Как зеркало показывает невидимое — возвращает мне мою другость, так моя мысль возвращается ко мне в дружеском ответе понимающего словом, в котором я узна`ю смысл («--в этом толковании единый мой сон себя узнаёт» — Иосиф и его братья ). Но понимающий всегда недопонимает, а непонимание автопортретно. Поэтому наш язык не только зерцало мира, он и невольный образ нас самих.

Зеркало для невидимого. Не повторять видимое как в калейдоскопе назначено зеркало — согласно двум ересиархам Борхеса, Хакиму и безымянному укбарцу, зеркала «отвратительны» и «ненавистны», потому что умножают существующее, — а показывать невидимое, иное. Отсюда девичьи гадания с зеркалом и волшебное зеркало в сказках, отсюда же страсть к зеркалам у женщин с их одержимостью чужим, мужским взглядом. Ведь себя, свое лицо, свои глаза не видишь; пословица говорит: «В лицо человек сам себя не признáет, а имя свое знает» или «Имя свое всяк знает, а в лицо себя никто не помнит» (ПРН, с. 704 и 308). А это из Попытки записей о маме Ариадны Эфрон:

Из зеркала на меня смотрит другая девочка, и эта девочка — я сама. Но так не бывает. Когда рядом с той, другой в зеркале появляется моя Марина, в этом нет ничего удивительного. Марину я всегда вижу со стороны — снаружи, а я — это я, и чувствую себя изнутри. Чувствовать себя изнутри и в то же время видеть со стороны — нельзя. Словом, я была одна, а потом «меня» стало две, и это раздражает. Где живу другая я? —

Волшебное зеркало. В рассказе Ван Ду (эпоха Тан) Древнее зеркало лиса обернулась девушкой, а чудесное зеркало отразило лису. Зеркало Елены Премудрой (НРС, 237) находит героя сказки и за третьими облаками и в пучине морской, не находит только когда он спрятался за само зеркало; в другом варианте (236) у Елены Премудрой волшебная книга, которая тоже показывает всё в мире кроме себя. К магии зеркала см. С. Толстая, Зерк. слав.; Е. Душечкина, Зерк. Инд .

«Я» в зеркале как другой. Зеркало прежде всего средство, причем неудовлетворительное, убедиться в собственной воплощенности, которая так же не дана нам непосредственно, как чужая одушевленность. Не отвлеченные тело и душа существуют «в самóй живой переживаемой жизни», но «первичные реальности» (М. Бахтин) «другой для меня» и «я для себя», мой бесплотный дух, ср. «Да просто я не имею формы--я весь — дух--» в Уединенном Розанова (запись Удивительно противна мне моя фамилия-- ), и чужое бездушное тело. У Музиля стоящей перед зеркалом Агате «казалось, будто сама она стоит здесь без тела, а тело ее принадлежит этой госпоже Хагауэр в зеркале--» (Человек без свойств, 2.21), это для другого человека было бы две Агаты Хагауэр. Зеркало удваивает меня для другого человека, не для меня самого, а я сам, иной по отношению к другим мне людям, единственный и не как все, вижу себя в зеркале как другого и учусь узнавать себя в своем отражении: Неужели вон тот — это я? — Ходасевич (Перед зеркалом ). Мое лицо — для других, так и мое имя, с той разницей, о какой говорит приведенная раньше пословица, а сходство между именем и лицом она подразумевает; каждый из нас для себя иной, некто «без лица и названья» (если вспомнить ахматовскую цитату в Поэме без героя ), никто. О чувстве фальши у человека перед зеркалом см. в Авторе и герое Бахтина (ЭСТ1 с. 31 сл.) и его заметку в БСС 5, с. 71; к «человеку у зеркала» еще см. статьи В. Топорова и Т. Цивьян в Слв., 1997, № 1, с. 4—11 (есть и рукопись Топорова Семант. зеркала ). Пример рассуждений о зеркале как всего лишь средстве удвоения: Ю. Лотман, Культ, взрыв , с. 114–16; зеркалу посвящен сборник ТЗС 22. О зеркале в литературе, в том числе о жанре «зерцал», см. хотя бы Г. Грабес, Зерк. образность , о зеркале в искусстве — Г. Хартлауб, Волшебство зерк .

