Часть 1. Отец

Для нее Он был всем, началом и концом Вселенной. Он был ее первым значительным воспоминанием – Царь, которого она, играя, пыталась охватить своей детской ручонкой. К которому прижималась, которого гладила, до которого пыталась дотянуться в тот сладкий час, когда Он целовал губами и щекотал языком ее крохотную нагую Царевну.

Были, правда, еще и другие какие-то ранние воспоминания – мутные, бесформенные, страшные… Крик откуда-то сбоку – сдавленный, безобразный крик… падающая лампа… возня в сенях… Длинный ларь на столе, много людей… загадочные узкие лица… Заметила ли она вообще, что в доме кого-то не стало?

Ближе к концу тысячелетия она догадалась, что же все-таки произошло в ту ночь. Ну и что? Она равнодушно отбросила эту незначительную, случайную мысль; она была равнодушна ко всему на свете, кроме Царя.

Царя и Отца Вседержителя.

А зачем ей нужно было что-то еще?

Зачем, если с Ним ей так хорошо, как нигде и ни с кем не будет? Любая разлука была для нее наказанием. Она не любила день, потому что днем Он уходил – в магазин, на работу, по иным надобностям, и не так уж часто ей удавалось убедить Его взять ее с собою. Зато ночь была ее временем; ночью можно было быть с Ним постоянно, счастливо засыпать рядышком с благословенным Царем, и даже на двор по ночам Он не шел – для того в доме существовало отдельное цинковое ведерко. Сколько раз, проснувшись от движения рядом, она соскакивала вслед за Ним с кровати и с замирающим от восторга сердцем следила, как рождается плоская, тонкая струйка, как продольно вращается, изгибается книзу и брызжет крошечными капельками, сверкающими при ночнике, а потом гулко ударяется о дно ведра и разлетается там крупными темными брызгами.

Она протягивала руку и, сложив из пальцев колечко, со смехом ловила в него струю. Она ловко вела колечко вслед за опадающей струей, и все равно несколько последних капель падало на руку. Конечно, она сама так подстраивала – просто хотела, чтобы они упали. А потом осушала Царя волосами, губами, щекой.

Однажды ночью, когда она была еще маленькой, Царь изменился. Она проснулась сразу, как только это началось. Он постепенно твердел и увеличивался в размерах. Она обняла его ладонью – Он был горяч; Он рос и твердел прямо под ее пальцами. Она в ужасе откинула одеяло и зажгла ночничок. Горе, горе! Вид Царя был ужасен. Он стал огромным и потемнел. Он заболел страшной опухолью! Он может лопнуть… может отпасть… Что же делать? Отец бормотал во сне, Его дыхание стало прерывистым. Она заплакала. Она не решалась Его разбудить. Внезапно Царь вздрогнул и исторг из Себя недлинную белую змейку. И еще раз. И еще. С каждым разом змейки были короче, пока не стали просто каплями – это была странная белая жидкость, которую ей трудно было разглядеть из-за душивших ее рыданий. Эта жидкость была внутри Царя, подумалось ей; она вытекла, и Царь, верно, сейчас умрет. Значит, и ей жить не надо.

Отец перестал бормотать и лег на бок, Его дыхание сделалось ровным. Она вытерла слезы и стала ждать, надеясь, что Он проснется и, может быть, поможет Царю. Она знала, что Он сердится, когда она его будит. Она прикрыла Его ноги и, сидя рядом с Ним на постели, долго, долго ждала.

Но Он спал.

Постепенно она осмелела, приблизилась и осмотрела Царя. На вид Он казался совсем невредимым – такого же, как всегда, красивого ровного цвета, без видимых ран… У нее появилась надежда. Она тронула Царя, приподняла, посмотрела с другой стороны… Царь был цел. Какое счастье! Но что же произошло? Она подумала бы, что все это ей привиделось, если бы не белая жидкость, быстро сохнущая, но кое-где еще оставшаяся на коже. Она осторожно коснулась пальчиком клейкой, густой капли. Она не знала, как отнестись к этой жидкости. Царь священен; но ведь это – из Него; значит, это тоже священно, как струйка над ведром? Она понюхала каплю, слизала ее языком и не сделала вывода, нравится ей или нет.

Она укрыла Отца одеялом, нырнула в теплую глубь, прижалась к любимому телу и крепко уснула.

Наутро ночной кошмар предстал перед ней во всех его жутких деталях. Она не знала, рассказать ли Отцу. Вдруг Он станет ее укорять, не поверит? Ей трудно было даже найти слова для этого.

Отец был таким же, как и всегда – веселым, нежным, внимательным. Она мучалась, притворялась. Весь день прошел в тягостных сомнениях. А если это повторится? А если болезнь лишь отступила, но вернется снова и все же убьет Царя?

Скажу за вечерними ласками, решила она.

Когда настал сладкий час и Он приступил к Царевне, она не подала виду, что будет как-то иначе. Он ласкал ее как всегда, и это было так же прекрасно; но посреди любви, когда Он стал самозабвенно податливым, она чуть-чуть приподняла руками Его голову и спросила:

– Батюшка, разреши с Тобой поговорить?

Он удивился и даже сменил ласку. Он приподнялся и прилег рядом, подперев голову рукой. Другой рукой Он продолжал ласкать ее, но она видела, что Он нарочно делает это так, чтобы ей хотелось большего.

– Не очень-то славно говорить при любви, – сказал Он с легким укором, и ей стало стыдно. Может быть, зря она…

– Батюшка, Ты же знаешь, – кротко сказала она. – Ничего слаще Твоих ласк для меня нет, и быть не может… Но это так важно! В другое время я бы не смогла.

– Говори, – разрешил Он.

– Батюшка, ночью случилась беда, – она стала рассказывать и почувствовала, как наливается слезами, – наш Царь вспух… Он едва не умер… еще немножко, Он лопнул бы… и из Него…

Она не выдержала и разрыдалась.

Отец прижал ее к своей груди и стал нежно гладить ее волосы. Она судорожно вцепилась в Царя и горько рыдала, осыпая Его поцелуями; она зримо представила себе, что будет с нею, если она лишится Царя.

Ему с трудом удалось ее успокоить.

– Не плачь, малышка, – приговаривал Он, гладя ее, укладывая, – успокойся, глупенькая, Я знаю, о чем ты…

Он принес ей воды, заставил выпить. Она с трудом пришла в себя и сидела на постели, обняв колени руками, зареванная, опухшая, ощущая себя виноватой оттого, что испортила ласки.

– То был не Царь, доченька. Я расскажу тебе… Надо было давно рассказать; Я думал, ты еще маленькая… Царь, как ты знаешь, духовная сущность; а то, что ты видела, был змей – тварь земная, биологическая. Природа, дочка, берет свое…

– Змей, – повторила она. – Как странно!

– Когда появляется змей, Царь отступает. Царь выше того, чтоб бороться со змеем. Царь уступает ему Свое тело – но ненадолго. Как ты видела, змей, исторгнувши семя, изнемогает сам по себе. Потом уползает с позором, а Царь снова велик и хорош.

– Мне не понравился змей, Батюшка.

Отец пожал плечами.

– Немудрено. Он хитер, пронырлив, вообще злокознен; люди считают его врагом рода человеческого… Однако нам, наделенным защитой Царя, он не враг – слишком низок… и жалок… Для тебя будет правильно лишь сторониться его и не обращать на него никакого особенного внимания.

– А…

Она боялась спросить. Он улыбнулся, поощряя ее к вопросу.

– А у других… тоже есть змеи, Батюшка?

– Конечно: ни одному мужу не обойтись без земной сущности. Даже больше: редко кто признает своего Царя, а уж змей есть почти у всякого. Да что тебе до них? У нас с тобой свое Царство. Плохо ли?

Она почувствовала себя счастливой оттого, что Он не стал сердиться, разговаривал с ней, как с взрослой, и все объяснилось. Она благодарно потерлась щекой о Его руки.

– Ах, Батюшка, я Тебя так люблю!

– И Я люблю тебя, Мое солнышко.

– Батюшка, а давай целоваться!

Отец приблизил Свое лицо к ее лицу и внятно сказал:

– Мы всю жизнь будем целоваться с тобою, дочь Моя, возлюбленная Моя, будем ласкать и тешить друг друга, только помни Завет, то помни, что Я тебе всегда говорил, теперь говорю и буду говорить: лишь мы с тобой друг для друга вдвоем в целом свете, лишь Я для тебя и ты для Меня; ни с кем не сходись, но и не враждуй; никого не почитай, никому не верь и не говори про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей никому не давай касаться; также и Царевны. Однако же будь похожа на всех, не возбуждай подозрений, будь незаметна, смешайся с толпой. Таись, прячься, будь ко всему наготове; подслушивай, подглядывай, вызнавай, да не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего. Думай усердно и глубоко! Но скрывай истинные мысли, обманывай всех вокруг, да так, чтоб не прознали; не питай ни к кому ни гнева, ни жалости; будь хитра и коварна со всеми не менее, чем змей. А иначе придет позор и погибель. Так?

– Так, Батюшка.

– Повтори.

Она послушно повторила; слова на этот раз изменились в конце, к ним добавилось про змея, но смысл был старый и ясный. Она подумала, что Отец, верно, считает ее дурочкой. К чему каждый день повторять то, что и так яснее ясного?

* * *

Она уже ходила в школу (в первый класс, во второй?), прилежно учила что положено, ежечасно тосковала по Царю, но, как велел Отец, даже и виду не подавала. Некоторое время она была лучшей ученицей, отличницей, и учительница постоянно хвалила ее, ставила ее в пример другим детям; она была безразлична к этим похвалам – лишь похвала Отца имела для нее значение. Отец велел учиться хорошо, она и учится хорошо; велел бы плохо – училась бы плохо.

Однако она быстро увидела невыгодность отличной учебы: ее сделали командиром октябрятской звездочки – она изобразила радость, но слегка озаботилась некоторыми новыми обязанностями, которые отдаляли ее от Царя; она поняла, что ее скоро могут сделать командиром класса, и ненужных забот добавится. Тогда она постепенно снизила успеваемость, сделалась на уроках рассеянной – ей это было легко и очень приятно, так как она могла позволить себе больше думать о Царе. Учительница огорчалась, но ей не было до того никакого дела.

Другие дети в пору ее успехов уже начинали относиться к ней неодобрительно, считать ее зубрилкой, вдобавок девчонкой скрытной и заносчивой. Ей было безразлично отношение этих детей. Но Отец велел быть как все, не выделяться, не возбуждать к себе плохого или слишком хорошего чувства; спустившись по успеваемости до уровня других учеников, она стала больше разговаривать с ними, расположила к себе и добилась умеренного уважения, при том, что они стали считать ее не скрытной, а просто скучной.

Это было именно то, что ей требовалось. Она добилась безупречно серой позиции, наилучшей для того, чтобы вести двойную жизнь. Если бы не началась перестройка, она при желании многого могла бы достичь в качестве комсомольской, а затем и партийной работницы. Другое дело, что она вряд ли проявила бы такое желание, потому что любая общественная деятельность отдаляла бы ее от Царя, средоточия всех ее чувств, стремлений и помыслов.

У нее возникла привычка откладывать важные разговоры до времени ласк. Важные разговоры случались не часто, и Отец разрешил. После разговоров ласки были особенно приятны.

– Батюшка, – сказала она как-то раз, – ребята в школе – матерщинники. Хорошо ли ругаться матом?

– А как ты сама думаешь? – спросил Отец.

– Наверное, плохо.

– Конечно, дочка; они оттого так делают, что нет у них Царя ни в голове, ни в душе, ни вообще в жизни. Что с них взять? Пожалеть разве. Однако одно слово стоит особняком, и в Царстве нашем употреблять его должно. Слово это – пизда; они так называют это чудо, – Он мягко провел по Царевне рукой, – потому что ни о какой Царевне вообще не ведают. Слово это равносильно змею у мужчины. Когда тебя охватит вожделение (а что это такое, ты узнаешь со временем), тогда Царевна от тебя отступит, и останется – просто пизда.

– Пизда, – с удовольствием повторила она, довольная, что получила право употреблять взрослое слово. – Но ведь змея от Царя отличить легко, Батюшка. А чем пизда отличается от Царевны, каким признаком?

– Отличишь. Влага появится. Запах особый…

Она брезгливо сморщила нос.

– Не хочу.

– Не волнуйся, милая, это бывает ненадолго.

Она немного подумала, принимая Его ласки.

– Батюшка, а других матерных слов не нужно говорить?

– Нет, родная; да и это тоже не говори на людях, даже если вокруг все подряд будут ругаться через раз. Не роняй себя.

– Они говорят не Царь, а…

– Знаю, милая. Что ж, так они ценят своих Царей.

В другой раз она сказала:

– Батюшка, я знаю, отчего дети родятся: от семени, которое истекает из змея.

Он покачал головой.

– Здесь не совсем ты права, дочь; здесь целая наука, и пора тебе понять. Одно дело семя, истекающее наружу, в свет, как у Меня, ты знаешь, бывает по ночам; оно и впрямь исходит от змея. Другое же дело, когда семя истекает вовнутрь женского тела. Это разные вещи. Есть одна, крайняя ипостась у змея – зверь; то змей, вожделенно стремящийся к пизде и любострастно овладевающий ею. Да, бывает, что от этого родятся дети; но знай, что в тот момент, когда происходит зачатие, пизда прекращает быть таковой – становится опять Царицей.

Она опять думала, осмысливала новое знание.

– А наш Царь, Батюшка, когда зачинал меня, тоже был зверем?

– Хороший вопрос, – похвалил Он, – знай же, что никогда наш Царь не был зверем, и гордись, что зачинал тебя Царь.

Она удивилась:

– Как это?

– Тайна сия велика есть, – улыбнулся Отец, – невнимательно слушаешь: зверь, сказал Я тебе, это змей, вожделенно стремящийся к пизде и овладевающий ею любострастно. Целью такого соития может быть как низкое удовольствие (что чаще у людей и бывает), так и зачатие, без коего вымер бы человеческий род. Но если цель мужа и жены – одно лишь зачатие, то ни вожделения змея, ни любострастия зверя для такого дела не требуется. Люди устроены так, что Царь с Царицею не могут соединиться, пока Он не предстанет змеем, а Она – пиздой; однако, как Я сказал тебе, пизда оплодотворяемая есть Царица, а змей, входящий в нее невожделенно, то есть ради зачатия, есть отнюдь не зверь, а Царь великий и благословенный. Таким-то Царем ты и была зачата, дочка, потому-то мы оба с тобой и особенные. Ты поняла?

Огромным новым миром веяло от Его слов. Она замерла от восторга, и ей вдруг почудилось, что Царевна, уже окруженная вьющимся нежным пушком, слегка увлажнилась.

– Поняла, Батюшка, – пролепетала она. – Батюшка… а если моя Царевна побудет пиздой… совсем ненадолго… Ты не будешь ругать меня? – И, предчувствуя благоприятный ответ, еле слышно прошептала: – А Ты будешь ее ласкать, Батюшка?

* * *

Однажды настал момент, который не мог не настать: змей явился в течение сладкого часа. Она озадаченно смотрела на него, не зная, как поступить. Продолжать ласку? – то есть, поощрять низкую страсть? Этого она не могла. Прерывать сладкий час? Она не хотела.

Змей уже не пугал ее. Она привыкла просыпаться, когда рядом с ней возникало это большое и темное, испускало невостребованное семя – она узнала, что это зовется оргазм – и вновь уходило в свои неизведанные края. Иногда она даже не просыпалась от этого. Но наутро в таких случаях ей бывало стыдно, потому что у нее возникла новая обязанность и потребность – обтирание. Это нужно было делать сразу после оргазма, прежде, чем семя начнет высыхать. Вначале она промокала его мохнатым полотенчиком, которое впитывало почти все, а затем тряпочкой, смоченной в теплой воде, стирала оставшуюся пленку, тонкую до незаметности, но способную при высыхании клейко и неприятно стянуть Его кожу. Важно было также не оставить семени в волосах – иначе наутро, чтобы разделить склеенные волосы, ей приходилось тянуть за них, причиняя Отцу неудобство и боль. Наконец, завершив обтирание, она брала тюбик питательного крема, выдавливала себе на ладошку его толстый душистый лепок, похожий на удаленное семя, и с удовольствием втирала в обихоженные ею покровы. Особенное внимание она уделяла Царю возрожденному, обтирая и снабжая кремом каждую Его нежную складочку, покрывая Его быстрыми маленькими поцелуями и испытывая от всего этого тихий кроткий восторг.

Бывали разные случаи. Время от времени змей застигал ее врасплох и исторгал семя, почти не изменив внешнего облика Царя – в таких случаях она просыпалась редко, но стыдно за это не было: откуда же она могла знать? на то он и змей, чтоб лукаво обманывать… Удавалось, однако, и ей насмеяться над хитрым пришельцем, предугадав полет белых змеек да и выловив их в подставленную ладонь. А еще оказалось, что змей бывает и слаб, не всегда достигает желаемого; частенько, потомившись в святом теле попусту, он с позором бежал от Царя, триумфально обретающего законное место.

Один раз она увидела, как во время сна Отец ускорил оргазм. В ту ночь змей был силен и очень велик, и Царь, видно, внушил спящему способ быстрей от него избавиться. Он сделал это рукой – она запомнила, как – заставив ее задуматься. Отец не любил касаться Царя руками – это было ее привилегией, точно так же как трогать рукой Царевну позволялось только Ему. Касаться змея? Возможно… ради того, чтоб изгнать… В любом случае она не хотела бы этого делать; она была рада, что Отец взял это на Себя. Он не проснулся. Наутро она не стала обсуждать с Отцом эту тему, так как могло оказаться, что это должна была сделать она, и ей много дней было стыдно.

Иногда Отец просыпался во время оргазма или после, следил за ее хлопотами взглядом, полным любви, гладил по волосам, дарил краткую ласку и опять засыпал. Являлся змей и при бодрствующем Отце – в основном по утрам, особенно после его ночных посещений; в таких случаях Отец, видно, помогал Царю; вдвоем Они быстренько изгоняли лукавого, так что и речи не было ни о каком оргазме.

Но все это, все эти разные случаи приключались в часы не для ласк. Во всех этих случаях змей был уже рядом, а она, в зависимости от обстоятельств, готовила принадлежности для обтирания, или разговаривала с Отцом, или делала что-то по дому, или даже спала, но уж точно не занималась любовными ласками. Как же теперь-то быть? Конечно, можно было бы продолжать ласки, до поры избегая запретного места… но она не привыкла в ласках себя ограничивать; не привыкла, не хотела и не стерпела бы ограничений. Любая ласка в сладкий час была ее неотъемлемым правом. Да и что за ласки без Царя!

Она с досадой помедлила, надеясь, что змей уползет сам по себе. Напрасно ждала. Бездарно шло время, ее ласки слабели; еще немного, и она бы расплакалась. Она взглядом попросила Отца надоумить.

Отец улыбнулся и загадочно предложил:

– А ты его прогони.

– Как, Батюшка?

– Мне ли тебя учить? Сама догадайся; в этом деле ты уж многое смыслишь, больше Меня.

Она задрожала от волнения. Ей была оказана великая честь. Впервые в жизни Отец признал за ней право на творчество; больше того – признал ее превосходство; это было доверие, которого ей нельзя было не оправдать. Как же, как это сделать?

– Может быть… ускорить оргазм… – нерешительно предположила она, вспомнив ночной эпизод, и с трудом заставила себя прикоснуться пальцами к змею.

– Можно, – согласился Отец, не удивившись ее знанию, – но достойно ли это тебя?

Она возликовала. Она не должна! Она правильно думала, что это плохо. Но как же тогда?

– Думай, – сказал Отец, – не то ласки придется прервать.

Вот уж нет! Она напрягла весь свой разум. Царь, взмолилась она, помоги. Вразуми. Царь мой, приди… Нужно вызвать Царя, подумалось ей, помочь Ему водвориться; Царь не должен бороться со змеем – Он и не будет, просто займет Свое место, и лукавый скроется сам, сам… Да; нужно не змея гнать, а звать Царя сильного

… а чтоб вызвать Царя, нужно Его ублажить… чтоб подвигнуть Царя – приласкать… да не просто, а нежнейшею лаской…

– Кажется, поняла, Батюшка, – торопливо проговорила она, – Царя призвать нежною лаской; только это так странно… Ведь я должна буду не то что касаться… а даже испить… но не лукавого же, а Царя!

Отец думал.

– Царя! – повторила она убедительно.

– Похоже на то, – одобрил Отец, – попробуй…

Она со страхом приблизила губы к вздувшейся плоти, всей силой души стремясь под уродливым, гадким обличьем видеть то величаво спокойное, каким оно должно стать. Царь, думала она, не его я люблю, а Тебя; не его целую, не его пью, а Тебя… Услышь же! Она округлила губы и, от напряжения сил почти не ощущая отвратительной тверди, наложила их на темный бугор, растянула, привычным движением надвинула дальше, касаясь уже языком… и враз стало легче; появился кусочек знакомой сладости, всегда доставляемой этим движением, и она, уцепившись чувством за этот сладкий кусочек, уж не видела перед собой темное, грубое; уж не обнимала собой непотребное; сияющий во славе Царь появился перед ее мысленным взором. Усилием языка она слегка сжала округлую плоть… на мгновение мелькнула мысль: изгоню, выдавлю гадину – и тут же другая: нет, не так! освобожу место для Тебя, Повелитель мой; вот достойная мысль, а о том даже и думать позорно. Возвращайся, мой Царь – она усилила давление языка; приходи же, воздвигнись – она отворила губы шире, выпуская того, изгоняя того, думая о том, как он уходит долу… и внезапно поняв, что пока-то он все же внутри ее рта, что Царя еще нет, а она уже успела оскорбить Его, осквернить себя сосанием гадины – зачем, зачем она стала думать об этом? Теперь Царь не простит ее. Ничего не получится; она не сумела, не оправдала доверия Отца… сделала то же, что делают шлюхи, те самые, про которых – мерзкий треп в школьном туалете… Какой стыд! Какой ужас!

Она выпустила изо рта все, что в нем было, уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала.

И рыдала сколько-то мигов, совсем недолго, пока не почувствовала прикосновение к нижней стороне пальчиков на своей ножке. На их языке это означало одобрение, признание и восхищение. Это было просто невероятно, но это было так.

Она задержала дыхание между всхлипами. Вся ее страдающая душа устремилась Ему навстречу. Ее простили? Разве ее могли простить?

Она резко перевернулась на спину и увидела Его лицо рядом со своим. Он поцеловал ее в губы, в ее оскверненные губы, а потом изменил положение тела, и она вдруг увидела Царя – не змея! – и удивилась, почему ей дано Его видеть.

– Молодец! – пылко воскликнул Он. – Ай да дочь!

Она побоялась поверить.

– Так я что… смогла?

– Не все сразу, – сказал Он мягко, – это не так важно, смогла ты сейчас или нет. Главное, ты теперь знаешь, как. Змея-то ты попросту выплюнула.

– Как это, Батюшка?

– Уж не знаю. Надо у тебя спросить.

– Вот интересно… – Она задумалась, припоминая свои ощущения. Улыбнулась, вспомнив привидевшийся ей образ Царя. Вздрогнула, вспомнив, как ощутила змея.

Она тронула Царя рукой, бережно поцеловала.

– Батюшка, – попросила она, – я хочу любви…

–

Ты заслужила, – отозвался Он, – сегодня Я дам тебе еще много любви, милая.

И Он принялся ласкать ее. В тот удивительный вечер Он ласкал ее больше обычного, и во многом не так, как всегда. Я взрослею, понимала она, ощущая Его вокруг сокровенного места Царевны, и словно пенистый вал, придя из горячего моря, заливал, охватывал жаром горло, желудок, живот (вожделе…) и вздымал ее высоко (…ние!), и стремительно опускал, отступая, так что дух захватывало от паденья на влажные, ароматные капли, оставшиеся на берегу. И Царевна, смущаясь от влаги, от нутряного тепла, от резкого запаха этих особенных капель, отходила подальше от брега, к которому, пенясь, уже подступал (о-о…) новый вал, еще выше, еще горячей и стремительней прежнего. Ты вернешься, родная, обращалась она к Царевне; пережди, дай потешиться Своей низкой сестренке-пизде, редкой гостье на Твоем островке, гостье, ставшей внезапно и ненадолго хозяйкой… обмирающей от вож-де-ле-ни-я – да! вожделения… Ты вернешься… скоро вернешься, смотри: валы уже утихают… жар спадает… Ты видишь: влага сохнет уже… нелюбезный Тебе аромат ветром в море уносится… на берегу остается лишь чистота и покой… Возвращайся, Царевна; водворяйся в законное лоно, возвышайся и властвуй… Ты – хозяйка здесь… опять и надолго… в этих сладких владеньях… Отца Твоего, Царя…

Ей понравилось вожделение. И не было стыдно. Сказано же – природа берет свое. Интересно, можно ли вызывать вожделение по своему желанию?

