Вместо введения

Знаете ли Вы, мой возможный читатель, что такое межконтинентальная баллистическая ракета (МБР) SS-18, которую в США «ласково» называют SATANA? Я в дальнейшем постараюсь объяснить смысл каждого слова, входящего в это название, но пока сообщу главное.

Одна (!!!) такая ракета, достигшая территории «вероятного противника» (граждане бывшего СССР твердо знают, какая страна имеется в виду), может нести 10 водородных бомб, каждая из которых по мощности, по меньшей мере, в 10 раз превышает сброшенные на Хиросиму и Нагасаки в 1945 г. И она в состоянии доставить (ракетчики говорят «развести») каждую бомбу в назначенную цель, т.е. теоретически 10 больших городов исчезнут с лица Земли со всем своим населением, домами и пр. Для любой страны это является неприемлемым ущербом, который ее правительство обязано избежать. СССР располагал несколькими сотнями таких ракет. И пока они все еще, хотя и в немного меньшем количестве, стоят на боевом дежурстве в шахтных колодцах на территории России.

Так вот, много десятилетий я разрабатывал системы управления таких ракет, но меньшей мощности (SS-18 — это вершина).

Я начинал с молодого специалиста и закончил высшей научно-технической должностью в ракетно-космической технике — Генеральный конструктор систем управления (так и писалось — с заглавной буквы). За несколько десятков лет я участвовал в создании 10 типов межконтинентальных баллистических ракет, 8 из которых стояли на боевом дежурстве, а некоторые стоят и сейчас. Кроме того, наша фирма (она теперь называется «Хартрон») создала системы управления 8 ракет-носителей космических аппаратов, в том числе, для самой большой в мире ракеты «Энергия», и многих космических аппаратов. Я уверен, что это мировой рекорд, по меньшей мере, по числу типов ракет, и качество многих из них вполне соответствует лучшим созданным в любых других странах образцам.

О создании таких изделий (опять чисто советский ракетный термин, считавшийся несекретным, так как слово «ракеты» в обиходе, в том числе, и на производстве, употреблять было нельзя) и о людях, с которыми я близко сталкивался в ходе совместных работ, а среди них были почти все великие советские создатели ракет, и пойдет здесь речь.

 

Семья. Детство. Учеба

Так как я жил с мамой (мои родители разошлись, когда мне был один год), то речь идет о ее семье.

Мои дедушка и бабушка до революции жили в городе Нежине Черниговской губернии и по тогдашней классификации были простые мещане. Дед умер до моего рождения, и, как принято у евреев, меня назвали в память о нем. У бабушки было 5 детей — три сына и две дочери. Моя мама была младшим ребенком, ее назвали Рохель — Лея, по советской норме в паспорте — Рая. И моя бабушка жила с ней в эвакуации в г. Анжеро-Судженск Кемеровской обл.

Ее старший сын погиб в годы гражданской войны, второй стал врачом и прожил всю жизнь в маленьком армянском городе (тогда он назывался Ленинакан) и был там очень уважаемым человеком. Третий сын, инженер-экономист, проработал всю жизнь в цехе на Харьковском танковом заводе. Старшая и любимейшая сестра моей мамы тоже стала врачом и вышла замуж за военного врача.

Благодаря ей мы спаслись, уехав из Харькова в 1941 г. Госпиталь, где служил ее муж, был после начала войны направлен из недавно захваченной СССР Западной Украины (когда Сталин и Гитлер делили Польшу) в Сибирь, и эшелон ехал через Харьков. Тетя заявила, что без мамы и сестры она не поедет, поэтому мы с ними покинули Харьков и остались живыми, иначе нас всех ждал Дробицкий Яр — место массового расстрела евреев…

Мама была съездовой стенографисткой (сейчас уже бесполезно объяснять этот термин), вышла замуж за врача и жила с ним и своей мамой фактически до моего рождения и последовавшего вскоре развода, причем, отец женился вторично, а мама второй раз замуж не вышла, как я думаю, чтобы у меня не было отчима… Специальность у нее была тяжелая и очень плохо оплачиваемая, так что в нищете мы жили всегда.

Никаких выдающихся личностей в моей семье не было — и они уцелели в сталинскую эпоху. Разве что стоит отметить — среди них было относительно много врачей (но я, конечно, в медицинский институт во времена начала открытого государственного антисемитизма поступить не мог, даже если бы хотел), и единственной наследницей семейной традиции стала моя дочь Таня, которая и сейчас работает врачом — гинекологом в Израиле.

Меня воспитала мама, и всем, что есть хорошего во мне, я обязан ей, в том числе, любовью к науке.

Период войны ознаменовался для нас, кроме обычных для советских людей холода и голода (в Сибири я отморозил пальцы ног), многочисленными переездами. Сначала несколько месяцев на ферме в заволжских степях, на территории бывшей республики немцев Поволжья (Сталин из-за ожидаемого шпионажа и диверсий ее «закрыл», а жителей переселил в места и условия, непригодные для жилья, где они и гибли десятками тысяч). После этого мы несколько лет жили в маленьком городке в шахтерском Кузбассе, и там я впервые столкнулся с бытовым антисемитизмом. Госпиталь, где работала мама медстатистиком, перевели в город Осташков, расположенный в Калининской (теперь Тверской) области на берегу красивейшего озера Селигер и приспособили к лечению пленных из расположенных вокруг лагерей. Основной их диагноз — дистрофия (уж если местные жители недоедали постоянно, то что говорить о военнопленных).

Начальную школу (4 класса) я и кончал в этих всех местах с неизменными похвальными грамотами. И чтобы уже не возвращаться к этому, замечу, что учиться мне было всегда легко, моя единственная отметка и в школе, и в институте была «пятерка» (высший балл при принятой тогда системе, которую товарищ Сталин постарался полностью заимствовать из дореволюционной русской школы). Единственное исключение составляла оценка «4» по поведению в первой четверти 9-го класса за постоянные подсказки отвечавшим у доски одноклассникам и сильно раздражавшим учителей, чего я тогда не понимал, а помочь хотелось.

По тогдашним правилам это было чрезвычайное происшествие (по поведению признавалась только оценка «5»), так что маму вызвали в школу и всячески пугали в основном тем, что я не получу золотую медаль, и это серьезно затруднит мое поступление в более–менее приличный институт. Мы действительно перепугались, так что подсказывать я перестал.

Перед тем, как перейти к моей дальнейшей жизни, я хочу рассказать о своих, как тогда говорилось, жилищно–бытовых условиях во все время моей жизни в СССР, а потом и в Украине.

Они были, безусловно, недостойными нормальной жизни и, к сожалению, в этом виновато не только общее положение, но и мое полное неумение «выбивать» себе элементарные возможности для жизни. Вероятно, на это повлияло и то обстоятельство, что рядом со мной с детства не было мужчины, — как результат, я совершенно не умею что-либо делать руками. Но главное — полное отсутствие того, что называется элементарной «житейской» настойчивостью. В простоте душевной я полагал, что так как, по общему мнению, я хорошо работал и успешно продвигался по службе, занимаясь очень важными для того государства разработками, то должны были быть люди, которые бы заботились о моих бытовых условиях. В СССР, по крайней мере, в ракетно-космической технике было немало фирм, где руководители так и делали, хотя бы по отношению к своим ближайшим заместителям, но в нашей фирме начальник заботился только о своих бытовых условиях, и то не очень удачно.

За всю свою жизнь в СССР я ни разу не жил в нормальных человеческих условиях. Под ними я понимаю одновременное наличие канализации, водяного крана в квартире и наличие в нем воды, а также электричества, центрального отопления в холодное время года, горячей воды для ванны, лифта при проживании на сравнительно высоких этажах, хотя бы редкого ремонта домовых мест общего пользования — как видите, речь идет только о минимально необходимых условиях. Ни разу в совокупности эти условия выполнены не были, несмотря на то, что я прошел путь от рядового инженера до Генерального конструктора систем управления.

Зато мы прошли все круги советского жилья — чердак без естественного освещения и удобствами во дворе, такую же съемную комнату, коммунальную квартиру, «хрущебу» и т.д. Все бытовые тяготы падали на жену, я с утра до вечера пропадал на работе или в командировках на полигоне и в Москве. Из последней такой квартиры я, в ранге генерального конструктора, уехал.

Большинство знакомых только удивлялись моему харьковскому жилью, но я уже писал о своей крайней беспомощности в решении бытовых проблем.

Как всякий ракетчик, я — человек суеверный. Суеверным был и гениальный создатель квантовой механики Нильс Бор (о чем сохранились воспоминания современников), так что я не очень расстраиваюсь по этому поводу. Поэтому, несмотря на боязнь «сглазить», должен написать, что только здесь, в Израиле, я живу в нормальной квартире в доме с работающим лифтом, всегда имеющейся холодной и горячей водой и всеми коммунальными услугами. Дом ремонтируют и за порядком в нем следят, подъезды убирают, подходы к дому освещены и находятся в приличном состоянии. Так что теперь мои жилищные условия соответствуют человеческим, конечно, никаких вилл и особняков у меня нет. Мои дети живут в том же городе, сравнительно недалеко от меня, что существенно облегчает мою жизнь.

Как видите, никаких излишеств, но после моей предыдущей жизни я доволен, жаль только, что это время наступило так поздно.

Возвращаясь к моей биографии, скажу, что поступил в обычную мужскую среднюю школу, которую закончил с золотой медалью. Уверенно я направился в приемную комиссию физического факультета Харьковского университета, так как в законе было четко сказано, что обладатели золотых медалей имеют право поступать в институт без экзаменов. Но, как говорится в хорошем советском анекдоте, «право ты имеешь, но не можешь».

Сотрудник, специально подобранный для такой работы как отказ в поступлении лицам, которых партия не хотела пропускать, заявил, что я не пройду медицинскую комиссию. Я робко заметил, что еще и не пытался, и тут последовал четкий ответ (я, конечно, был не единственным абитуриентом такого рода), что он (секретарь) это и так знает и документов у меня не примет. Так я впервые столкнулся во весь рост с государственным антисемитизмом. В школе его не было вообще. Я еще вернусь к вопросу антисемитизма, он не мог не коснуться и меня при жизни в СССР, коль скоро это была практически открытая государственная политика.

Но пока я поступил на радиотехнический факультет Харьковского политехнического института, существенно уступавшего по рейтингу физическому факультету университета, в тот год (1951) евреев еще, хоть и с трудом, туда брали. Потом началось «дело врачей» — и брать перестали.

Радиофак был обычным техническим факультетом обычного провинциального ВУЗа, но студентам уже на третьем курсе оформляли «допуск к секретным работам». Тем, кто не знает, что это такое, просто повезло. Поводом для отказа в оформлении тогда было только наличие родственника за границей.

«Неудачники» переводились на другие факультеты, где допуск не требовался. По сути, он был не нужен и на радиофаке, какие уж там секреты могли сообщить студентам, это был просто подготовительный шаг к «распределению» после окончания института, поскольку наших выпускников направляли в абсолютном большинстве на предприятия оборонной промышленности, где «допуск к секретным работам» был совершенно обязательным. Об ограничениях, накладываемых на владельца допуска, я еще расскажу. Родственников и даже знакомых за рубежом у меня не было, учился я только на «5», так что первый барьер я перешел. Ничего особо выдающегося со мной в институте не происходило. Стоит только сказать о двух вещах. В сборнике студенческого научного общества института была напечатана моя работа о применении операционного исчисления к некоторым краевым задачам. Никакого интереса, кроме как у меня самого, она не вызвала, это просто моя первая изданная в типографии маленькая статья.

Вторая публикация была серьезней… Читать нам лекции по физике пригласили доцента из высшего военного училища. Он видел меня на лекциях и судить мог только по задаваемым ему вопросам. Тем не менее, он пригласил меня помочь в подготовке его статьи (речь шла о помощи в выкладках) и очень любезно поместил мою фамилию рядом со своей в числе авторов, чему я был и удивлен, и обрадован. Так в журнале Академии Наук (!!!) СССР «Физика металлов и металловедение» (том IV, вып. 2 за 1957 год) появилась статья Г. Е. Зильбермана и Я. Е. Айзенберга «О возможной форме поверхности постоянной энергии электронов в периодическом поле решетки». Судя по последующей реакции физиков, она вызвала некоторый интерес у теоретиков. Это и есть моя первая настоящая научная работа.

Согласитесь, что статья студента провинциального вуза по теоретической физике в журнале Академии Наук не является чем-то стандартным.

Поскольку сейчас я уже не пишу статей, могу назвать на сегодняшний день свою последнюю. Это — «Управление по углам атаки и скольжения первых ступеней РН», и помещена она (соавторы В. А. Батаев, А. И. Кузьмин и др.) в киевском академическом журнале «Космiчна наука i технология» за 2002 г. т. 8 №1.

Вот с этим багажом, неизменным дипломом с отличием и оценками «5» по всем предметам (т.е. первым по успеваемости на курсе) я и подошел к распределению молодых специалистов по местам их работы. Учитывая статью, о которой я писал, нет ничего странного, что физики Украинского физико-технического института (УФТИ) обратились к декану с просьбой направить меня в этот институт. Он дал согласие, вызвал меня к себе (тем более, что с просьбой обратился его бывший учитель) и сказал, чтобы на комиссии я просил назначение в УФТИ. Я был счастлив, мама тоже, но, как и всегда, не тут-то было, — на этой комиссии начальник отдела кадров УФТИ открыто заявил, что такие сотрудники ему не нужны. На замечание декана, что об этом просили ученые из его института, последовал гордый ответ: вопрос, кого принимать на работу в институт, решает отдел кадров, а не какие-то ученые.

Я получил назначение на один из харьковских радиозаводов, тамошний начальник отдела кадров тоже был против, но здесь декан настоял, это было наименее престижное назначение, о чем все знали, а ведь декану нужно было куда-то меня направить. Чем это для меня кончится, кадровики, конечно, не могли знать, а то я бы и туда не получил назначения.

Так я во второй раз столкнулся с открытым антисемитизмом (о том, что я не получал положенную мне по всем правилам ленинскую стипендию, я уже не говорю, к этому я был готов).

 

Ракеты

После окончания института я получил назначение на серийный завод, конструкторскому бюро которого суждено было в дальнейшем стать крупнейшей советской научно–исследовательской организацией в области создания систем управления межконтинентальных баллистических ракет, ракет–носителей космических аппаратов и самих этих аппаратов. Конечно, задачей завода было не разрабатывать новые системы управления, а массово (серийно) производить аппаратуру таких систем управления, разработанную московским НИИ под руководством родоначальника такой аппаратуры Николая Алексеевича Пилюгина, но так уж вышло, что это харьковское КБ стало таким же полноправным разработчиком, как и московский пилюгинский НИИ-885.