К «Неужели вон тот — это я?» Ходасевича — Набоков о «недоумении перед ночным зеркалом» в рассказе Ужас : «--я глядел на свое отражение в зеркале и не узнавал себя. И чем пристальнее я рассматривал свое лицо, — чем настойчивее я говорил себе: вот это я, имя рек, — тем непонятнее мне становилось, почему именно это — я, и тем труднее мне было отожествить с каким-то непонятным „я“ лицо, отраженное в зеркале.--» И Лев Лосев, В отеле и Один день Льва Владимировича (Чудесный десант , ср. здесь же От автора). А еще «Что это там за рожа?» из басни Крылова Зеркало и Обезьяна .

К стыду от себя в зеркале по статье С. Бочарова Холод , с. 131 слл., — С. Жожикашвили в ВЛ, 1997, № 4: «К рассуждениям Бочарова о зеркале можно добавить еще одно: зеркало есть визуальное свидетельство, что ты есть, без зеркала можно было притвориться, что ты только точка зрения, взгляд--, как ребенок, закрывающий глаза, думает, что спрятался, ведь его присутствие подтверждалось для него прежде всего тем, что он видит всё вокруг. В зеркале человек увидел себя в окружении других предметов, и это невероятно стыдно.» (с. 160) — с учетом бахтинских «кругозора» и «окружения». Ведь «Я не то, чтó видим в себе, а то, чем всё видим, смотрящий взор.» — В. Бибихин, Узнай себя (с. 290).

Другой как зеркало. Женщине зеркало нужно чтобы знать, как она выглядит, это «я для другого», а мужчина при виде своего отражения скорее пытается понять, кто он такой, это «я для себя», но оба не достигают цели. «Лучшее зеркало — глаза мужчины», напоминает женщине нерусская пословица, про то же самое русская На то у селезня зеркальце /зеркальца (на груди или на крыльях), чтобы утки гляделись (СВРЯ, ст. Зеркало и Селезень), поскольку слово зеркальце значит и «зрачок», вернее «зрачок с человечком-отражением»; ср. «Глаза — зеркало души». Цветаева об Андрее Белом: «а глаза у него всё-таки были самые неверные, в которые я когда-либо глядела, гляделась» (Пленный дух , 2, в скобках) — выразительно это глядела-сь, сюда же из заговора, «чтобы муж жену любил» (Великор. закл ., 47): «Как люди смотрятся в зеркало, так бы муж смотрел на жену да не насмотрелся--». А зеркало мужского самопознания, в которое смотрится шут Nemo, т. е. Никто, на рисунке с двусмысленной подписью «Никто (не) познал самого себя» в объемлющем рисунке Брейгеля Каждый (Elic ), это, по выражению С. Бочарова, «внутреннее зеркало» (О худож. мирах , с. 146), не «внешнее». К зеркалу самопознания см. Н. Южде, Метаф. зерк ., ЗВ, и Грабес, Зерк. образность , с. 137–39. Зеркалом, другим мною становится для меня друг; есть изречение «Друг — твое зеркало», так уже у Платона и Аристотеля (Федр , 255d, и Большая этика , 1213а). Я вижу себя в друге как другого, недаром друг по Аристотелю не только зеркало, он и символ, вторая половинка целого (Эвдемова этика , 1239b). Другой-для-меня и я-для-себя, вот первичные половинки цельного человека, изображенного андрогином в плато-новом Пире .

Зеркало тела, души и духа. Лучшее зеркало женского тела это глаза мужчины, зеркало души, сердца это лицо друга, а зеркало духа, ума, меня самого для себя — бог. Из Бахтина к мужскому самопознанию: «Но я-для-себя — другой для Бога.-- Чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня.» (Автор и герой , с. 52), ср. Алкивиад I Платона, 132с—33с; об узнании себя в другом — Бибихин, Язык филос ., с. 170–76. Лицо как зеркало изображается анфас и со взглядом на зрителя. Но Вий и Хома Брут тоже смотрят друг на друга. У мусульманского ангела смерти Израила / Азраила разные лица для грешников и праведников, то есть у него «лицо как зеркало» (сказал один курд на уроке датского) — зеркало души, за которой он пришел.