И еще – узнать бы, каков женский оргазм…

Так она думала, засыпая.

* * *

Как-то раз, всего один, Он повел ее в церковь – в Починки, то есть ближайший населенный пункт, так как в их маленьком селе церкви не было. Она с любопытством осмотрела алтарное золото, строгие лики святых, поинтересовалась книгами, выставленными в лавке при входе, послушала кусочек службы, но скоро ей стало скучно и неуютно. Они ни разу не перекрестились; бабки в черном смотрели на них осуждающе.

– Батюшка, – шепнула она, – не пойдем ли домой?

Он, казалось, ждал только этого.

– Понравилось? – спросил Он ее по дороге, среди розовеющих гречишных полей.

– Наверное, нет, – призналась она как бы с сожалением. – Красиво… но скучно… непонятно, зачем…

– Люди верят, что есть Бог.

– Я знаю. Но верят же не все… И ведь на самом деле его нет, правда? Это как игра?

– Хороший вопрос! – усмехнулся Отец. – Кто и когда бы точно ответил?.. Одно скажу – если Бог и есть, то Он вряд ли таков, каким они Его себе представляют.

– А зачем мы ходили туда?

– Я хотел, чтобы ты посмотрела, чему поклоняются люди.

Она подумала и спросила:

– Можно, мы больше не будем туда ходить?

– Да и не будем, родная; сама видишь, тебе это ни к чему. Однако, чтоб быть похожей на других, разумно бы знать что-то из этого общего достояния…

– А никто толком не знает, – сказала она пренебрежительно, по-взрослому. – Девчонки в школе обсуждают иногда… Сами путаются, спорят. Я стала думать, да и тоже запуталась.

– Немудрено. Путаное дело религия; однако, есть в ней одна замечательная вещь, созвучная нашему Царству. Когда Бог, как верят, создал все сущее, было всего два человека: Адам и Ева. Были они блаженные, значит счастливые, и непорочные, то есть, по-нашему, Царь Адамов был настоящим Царем, а Царица Евы – Царицею. И жили они в раю.

– А потом?

– К Еве явился змей-искуситель, обольстил ее, то есть всячески обманул и обласкал, как только один он может, вожделения своего передал, и обернулась Царица ее пиздой алчущею.

– Тот самый змей? – ахнула она.

– Тот же, милая. И стала пизда искать зверя к себе, но не могла найти.

– И тогда…

– И тогда змей сказал Еве: пойди, искуси Адама, и получишь то, чего хочешь, и даже больше того. И она послушалась, пошла и искусила Адама, как змей ее научил.

– Как она искусила, как, Батюшка?

– Да это неважно, – усмехнулся Отец, – ну, дала ему яблоко… которое дал ей змей перед тем…

– Яблоко? Простое яблоко?

– У змея и простое яблоко отравою станет…

Она остановилась и топнула ножкой:

– Какой противный! Я его ненавижу!

– Пошли, – сказал Он, – это еще не все; суть дела в том, что змей не мог искусить Адама без помощи Евы. Пока Адам не подпускал к себе змея, он был сильным Царем, не уступающим никому своего места; но, искусившись, сделался слабым и сразу же сам змею поддался.

– Змей вошел в него, – предположила она.

– Точно, умница, – похвалил Отец, – змей вошел, потеснивши Царя, предстал зверем и дал Еве то, что она хотела.

– Не Еве, – поправила она, – а пизде.

– Ты права; просто для церкви, ты уж догадываешься, такое слово непотребно. Итак, змей своего добился; что вышло из этого, то по-церковному называется грех. Бог не простил греха ни Адаму, ни Еве – выгнал из рая обоих и заставил жить на грешной земле. Ну, а змею в раю обольщать стало некого – он и подался, лукавый, за изгнанными вослед. Потому он и в свете, среди людей.

– Вот оно что, – протянула она задумчиво.

– Ты понимаешь, что это всего лишь сказка.

– Похожа на правду.

– Похожа, – согласился Отец. – Эту веру с давних времен складывали многие люди. Кто-то из них, может быть, наш далекий пращур, верно объяснил другим, как действует змей.

– Почему же все люди не живут, как мы?

– Потому что большинство людей просто дураки и грешники, и Царства у них нет; а у кого свое Царство есть, те живут как мы, скрытно, и о том мы с тобой не знаем и знать не должны.

– Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете, – нараспев прочитала она заветные слова, глядя на Отца с упоением, – лишь я для Тебя и Ты для меня. Ни с кем не сойдусь, но и враждовать не буду; никого не почту, никому не поверю и не скажу про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей и Царевны не дам коснуться никому. Ах, как я люблю Тебя, Батюшка!

– А как Я-то тебя люблю, Моя милая…

– Однако же, – продолжала она посуровевшим голосом, как солдат перед боем, как автомат, – буду похожа на всех, не возбуждая ни в ком подозрений, буду незаметной и смешаюсь с толпой. Буду таиться, прятаться, ко всему наготове; буду подслушивать, подглядывать, вызнавать не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего!.. Буду думать усердно и глубоко! Буду скрывать истинные мысли, обманывать всех вокруг, да так, чтоб не узнали! Не испытаю ни к кому ни гнева, ни жалости, буду хитра и коварна со всеми, как змей!

Она перевела дух и недобро добавила:

– А иначе придет позор и погибель.

* * *

Когда лунная кровь перестала ее отвращать, когда Царевна, подобно подножью Царя, покрылась красивой пружинистой шапочкой, а грудь потребовала отдельной одежды, она начала задумываться о вещах, выходивших прежде за пределы ее понимания.

Посредством школы и телевизора она уже многое знала об окружающем мире. Мир этот был ей глубоко чужд. Но она должна была его знать – иначе в дальнейшем, совершая неправильные поступки, она неизбежно привлекла бы к себе внимание окружающих, а этого делать было нельзя.

Школа была неизбежной обязанностью, с которой она научилась мириться. Благодаря бесцветному образу, удачно найденному ею в начальных классах, она не вступала в конфликт со своим окружением; благодаря наблюдательности и логическому анализу она узнала о своих одноклассниках и их семьях столько тайных вещей, что жизнь всего села, верно, переменилась бы, вздумай она совершить огласку. Эти тайны были большей частью дурными, иногда непонятными и очень редко – заслуживающими уважения. Разведывая очередной чей-то секрет, она все больше ценила Отца и открытое Им для нее прекрасное Царство. Вместе с тем, школа давала и знание, само по себе не очень ей интересное – лишь биология, да в какой-то мере история по-настоящему увлекали ее, – однако же, необходимое для будущего, когда, как она понимала, ей придется освоить профессию, чтобы зарабатывать деньги на жизнь.

Отношения с телевизором были попроще – хотя бы потому, что его, в отличие от школы, можно было выключить. В раннем детстве она недолюбливала это устройство, так как взамен сомнительной радости мультиков, то и дело покрывавшихся полосами на черно-белом экране, она на полвечера лишалась Царя – Отец не желал ее ласк во время телевизионной программы. Позже она терпением и любовью все же добилась своего, приучила Его вначале не обращать на это внимания, а потом даже отвечать ей взаимностью, не отрывая глаз от экрана. Телевизор перестал быть соперником; иной раз и она отвлекалась от ласк ради интересного места – впрочем, ненадолго; в лучшем для телевизора случае они вместе досматривали передачу, занимаясь любовью и незаметно переплывая в сладкий час.

Теперь, сопоставляя узнанное за годы с изменениями в своем организме, она задумывалась о будущем Царства и о своей роли в достижении этого будущего. Должна ли она родить детей? И если да, то скольких? Найдется ли ее избраннику место в Царстве? Как бы горько это ни было, она уже понимала, что когда-нибудь Отец умрет; она уже не затыкала уши, как в детстве, когда время от времени они касались этой темы. Как жить без любви? Любовь была для нее естественным элементом среды обитания – как солнечный свет, гравитация, воздух.

Изучив школьный курс биологии и даже кое-что сверх него, она уже хорошо понимала, что с чисто научных позиций Царь, змей и зверь были представлены одной и той же телесной субстанцией. Ее любовная практика подтверждала этот прежде немыслимый тезис. Она научилась легко водворять Царя и уже не стремилась отделять этот технический акт от изгнания змея. Откровенно касалась лукавого, могла подразнить, довести языком до оргазма; она делала с ним что хотела – она превзошла его, почти приручила, как пса, как дрессированного хищника в цирке. Но чем легче было ей ощущать триединую плоть, тем сильнее светлый облик Царя властвовал над ее прагматичным сознанием. Биология бессильна была объяснить, что такое любовь, сводя все даже и не к греху, а лишь к образу подопытной крысы, возбуждающей электричеством мозговой центр удовольствий, в лучшем случае – к инстинкту продолжения рода. Сверх явления беременности, наука не допускала существования единого организма из двух человеческих особей. А ведь это был факт – Царство было таким организмом; Царь был Центром Его, Объединителем прочным, всеобъемлющим и непреходящим, в отличие от тонкого, утилитарного, временного шнурка родовой пуповины.

У нее проявились критический взгляд на жизнь и своеобразное чувство юмора. Она уже видела мелкие, ранее не замечаемые ею недостатки Отца, не стесняясь их обсудить, а то и вышутить. Эти недостатки наполнили ее отношение к Нему новыми красками. Теперь она не только преклонялась перед Ним, но лелеяла и жалела Его с возрастающей страстью жены или, может быть, матери.

Тема материнства начинала ее волновать. Эта тема, прежде не слишком желанная, все откладывалась на потом, забывалась, как пара кем-то подаренных кукол – дурацких кусков пластмассы, ненужно валявшихся в дальнем углу… Она видела деторождение с точки зрения интересов Царства, а не естественной женской потребности. Незнакомая женщина обращала к ней взор с нескольких фотографий. То была ее мать; глядя на фото, она испытывала темную, стыдную зависть к этой женщине, которой было дано зачать от Отца.

– Отец, – попросила она однажды (теперь, в зависимости от тона беседы, она часто именно так обращалась к Нему), – расскажи мне о матери.

Ей показалось, что вопрос озадачил Отца.

– Ты никогда прежде не спрашивала…

Она равнодушно пожала плечами.

– Как хочешь… Может, Тебе неприятно…

Он задумался.

– Почему ты… почему ты подумала, что Мне может быть неприятно?

– Не знаю. Я размышляла… А вдруг она вовсе не умерла своей смертью, как думают люди. А вдруг это Ты убил ее… Если так, то Тебе может быть неприятно о ней вспоминать.

Он вздохнул.

– Да. Я убил ее. И ты догадываешься почему.

– Потому что она не хотела принять Царства.

– Да.

– Я так и знала. Ты сделал правильно. Иначе она пошла бы и рассказала людям, и нас бы стали преследовать и могли разлучить.

– Что ж… Я верил, что ты поймешь.

Она рассмеялась.

– Глупенький Ты мой Батюшка! Значит, Ты допускал возможность, что я Тебя не пойму?

– Но Мне жаль ее. Ведь единственное, в чем она была виновата – это что она была такая, как все.

Ее смех оборвался.

– Она была хорошая женщина. Просто не понимала.

Ее глаза сузились, превратились в недобрые щели.

– Не понимала, ага… Говоришь, была хорошая женщина? Пизда у нее была хорошая, да?

– Эй, эй, – растерялся Он, – что с тобой? Ты к кому ревнуешь? К покойнице! К своей матери!

– Ты ее, может, любишь до сих пор?

– Дочь, – сказал Он, – успокойся.

Она заплакала.

– Как можно… ту, что вне Царства…

– Ну, вот ты все и сказала. Она вне Царства – что о ней говорить? Ты напрасно и спрашивала.

– Ты прав, – она вытерла слезы. – Как Ты ее убил? Чем именно?

– Может, оставим это?..

– Хочу знать. Скажи, как убил, и оставим.

– Ударил сильно, – мрачно сказал Отец, – и в погреб столкнул, а сам сделал вид, будто упала с лестницы. После стоял перед людьми, якобы горем сраженный. Много всякого перетерпел.

– Бедненький Батюшка…

Она погладила Его по начавшим редеть волосам, поцеловала в темя.

– Все? Ты успокоилась? Не будешь больше о ней?

– Не буду.

Они помолчали. Потом она с досадой стукнула кулаком по столу.

– Ну почему, почему природа так гнусно устроена? Почему я не могу иметь от Тебя детей?

– Плохой разговор, – сказал Он.

– Может, попробуем? – тоскливо, со слабой надеждой предложила она. – Я читала… честно, в библиотеке книжку нашла… в истории это бывало… Уедем… бумаги новые выправим…

– Даже не думай об этом.

– Не хочу никого, – сказала она с отвращением. – Подпустить к Царевне кого-то… не Тебя… Фу!

Ее передернуло.

– Дочь, – сказал Он, – нелегок наш путь. Жди, терпи. Помни главное.

– Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете…

– Уж наверно, можешь полностью не повторять… Смотрю, ты совсем уже умная… скоро умней Меня станешь…

– Я хочу, – упрямо сказала она, тряхнув головою, и прочла Завет до конца.

 

Часть 2. Враги

При свете молодого месяца она шла домой с дискотеки, брезгливо морща нос от чужих запахов пота, духов, перегара, прицепившихся к ее платью и волосам. В гробу бы она видела эту дискотеку. Но дискотека в селе была редкостью, и для обычной пятнадцатилетней девчонки было бы просто ненормально не пойти. Она чувствовала, что и так уже где-то на грани. Запас наработанных ею уверток был велик – уроки, дела (ах, как много дел, когда в доме нет женщины!); интересная передача по телевизору, интересная книжка; головная боль, зубная боль, все остальные боли; само собой, менструация (очень долгая, очень тяжкая, крайне нерегулярная); наконец, на экстренный случай – нездоровье отца; да, запас всевозможных отмазок и уловок был богат и разнообразен, но его надлежало эксплуатировать бережно. А она иногда увлекалась и замечала это только по постным лицам своих так называемых подруг. И вот результат – приехала дискотека, и пришлось на нее идти. Идиотское времяпрепровождение. Она шла и ругала себя за недальновидность, за нерасчетливое расходование уверток по пустякам.

Случай помог освободиться до срока. К их маленькой стайке восьмиклассниц пристали трое парней из Починок, пьяных, злых, приехавших на мотоцикле и готовых на подвиги. Девчонки устроили визг. Она счастливо визжала громче всех. Она знала, что каждая из ее подружек только и ждет, чтоб такой герой прижал ее в темном углу возле клуба и тискал по-всякому, лез к ней сверху и снизу; чтоб какое-то время спустя, после возни, отделаться от него, получив при этом по глазу; и чтоб на следующий день, демонстрируя свежий синяк, с гордо-таинственным видом рассказать все подружкам, подбирая волнующие слова и смакуя детали, а в ответ, разинувши рот, послушать про их увлекательные приключения.

Но у примитивной игры были свои законы. Парень должен был облюбовать кого-то одну, заговорить хоть о чем, пошутить, желательно попохабней, чтобы были ясны намерения, пригласить танцевать, а уж потом, будто бы желая глотнуть свежего воздуха, вести даму на улицу и зажимать в уголке. Нельзя было вот так нагло пристать, сразу троим, сразу ко всем и на глазах у всей дискотеки. Поэтому визг был не игрив. Видя события, вся ватага подростков-односельчан, роящаяся как бы поодаль, но зорко за ними следящая, дружно бросилась наводить порядок. После непродолжительного разговора возникла большая драка. Пришельцы, хоть и намного старше, но всего трое и более пьяные, противостояли недолго, были опрокинуты на заплеванный пол, биты ногами и выкинуты на улицу. Дискотека возобновилась, но происшедшего было достаточно, чтобы она смогла изобразить жуткий страх и ускользнуть из зала.

На деревянном крыльце с трудом приходили в себя трое побитых героев. Один из них неожиданно схватил ее за руку. Отлично, подумала она, будет что рассказать; этого хватит надолго. Зная, что в крайнем случае подмога недалеко, она размахнулась другой рукой и увесисто залепила парню по роже. От неожиданности он отпустил ее руку и попытался дать сдачи, но она легко увернулась, соскочила с крылечка и исчезла в окружающей клуб темноте.

На улице было пустынно – старики уже поуходили с общих скамеек, смотрели «Санта-Барбару» или что еще, а молодежь, понятно, вся оставалась в клубе. Обычные вечерние звуки сопровождали ее по пути – вялая перекличка собак… шум веселой компании из-за забора… а отсюда – повизгиванье поросят… а отсюда – скрип ручного колодца… И на эти обычные звуки наложился еще один – звук мотоцикла, становящийся громче и громче. Она испугалась, подумав, что это те самые; они могут увидеть ее на дороге и захотеть отыграться за все. Она свернула с дороги на боковую улочку – здесь просто было чуть дальше, она подойдет к дому с другой стороны – не замечая, что звук мотоцикла не удалился, а захлебнулся; не зная, что взбешенный зверь уже взял ее след.

Ее схватили в двух шагах от родного дома, когда она меньше всего могла этого ожидать (я не была наготове, мелькнула мысль; вот оно каково нарушать Завет), крепко схватили сразу сбоку и со спины, зажали ей рот так, что она не могла издать ни малейшего звука, и в полной, бесчувственной тишине стали срывать с нее платье. Множество суетливых, грязных, потных рук забегали по ее телу, достигли Царевны. Едва не лишив ее сознания, смрадно выдохнул зверь. И, как только ее повалили на землю, она сделала единственное, что еще оставалось возможным – поджала к животу на секунду освобожденные ноги и, собравши все силы, резко ударила пятками в мутное, нависавшее сверху чудовище. Это ее спасло. То ли кто-то (может быть, и она) издал краткий крик, то ли борьба перестала быть слишком тихой – собачье разноголосье мигом заполнило стоячий воздух задворок. Уже и не слышен был звук открываемой двери; стоило в замешательстве одному из парней приослабить хватку, которой была сжата ее голова, как она моментально вцепилась зубами в его вонючую руку. Ее сильно ударили по голове. Она услышала голоса соседей; сквозь редкий плетень она видела, как их пес Полкан скачками мчится по огороду, а за ним – Отец с колом наперевес. И – убегающие, тающие во тьме фигуры. И потеряла сознание.

…Она лежала дома с сотрясением мозга и, видя, как над ней хлопочет Отец, в первые дни чувствовала себя несчастной, потому что Он запретил ей вставать, и все ее дела по дому легли на Него, в то время как одна она была виновата в случившемся. Утешением был разве что слух, полезный для Царства слух, облетевший село и свидетельствующий, что тихоня-Мариша таким же, как все, миром мазана. «Девица-то стать набрала, – говорили люди, – уж конешно! тихоня, как же! задом, небось, в клубе вертела, как вся она молодежь… а парни-то, опять же, выпимши… молодые, горячие…»

Приезжал участковый Семенов – мрачновато, испытующе: «Говорят…» – «Я не хочу, – сказала она, – не нужно этого позорища». Он вопросительно посмотрел на Отца. Отец пожал плечами: «Она права… в конце концов, кому от этого польза? Ничего ж не случилось… слава Богу… а ребятам хороший урок». Участковый повеселел: «Вот и я думаю. Знаю я их, этаких огольцов! Поговорю по-мужски… а в зону зачем же… чтоб вернулись вовсе бандитами?..»

Ее проведывали одноклассницы; как очень давно, она опять на сколько-то дней стала величиной в школе. Она поправилась скоро, но в школу еще не шла, используя дни для ленивого удовольствия. Отец допустил ее до любви, но не очень горячей, и до домашней работы – лишь носить тяжести пока что не разрешал. Чудесные дни! Теперь она была почти благодарна этим типам. Нет худа без добра; они дали ей эти дни, помогли укрепить верность Завету. У нее была очень здоровая психика; она быстро забыла страшную тишину, их руки, свою боль и свой стыд.

Но они не забыли. Вольно или невольно ошибался участковый Семенов; они уже были бандиты, и такого они простить не могли. И все в эти же дни, посредине сладкого часа, ей вдруг показалось, что где-то вдали застрекотал мотоцикл.

На секунду мелькнуло воспоминание о вечерней дороге… ах, как сладко, Отец… и тут же отогнано: мало ли мотоциклов… и только дурак полезет опять… и есть же Полкан… Она счастливо улыбнулась и отдалась любовному чувству, не замечая, как внимательный глаз возник в небрежном, упущенном ею просвете меж двух занавесок, расширился от изумления и цепко схватился за сцену запретной любви.

Наутро Полкан куда-то исчез – сорвался, видно, за сучкой; разорванный старый ошейник валялся, прикрепленный к цепи. Полкан и раньше уже убегал; ей и в голову не могло прийти что-то плохое. Но Отца посетила какая-то необычная мысль. Вечером Он был задумчив и предложил обойтись без ласк.

– Что за новости? – спросила она недовольно.

– Сам не знаю, милая. Какое-то гнетущее чувство. Хочу разобраться в Себе… Помоги, если хочешь.

Она пристально посмотрела Ему в глаза.

– Это из-за собаки.

– Да; чувствую, ты права. Нам нельзя без собаки.

– Но так уже было. Полкан убегал – Ты не помнишь? Один раз вернулся наутро, а в другой раз его не было целых три дня…

– Он не срывался с ошейника.

– Ошейник давно на ладан дышит.

– И перед этим в наш дом не приходил участковый.

– Батюшка!.. – Она разулыбалась. – Какой же Ты мнительный, подозрительный… все на заметку берешь… Ну, хочешь, я выйду, обсмотрю все вокруг? Эй, люди, – крикнула она, дурачась, на стороны, – ну-ка все прочь от нашего домика! Ну-ка все прочь от нашего Царства!

– Перестань, – хмуро сказал Отец, – не смешно.

Она села на пол перед стулом, на котором Он сидел.

– Ну, хватит, – сказала она решительно, раздвинула Его ноги и расстегнула штаны. Он сделал слабый защитный жест – слишком слабый, чтобы справиться с ее кипучей энергией. Она увенчала губами Царя, вдохнула любимый запах, вобрала Его глубоко. Сейчас вот вызову змея, мелькнула озорная, азартная мысль. Будешь знать, как лишать свою бесценную доченьку сладкого часа…

Она дорвалась и теперь, применяя свое мастерство, могла делать с Ним все что угодно. Он уже не был способен сопротивляться. Он откинул голову и прикрыл глаза.

Минуты текли. И в то время, как их ласки становились нежнее и тоньше, все новые люди приникали к просвету меж двух занавесок, смотрели недолго, только чтоб убедиться – так предложил участковый – и отходили, тихонько плюясь, обдумывая слова, в какие придется облечь свидетельские показания.

Сладкий час не был закончен. В дверь застучали громко и требовательно. Она юркнула в свою отдельную койку за занавеской (сколько лет она там не была!) и притворилась спящей, а Он, приведя в порядок расстегнутую одежду, пошел открывать дверь.

Она услышала, как вошли люди. Очень много людей. Столько людей, что все стало ясно. Не к чему было уже притворяться… она, опять она, опять нарушила Завет. Она накинула на плечи халат и вышла из-за занавески.

– Придется проехать, – сказал в тишине участковый Семенов.

Они быстро переоделись, каждый в своем закутке.

– А ты куда? – удивленно спросил у нее Семенов, видя, что она идет вслед за Отцом, чтобы проехать.

Она непонимающе посмотрела на участкового.

– Растление несовершеннолетних, – хмыкнул Семенов, – сожительство с близкой родственницей… Ай да папа. Скажи спасибо, что ты малолетка. Не то б тоже пошла под статью.

Люди молчали.

Они хотят забрать только Его одного, подумала она и не поняла. Как это? Его заберут, а меня оставят в этом доме? Одну?

– Ох, девка, – покачал головой участковый, – не завидую я тебе…

Она опустила голову, прижалась сзади к Отцу, нащупала Его руку и ощутила слабое ответное пожатие. И пальцем Своим Он провел по внутренним складкам ее ладони, что значило – не казнись, будь собой; будь сильной; что бы ни было, Я прощаю тебя.

– Но, но, – сказал участковый, – без семейных сцен…

Он взял Отца под локоть и повлек к выходу. Она вцепилась в Его одежду. Ее стали оттаскивать. Она молча отбивалась. Несколько человек разжали ее пальцы, по одному, и наконец оттащили ее.

– Ишь, зловред какой, – сказал кто-то рядом, – глянь, как испортил девку. Она аж сама не своя.

Она фиксировала происходящее в мельчайших подробностях. Теперь – все. Теперь – Завет превыше всего. Нельзя терять контроль над собой, нельзя возражать. Только хитрить. Запоминать, как было – все это может пригодиться.

Участковый вывел Отца. Люди вышли следом. Последней вышла она – увидеть, как Отца сажают в подъехавшую машину.