Можно считать, что, вопреки политике советского государства, мне повезло с интересной работой. Чтобы было ясно, нужно рассказать известные мне факты о возникновении и развитии советской ракетно–космической техники. Но перед этим нужны некоторые пояснения относительно термина, которым я уже пользовался, — межконтинентальная баллистическая ракета (общеупотребительная аббревиатура — МБР).

1. Слово «межконтинентальная» характеризует дальность полета ракеты, которая должна достичь практически любой точки на территории США со стартовой установки, размещенной почти в любом месте СССР. Это несколько тысяч километров, начиная примерно с 4000 и до 10–12 тысяч.

Ясно, что такие дальности нужны были только СССР и США для гарантированного уничтожения друг друга. Например, Израилю они просто не требуются по понятным причинам. Правда, сейчас для этих же целей, хотя и на меньшие дальности, создают МБР и Китай, и Северная Корея, и Иран и некоторые другие страны, но это следует рассматривать скорее как угрозу (хотя и очень серьезную) при наличии у них термоядерного оружия, так как создать ракеты в значительном количестве для ведения полномасштабных боевых действий, как я полагаю, эти страны не могут, хотя и одна водородная бомба может нанести неприемлемый ущерб. Доставить термоядерную бомбу на территорию вероятного противника и является единственной задачей МБР, хотя ее сравнительно нетрудно модернизировать для выведения небольших космических аппаратов, хотя ее эффективность существенно меньше специально созданной ракеты–носителя. С этой целью, по крайней мере, Россия и Украина стараются использовать снимаемые с боевого дежурства из-за истечения срока гарантии советские МБР типа SS-18, SS-19 и пр.

2. Очень важным в этом названии является слово «баллистическая». Это означает следующее. Траектория МБР состоит из двух частей. На первой, называемой «активным участком», ракета разгоняется очень быстро двигателем, проходит плотные слои атмосферы и выходит в безвоздушное пространство на высоты в десятки километров. Выключение двигателей последней ступени происходит по команде от системы управления, чрезвычайно точно по результатам собственной системы автономной навигации, определяющей момент времени, когда неуправляемая более головная часть ракеты, двигаясь по естественной «баллистической» траектории, попадет в заранее выбранную цель, все географические данные о которой заложены в память бортового компьютера.

Но перейдем к истории создания советской ракетной техники.

Насколько я знаю, система управления МБР — одна из наиболее сложных систем, созданных людьми, и приятно вспомнить мне как участнику, что созданная нами техника (я говорю сейчас как инженер) является одной из передовых в мире. Авторитетная мировая газета лондонская Times в середине 80-х годов прошлого века даже назвала СССР — «Верхняя Вольта» с ракетами, подчеркивая, что в остальном техника СССР находится на уровне беднейших стран мира, что, конечно, не так, но подчеркивает качество советских МБР по сравнению с другой техникой, производившейся в Союзе.

Но все-таки сначала история.

И здесь, чтобы была ясность у бывших граждан СССР, которым неустанно «промывали мозги», называя это воспитанием патриотизма и гордости за свою страну, понадобился распад Союза и сравнительно простая возможность познакомиться с жизнью в развитых странах, чтобы значительная часть граждан, к сожалению, далеко не все и даже не большинство, поняла реальную картину жизни в СССР и уровень выпускаемой в нем техники, так как покупают у нас только нефть и газ, а продукты высоких технологий покупает и Россия, и Украина (о Средней Азии и Кавказе даже говорить не стоит) у других.

Так вот, после окончания 2-й мировой войны с учетом победы над Германией (в союзе со США, Англией и др.) по прямым указаниям «вождя всех народов и корифея всех наук» началось доказательство того, что Россия всегда была высокоразвитой в научно–техническом отношении страной, что все великие открытия и изобретения сделаны в России, и поэтому ее победа вполне закономерна и обусловлена ее историей. Это была очередная ложь, но так как наши граждане очень тщательно оберегались от правдивой информации, то кое-чего советская пропаганда в смысле этой самой «промывки мозгов» достигла. Безусловно, пропаганда русского приоритета и борьба «с буржуазным космополитизмом» была неразрывно связана с бурно развивающимся государственным антисемитизмом, и именно евреи выступали в роли «безродных космополитов».

Все советские люди твердо знали еще из школы, что и паровоз, и электричество, и радио и т.п. изобретены в России. Конечно, не откликнуться анекдотами советские люди не могли, появились выражения типа «Россия — родина слонов», а теорию относительности открыл великий русский ученый Однокамушкин, так как большинство наших граждан просто не могли перевести с немецкого два слова, образующие фамилию Эйнштейн.

В громадной мере это касалось ракетно-космической техники, где всем советским людям четко объяснили, что все создано Циолковским, его последователем Цандером и др., а немцы только повторяли и развивали их идеи. Приходится отметить, что это не так, хотя я ни в коей мере не умаляю заслуг отечественных ученых. Первая боевая ракетная техника создана в Германии под руководством, как это не неприятно слышать, молодого штурмбанфюрера СС Вернера фон Брауна и состояла в баллистических ракетах V-2, предназначенных для стрельбы по Лондону фугасными бомбами. Конечно, боевой пользы от этого было совсем немного, и с экономической точки зрения игра явно не стоила свеч, но дало большой психологический эффект (дальность стрельбы доходила до 400 км, что совершенно недостижимо для ствольной артиллерии). Планировалось и создание ракетного оружия, способного достичь США. Но самое главное состояло во впечатлении, которое это произвело на военных СССР и США, быстро оценивших сильные стороны этого оружия, особенно, после изобретения ядерной и водородной бомб.

Практические действия последовали немедленно. Главный немецкий ракетный центр был расположен в Пенемюнде, оказавшемся в советской зоне оккупации, и оттуда было вывезено в СССР буквально все, включая и документацию, и образцы, и сотрудников центра. А потом еще ездили специальные делегации осмотреть все на месте и вывезти все, что осталось. Не лучше поступили и американцы, которые доставили в США всю оказавшуюся у них документацию, и очень важно, что в США переехал и фон Браун, немедленно назначенный руководителем одной из важнейших американских ракетно-космических программ.

С этого момента развитие пошло в СССР и США самостоятельно в соответствии с их особенностями. Естественно, я буду говорить только об СССР, так как детали происходившего в США я знаю недостаточно хорошо.

Нужно помнить, что еще в 1933 г. в СССР был по инициативе, кажется Тухачевского, создан реактивный научно-исследовательский институт (РНИИ) на базе ленинградской газодинамической лаборатории (ГДЛ), руководимой основоположником ракетного двигателестроения В. П. Глушко (я имел честь много работать с ним над созданием ракеты «Энергия») и московская группа изучения реактивного движения (ГИРД), которая ее сотрудниками расшифровывалась как «группа инженеров, работающих даром». Чувство юмора всегда было присуще советским ракетчикам.

Работами по крылатым машинам в РНИИ руководил С. П. Королев. В РНИИ были созданы и боевые машины реактивной артиллерии (народное название — «Катюша»). К ракетам это отношения не имеет, но заслуги «Катюш» во время войны известны. Назывались соответствующие воинские подразделения «гвардейскими минометными частями».

Вероятно, достижения сотрудников РНИИ могли быть и более значительными, но в конце 30-х годов многих посадили, в том числе, и Глушко, и Королева. Глушко сидел в казанской «шарашке» (после Солженицына это слово все знают), где продолжал заниматься жидкостными двигателями, как ускорителями для боевых самолетов, а Королева послали копать золото лопатой на Колыму. Там бы все для него и закончилось (по его собственным оценкам), но благодаря принятой тогда «органами» практике, его спас Глушко. На его просьбу тем же «органам» увеличить «творческий» коллектив, ему дали список «сидельцев» и сказали самому выбирать себе сотрудников. Он знал Королева по РНИИ и выбрал его, и С.П. работал (находясь, конечно, в заключении, как и сам В.П.) замом по испытаниям. Там они и пробыли почти всю войну, но в 1944 г. или 1945 г. их выпустили, и вскоре они даже оба попали в советскую экспедицию по поиску в оккупированной Германии ракетной документации немцев. Так что «огонь и воду» два впоследствии всемирно известных ракетных конструктора прошли вместе и вместе создали знаменитую Р-7, на которой был запущен и первый искусственный спутник Земли, и выведен в космос Гагарин. Последовавшее за этим испытание «медными трубами славы» они не выдержали, разойдясь во мнениях, чьи заслуги больше, и их совместная работа прекратилась.

Забегая вперед скажу, что в результате возникших между ними разногласий Королев поставил на свою лунную ракету (проект Н1-Л3 — высадка человека на Луну) не сверхмощные двигатели Глушко, а меньшие самолетные двигатели куйбышевского главного конструктора Кузнецова (их пришлось ставить примерно два десятка), что, по-видимому, было неправильным и, возможно, послужило одной из (не единственной) причин неудачи проекта. Но вернемся к «нашим баранам».

Первым в связи с ракетами возник вопрос, к какому роду войск их отнести. Вопрос исключительно важный, так как он определял, какое промышленное министерство будет их разрабатывать. Если бы, как в США и других странах, за это взялись ВВС, то и делали бы их самолетные фирмы. Отметим, что по предшествующему опыту Минавиапром был в наибольшей мере подготовлен к этой работе. Но знаменитая формула «мы пойдем своим путем» сработала и здесь. «Сталинские соколы», не желая влазить в дело, которому они не верили, убедили «вождя народов», что только советский летчик за штурвалом может обеспечить сброс бомбы на врага с требуемой точностью. Это, конечно, полная чушь, но вряд ли их можно сильно ругать за то, что они не предвидели возможности электронных систем управления. В то время это было еще не очень понятно, но «руководить — значит предвидеть».

Недооценка электроники в управлении летательным аппаратом на долгие годы осталась свойственной авиаконструкторам, даже гениальному Туполеву, так что, когда они, как и военные летчики, поняли, что принципиально ошибались, «поезд уже ушел» — была создана отдельная отрасль промышленности, называемая «общим машиностроением», куда и перешли многие знаменитые авиационные фирмы, в том числе, ОКБ-52 В. Н. Челомея, ОКБ покойного С. А. Лавочкина, фирма Мясищева и др. Тогдашний «вождь» Н. С. Хрущев твердо понял (и правильно), что единственным оружием, способным поразить США, являются ракеты, а не самолеты.

В средине 40-х годов это было не так ясно, но коль скоро ракеты делались не для ВВС, разработку поручили не Минавиапрому, а Миноборонпрому, делавшему пушки, танки, пехотное оружие и пр.

Соответственно, в армии ракетные части были введены в состав сухопутных войск, и руководство ими со стороны заказчика было поручено ГУГМЧ (Главное управление гвардейских минометных частей), т.е. тех же «Катюш». Конечно, ракеты, стартующие с кораблей (для МБР это были исключительно подводные лодки), взял на себя Минсудпром.

Тогда же Миноборонпром (как головной) вместе с Минрадиопромом, Минсудпромом и др. промышленными министерствами начал создавать собственно ракетную промышленность. Как и всегда, началось с Москвы и Подмосковья.

От одного из самых больших институтов оборонной промышленности НИИ-88 отделился коллектив С. П. Королева, который стал называться ОКБ-1. Подмосковный Калининград (Подлипки, рядом с Мытищами), где располагался НИИ-88, как и через забор от него ОКБ-1, стал главным ракетным городом. Именно там расположен центр управления полетами.

Город Подлипки, где находится ОКБ-1, сравнительно недавно был переименован в г. Королев. Двигательное ОКБ (буква «О» во всех названиях расшифровывается как «особое») №456, руководимое В. П. Глушко, было создано в Химках, под Москвой. Оба ОКБ входили в состав Миноборонпрома. В Москве на ул. Авиамоторная был создан главный советский институт по системам управления НИИ-885 Минрадиопрома для разработки как автономных (Николай Алексеевич Пилюгин), так и радиосистем управления (Михаил Сергеевич Рязанский), а через забор от него вскоре разместился созданный на базе предприятий Минсудпрома главный центр ракетного гироприборостроения НИИ-944 под руководством Виктора Ивановича Кузнецова, инженер-вице–адмирала флота. Были созданы и другие научно-исследовательские центры, но я склонен считать, что все началось с вышеперечисленных, куда непременно нужно добавить и ОКБ Бармина, создававшее стартовые комплексы.

Со всей ответственностью заявляю, что единственной причиной столь бурного развития РКТ, и в особенности МБР, являлось желание советских вождей, начиная со Сталина, иметь оружие, способное поразить США водородными бомбами. В то время о выделении хотя бы одной копейки на развитие космоса и речи не было.

МБР и тогда, и сейчас — единственное средство для этого. У СССР никогда не было самолетов, как нет сейчас и у России, способных взлететь с советской территории, долететь до США, сбросить бомбу и вернуться назад. Итак, ОКБ-1 приступило к созданию первой советской МБР.

Эта ракета создавалась на низкокипящих компонентах топлива (жидкий кислород). Это значило, что ракета на самом деле практически непригодна в качестве боевой, однако убедить США, что она способна сбросить на них водородную бомбу, Р-7, вероятно, помогла, хотя не следует недооценивать эффективность разведки США, даже в отсутствии в то время космических фоторазведчиков. Зато, к вящей радости Королева, СССР получил первую ракету на экологически чистом топливе, с которой началась и продолжается уже около 50 лет советская космическая программа. Речь идет о знаменитой Р-7, успешно летающей и доныне. Потрясающее долголетие для такой техники!!! Напрямую под космос, как я уже писал, руководство СССР не выделило тогда ни копейки.

Но нужны были и МБР, устраивающие военных, на высококипящих компонентах топлива, которые могли стоять на дежурстве с полными баками очень долго. На таких компонентах были созданы ракеты 8К63, 8К65, но они были не межконтинентальными по достигаемой дальности.

Наконец, Михаил Кузьмич Янгель, один из самых главных и самых выдающихся советских ракетостроителей, взялся за настоящую МБР, получившую название 8К64. Из того НИИ-88, что и Королев, он переехал в Днепропетровск, где огромный строившийся завод сельскохозяйственной техники был переведен на производство ракет. Это завод №586 существует и сейчас под названием Южный машиностроительный завод. На той же территории Янгель создал в 1954 г. ОКБ-586 для разработки ракет.

И, наконец, мы подошли вплотную к созданию нашей организации.

У Р-7 был еще один, принципиальнейший недостаток — для получения даже минимально приемлемой точности стрельбы ракета, кроме инерциальной, снабжалась радиосистемой. Это не относится формально к нашей теме, но с наличием на старте МБР огромных антенн, которые должны были работать, когда ракета уже летела, будучи сами незащищенными от простой бомбы, военные смириться не могли, тем более что сухопутные МБР США были чисто инерциальными. Первоначальное применение радиосистем было вызвано тем простым обстоятельством, что в момент начала разработки Р-7 точность инерциальной системы была настолько низкая, что ни о какой прицельной стрельбе и речи быть не могло.