Зеркало понимающего и автопортрет непонимающего. К концовке первой части бахтинского К философским основам гуманитарных наук — «Несказáнное ядро души может быть отражено только в зеркале абсолютного сочувствия.» и немного выше поясняющая фраза «Неовнешняемое художественно ядро души (я для себя).» (БСС 5, с. 9) — см. Бочаров, Событие бытия , с. 511—13, и в БСС 5, с. 465 сл. Подобным зеркалу делает сочувствующего-понимающего его самоотречение. Таков Достоевский по Бахтину: «бескорыстный художник», он с «последовательным антигедонизмом» отдает своему герою последний авторский «избыток» (1961 год. Заметки в БСС 5, с. 343 слл.). Мое чувство и моя мысль, воссозданные сочувственным пониманием, так что кажется, будто они взяты у меня готовыми — по-няты, возвращаются ко мне в ответе — отражении понимающего друга, мысль возвращается ко мне словом, но моим словом, в котором я узна`ю смысл. «В трудных случаях Мария Ивановна всегда советовалась со всеми, ей было всё равно, с кем бы ни советоваться, лишь бы свою мысль увидеть в зеркале и думать о ней как о чужой.» — Пришвин (Кащеева цепь , 4). А чем меньше понимания в слове, тем меньше в нем виден предмет речи и тем больше виден сам непонимающий, кто «судит по себе». Мы воссоздаем чужую мысль не во всей ее полноте, наше понимание-и-вместе-с-тем-непонимание (по В. Гумбольдту и Потебне) я бы сравнил с зеркалом не сплошным, а местами прозрачным, за которым проглядывает сам недопонимающий, или даже с простым, но иногда и отражающим стеклом. Из-за этой-то бессознательной и потому дурной автопортретности непонимания имеет смысл ходячее сам дурак или от такого слышу в ответ на обзывание. Зато непонимающий создает, «С умом — подумаем, а без ума — сделаем» (ПРН, с. 445), «homo non intelligendo fit omnia», сказал Джамбаттиста Вико (Новая наука , 2.2.2.1/405), и зеркало понимающего отражает создание непонимающего, созданное им по своему образу и подобию. На карамзинское предостережение «Творец всегда изображается в творении и часто — против воли своей.» (Что нужно автору? ) возразил молодой Достоевский своим «Во всём они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал.» (по поводу Бедных людей ) из письма брату Михаилу от 1.2.1846, но согласна с Карамзиным притча, которую рассказал Борхес в послесловии своего Создателя и перед смертью в сонете Итог : художник, много лет писавший громадную картину мира, умирая видит, что это автопортрет, la imagen de su сага (тут вспоминаются картины Джузеппе Арчимбольдо и пририсованный нос битовского пейзажиста). Язык — вот зерцало мира, в меру нашего понимания мира, а в меру человеческого непонимания это невольный образ самого (мирового) человека. Но если бы художник намеренно писал автопортрет, а не мир, двоякого изображения не получилось бы; итак, познай самого себя, стань Nemo.

Зеркало всех вещей и дурной автопортрет. «Слово служит для отвода глаз от себя к вещам.» — В. Бибихин, Внутр. форма Пот ., прим. на с. 23; он же, Язык филос . (с. 23 сл.), о языке: «Всё его существо — в отводе глаз от него к вещам, на которые указывают его указательные стрелки--». Этим слово и язык похожи на зеркало. По Чжуан-цзы , 7 и 13, сердце высшего человека, мудрого это зеркало всех вещей, по Николаю Кузанскому, Простец об уме (5), ум как «живое зеркало» (еще см. П. Демьевиль, Дух. зерк ., и Бибихин, Узнай себя , с. 120 сл.). А «Злой не верит, что есть добрые люди», потому что судит по себе, «У злой Натальи все люди канальи» (ПРН, с. 127 и 131), так и Ухтомский в письме к Е. Бронштейн — Шур от 10.4.1927:

Когда люди осуждают других, то тем только обнаруживают своего же, таящегося в себе Двойника: грязному в мыслях всё кажется заранее грязным; завистнику и тайному стяжателю чудятся и в других стяжатели; эгоист, именно потому что он эгоист, объявляет всех принципиально эгоистами. Везде, где человек осуждает других, он исходит из своего Двойника, и осуждение есть вместе с тем и тайное, очень тонкое, тем более ядовитое самооправдание, —т. е. успокоение на себе и на своих точках зрения (доминанта на Двойника) застилает глаза на реальность--

(ИС, с. 257 сл.); «Двойник» соответствует «Тени» у Юнга.