Она вернулась в дом. Легла на пол, лицом вниз, и пролежала так с четверть часа. Потом появилась первая мысль. Мысль была – нужно взять себя в руки и думать. Она села на стул, на котором за час до того сидел Отец.

Думалось плохо. Нужно было начать. Он сказал про собаку, про участкового. Не про собаку, а про ошейник. Нужно взглянуть на ошейник.

Но перед тем, как выйти из дома, нужно подумать о средствах защиты. С ней ничего не должно случиться, иначе некому будет выручать Отца. Ее собственная безопасность была теперь важнее всего.

Что ей может грозить? Милиция уехала. Люди – кажется – разошлись. Откуда взялись люди, так много? Откуда взялся участковый? Чтобы собрать такую толпу, не хватило бы получаса, пока они занимались… своим делом (она не могла подумать «любовь» или «ласки», гнала от себя эти понятия, которые делали ее слабой; она чувствовала, что теперь должна будет научиться гнать их от себя).

Их созвали специально. Это был подготовленный план.

Значит, кто-то из всех узнал раньше.

Подсмотрел. Подкрался. Полкана убил, отравил, забрал.

Ошейник порвал, чтобы выглядело правдоподобно. Чтоб она попалась на удочку – верный расчет.

Мотоцикл…

Они и сейчас могут быть рядом, подумалось ей. Наблюдали со стороны, как прогнавшего их человека посадили в машину и увезли. И теперь ждут, когда она выйдет. А если не выйдет, то вломятся в дверь. Не зря же приехали… И после того, что случилось сейчас, никто из соседей и не подумает выйти на помощь.

А если она заманит их в дом, то есть покрутится на крыльце и вернется вовнутрь, оставив дверь приоткрытой, возьмет в руки утюг и из-за угла опустит его на голову первого из вошедших, то ее арестуют за убийство невинного человека, который всего-то навсего заглянул в приоткрытую дверь, желая, может – так скажут они – помочь по-соседски. И она ничем не поможет Отцу.

Она была в западне.

* * *

Их трое. Значит, нужно тесное место, где троим не развернуться. В этом месте – кажется, она начинает догадываться, в каком – перед нею окажется кто-то один. Он набросится на нее. Он должен будет нанести ей телесные повреждения, потому что иначе скажут, что она это выдумала, чтоб отомстить. Милиция будет против нее сейчас; доказательства должны быть безупречны. Он должен испачкаться в ее крови. Для этого она должна разозлить его – сопротивляться, но совсем бестолково. Нет, это глупо: если вред будет слишком силен, она попадет в больницу и не сможет спасать Отца. Лучше она сама нанесет себе повреждения, например, осколком разбитой стеклянной банки; она сделает это с толком; главное – испачкать его в ее крови. Это можно сделать и после, но она должна ему дать наброситься на себя, чтобы на ее коже остались следы от его ногтей, а под его ногтями – клочки ее содранной кожи. Как хорошо, что она смотрела детективы, как это хорошо… Когда он оставит эти следы, можно будет его убить. Взять в руку нож и заколоть его сзади. Его кровь должна брызнуть вокруг, окропить помещение, чтоб не сказали, что она убила его на дороге и приволокла к себе в дом. Самое верное – в шею. Значит, нож (и не один, для надежности) должен лежать точно там, где будет ее рука.

Это погреб.

Хорошее место для святого убийства.

Она собрала несколько острых ножей, которые были в доме. На всякий случай взяла другие острые или тяжелые вещи. Взяла маленький огнетушитель; она умела пускать из него струю. Сложив вещи в мешок, она отнесла их на летнюю кухню, пристроенную к крыльцу – там был нужный ей погреб. Если кто-то следил, ее видели на крыльце. Она вряд ли выглядела готовой к защите; скорее – озабоченной арестом члена семьи. Она зажгла свет на летней кухне. Сняла и спрятала крышку от люка, чтобы не оказаться каким-либо образом запертой. Спустилась с мешком в подвал. Когда они войдут в кухню, там должен быть свет, а здесь должно быть темно – маленькое, но преимущество. Чтоб они не могли включить свет в подвале, она вывинтила лампочку. В темноте разложила оружие. Хладнокровно поупражнялась в движениях, нужных, чтоб вовремя взять его в руку, точно вонзить. И тихонько засела в углу, ни о чем не думая, кроме предстоящего боя.

Сидеть так пришлось минут двадцать, не меньше – видимо, они ждали, пока она вернется в дом. Потом их терпение кончилось. Раздались шаги на крыльце, дверь на кухню открылась. Она представляла себе, как они осматривают кухню, делают шаг к подвалу. Свет на кухне погас. Луч карманного фонаря слабо засиял над отверстием люка, снизился и превратился в слепящую точку. Она поспешно отвела взгляд. Все выходило наоборот: они ее видели, а она их – нет.

– Ну что, – сказал хриплый голос, – будешь сама вылазить или тебя вытащить?

Она промолчала, театрально хлюпая носом.

– Боится девочка, – сказал другой голос, веселый, и все трое дружно заржали.

– Последний раз говорю, – добавил хриплый, – выходи по-хорошему. Не выйдешь – потеряешь здоровье, точно тебе говорю.

– А-а-а! – завопила она, как резаная.

– Ори не ори, никто сюда придет, – рассудительно заметил голос, – сама понимаешь…

– Да че ты ее убалтываешь, – прозвучал третий голос, блатной, напряженный, и завизжал тонко, нараспев: – Тащи лом, братва! Ща я ей, бля, хребет переломаю… А ну вылазь, падла!

На лесенку ступила нога. Лесенка, к счастью, была устроена неудобно для нападающего. Трудно было спуститься по ней передом. Для них оставалось – или, рискуя, спускаться задом, или просто прыгать в подвал.

Она сидела неподвижно, опустив голову.

– Слышь, Толян, – сказал веселый голос, видно, меньше других желающий крови, – может, ну ее на х--? Обосралась уже как могла. Еще подцепим х--ню какую-нибудь…

Наступила недолгая тишина.

– Ну так че? – щелкнул блатной голос. – Зассали, братва?

– А давай мы ее зассым, – решил хриплый. – Ну-ка, Витек, посторонись…

Струя звонко ударила в земляной пол подвала, рассыпалась воронкой брызг.

– Свети лучше, а то никак не попаду…

Добавилось две струи. Три воронки из брызг, блестящих в направленном свете, наперегонки подбежали к ней и быстро взобрались по платью, вскочили на грудь, на плечо. Она бросила взгляд наверх, запоминая эту картину: злая звезда фонаря; три не ведающих, что творят, Царя-чужестранца; по сверкающей нити между нею и каждым из них.

…она следила, как рождается плоская, тонкая струйка… и, сложив из пальцев колечко, со смехом ловила в него струю… а потом осушала… волосами, губами, щекой…

Струи, одна за другой, бессильно опали. Отвернулся фонарь.

– Живи, сука, – разрешил хриплый голос.

– Мы добрые, – добавил веселый.

Блатной ничего не сказал.

Шаги донеслись с крыльца и удалились.

Первым движением было встать, освободиться от мокрого платья, быстрее наверх, в дом, умыться, согреться и думать дальше. Она подавила это движение. Завет приказывал ждать. Было нельзя выходить из подвала. Вдруг схитрили – вернутся. Вдруг передумают – вернутся. Было нельзя раздеваться. Если вернутся, обнаженное тело их возбудит. Вонючее мокрое платье – наверно, наоборот.

Первая волна опасности миновала. Сколько их было впереди… Все равно ждать; можно было позволить себе подумать о жизни.

Что делать?

И что же произошло?

Чтобы понять, что делать, рассудила она, нужно вначале понять, что произошло.

Она нарушила Завет уже тем, что стала самонадеянной и неосторожной. И в результате – Завет был нарушен много раз подряд.

Она не думала усердно и глубоко; бессмысленно истратила запас уверток – получи дискотеку.

Раз уж так, должна была ждать до конца, не уходить с дискотеки раньше времени. Не пожелала смешаться с толпой, отделилась – получи мотоцикл на дороге.

Не таилась задворками, не шла, как положено, наготове – получи!

Не таилась в собственном доме, проглядела просвет в занавесках – получи…

И опять не подумала глубоко. Как же – мелочь, собачий ошейник… Выходило, что кругом виновата она. Она глупо, последовательно, непростительно предала Царство.

Она согрешила.

Да, Он простил ее. Но сама она себя не простит.

Единственный шанс искупить грехи – воссоздать Царство таким, каким Оно было. Искупить не полностью – все равно она останется виноватой в предстоящей разлуке, в ужасе этих дней… Этого не избыть; но Царство должно быть воссоздано. Таково ее желание и, что гораздо важнее, таков ее долг.

Вот какая у нее теперь цель – Цель! – а Завет будет для того верным, испытанным средством. Так решила она, сидя в темном погребе, откуда нельзя было выйти, в обоссанном платье, которого нельзя было снять.

Придется учиться по-новому владеть собой. Запретить себе страдать по Царю, так как иначе она просто сойдет с ума и не сможет выполнить Цель. Не жалеть себя, так как она виновата во всем и недостойна жалости. И быть вдвойне умней и хитрей, потому что люди узнали о Царстве и будут теперь по-другому к ней относиться.

Ей вдруг нестерпимо захотелось наверх. Сладкий час, вот оно что; сладкий час не состоялся; тело начало ныть, желать Его ласк; Царевна жаждала ласки; грудь жаждала ласки; кожа жаждала ласки, а не мокрого холода вонючей чужой мочи.

Она тихонько заплакала и коснулась Царевны рукой.

Хватит ли сил, спросила себя она. Сколько препятствий.

И самое страшное – это. Ждущая ласки Царевна… Если сейчас поддаться искушению, она согрешит вновь. Еще раз предаст Царя, едва успев с Ним расстаться. Как же тогда – Цель?

Нет. Змей, не иначе, вселился в слабую руку. Прочь, сатана.

Когда же наверх?

Она загадала: сидит еще час. Примерно час; но не меньше. Затем поднимается. Таясь, как положено по Завету. Она осмотрит двор. Затем осмотрит дом. Войдет и приведет себя в порядок. Что-нибудь съест, чтобы были силы. Затем ляжет спать. Спать будет в койке за занавеской. А если приедут эти?.. У нее не останется сил сопротивляться. Тогда – пусть делают что хотят. Не убьют же, в конце концов. Ну, изобьют. Ну, трахнут. Уже все равно… Лишь бы подняться наутро. Что делать утром, решит сейчас.

Нужно, наверно, ехать в уезд. Нужно пересчитать деньги, нужно пойти к адвокату. Она ничего не смыслит в законах. «Растление несовершеннолетних». Почему во множественном числе? Она одна такая. Что такое растление вообще?

Сверху послышался треск приближающегося мотоцикла. Она инстинктивно сжалась в мокрый, дрожащий комок. Неужели еще раз?.. Треск замолчал. Мысли остановились. Никто не приходил.

Это же вовсе другой мотоцикл, догадалась она. Мотоцикл соседа напротив… Она и забыла. Как хорошо… Только бы не вернулись эти подонки. Нет, она так не должна. Не питай ни к кому ни гнева, ни жалости… Месть, честь… это не для нее. Лесть, слабо улыбнулась она сквозь слезы, это да. Если завтра встретит кого-нибудь из этих парней, должна виновато опустить глаза и сказать с идиотским починковским выговором: «Ну ты, это… извини, что так вышло… Это… спасибо хоть, не тронули… Дура была, ну че ты, это… зла не держи, лады?» – и ковырять при этом в носу, чтоб ему поменьше хотелось принять какое-нибудь еще извинение.

Итак, адвокат. Она не знала процесса: милиция, следствие… суд? прокуратура? Где держат людей во время следствия? Это называется КПЗ, да? Если они не вернутся… или даже если вернутся, но ей удастся начальный план… это, наверно, козырь перед любым судом: она девственница. Что за растление без этого акта? Она представила себе показания людей, которых – наперечет – запомнила в доме. Половина из них – хорошие люди. Неужели станут рассказывать? Как они вообще оказались здесь? Ну ясно: привел Семенов. Они же не знали, что там на самом деле. А он мог всякое им сказать. Может, думали, ее бьют, истязают, залепивши рот пластырем, как в фильме про садистов. А увидели… ясно что. Сегодня их впечатление сильно. Во всех семьях только об этом и говорят. Шепчутся, точней, от детей подальше. Назавтра ночная картина начнет бледнеть на свету, стираться их собственными будничными делами. Еще через пару дней им будет стыдно об этом говорить… Противно им будет. Тогда – не завтра! – она должна встретиться с ними. С каждым в отдельности. Может, они начнут ее жалеть. Ведь они с Отцом никому, никому не делали плохо! Какое им дело? Нет… так нельзя… только вред выйдет из этого… Ладно; другой вариант: она испорченная, плохая; это она совратила отца (сейчас об отце с маленькой буквы; сейчас у нее все равно что двое отцов – Один для Царства, другой для суда); ей, малолетке, ничего не будет… ну, в колонию определят… Нет, не годится. Взрослый мужик… Впрочем, ведь это она, она расстегнула брюки; она настояла, прямо-таки пристала к Нему… к нему. Кто-то же видел и это… Запомнить; постараться выяснить, кто.

Царь, мой Царь, когда же наверх, я устала… Встала в рост; разминаясь, стала ходить по подвалу: два шага вперед, поворот. Так же узники ходят в камерах. Отец… любимый Отец… Стоп, об этом нельзя. Адвокат. Как хорошо, что она девственна… нужна медицинская экспертиза, и чтобы все узнали ее результат. Может, тогда задумаются даже те, другие, к кому она не пойдет. Те, другие, их никогда не любили. Наверняка что-то подозревали – она чувствовала, что подозревали! – но поди докажи… Теперь они рады. Если первые откажутся от показаний, то вторые – сколько их? Раз… два, три… четыре, пять… всего пять? Ах да, еще эти двое: всего семь. Точно, семь. Многовато… Впрочем, шесть: она посчитала и участкового, а милиция, слышала где-то, не может быть свидетелем на суде. Шесть. Но ведь они не могли смотреть все вместе. Каждый видел что-то одно. Она припомнила ласки. Припомнила холодно, со стороны. Холодно – получилось! Она сумеет, сумеет! Она превзойдет свое тело – змея же превзошла! Значит, видели разное. Значит, будут по-разному объяснять! Значит, противоречат друг другу, врут? Нет, не пролезет… суть же не в том… не в деталях…

Она может начать их шантажировать. Против трех из шести у нее кое-что есть. Продумать, как это сделать, чтоб не прибили, не подкараулили. Да что там думать, это в любом кино. Напишет, что знает, заклеит в конверт, отдаст адвокату, а им покажет его расписку, что получил. Суки, они не знают, на что я способна. Как я их ненавижу, эти жирные рожи, заспиртованные мозги… Стоп, стоп. Ненависть в сторону, это нельзя. Завет. Царь, о Царь, я хочу наверх, хочу теплой воды, мягкой простыни… ну когда же, когда…

Мысли снова остановились – это был признак, что час, верно, прошел – и она медленно, измученно, неуверенно поднялась по лесенке, постояла на кухне, овладевая собой; таясь – по-настоящему! – осмотрела двор, осмотрела дом, вошла, избавилась наконец от ненавистного мокрого платья. О, как хорошо. Вода, как прекрасно. Мыло с хорошим запахом. Одежда – сухая, теплая, вообще без запаха, как хорошо. Печку топить нет смысла; плитка, еда. Если они не вернутся, надо сходить к ним, надо поговорить. Иначе каждую ночь… А Полкана, наверно, убили. Бедный Полкан, пострадал ни за что… Чай. Она пьет чай, а Он сидит в камере. О, какой ужас… Царь мой, Царь… Где Ты, Любимый? Кто теперь обиходит Тебя, оботрет, кто обласкает? Кто, кто приголубит Тебя? И кто приголубит Царевну?.. Горе, горе… Осиротела дочь Твоя, осиротела Царевна; некому их ублажить! Нет, сама я не буду так делать… нет, не буду, все это змей… лукавая гадина… вон, проклятый! прочь от меня, ничего не получишь… я не коснусь… не коснусь… Нет! Ах, я знаю, как надо… чувствую, как… я по-дру-гому… я свое получу… получу, вот увидишь! а ты останешься с носом, жалкий хитрец…

Словно сильный дух из неведомых, древних глубин направлял ее в каждом мелком движении. Она делала это впервые в жизни, но знала, что делает по закону. Будто бы делала так уже несчетное множество раз. Она заперла дверь и проверила все занавески. Она сняла с общей постели их простыню, не тронутую сегодня, но хранившую, слава Царю, след прошедших ночей; бесформенно скомкав, плотно прижала ее к лицу, глубоко вдыхая исходящий от простыни слабый запах. Глаза ее стали темны и серьезны, но ничего, кроме сосредоточенного внимания, не было видно на сдержанном юном лице.

Потом она бросила простыню на пол и встала перед высоким зеркалом, отразившим ее в полный рост. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, открыв плечи, полуоткрыв грудь за лифом ночной рубашки со скромными кружевами. Она распустила «конский хвост» и развернулась всем телом, отчего ее огненно-рыжие волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, спустила ее по бедрам, дала ей упасть и медленно вышла из нее, оставшись в ночной рубашке. Она задрала ночную рубашку до пояса, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой. И все это время ее лицо оставалось бесстрастным и сосредоточенно-строгим.

Cкрестив руки, она сняла через голову ночную рубашку и бросила ее вслед за остальными вещами, оставшись перед зеркалом совершенно нагой. Она оттянула плечи назад, приподнимая свои и без того высокие, молодые, красивые груди. Она изогнула свой стан, выдвигая пизду ближе к зеркалу. Она раздвинула ноги. Нежно, двумя пальцами она раздвинула складки, прежде сокрытые треугольничком темных кудрявых волос.

И только тогда, когда зеркало вернуло ее глазам явившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало изменяться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала короткий стон. О Царь! ничтожна моя жизнь без Тебя; смотри же, сколь низкой будет отныне моя одинокая, сирая радость. Она обрела закон, внушенный неведомым духом, поняла его скорбный, жертвенный смысл. Она скрючила свои длинные пальцы и вонзилась ногтями в набухшие складки, все шире их раздвигая, выгибаясь все больше навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее назначенных ей вершин непотребности и бесстыдства.

А потом, окончательно обессилев от этого страшного дня, от подвала, от первого в жизни оргазма, она опустилась посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, сидела долго и неподвижно. И глаза ее были, как прежде, прозрачны и светлы.

* * *

Утром все тело болело, шел дождь за окном, вообще вставать не хотелось. Она зажмурилась, попыталась проснуться заново, допустив на секунду, что все вчерашнее – просто ночной кошмар… Сейчас Он подойдет, обнимет, расцелует пальчики на ногах, припадет ненадолго к Царевне… ах, еще… и сдернет с нее одеяло, как всегда, когда она спала дольше Его… а это бывало так часто… так часто…

Поплакать, что ли, подумала вяло… Слез-то нет… Было не плохо – просто пусто, просто никак. Надо вставать. Она зевнула, вылезла из постели боком, медленно, неуклюже, как из берлоги какой-нибудь зверь-инвалид. Съежилась от неприятной свежести. «Надо сделать зарядку, – подумала она. – Начинаем обычную жизнь. Как у всех».

Она приготовила завтрак и съела его без аппетита. Она посмотрелась в зеркало – никаких ассоциаций с вечерним событием – и не понравилась себе. Она должна быть лапочка, кисанька, невинное дитя, а для кого и здоровая деревенская девка, кровь с молоком, а для кого и штучка-фифочка, а кто она в зеркале? Смертный грех. Нет, так нельзя. Встряхнулись, быстренько. Скоренько привели себя в порядок. Как вести себя на улице-то, а? С тем, кто вчера был – здороваться или глаза опускать? Вот еще проблемы.

Ни одна же сволочь не пришла, не поинтересовалась – а вдруг она бы повесилась? – не зашла расспросить, хотя бы ради собственного любопытства, ради во-о-от такой сплетни! Да… видно, она теперь как зачумленная. Детишек ведь прятать начнут. А в школе? Как бы из школы не выгнали… Дадут ли ей вообще аттестат? Может, бросить школу к чертовой матери, раз такие дела?

Наделали они с Батюшкой в селе шороху…

А может, все на самом деле не так? Зря, может, страхи придумывает? Как же не так… Отца-то забрали – нет Его! нет! – и никто не пришел. Все так. Интуиция у нее в порядке, вчерашний подвал тому доказательство. Придется, наверно, уезжать из села; Отца выпустят, и они уедут. Что там по плану? Деньги, уезд, адвокат.

Может, вначале в поселок, в милицию? Может, свиданье дадут? Глупости. Только поизгаляются. Она и порядков-то не знает. Будет ходить кругами… а Отец почувствует где-то рядом за стенкой, тоже начнет переживать… Это если еще рядом, если в участке… а если уже куда-нибудь увезли? Решено: к адвокату. Взгляд на будильник: десять часов. Ого! Время не терпит… Маленькая радость: хлопоты, оказывается, скучать не дают.

Она стала считать деньги. Более-менее. Сколько может стоить адвокат? На улице остановилась машина. Хлопнула калитка. Это к ней. Черт. Плакал адвокат. Интуиция, как же. Могла бы об этом раньше подумать. Теперь никакой подвал не спасет.

Зашли двое – участковый Семенов и с ним другой, просто милиционер, молодой, незнакомый, с полосками на погонах, с портфелем в руках.

– Доброе утро, – сказала она машинально.

– Доброе, – с непонятной интонацией сказал Семенов.

Молодой промолчал.

– Садитесь, пожалуйста, – предложила она и похвалила себя: она нашла тон. И их, похоже, чуть укоротила. Вон, даже не сообразят сразу, как начать.

– Побеседовать надо, – сказал Семенов.

– Слушаю вас, – сказала она и села за стол.

Милиционеры переглянулись с легкой усмешкой. Молодой достал из портфеля какие-то бланки и разложил на столе.

– Фамилия, имя, отчество?

– Это допрос, да?

Они снова переглянулись, с некоторым раздражением.

– Скажите, мой отец у вас?

– Кто кому задает вопросы, – буркнул Семенов. – Будешь отвечать – или тебя тоже в участок?

Тоже

. Не врет?

– Как хотите. Только я без адвоката ничего не скажу.

Они с изумлением уставились на нее и какое-то время молчали.

– Ты что, девка, с луны свалилась? – спросил наконец Семенов. – Откуда в волости адвокат?

– Если бы вы не приехали… Я…

Она закусила губу. Не нужно этого. Нужно обманывать, хитрить, а она чуть не сказала о своих планах.

– Собирайся, – сказал молодой, глядя на нее без выражения.

– Погоди, – сказал Семенов. – Спрячь-ка бумаги. Сейчас разберемся. Марина, ты как относишься к своему отцу?

Она подумала.

– Положительно. В целом.

– Подумай, во что он тебя превратил.

– Во что?

Семенов хмыкнул.

– Не играй в девочку.

– Чтобы вы знали, я девочка и есть.

– Вот как? Смотри, проверять будем.

– Если имеете право – что ж не проверить.

Они помолчали.

– Хочешь помочь отцу? – неожиданно спросил участковый.

Она опять подумала. Да, это не школа. Над каждым ответом приходилось думать. По-настоящему.

– Нужно знать, в чем помогать, – ответила она хмуро. – Что ему будет и так далее. А вы даже не сказали мне, где он.

– В участке он, в участке, – сказал Семенов с досадой, – где ж ему быть еще. Я думаю, ехали бы вы отсюда куда подальше. Все равно жизни не будет… смотрю, не дура – сама понимаешь.

Она сглотнула. Неужели?..

– То есть… – Она боялась сглазить, боялась поверить. – Я правильно поняла… если мы уедем…

Она замолчала. Она боялась сказать «вы отпустите его».

– Да, да, – пробурчал участковый, – отпустим твоего папашу – это хотела сказать? Петров, подтверди. Видишь, она не верит.

Молодой – Петров, значит – важно кивнул головой. Она почуяла какой-то подвох. Не могло, ну совсем не могло быть так просто.

– А как же свидетели? Все, что были вчера?

Семенов скривился.

– Да они мне только спасибо скажут, если мы все уладим по-тихому. Кому охота – в Кизлев ездить специально… в грязище этой копаться… слова выбирать…

Она опустила голову.

– А вообще, – добавил Семенов, – люди возмущены, это факт.

– Ну так что? – спросил молодой.

Она посмотрела на молодого, силясь понять, насколько можно им верить. Может, она не в себе от вчерашнего – простейшие идеи кажутся ей ловушками?

– Что тут думать, – сказала она. – Мы бы и так тут не остались.

– Хорошо, – просто сказал Семенов. – Разумно поступаешь, девка.

Помолчали недолго.