Но время шло, и к концу 50-х годов точность гироскопических систем, разрабатываемых НИИ-944, стала в минимальной степени пригодной для боевого применения (конечно, при заряде в виде водородной бомбы). Немедленно стал вопрос о том, что новая МБР должна быть чисто инерциальной. Однако НИИ-885 был категорически против, утверждая, что сколь-нибудь приемлемых точностей без радиосистем получить не удастся.

Тогда М. К. Янгель убедил В. И. Кузнецова, что выхода нет, и НИИ-944 следует в роли главных конструкторов браться за чисто инерциальные системы управления вместо разработки отдельных гироскопических приборов. Это был прямой вызов Н. А. Пилюгину и М. С. Рязанскому. Минобороны полностью поддержал предложение М. К. Янгеля и В. И. Кузнецова. Остановка была за «малым». Несмотря на определяющую роль гироскопических приборов (гироприборов) в точности стрельбы, в состав системы управления входит еще очень большое число других систем — стабилизации, управления двигательной автоматикой, электропитания, электропроверок и многих других, столь же необходимых для полета. НИИ-944 не имел никакого опыта в их создании и даже не хотел за них браться, уже взявшись за сложнейшую задачу обеспечения точности.

И тогда М. К. Янгель сделал следующий весьма смелый и решительный шаг. Он решил создать недалеко от Днепропетровска специальную организацию, которая бы разрабатывала систему управления ракеты 8К64, всю, кроме гироскопии. Основой для создания такой организации взяли серийные конструкторские бюро (СКБ) двух харьковских заводов, один из которых изготавливал аппаратуру по документации Н. А. Пилюгина (это был завод п/я 201, на который я получил назначение), другой — радиоаппаратуру разработки М. С. Рязанского (завод п/я 409).

Инженеры заводских СКБ вообще никакого опыта разработок не имели, так что это был очень смелый шаг Янгеля. Оправданием было только то, что требуемым опытом располагал только НИИ-885, который был вообще против такого варианта ракеты.

В 1959 году было принято специальное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о создании в Харькове на базе двух указанных СКБ нового разработчика систем управления ракет — ОКБ-692 (предприятие а/я 67).

Начальником и главным конструктором ОКБ-692 был назначен, конечно, москвич (откуда в Харькове мог бы взяться требуемый специалист) доктор технических наук, как мне помнится, получивший эту степень без защиты диссертации, Борис Михайлович Коноплев. Человек очень толковый, он начинал работу, как и положено, в НИИ-885, но вошел в разногласия с начальством института и перешел в небольшой московский НИИ.

К большому сожалению, толковость не заменяет ни конкретных знаний, ни опыта, а Б. М. Коноплев до ОКБ-692 занимался не автономными, а радиосистемами управления ракет, что, безусловно, не пошло на пользу дела. Тем не менее, нашу фирму он возглавил и заложил ее будущие основы.

 

ОКБ-692 и Министерство общего машиностроения

С 1959 года вплоть до развала СССР наша организация была одной из ведущих в Минобщемаше, специализируясь на создании систем управления МБР, ракет-носителей и космических аппаратов в качестве головной организации.

Теперь не избежать «лирического отступления», связанного с секретностью названий. Во-первых, засекретили даже название министерства. Таких министерств было два — Минсредмаш (ядерное оружие и атомная энергетика в целом) и Минобщемаш (МБР, ракеты-носители космических аппаратов и сами космические аппараты). В названиях остальных министерств оборонной промышленности до такого идиотизма дело не дошло, существовали Минавиапром, Минсудпром, Минвооружений, боеприпасов и др. Секретом для тех, кто этим интересовался, конечно, не было, но здесь лучше всего привести советский анекдот «Рабинович, Вы же — дурак. Тс-с-с, я об этом скрываю».

Далее, советские промышленные и научно-исследовательские организации, работавшие над созданием военной техники (не только входящие в Минобщемаш), имели для секретной переписки номера (у нас это было ОКБ-692, у Янгеля — ОКБ-586, у Челомея — ОКБ-52, у Королева — ОКБ-1 и пр.).

Кроме того, для несекретной переписки и разговоров существовал номер почтового ящика (п/я), в нашем случае почему-то — абонементный ящик (а/я 67). Все это полная бессмыслица и дань параноидальной шпиономании «великого вождя». Но потребовалось более 40 лет, чтобы эта очевидная бессмыслица дошла и до высшего руководства, и номера (открытые и закрытые) были заменены на «условные названия», из которых тоже нельзя было определить, чем конкретно занимается организация, но, по крайней мере, это были слова, а не номера. Так, наша организация стала именоваться НПО «Электроприбор». Уже в мою бытность ее руководителем нам удалось убедить министерство, что организаций, в названии которых есть в том или ином виде слово «электро», не только в стране, но и в каждом городе очень много, и если мы хотим быть хоть как-то замеченными в период начала работ по гражданской технике, стоит подобрать другое название. Так появился «Хартрон», и я считаю, что это наименование стало достаточно известным не только в бывшем СССР.

Следующей данью засекречиванию стали наименования самих ракет. Во-первых, существовало совершенно секретное название, содержащее букву «Р» — Р-7, Р-16 и пр. Этим названием нельзя было пользоваться даже в закрытых документах, оно использовалось только в постановлениях ЦК и даже там не печаталось машинисткой, а вписывалось вручную. Для служебной деятельности существовало специальное наименование, применительно к тематике Минобщемаша, оно состояло из одной-двух цифр, заглавной буквы, как-то связанной с назначением оружия (у нас это были сначала «К», а затем «К» осталось за космосом, а в сухопутных ракетах появилось «А»), и двухзначного порядкового номера. Например, боевые ракеты разработки Днепропетровска 8К64, 8К67 и пр., а потом 15А14, 15А18 и т.д. Ракеты–носители космических аппаратов — 11К63, 11К65, 11К67 и др. Последними советскими носителями стали 11К77 («Зенит») и 11К25 («Энергия»), так и не оконченная в отличие от «Зенита», который является первыми двумя ступенями «Морского старта». Как видно, первые цифры «11» означают космическую технику, а «8» и «15» — боевую.

Наконец, внутри организации использовался уж совершенно несекретный внутренний номер заказа (у нас, например, 516, 2835 и пр.). Вся эта полная бессмыслица стоила денег и была «оправдана» только наличием специальных подразделений, придумывавших эти названия (они уж точно были связаны с КГБ) и следивших за их неуклонным соблюдением (первые отделы, отделы режима и пр.), которые, благодаря всем этим затеям, имели постоянную работу и возможность контроля самих разработчиков.

В Минобщемаше этому уделялось большое внимание, а при Ю. В. Андропове в каждом оборонном министерстве была введена специальная должность на уровне зам. Министра по «режиму», чтобы подчеркнуть важность «бдительности» и возможность пристроить генералов КГБ, которых Андропов заменял.

Вообще, режим секретности в Минобщемаше уступал только Минсредмашу, предприятия которого размещались в закрытых городках (Арзамас-16, Челябинск-70, Свердловск-40 и пр.). Кое-где, например, под Красноярском на одной площадке были размещены предприятия и Минсредмаша, и Минобщемаша.

Проход на наше предприятие сотрудникам других организаций разрешался только при наличии у них допуска к секретным работам, да и то при наличии совместных работ. «С поганой овцы хоть шерсти клок», и оборонная промышленность воспользовалась режимом секретности, чтобы радикально упростить свои взаимоотношения с так называемыми «правоохранительными органами», сотрудники которых в отличие, например, от обычной милиции получали допуск, имели право входа и пр. Так появились «спецмилиция, спецсуд, спецпрокуратура», с которыми легче было иметь дело, тем более, что и коррупция в них практически отсутствовала, так как с несекретными материальными ценностями они, как правило, дел не имели.

Разместили наше ОКБ на севере города, вдоль трассы Москва — Харьков — Симферополь, в лесопарковой зоне, где было много зелени, недалеко от завода п/я 201, откуда мы вышли. Это была большая территория, на которой разместилось и выросшее во много раз ОКБ, и наш опытный завод, и большое число инженерных, лабораторных, стендовых и производственных корпусов. Только после развала СССР, когда ракетная техника на Украине фактически  кончилась, мы стали избавляться от избытка производственных помещений, у нас просто не стало средств их ремонтировать, отапливать и содержать в надлежащем порядке.

Вся эта территория не стояла пустой и не ждала нас. Там размещалось училище погранвойск (Харьков — ведь самое «подходящее» для такого заведения место). Проблему решил, причем очень быстро, приехавший в Харьков тогдашний второй секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, который «курировал» всю (!!!) оборонную промышленность СССР. Погранучилище куда-то перевели, а мы начали осваивать его здание. Оно было построено как принадлежащее всемогущему в 30-е годы НКВД, и построено на совесть. Толстые каменные стены, гигантские коридоры, где мог стоять в строю в ряд целый батальон, а помещение для общих сборов и вечеров с большой сценой, оркестровой ямой и залом более чем на 1000 человек, было просто одним из лучших для этих целей в городе. Мы там проводили только отчетно-выборные партийные, профсоюзные и комсомольские конференции, так что зал был занят от силы несколько дней в году, но все равно посторонние туда зайти не могли, так как оно размещалось за забором с колючей проволокой, как и все ОКБ, и под бдительной охраной.

 

Первые разработки ОКБ-692

Итак, коллектив, буквально сложенный из двух заводских серийных конструкторских бюро, без всякого опыта разработок систем управления начал первую в СССР работу по созданию автономно управляемой МБР 8К64 (Р-16). Конечно, ни к чему хорошему это в начале не привело, но потом задачу все же выполнили и не только была сдана на вооружение 8К64, но и создана вторая (кроме НИИ-885) кооперация разработчиков систем управления, которая в дальнейшем во многом опередила первую, своих, по существу, основателей. Но до этого утекло много воды, и произошло много неприятностей.

Началось с развития самого ОКБ, тем более что в составе заводских КБ зачастую не было даже структур, нужных для разработки.

КБ завода п/я 409 раньше автономными системами управления не занималось, так что новые структуры должны были возникнуть в составе бывшего КБ п/я 201. Начались переходы из радиотехнического КБ в создаваемые автономные, так как никакой разработки радиосистем даже в планах ОКБ-692 не значилось.

Первой и главной такой структурой стал теоретический комплекс, который был создан из сотрудников СКБ п/я 201. Главой его был назначен сотрудник военного НИИ-4 (главного и единственного по сути института в ракетных войсках) Дмитрий Федорович Клим. В порядке оказания помощи вновь созданному ОКБ Коноплеву разрешили перевести в новую организацию сотрудников Минобороны, так чтобы они не теряли ни должностей, ни воинских окладов, ни прочих преимуществ службы в армии. И, несмотря на это, нашлось всего три офицера, согласившихся на переезд из относительно сытой Москвы в голодный Харьков. Так называемый теорсектор СКБ п/я 201, возглавлявшийся Анатолием Ивановичем Гудименко, был преобразован в теоретический комплекс (№3). Комплексом №1 стал бывший коллектив СКБ п/я 201, №2 — п/я 409.

Начальником отдела систем стабилизации (№31) в теоркомплексе стал Гудименко, отдела систем управления дальностью (№33) (которыми для 8К64 мы не занимались) — Андрей Саввич Гончар, возглавлявший такую группу в лаборатории Гудименко на п/я 201. Третий, совершенно необходимый для теоретиков отдел (№32), был вычислительный центр, для которого Коноплев «выбил» единственную в СССР «большую» ЭВМ М20.

Ну, раз лаборатория Гудименко стала отделом, в нем требовалось создать лаборатории, хотя делалась только одна разработка, и для нее нужна была одна лаборатория систем стабилизации.

Отдел состоял из трех коллективов, один из которых возглавил В. С. Столетний, второй — И. Г. Медведев, а третий (по номеру первый) — я. В п/я 201 они были моими сотрудниками, так как именно я руководил работами по системам стабилизации. Но здесь в очередной (увы, далеко не последний раз) сработал «национальный» признак. Заменить меня на посту руководителя работ по системе стабилизации 8К64 было просто некому, а назначить человека с такой фамилией начальником лаборатории рука не поднималась. Так что я получил должность руководителя отдельной группы, которая, конечно, была самой большой и делавшей самое главное в теоркомплексе дело — систему стабилизации 8К64, но в названии моей должности слово «начальник» отсутствовало, так что и работа была обеспечена, и работники обкома и нашей службы кадров были довольны. Если учесть, что аналогичные кадровые повышения проводились во всем ОКБ, я оказался единственным не назначенным начальником лаборатории, но к этому моменту я уже хорошо почувствовал на себе советский, социалистический, с добавкой украинской специфики, антисемитизм.

Вообще, после всех видов «кадровой помощи», оказанной нам партийными органами, мы стали «расово» чистой организацией, где евреев было не более одного на тысячу (я не учитываю скрытых, у которых матери были еврейки, до них дело дошло позже). Руководителю комплекса №2 Герману Алексеевичу Барановскому удалось хоть кого-то отстоять, а начальником комплекса №1 (т.е. СКБ п/я 201) был присланный еще в момент создания самого СКБ из Москвы Абрам Маркович Гинзбург. Меня спас, причем этот случай оказался не единственным в моей жизни, мой непосредственный начальник А. И. Гудименко, который (как он много лет спустя мне рассказал) на предложение уволить меня спросил, «а его работу вы сделаете?». Ну, о работе у партийных и кадровых деятелей, как вы понимаете, речь не шла, так что меня на какое-то время оставили в покое.

Единственная организация, которая реально могла бы нам помочь, хотя бы в чисто методическом плане, НИИ-885, — и думать об этом не хотела, так как речь шла о явной конкуренции, хотя и в социалистическом обществе. Никакого государственного давления на них не было оказано, никто и не поручал им эту работу, так что мы оказались предоставленными сами себе и могли только читать отчеты и проекты московского института по их предыдущим разработкам (8К63, 8К65 и др.), но это были одноступенчатые (8К64 — двухступенчатая ракета) ракеты, да и чему особенно можно научиться, просто читая чужие отчеты. Пожалуй, только условным наименованиям, а в остальном «дело спасения утопающих — дело рук самих утопающих». Это касалось всех систем ракеты, а не только систем стабилизации, хотя эта система во всех отношениях и самая сложная, и самая важная из того, что нам было поручено.

Нас все и по-всякому торопили, уж очень хотелось иметь настоящую МБР.

Следует отдать должное организаторским способностям Коноплева, он организовал сверхинтенсивную работу, и мы выполнили всё очень быстро и в дальнейшем эти сроки оказались непревзойденными. ОКБ-692 создали в 1959 г., а в 1961 г. изготовленная и отработанная на наших стендах, проверенная аппаратура системы управления была поставлена на контрольно-испытательную станцию (КИС) завода №586, прошла полный цикл заводских испытаний и в составе ракеты поставлена на полигон в Байконур. Прямо скажем, сроки, невиданные в ракетной технике.