Сам такой. За ответами вроде сам дурак стоит перенесенное с дел на слова правило «Око за око, зуб за зуб» (талион), которое действует как зеркало: когда среди датских детей один обзовет другого, тот выставляет перед обидчиком ладонь и говорит Spejl! «зеркало», т. е. отвечает «Сам такой!» Этот же возвратный ход дал убеждение, что матерное ругательство оскорбляет мать самого ругающегося, см. А. Топорков, Культ матери , записи 11–13 и 16 на с. 231 сл.; ср. у Цветаевой «(Низкая же ложь — автопортрет самого лжеца.)» — Живое о живом (гл. Коктебель ). Ответ «сам такой» хорош когда уже узнаёшь себя в зеркале чужих слов и вчуже знаешь, что ты не такой, а этакий. В полемической пушкинской заметке Сам съешь-- (из Опровержения на критики , повторена в Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений , ср. в письме Вяземскому от 13 и 15.9.1825) хвалы заглавному выражению не нашлось, одна хула. Толкователь слов Ивана-дурака, Даль нужен Пушкину с его отчужденностью от Ивана («--вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания» — в письме из Михайловского брату от первой половины ноября 1824) даже больше чем Ивану популяризатор Пушкина.

Делание не понимая. Вот признание Цветаевой в делании не понимая: «Я, честное слово, никогда не могла понять, когда мне пытались объяснить, что я делаю. Просто сразу теряю связь, как в геометрии. „Понимаете?“ — „Понимаю“, — и только один страх, как бы не начали проверять. Если бы для писания пришлось понимать, я бы никогда ничего не смогла.» (Пленный дух , 2). — Дж. Вико в Новой науке (2.2.2.1/405) о том, что позднее станут называть проекцией:

Достойно наблюдения, что во всех языках большая часть выражений перенесена на вещи неодушевленные с человеческого тела, с его частей, с человеческих чувств и с человеческих страстей. Например: —; и все другие метафоры, которые в неисчислимом множестве можно собрать во всех языках. Всё это является следствием из той Аксиомы, что человек незнающий делает самого себя правилом вселенной; так в приведенных примерах он из самого себя сделал целый мир. Как рациональная метафизика учит, что homo intelligendo fit omnia, так и наша фантастическая метафизика показывает, что homo non intelligendo fit omnia; и второе может быть даже правильнее первого, так как человек посредством понимания проясняет свой ум и постигает вещи, а посредством непонимания он делает эти вещи из самого себя и, превращаясь в них, становится ими самими [62] .

Здесь Вико напомнил первую аксиому Новой науки (1.2.1/120, ее «частица» — аксиома.32/180). Ср. запись Ухтомского (ЗС, с. 419) «Люди сами в значительной мере творцы того, что они видят, ибо они — его интерполяторы, толкователи.--»