– Ну что, – обратился Семенов к Петрову, – поехали?

Тот легонько кивнул головой. Оба встали и пошли к двери.

– Погодите, – позвала она, – а как же я?

Они переглянулись.

– А в чем дело?

– Ну, я думала, вы возьмете меня с собой… Прошу вас! – проговорила она дрожащим голосом, подумав, что они, верно, брезгуют ехать вместе с ней до поселка. – Подождите… я мигом…

Она заметалась по комнате, собираясь в дорогу.

– Эй, – сказал Семенов, – больно ты быстрая.

Она замерла.

– Я могу и пешочком пройтись, – сказала она и пожала плечами, изо всех сил пытаясь казаться спокойной, – ладно… Просто хотела встретить отца… Какой он ни есть, – добавила она со страшным внутренним усилием.

Семенов будто не понимал, о чем она.

– Или… мне ждать его дома? Мне, наверно, лучше не появляться на улице? – спросила она с надеждой, что угадала причину.

Лицо участкового выразило движение мысли.

– Вот ты о чем. Ну… есть порядок. Оформление…

Он посмотрел на Петрова.

– Как думаешь, за сегодня успеем?

– Сейчас в Единое, – напомнил Петров. – Потом обед. Потом инструктаж. Не знаю, Семеныч. Попробую…

– Не сегодня, так завтра, – сказал Семенов, обращаясь к ней почти дружелюбно. – Ты же видишь. У нас хватает забот… не один твой папашка…

Они повернулись к двери.

– Понятно, – сказала она им в спины, – я подожду…

Они, не прощаясь, вышли. Она стояла молча, не двигаясь, пока не услышала, как завелась машина. Тогда она бросилась на кровать и заревела. Громко, трясясь всем телом, захлебываясь. Долго ревела, и некому было ее успокоить. Потом всхлипывала. Потом незаметно уснула.

* * *

Время тянулось как никогда. Она спала недолго. Проснулась, стал ходить по дому, как заведенная, делать малозначащие дела. Думать не смогла ни о чем. Хотелось проспать все это время, вычеркнуть его из жизни.

Только бы!..

Припоминала разговор, анализировала. Пыталась найти подвох и не могла. Неужели все уляжется? Она очень быстро вошла в роль подозреваемой, преследуемой, гонимой. Может быть, так же быстро и выйдет обратно… Может быть. Но не раньше, чем вернется Отец.

Стала думать о переезде, чтоб хоть о чем-то. Что она в этом понимала! Куда, что брать с собой, что продать, что бросить… Она даже не знала, на кого записан – или как это называется – дом, в котором она родилась и провела всю свою жизнь.

Наступил вечер, и она поняла, что сегодня Его уже можно не ждать.

Наступило утро.

Она снова ждала, и Его все не было. Внезапно тело ее ощутило бешеную жажду ласки, действия вообще. Она встала перед зеркалом, сосредоточилась, медленно обнажилась, приняла непотребную позу и, упиваясь отражением темно-розовых внутренностей, испытала сильнейший оргазм, и вслед за ним, уже сидя на полу – еще один, мягкий и долгий, не менее чем на час лишивший ее мыслей и чувств – на целый час, отвоеванный у мучительного ожидания.

Но час прошел, а Его еще не было. К обеденному времени ее затрясло. Она легла на кровать и крупно дрожала, не зная, что делать, и не в силах овладеть собой. Встать опять к зеркалу или хотя бы заплакать не было ни сил, ни желания.

Она решила немедленно бежать в участок. Может быть, что-то стряслось. Может, они передумали. Она не хотела ждать еще один вечер, еще одну ночь и еще одно утро.

Она побежала. На улицах встречались редкие люди. Полузнакомые, незнакомые совсем. Она бежала по лужам, не замечая их, шлепая по воде и создавая вокруг себя брызги; люди шарахались от нее; ни один, конечно, не поздоровался. Она пробежала с километр, устала и перешла на быстрый шаг. Больше всего ее почему-то пугала мысль, что сейчас, в эту самую минуту, Его могут какой-то другой дорогой привезти домой. Она успокаивала себя. Если так и случится, Он должен дождаться ее дома. Еще была опасность не застать участкового.

Она дошла до Починок, дошла до участка и зашла в него. Удача – Семенов был на месте. Он был занят. Ей велели ждать.

Последние дни она только и делала, что ждала.

Где-то здесь, за крашенными темной зеленью стенами, находился ее Отец. Где-то здесь… Она не знала устройство участка. Ожидая, пока Семенов освободится, она обошла участок кругом, заглядывая в окна и пытаясь увидеть Отца.

Наконец, Семенов освободился.

– А, это ты… Заходи.

Он смотрел на нее так, будто они с Петровым вчера утром не приезжали к ней домой и он не говорил с ней почти по-человечески.

Может, он такой в стенах участка, подумалось ей.

– Слушаю.

– Я хотела бы узнать… что теперь… – Как тогда, во время разговора, ей трудно было подбирать слова. – То есть, когда мне ждать отца… и ждать ли вообще, – добавила она мрачно.

Он покрутил в руках карандаш.

– Вы специально приезжали, – напомнила она. – Я думала, мы… договорились, что ли…

Семенов выглядел слегка озадаченным.

– Не все так просто.

Она молчала, надеясь, что он объяснит.

– Люди спрашивают, интересуются… Одни говорят: с глаз бы их долой, и делу конец. Но есть и другие…

Он замялся.

– Приходят и нудят: ну че там, Семеныч, когда извращенца будешь сажать? Очень хотят суд и все такое прочее.

Он с раздражением бросил карандаш на стол.

– Представь себя на моем месте. Я – лицо официальное. Я его сейчас отпущу, а на меня – телегу: покрывает, фактически, уголовных преступников. Ведь это самосуд. Фактически.

Она, видно, ожидала чего-то такого – не могло, не могло быть все настолько легко! – и отнеслась к сообщению довольно спокойно. По крайней мере, что-то определенное. Как говорит Горбачев, процесс пошел.

– То есть… ничего нельзя сделать? Будет суд, да?

Семенов хмыкнул, покрутил головой:

– Не факт.

– Как же быть?

– Думаю, – пожал он плечами. – Может, я бы и смог объяснить этим… экстремистам… – Он вроде как раздумывал, взвешивал что-то. – В принципе, их немного…

Она пыталась постичь ход его мысли.

– Но они все же есть, – констатировал он. – Теперь, скажем, я его отпускаю. Все свидетельские показания – долой. Объясняю: товарищи дорогие, не до извращенца мне. У меня тут и без него…

Он собирался продолжать воображаемую речь, но передумал, досадливо сморщился, махнул рукой.

– А тут вы р-раз – и не уехали.

– То есть как? – удивилась она.

– Очень даже просто. Ты сейчас наобещала мне: уедем, мол… и так-то не задержались бы…

– Ну…

– Сгоряча наобещала. В состоянии возбуждения.

– …

– А как возбуждение пройдет, да как встанут проблемы – куда ехать, да с домом как быть, да с работой, со школой… Много проблем! Тут вы и подумаете: а стоит ли? Подумаете – забудется, мол… быльем порастет… с соседями вы и так-то не особенно ладили – теперь, конечно, ясно почему… Глядишь, между тем и остались.

– Да вы что, – сказала она. – Это невозможно.

Он невесело усмехнулся.

– Все возможно.

– Давайте я вам… расписку напишу…

Он опять усмехнулся.

– Думай, что говоришь. Какая расписка? Участковому. Обещаю, что уедем, в обмен на ваше согласие не возбуждать уголовного дела. Меня за эту расписку… – Он показал рукой. – К тому же, ты вообще несовершеннолетняя. Мало ли что ты пообещала. Глава-то семьи – отец. Ты обещала… а ему видней… он твое обещание взял да похерил…

Она молчала, пытаясь придумать, как его убедить.

– И стали Осташковы жить-поживать, – продолжал между тем участковый. – Тогда уж сюда не только те зачастят… ну, экстремисты… а и которые сейчас меня подбивают его отпустить. Как же так, скажут, Семеныч? Ты нам что обещал? Обещал, что уедут они. А они и не думают уезжать. Так не пойдет, дорогой… И получится, что я хотел сделать как лучше, в том числе и для вас, а вышли из этого для меня о-очень большие неприятности.

– Если мы не уедем, вы снова можете дать ход делу, – предположила она.

– Могу, – покачал он головой, – а прокурор спросит: почему не сразу? Что мне сказать, а? Договорился с преступниками, сказать? Голову в петлю сунуть?

– Что же делать? – спросила она умоляюще. – Как мне вас убедить? Давайте я с ним поговорю… Давайте я начну переезд… Посоветуйте! Сами сказали – для всех будет лучше!

– Есть порядок, – сказал Семенов внушительно. – Сейчас твой папаша задержанный. Даже не арестованный. Держать его здесь разрешается трое суток. Поняла? Не больше. Они истекают завтра.

– Значит, завтра вы все же отпустите?

– Раскатала губу, – зло сказал участковый. – Я тебе объяснил, как человеку: отпущу – могу нажить неприятности. Завтра, если ничего не случится, я должен завести дело, тогда он будет уже обвиняемый. То есть – следствие, суд. А ты говоришь – начну переезд. Или ты переедешь до завтра?

– Я поняла, – убито сказала она. – Но что же мне делать? Может быть, есть какой-нибудь способ…

– Сказал же, думаю. – Он помолчал. – Мог бы, наверно, придумать какой-нибудь ход… но чтоб я был на все сто уверен, что никакого обмана… что сразу же, сразу же…

– Я согласна на что угодно, – сказала она.

И тут же как бы со стороны услышала, насколько двусмысленно звучат ее слова. Что ж… Пусть понимает как хочет. Если вдруг он потребует… я дам ему все, все что захочет.

Семенов уловил ее мысли, медленно заулыбался.

– А скажи-ка… между нами, девочками…

И, пригнувшись к столу, с внезапным жадным блеском в глазах спросил пониженным голосом:

– Все-таки – он вынуждал, или… ты сама?..

– Я девственна, – сказала она, глядя на него прямо и без смущения. – Я вам говорила. Но ради отца согласна на все.

Он негромко рассмеялся, покрутил головой.

– Хитрая ты. Решила, значит, меня соблазнить? Компромат завести? Чтоб потом для Семенова ходу не было?

– Да вы что, – испугалась она, – я в том смысле, что… если что-нибудь написать… подписаться…

Он выпрямился.

– Есть один вариант, – сказал он торжественно. – Есть! Чтоб не я от тебя зависел, а ты от меня. Вот тогда… может быть…

– Какой, какой вариант?

– Напиши на своего отца заявление.

– Заявление? На отца?

– Ну да. Вынуждал, мол… так-то и так-то.

– Обвинить его? – спросила с ужасом.

– Да что здесь такого? – Он удивился. – Не у всех отцы такие… любящие, – ехидно сказал он, – как у тебя. Истязают всяко… Голодом морют, есть… Пишут, пишут на отцов, – сказал он как бы одобрительно. – Еще как пишут… А потом, ты сама сказала, что готова на все.

– Да у вас уже и так полно заявлений.

– Не понимаешь, – сказал он. – Я твое заявление в папочку-то не положу. Я его в карман положу, вот куда. – Он похлопал себя по груди, показывая, куда именно. – Теперь смотри: я твоего папашу отпускаю. Вы не уезжаете. Тогда я достаю бумажку из кармана и снова привлекаю его к ответственности, но уже на другом основании… Ну, видишь ли, одно дело свидетельские показания, а другое – заявление обиженной дочери. Ввиду вновь открывшихся обстоятельств, так называется. Тогда мне пенять не будут, что отпускал.

– Значит, вы мне не верите, – мрачно сказала она, – а я вам должна поверить.

– Думай, что говоришь, – буркнул участковый. – Кто ты и кто я? У меня есть основание тебе не верить! – Он повысил голос. – Вы со своим папашей всех вокруг за нос водили уж не знаю сколько лет, чистенькими казались. Так? Так! – Он обвинял Завет. – Да вы оба, дорогая моя, теперь профессионалы обмана! Вам обмануть – раз плюнуть! Сравниваешь… Я – при должности. Мне обманывать не положено. Да и нет нужды.

Он оскорбленно помолчал и добавил уже поспокойнее:

– К тому же, у тебя и выбора-то нет. Или верь мне, или под суд пойдет твой папаша.

– Я не буду обвинять Отца, – сказала она. – Это подло. Он мне не простит. А даже если… то я сама себе не прощу.

Что-то человеческое на миг мелькнуло в глазах участкового.

– Вот упрямая девка, – процедил он сквозь зубы. – Хочешь помочь… а тут…

Он шумно вздохнул.

– Черт с тобой. Какая б ты ни была… единственно, из уважения к тому, что сказала… – Он помедлил, подыскивая слова. – Давай такое придумаем, чтоб обоим сгодилось.

– Есть другой способ? – жестко спросила она.

– Ну, пусть не заявление. Допрос потерпевшей – устраивает?

– Я не считаю себя потерпевшей.

– Закон считает!

– А что считал закон, – спросила она, – когда здешние били меня и хотели изнасиловать?

Оба зло помолчали.

– Хорошо, – устало сказал он, – объяснение дашь? По свободной форме?

– Объяснение, заявление… Какая разница?

– Большая разница, – сказал он, – заявление обязывает нас завести дело, – а объяснение, это так… можно реагировать, можно нет… Для меня, если что, будет вновь открывшееся обстоятельство, а для тебя – уж во всяком случае, не обвинение отца. Просто подтверждение тому, что и так уйма народу видела.

Она думала.

– Если хочешь знать, – сказал он, – я вправе прямо сейчас официально потребовать у тебя объяснение.

Она взялась за голову обеими руками.

– Учти, – добавил он угрожающе, – сейчас не согласишься, больше не предложу ничего.

– Давайте бумагу, – сказала она сдавленным, чужим голосом.

* * *

Ее посадили писать в другой комнате. Стояла задача: положить Царство на бумагу. Предать? Невозможно. Нужно было найти способ написать бумагу без предательства.

За полчаса она последовательно исчеркала два бумажных листа, с двух сторон каждый, и попросила еще, чтобы в итоге создать десяток строк, а потом еще полчаса просидела, ожидая, пока Семенов освободится. Вокруг нее совершались какие-то дела. Входили и выходили какие-то люди. Она тупо смотрела прямо перед собой. Время, не заполненное действием, перестало иметь для нее значение.

Семенов прочел листок и отложил в сторонку.

– Ты надо мной издеваешься.

– Я написала то, что есть.

– Мне нужны факты, которые я мог бы считать вновь открывшимися обстоятельствами для возбуждения дела. Покажи мне в твоем сочинении хоть один такой факт.

Ей вдруг захотелось плакать. Перед ней не Семенов сидел, а огромная, бездушная государственная машина. Она не была готова к поединку с этой машиной.

– Откуда мне знать, какие факты вы сочтете… вновь открывшимися…

Она заплакала.

Он дал ей стакан воды.

– Успокойся… Давай доделывать, раз уж начали. Вот ты пишешь: «с детства». С какого еще детства? Ты Лев Толстой, что ли? Дату, пожалуйста, то есть год смерти матери. Дальше: «более тесные отношения». Хорошая формулировка; однако требуются подробности. «Никогда не вступали в половую связь» – это, по крайней мере, конкретно. А что такое «тесные отношения»? Спали вместе или порознь? Обнажали половые органы в присутствии друг друга? Удовлетворялись ли совместно по-другому, нежели половой связью? Как именно? Так-то! Пакостничать небось сумела – теперь слова ищи, раз уж так сильна в литературе. Форма тоже… Сверху надо написать: «Участковому оперуполномоченному пос. Великие Починки», а в начале текста – «по существу того-то и того-то объясняю следующее». В конце – подпись, разборчиво… Поняла?

– Послушайте, – ей пришла в голову новая мысль, – зачем вам обязательно об этом? Давайте я признаюсь в любом другом преступлении! Не уедем – буду отвечать за то, что не делала. А уедем – порвете его, и дело с концом.

– Не выдумывай, – отрезал он. – Какой мне смысл фабриковать новые дела, когда и того, что есть, за глаза хватает? Да и что ты сейчас сказала… это вообще прямая уголовщина, вот это что.

Она встала.

– Примите меня сразу, ладно? Я быстро… просто скоро конец рабочего дня…

– Сама себя задерживаешь, – пожал он плечами.

Она вышла из кабинета, и все повторилось – бумага, придумывание и зачеркивание, ожидание среди снующих мимо людей – тупое время, выпавшее из жизни.

– По-твоему получается, – пробурчал Семенов, ознакомившись с новым продуктом ее творчества, – что такой факт происходил всего один раз.

– Где это написано?

– Вот: «Я признаю, что такой факт был на самом деле». Все. А дальше – сплошное оправдание. Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт.

Она слегка покраснела.

– Я не написала, что единственный.

Участковый покачал головой.

– Мне количество этих раз указать, что ли? – огрызнулась она.

– Зачем количество? – спокойно возразил он. – Ясно, что количество ты не считала… Напиши, в каком году случился первый.

– Я не помню! – сказала она злорадно. – Должна специально придумать?

– Ничего не нужно придумывать. Пиши правду.

– А если не помню?

– Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…

– Потому что маленькая была!

– Потому что маленькая была, – устало согласился Семенов, – что угодно, только конкретно.

Кошмар продолжался… Она опять вышла. Опять писала. Опять ждала.

Прочтя бумагу на этот раз, Семенов удовлетворенно хмыкнул.

– Наконец что-то похожее.

– Все? Вы довольны?

– Смотря чем, – криво улыбнулся он. – Мало мне радости от твоей записки как таковой… Но, учитывая ее назначение…

Он замолчал.

– Ладно, ступай.

– А отец?

– Ты не могла писать еще дольше? Как я тебе его оформлю за десять минут?

Ее глаза наполнились слезами.

– Я до завтра тут буду сидеть.

– Еще чего, – разозлился он, – это тебе ночлежка, что ли?

– Вы обещали…

– Я от своих обещаний не отказываюсь.

Она отрешенно встала. Еще одна ночь была потеряна. Что ж… Завтра так завтра. Только бы не обманул.

– То есть, – уточнила она, – завтра с утра я могу прийти за ним?

– Как хочешь, – пожал плечами участковый.

– Можно мне сейчас повидать его? Ну, хотя бы одну минутку?

– Нет. У нас и условий таких нет, свиданья устраивать.

– Хорошо, а еды передать? Я быстренько бы купила…

– Что положено, он получает. До завтра доживет.

– Но вы выпустите его?

– Выпустим, выпустим…

Она медленно вышла из кабинета, боком, оглядываясь, не отрывая глаз от лица участкового, пытаясь прочесть на нем какую-то заднюю мысль и не видя ничего, кроме усталости. Она открыла дверь и вышла. Постояла немножко в коридоре. Пошла домой.

Участковый же глубоко вздохнул и, заложив руки за голову, с удовольствием потянулся, и усталость разом слетела с его лица. Все, что он говорил ей, было сплошным враньем, но это теперь не имело никакого значения. Имело значение только то, что он все-таки добился желаемого. Она все-таки написала единственную фразу, ради которой он угробил столько времени и сил и которая – дай-то Бог! – будет для него судьбоносным козырем в этот смутный для правоохраны разгар перестройки.

Перевод в уезд, в область? Ну, это вряд ли, если смотреть на вещи реально; однако, новое звание не казалось чудом, а набор поощрений – тем более; и уж во всяком случае – громкое дело, выплывающее из участка исключительно благодаря его ловкой оперативной работе; престижное, да и само по себе интересное дело, о котором заговорят в центре, из-за которого он получит новые связи, станет известен и уважаем; в конце концов просто важное дело, явная веха его славной милицейской карьеры и славного милицейского будущего.

* * *

И опять был тоскливый бесконечный вечер. Опять она была наедине с собой перед зеркалом, и это помогло ей заснуть. Она проснулась под утро и сразу же повторила свой акт, достигнув, как накануне, одного за другим двух разных оргазмов. Она до рассвета сидела, мечтая, как покажет свое открытие Отцу, и загадывая, каков будет оргазм под Его благословенным, волнующим взглядом. Интересно, куда Он захочет смотреть – на нее или в зеркало? Она расскажет о своих новых ощущениях. Они обсудят эту тему. Может быть, пизда внесет новые краски в любовь… Может быть, ей удастся достичь оргазма под Его языком, губами, руками… Много таинственных наслаждений таилось впереди… только бы…

В начале восьмого она двинулась в путь. Ей не хотелось появляться в участке – вдруг Семенов придумает еще что-нибудь; она хотела дождаться, пока Отец не выйдет, чтобы идти с Ним вместе, поддерживая по дороге Его, ослабевшего от плохого питания. Она заняла позицию на боковой улице и стала, как часовой, ходить по ней взад и вперед вдоль палисадничка детского сада, выглядывая всякий раз из-за угла, откуда хорошо просматривалось здание участка. Она видела, как люди входили в участок; видела, как зашел участковый Семенов, и фантазировала, мысленно сопровождая его – сейчас, наверно, спрашивает у дежурного, как дела, расписывается в служебных журналах… а сейчас разбирается с каким-нибудь алкашом, доставленным за ночь… а сейчас отвечает на звонок районного начальства… а сейчас вызывает сержанта Петрова и говорит, что пора оформлять… и вот сейчас, вот-вот Он выйдет… исхудавший, небритый, в помятой одежде…

Ее сердце разрывалось от жалости к Нему, такому уже близкому. Она все дольше оставалась возле угла, почти непрерывно уже выглядывала из-за облупленного штакетника… но Его все не было. Уже было девять часов, а потом десять часов, и на нее уже начинали коситься прохожие, и она поняла, что все-таки придется идти, потому что Семенов наверняка придумал что-то еще и теперь ждет, когда она явится. Шумно выдохнув, она решилась и быстро, бесповоротно пересекла главную улицу. Снова пришлось ждать Семенова. Ждать, ждать, ждать… Трое суток слились для нее в сплошное ожидание, перемежаемое разве что зеркалом; привалившись к зеленой стене против двери участкового, она думала, что, наверно, только в кино сходят с ума от великих потрясений, а в жизни-то самый простой способ сойти с ума – это вот такое бесконечное тупое ожидание.

Семенов освободился, но не пустил ее в кабинет.

– Жди, – сказал.

И она ждала. Со вчерашнего дня это было привычно. Опять мимо ходили люди, носили бумаги, разговаривали непонятно о чем, кто-то смеялся, кто-то курил в конце коридора, все было серо, безлико, опять похоже на сон. Опять появился Семенов, велел зайти в кабинет. Она зашла. Он посадил ее у своего стола, туда же, где и вчера, и вышел. Его долго не было. Она ждала. Потом он вернулся.

– Что, – удивился, – ты еще здесь?..

– Когда? – тихо спросила она.

Он развел руками.

– Теперь уж не меня спрашивай. Я предупреждал…

Сердце на секунду остановилось.

– Где Он?

– Не обязан тебе отвечать в данный момент, – тускло сказал Семенов, – но, чисто по дружбе… Увезли твоего папашу.

– Куда? – крикнула она с надрывом.

– Ясно куда – в Кизлев…

– Как это, почему? Как увезли? Вы обещали…

Семенов вздохнул.

– Иди, девка, домой… да приготовься к чему похуже…

Она задрожала.

– То есть… к чему – похуже?..

– Например, к повестке из отдела… а может, к тому, что следователь к тебе в гости зайдет…

– Вы били его?

Он ухмыльнулся.

– Мы-то нет… а вот в Кизлеве уж не знаю как у него дела сложатся… с соседями по сизо…

– Сизо?

– Ну, следственный изолятор… Теперь там поживет. Ладно, – заспешил он, – что-то заговорился я с тобой, а ведь дел по горло. Ступай, девка, не мешай работать…

– Вы же обещали, – сказала она тонким голосом. – Я писала вчера… как вы хотели… Вы сказали, что этого достаточно… Почему так? Вы обманули меня, да? Вы обманули… Но это же… это же подло, бессовестно!

Семенов уставился на нее круглыми наглыми глазами.

– Вот как мы заговорили! Подло, мать твою за ногу! Да знала бы ты… ну ничего, еще узнаешь…

– Что я еще должна узнать? – прошептала она.

Но он уже отошел, не взорвался; посмеиваясь, взял ее за локоток, вывел аккуратно в коридор, дверь кабинета запер и двинулся по коридору. А она осталась, смотрела ему вслед и не знала, как быть. Только адвокат, неведомый уездный адвокат мог быть ей утешением и поддержкой.

Она вышла прочь, не глядя под ноги; добрела до автобусной остановки и стала ждать опять, на этот раз – автобуса. Это было недолго. Пара часов, не более. А потом час в автобусе – полезный, наполненный давкой час, за который она пришла в себя полностью. И еще час, никак не меньше часа до окончания рабочего дня оставался в ее распоряжении в результате того, что она очень быстро – неправдоподобно быстро, за какие-нибудь полтора часа – сумела найти адвоката.