За это время прошел и ряд организационных изменений. За почти 15 лет военные, наконец, поняли, что ракетам нечего делать в составе Сухопутных войск. Это, конечно, не значило, что их ввели в состав ВВС, как во всем мире, а, как и положено в СССР, мы пошли своим путем и были единственной страной, создавшей в 1959 г. отдельный вид Вооруженных сил, получивший наименование ракетных войск стратегического назначения (РВСН), хотя истинно стратегической ракеты 8К64 еще не было и в помине. Но уж очень хотелось, тем более что новый вид вооруженных сил значил резкое увеличение всякого рода структур типа Главного штаба, оперативного управления и, вообще, огромное число новых генеральских должностей, что с большой радостью было воспринято в Минобороны.

Главнокомандующим ракетными войсками был назначен Главный маршал артиллерии Митрофан Иванович Неделин. Как потом мне говорил другой главнокомандующий РВСН, Владимир Федорович Толубко, тоже Главный маршал артиллерии, это звание только они вдвоем и имели. Оно уже по всем статьям равнялось званию Маршала Советского Союза (просто маршал артиллерии, танковых войск и пр. был ниже по регалиям, он, по сути, равнялся генералу армии в сухопутных войсках), но так как их было только двое, а маршалов СССР намного больше, и Неделин, и Толубко считали свой титул более престижным и весомым.

 

Трагедия на Байконуре

М. И. Неделин был фактически сразу назначен и Председателем Государственной комиссии по проведению летно-конструкторских испытаний ракеты 8К64, так что его местом пребывания стал Байконур.

Итак, первая советская МБР на полигоне, где должна пройти полный цикл наземных испытаний в монтажно-испытательном корпусе (МИКе), включая повторение цикла испытаний, проведенных на заводе-сборщике ракеты, а затем она вывозится на стартовую позицию, размещается на стартовом столе и ее готовят к пуску.

Народу на полигоне присутствовало огромное число, намного больше необходимого, все разработчики хотели все у себя проверить, а к концу подготовки приехало и огромное число московских начальников — приятно чувствовать себя причастным к пуску первой МБР, да и начальство может отметить. Естественно, каждый начальник имел соответствующую свиту, которая делу только мешала, но не бывает ведь больших начальников без свиты.

Ракета на стартовом столе, начинаются предпусковые операции, т.е. ракета полностью заправлена сотнями тонн, отнюдь не экологически чистого топлива. Большое число совершенно бесполезных для пуска руководителей также находятся на стартовой позиции, у них такие должности, что не пустить их командование полигона просто не может. Впрочем, никого это и не беспокоит, все твердо знают, что на Земле до запуска двигателей ничего случиться не может, а — интересно.

Здесь и начались неожиданности, связанные с тем, что 8К64 действительно первая двухступенчатая ракета с последовательным расположением ступеней, т.е. вторая ступень размещена над первой.

Ракета Р-7, как в дальнейшем и «Энергия» (как и аналогичные в США) выполнена, строго говоря, по полутораступенчатой (пакетной) схеме, когда топливные баки первой ступени расположены вокруг второй ступени (на сленге их называют «боковушками» и их хорошо видно, когда показывают старт очередной Р-7).

Не знаю точно всех причин этого, но очень важно одно — в пакетной схеме запуск двигателей не только первой, но и второй (!!!) ступеней осуществляется на Земле, т.е. ракета уходит в полет с заведомо работающим двигателем второй ступени. Запуск двигателя всегда особо ответственный элемент, а при последовательном расположении ступеней его неизбежно приходится делать в полете, что всегда вызывает особое беспокойство двигателистов, т.е. их стремление запустить все на Земле очень понятно.

Ракета 8К64 — первая двухступенчатая советская ракета, выполненная по последовательной схеме, так что беспокойство двигателистов из ОКБ-456 В. П. Глушко многократно усиливалось, тем более что к запуску приковано внимание всех партийных, советских и военных начальников СССР на самом высоком уровне.

Чтобы повысить вероятность успешного запуска двигателя второй ступени в полете, решили вместо предусмотренной технологии работ внедрить другую, что было первой серьезнейшей ошибкой, приведшей, в конечном счете, к трагедии.

В нормальном случае запуск двигателя второй ступени начинается после (практически одновременно) выключения отработавшего двигателя первой ступени и ее отделения. Это достаточно сложный процесс, состоящий в выдаче в двигательную установку от системы управления определенной, жестко регламентированной и отработанной при испытаниях на Земле последовательности временных команд, часть из которых выдается только после того, как проверено фактическое исполнение предыдущей.

В данном случае, исходя из описанных выше опасений, решили выдать все эти команды еще на Земле, оставив выдачу в полете только самой последней. Таким образом, для запуска двигательной установки полностью заправленной второй ступени ракеты оставалось выдать только одну команду, т.е. практически замкнуть два контакта в шаговом искателе. Конечно, это грубое нарушение технологии работ, резко снижающее безопасность, но на стартовой позиции продолжало царить полное благодушие, и Главком в окружении другого начальства сидел за столом возле самой ракеты. В конце концов, решение об изменении технологии формально принималось всеми конструкторскими организациями и военными, так чего бояться. Поскольку перенос выдачи команд на время, когда ракета еще на Земле, коснулся только аппаратуры разработки нашей организации, она и должна была проявить максимальную осторожность и не давать своего согласия на такие «эксперименты». Здесь и сказалось полное отсутствие необходимого опыта и квалификации у наших сотрудников (их специальность называлась комплексники), а головная организация по системе управления этой ракеты НИИ-944 (это был их первый и последний опыт выступать головными по системе управления — СУ, как я буду пользоваться в дальнейшем тексте), наш, скажем, руководитель, в этом просто ничего не понимала. Но и разработчик ракеты ОКБ-586, где уже были к этому времени опытные специалисты, и что самое важное — военные, главной обязанностью которых всегда был контроль за строгим соблюдение технологии работ, тоже согласились. Поэтому, не снимая вины с работников ОКБ-692, следует признать, что ее с ними разделили и многие другие организации.

Далее все прошло очень быстро и очень плохо. НИИ-944 настояло, чтобы перед пуском все было еще раз проверено, а затем возвращено в исходное состояние. Вроде все правильно, но при этом возврате шаговый искатель проходил все положения, в том числе и то, при котором замыкались два последних контакта. Этого тоже никто не учел, так что последняя недостающая команда на запуск двигателей второй ступени была выдана, хотя произошло это из-за непонимания, а не по злому умыслу. При штатной технологии такая ситуация полностью исключена, но ведь разработчики сами сделали ситуацию абсолютно нештатной.

Включился на старте на полностью заправленной ракете двигатель второй ступени, все вспыхнуло, и все находившиеся возле ракеты заживо сгорели. Их было много, хотя по нормам советской секретности в газетах было объявлено только о гибели Маршала Неделина, и то в авиакатастрофе, об остальных погибших — ни слова. Среди них оказались многие достойные люди. Из нашей организации, кроме самого Коноплева, погиб начальник приборного отдела талантливый инженер Иосиф Абрамович Рубанов, а также старший инженер Михаил Иванович Жигачев. Сильно обгорел еще один наш инженер Николай Волобуев, впоследствии бессменный руководитель нашего профкома.

Погибло много заместителей Янгеля (он сам отошел покурить и чудом уцелел, хотя тоже получил ожоги) и среди них любимый первый заместитель Лев Абрамович Берлин. Я непосредственно с ним не работал, так как он отвечал за производство и обеспечивал всю связь с заводом, но хорошо знавшие его люди говорили, что он — один из самых талантливых организаторов. Рассказывали о буквально сказочной его карьере. Когда в 1954 году М. К. Янгель создал ОКБ-586, он поначалу, естественно, столкнулся с большим числом организационных проблем и неурядиц. На личный прием к нему пришел молодой (относительно) инженер Л. А. Берлин и рассказал о видимых ему (и не только) недостатках, причем сделал это настолько глубоко и толково, что Михаил Кузьмич спросил, видит ли он способы быстро поправить положение дел. Не то на том же личном приеме, не то на следующий день Берлин передал Янгелю свои предложения по организации работ, а еще на следующий день он был назначен, минуя все промежуточные ступени, первым заместителем Янгеля, чтобы он мог реализовать свои идеи. Не ручаюсь за 100% достоверность рассказа, но Янгель очень ценил Льва Абрамовича, уезжая довольно часто в командировки, оставлял его за себя, и повторял своим заместителям, что «мы можем все уехать, оставив только Берлина, и дела будут идти нормально». Берлин приехал на Байконур буквально за несколько дней до катастрофы, работ у него там не было, его пригласил Янгель на первый пуск, и он погиб.

24 октября 1961 года, когда произошла эта трагедия, стал самым «черным» днем в ракетной технике (это была и остается самая большая катастрофа по числу человеческих жертв), в этот день мы, как люди глубоко суеверные, пуски ракет больше не проводили, думаю, Россия и сейчас не проводит.

Была назначена самая высокая из всех возможных правительственная комиссия во главе с Л. И. Брежневым, которая, к счастью, пришла к выводу, что виновники погибли при катастрофе, арестовывать и расстреливать никого не нужно. Вот что значит, уже не было в живых «великого вождя», а то бы так просто все не обошлось.

Я по работе не имел никакого, даже теоретического, отношения к аварии, и этом смысле она меня не коснулась.

Но трагедия не повлияла на необходимость продолжения работ и создания МБР 8К64.

Первая задача состояла в назначении руководителя ОКБ-692 вместо погибшего Коноплева, так как мы оказались в этот момент ключевой организацией. На этот раз твердо решили назначить на эту должность профессионала, т.е. работника НИИ-885 или военного из ГУРВО (Главное управление ракетного вооружения РВСН). Однако отношение москвичей к провинциальному, голодному Харькову за это время не изменилось, так что все достойные военные сразу отказались. Точно так поступили и заместители Пилюгина, и выбирать пришлось из сравнительно невысоких чинов, типа начальников лабораторий.

Был выбран (в том числе, с приглашением в ЦК КПСС) начальник лаборатории маятниковых измерителей боковых ускорений (наше ОКБ и не собиралось заниматься такими приборами, так как мы использовали гироскопические измерители НИИ-944) Владимир Григорьевич Сергеев, так что опять предыдущая работа его никак не была связана с новой. Но тут уже ничего не попишешь, ни в министерстве, ни тем более в ЦК в таких вещах никто не разбирался, а во всех других кадровых отношениях Сергеев был фигурой идеальной. Москвич, из рабочих, участник войны не только с Германией, но и с Японией, кандидат технических наук. Что еще нужно, чтобы быть руководителем вновь созданного гигантского ОКБ. Хотелось бы, чтобы у него был опыт руководящей работы на более высокой, чем начлаб должности, но с этих должностей в Харьков из Москвы никто не хотел уезжать. Я проработал с Владимиром Григорьевичем четверть века, причем большую часть этого времени в качестве его заместителя.

Сергеев с семьей (жена Мария Васильевна и два сына) приехали в Харьков, и он приступил к работе. Сначала он никого не менял (это в полной мере было им сделано много лет спустя и не по производственным причинам), а проявил огромную работоспособность, работая фактически сутками напролет и вдохновляя тем самым своих сотрудников на такой же самоотверженный труд.

 

Проблема устойчивости

Следующая ракета на заводе №586 была готова, наша аппаратура скрупулезно оценена, и еще раз установлено, что причиной аварии были не ее дефекты, а нарушение технологии работ.

Сергеев, прихватив меня, так как речь шла о пуске ракеты, т.е. о работе, в первую очередь, системы стабилизации движения, чем занималась моя все еще группа (в конце концов, при его вмешательстве спустя пару лет меня назначили начальником лаборатории), отправился на Байконур, и мы начали готовить к пуску вторую ракету 8К64.

Но наши неприятности были еще впереди, и, если к катастрофе 24 октября наша группа отношения не имела, то последующие две аварии практически целиком на нашей совести, правда, они обошлись без человеческих жертв, хотя отсутствие у нас знаний и опыта сказалось в полной мере.

Единственными нашими «соучастниками» в этом деле были динамики Днепропетровска, но отсутствие квалификации у них с нас вины не снимает.

Вторая ракета была пущена без всяких эксцессов на старте (откуда теперь были беспощадно изгнаны все ненужные сотрудники всех фирм), нормально, хорошо пролетела вся первая ступень, а со второй что-то случилось, и на Камчатку она не пришла. Редкий случай, когда после пуска разработчики так ничего и не поняли в причинах неудачи.

Чтобы это объяснить, нужно очередной раз перейти к техническим подробностям, хотя я постараюсь изложить все попроще.

Единственный способ (тогда и сейчас) узнать, что происходит на борту ракеты в полете, это разобраться в так называемой телеметрической информации. На этапе летно-конструкторских испытаний на ракете, главным образом, в системе управления установлено большое число измерительных датчиков, информация с которых поступает на бортовые согласующие устройства, а от них по специальной радиолинии передается на Землю. Это и есть система телеметрического контроля (СТК), непременная принадлежность каждой ракеты, пускаемой с полигона. Конечно, вся СТК установлена и проверена на заводе-сборщике ракеты (разрабатывал все эти приборы — и бортовые, и наземные специальный институт нашего министерства, расположенный в том же Калининграде).

На наше «счастье», кроме неприятностей со второй ступенью при пуске отказала и СТК, так что мы остались без всякой информации с борта ракеты. Можно было только гадать, чем мы некоторое время и занимались, но в результате пришли к единственному возможному выводу — надо повторить пуск. Если первый раз был случайный производственный дефект, мы так и не узнаем его причины (ну и черт с ним), а если что-то неслучайное, оно повторится, и мы поймем, в чем дело, ведь не может СТК отказать еще раз.

Пуск повторили, СТК работала, полет второй ступени снова оказался неудачным, но теперь была возможность разобраться, в чем дело. Вопрос оказался достаточно сложным, тем более что на практике советская ракетная техника столкнулась с ним впервые. И снова требуются технические пояснения.

Речь идет о хорошо известном с того самого времени эффекте влияния колебаний свободной поверхности жидкого наполнения, т.е. попросту говоря топлива в баках ракеты в полете.

В принципе есть аналогия, когда хозяйка несет полные ведра с водой на коромысле. Чтобы предохранить воду от расплескивания, она подбирает ритм ходьбы (борьба с первым тоном колебаний) и кладет сверху деревянные кружки, чтобы ограничить подвижность свободной поверхности жидкости (борьба со вторым тоном колебаний). Это, конечно, очень грубая аналогия, вторым тоном колебаний жидкости для ракет можно пренебречь, а вот с первым дело обстоит хуже. Ведь в баках находятся десятки тонн жидкости, свободная поверхность из-за расхода топлива в полете образуется, а темп движения задается параметрами двигателя и геометрией ракеты, воздействовать на него практически невозможно. Такие колебания могут приобрести значительную амплитуду, и их влияние на движение ракеты может оказаться настолько значительным, что приведет к потере устойчивости этого движения. Теоретически после работ двух специалистов НИИ-4 Минобороны Г. С. Нариманова и Б. И. Рабиновича это механикам было ясно, но так как на практике этот эффект не проявлялся, о нем только в книгах и писали. Существенно, что проявляется он преимущественно на вторых ступенях ракет (пояснение этого уведет нас далеко от темы), вторая ступень 8К64 явилась этому наглядным подтверждением.