Самораскрытие непонимающего. Розанов, автор книги О понимании и статьи Как хорошо иногда «не понимать»… , в Уединенном замечает: «Судишь всегда „по себе“ (и иначе невозможно).» Еще раз: «Ктó же судит не „по себе“. Весь мир судит по себе („мир есть мое представление“)…» — Мимолетное , 23.4.1915. Сюда же из Ухтомского «Твое поведение создает в тебе то, что ты есть; а по тому, что ты есть, ты судишь и о всём прочем вокруг себя!» (ЗС, с. 414) и из Узнай себя (с. 466) Бибихина «Мы сначала пред-полагаем в другом свое и только после этого начинаем понимать другого. Во всё живое мы проецируем свою жизнь.» В другой статье Розанов объясняет дарвинову теорию, чтобы ее опровергнуть, «из личности ее автора»: «Неуловимо для него самого, скрыто от всего цивилизованного мира — черты его духа и судьбы, все отразились на его теории. Он в ней не мир обрисовал, еще менее — объяснил его; он в ней себя выразил.» (Теория Дарв ., 4); это герменевтический прием — взять чье-то высказывание и применить к самому сказавшему. А двусмысленные, мнимо эротические загадки с невинной действительной отгадкой это маленькие уроки того, что «Каждый понимает», то есть не понимает, «в меру своей испорченности», по лукавой приговорке (Сл. разг. выраж ., с. 69). И бессмыслица, заумь хороша тем, что она как проективный тест Роршаха вызывает у не понимающего читателя проекцию, невольное самораскрытие, без которого не будет самопознания. К недопониманию ср. К. Моррисон о «герменевтическом зазоре (gap)» — «Я это ты», с. 34.

К творению по своему образу и подобию (Бытие, 1.26) — Жуковский:

(Невыразимое ); но тютчевское

— вероятно, перед зеркалом.

К притче Борхеса о художнике — из писем, тоже старческих, Бориса Кузина к А. Гурвич (ВФ, 1992, № 5) от 9 и 28.8.1971 и 18.2.73:

Я думаю, что решительно всякий человек, что бы он в жизни ни делал, в конце концов занят единственной работой. — Он создает свой автопортрет. — Но сам никто не может оценить, какой он смастерил свой портрет. А в нем итог и оценка всей прожитой жизни.--Как всегда, конечное решение вопроса уходит в метафизику.--

Вы правильно поняли один из выводов, вытекающих из моего представления об автопортрете. Но я, видимо, недостаточно объяснил самую его сущность. Она, пожалуй, лучше всего вскрывается через сравнение с нерукотворным отчетом человека за всю его прожитую жизнь на последнем суде. — За всю деятельность, за всё поведение, за реализацию возможностей, какие он получил при рождении и через воспитание. Этот отчет нельзя сфальсифицировать, потому что всякая ложь неизбежно сама войдет в сделанный человеком, но сделанный без сознания, свой портрет. В нем одна только правда.--

--И всё чаще приходят на ум парадоксальные слова Радля, что самое интересное в науке — биографии ученых. Я бы только вместо «биографии» сказал «автопортреты».

Художник-человечество пишет естественнонаучную картину мира, а получается гуманитарный автопортрет. «Сомнений нет: исследование человека делает только первые шаги. А он между тем видит уже свой предел.» —Канетти, запись 1980.

Отчаяние Набокова . Одержимый зеркалом антигерой и рассказчик набоковского Отчаяния Герман увидел в бродяге Феликсе своего двойника, но больше никто этого сходства не признаёт. «И еще я думал о том, что именно мне, особенно любившему и знавшему свое лицо, было легче, чем другому, обратить внимание на двойника--» (1) — так издевается над Германом от его же имени безжалостный автор, ведь «Имя свое всяк знает, а в лицо себя никто не помнит» или «В лицо человек сам себя не признáет, а имя свое знает», по пословице. Если левша Феликс и похож на Германа, то зеркально, мнимо похож. «Я медленно поднял правую руку, но его шуйца», т. е. левая рука, «не поднялась, а я почти ожидал этого. Я прищурил левый глаз, но оба его глаза остались открытыми.» (1). Ардалион, художник-любитель, написал портрет Германа, но никакого сходства тот не видит (3), для него похоже и ценно только его отражение в зеркале и «живое отражение» (4), будто бы наоборот Бахтину в Авторе и герое (ЭСТ, с. 33 сл.). Объясняя, почему Феликс «мало чувствовал наше сходство», — «он видел себя таким, каким был на снимке или в зеркале, то есть как бы справа налево, не так, как в действительности» (9), Герман не догадывается, что в действительности он со своим словечком олакрез «сам такой». — Всё это занятно, но основная тема, торжествующее несходство, которую автор проводит «от противного» — от совсем противного героя-рассказчика, чья тема «сходство двух людей» (9), не делается приятной и приемлемой. «Всякое лицо — уникум», торжествующе говорит Ардалион Герману. «Вы еще скажите, что все японцы между собою схожи. Вы забываете, синьор, что художник видит именно разницу. Сходство видит профан.--» (2), он же в письме тому же: «--схожих людей нет на свете и не может быть--» (11). Казалось бы, это персонализм, но Ардалион Владимирович забывает, что сперва улавливается именно сходство как общая разница, скажем сходство всех японцев между собою в их отличии от нас, японский мировой человек. А частную разницу художник видит когда уже перестает видеть общую; так не профан ли он сам, не по себе ли судит? Враг всего общего, противник пошлости, индивидуалист Набоков не уравновешивал принципа индивидуации правом на мысленное отождествление и обобщение, и вместо правды персонализма вышла искусная полуправда самости. Отчаяние в конечном счете — злая пародия на эмпатическое «Я это ты», ставшее сквозной формулой и заглавием книги Карла Моррисона. О Набокове ср. П. Кузнецов, Утопия одиноч ., к Отчаянию см. С. Давыдов в Справ. Наб ., с. 88—101.