 

Часть 3. Адвокат

– Что ж, – сказал Корней Петрович, помолчав после окончания ее сбивчивого рассказа, – дело, на первый взгляд, достаточно ясное… Однако вам, Марина, сильно повезло, потому что вы, похоже, попали к тому единственному адвокату, который вам поможет.

Он стоял у окна, по-книжному аккуратный, по-телевизионному утонченный, непохожий на людей из села, волости и даже самого уезда, стоял боком к окну, набивая табаком короткую трубочку – он уже скурил две таких трубочки по ходу ее рассказа, одну вначале и одну в середине, – и посматривал то на трубочку, то на нее с одинаково рассеянным, не очень-то деловым видом.

– Я берусь за ваше дело… точнее, дело вашего Отца…

Он произнес это слово с большой буквы, и тогда она поверила в него, поверила, что он и есть тот единственный. До этого момента он был просто соломинкой, за которую можно и нужно схватиться, но только затем, что делать-то больше нечего. Она рассказывала ему свою странную историю, пытаясь одновременно как бы слушать себя со стороны, и чем дальше она рассказывала, тем глупее и стыдней она себя ощущала, тем безнадежней казалось ей их положение, ее и Отца. Но теперь появлялась надежда.

– Приготовьтесь к обстоятельному разговору, – сказал он, сев за стол, когда нормальное рабочее время истекло и она уже начинала думать, ехать ли ей сейчас домой или устраиваться на ночлег в Кизлеве. – Я буду задавать вам много вопросов. Очень много… и многие будут для вас неудобными, а многие будут казаться вам вообще не относящимися к делу. Вы поняли?

– Да, – кивнула она.

– При том, что некоторые, – сказал он будто сам себе, – и впрямь не будут к нему относиться. У вас есть хоть какой-нибудь документ?

– У меня только метрика… вот…

– Давайте сюда.

Она протянула ему документ и спросила:

– Корней Петрович… скажите, сколько это будет стоить?

Он довольно-таки ехидно улыбнулся.

– Вернемся к этому вопросу позже.

– Но я хочу знать, хватит ли…

– Я сказал, вернемся позже. А сейчас – краткий анализ. Слушай внимательно. Твой случай – сплошной беспредел, никаким законом здесь и не пахнет. Если ты рассказала мне все точно и полностью, то твоего Отца не за что даже задерживать. Это раз.

– Как? – удивилась она. – А растление… связь с родственниками…

– Растление, – пренебрежительно повторил он. – Закону такой термин неизвестен. Все эти мутные формулы про несовершеннолетних, про членов семьи – сплошной бред и рассчитан на идиотов. Есть одна статейка… но она сюда как бы не клеится… О’кей; в конце концов, это лишь задержание; допустим, оно было сделано для острастки, в воспитательных целях. Однако же, участковый не вправе проводить следственных действий, а по-твоему так он дважды собирался тебя допрашивать. Правда, не допросил… но, например, упоминал показания свидетелей… В общем, поведение участкового на первый взгляд… на мой первый взгляд, – поправился он, – нелепо. Это два, заметь. Наконец, если даже этот не очень понятный пока Семенов и мнит себя то ли шерифом округа, то ли полицией нравов, все равно районная прокуратура не могла идти у него на поводу и выдавать ордер на арест по указанному основанию. Это три. Вывод?

– Отца должны освободить? – предположила она.

Корней Петрович медленно покачал головой. Он взял со стола очень красивую зажигалку, раскрыл ее и, перевернув над трубочкой, извлек из зажигалки бледно-голубой конус пламени, сопровождаемый шипящим звуком. Ей не доводилось видеть таких зажигалок даже по телевизору. Он раскурил трубочку от этого перевернутого шипящего пламени и поднял взгляд на нее.

– Не так-то просто. Рассмотрим два варианта. Первый: Семенов наврал тебе про сизо. Никакого сизо нет, и Отец так и содержится в участке. Трое суток истекают через несколько часов, а потому сегодня вечером Отца обязаны отпустить. Про сизо Семенов сказал тебе все для той же острастки, а может, просто из вредности – в общем, чтобы повернее вы с Отцом уехали из деревни. Для этого же – издевательство с объяснением. Тогда да, твой вывод правильный; я вам не нужен; сегодня Отец вернется домой, и человеческий мой вам совет – побыстрей укладывать чемоданы.

Она вдруг подумала, что первый раз в жизни разговаривает с человеком – не Отцом – без утайки. Это было странно. Это было против Завета: она верила ему. Он говорил сочувственно, он понимал ее, а она так нуждалась в понимании. Она так устала таиться. Она желала довериться ему, раскрыться перед ним. То есть – согрешить, нарушить Завет. Нарушение же Завета – она уже убедилась на горьком опыте – к добру не ведет, а лишь к позору и погибели. Значит – нельзя?

Но ведь дело было не только в ее желании довериться. Она бы справилась с этим желанием; в конце концов, оно было значительно слабее жажды ласки, охватывающей ее по вечерам. Дело было в Цели, в необходимости освободить Отца. Похоже, что Корней Петрович действительно мог помочь ей. Но не лукавство ли это? Не змей ли нашептал его приятными устами: «Я единственный, кто тебе поможет»? Откуда знать? У нее не было выхода, кроме как доверяться. Печально…

Нарушив Завет, она была вынуждена нарушать Его снова и снова. Это была кара за грех. Но не только. Это могло быть указанием на тщетность ее усилий, недостижимость Цели. Погибель, если так; но она должна, обязана была пытаться, даже воздвигнувши Цель над Заветом – до той поры, пока Цель не выполнена. Два дня назад, в темном погребе, в опоганенном платье, она назначила Завет средством. Все правильно. Цель выше средства, даже если средство – Завет. Это не было новым грехом; она должна была довериться этому человеку.

– Возможно, впрочем, – продолжал между тем Корней Петрович, по всей вероятности не замечая работы ее мятущейся мысли, – что Семенов сегодня не отпустит Отца – просто нарушит закон, задержит Его в КПЗ дольше положенного. В этом случае уже наше дело обратиться в прокуратуру; здесь я вам слуга и помощник, случай этот очень прост и ведет все к тому же правильно указанному тобой финалу, то есть к освобождению Отца.

Он попыхтел своей трубочкой, немного подумал и заметил:

– Данный подвариант я бы лучше не принимал всерьез, так как единственным основанием для него явилось бы служебное несоответствие Семенова. То есть, например, что он идиот, неуравновешенный человек, а может, попросту лихоимец… Припомни еще раз его намеки, жесты, интонации: ты уверена, что он не вымогал взятки?

Она вспомнила свою неудачную фразу.

– Деньги – нет.

– А что – да?

– Я упустила один момент, как-то забыла… Вышло так, что я ему чуть ли не предложила себя.

Корней Петрович оживился. Смущаясь, она рассказала ему эпизод, включая масленый вопросик Семенова.

– Что ж, – сказал он, – корыстный мотив отпадает; в таком случае, возможно, цель вас изгнать настолько сильно овладела этим человеком, что ради нее он мог и нарушить закон. Если так, то я должен тебя предупредить, что Отец твой находится в данный момент в опасности. Ему могут причинить вред перед тем, как отпустить на свободу.

Она вздрогнула.

– Могут бить?

Он чуть-чуть качнул головой утвердительно, и по его серьезному взгляду она поняла, что могут не только бить, могут сделать что-то вообще страшное. Ей стало жутко.

– Может быть, нужно поехать…

– Бесполезно, – сказал он, – это из области психологии; чтобы сделать что-нибудь в этом роде, Семеновым должен овладеть амок, а тогда наши усилия могут только напортить… Ты встречала такое слово – амок?

– Да… у Стефана Цвейга…

– Похвально, – одобрил он с легкой улыбкой, – для твоей глуши даже удивительно…

О чем мы говорим, ужаснулась она. О Цвейге в глуши… в то время как Отцу угрожает страшная опасность…

– Я не поеду, – сказал Корней Петрович, внимательно глядя на ее лицо и на этот раз уже, кажется, читая на нем все ее нехитрые, естественные мысли, – хотя бы потому, что я адвокат, а не оперативник. Да и поздно… неизвестно, когда доберемся… и попросту страшно… – Он спокойно перечислял причины, по которым не хочет связываться со спасением Отца; она на секунду его возненавидела, а потом подумала – за что? Кто она ему? Спасибо, что вообще стал разговаривать… да еще сверх рабочего времени… да еще правдиво, не утаивая своих мыслей, какими бы они ей ни казались…

Она встала.

– Я должна бежать.

– Не советую, – веско сказал он, – потому что тебе тоже опасно. И вдобавок ты меня не дослушала. Возможно, через пять минут у тебя будет совершенно другой настрой. И другие идеи.

Она покорно села на стул и сложила руки на коленях.

– Мы не рассмотрели второй вариант, который, честно говоря, кажется мне более вероятным. А именно: Семенов не наврал про сизо. Значит, Отец здесь, в Кизлеве. Значит, прокуратура выдала ордер на арест. Мало оснований считать, что Семенов заразил прокуратуру амоком. Следовательно, существует некое подозрение.

– Не понимаю.

– Ему что-то шьют – такой язык понятен?

– Кажется, – сказала она. – А… это никак нельзя проверить… ну, узнать, здесь Он или нет?

Корней Петрович посмотрел на нее испытующе, раскурил потухшую трубочку, встал из-за стола и неожиданно вышел из комнаты.

Она сидела оцепенело, представляя себе жуткую картину издевательств в участке. Она представила себе, как сержант Петров срывает с Отца одежду и своими грязными ручищами притрагивается к Царю. Он хладнокровно сдавливает Отцу яичко – слегка, чтоб поглумиться вначале. Такое беззащитное, теплое, родное яичко… Отцу больно. Она знает, что это ужасная боль. Отец молчит. Не стонет, не унижается перед ними. Тогда Петров сдавливает яичко сильнее. Отец не сможет сдержать стона… но Он не будет молить их о пощаде… О, только не это. Только бы сизо. Только бы Он оказался в хорошем, милом сизо. Петров… яичко… еще сильнее… Отец теряет сознание. О-о-о, ужас… Ей стало дурно. Потемнело в глазах; она чуть не упала со стула. Она пришла в себя от чьих-то хлопот. Ее трясли за плечи и поднимали ей голову, поддерживая подбородок. Она похлопала глазами, возвращая себя в адвокатскую комнату, и увидела прямо перед собою граненый стакан с водой.

Она отпила несколько глотков и немо уставилась на Корнея Петровича.

– Он здесь, – сказал адвокат.

Она схватила его за руку.

– Слишком много Цвейга, – поморщился Корней Петрович, – вам это не идет, милая барышня. – Он осторожно, но решительно высвободил свою руку, поставил стакан на стол, обошел его, уселся и взял в руки трубку и зажигалку. – Итак, по моим сведениям, Отец ваш действительно в сизо, – повторил он, раскуривая трубку, – а потому ситуация упростилась и усложнилась одновременно. Теперь совершенно очевидно, что моя работа потребуется. Для того, чтобы приступить к делу, мне нужно соблюсти некоторые формальности, но я могу сделать это и завтра. Тебе уже в том повезло, что ты нашла меня; но еще больше тебе повезло, что я сейчас не в процессе, то есть у меня нет срочных обязательств перед другими клиентами, а значит, завтра же я могу заняться делом по существу. Это будет означать прежде всего продолжение беседы с тобой, поскольку, как я уже тебе говорил, от тебя требуется много дополнительной информации. Ты можешь приехать завтра, но тогда я смогу уделить тебе время только после обеда, то есть один день мы потеряем. Вместе с тем, учитывая твое отдаленное местожительство, я готов продолжать эту беседу прямо сейчас, но только у меня дома, так как здешнее присутственное место в семь часов закрывается. Потому – решай.

– Вам решать, – сказала она, – говорите, как лучше, а я… согласна на все. На что угодно, – повторила она сакраментальную фразу.

Они улыбнулись друг другу.

– Прекрасно, – сказал адвокат, – в таком случае вначале ужин, а затем… Кстати: прими к сведению, что я живу один. Не передумаешь ли?

– Нет, – сказала она, думая, что если не попользовался тот, мерзавец, то этот тем более не должен бы; а если что и придется, то это по крайней мере лучше, чем с троими в подвале, и уж во всяком случае оправдано Целью. – Конечно, нет.

– Прекрасно, – повторил он. – Ужин тоже будет у меня дома.

– Только вот…

Она замялась.

– Да?

– Я немного могу дать. Вы же понимаете, – сказала она и опустила глаза. – Удобно ли это? У вас были какие-то планы… и вы не хотите сказать, сколько…

– Я понял, – перебил он, – об этом не беспокойся.

– Но я не понимаю…

– Поймешь. Специально расскажу.

Она пожала плечами.

– Ну, раз так…

Он выколотил трубочку в большую пепельницу из цветного камня. Аккуратно уложил ее вместе с зажигалкой в кожаный чехольчик, а чехольчик – в черный блестящий «дипломат». Сгреб со стола бумаги и поместил их тоже в «дипломат». Потом он встал из-за стола, снял плащ с трехногой металлической вешалки, перекинул его через руку, открыл дверь и сказал:

– Пошли.

* * *

Только у него дома, в небольшой теплой квартире, набитой книгами и диковинными вещами, она поняла, как сильно надеялась на адвоката вообще и этого человека в частности. Это выразилось в ее пробудившемся аппетите – за последние пару дней она, оказывается, почти ничего не ела, ее организм в эти дни просто забыл о еде; но вот появилась надежда, и сразу потребовались силы, и она, почти не стыдясь, неуемно поглощала еду, которой ее потчевал Корней Петрович.

А он, бывший столичный адвокат, расстрига, сосланный, заброшенный непреложным порядком вещей в этот Богом забытый провинциальный городишко, вытаскивал из холодильника все новые разносолы – дары благодарных клиентов-пейзан, – смотрел на нее с доброй улыбкой и тихо радовался, что хоть иногда судьба посылает ему людей, по-настоя-щему интересных.

Но после кофе, после ее смущенных благодарностей за ужин, когда они перешли из кухоньки в комнату и сели за журнальный стол, Корней Петрович, раскурив трубку, сделался серьезным и сказал:

– Теперь, Марина, пойми, что чем точнее ты будешь отвечать на мои вопросы, тем больше шансов у меня помочь твоему Отцу. Итак: мне нужно полное, просто подробнейшее описание того, что эти люди могли видеть между двумя занавесками.

Она уже решила, что Цель выше Завета, а потому начала рассказывать не о том, что было видно из-за занавесок, а о том, что было всегда, потому что иначе он бы не понял.

Она открывала ему Царство. Это было немыслимо трудно. Она никогда не готовилась к этому, не предполагала, что такая ситуация может возникнуть вообще. Привычное дело Завета, такое, как сочинение обманных записок в милиции, оказывалось пустяком, едва ли не развлечением в сравнении с тяжким трудом раскрытия души перед другим человеком. Ее измотал этот рассказ.

Потом они долго молчали. Она не думала ни о чем – просто отдыхала, полулежала в кресле, расслабившись, не чувствуя ничего, кроме потребности зеркала в теле. Он думал о превратностях судьбы, чьей-то звездной идее забросить его сюда в захолустье, может быть, только затем, чтобы дать ему возможность повстречать на своем пути это необыкновенное существо и рядом с ним познать новые глубинные пласты своей собственной личности.

– Значит, тем вечером все было как обычно? – спросил он после этого молчания, нарочито деловым тоном возвращая их к реальности слова и дела.

– Не совсем, – сказала она, моментально покоряясь ему, – я упоминала еще там, в вашем кабинете, что тем вечером Он не желал любви. Он что-то чувствовал, это из-за собаки.

– Но как это выражалось в конкретных действиях?

– Я думаю, – предположила она, – со стороны могло показаться, что я Его насилую. Какое-то время Ему удавалось противиться моим ласкам. Но очень недолго.

– Ты, наверно, потрясающая мастерица по этой части.

Она пожала плечами.

– Может быть. Для Него.

– Перечисляй опять все, что ты делала, – потребовал он. – Только другими словами.

– Какими другими?

– Хоть какими. Мне нужно представлять это в деталях.

У нее испортилось настроение. Она слишком много вложила в свой рассказ. Слова о сокровенном набили оскомину, всего лишь слова – жалкие, осточертевшие подобия невыразимого. Может быть, он сексуальный маньяк, подумалось ей. Она начала рассказывать некрасиво, вяло, как бы отбывая наказание. Если такова плата за его услуги, она должна это делать. Но разнообразить слова – на это сил у нее уже не было.

– Эй, – перебил он, – похоже, ты не поняла, зачем это.

Он склонился над журнальным столиком, приблизивши к ней свое лицо, и посмотрел ей в глаза очень серьезно.

– Послушай, Его не могли привезти сюда просто так, из-за мифического растления. Ваш Семенов выдвигает против Него что-то другое. Что было в руках у Семенова? Пачка измаранной бумаги, которую он называет свидетельскими показаниями. Там, среди этих показаний, есть что-то такое, чего мы не знаем. Вот я и пытаюсь понять, что. Ты, например, уверена, что ваши действия нельзя расценить как садизм? Может, вы там ремнями вязали друг друга? У вас в деревне есть видеосалон?

– В Починках есть, – сказала она хмуро. – Я понимаю, о чем вы. Ничего такого не было.

Он думал, все снова раскуривая трубочку.

– Может быть, это как-то связано с моим объяснением, – несмело предположила она. – Ведь у Семенова были не только показания этих людей, но и мое объяснение. Даже целых три варианта.

– Я не забыл. Доберемся и до объяснения.

– Наверно, дело в нем, – сказала она. – Все, что я делала в течение последней недели – начиная с дискотеки – оборачивалось против нас. Оказалось, что я очень глупа и неудачлива.

– Ты…

Ты уникальное созданье, захотелось сказать ему и встать перед ней на колени, поцеловать ее сильные руки, грубоватые от деревенской работы, ее длинные пальцы, достойные драгоценных перстней, и, может быть, в благодарность за бескорыстное движение своей души удостоиться слабой ответной ласки, тусклой тени мистического, непостижимо глубокого, существовавшего между ней и ее Отцом… Как жаль, что это нельзя, подумал он уныло; это только испугало бы ее… и несвоевременно, не до него ей сейчас… а когда он спасет Его – если спасет! – будет тем более не до него…

– Хорошо, – сказал он, подавив минутный порыв, – ты могла бы прямо сейчас, письменно, на листе бумаги, в точности воспроизвести все три варианта своего объяснения?

– Конечно, – улыбнулась она. – Они же совсем короткие… и потом, я обдумывала каждое слово.

Он дал ей бумагу.

– Пиши.

Она писала, радуясь простоте задания. Он сделал себе еще кофе, пыхтел трубочкой и думал о деле.

– Вот.

Он прочитал. Вначале бегло. Потом внимательней. Потом еще внимательней. Потом до него дошло.

– Припомни фразы, в которых Семенов критиковал второй вариант объяснения.

Она посмотрела на текст.

– «По-твоему получается, что такой факт происходил всего один раз. – Так он сказал. – Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт».

На что я возразила:

«Я не написала, что единственный».

Он не принял такое возражение.

«Что же, – спросила я резким тоном, – мне количество этих раз указать, так?»

«Ясно, что количество ты не считала, – спокойно сказал он. – Напиши, в каком году случился первый».

«Я не помню! – сказала я. – Должна специально придумать?»

«Ничего не нужно придумывать. Пиши правду».

«А если не помню?»

«Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…»

«Потому что маленькая была!» – сказала я ему, как дураку.

«Потому что маленькая была, – повторил он с усталым видом, – что угодно, только конкретно».

– Все, – сказала она. – Такой вот был разговор.

– Скажи, а сколько лет этому Семенову?

Она подумала.

– Может быть, сорок? Сорок пять?..

– Долго он участковым?

– Не знаю. Сколько помню себя, всегда он был.

– Ты когда-нибудь говорила с Отцом о своей матери?

Она вздрогнула и вонзила в него острый, настороженный взгляд.

– Понятно, – сказал он. – Ай да Семенов.

Они с минуту посидели молча, думая каждый о своем. Она отходила от шока, вызванного внезапным вопросом; как испуганная улитка, выглядывала осторожно из раковины, спрашивая себя, можно ли дальше и как теперь. Он не сомневался, что угадал, и размышлял о своей странной судьбе и профессии, время от времени сталкивающей его с людьми, к которым его влекло пагубно и необъяснимо.

– Плохо, да? – спросила она наконец, еще не понимая, но уже чувствуя.

– Пожалуй, – отозвался он, – хотя… С чисто профессиональной позиции, тем интереснее дело…

– Вы скажете мне?

– Да. Ты, конечно, не знаешь, возбуждалось ли уголовное дело по факту смерти твоей матери.

– Конечно, не знаю.

– Ага, – он раздумывал, как ей сказать, чтобы она не спряталась в раковину всерьез и надолго.

– Мне правильно кажется, – осторожно помогла она ему, – что это связано с ней? С ее смертью?

– Да.

– Почему только сейчас, через двенадцать лет?

– Как раз потому… – Он усмехнулся. – Видишь ли, как тогда, так и сейчас должны быть какие-то основания для возбуждения уголовного дела.

– То есть… растление уже не при чем?

– Да забудь ты про это растление, вообще слово такое забудь! Он вас попугать решил, понимаешь? Изгнать из деревни, чтоб другим неповадно было… Не при чем здесь ни закон, ни милиция.

Он посмотрел на нее и добавил:

– Если хочешь знать, участковый вообще не имеет права возбуждать уголовных дел. Это прерогатива районного следователя. Соответственно, санкция на арест – прерогатива прокуратуры.

Она взяла в руки исписанный бумажный листок.

– Все равно… я что-то…

– Представь себе, – сказал Корней Петрович, – что двенадцать лет назад участковый Семенов заподозрил твоего Отца в убийстве. Почему заподозрил – вопрос не ко мне. В деревнях сложный расклад взаимоотношений, копаться в нем бессмысленно… Итак, заподозрить-то он заподозрил, но – чисто по-человечески. Как участковый, он не мог серьезно заниматься этим делом, а даже если бы и мог, то ничего не смог бы доказать, поскольку отсутствовала важная вещь, а именно – мотив преступления.

Бумага в ее руке задрожала, и она поспешно положила ее на стол.

– Время шло… Семенов иногда, может быть, даже общался с вами – участковый, как-никак… Конечно, он не очень-то вас любил – впрочем, вас вообще не много кто любил, верно? – однако же новых фактов по этому делу не обнаруживалось, и подозрение его помаленьку слабело… забывалось… быльем порастало… Но не исчезло совсем.

Теперь не только рука – она вся задрожала.

– И вот проходит двенадцать лет, – неторопливо продолжал адвокат, – а это не так уж много, девочка… и судьба посылает Семенову – дело не дело, так… какую-то ерунду, разве что для потехи мужского воображения… однако же в этой ерунде скрывается ма-аленькая зацепочка… Другой бы – какой-нибудь новый, молодой, будь он участковым – этой зацепочки бы и не заметил… Ну, устроил бы ту же острастку. Покуражился бы да и отстал… Так бы сделал другой. Но не памятливый Семенов.

Она почувствовала, как что-то тяжелое обволокло ее и потащило прочь от всего хорошего в прошлом и будущем. Она уже чувствовала такое несколько раз – дома, в кабинете Семенова… У нее не было и не предвиделось сил бороться против этого в одиночку.

– Одно дело, – сказал адвокат, – если дочь приходит как бы на замену матери. Отец безутешен, даже и думать не хочет о том, чтобы кого-то привести в дом… так проходят годы… но они, эти годы, все же берут свое; все больше хочется женского тепла и ласки, а меж тем дочурка уже подросла… Отец и дочь нежно любят друг друга… все нежнее… все нежнее…

Теперь они оба чувствовали одно и то же. Он резал по живому, но иначе было нельзя, и она могла быть только благодарна ему за это.

– И совсем другое дело, если эта любовь – с ее младенческих лет… Что это за любовь, отдельный разговор… да и не для дела… а для дела важно, что причина и следствие меняются местами: не смерть матери привела к любви отца и дочери, а может, как раз наоборот – любовь отца к дочери возникла и проявилась раньше… та самая любовь, которую оказалась не в состоянии вынести мать… и из-за которой…

Он помолчал. При всем ее жутком состоянии она не могла не отдать должное щадящим формулировкам, в которые он облек свой логический анализ.

– В общем, – подытожил он, – теперь у Семенова появился мотив убийства Отцом твоей матери.

– Я могу отказаться от этого объяснения? – спросила она.

Он не понял.

– То есть?..