Чтобы обеспечить устойчивость движения, надо выдерживать определенные соотношения между углом поворота ракеты и углом поворота управляющего органа (так называемые фазовые характеристики в системе стабилизации). Требуемый знак фазовых соотношений зависит от расположения центра тяжести ракеты относительно свободной поверхности жидкости и других факторов. А теперь представим себе (что и произошло на второй ступени ракеты 8К64), что требования по обеспечению устойчивости колебаний свободной поверхности жидкости противоположны для двух баков, т.е., если выбраны соотношения для обеспечения устойчивости колебаний в одном баке, то колебания во втором баке — неустойчивы.

Иными словами, принципиально нельзя подобрать такие параметры системы стабилизации, чтобы обеспечить устойчивость колебаний в обоих баках. Ракета устойчиво лететь не может. При должной квалификации динамиков ракеты (в Днепропетровске) или специалистов по устойчивости движения в нашем ОКБ этот эффект должен был быть обнаружен на самых ранних стадиях разработки и тогда были бы приняты необходимые меры. Я уже много раз писал, что квалификации нам и не хватило, никто не заметил, что при некоторых конструктивных разбросах параметров ракеты возможно возникновение эффекта динамической неустойчивости. В полете это и произошло, так что «задним» умом все стало понятно, как говорится, если бы я был таким умным «до», как моя жена «после»…

Поскольку с таким эффектом столкнулись впервые, в Харьков приехали все очень высокие руководители, включая трех министров, двух академиков, много генералов, руководители и главные специалисты НИИ-885, НИИ-944 и др. Теперь уже сравнительно быстро разобрались, в чем дело, и дали необходимые теоретические расчеты и обоснования. Эффект был воспроизведен на электронных моделирующих установках в Харькове (к сожалению, после двух аварийных пусков, а не до них). И здесь я впервые столкнулся с интересным поведением всех трех моих руководителей: начальника ОКБ В. Г. Сергеева, начальника теоркомплекса Д. Ф. Клима и начальника отдела стабилизации А. И. Гудименко. Конечно, и объяснения, и предложения приехавшим к нам начальникам должны были давать они, но как-то оказалось, что все «расступились», и на первом месте оказался я в ранге руководителя группы. Для больших московских начальников, конечно, все равно, кто дает пояснения, но со стороны это выглядело несколько странновато. Думаю, что с этого и началась моя известность среди специалистов по динамике полета и устойчивости движения.

Однако нужно было быстро найти выход, а, как я уже писал, это было принципиально невозможно сделать выбором параметров системы управления. Единственный вариант состоял в том, чтобы изменить характер колебаний свободной поверхности в одном из баков, т.е. внести в его конструкцию изменения. Это уже могли сделать только конструкторы ракеты в Днепропетровске, которым было совсем не по душе переделывать баки из-за проблем в системе управления. Переделка, как мы быстро поняли, могла быть достаточно простой — нужно только установить по центру вдоль всего бака крестообразную перегородку, и параметры колебаний свободных поверхностей (теперь уже четырех в баке) радикально изменятся.

Оставалось убедить в этом специалистов ОКБ-586, и опять эта не очень приятная задача была возложена на меня. Мы потратили много времени, убеждая их, что сделать что-либо за счет системы управления принципиально невозможно, после чего меня отправили прямиком в кабинет М. К. Янгеля, который с нами и согласился. Следующую работу выполняли конструкторы его ОКБ и заводской цех, причем она оказалась не очень трудоемкой. После этого все проблемы обеспечения устойчивости движения ракеты были решены, и при последующих пусках она летала «как по ниточке». Конечно, в ходе испытаний возникали и другие проблемы, но с моей работой они никак связаны не были. Летно-конструкторские испытания (в дальнейшем используется общеупотребительная аббревиатура — ЛКИ) ракеты были успешно завершены, и ракета специальным постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР была принята на вооружение Советской армии. Оружие, способное доставить до США боевые головки с термоядерным зарядом, стало на вооружение Советской армии. США уже не могли чувствовать себя в полной безопасности в случае полномасштабного конфликта с СССР.

На разработчиков, как и всегда в таких случаях, пролился «дождь» высших правительственных наград, включая звания Героев социалистического труда, орденов, денежных премий и т.д. Особо отличившимся присвоили звание лауреатов Ленинской премии, среди них Д. Ф. Климу и А. И. Гудименко. От этого «дождя» меня «заботливо» спасли руководители нашей службы кадров и обкома партии.

Мои руководители, в целом неплохие люди, не придали этому никакого значения, речь ведь шла не о них, они, как у нас говорили, «сверлили дырки на пиджаках».

Вообще говоря, все произошло по известной формуле:

Всякая серьезная работа имеет пять главных этапов: 1) суматоха, 2) неразбериха, 3) поиск виновных, 4) наказание невиновных, 5) награждение непричастных.

Как справедливо говорят: «в каждой шутке есть доля шутки». Так была создана первая автономно управляемая советская МБР на высококипящих компонентах топлива в той части, что меня коснулась.

 

Итоги 30 лет

Неким промежуточным итогом моей работы и жизни я считаю 1964 г., когда мне исполнилось 30 лет, так что я расскажу о главных для меня.

Самое главное, что у меня родилось двое детей: в 1958 г. — сын Евгений (имя в честь моей покойной бабушки) и дочь Татьяна в 1964 г. (имя уже в соответствии с любовью моей жены к Пушкину). Мы впервые стали жить в изолированной трехкомнатной квартире, называемой в Союзе — «хрущеба», на поселке нашего предприятия, это уже самая окраина города. Я защитил диссертацию и стал кандидатом технических наук. Подвигнул меня на это вульгарный страх: во время аварий 8К64, к которым я имел непосредственное отношение, я подумал, что руководитель фирмы запросто может снять меня с должности за «плохую работу». Я считал, что в этих условиях кандидату наук легче устроиться на работу и именно с этой точки зрения писал кандидатскую диссертацию, на которую у меня ушло три месяца работы непосредственно в лаборатории (работа-то была секретной), так сказать без отрыва от производства после окончания рабочего дня, ведь не мог же начальник лаборатории заниматься посторонним делом во время работы. В результате я еще позже приходил домой, жене было еще тяжелей с двумя маленькими детьми, но я считал (и справедливо), что по советским нормам мое материальное положение после защиты улучшится, и я смогу хоть частично скомпенсировать наше сложное материальное положение. Конечно, никаких научных руководителей и пребывания в аспирантуре у меня не могло и быть. Защитился я в Москве в Ученом Совете НИИ-3 ГРАУ (Главное ракетно-артиллерийское управление), так как именно с этим институтом мы близко сотрудничали при создании самых первых порученных нам систем управления ракет оперативно-тактического назначения (т.е. небольшой дальности), когда мы были еще СКБ п/я 201. Ту работу мы так и не завершили из-за создания ОКБ-692 и перевода нас на тематику МБР, но за время создания ракет «Онега» и «Ладога» выполнили много научных работ совместно с НИИ-3, так что я не был для них человеком со стороны, тем более, что диссертация писалась именно о системах стабилизации таких ракет. И еще один шаг я совершил. Мне объяснили, что беспартийному защищаться в Ученом совете военного института, где все без исключения члены совета — члены партии, а вторым по значимости в Ученом совете является замполит, значит, уменьшать свои шансы на хорошее голосование.

И я вступил в ряды КПСС, причем, в момент защиты мне еще не исполнилось 28 лет, когда по нормам, принятым в СССР для интеллигенции, человек мог пытаться перейти из рядов ВЛКСМ (по возрасту) в кандидаты в члены КПСС. Именно в таком ранге кандидата я и защищался. Не уверен сейчас, что поступил принципиально, но мне было не до жира. Защита прошла успешно, и в 1963 г. я получил диплом кандидата наук.

Теперь о моей работе в это время. Так как после начала удачных полетов 8К64 в нас поверили как в разработчиков, нам, не дожидаясь завершения ЛКИ этой ракеты, немедленно поручили создание еще двух систем управления, на этот раз не для МБР, а для ракет–носителей сравнительно небольших ИСЗ (такой тогда была аббревиатура — искусственные спутники Земли). Обе ракеты-носителя делались по одной и той же идее, но системы управления были абсолютно различными.

Были взяты две уже принятые на вооружение ракеты большой (но не межконтинентальной) дальности, и на них установлены вторые ступени, с совершенно новыми СУ нашей разработки, которые управляли полетом и первой и второй ступеней с тем, чтобы выводить аппараты на орбиты искусственных спутников Земли. Обе работы были успешно выполнены кооперацией организаций во главе с ОКБ-586, причем если первая, переделанная из боевой 8К63 (другие названия «Космос», 11К63, американское — SL-7) была почти целиком завершена в Днепропетровске и только потом передана для изготовления в Омск, то более мощная — вторая, переделанная из 8К65 («Космос», 11К65, SL-8) была передана для завершения разработки в Красноярск (теперь это ОКБ им. М. Ф. Решетнева). Именно красноярское ОКБ прикладной механики являлось затем в СССР главным разработчиком спутников связи и телевидения (включая известную всем «Молнию»). 11К65 явилась единственной ракетной разработкой красноярского ОКБ, потом они делали только космические аппараты для связи и телевидения.

На носителях 11К63 и 11К65 были запущены сотни советских спутников серии «Космос». Название было призвано замаскировать истинное назначение космических аппаратов, основным заказчиком которых было Минобороны, хотя среди них попадались и научные, и гражданские.

И, наконец, мои кадровые перемещения. Мой бессменный начальник Анатолий Иванович Гудименко, с которым мы дружили семьями, получил новое большое назначение, став Главным инженером всего ОКБ-692, а меня назначили в 1964 г. на его место начальником 31-го отдела. Начальником теперь уже лаборатории стал мой бессменный коллега и зам. Виктор Николаевич Романенко, впоследствии доктор физико–математических (единственный у нас на фирме) наук.

В том же 1964 г. Д. Ф. Клим вернулся в подмосковное Болшево, где рядом с Калининградом размещался НИИ-4 Минобороны, и возник вопрос о начальнике теоротделения.

Придется отойти несколько назад. Практически все время ЛКИ 8К64, которое Сергеев проводил на полигоне, он брал меня с собой, мы тесно сработались, и полагаю, ему это понравилось. Тем более что именно система стабилизации была наиболее сложной и главной в том, что мы сделали для 8К64. После отъезда Клима все считали (и я в том числе), что на его место назначат А. С. Гончара, такого же начальника отдела в теоркомплексе, как и я, обладавшего передо мной неоспоримым «национальным» преимуществом. Он был из кубанских казаков. Но совершенно неожиданно Сергеев захотел, чтобы назначили меня. Ему пришлось преодолеть «звериное» сопротивления службы кадров, а также несогласие отдела оборонной промышленности харьковского обкома партии, но поскольку речь шла о должности, не входящей в «номенклатуру» министерства, Сергееву удалось настоять на своем и приказом он назначил меня начальником теоркомплекса, т.е. главным теоретиком всей фирмы. Это — полностью его заслуга. При этом и я, и особенно моя жена резко возражали (совершенно открыто) против этого назначения, справедливо полагая, что я еще меньше времени буду бывать дома, но, конечно, наших возражений никто во внимание не принял.

Итак, 1964-й год. Мне 30 лет, я работаю уже 8 лет и вырос от рядового инженера до начальника теоркомплекса, стал кандидатом наук, у меня прекрасная семья и убогая, но изолированная квартира.

 

Вмешательство партии в конкретные вопросы развития ракетно-космической техники

Партийные вожди (кроме Сталина, который был «корифей всех наук» и вмешивался во все, включая вопросы развития языкознания) не занимались конкретными делами ракетно-космической техники. Все они были крайними милитаристами, все хотели побольше МБР и помощнее, чтобы, если не напасть на США ракетами (так как в ответном термоядерном ударе СССР был бы точно уничтожен, это они хорошо понимали), то, по крайней мере, угрожать. В этом смысле был достигнут ракетно-ядерный паритет, так что в результате глобального конфликта (кто бы его ни начал) погибли бы не только эти две страны, но была бы уничтожена жизнь на Земле. Какие конкретно МБР разрабатывать их не интересовало, да и интеллекта (если прочесть биографии членов Политбюро и названия ВУЗов, которые они закончили) не доставало, для этого были советники из Минобороны и научно-исследовательских институтов промышленных министерств. В нашем Минобщемаше целям консультирования ЦК служил НИИ-88, от которого в свое время отделилось ОКБ-1 С. П. Королева, уехал в Днепропетровск М. К. Янгель и пр.

Исключение и здесь составил Н. С. Хрущев, который, наконец, понял, что авиация в случае глобального термоядерного конфликта со США никаких стратегических задач решить не сможет, и вся надежда на МБР. В отличие от других советских вождей, он это не только понял, но и объявил развитие МБР главной задачей, в том числе за счет авиационных фирм. Многие авиационные конструкторы решили, что, как обычно бывало в СССР, все ограничится словами.

Первым понял новую реальность Генеральный конструктор подмосковного (г. Реутов) авиационного ОКБ-52 Владимир Николаевич Челомей, человек талантливый и незаурядный во многих отношениях.

ОКБ-52 перешло в Минобщемаш, уж не знаю как Челомей уговорил перейти к нему на работу сына Н. С. Хрущева — Сергея, что облегчило ему доступ к встречам с верхушкой страны. Ни в коем случае из этого не следует, что предложения Челомея были неправильными и принимались только благодаря своеобразному «блату». На самом деле, это были глубоко продуманные идеи, большинство из которых было реализовано уже после снятия Хрущева, но, конечно, наличие такого сотрудника как сын Н. С. Хрущева, помогало «пробивать» многочисленные бюрократические препоны и часто способствовало ускорению дел.

В. Н. Челомей предложил всеобъемлющую программу развития почти всех видов ракетно-космической техники, многие фрагменты которой были реализованы и доныне служат базой теперь уже российской РКТ. Начнем с ракеты-носителя УР-500К, которая была предложена как следующий большой шаг после королёвской Р-7. Как и положено в СССР, она предлагалась как сверхмощная МБР, способная доставить водородную бомбу с тротиловым эквивалентом в 20 миллионов тонн (мегатонн) и даже 50.