Достоевский и Набоков. «Достоевский, подобно гётевскому Прометею», сказал Бахтин (Поэт. Дост., с. 7), «создает не безгласных рабов (как Зевс), а свободных людей, способных стать рядом со своим творцом, не соглашаться с ним и даже восставать на него.» Этой знакомой многим писателям независимости героя от автора Набоков никогда не чувствовал: «Я совершенный диктатор в собственном мире--»; он возражает своему критику, цитируя его: «как я могу „умалять“ до степени нулей, и прочее, вымышленных мною же персонажей? — », «Мои персонажи — галерные рабы.» — из шестого и седьмого интервью в Твердых мнениях (с. 69 и 94 сл.). Достоевский «создает» героя, но не «выдумывает», согласно Бахтину (см. Поэт. Дост ., с. 110 сл.), а Набоков именно выдумал Германа, этого нового Передонова, причем сделал антигероя рассказчиком не для исповеди, как в Записках из подполья, но чтобы верней его умалить. Подпольный антигерой это сам Достоевский, а Герман это Набоков наоборот. У Достоевского по Автору и герою «кризис автора», то есть самости, а у Набокова, можно сказать, кризис героя, другости.

Герой, антигерой и персонаж. Герой повествования тот, о ком главным образом идет речь, хотя бы он был «антигерой» (слово Достоевского — Записки из подполья , 2.10). Леониду Андрееву удалось в Передонове, сологубовском «мелком бесе», увидеть героическое: «Прочел недавно Передонова — с очарованием и страхом. И странно: в этот раз выделилось другое — его тоска. Какая тоска! И ведь он герой, он велик, он душа великого, запертая в теле скота, он один среди всего пейзажа — человек. Ардальон Борисыч — человек! А это так.» — письмо Сологубу от 28.7.1915 (ЛН 72, с. 48). У раннего Бахтина сказано, что герой произведения

может быть плох, жалок, во всех отношениях побежден и превзойден, но к нему приковано мое заинтересованное внимание в эстетическом видении, вокруг него — дурного, как вокруг всё же единственного ценностного центра, располагается всё во всех отношениях содержательно лучшее. Человек здесь вовсе не по хорошу мил, а по милу хорош. В этом вся специфика эстетического видения.

— Филос. поступка (с. 128), так и поздний Бахтин в записи о Гоголе: «Чистое отрицание не может породить образа. В образе (даже самом отрицательном) всегда есть момент положительный (любви-любования).» (ЭСТ1 с. 360); но это не про набоковского Германа. Единственный герой Отчаяния — сам автор, кто так ловко всё выдумал. Вот Розанов, Мимолетное под 29.5.1915, о Льве Толстом, а подходит и Набокову с его «умаленными» персонажами:

Это недоверие и неуважение к человеку, предрасположение не уважать его (гоголевская черточка) была у Толстого вечно, с юности. «У меня героев нет». — «Врешь, братец — он есть: это твое разросшееся, преувеличенное Я».