– Сказать, что написала неправду… что не в себе была…

– А-а, – он улыбнулся. – Наверно, ты плохо представляешь себе, кто такой адвокат. Сейчас тебе не нужно думать, что делать дальше. Думать за тебя буду я. Отказываться от показаний, менять их, вообще обманывать всех вокруг и так далее – это уже техника, это часть общей линии защиты, которую я сам должен создать, исходя из всего имеющегося. Ты просто должна говорить мне правду – одному только мне! – и выполнять мои инструкции, больше ничего.

«Обманывать всех вокруг». Так похоже на Завет – и, вместе с тем, так бездушно. Она не могла понять, как относиться к этому. Не успевала осмыслить новые для себя вещи. Информационный поток перегружал, затоплял шлюзы ее сознания.

Он посмотрел на ее озадаченное лицо и добавил:

– И не мучай себя за свои ошибки. Это было бы очередной ошибкой, хуже и опасней всех сделанных.

– Значит, – спросила она, – вы не отказываетесь продолжать… то есть, вы будете защищать Его, даже если речь пойдет об убийстве моей матери?

Он хмыкнул.

– Знала бы ты, скольких я защищал насильников и убийц, которых непонятно как земля носит. Я просто адвокат, вот и все.

– Нет, не все, – сказала она, неожиданно исполняясь чувством горячей благодарности, даже любви к этому человеку, о существовании которого она вообще не знала всего несколько часов тому назад, – вы не просто адвокат, я это чувствую… Вы отложили разговор о деньгах, забрали меня домой, покормили… Я не знаю обычных адвокатских правил, но мне почему-то кажется, что ваши поступки необычны. Вы приняли меня близко к сердцу – ведь так?

– Да, – сказал он, радуясь, – ты угадала. Ты в своих Починках научилась чертовски точно выражаться. Близко к сердцу – да!.. и, между прочим, именно по этой причине я не возьму с тебя ни копейки денег. Это понятно?

Она кивнула головой.

– Впрочем, – философски заметил он, – если б ты собралась заплатить мне деньгами, у тебя их совершенно точно не хватило бы.

Она смотрела на него, как на волшебника из доброй сказки.

– Вы не похожи на людей, которых я знаю.

– Должно быть, так, – ухмыльнулся он. – Мы с тобой два сапога пара. Впрочем… надо бы сюда еще двоих для порядка – твоего Отца и участкового Семенова. Это уже две пары сапог.

– Как это – Семенова? – удивилась она.

– Нарушители устоев, – объяснил он, – люди, которые из своих личных побуждений… кстати, не всегда и денежных… плевать хотели на закон, мораль и прочие общественные институты. Семенов – именно из таких. Ты и Отец, понятно, тоже. Ну, а я… Хочешь, о себе расскажу, чтоб понятней было?

– Конечно… если вам хочется…

– Э, нет. В этом я Семенову не товарищ. Если тебе интересно, то мне хочется. А если нет… это тоже было бы понятно, сейчас иных мыслей, кроме как об Отце, у тебя вроде как и быть не должно… но, с другой стороны, все время об одном – так и спятить недолго. Поэтому…

Он развел руками. Она вдруг подумала, что это первый мужчина в ее жизни – кроме Отца – с кем она вообще разговаривает по-нормальному. И он же собрался помочь ей в важнейшем деле. Ее интерес к нему был бы более чем естествен.

– Мне интересно, – сказала она. – Это правда.

Она чувствовала, что не лжет ни ему, ни себе.

* * *

– Ну что ж, – сказал он, – я рад, потому что рассказывать о себе всегда приятно, а уж такой милой, юной и, несмотря на это, понимающей особе, как ты – приятно вдвойне. Однако, не подумай, что вещи, о которых я буду говорить, становятся достоянием первого встречного. Например, здесь, в этом замечательном уездном городе, нет ни одного человека, который был бы посвящен. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты будешь первая.

– Это означает, – предположила она, – что я должна хранить в тайне все, что от вас услышу?

– Вообще-то да, – сказал он, – я бы хотел на это надеяться.

– Обещаю, – сказала она. – Я умею хранить тайну.

Корней Петрович с сомнением посмотрел на нее. Она покраснела.

– Он сбил меня с толку, – сказала она. – Больше я не попадусь на такую удочку.

– Надеюсь, – скромно заметил адвокат, – обо мне тебя вряд ли будут допрашивать.

– Но можно вопрос? Вы так говорите о Кизлеве, как будто сами не отсюда… или, по крайней мере, только недавно…

– Именно так. Есть такой штамп, банальный до одури: «преуспевающий столичный адвокат». Вот это я и есть. Точнее, это я в прошлом.

– Из Москвы?

– Ну да, а что в этом странного?

Они оба удивились – она потому, что Москва была для нее все равно что другой планетой, а он потому, что не видел в этом повода для такого уж особенного удивления, которое отразилось на ее лице.

– Да, я был таким. Но я нарушил адвокатскую этику. Я сделал то, что запрещается – ну, скажем, не законами, но достаточно похожими на них профессиональными нормами. Я принял близко к сердцу своего клиента. Точнее, я принял близко к сердцу человека, который был моим клиентом. Да и не только к сердцу… Это был… была… – Он помолчал, соображая, все ли рассказывать. – Ладно, все так все; однако же в честь такого события, как откровенный рассказ, надо бы принять. Не каждый день случается. Ты – как?

– Выпить?

– Ага.

– Наверное, можно…

В жизни, которую она вела до этого, спиртное не то чтобы не существовало – это было бы невозможно там, где она жила, – но играло прозаическую, утилитарную роль нечастого медицинского препарата или в лучшем случае дани общественному обычаю. Любой из них – и Отец, и она – запросто обошелся бы без спиртного вовсе. Она знала, что другие пьют алкоголь для смелости, веселья, установления отношений, а бывает – с тоски, для забытья, но относилась к этому с легкой жалостью, как к разновидности протеза. Предложение адвоката она по привычке оценила прагматически. Выпить? Неплохо; хотя бы затем, чтобы прийти в себя для завтрашних испытаний и так далее.

Она отпила крошечный глоток предложенного ей напитка – темного, терпкого, необычно пахнущего, непохожего на все, что ей приходилось пить до сих пор.

– Что это? – спросила она.

– Ликер, – сказал адвокат. – «Старый Таллин». Нравится?

– Да, – с удивлением призналась она. – Ведь он крепкий?

– Пожалуй… – Он посмотрел на бутылку. – Сорок пять градусов.

– Странно. Никогда не думала, что крепкий напиток может быть вкусным.

– А что ты пила до этого?

– Что пьют в деревнях? Водку… самогонку… а еще спирт…

– М-да.

– Питьевой, – пояснила она.

– Что?

– Я говорю, спирт питьевой. Есть еще технический – говорят, отрава – а вообще, если честно, все это ужасно невкусное. Я думала, все крепкие напитки таковы.

– Выходит, не все.

– Выходит.

Они выпили.

Первый рассказ адвоката

– Итак, – сказал Корней Петрович, – я был преуспевающим столичным адвокатом, то есть состоял в сообществе, называемом коллегией адвокатов; в Москве несколько таких коллегий, и попасть туда чрезвычайно трудно, даже в самую завалящую. Это замкнутые сословия, можно сказать цеха, как в средневековой Европе; попадают туда по родству, по большой протекции; иногда, конечно, и за деньги, но последнее – скорее в порядке исключения. Для обычного смертного, каким был и я, путь в коллегию тоже вроде бы не заказан, но для этого нужно иметь очень хороший диплом, очень хорошие несколько лет работы в каких-то других полезных инстанциях, например в прокуратуре, очень хорошую биографию во всех иных отношениях, и все равно нужно выстоять очередь – тоже, как минимум, несколько лет. Счастливчик, который был наконец зачисляем в коллегию, устраивал по этому поводу приличный банкет. И не зря: это означало верный кусок хлеба с маслом на всю оставшуюся жизнь, да и для потомства возможности выше средних. Я рассказываю тебе это затем, чтобы ты поняла, чем именно я рисковал и что потерял, нарушив так называемую адвокатскую этику.

Конечно, для людей, прошедших столь строгий отбор, является естественным вести себя крайне осторожно. Выбирать знакомства, выбирать выражения, даже дела вести – я имею в виду, судебные дела – определенным и весьма расчетливым способом. Для человека честного, оригинально мыслящего и свободолюбивого все эти ограничения были, бесспорно, очень тяжелы. Я знал адвокатов, которые от этого спивались… а то и вешались…

Пока я не был членом коллегии, подобные ограничения составляли часть моей борьбы за членство. Этот путь был свободно выбран мною самим. Поэтому я не страдал. Но вот меня зачислили, пошла обеспеченная жизнь, и через какое-то время я почувствовал, что хлебушек с маслом становится мне поперек горла. К счастью, я был неженат. Не стояли передо мной призраки голодных детей, и в этом, конечно, было большое упущение тех, кто принял меня такого в коллегию, потому что именно из подобных соображений члену коллегии полагается быть человеком семейным. Так или иначе, я внутренне зароптал против порядков, и как раз в это время на моем горизонте появился уже упомянутый мною клиент.

Ты уже поняла – я оговорился – что клиентом была дама. Красивая, богатая, замужняя дама (и замужняя, замечу в скобках, не за кем-то, а за членом правительства, то есть министром или на худой конец его первым заместителем). Никто не желал браться за эту обвиняемую в экономических преступлениях жену члена правительства (хотя замечу, опять-таки в скобках, что члены правительства начинали к тому времени меняться, как перчатки, и уже не имели того грозного веса, как во все прежние десятилетия; да и не такая уж это астрономическая величина, потому что только министров, союзных и республиканских, в нашей стране насчитывается несколько сотен в течение года, а если считать с первыми заместителями и всякими председателями комитетов, то вообще, наверно, больше тысячи). А браться никто не хотел потому, что когда обвиняется жена министра, то скорее всего целью этих обвинений является сам министр, иначе бы и дела возбуждено никакого не было; а значит, дело это не столько уголовное, сколько политическое, на котором, конечно, можно заработать очки, но вернее всего можно сломать себе шею. Поэтому такие дела оставались на долю авантюристов. Таких, как ваш покорный слуга.

Ну-с, дело дамы – ее звали Ольга, а фамилию тебе знать не обязательно – само по себе было совершенно заурядным, добросовестно, но не талантливо, срубленным средней руки следователем-карьеристом, и я после недолгого изучения уже видел все его недочеты и хорошо знал, как мне следует поступить. О том, чтобы бороться за оправдание Ольги, мне думать не следовало, я видел, что это невозможно; однако в моем распоряжении были проверенные ходы – я мог и, как порядочный адвокат, должен был сделать так, чтобы дело тянулось долго, очень долго, до тех времен, когда, может быть, изменятся политические ветры, или кто-нибудь умрет, или подоспеет амнистия и так далее. И я спокойно и методично стал цепляться за множество мелких дырочек, оставленных бесталанным следователем-работягой. Все это было рутинно и скучно, но во всяком случае я сделал уже то, на что у других не хватало пороху – то есть, хотя бы взялся за это дело.

И как-то раз, после очередной моей мелкой удачи, меня разбудил телефонный звонок, и бесполый голос попросился ко мне на прием со ссылкой на одно из многочисленных имен, ставших знакомыми мне по ходу этого дела. Я назначил время. Явился безликий человек и сказал:

«Многоуважаемый Корней Петрович! Высокое лицо, косвенным образом, однако весьма чувствительно, затронутое в известном вам деле, желало бы снабдить вас определенной информацией, которая, бесспорно, повлияла бы на стиль ваших действий. Мы полагаем, что с вашей стороны было бы по крайней мере целесообразно ознакомиться с такой информацией. Если не возражаете, к концу рабочего дня за вами приедет машина с вот таким номером, – он показал мне номер, заранее написанный им на бумажке, – и остановится вот здесь, – он перевернул бумажку и показал нарисованный на ней план улиц, окружающих мое место работы, и на этом плане – помеченное крестиком место. – С водителем разговаривать не нужно, – продолжал он, как автомат, убрав в карман бумажку с надписями, – вы просто сядете в машину, и вас отвезут на место встречи. Вопросы есть? Пожелания?»

Как ты думаешь, Марина, были ли у меня пожелания? Правильно. Их не было, причем сразу по двум причинам. Первая была позорная: воспитанный в системе страха и принуждения, я просто не сумел возразить человеку, специальностью которого было неукоснительно подчиняться кому-то верхнему и отдавать столь же неукоснительные распоряжения тем, кто внизу. Формально я не был внизу, но фактически – был, и мы оба это знали. А вторая причина – верю, что основная – была моим врожденным авантюризмом. Нудное дело вдруг выпустило когти, обещало обернуться политическим детективом. Мне стало интересно; я еле досидел до конца рабочего дня. Потом, оглядываясь по сторонам – а вдруг следят? – я пробрался на место, что было указано крестиком на бумажке.

Черная блестящая машина уже стояла там. Я открыл дверцу и сел, даже не глядя на водителя, и машина тронулась. Мы ехали за город. Мы обогнули кругом уезд правительственных дач. Наконец, машина остановилась в небольшом перелеске. К ней подъехала другая машина, совершенно неказистая – какой-то весь обляпанный грязью военный вездеход, – и человек, в котором я узнал своего утреннего посетителя, вышел из вездехода, приблизился и открыл дверцу с моей стороны. «Прошу вас», – сказал он и едва ли не протянул руку, чтобы помочь мне выйти.

Я вышел, и одновременно со мной вышел из машины водитель. «Извините за неудобство», – сказал бесцветный человек, и водитель, оказавшийся молодым здоровым парнем, быстро обшарил меня сверху донизу, ища, очевидно, оружие. «Таков порядок, – сказал человек, – а теперь вас ждут». Я проследовал за ним. Он открыл передо мной заднюю дверцу военной машины, помог усесться и сразу же сам сел со мной рядом. Сиденья внутри вездехода были расположены одно против другого, как в кинематографическом лимузине (в настоящих я не имел удовольствия побывать); в полумраке я не сразу рассмотрел двух мужчин, сидевших напротив меня. Но один из них пошевелился, слегка подался вперед, то есть ко мне, и я узнал его: это был тот самый член правительства, муж моей подзащитной по имени Ольга.

«Здравствуйте, Корней Петрович, – сказал он замогильным голосом и назвал себя. – Очень рад познакомиться. – Мы пожали друг другу руки; рука у него была такая же, как голос – какая-то замогильная. – Я слежу за тем, как вы ведете защиту моей жены».

«Вот как». – Я просто не знал, что сказать. Было бы глупо благодарить его за это.

«Мне кажется, вы действуете очень профессионально».

За это можно было поблагодарить.

«Спасибо, – сказал я, – весьма польщен».

«Познакомьтесь, – сказал министр, – это Виктор Петрович, мой референт».

Мы с Виктором Петровичем – то есть с тем, кто сидел рядом со мной – пожали друг другу руки.

«Виктор Петрович, вплоть до особого распоряжения, будет полностью представлять меня в этом деле, – сообщил министр. – Он передаст вам всю относящуюся к делу информацию. Через него же я узнáю о тех или иных новостях или проблемах».

«Хорошо», – сказал я.

«Как ваше здоровье?» – спросил министр.

«Спасибо, – сказал я, – более или менее. А ваше?»

«Надеюсь, – уклончиво сказал министр. – Спасибо, Корней Петрович. Было приятно с вами побеседовать».

«Взаимно».

«Виктор Петрович, – сказал министр, – позаботьтесь, чтобы Корнея Петровича отвезли».

Виктор Петрович потянулся к дверце машины.

«Через пятый распределитель, пожалуйста», – внушительно сказал ему министр.

«Понял», – сказал Виктор Петрович, выскочил из машины и придержал передо мной дверцу.

«До свидания, Корней Петрович», – сказал мне министр и подал руку. Я пожал ее и тоже сказал: «До свидания». Человек, сидевший на одном сиденье с министром, за все время нашей беседы не проронил ни слова.

Меня усадили в черную машину. Виктор Петрович вручил водителю какую-то бумажку, попрощался со мной и возвратился в вездеход. Машина, в которой был я, тронулась. Меня привезли в город, за ворота с часовым в маскировочной форме; машина остановилась возле закрытых, обитых жестью дверей помещения, похожего на гараж; водитель вышел из машины и зашел в эти двери через вырезанную в них калитку. Через минуту он снова появился оттуда, сопровождаемый женщиной в белом халате.

«Здравствуйте, – сказала мне женщина. – Прошу вас».

Я последовал за женщиной, а водитель – за мной. За жестяными дверями раскинулся склад всего. Ближе к дверям была еда, дальше – предметы домашнего обихода, а еще дальше, в необозримую глубину, уходили полки с мануфактурой.

«Выбирайте, пожалуйста», – сказала женщина.

«Вы извините, – сказал я, точь-в-точь как ты, – но знать бы еще, сколько это стоит. Понимаете, я специально сюда не готовился и не взял ни особенно много денег, ни даже хозяйственной сумки».

Женщина озадаченно посмотрела на водителя и – на бумажку, которую она держала в руке.

«Шутите, – сказала она. – Вы же по второй разнарядке. Литеры «А» и «Б» бесплатно, то есть вон до того шлагбаума, – показала она куда-то вдаль, – а сумочку я вам подберу, уж не беспокойтесь».

Я пошел вдоль полок. Чего там только не было! У меня слюнки потекли. В конце концов я взял не так уж много, потому что если брать много, там можно было брать все подряд. Женщина удивилась малому количеству взятого. Я расписался в составленной ею ведомости. «У нас строго, – похвасталась она, – каждый продукт на учете». Водитель взял сумку, совсем не тяжелую, и понес в машину. Я попрощался с женщиной и вообще со всем этим замечательным, гостеприимным заведением. Мы выехали из ворот с часовым, и меня отвезли домой. Машина, как и положено в целях конспирации, остановилась за квартал до моего подъезда.

Вот так началось мое знакомство с правительственными кругами. На следующий день Виктор Петрович снова прислал за мной машину, но на этот раз простую, белую, и меня доставили в обычный кабинет обычной конторы, каких в Москве полным-полно. Зато вещи, которые он мне рассказал, оказались совершенно необычными.

Оказалось, например, что первое впечатление, будто уголовное дело против Ольги есть политическое дело против министра, было впечатлением ошибочным. Само по себе это дело, как я уже упоминал, было совсем неинтересным. Не то что у тебя, точнее, у твоего Отца…

* * *

– …если я не ошибаюсь в своих построениях о мотиве, – добавил Корней Петрович, – а ошибаюсь я редко, учти.

– Корней Петрович, – сказала здесь Марина, – вы упомянули об Отце… Извините, что я перебила ваш рассказ; это буквально на минутку. Но раз уж вы сами коснулись этой темы, могу я спросить: что мы будем делать дальше?

– Хм, – сказал Корней Петрович. – Что делать?.. Извечный вопрос. Не знаю, Марина. Пока не могу сказать.

Она молчала.

– Это станет известно только завтра утром, – пояснил адвокат, – вначале мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… потом я немножко позанимаюсь сам знаю чем… и, если повезет, завтра же увижу твоего Отца…

– Вот как? – Лицо Марины просветлело. – А я, я никак не смогу Его увидеть?

– Я попробую, – серьезно сказал Корней Петрович. – Но не питай, пожалуйста, надежд раньше времени.

– Хорошо, – тихо сказала она.

– Поменьше Цвейга, понимаешь.

– Да.

– Давай-ка еще по чуть-чуть, – предложил Корней Петрович и наполнил рюмки «Старым Таллином». – Может быть, тебе уже прискучил мой рассказ? – заботливо поинтересовался он. – Ведь этот рассказ, наверно, не совсем то, что ты ожидала… может быть, ты думала, что это будет вроде боевиков со стрельбой…

– Это не так, – сказала Марина. – Ваш рассказ очень интересен. Просто вы упомянули Отца, и я перебила вас ровно на минуту.

– Впрочем, – заметил он, – стрельба тоже как бы имела место, но позже…

– Продолжайте, пожалуйста, – попросила Марина.

Первый рассказ адвоката

(продолжение)

– Изволь, – отозвался адвокат. – Я остановился на своем визите к Виктору Петровичу – визите, который изменил мое представление о деле, точнее, обо всем том, что это дело окружало.

«Это просто сука, – сказал Виктор Петрович, – мы уже знакомы и теперь делаем общее дело, поэтому надо называть вещи своими именами. Поскольку вы профессиональный и проверенный нами адвокат, нет нужды останавливаться на вопросах хранения тайны… Эта сука подвела Хозяина сразу по нескольким направлениям. Во-первых, она не была верна ему чисто по-супружески, и я сообщаю вам об этом со всей мужской прямотой. Во-вторых, люди, с которыми она связалась, являются врагами Хозяина; она стала появляться с ними, что нанесло Хозяину, помимо морального, еще и политический вред. В-третьих, она начала снабжать их закрытой информацией… правда, пока всего лишь специально подготовленной дезой, что и помогло ее уличить… но кто знает, на что она будет способна завтра. Наконец, ее хозяйственные операции достигли такой степени наглости во всех отношениях, что позволить ей продолжать их и впредь – значит серьезно рисковать репутацией Хозяина.

Надо вам знать, – продолжал этот человек, – что позиция Хозяина никогда не была настолько сильной, как сейчас. Мы на коне! – воскликнул он и с горящими глазами стукнул по столу сухим кулаком, на котором я теперь заметил “бейки”, то есть характерные мозоли от долгих занятий восточными единоборствами. – Нам было бы нетрудно избавиться от этой суки другим, более действенным способом. Но есть две причины, по которым Хозяин не хочет так поступать. Первая причина – несовершеннолетний сын Хозяина от суки. Независимо от ее личных и деловых качеств, Хозяин желает, чтобы у мальчика была хоть какая-то мать. Я еще коснусь, – сказал он, – этого аспекта далее. Второй причиной, – продолжал он, – является политический эффект. Сделать так, чтобы сука просто исчезла, для Хозяина означает хотя бы частично признать поражение. Нет! – крикнул он и опять стукнул кулаком по столу, – мы не можем действовать так слабо, мы должны действовать так, чтобы посрамить врагов, то есть попросту шмякнуть суку в достойную ее кучу дерьма, забрызгав тем же дерьмом всех иже с ней, но так, чтобы брызги не коснулись при этом Хозяина. Способ для этого был найден лично мной, – гордо сказал Виктор Петрович и выпятил грудь. – В Волоколамске был задержан некий наркоман, оказавшийся сторожем подпольного склада. Таким образом часть хозяйственных операций суки была рассекречена… а остальное вы знаете из материалов дела».

Пока он собирался с дальнейшими мыслями, я успел осознать всю меру своей ничтожности в этой бесчеловечной системе. Как будто я подвернулся медленно надвигающемуся на меня асфальтовому катку. Передо мной был выбор – или прилипнуть к боковой поверхности, к периферии его могучего колеса, где мне милостиво оставляли местечко, и дальше катиться вместе с ним, давить других; или не прилипать, остаться на своей позиции – и самому быть безжалостно распластанным, раздавленным, впечатанным в свежеукатанную дорогу.

«Но почему, – спросил я, жалко пытаясь выглядеть хотя бы консультантом, а не только слепым исполнителем, – почему бы в таком случае Хозяину попросту не санкционировать прекращение дела… как адвокат, знакомый с делом, я могу указать такие способы?.. Ведь главная цель уже достигнута: дело возбуждено, были допросы; обвиняемая (я не мог заставить себя называть ее сукой) за свое неповиновение и предательство получила хороший урок; теперь разрешить ей уйти – значит поступить великодушно и тем самым еще более унизить как ее, так и людей, с ней связанных. Разве это не логично?»

«Любезный Корней, – сказал Виктор Петрович, – вы рассуждаете… кстати, давайте перейдем на «ты» – нет возражений? – ты рассуждаешь, как истинно благородный рыцарь и, теперь я вижу, достойный член нашей команды. Конечно же, у нас была такая мысль. Хозяин велик! Однако как нынешние друзья суки, так и… – он на секунду понизил голос, – увы, некоторые из высших авторитетов… мыслят иначе. Им не дано оценить изощренность упомянутого тобой хода. Для них – по крайней мере, для некоторых из них – это выглядело бы как проявление слабости. Хотя бы поэтому дело должно продолжаться; но есть и вторая важная причина. Я упоминал о мальчике, сыне Хозяина. Славный мальчуган! я хорошо знаю его; поверь, подает большие надежды. Однако, находясь под тлетворным влиянием суки, парнишка в последнее время частично испортился, а ему всего десять лет, и мы боимся, что процесс примет необратимый характер. Сейчас самое время на несколько лет оторвать его от матери, вдохнуть в него истинные ценности и любовь к отцу, с тем, чтобы в дальнейшем уже не она, преступница, определяла настроение сына, а наоборот, мальчик сделался проводником идей Хозяина и взял под контроль свою беспутную мамашу и всех ее приятелей заодно. Поэтому-то именно лишение свободы сроком на несколько лет является требуемой мерой. Но какое же лишение без суда? Нет уж, Корнеюшка, без суда мы сажать не будем… не те времена!.. а суд, как ты сам профессионально понимаешь, это естественное завершение дела. Вот почему нам важно твое сотрудничество не только в области, так сказать, пенитенциарной, то есть чтобы преступница получила свое, но также и во вполне защитной, во вполне профильной твоей области, то есть чтобы следствие и суд не переусердствовали и не упекли ее слишком надолго».