В таком виде она, конечно, никуда не пошла, но как ракета-носитель под названием «Протон» широко используется в случаях, когда мощности Р-7 не хватает (орбитальные станции и блоки). Ее единственный, но весьма существенный недостаток, вытекающий из того, что предлагалась она как боевая МБР, высококипящее топливо — яд для окружающей среды. Но еще раз хочу сказать, что в то время в СССР об экологии вообще никто всерьез не думал, да и кто бы допустил экологов к совершенно секретным разработкам межконтинентальных ракет. Это вам не США, где на главном боевом и космическом полигоне на мысе Канаверал на время появления нового потомства у живущих в тамошних болотах аллигаторов прекращаются все пуски ракет, чтобы, не дай бог, случайно помешать этому весьма важному периоду в их (аллигаторов) жизни.

В области собственно космических аппаратов Челомеем взамен относительно небольших «Союзов» и «Прогрессов» был предложен пилотируемый комплекс «Алмаз», состоящий из орбитального блока (ОПС), тяжелых транспортных кораблей снабжения (ТКС), из которых потом были сделаны все блоки станции «Мир» и возвращаемого аппарата (ВА), для доставки на орбиту и спуска с нее космонавтов. С этим комплексом возникли самые большие трудности. Все пуски кораблей «Алмаз» должны были осуществляться на УР-500, т.е. и в этом отношении фирма Челомея выглядела вполне самостоятельно и достойно. Но пилотируемый космос являлся и является абсолютной прерогативой королевского ОКБ-1 (ныне ракетно-космическая корпорация (РКК) «Энергия», и они стояли стеной, чтобы никого туда не пускать, что им и удалось.

Определенные основания у них были, так как ракета с людьми в космосе требует особых мер, которыми практически владеет только РКК «Энергия». Поэтому (тем более после отставки Н. С. Хрущева) вопрос о челомеевском ВА был снят с повестки дня, космонавты продолжают летать на модификациях «Союзов», а орбитальный корабль (ОПС) комплекса «Алмаз», где находятся космонавты, поступил в распоряжение ОКБ-1, которое и занималось его оснащением и использованием. Принятыми оказались только ТКСы, получившие после необходимых переработок названия «Квант», «Кристалл», «Спектр», «Салют» и пр. Ими продолжали заниматься сотрудники челомеевского филиала №1 на территории завода имени Хруничева (бывшее авиационное КБ Мясищева, входящее сейчас под названием КБ «Салют», в состав космического центра имени Хруничева). Один из таких кораблей — функционально-грузовой блок «Заря» явился первым модулем международной станции «Альфа». Системы управления всех этих блоков создала наша фирма.

Ну, и самое главное. Челомей предложил сразу две новые МБР УР-200 и УР-100. Даже в названиях Владимир Николаевич решил соригинальничать, даваясвоим ракетам название УР (универсальная ракета) вместо используемого до этого «Р». Он, правда, объявил, что буква «У» в названии означает, что ракета может использоваться не только как межконтинентальная, но и как противоракета. Эта идея, конечно, критики не выдерживает, уж очень разные требования предъявляются к этим двум видам оружия, и их нельзя объединить в одном изделии. Ракета УР-200 по массово-габаритным характеристикам была очень близка к янгелевской 8К67 и явно с ней конкурировала. А вот УР-100 была совершенно оригинальным предложением. По массе и габаритам она была вдвое меньше и 8К67 и УР-200, но была очень технологичной (наконец, в РКТ стали использоваться промышленные достижения авиации), относительно дешевой, позволяла наладить массовое производство и имела ряд других достоинств. Военные за нее ухватились, она была быстро разработана, испытана и в большом количестве поставлена на вооружение. Таким образом, В. Н. Челомей предложил целую программу развития боевой ракетной техники. Конечно, для ее реализации нужны были смежные организации и, в первую очередь, разработчики СУ. Само ОКБ-52 такого опыта не имело, и в Минавиапроме таких организаций также не было. Разработчиков СУ надо было приглашать из Минобщемаша.

Таким разработчиком СУ для ОКБ-52 стал НИИ-885. Более того, НИИ-885, как и наша фирма, не имела специалистов и производства для разработки комплекса командных гироскопических приборов. В. Н. Челомей сделал следующий шаг, надо было принять постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР об объединении в один институт под началом Н. А. Пилюгина НИИ-885 и НИИ-944. Таким образом, под эгидой В. Н. Челомея создавался ракетный монополист, который мог сделать весь ракетный комплекс, кроме двигателей. Но их все равно делало ОКБ-456 В. П. Глушко, который не влазил во все эти перипетии, так как позиции его ОКБ оставались незыблемыми, у него конкурентов по мощным двигателям не было.

Конечно, реализация идей В. Н. Челомея в решающей мере повлияла бы на ракетные кооперации, заменив все одной. Это был бы длительный процесс, но наша фирма при принятом решении об объединении фирм Пилюгина и Кузнецова практически сразу выбрасывалась из разработок. Нам гироскопию создавал НИИ-944 В. И. Кузнецова, которому Пилюгин этого бы не позволил, так как мы в кооперации с НИИ-944 представляли конкуренцию НИИ-885, а без гироскопистов наше ОКБ просто ничего сделать не могло.

Я полагал, что наше будущее плачевно. Но появились и более благоприятные для нас факторы. Мы к их возникновению не имели никакого отношения, но воспользоваться могли.

Первый фактор был чисто личностный. Используя свое положение В. Н. Челомей через ВПК и ЦК начал командовать Пилюгиным, заставляя его принимать на себя невыполнимые сроки, причем, по рассказам мне самого Н. А. Пилюгина, это принимало для него недопустимые формы. С самого утра раздается звонок от зам. Министра или начальника Главка «почему такой-то прибор до сих пор не поставлен Челомею?». Пилюгин даже не следил за поставкой каждого прибора. Он отвечает, что разберется и позже позвонит.

Через пару часов звонок с аналогичным вопросом следует из ВПК, а еще спустя некоторое время из ЦК КПСС. Пилюгин вообще не привык к такому обращению, поставками приборов занимался кто-нибудь из его замов, причем далеко не первый. Более того, он просто не привык, что его дергают клерки из Минобщемаша, ВПК и ЦК по таким мелким делам.

Кончилось это тем, что Пилюгин не захотел иметь вообще никаких дел с В. Н. Челомеем, но это он мог позволить только себе самому, а остальные сотрудники все время бегали, докладывали и суетились, тем более что большинство точно знало, что пока этот прибор на челомеевском заводе еще не нужен, их просто подгоняют, чтобы иметь возможность прикрыть собственное отставание отсутствием аппаратуры смежников. В результате, при первой же возможности (ею оказалось снятие Хрущева) Н. А. Пилюгин заявил, что с фирмой В. Н. Челомея он работать не будет. Ведь Н.А. — не рядовой главный конструктор, а родоначальник автономных СУ в СССР, о чем все (и он в том числе) хорошо знали и требует соответствующего к себе отношения. Ни в каких вопросах он не признавал права Челомея им руководить, считая, что и сделал неизмеримо больше в ракетной технике, а уж разбирается, что именно и в какие сроки должен делать НИИ-885, просто несравненно лучше всех начальников и подгонять его не стоит.

Он, конечно, был прав, но пока Хрущев стоял во главе СССР, сделать Пилюгин ничего не мог. Крайне негативным было отношение к работам В. Н. Челомея и у М. К. Янгеля, и у С. П. Королева, считавшим, что, используя близость к Хрущеву, Челомей вытесняет их из ракетно-космической техники. Единственными, кто поддерживал В. Н. Челомея, полагая, и справедливо, что его предложения очень полезны, были военные во главе с Минобороны и членом Политбюро ЦК КПСС (напоминаю, что это был самый важный орган власти в СССР, именно его решения оформлялись потом как Постановления ЦК КПСС и Совмина СССР) Маршалом Советского Союза А. А. Гречко.

Но Н. С. Хрущева, главного опекуна В. Н. Челомея, сняли. Немедленно была создана комиссия из самых видных ракетных специалистов, перед которыми поставили задачу — найти причины, по которым работы Челомея надо прикрыть, сохранив весь космос за королевским ОКБ-1, а боевую тематику за янгелевским ОКБ-586.

Не знаю, по какой причине меня наряду с академиком Б. Н. Петровым сделали членом этой комиссии. Представители фирмы Н. А. Пилюгина в работе комиссии не участвовали, так как поддерживать предложения о закрытии комплексов РКТ, СУ которых они сами делали, было бы совершенно неприлично.

Главными и единственными защитниками предложений Челомея выступили представители Минобороны, получившие четкие команды своего министра. Это была очень серьезная поддержка, и закрыть работы В. Н. Челомея не удалось. О закрытии УР-500 военные и слышать не хотели, утверждая, что для их целей нужен существенно более мощный носитель чем Р-7, а у Королева пока нет ничего, кроме разговоров. Ракета УР-100 массово производилась и состояла уже на вооружении, о ней и речи быть не могло.

Единственное, что можно было закрыть, была УР-200, аналогичная янгелевской 8К67, и она отставала на тот момент от 8К67, так что наша комиссия рекомендовала эту разработку прекратить. Орбитальные корабли решили не закрывать, так как при наличии УР-500, можно было их вывести на орбиту, а их масса была существенно больше, чем масса кораблей Королева, а масс советскому космосу (при наших весах аппаратуры) точно всегда не хватало. Решили, что с ними разберутся совместно ОКБ-52 и ОКБ-1, что и было сделано, хотя многим сотрудникам ОКБ-1 это было не по душе, но у них не было никакой альтернативы. В конце концов, они договорились, и нашей фирме даже достались СУ кораблей разработки фирмы Челомея и его филиала.

Так и закончилась работа комиссии. Ясно, что мое участие носило в ней чисто формальный характер, так как речь шла только о ракетах и кораблях, а вопросы СУ даже не рассматривались. Зато я приобрел многочисленные и очень интересные научно-технические знакомства и посмотрел, как решаются вопросы так называемой «политики» на самых высоких технических уровнях. Я не случайно назвал этот раздел словами о КПСС, так как при Хрущеве они занимались очень конкретно помощью фирме Челомея, а потом также интенсивно попытками закрыть работы Челомея, поскольку руководил клерками из ЦК теперь Д. Ф. Устинов, который был противником Владимира Николаевича. Это было на моей памяти первое вмешательство (к сожалению, не последнее) работников ЦК КПСС в конкретные работы по созданию РКТ (что делать, кому делать, в какой кооперации и пр.). Они просто стремились точно выполнить поручения своего начальства. Вообще, я пришел к выводу, что самая жесткая дисциплина в СССР была в партийных органах, а только на втором месте — КГБ.

 

60-е годы

Оглядываясь назад, приходится считать вторую половину 60-х годов (с 1964 по 1970-й гг.) одним из наиболее спокойных периодов разработок. И дело не в том, что мы стали меньше разрабатывать, наоборот, я об этом и буду писать. Но все это были ракетные комплексы с аналоговыми системами управления, а после 8К64 мы потратили много сил и создали надежную методику проектирования таких систем, так что были уверены, что, если технология работ не будет нарушена, особых неприятностей при ЛКИ можно не ждать. Создание такой методики, в чем большая заслуга принадлежит В. В. Сорокобатько (моему тогдашнему единственному заместителю), В. Г. Сухореброму, занявшему должность начальника лаборатории после В. Н. Романенко (который, как только я с поста начальника отдела ушел на должность начальника комплекса, стал в очередной раз моим преемником на посту начальника отдела), В. С. Столетнему, создавшему методику определения степени влияния параметров колебания жидкого наполнения и др., благодаря чему мы не имели ни одной ошибки при проведении ЛКИ разных ракет, я считаю одним из своих достижений.

Начали мы после 8К64 с ракеты с жидкостным реактивным двигателем 8К66. Это было по существу достаточно ограниченное усовершенствование 8К64, меньше вес (а, значит, и меньшая «полезная» нагрузка), более аккуратно сделанная конструкция, естественный прогресс — в двигательной установке и системе управления (напоминаю, аббревиатура СУ) и прочие небольшие улучшения. Так что ничего странного, что эта работа была прекращена в 1965 г., тем более, что к снижению бомбовой нагрузки военные всегда относились отрицательно.

Затем наступила очередь 8К67 (Р-36). Эта ракета была продолжением 8К64, но с существенным развитием всех основных характеристик. Она была мощнее 8К64 и послужила началом целой серии самых тяжелых в мире межконтинентальных ракет, завершением которых явилась та самая «Сатана», с которой я начал свой рассказ. Кстати, это была и первая МБР (других ведь просто еще не было), которая размещалась не на открытой боевой позиции, а глубоко в Земле, в специальной шахтной пусковой установке, что радикально повысило ее защищенность от возможного нападения даже вражеской МБР.

Разработка Р-36 прошла достаточно спокойно, и в 1967 г. она была принята на вооружение Советской Армии, заменив 8К64. За создание СУ этой ракеты я получил Ленинскую премию. Она была присуждена в неурочное время (13 ноября 1967 г. вместо официально объявленных сроков присуждения таких премий ко дню рождения В. И. Ленина — 22 апреля). Имелись и другие особенности. Незадолго до этого была введена Государственная премия СССР, в том числе, чтобы увеличить варианты наград (Ленинскую премию можно было получить только один раз, и даже С. П. Королеву не удалось нарушить этот принцип и стать единственным дважды лауреатом Ленинской премии) и повысить значимость Ленинской премии. Ее стали присуждать раз в 2 года (ранее ее, а потом — Государственную — присуждали раз в год), коллектив уменьшили с 12 до 6 человек, так что 10000 рублей премии для каждого из нас означали 1666 руб. 67 коп., а само решение о присуждении стало оформляться не постановлением комитета по премиям, а Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров Союза ССР (привожу официальное название со своего удостоверения). Диплом лауреата Ленинской премии был образцом лучшего по дизайну советского диплома, большого размера и включал металлический барельеф Ленина.

Конечно, о том, за какие работы она присуждена, не было ни слова, писалось «за работы в области специального машиностроения». Для меня это был третий «заход», из двух предыдущих списков за другие работы меня бдительные «сотрудники» вычеркивали, да и вообще, это стало возможным, так как из-за непонятных причин кандидатуры не подписывались в обкоме партии (который уж точно меня бы не пропустил), а шли прямо в Москву, в комитет, возглавлявшийся Президентом АН СССР М. В. Келдышем, и попадали в ЦК КПСС уже из этого Комитета. Тем более, это считалось не государственной, а научной наградой, чем, возможно, объясняется процедура без обкома партии. Но самое интересное, что присуждение фактически произошло вскоре после «шестидневной войны» Израиля, что послужило поводом многочисленных острот многих главных конструкторов. Узнал я о присуждении мне премии из телеграммы Министра Сергея Александровича Афанасьева (в газетах — ни слова), которую работники канцелярии принесли мне в кабинет, где шло большое совещание. После его завершения я позвонил жене и маме, больше звонить было некому, на этом официальная часть закончилась, кроме того, что пришло письмо из комитета с сообщением, что мне положена некоторая сумма, и меня просят сообщить номер моего счета в банке. Его, естественно, тоже не было, пришлось открывать в нашей поселковой сберкассе.