Я люблю писателей с героями. Это добрые, милые люди. Они близки к Гомеру, у которого не «героев» не было. Отличное время. Счастливое время.

Героя и персонажей Битов различает так: «Персонажей мы познаём снаружи, героя — изнутри; в персонаже мы узнаём других, в герое — себя. — Один и все — вот что для нас герой, вот в чем наше узнавание.» — Черепаха и Ахиллес , «один и все» это инакость и другость, сюда же «кругозор» и «окружение» по Бахтину.

Набоков в зеркале Германа. Из-за полной «противности» героя Отчаяния его автору узнаёшь про автора слишком многое. Этот пошляк Герман не устает любоваться своим лицом, а такой особенный Владимир Набоков, судя по Герману, не выносил себя в зеркале или на снимках. Неужели вон тот — это я? (Ходасевич) — так у Набокова и с произнесением своего имени, в силу параллельности имени лицу: «-есть Петры и Иваны, которые не могут без чувства фальши произнести Петя, Ваня, меж тем как есть другие, которые, передавая вам длинный разговор, раз двадцать просмакуют свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище.» — Подвиг (3). Я не могу без чувства фальши поглядеться в зеркало (ср. Бахтин), меж тем как Герман смакует свое отражение. В Уединенном Розанова, запись Удивительно противна мне моя фамилия-- , насчет «я для другого» то же самое, но по-юродски, а не скрытно. Бахтин сказал: «Большинство людей живет не своей исключительностью», то есть инакостью-самостью, «а своей другостью.» (К вопросам самосознания и самооценки-- в БСС 5, с. 73); Набоков жил, конечно, своей избалованной самостью и свысока отчуждал другого в себе. Он увидел в зеркале, что он как все, но примириться с этой заурядной наружностью не смог и взялся под именем волшебной птицы Сирин в сочинениях на тему иного, или потусторонности, говоря его же словом вслед за Верой Набоковой (в предисловии к его Стихам; ср. В. Александров, Наб. потуст .), искусно убеждать других, что он иной. А между Розановым и Набоковым встал Д. Галковский-Одинокое с 72-ым примечанием Бесконечного тупика — «--Свою же телесную субстанцию я всегда расценивал как хамство какое-то.--Но этот вот хамски сопящий хомо сапиенс — это я? Наглая ложь! Я существую, но в виде лжи.--Истина изрекается в реальность и становится ложью. А я, моё „я“ — оно неизреченно-- „Мне стыдно, что у меня есть тело“--» — и примечаниями к нему.

Самолюбование. Красивая женщина любуется собой в зеркале глазами другого, мифологический Нарцисс любовался своим отражением в воде как другим, не узнавая себя (П. Адо, Миф Нарц., с. 92), а Герман любуется собой и Феликсом как собой сам, без других. Тут выдумка Герман и выдумщик Набоков сходятся. «Побольше, побольше читайте ее, господа!» — самодовольно говорит нам автор-герой про свою книгу (9). «Я всецело это приветствую.»

Набоков о личности художника в лекции Искусство литературы и здравый смысл : «Сумасшедший смотрит на себя в зеркале неохотно, потому что лицо, которое он там видит, ему не принадлежит: личность его обезглавлена; личность же художника преувеличена.» — Поэтому Набоков смотрелся в зеркало так же неохотно. Уже подпольный человек, думавший «Я-то один, а они-то все», «ненавидел свое лицо» (2.1, ср. в.5). А вот Ухтомский, январская запись 1900 (ЗС, с. 85 сл.): «Моя философия, моя „метафизика“ в том, что когда я себя вижу в зеркале» — при виде своей другости, — «то знаю, что весь этот мой облик, нос, глаза, лоб, весь я — Божий, принадлежу Богу.»