«Разве вы уже не согласовали это со следствием и судом? – удивился я, пройдя по ходу его монолога через ряд самых разнообразных ощущений. – Мне показалось, что я как бы последняя несознательная инстанция».

Он озадаченно посмотрел на меня, пытаясь определить, не издеваюсь ли я над ним случайно.

«Все под контролем. Существует порядок».

Я не совсем понял эту мысль, но задавать дальнейшие вопросы исследовательского толка счел бестактным.

«Какой же срок вы считаете оптимальным?» – задал я немыслимый для адвоката вопрос, возвращаясь в русло фантасмагорического инструктажа.

«Три года общего. Ни больше, ни меньше, поскольку мера пресечения до суда – всего лишь подписка о невыезде. И говори мне «ты», кстати».

«Ты, – послушно повторил я. – Что я должен сказать еще?»

«Ничего, – сказал Виктор Петрович – впрочем, теперь уже, наверно, просто Виктор. – Ты должен не сказать, а сделать».

«О’кей».

«Кратко и дружественно, – оценил он. – Ты, конечно, понимаешь, что приступить к исполнению нужно немедленно».

«Хм».

«Гнойник созрел, – пояснил он несколько выспренне, – и пациент в операционной. Очень благоприятная конъюнктура. Но вдруг ветер переменится. Смотри, опоздаем – Хозяин не простит».

«О’кей», – сказал я опять, с другой интонацией, озадаченный метафорическими изысками своего собеседника.

«Надеюсь, – пробурчал он, как бы в некотором раздражении от моего легкомысленного «о’кей». – Как тебе пятый распределитель?»

«Ничего, – отозвался я. – А что в остальных четырех?»

Он хохотнул.

«Почему ты решил, что их всего пять?»

«Я решил, что меня допустили до самого последнего».

«Обижаешь, – душевно сказал Виктор. – Тебя допустили до нашего. Сделали аванс, как кандидату в команду. Есть у нас доступ и к другим… но не все сразу… погоди, сделаем дело, доберемся и до второго».

«Почему не до первого?»

Он поперхнулся от неожиданности, закашлялся, посмотрел на меня с удивлением и укоризной.

«Ты таких вещей вслух не говори».

«Понял».

«Так-то. Мы все обсудили?»

«Нет, – сказал я, – у меня еще вопрос».

На лице Виктора отразилась некоторая досада.

«Учти, – сказал он, – шкурные вопросы у нас принято решать после дела».

«Обижаешь, – сказал я в точности как он минутой ранее. – Вопрос исключительно общего беспокойства. О брызгах. Где гарантия, что… несмотря на…»

Я многозначительно замялся. Я уже вполне овладел его языком и прочими средствами выражения мысли.

«Есть гарантия», – веско сказал он.

«Поясни».

«Ну… как ты понимаешь, существуют договоренности…»

Он закатил глаза.

«Да ладно, – протянул я, – кажется, что мы поняли друг друга… Какие могут быть секреты, а, Виктор? Среди своих?»

«Все согласовано, – сказал Виктор, понизив голос и тем давая понять, что это уже как бы сверхнормативная доза информации, за которую с меня косвенно причиталось. – Предстоит развод; сверху дали понять, что это будет принято благосклонно…»

Он замялся. Я продолжал смотреть недоверчиво.

«…потому что, – понизил он голос до шепота, – существует кандидатура на замену… родственница очень могущественного лица… с юга… заинтересованного в дружбе с нашим ведомством…»

Он замолчал.

«Даже так…», – прошептал я, как громом пораженный.

«Вплоть до того, – подтвердил Виктор. – Но!»

И он поднял указательный палец.

Я обратился в слух.

«Если! – внятно сказал он, пристально глядя на меня. – Хоть что-то! Кому-то!»

«Стоп, – сказал я, – с адвокатом это не нужно».

«О’кей», – сказал он неожиданно, с любовью глядя на меня, и я понял, что он употребил это словечко впервые в жизни.

Черт их знает, Марина. Может, они действительно взяли бы меня к себе. Были адвокаты, которые выловили себе карьеру в мутных перестроечных водах. Черт их знает, потому что я, видишь ли, устроен совсем по-другому. Слишком дорогой показалась мне цена за звание преуспевающего столичного адвоката. Я не могу это объяснить. Если бы я продолжал оставаться преуспевающим, я бы, например, не встретил тебя. Как я уже сказал тебе, и хлебушек-то с маслом уже встал поперек горла, а тут следом вставляли нечто и вовсе несусветное.

Знаешь, у адвокатов пониженный инстинкт самосохранения. Как я понял, в твоей деревне есть телевизор? Если ты смотришь криминальные новости, то могла обратить внимание на профессиональный состав жертв разгула преступности. Банкиры, предприниматели, депутаты, политики, журналисты… даже священники… мафиозные боссы, само собой; множество людей без определенных занятий; всяческая правоохрана – судьи, прокуроры, много милиционеров… и заметь, ни одного адвоката. Ну, может быть, почти ни одного. Несмотря даже на упомянутую мной близость некоторых к пирогу. А почему? Да потому что адвокат – вообще личность вне общества. Он знает все. Он знает всех, и все его знают. Он ничего не должен сказать. Обидеть адвоката – все равно что обидеть ребенка. Только идиот или отморозок способен на это, и одного слова адвоката достаточно, чтобы обидчику досталось по заслугам. Такая аура меняет мироощущение человека; естественный страх уступает место хитрости или иным внутренним сущностям, как это случилось со мной. Ах так, подумал я, номенклатурные выродки, так, выходит, вы со мной, с высоким профессионалом… дебилы, так-то вы со мной, кому вы и в подметки не годитесь по всем показателям… я, значит, для вас такой же винтик, как и для тех, предшествующих… купили, значит, распределителем номер пять… застращали, значит, черными машинами и «бейками»… как же! видали и не таких! Держитесь, подумал я, гады, со своим скудоумным расчетом, с дешевыми интригами, со своим одномерным пространством, не заполненным ничем, кроме «выше» и «ниже»… Держитесь, сказал я им внутри себя: иду на вы.

* * *

– Простите, – сказала Марина, – я опять перебью вас на минутку… Можно я схожу в туалет?

– О, – смутился Корней Петрович, – извини, что не предложил тебе раньше…

Она ушла в туалет, а Корней Петрович залпом выпил еще одну рюмку крепкого ликера и начал рефлексировать. Девчонка убежала из дома, наверно, не позже обеда. Я должен был догадаться сам. Конечно: разве такая подумает о том, чтобы пописать впрок, особенно в этаком-то состоянии? И все это время рассказывал ей о себе, нервишки свои щекотал-нежил, а она вежливо мучилась, боялась попроситься, пока, видно, не приперло вконец. И, несколько игриво обозвав себя самовлюбленным олухом, он хлопнул еще одну рюмку, почти сразу вслед за предыдущей.

На самом деле Марина не писала с семи утра, но из-за необыкновенного волнения, наполнявшего весь этот сумасшедший день, до сего момента не испытывала никакого дискомфорта. Она пошла в туалет сразу же, как только ей захотелось. Она долго и с удовольствием пользовалась унитазом, между делом внимательно осматривая этот совмещенный санузел, поглядывая на висящее над раковиной зеркало. Оно было небольшим. И сам санузел был тоже был небольшим. Похоже, в квартире Корнея Петровича не было большого зеркала. Она почувствовала себя в чем-то обделенной и вышла из туалета с легким чувством разочарования.

– Выпьем? – спросил Корней Петрович.

– Наливай, – отчаянно сказала она, чувствуя, что пьяна, но недостаточно, и что ей нужна какая-то разрядка.

Они выпили.

– Но мне рассказывать? – спросил Корней Петрович. – Или, может быть, ты уже хочешь спать?

Он прав, подумала она, сейчас бы заснуть… но прежде…

– Нет, – капризно сказала она. – Рассказывай.

Первый рассказ адвоката

(окончание)

– Я остановился на том, что надумал восстать, – возобновил рассказ Корней Петрович, – и именно такой была первопричина по-иному поставить себя перед Ольгой. И сменить свою тактику по делу. Просто продолжать делать то же, что я делал, значило, в свете услышанного мною от Виктора Петровича, заведомо проигрывать всем подряд. Я оказался бы никаким не противником – просто слабаком, даже не продажной шкурой. Я должен был предпринять сильный ход, рушащий все выстроенное ими сооружение, да так, чтобы они, и только они, оказались в дерьме по уши. Я прикинул ходы. Как адвокат, я быстро вживаюсь в логику клиента; а уж в такую примитивную логику, как у них, вжиться не составляло никакого труда.

Я быстро нашел то, что мне требовалось. Остановка была за малым – убедить Ольгу. В тот момент мне, грубо говоря, плевать было на нее саму, на ее личность, ее обстоятельства, ее интересы, перспективы, эмоции и так далее. Я попал в тот же переплет, что и твой Семенов. Амок овладел мной, и именно в этот момент я по-настоящему нарушил адвокатскую этику, хотя формально это случилось позже. Или, если хочешь, раньше – с какой стороны смотреть.

На следующий день я принял Ольгу в своем кабинете.

«Ольга, – сказал я сразу, без обиняков, чтобы эта наша встреча с самого начала была чем-то иным, нежели все предыдущие, – мне надоело жевать эту бездарную процессуальную жвачку. Я, скажем так, сориентировался в вашей ситуации, в некоторых скрытых причинах возбуждения дела, и я нахожу, что нам полагалось бы резко сменить всю стратегическую линию с тем, чтобы прекратить дело вообще, попросту его уничтожить».

Она с удивлением посмотрела на меня и ничего не сказала.

«О’кей, – сказал я, – вы мне просто не верите, то есть вам и в голову не приходит, что адвокат может быть в чем-то информирован. По всему вашему предшествующему поведению я понял, что женщина вы неглупая, а поэтому я упомяну всего несколько деталей, чтобы вам все стало ясно. Ну, к примеру… это так, в порядке рассуждения… жену высокопоставленного лица сажают затем, чтобы насолить врагам этого лица… оправдать нужный лицу развод… а еще, что немаловажно, на несколько лет оторвать от нее сына…»

«Довольно, – сказала она. – Откуда я знаю, что вам можно доверять? Может быть, это очередной хитрый ход тех, кому интересно, чтобы я оказалась за решеткой?»

«Что ж, – сказал я, – недоверие ваше понятно, однако если бы вы на минуту допустили, что я искренне желаю вам помочь, то увидели бы, что я не могу действовать иначе, нежели таким, возможно, резковатым образом. Не уподобляйтесь капризному ребенку, отталкивающему руку врача только потому, что спасительный укол болезнен и подозрителен».

«Я не вижу причины такого взлета сочувствия».

«Просто у меня не был готов план».

«А сейчас он готов?»

«Да».

«Хорошо, – сказала она неприязненно, – изложите».

Я поколебался. Я не имел шансов ее убедить, пока она была в таком настроении.

«Нет, – сказал я. – Мне нужна ваша открытость. Нужно, чтобы вы вместе со мной обсуждали реальные вещи, которые вы сейчас скрываете от меня. Я не вижу этой открытости».

Она зло сощурила глаза.

«А я не вижу причин открываться».

«Жаль, – сказал я довольно сухо, – потому что у вас не такая уж большая свобода выбора. – Про себя я подумал, что, если мне не удастся ее убедить, то, может быть, и впрямь стоит примкнуть к команде Хозяина – но не из-за страха или безволия, а просто потому, что ускорить процесс было бы справедливо по отношению к этой ловкой, высокомерной стерве. – Однако подытожим, – продолжал я. – Сейчас наша позиция заведомо проигрышна. Мне надоело выполнять работу середнячка, каковым я не являюсь. Я несколько раз пытался найти с вами общий язык, но, видимо, слишком мягкими способами. Теперь я делаю последнюю попытку. Я хочу предложить вам нечто новое, но для этого вам придется, – я сделал ударение на этом слове, – придется быть со мной откровенной. Если вы способны на это, мы обсудим мой замысел; я не прошу вас принимать его безоглядно, потому что он отнюдь не бесспорен; более того, он рискован, но право выбора будет за вами, и я нисколько не обижусь, если вы в итоге откажетесь от этого замысла. Однако я считаю своим долгом честно предупредить вас, что в любом негативном случае, то есть если вы откажетесь от замысла или не пожелаете откровенничать со мной вообще, я не буду жевать жвачку особенно долго. У вас есть определенная самооценка – у меня, представьте себе, тоже».

Она раздумывала, и я понял, что момент ее откровенности близок. Нужно было только не испортить игру. И я догадался. Я помолчал вместе с ней, спокойно закурил трубку, мило улыбнулся и сказал:

«Ладно. Считайте, что вы заслужили быть посвященной в истинную причину моей настойчивости. Люди вашего круга считают адвокатов людьми второсортными. Но у меня есть амбиции. Мне будет просто приятно вам помочь. Не то чтобы это возвысило меня над вами… но, скажем, поставило бы на одну доску. Скажете, тщеславие? Не думаю; ведь мне неважно, что подумают об этом другие. Важно, что я буду знать. Мне будет приятно сознавать, что для вас – непростой пташки – я стал единственным избавителем не в силу адвокатских обязанностей перед клиентом, а в силу творческого, можно сказать, неформального отношения к равному себе существу. И вы, кстати, тоже об этом не забудете – просто потому, что забыть будет для вас унизительно. Вот, собственно, и вся моя хитрость… Вы хоть поняли, что я сказал?»

После моих слов ее лицо изменилось. До этого она держала себя со мной подчеркнуто официально. Это была строгая деловая женщина, изысканно одетая, в очках; повторяю, очень красивая, но не допускающая ни малейшей фривольности ни в одежде, ни в словах, ни в манере поведения. Всем своим видом – но только видом! – она подчеркивала, что все происходящее с ней – плод чьих-то происков или, на крайний случай, милицейской ошибки. В начале работы над делом я тщетно пытался убедить ее в пользе откровенности с адвокатом. То, что я по ее просьбе называл ее Ольгой, опуская отчество, было единственным неформальным элементом в наших отношениях, ее вежливой данью трудной для нее ситуации. Она не воспринимала меня ни как профессионала, ни как личность.

Но теперь, едва я произнес последнее слово, с ней произошла удивительная метаморфоза. Она сняла очки и положила их на стол. Она положила ногу на ногу настолько сексуально, насколько вообще возможен этот в общем-то естественный жест. Ее лицо разгладилось, а глаза сощурились; ее губы капризно выпятились; она достала из сумочки дорогие сигареты, закурила и выпустила дым мне в лицо.

«Родной, – хрипловато сказала она блатным, насмешливым тоном, – раз уж ты так запел, придется и мне с тобой разговаривать по-другому. Помочь решил? Хорошо; только знай, что больше чем своей пиздой я ничем тебя не отблагодарю за твое хорошее. Конечно, это тоже не так уж мало; знал бы ты, сколько членов правительства ползало вот у этих ног, вымаливая право даже не то что лизнуть, а лишь понюхать между ними! Ах, мои ноги, как я их люблю… но и мне, раз уж прямой разговор, будет в кайф задрать их к тебе на плечи, потому что никогда прежде у меня не было в любовниках ни адвоката, ни, представь себе, курильщика трубки, ни даже просто человека по имени Корней. Ты видишь, как я заинтересована в тебе? Может быть, ты шокирован? Нет, милый! ты сейчас дрожишь от желания и, может быть, через минуту уже и кончишь под своим канцелярским столом. Побереги сперму, дружок, она нам пригодится. Тебе понравится, как я буду слизывать ее с твоего живота. Теперь ты понял, какая я? Ты прав, я – дрянь, гетера; в этом – не считая сына, конечно – смысл моего существования, так как всего остального я накушалась вот так», – и она провела своей точеной, изящной рукой вдоль своей не менее точеной, не менее изящной шеи.

Должен сказать тебе, что, будучи мужчиной, я обладаю всеми мужскими достоинствами и недостатками, а поэтому она была совершенно права насчет моей естественной реакции, то есть в итоге именно спермы, которую к этому моменту я с трудом удерживал в органе, готовом исторгнуть ее прямо в трусы. От этой борьбы с собой мне сделалось нехорошо; дыхание мое стало прерывистым, голова закружилась. Ольга докурила сигарету, аккуратно затушила ее в моей трубочной пепельнице и посмотрела на меня, желая, как я понял, заговорить уже о делах. Однако по моему виду она вмиг поняла, что со мною творится, и легкая тень досады, смешанной с сочувствием, промелькнула на ее в общем-то вполне дружелюбном теперь лице.

Тогда она нагнулась и запустила руку по локоть к себе под юбку, однако так, что внезапно вошедший в комнату человек мог бы единственно заключить, будто она ищет на полу какую-нибудь оброненную булавку. Затем, выпрямившись, она быстрым движением поднесла свои пальцы к моим ноздрям, и я уловил слабый, опасный, влекущий аромат. Я не стал отворачиваться. Не хотел – ведь я видел, что она вошла в мое положение и собралась мне помочь; да и не смог бы, честно говоря – слишком уже велико было мое желание. Того, что она сделала, было вполне достаточно, чтобы событие под столом разыгралось немедленно и бурно. Я удержался от стона, только слегка прикрыл глаза; сквозь щель в веках я видел, что выражение досады и сочувствия уступило место жадному любопытству, с каким она наблюдала за изменениями моего лица.

«Сладкий мой, – сказала она чуть погодя с лукавой полуулыбкой, – не огорчайся: ты не первый, с кем я проделала такую штуку; и поверь, мало кто способен удержаться, а среди тех, кто сумел, половина оказались просто импотентами. Зато оставшаяся половина, о-о! – Она закатила глаза и облизнулась. – Я расскажу тебе потом. А сейчас – к делу. Раньше ты мне говорил, что развалить дело невозможно. Ты нашел способ теперь?»

«Нет, – сказал я, – дело действительно крепкое. Однако, если бы они захотели…»

«Новость сказал», – скривилась она.

«Нужно заставить их захотеть».

«Что же ты предлагаешь?»

«Прорыв. Опасный ход, еще раз предупреждаю. Как и любой прорыв. Легче сидеть в окопе, но это верный проигрыш».

«Объясни».

«Нужно укрупнить дело».

«То есть?»

«Нужно добавить несколько новых эпизодов, – объяснил я, – повторить то же самое, что сделали они, но на других участках твоей деятельности. Нужно, чтобы дело вышло – нет, не вышло; скажем так – могло бы выйти за пределы этого контролируемого ими следственного аппарата».

«Чтобы мне дали вышку?»

«Не глупи».

«Не вижу смысла вешать на себя еще что-то».

«Я сказал тебе, что это опасный ход».

«Хм. И зачем? Что должно произойти?»

«Слишком большое дело – слишком большой скандал. Это им не нужно. Все, что они хотят – просто утереть тобой нос всем этим… ну, с кем ты сейчас. Но существует расклад. Кажется, что большой скандал испортит им карты. Поэтому они будут его избегать».

«Они могут испортить большой скандал и оставить маленький».

«Не получится. Если оставят хоть какой-то, новые эпизоды всплывут в суде».

«А если нет?»

«Знаешь, – сказал я, – я вот не смог сдержать сперму, а они не смогут сдержать информацию. Не хватит ресурсов – ни людей, ни денег, ни времени. Если, повторяю, дело дойдет до суда. Поэтому, я думаю, оно и не должно бы дойти».

Она встала, обошла мой стол кругом и просто села, даже полулегла на пол рядом со мной, рядом с креслом, облокотившись спиной на торчащую из-под стола подкатную тумбу. Теперь, если бы кто-нибудь открыл дверь в комнату, он не увидел бы вообще ничего, кроме меня, сидящего за столом со странным выражением на лице. Чтобы иметь возможность сразу избавиться от внезапного визитера, я поднял телефонную трубку и прижал ее к уху, готовый в случае чего изобразить важный конфиденциальный разговор.

Ее изящная рука расстегнула мои брюки и медленно поползла внутри, по ткани трусов, нащупывая ее мокрые участки. Казалось, она собирается осушить эти участки каким-то неизвестным науке способом. На самом же деле она просто ласкала меня. Я не понял, что двигало ею. Чувство благодарности за интересную мысль? Кайф от пикантной ситуации в кабинете адвоката?

«Для адвоката твоя сперма неплохо пахнет», – задумчиво заметила она.

«Ты же сказала, что у тебя не было адвокатов».

«Не было. Но могу же я пофантазировать. Ассоциативно вообразить могу, разве нет?»

«Ты понимаешь, – спросил я, – что будет, если нас сейчас накроют?»

«Ага», – сказала она и вытащила мой орган из трусов.

«Наверно, ты не понимаешь. Меня для начала отстранят от дела, и вся моя идея, плохая или хорошая, соответственно накроется…»

«Уи-уо». – Она хотела подсказать мне, чем именно накроется идея – как я уже слышал, это слово хорошо звучало в ее устах, но только если они были ничем другим не заняты.

Ладно, подумал я. Если что – я предупреждал.

Минут через пять (никто, конечно, не зашел – когда так нагло, как в кино, никто никогда не заходит) она опять сидела перед столом и курила сигарету, а я с трудом приходил в себя после второго подряд оргазма. Второй подряд – это было немножко ново для меня, особенно в кабинете.

«Ты сказал, – напомнила она, – что они не должны будут допустить большой скандал до суда».

«Да».

«А если допустят?»

«Тогда сядешь».

«Хм».

«Но ты и так сядешь».

«Сроки разные».

«Можно подумать, ты собралась мотать до звонка».

«Ты прав. Но если будет большой скандал, я потеряю весь бизнес. Кто меня будет вытаскивать – ты, что ли?»

«Послушай, что ты все время передергиваешь? Мы говорим о делах, а не только о сперме. Я с самого начала сказал: опасный ход. Тебе решать».

«Хитрый».

Она играла со мной, а между тем речь шла об ее свободе.

«Ладно, – решилась она наконец. – То, что я тебе скажу, не будет иметь отношения к нашим… будущим отношениям, – сказала она, скривившись от неудачного словесного оборота. – Если я и согласна – а я, кажется, согласна – то вовсе не потому, что я тебе поверила. Я не верю тебе; ты все врешь, и тем ты мне мил; но я сейчас тебе врать не буду. Мне действительно все равно, сколько дадут – три или десять; больше года я там не пробуду, это чисто денежный вопрос. Но раньше чем через год у меня это вряд ли получится, а за год он оторвет от меня ребенка. Скорее всего, я потеряю кучу денег, и поделом – зарвалась, что ж – дура! но ты прав, другого выхода нет, и это единственная причина, по которой я с благодарностью принимаю твое предложение. За дело, дружок».

Марина! не знаю почему, но я влюбился в нее в течение этой ее краткой речи.

«Для начала учти, – сказала она, – у меня нет людей в правоохране, которых я могла бы задействовать».

«Это моя забота, – сказал я. – Но нужны деньги».

«Это есть».

«Тогда составим план…»

Мы составляли план – что и кому подбросить, кому и сколько платить, и через пару часов план был закончен.

А еще через пару часов мы были у меня дома, в моей московской квартире…

* * *

– Выпьем еще, – сказала Марина, чувствуя нестерпимое сладкое желание.

Они выпили. Бутылка была уже почти пуста.

– Продолжать? – спросил Корней Петрович.

– Подожди.

Она сползла с кресла на пол и отодвинула в сторону мешающий ей журнальный столик. Упала, покатилась по паласу бутылка с остатками «Старого Таллина». Марина преодолела метр расстояния. Дрожащими от нетерпения руками она расстегивала «молнию», осваивала незнакомую – с дырочкой – конструкцию трусов. Она обнажила Царя… нет, змея… о, как хорошо… о, наконец… прости, Отец – Твой Царь есть Царь Царей, Он выше сравнений… но этот человек так мил, так хорош… и он поможет Тебе скоро быть со мной рядом… а потом, я так хочу, так хочу…

– Теперь продолжай, – сказала Марина.

– Ты думаешь… это легко?

– Продолжай же! – потребовала Марина. – Я жду. Я слушаю.

– О… кей…

– Ну! – нетерпеливо крикнула она.

– Мы приехали… ко мне домой…

– Дальше.

– Ах, – выдохнул адвокат, – что ж ты делаешь!

Он застонал. Она улыбнулась и подставила ладонь под белые змейки. Новые запахи, сколько новых запахов… Она могла бы изгнать змея более высоким способом. Но предпочла просто передразнить героиню рассказа. Узнать, как пахнет то, что когда-то понравилось взрослой женщине по имени Ольга.