Само вручение происходило в Москве в здании Президиума Академии Наук на Ленинском проспекте (нормально — в Кремле в Георгиевском зале) в приемной между кабинетами Президента и Вице-президента АН СССР, проводил его Келдыш, и заняло оно на всех шестерых лауреатов не более 5 минут. Мы, конечно, вечером пошли в московский ресторан, а потом, уже в значительно расширенном составе, повторили ресторан в Харькове с начальниками из ОКБ, на что ушли все деньги, полученные в виде премии. Но, все равно, и мне и моей немногочисленной семье (жена и мама) было очень приятно, первая награда за 13 лет работы, и сразу такая.

…Уж не знаю, кто автор идеи сделать ракету Р-36 не только в баллистическом, но и в орбитальном варианте. Чисто советская идея, американцы этим даже не занимались. Ракета разгонялась до первой космической скорости (как практически и МБР), становилась искусственным спутником Земли, совершала один виток, а над целью включался тормозной двигатель и ракета совершала баллистический спуск с орбиты.

Предполагалось, что коль скоро США начали заниматься противоракетной обороной, у орбитального варианта ракеты больше шансов через нее прорваться, так как она могла достичь США с разных направлений, а не только через Северный полюс, как баллистические боеголовки. Для нас это означало, что, кроме обычной СУ для ракеты 8К69 (такое у нее было несекретное название) пришлось сделать и СУ, работающую на орбите (правильнее сказать, добавить новые функции традиционной СУ МБР).

Естественно, так как СУ работы на орбите и тормозной двигатель занимали какой-то вес, величина бомбовой нагрузки на эту величину уменьшалась, что военных только огорчало. Тем не менее, орбитальный вариант ракеты Р-36 был полностью разработан, прошел все этапы ЛКИ, был принят на вооружение, и в очень небольшое количество ракетных шахт были установлены орбитальные ракеты 8К69.

После удачных опытов по модернизации боевых ракет 8К63 и 8К65 в ракеты -носители небольших космических аппаратов, эта же попытка была сделана и для обоих (баллистического и орбитального) вариантов Р-36. Получились 11К67 и 11К69, и, так как они сразу были двухступенчатые, можно было обойтись без дополнительных ракетных ступеней. Ракета 11К67, в отличие от своего боевого родителя, развития не получила, все сделанные заводом №586 экземпляры шли прямиком в боевые шахты, а вот 11К69 ждала другая участь. Во-первых, военным не нужно было много боевых образцов 8К69 (тот факт, что США не стали делать ракет такого типа, подействовал на них отрезвляюще), а завод №586, уже освоив производство этих ракет, заинтересован был делать их побольше, во-вторых, благодаря тому, что СУ 8К69 имела большие возможности, чем на 8К67 (для 8К69 мы создали совершенно новую СУ, впервые применив дискретные цифровые приборы в системах управления дальностью). Это отнюдь не бортовые цифровые вычислительные машины (аббревиатуру БЦВМ надо вводить сразу, так как она будет часто повторяться), но все равно возможностей у них больше, чем у механических аналоговых, стоявших в системах управления дальностью в 8К64 и 8К67. Благодаря этому ракета-носитель 11К69 (международное название «Циклон-2», НАТОвское — SL-11) получила относительно широкое применение.

Более того, войдя во вкус, мы решили сделать и трехступенчатый вариант 11К69 , чтобы расширить ее возможности как по массе выводимого груза, так и по достижимым орбитам. В качестве третьей ступени была взята вторая ступень 11К65, а разработчиком (мы уже были перегружены к этому времени «поверх головы») определили КБ киевского радиозавода. Это был наш серийный завод, куда мы передавали документацию на сданные на вооружение СУ, там же оказалась и документация на 11К65. Сопровождая нашу документацию на заводе, сотрудники КБ приобрели необходимый опыт в разработке приборов, а в вопросах теории (устойчивость полета, точность и пр.) мы обязались передать им всю свою документацию и оказать максимальную поддержку при обучении, тем более, что речь шла не о боевой ракете, где вопросы точности — важнейшие. Очень полезным оказался тот факт, что руководил этим КБ мой первый начальник и друг А. И. Гудименко, и киевляне рвались в самостоятельные разработчики, что мы всячески поддерживали, видя в них не конкурентов (уж очень далеко мы ушли вперед в вопросах теории), а помощников в ситуациях, аналогичных той, о которой я пишу. Киевляне хорошо справились с этим делом, и появилась трехступенчатая 11К68 (две ступени 11К69 плюс третья — С5М), получившая названия «Циклон-3» или SL14.

Это — сделанная сравнительно «малой кровью» неплохая ракета-носитель, изредка летающая и сейчас с плесецкого полигона.

Последней разработкой этого периода стала 8К99 (SS-15), первая советская попытка создать твердотопливную МБР, используя частично (на одной из ступеней) не жидкое, а твердое топливо. США применяли только такие топлива на своих МБР — «Минитмен-2», «Минитмен-3» и M-X, как экологически чистые. И, как всегда, их пример был заразителен для нашего Минобороны.

Беда состояла в том, что требуемых твердых топлив в СССР не было. Даже в качестве ускорителей первой ступени «Бурана», спустя более чем через 20 лет после описываемых событий, были использованы самые мощные в мире ЖРД В. П. Глушко, несмотря на то, что на «Шаттле» уже много лет стояли твердотопливные ускорители.

Только на последней российской МБР уже сейчас используются твердые топлива. Тем не менее, попытка создать МБР, использующую два вида топлива, была сделана, и мы довели эту ракету до этапа ЛКИ. Основная трудность для нас, разработчиков СУ, состояла в том, что из-за огромных разбросов параметров твердого топлива при полном отсутствии возможности регулировать тягу порохового двигателя, разбросы параметров движения ракеты во времени оказывались настолько значительными, что выбрать параметры системы стабилизации, привязав их, как обычно, ко времени полета, не представлялось возможным.

Выход нашел один из моих самых талантливых сотрудников Виктор Александрович Батаев. Как ни странно, это — классический пример советского Ломоносова (если, конечно, правда то, что о том пишут).

Родом из глухого мордовского села, Виктор не мог получить хорошего школьного образования и привез в Харьков только умение кататься на лыжах. Окончил Харьковский авиационный институт, получил назначение к нам на фирму, и на его и мое счастье, в мою лабораторию.

Человек больших способностей и невероятного трудолюбия, он быстро освоил совершенно новую для него тематику. Поняв, что его знаний по математике не хватает, не прекращая работы, он закончил механико-математический факультет университета. Батаеву я поручал наиболее трудные системы стабилизации, и не было случая, чтобы он подвел. В конце всей нашей деятельности он возглавил разработку самой сложной в мире системы стабилизации — советского шаттла — «Энергии» и блестяще с первого же пуска справился и с этим.

Так что ничего удивительного, что он взялся и решил проблему устойчивого полета ракеты 8К99. Мы с ним пришли к выводу, что устойчивость ракеты в полете нужно обеспечивать, «привязывая» параметры ее системы стабилизации не ко времени, а к фактическим характеристикам движения, в частности, к частоте колебаний вокруг центра масс. Если не считать нормальной административной поддержки и твердой уверенности, что в случае неудачи отвечать «по полной катушке» перед министерством придется мне, а не ему, дальнейшего участия в конкретной разработке я уже принимать не мог. Времена 8К64 давно закончились, и на высоком уровне отвечать положено большому начальнику, ведь речь каждый раз идет о пуске дорогой ракеты, а не руководителю группы, так как его начальники отвечать не хотят и боятся. Да и не мог бы я позволить, чтобы спрос был с Батаева, а не с меня, это было бы совсем нечестно, как в принципе «Ты (т.е. — я) будешь кричать о первой самонастраивающейся системе, а ты (т.е. — Батаев), будешь за нее отвечать, если она не получится». Так что создание первой, как я понимаю, и единственной до сих пор, самонастраивающейся, т.е. меняющей свои характеристики в полете в зависимости от фактических характеристик данной ракеты, системы стабилизации — в основном заслуга В. А. Батаева.

Выдающееся достижение!!! И все же после нескольких пусков, в том числе и неудачных (не по нашей вине), в 1968 году работы по 8К99 были прекращены, конечно, из-за отсутствия требуемых порохов.

И последнее значительное событие в моей жизни в этот период — я стал доктором технических наук. Заслуга в этом принадлежит Борису Николаевичу Петрову, академику АН СССР, знавшему меня с печальных дней аварий ракеты 8К64.

Конечно, при моей загрузке работами по руководству теоркомплексом времени для написания докторской диссертации у меня и быть не могло, что я и сказал Борису Николаевичу, который твердо был уверен, что я давно уже доктор наук. Именно он реально мне помог.

Для больших начальников, которые тоже хотели стать докторами наук, но написать диссертацию и защитить ее в Ученом Совете в принципе не могли из-за отсутствия требуемой квалификации, была придумана специальная процедура, позволявшая обойти самый главный этап — собственно написание докторской диссертации.

Для этого в Высшую аттестационную комиссию (существовал и такой всесоюзный орган, занимавшийся диссертациями на государственном уровне) писалось письмо, как правило, от Министра, которому подчинялся тот или иной претендент, в котором ВАК просили разрешить защиту докторской диссертации по совокупности выполненных соискателем работ, без представления самой диссертации. К письму-ходатайству прилагались обращения уважаемых ученых — действительных членов и членов-корреспондентов АН СССР и республиканских или всесоюзных отраслевых академий типа, сельхознаук с просьбой дать такое разрешение, так как они знают соискателя и считают, что совокупность выполненных им работ (в основном, это коллективные научно-технические отчеты руководимой соискателем организации) вполне заслуживают присуждения ему ученой степени доктора наук. При наличии связей в аппарате ВАКа искомое разрешение получалось, а дальнейшее было, как мы говорили, «делом техники». Конечно, были и исключения из этой процедуры, когда ею пользовались настоящие ученые, для которых она и была создана, но это были исключения. Хочу верить, что я был одним из таких исключений, но без помощи Бориса Николаевича ничего бы не вышло, хотя моя просьба была поддержана действительно самыми серьезными учеными в области теории автоматического управления. Учитывая гриф секретности работ, по совокупности которых я защищался, мне определили Ученый Совет артиллерийской академии им. Дзержинского, считавшийся самым авторитетным в ракетной технике, членов которого «подкупить» или уговорить было невозможно, это была профессура с генеральскими званиями и с чувством собственного достоинства. Защита прошла весьма успешно, тем более, что на нее приехал сам Б. Н. Петров (он считался главным советским специалистом в теории автоматического управления, когда речь шла о закрытых работах). Б.Н. выступил на защите, что само по себе было весьма нестандартно для заседаний Ученого Совета, и сказал, что считает недоразумением отсутствие у меня ученой степени доктора наук, учитывая целый ряд образцов РКТ, уже стоящих на вооружении (т.е. результаты работ были внедрены, что являлось одним из непременных требований ВАК, и, обычно, подтверждалось справками из мест внедрения), в создании СУ которых я принимал непосредственное участие в качестве главного теоретика. Учитывая авторитет Ученого Совета академии им. Дзержинского и выступление Б. Н. Петрова на защите, ВАК достаточно быстро присудил мне степень доктора наук. Пожалуй, это все, что можно рассказать о моей работе в этот период времени.

Существенно более важные для последующей работы события происходили в это время в ракетной технике США, и мы точно понимали, что в самом ближайшем будущем они нас затронут.

США установили на своих МБР БЦВМ, что дало им целый ряд больших достоинств, и, самое главное, позволило создать МБР с несколькими разделяющимися боевыми блоками с индивидуальным наведением на цель. Это действительно было очень здорово, так как позволяло в несколько раз повысить эффективность ракеты, несущей не одну, а несколько боеголовок.

Реализовать эту идею можно было только при наличии на борту ракеты вычислительной машины, хотя безуспешно мы пытались сделать это с аналоговой СУ ракеты 8К67. Американское название таких боеголовок MIRV, так что и они пользовались аббревиатурами, состоящими из первых букв сокращаемых для удобства слов наименования.

Создание СУ для МБР с РГЧ (разделяющиеся головные части) и стало нашей главной задачей на последующие годы. Принципиальная трудность состояла в том, что в США в это время ЦВМ получили очень широкое распространение, а у нас обычная наземная гражданская ЦВМ была большой редкостью, преимущественно только в организациях, занимавшихся военной техникой, располагалась на огромных площадях, требовала постоянного обслуживания и потребляла столько электроэнергии, что об установке их на подвижных военных объектах, даже расположенных на Земле, не могло быть и речи.

Т.е. революция в ракетной технике должна была начаться с создания необходимой для нее микроэлектроники.

И еще одно важное событие прошло в ракетной технике, но отношения к нашей организации оно не имело. Тем не менее, о нем нужно рассказать, так как речь шла о соревновании СССР и США в космосе, носившем в значительной мере так называемый идеологический характер, а именно, чья общественная система более передовая в новейших областях науки и техники.

 

Соперничество США и СССР в высадке человека на Луну

Для понимания нужно вернуться к концу 50-х и началу 60-годов. Именно СССР первым запустил искусственный спутник Земли 4 октября 1957 года, США сделали это спустя 4 месяца.

Первым человеком, полетевшим в космос 12 апреля 1961 г., был гражданин СССР Ю. А. Гагарин. Первый американец, сделавший суборбитальный полет, т.е. неполный виток вокруг Земли был Алан Шепард, и произошло это 5 мая 1961 г., через 23 дня после триумфального полета Гагарина.

Речь в обоих случаях шла не о днях, а о том, что не США, а СССР оказался первой страной, совершившей два крупнейших, понятных всему миру достижения. Профессионалы знали, что дело не столько в передовой науке и технике, а во вполне определенной нацеленности советской ракетной программы, побочным эффектом которой и стали эти события.

Получив с помощью американских ученых (Розенберги были казнены за это на электрическом стуле) совершенно бесплатно полный комплект рабочих чертежей атомной бомбы и все необходимые научно-технические результаты, СССР сравнительно быстро стал обладателем атомного оружия, что было очень приятно для Сталина, и стал перед проблемой, как, в случае необходимости, иметь возможность сбросить его на территорию США. Я повторяю, что советскими самолетами это сделать нельзя, так как аппарата, способного совершить беспосадочный полет СССР — США — СССР, не было не только тогда у Союза, но и сейчас у России. У США дело обстояло принципиально лучше, как с точки зрения качества бомбардировщиков, так и благодаря наличию у них в Европе союзников, на аэродромах которых можно было разместить самолеты со сравнительно небольшими расстояниями полета до целей в СССР.