«Я божком себя вижу». Из стихотворения Набокова Слава :

— Я иной без тела, лица и славного имени, каким другие меня не видят, я божок и потому безбожник (наоборот Кириллову из Бесов с его «Если нет Бога, то я бог») в пошлом мире других. Сюда же силлогизм поэта Шейда (Бледный огонь , 213 сл.) «Другие люди умирают, но я не кто-то другой, поэтому я не умру». Хорхе Луис Борхес тоже разделяет крохотным рассказом Борхес и я свою другость и свою самость, но совсем не так ребячески; не инфантилен и молодой Мандельштам, спрашивая Неужели я настоящий | и действительно смерть придет? Недоразвитое сознание, непризнание собственной другости сделало Набокова похожим на анекдотических девятых людей, не могущих сосчитаться, потому что каждый «себя-то в счет и не кладет» (НРС, 406).

Монизм Набокова. «Философски говоря, я нераздельный монист.» — из шестого интервью Набокова в Твердых мнениях (с. 85, он пояснил это в десятом интервью, с. 124). «Единственное настоящее число это один, остальные просто повторение.» Еще раз: «There is only one real number: One.» — Настоящая жизнь Себастьяна Найта (11 сл.); это даже солипсизм, поскольку с выражением number one «я сам» в памяти прочитывается как «There is only one real number: I.» Ср. Сологуб, Всё во всём и В последнем свете злого дня-- . По правде говоря, один ненастоящее число, ведь число имеет дело со множеством, ср. хотя бы английское numerous «многочисленный», а монизм Набокова просто его половинность: самость без другости; часть выдает себя за целое. «Один человек — не целое!» — Ухтомский (ЗС, с. 429).

Его инфантильность. Владимир Набоков был инфантилен даже в этимологическом смысле латинского in-fans «неговорящий» и предисловие своих Твердых мнений начал фразой «Я думаю как гений, я пишу как изысканный автор, а говорю я как ребенок.» Не надо этому признанию умиляться, ребенок еще не умеет говорить представительно, голоса другости в нем нет. «Бедный родственник писателя», убогий оратор (Твердые мнения , с. 108, «I'm a very poor speaker.» — с. 141), способный лишь прочесть письменную заготовку, — противоположность Николая Бахтина (по свидетельству Ю. Фельзена в Дауг ., 1989, № 9, с. 106, или Г. Адамовича в ЖИ, с. 140 сл., ср. С. Бочаров о Михаиле Бахтине — Сюжеты р. лит ., с. 473 сл.), Набоков никого словесно не мог и не хотел представлять. Этот писатель — выдумщик, изысканный писец без гомеровой Музы писал под диктовку своей разросшейся инфантильной самости, оттого у него вместо героев заводные зверюшки, если только не он сам, и сплошь механические конструкции вместо фольклорной органичности.

К «Сходство видит профан» Ардалиона — сам Набоков о реальности:

Я могу определить ее только как своего рода постепенное накопление сведений; и как специализацию. Если мы возьмем, например, лилию или какой-нибудь другой природный объект, то лилия более реальна для натуралиста, чем для обычного человека. Но она куда более реальна для ботаника. А еще одного уровня реальности достигает тот ботаник, который специализируется по лилиям. Можно, так сказать, подбираться всё ближе и ближе к реальности; но нельзя подобраться достаточно близко--. Вы можете узнавать всё больше об отдельной вещи, но вы никогда не сможете узнать всего об отдельной вещи: это безнадежно. Итак, мы живем, окруженные более или менее призрачными объектами-- [66]

(во втором интервью из сборника Твердые мнения , с. 10 сл.). Но вот Ницше в Человеческом, слишком человеческом (423):

Можно заметить, что путешественники, наблюдающие чужие народы, лишь в первое время своего пребывания правильно улавливают общие отличительные черты народа; чем более они узнают народ, тем более они разучаются видеть то, что в нем типично и отличительно. Как только они становятся близко-зрящими, их глаза перестают быть дальнозоркими. [67]

Сходство-различие. Не сравнивай: живущий несравним. — Мандельштам это сказал не мелко как Набоков, а дополнив противоположным (СК, с. 161, № 25): «Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть — сравнение.» А у самого Набокова через четверть века после Отчаяния близорукое непризнание того, что сходство тоже разница, но общая, сменилось в Бледном огне игрой слов: «Сходства это тени (shadows) различий. Разные люди видят разные подобия и подобные различия.» — цитирует Кинбот Шейда (Shade), бывший Герман бывшего Ардалиона, в примечании к 894-ому стиху.