Поэтому задача создания МБР стала первостепенной для советских вождей, она была поручена единственно возможному тогда разработчику ракет — фирме Королева. Главную часть этой задачи — создать двигатели для этой МБР поручили, конечно, В. П. Глушко, здесь тоже выбора не было.

Двигатели Р-7 (это и была первая МБР для решения главной задачи СССР) должны были быть такой мощности, чтобы доставить до США очень тяжелую первую советскую водородную бомбу. Задача — очень сложная в техническом отношении, но коллектив Глушко ее решил, и в СССР появилась ракета самой большой в мире грузоподъемности (США такая в это время была просто не нужна), которая смогла, в том числе, вывести на орбиту первый в мире искусственный спутник Земли, а потом и первого космонавта.

Так что «честь и хвала» творцам очень тяжелой советской водородной бомбы, обеспечившей в качестве побочного эффекта первоклассные космические достижения, прославившие Советский Союз, хотя эту задачу физики и не думали решать. Они просто не могли тогда сделать бомбу легче. Насколько я знаю, и сейчас российское термоядерное оружие, при равной эффективности, тяжелее американского, но для современных ракет это не имеет значения.

Для большинства людей на Земле было поставлено под сомнение преимущество США в самой передовой научно-технической области. Свести все к тому, что СССР использовал для решения задач одну и ту же МБР, было бы неправильным, и американцы на это не пошли, твердо понимая, что даже при супердвигателях Глушко, для создания МБР и космических аппаратов нужна развитая наука и техника. Их самокритика, начавшаяся после первого советского спутника, носила всеобъемлющий характер, потребовав пересмотра программ школьного и университетского образования в сторону большего внимания к преподаванию точных наук и повышения в обществе престижа людей и фирм, занимавшихся научно-техническими разработками, в том числе, увеличения государственного (в меньшей мере) и частного финансирования в этих областях. Но — первым человеком в космосе все же оказался коммунист Гагарин, что всегда в Америке считалось абсолютно невозможным. Речь, более того, шла об авторитете США в мире. Так что Президент США времен полета Гагарина Джон Кеннеди созвал специальное совещание крупнейших специалистов, включая НАСА и Пентагон, и задал его участникам один вопрос, что реально могут быстро сделать США, чтобы показать и своему народу и всему миру, что они не второстепенная космическая держава и, вообще, «кто первый парень на селе». НАСА, что называется «сходу», предложила два находящихся в проработках проекта (речь могла идти только о проработках «на бумаге», так как в их бюджете ни на что более серьезное конгресс деньги не дал, ведь полет Гагарина опередил американцев даже не на месяцы, а на дни, чего даже ЦРУ предвидеть не могло).

Кеннеди попросил оценки сроков и затрат на оба проекта и выбрал высадку человека на Луну, объявив это одной из главных национальных задач США и сплотив вокруг этой идеи народ. Кстати, именно эту задачу сплочения всего народа вокруг конкретного дела хочет сейчас решить и Президент Буш, объявив такой высадку гражданина США на Марс в 20-е годы нынешнего века.

Так что высадка первым на Луну именно гражданина США стала для них делом престижа, и они ни при каких обстоятельствах уступить здесь пальму первенства СССР уже не могли. Был начат специальный проект «Аполлон», в результате которого после затрат гигантской по тем временам суммы 24 млрд. долларов гражданин США Нейл Армстронг на корабле «Аполлон-11», прилетев на орбиту Луны в составе экипажа с Майклом Коллинзом и Эдвином Олдрином, стал первым человеком, который 21 июля 1969 года (через 8 лет после полета Гагарина) в 2 часа 56 минут 20 секунд ступил на поверхность Луны, произнеся фразу, которая, как и гагаринское «поехали», навсегда вошла в историю. Армстронг сказал: «маленький шаг одного человека — большой шаг человечества». США совершили еще 6 высадок на Луну, доставив на Землю несколько сот килограммов лунного грунта, и щедро делились ими с учеными других стран.

По программе последний полет «Аполлона-17» проходил с 7 по 12 декабря 1972 г., на Луне экипаж пробыл 74 часа 59 минут. Во время всех высадок велась прямая телевизионная трансляция о старте на мысе Канаверал и пребывании на Луне. Так что совершенно неожиданные спекуляции сейчас на тему, что никакой высадки человека на Луну не было, вызывают только удивление совершенно безобразной неграмотностью пишущих журналистов, абсолютной непорядочности некоторых советских «ученых», муссирующих эти слухи. Но самое постыдное, что люди, в том числе считающие, что имеют высшее образование, верят в это. Воистину толпу можно убедить в любой «сенсации». Просто стыдно даже писать об этом.

Американская космонавтика выполнила задачу, поставленную Президентом, и больше никому приоритета в этих вопросах не уступала. Поскольку тогда никаких задач, кроме пропагандистских, лунная программа не решала, она была закрыта после использования всех Аполлонов, с единственным исключением. Для улучшения отношений с СССР был осуществлен ЭПАС — экспериментальный полет американского «Аполлона» и советского «Союза» со стыковкой в космосе и переходом нашего космонавта из «Союза» в «Аполлон».

Соревнования США и СССР в вопросе, чей гражданин будет первым на Луне, не получилось, так как закончилась полным провалом советская пилотируемая лунная программа.

Одновременно с началом программы американского Аполлона фирма С. П. Королева начала советскую. Она называлась Н1 (носитель №1) — Л3 (третья модификация лунного корабля). Работа выполнялась в традиционной для ОКБ-1 кооперации. Стартовое сооружение — фирма В. П. Бармина, СУ — фирма Н. А. Пилюгина, остальные менее значительные смежники также были взяты из кооперации Р-7. Единственное исключение, но зато важнейшее, было принято для разработчика двигательной установки. Как я писал, в результате разрыва личных отношений между Королевым и Глушко, С.П. решил ставить двигатели куйбышевского конструктора авиадвигателей Кузнецова. Это была, безусловно, ошибка, так как из-за отсутствия у последнего сверхмощных двигателей пришлось ставить на ракету более 20 двигателей. Это потянуло за собой следующее также неприемлемое решение.

Для обеспечения выполнения главной задачи — высадки человека на Луну, решили оснастить ракету Н1 специальной системой, которая должна была обнаруживать неисправность одного из двигателей, буде такая в полете произойдет, и на основании этой информации СУ должна была очень быстро (практически аварийно) выключить этот двигатель и одновременно выключить симметрично ему расположенный, чтобы сохранить центровочные характеристики ракеты. Здесь не место рассуждать об этой идее, поскольку мы в ее реализации никакого участия (как и в программе Н1–Л3) не принимали, но сама по себе она оказалась порочной.

Причин для неудачи проекта оказалось более чем достаточно, тип двигателя только одна из них, но весьма значительная, так что разработка сопровождалась многими неудачами (в том числе, полным разрушением старта, когда ракета просто «села» на него) и постоянным отставанием по намеченным срокам. Сроки здесь были определяющими, так как весь вопрос и состоял в том, кто окажется первым. Очень быстро выяснилось, что им будет не СССР, так как американская программа шла по графику, а советская — хронически отставала. Конечно, вслух об этом не говорили, речь ведь шла о выполнении постановления ЦК, и смелости взять на себя ответственность заявить до истечения конечных сроков, что программа в требуемый срок выполнена не будет, ни у ОКБ-1, ни у Министерства не было, тем более что сразу возникал вопрос, а кто виноват и с виновного (т.е. с того же ОКБ-1 и Минобщемаша) могли спросить, а кто конкретно виноват, и могли последовать оргвыводы (т.е. снятие с работы, а этого разработчики, конечно, не хотели). Вообще заранее говорить, что сроки, определенные ЦК, выполнены не будут, в СССР было не принято, работа продолжалась, деньги тратились и т.д.

Но в этот раз положение было несколько необычным, так как у проекта Н1-Л3 были открытые противники, достаточно авторитетные, чтобы выходить, минуя всех промежуточных начальников, прямо на уровень вождя на то время советского народа Л. И. Брежнева. Этими противниками оказались В. Н. Челомей и В. П. Глушко, не участвовавшие в этой работе и готовые доказывать, что в том виде, в котором он осуществлялся, проект принципиально невыполним. Уж с ними ни министерство, ни аппарат ВПК и ЦК сделать ничего не могли.

Они и подготовили письмо на имя Л.И. с заявлением о невыполнимости проекта Н1–Л3, но только с этим идти было, конечно, нельзя, и они предложили вместо Н1–Л3 делать для этой же цели в еще более сжатые сроки проект УР-700 (ракета Челомея, а двигатели Глушко) — ЛК-700 (специальный лунный корабль). Конечно, о соревновании со США по срокам уже и речи быть не могло, но в случае успеха можно было хоть «лицо» как-то сохранить, высадив хотя бы и позже американцев советского космонавта на Луну, так как и Челомей, и Глушко совершенно были уверены, что с Н1-Л3 это не получится ни в какие сроки.

Было подготовлено письмо за их подписями, но так как нужны были и другие организации первого уровня, в письме должно было быть написано, что и разработчики СУ и гироприборов для решения этой задачи есть, и они согласны. Так как НИИ-885 делало СУ Н1-Л3, оно не могло делать и конкурсную с ней работу, тем более что с Челомеем Пилюгин не работал, так что единственным претендентом было наше ОКБ-692. Сергеев оказался перед сложным выбором, с одной стороны он понимал, что и Челомей и Глушко правы и вообще на открытый конфликт с ними он не решался, а с другой — он при этом формально выступал против позиции Министра, которого сильно боялся. Министр, чтобы он не думал о предложении Челомея — Глушко, выступить за закрытие Н1–Л3 не мог, так как министерство было по нему головным, и спрос за неудачу теоретически мог быть и с него. Поэтому он занял позицию официального невмешательства, не препятствуя предложению ОКБ-456 и ОКБ-52, но и не поддерживая их официально. Но раз согласия Министра не было, Сергеев не решился поддержать проект УР-700 — ЛК-700, хотя и сказал Челомею, что мы беремся делать СУ ракеты, если только будет приказ Министра. Так как в письме Брежневу должно было быть написано, что все смежники есть, должна была быть их виза (не подпись) где-нибудь на втором экземпляре, выход был найден ко всеобщему удовлетворению.

Сергееву сказали, что он может ехать в Харьков заниматься более важными (чем письмо Брежневу!) и срочными вопросами, а для редактирования и визирования оставить меня (моего мнения никто не спрашивал, хотя я эту идею поддерживал, хоть и трясся, как осиновый лист, так как опыта таких работ у меня не было, но уж очень работа было интересной), что и было сделано. Естественно, Брежнев это предложение не принял, ведь нужно было списать выброшенные на ветер огромные суммы, тем более, что отдел оборонной промышленности ЦК, фактически выполнявший волю Д. Ф. Устинова, был категорически против. Устинов был совершенно четким противником Челомея по любому вопросу, а Минобороны было бессильно, так как речь шла о гражданском проекте. Готовности решать такие вопросы при наличии серьезных разногласий у Брежнева тоже не было. Такое решение мог бы принять Сталин (но с крайне жесткими оргвыводами), может быть Хрущев, а другие вожди не осмелились бы, тем более, что существа предложений и возражений Челомея и Глушко они и понять не могли. Так что письмо скромно легло в архивы ЦК, ведь Брежнев и не должен давать ответы на все поступающие к нему предложения. Проект УР-700 принят не был, проект Н1 выполнен не был, так что пилотируемая советская космическая программа высадки на Луну была полностью сорвана. Оргвыводы, конечно, состоялись, но уже позже после смерти Королева. Правда, кое-чего лунная программа СССР достигла, хотя и не силами ОКБ-1.

Одновременно с фирмой Челомея, еще при Хрущеве в Минобщемаш из Минавиапрома перешло и НПО им. Лавочкина, в военной авиации для них просто не нашлось работы (во время войны они делали знаменитые истребители Ла-5), а по уровню своих конструкторов фирма была просто блестящая и возглавлял ее один из самых талантливых разработчиков Георгий Николаевич Бабакин. Кстати, он был единственным, насколько я знаю, прибористом, а не самолетчиком по образованию. Мы с ним много раз беседовали, он очень хотел привлечь наше ОКБ к созданию СУ для космических комплексов, которые были ему поручены в Минобщемаше. В НПО им. Лавочкина ОКБ-1 передало тематику лунных и межпланетных станций, так как на все королевцев уже не хватало, а главным для себя они продолжали считать теперь пилотируемые объекты.

Так вот, НПО им. Лавочкина, основываясь на заделе, который передало ему ОКБ-1, удалось чисто автоматическими станциями доставить лунный грунт, в меньших, но достаточных количествах, чем «Аполлон», и неизмеримо дешевле. А ведь именно лунный грунт единственное ощутимое, что удалось получить от лунной программы. Конечно, это неизмеримо меньше, чем высадка на Луну, и затем кругосветное путешествие Армстронга, которого сопровождал в поездке (именно так) Президент США Никсон, но с научной точки зрения, о которой в СССР все любили так писать (ведь не могла советская пресса сообщать, что СССР безнадежно проиграл соревнование за умы граждан Земли), мы добились, повторяю, неизмеримо дешевле тех же результатов, что и США.

Я просто не помню другого главного конструктора, кроме Бабакина, настолько глубоко разбирающегося в проблемах СУ, хотя он делал сами корабли. Спустя короткое время Георгий Николаевич умер, в 1971 г. совсем молодым (57 лет), и о нем мало кто сейчас помнит. После его кончины тематика совместных работ заглохла, и только много лет спустя, когда НПО возглавил хорошо знавший меня главный космический разработчик ОКБ-586 В. М. Ковтуненко, совместные работы восстановились, но уже по тематике Минобороны, на которую с дальнего космоса во многом перевели НПО им. Лавочкина. Но это совсем другая тема, и мы к ней еще вернемся.

Вот, пожалуй, и все о работах, предшествующих революционному переходу СУ РКТ на БЦВМ.

В 1969 г. исполнилось 13 лет с момента начала моей работы. Я прошел путь от молодого специалиста до высшей по моей специальности научно-технической должности в ОКБ, став главным теоретиком (это должность начальника теоркомплекса), доктором технических наук, достаточно известным и авторитетным в своей технике в рамках нашего министерства и Минобороны человеком, получив Ленинскую премию. У меня была отличная семья — горячо любимая, несмотря на столь длительный срок брака, жена, двое хороших детей, моя мама была жива, хотя и я, и она по-прежнему жили в безобразных квартирах. Что еще я мог хотеть и чего добиться (видит бог, человек я не честолюбивый, хотя терпеть не могу хамского обращения и неграмотных начальников), памятуя о моих анкетных данных, без всяких связей и покровителей, скорее покровителем и защитником своих сотрудников был я. Этим, я полагаю, закончился второй период моей работы и жизни.