– Сиди и не двигайся.

Она сбегала за принадлежностями в хорошо изученный ею туалет, мигом вернулась, и обтирала его долго и тщательно, с быстрыми поцелуями, с огромным удовольствием, любуясь своей работой.

– Спасибо, – растерянно сказал он наконец.

Она подняла на него удивленные глаза.

– Что-то не так?

Он не умеет говорить о любви, догадалась Марина. Жаль… Что ж поделаешь. Ах, Отец, нет Тебе равных.

– Продолжай свой рассказ, – тихо попросила она.

– Хорошо, – кротко согласился Корней Петрович. – Теперь уже можно… но дай же вспомнить… ага! Мы приехали ко мне домой, Ольга и я, и немедля занялись любовью.

– Подробней, пожалуйста.

– Что?

– Подробней, – внятно повторила Марина. – Я рассказывала тебе про свое в подробностях, так ты захотел. Чем я хуже?

– Ну, твои-то подробности требовались для дела…

– Спорить будем, да?

Корней Петрович восхищенно крутанул головой – во дает девка! – подобрал с пола бутылку и мигом всосал в себя остатки ее содержимого.

– О’кей. Я не дал ей принять душ. Побоялся, что аромат, от которого я кончил первый раз, исчезнет. Я раздел ее по пути от прихожей к кровати. Она делала шаг, и я снимал с нее что-то очередное.

Марина расстегнула блузку и сбросила ее на палас.

– Когда мы добрались до кровати, на ней не оставалось уже ничего. Только украшения. Я любовался ее телом – и, надо сказать, было чем любоваться. Она легла на спину поперек моей широкой кровати, взялась за бедра и далеко развела их в стороны, приглашая меня к себе.

Марина сняла лифчик из плотной материи.

– Я приблизился к ней и взялся за ее колени, – сказал Корней Петрович, упершись восхищенным взглядом в ее обнаженную грудь, – и ощутил под своими пальцами странные шероховатости посреди гладкой кожи. Я посмотрел на них. Это были старые, почти незаметные глазу шрамы округлой формы, и Ольга, заметив, куда я смотрю, сняла мои ладони с колен и сдвинула их ниже, на внутреннюю поверхность ее бедер.

Он осторожно заключил ее грудь в ладони.

– Потом я погрузил свой нос туда, где пахло так сладко. Я хотел раздеться, но ни на секунду не мог оторваться от своего занятия. Точно так же, как тогда, в кабинете, Ольга поняла мое состояние. Она приподнялась, отчего сладкие места оказались под моими губами, сняла свои руки с моих и начала медленно лишать меня пиджака, галстука и всего остального.

Он потянулся губами к груди Марины.

– Нет, – сказала она и вскочила на ноги, прежде чем он успел добраться до нее, – продолжай.

– Я перебрал языком каждую складочку этого чудесного места; я нашел продолговатый центр ее наслаждений, заставил его набухнуть и, сжав губами, в первый раз услышал ее слабый стон, – рассказывал адвокат, в то время как Марина снимала юбку, оставаясь в трусиках – в отличие от лифчика, полупрозрачных, потому что других у нее просто не было. – К этому моменту я был уже полностью обнажен; ее руки освободились, что она немедленно и начала использовать, принявшись ласкать себя одновременно со мной.

Сказав это, Корней Петрович несколько озадаченно оглядел себя, как бы удивляясь, что он, рассказывая о таких вещах, остается между тем совершенно одетым. Не поднимаясь со своего кресла, он начал раздеваться, продолжая рассказ. Его фразы звучали глуше в те моменты, когда он снимал через голову некоторые предметы своего туалета.

– Я входил в нее языком дальше и дальше, – говорил он, становясь все более обнаженным, – и мое желание наполнило меня до краев. Но на этот раз я держался уверенней. Я долго балансировал на грани оргазма. Мне казалось, это могло быть бесконечно; я просто ждал, когда будет готова она. Как только она напряглась, громко вскрикнула, а потом обмякла и замерла…

Марина сняла трусики. Теперь оба они были обнажены.

– …я тут же кончил, – сказал он. – Это было чудесно…

Она почувствовала укол ревности. Ей захотелось дать ему Царевну, чтоб он и думать забыл о другой женщине. Но можно ли?.. Души своей и Царевны не позволю коснуться никому. Но она уже позволила адвокату коснуться ее души, и уже было установлено, что Цель выше Завета, а орудием к достижению Цели теперь был адвокат, такое же средство, как и сам великий Завет – стало быть, сущность, равная Завету… Если он захочет, подумала она, я дам ему Царевну. Даже… может быть… а почему нет? Разве человек, трудным временем неожиданно и благотворно вошедший в ее жизнь, почти в Царство, не есть именно тот, кто достоин с ней это сделать? Беречь? Но зачем, ради чего? Чтобы какое-нибудь особенно удалое ничтожество, даже не заметив, растоптало бесценный дар под очередным забором?

Она погасила свою глупую детскую ревность. Пусть события развиваются своим ходом, подумала она; пусть он продолжает рассказ, мне нравится его слушать, только жаль, что рядом нет большого зеркала. Но есть зеркало его глаз… и можно попробовать…

– Продолжай, – потребовала она и положила свои длинные пальцы себе на бедра.

– Открыв глаза, я увидел перед собой ее ноги, ее большие, широкие ступни с пухлыми ухоженными пальцами, забрызганными спермой. Ольга слабо улыбалась, глядя на них вместе со мной.

«Смотри, – сказала она, – я собрала все, что можно».

Я увидел, что ни одной моей капли не упало на неживой предмет.

«Правда, я хотела собирать это с твоего живота, – сказала она как бы с некоторым укором. – Так что за тобой должок, милый. А сейчас… раз уж так вышло… смотри, какая я гибкая».

Взяв свою ступню в руки, она без напряжения приблизила ее к своим губам и, поглядывая на меня исподлобья, стала медленно слизывать с пальцев влагу, казавшуюся перламутровой под ее языком. Я поцеловал ее в плечо, созерцая это действо. Я попытался присоединиться к ней… я никогда в жизни не пробовал на язык своей собственной спермы…

Он запнулся. Марина раздвинула ноги и коснулась пальцами складок, пока еще сомкнутых под вьющимися волосами.

– Продолжай же! – повелительно крикнула она.

– …но она оттолкнула меня подбородком… – с трудом выговорил адвокат. – Ты уверена, что я должен продолжать… рассказывать…

– Делай что хочешь, – сказала Марина, – я позволяю тебе все, но продолжай свой рассказ, пожалуйста…

– Я утешился тем, что забрался лицом к ней подмышку, – сказал адвокат и взялся рукой за своего Царя. – Ее подмышка… Я с удивлением нашел, что она небрита; это настолько контрастировало с внешним обликом Ольги, и это оказалось настолько волнующе…

Она увидела, что змей вновь овладевает им.

– Эти волосы и запах ее пота, – сказал адвокат, – они возбудили меня почти сразу, и я понял, что снова будет этот небывалый для меня парный оргазм… Я втягивал в рот маленькие пучки этих коротких волос, высасывал из них все соленое и пахучее и отпускал, передвигаясь сантиметром дальше, в то время как она осушала губами свою вторую ступню, а мой орган уже жаждал соития.

Он посмотрел на змея.

– Как и сейчас.

Складки набухли под ее пальцами и стали влажными внутри. Она с гордостью развернула их перед ним, как флаг, сокровенный и бунтовской, хранимый до того в потайном сундуке и наконец извлеченный наружу.

– Возьми меня, – властно приказала она. – Овладей моею пиздой вожделенно и любострастно.

Он сел перед ней и, взял ее за руку, потянул вниз, привлек к себе, посадил на свои бедра, расставленные им по-турецки. Она почувствовала, как змей уперся своей упругой округлостью в ее плоть и сделался готовым к действию зверем. Он наступал. Приготовившись к сладкой жертве, ее пизда с жадной, нетерпеливой радостью все более раскрывалась ему навстречу.

Но с первой болью, в самое, наверно, не подходящее для этого мгновение, перед ее затуманенным взором вдруг возникли задворки, ночь, постыдный забор… все такое недавнее, темное и приведшее к катастрофе. Она будто опять почувствовала на себе грязь и мерзкую липкость чужих быстрых рук, тошнотворную мокроту опозоренного платья. Боль отрезвила ее, не успев стать сильней. Она увидела себя со стороны – увидела глазами Отца и взором Царицы. Это падение, подумала она; не вожделеющей пизде равняться с Царством, и не телесной забаве одолевать в этот страшный, неопределенный момент.

– Нет, – глухо сказала она и отодвинулась.

Он замер. Она боялась, что он начнет настаивать.

– Я… кажется, понимаю… – пробормотал он.

Она видела, что змей был силен и не покинул его; но видела еще, что он не будет брать ее насильно. Она приблизилась к нему снова, чуть-чуть, и покрыла его лицо быстрыми короткими поцелуями.

– Не сейчас. Только не сейчас. Я отдам ее тебе, правда. Спасибо тебе… спасибо… только не сейчас.

Она отодвинулась снова и распласталась перед ним ниц, как раба согрешившая и прощенная. Переполненная горячей благодарностью вместо изгнанного вожделения, она любила и ласкала змея его с полной отдачей и со всем своим изумительным мастерством, проверяя ежесекундно, так ли ему хорошо, как не было никогда ранее, пока, наконец, услышав его стон и приняв к себе его семя, не убедилась, что теперь ему уже не в чем ее упрекнуть.

Они лежали на полу и долго молчали. Потом он сел, легко перевернул ее на спину и поцеловал ее дважды – один раз в губы, с жаркой ответной благодарностью, а второй раз он нежно и целомудренно поцеловал Царевну, и ей было от этого хорошо.

– «Я немного могу дать», – передразнил он. – Кажется, так ты сказала в кабинете?

– Ага.

– Ты можешь дать больше любой женщины на земле.

– Ну, поскромничала…

Он вздохнул.

– Сумасшедший день… Ты на меня не в обиде?

– А ты на меня? – спросила она.

– Я – нет.

– И я тоже.

Она видела, что он не решается задать ей вопрос.

– Ну?

– Что?

– Ты хочешь спросить что-то, верно?

– Да, – удивился он, – откуда ты знаешь?

– Я знаю много чего.

– Это точно, – вздохнул он и потянулся за трубочкой, нашел ее на столе, раскурил и положил руку ей на колено.

– Скажи, – спросил он, – как ты думаешь, твой Отец… Он разрешит мне… то есть нам… ну, если ты все еще будешь…

Он запутался в своих словах, как подросток, и смущенно умолк.

– Отец любит меня, – сказала она серьезно.

– Я как раз потому и спрашиваю…

– Значит, ты не понимаешь, что такое любовь.

– Значит, не понимаю.

– Когда я была маленькая, – объяснила она, – Отец мог разрешать и запрещать, но не потому, что Он владел мной, а потому что я могла наделать глупостей. А сейчас… впрочем, я и так наделала глупостей, – с неудовольствием заметила она, отвлекаясь на свои мысли.

– Но ты делаешь успехи, – значительно возразил он. – Только что, похоже, ты избежала очередной серьезной глупости.

Она коротко рассмеялась.

– Ты прав. Но это пока небольшое утешение.

– Так все-таки? – спросил он, пытливо глядя ей в глаза.

– Слушай, – поморщилась она, – оставим это, ладно? Я же сказала: отдам. Расскажи еще про Ольгу.

– Да на кой черт тебе сдалась эта Ольга? Ты лучше; я больше не хочу про нее.

– Правда? – спросила она тонким голосом и почувствовала, что ей ужасно хочется спать. – Я действительно лучше?

– Конечно. Спрашиваешь.

– Это хорошо, – сказала она и тут же заснула.

Он с осторожностью поднял на руки ее длинное безвольное тело и перенес ее в другую комнату, уложил в постель.

– Спасибо. – Она приоткрыла сонные глаза на минутку. – Все равно я хочу дослушать твой рассказ… я лучше узнаю тебя через это… но только завтра…

– Да, – сказал он, – да, да, конечно…

Он целовал ее тело, всю ее целовал с головы до ног. Она засыпала, уже и не чувствуя его поцелуев – просто ей было приятно, что она снова засыпает не одна, как всегда было. Засыпала со счастливой улыбкой, почти такой же, как раньше; с рукой, забравшейся куда положено; с мужским телом, к которому можно было прижаться так же, как она делала это всю свою прежнюю жизнь.

* * *

Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Совершенно обнаженная, она лежала в кровати, которая показалась ей царской – такое представление было у нее о царских кроватях – и несколько минут нежилась в ласковой, мягкой полудреме, с приятным ощущением, что вчера произошло что-то хорошее и важное, что какой-то кошмар остался позади.

Но за эти несколько минут жизнь достучалась до ее сознания, и она села на кровати, размышляя, что же в действительности произошло и что теперь будет. Фактом было, что она проснулась в квартире адвоката, более того – в его постели. Еще не было известно, дома ли он сам (мог же он, например, принимать ванну), но уже было известно, как минимум, что ее не выставили на улицу.

Озаботившись внезапной мыслишкой, она быстро и опасливо освидетельствовала себя и облегченно вздохнула, не обнаружив следов возможного ночного злоупотребления. Это тоже факт. Теперь полагалось бы установить, дома ли хозяин. Для этого нужно было либо ждать (сколько? она не хотела ждать), либо невзначай пройтись по квартире – одеться или нет для этого?

Это был вопрос не гигиены или защиты от холода, а важный политический вопрос своих взаимоотношений с этим человеком. Никогда еще ей не приходилось судить утренним взглядом. Любовь, которой она жила до этого, не знала разницы между временами. Никогда не было такого, что ночная, вчерашняя любовь может или должна быть подтверждена, изменена или отринута наутро.

Сделав огромное мысленное усилие, она вообразила себе купальный халат, непонятно мужской или женский, не выложенный заботливо при кровати, но по всей вероятности находящийся в большом платяном шкафу. Она встала и произвела бесшумные поиски; халат не нашелся, но в итоге на ней оказалась длинная мужская рубашка, в общем закрывающая все то, чему полагалось быть закрытым. В ней-то она и пошлепала по оставшейся территории квартиры.

Еще факт: она была одна в квартире. И долго была одна: маленький круглый будильничек показывал четверть первого. Ничего себе… Купальный халат висел на двери в туалете, и не было понятно, можно ли ей им пользоваться. На кухонном столе лежал клочок бумаги с несколькими словами. Она прочитала: «Жди». И чуть ниже: «+ см. холодильник». Это был последний факт из числа установленных, а дальше начиналась область догадок.

Слово «холодильник» разбудило ее здоровую деревенскую физиологию и прогнало мутные мысли. Она привела себя в порядок, не удержавшись от соблазна быстренько принять довольно-таки прохладный душ, и оделась в то, в чем была вчера, появившись в этой квартире. Потом осторожно изучила состояние холодильника и иных кухонных приборов, но эта осторожность была уже не столько для защиты, сколько чтобы случайно что-нибудь не рассыпать и не разбить.

Живя в близости к земле и поэтому не так уж страдая от продуктового дефицита (разве что с сахаром были проблемы, но они были у всей страны), она имела в целом довольно-таки смутное представление о доступе жителей уезда к этим необходимым для жизни благам. Она знала только, что как в волости, так и в уезде в магазинах нет ни черта, и еще – что существуют талоны, по которым тоже нет ни черта. Поэтому определенное обилие и разнообразие запасов в холодильнике приятно ее удивило. «Это потому, что он адвокат, – проницательно догадалась она, разведывая содержимое бумажных свертков. – Люди несут кто что может. Неплохо устроился. – Но мысль не останавливалась на достигнутом, вела дальше: – Если уж несут, значит, есть за что. Значит, и на самом деле может помочь, а не только девочку раздеть под душещипательные рассказы».

Она уже забыла, что и раздевание, и душещипательный рассказ были, собственно, ее идеей. Она жарила яйца и напряженно вспоминала план на сегодня в изложении Корнея Петровича. Как он сказал? Утром – в тюрьму? Или в милицию? Она не могла вспомнить деталей и злилась на себя за это. Глупость какая: чем они с Ольгой занимались в его московском кабинете, это она запомнила прекрасно и в мелочах, а вот что он собрался сделать сегодня по важнейшему для нее вопросу – почему-то ускользнуло из памяти. Глупость, глупость.

Однако, она знала, что память у нее хорошая – видно, слишком много нового навалилось за все эти дни; она могла вспомнить, нужно было только как следует напрячься, покрутить в голове вчерашние события, жесты, слова… Она делала чай и вспоминала, отматывала назад: ее благодарность, желание (тьфу!), Ольга в кровати, Ольга в кабинете… потом, то есть перед тем, она сходила в туалет… рассказ про этого типа, Виктора Петровича… еще всякие адвокатские штуки… она перебила его… и что же он сказал? Кажется… вспомнила! Вспомнила, слава Царю, точно: вначале, сказал он, мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… что-то там потом… и, если повезет – так он сказал – завтра же увижу твоего Отца… Вначале – ко мне, то есть к нему! Бумаги! Точно! Какого черта она тут одна? Почему его нет? Половина первого – почему они не оформляют бумаги?

Она забыла про чай, ходила взад-вперед по квартире и психовала. Он с ней, что ли, шутки вздумал шутить? Девочку нашел, целочку, видишь ли, для широкой постели! Столичный преуспевающий адвокат, как же, видали мы таких преуспевающих! Отец томится в застенке, нужно бумаги оформлять, а он что делает? «+ см. холодильник»! Я тебе покажу «+ см. холодильник»!

Звук дверного замка разом оборвал все ее негодующие сентенции. Она замерла; в следующий момент она бросилась в прихожую. Не успел он закрыть за собой дверь, как она схватила его сзади за плечи, прижалась на миг, развернула к себе, расцеловала быстро и нервно: «пришел… наконец-то пришел… милый, милый…» – и с тревожным ожиданием вперилась в его глаза: «только не лги, ради Отца Вседержителя».

– Я угадал, – сказал он.

– Про мать?

– Да.

Она сглотнула и потупилась.

– Может, ты дашь мне пройти? – спросил он.

– Извините, – сказала она тихо.

Он покосился на нее за это «извините», кривовато усмехнулся, сбросил плащ, прошел мимо нее на кухню.

– Я думал, ты что-нибудь приготовила, пока я совершал трудовой подвиг…

– Ох, прости. – Она захлопотала, захлопала дверцами и ящиками. – Прости, пожалуйста… Я тут вся извелась – ты сказал, вначале пойдем оформим бумаги…

– Я передумал.

– Что-то случилось?

– Ага. – Видно, он не завтракал, потому что бутерброды из ее рук отправлялись к нему в рот прямым ходом.

– Что случилось, что?

– Ты спала.

– Я спала?!

– Да, я принес все бумаги с собой.

Она подождала, пока он дожует очередной бутерброд, и поцеловала его так, как она целовала Отца, когда была за что-то Ему особенно благодарна. Этот поцелуй длился, наверно, минуту.

– Уф! – сказал он и помотал головой. – Я чувствую, бутербродов уже достаточно.

– К вечеру я приготовлю еду, – сказала она. – Завтра приготовлю. Больше не упрекнешь меня в этом.

– О’кей. Сделай тогда кофе, и пошли в комнату.

Пока она делала кофе, он разложил на журнальном столике несколько бумаг – заполненных, полузаполненных и совсем пустых. Она подписала их, не глядя.

– Вообще-то, – заметил он, – лучше бы ты так не делала.

– Почему? Разве не положено доверять адвокату?

– Адвокату – да. Но я уже не адвокат для тебя. Я принял тебя близко к сердцу.

– Тем более.

– Нет.

Она недовольно повела плечом и демонстративно перевернула все бумаги.

– Скажи лучше, когда ты увидишь Его?

– Надеюсь, через пару часов.

– Передашь записку?

Он подумал.

– Давай лучше скажу Ему, что все у тебя в порядке. Я устрою вам свидание, ты не переживай.

– Как скажешь…

– Я пошел.

– А мне что делать?

– Ужин.

– Ну, правда?

– Я вчера сказал тебе: выполнять мои инструкции.

– Как скажешь, – повторила она и улыбнулась. Жизнь еще не сделалась прежней. Впрочем, прежней она уже не сделается. Жизнь все равно будет другой; вот бы не хуже, чем раньше. Что-то впереди? Возможно, что-то очень трудное. Но, наверно, уже не такое страшное, как то, что она пережила. По крайней мере, появился кто-то, на которого хотелось надеяться. Было хорошо на кого-то надеяться. Было ужасно надеяться только на себя.

* * *

Она приготовила ужин и сидела перед телевизором, подпершись кулачком и думая вперемешку обо всех странных событиях последней недели. Она ожидала Корнея Петровича, как любящая, заботливая жена. Сейчас он придет. Он будет усталый и голодный. Она не набросится на него с расспросами; первым делом она снимет с него пальто, повесит на вешалку; потом встанет перед ним на колени и расшнурует его ботинки, а пока он будет умываться, она достанет из холодильника то, что должно быть холодным, и выложит с плиты то, что должно быть горячим. И когда он будет есть, она вот так же подопрется кулачком и будет смотреть на него в умильном молчании. А когда он будет заканчивать есть, она отнесет в комнату горячий кофе. И вот тогда-то, попивая кофе и покуривая трубочку, он тихо и неторопливо расскажет ей о делах.

Когда щелкнул замок, она дрожала от волнения. Она не хотела показывать ему свое волнение, чтобы не заставлять его рассказывать, не насытившись. Она с трудом овладела собой. Дверь отворилась; послышался негромкий треск, и огромный букет цветов в целлофане проник в прихожую прежде несущего его человека. Еще никто, даже Отец, не дарил ей таких букетов. Она не выдержала волнения и нахлынувших от букета эмоций. Она зарыдала.

Вместо того, чтобы расшнуровывать ему ботинки, она стояла и рыдала, как последняя идиотка, а он, голодный, обнимал ее, держа огромный, потрескивающий целлофаном букет у нее за спиной, и шептал ей на ухо какие-то слова утешения. Потом он отстранился, посмотрел на нее довольно-таки весело, вручил ей букет и зашел в ванную, и она услышала звук мощной водяной струи. Трижды идиотка, ругнула она себя, нужно было на всякий случай наполнить ванну да еще припасти отдельное ведерочко кипятка, чтобы погорячее.

Она понуро поплелась на кухню, чтоб хоть вкусным ужином сдобрить эту бездарную встречу.

Корней Петрович появился в известном халате, посвежевший и еще более веселый, держа в руке пару разных и красивых бутылок. Он радостно ухнул при виде накрытого стола, отставил свои бутылки в сторону, а взамен них извлек из холодильника и моментально открыл холодную водочку. Сел, налил и выпил залпом полстакана и немедленно начал поглощать блюда и закуски.

Он ел с видимым удовольствием, и Марина начала чувствовать себя немножко более счастливой.

Через пять минут Корней Петрович частично удовлетворился, сделал паузу и закурил трубочку. За эти пять минут не прозвучало ни слова. Марина ждала.

– Что ж, – сказал адвокат, – готовить умеешь.

– Я старалась, – тихонько сказала она.

Он посмотрел на нее испытующе. Она почувствовала, что он не случайно тянет с рассказом.

Но продолжала молчать.

– Все пытаюсь понять, как мне с тобой разговаривать, – сказал он наконец, продолжая прямо смотреть на нее. – Я могу отбросить эвфемизмы?

– Что это такое?

– Это приличные выражения для неприличных вещей. Я хочу говорить с тобой просто и откровенно.

– Разве мы вчера этому не научились?

– Про себя – да. А придется про Него.

Она вздрогнула.

– Говори.

– Он убил человека. У следствия есть аргументы, а самое главное – Он, похоже, готов признаться. Если Он признается, суд сочтет убийство доказанным.

– Его… Его…

– Расстрел – мера исключительная, – подсказал адвокат.

– Значит?..

– Ничего не значит. Тебе будет легче, если Его отправят лет на десять, сопроводив со злобы неофициальной информацией для паханов? Заметь – правдивой информацией?

– И там…

– Правильно, – кивнул головой Корней Иванович. – Недолго Он там протянет. А тебя, моя маленькая, выловят на улице и тоже… обойдутся так, что потом сама жить не захочешь.

– Что же делать? – растерялась она.

– Есть всего один ход, – сказал адвокат. – Всего один.

– Я сделаю все что угодно, – сказала она. – Вы знаете.

– Да, – подтвердил он. – Ты-то сделаешь. А нужно, чтобы Он сделал.

– Что?

– Представь себе, что твой Отец – недееспособный. Невменяемый, душевнобольной, сумасшедший… называй, как больше по душе.

Она немножко подумала.

– Представила.

– Не так уж трудно представить, не правда ли?

Она поморщилась. Ей захотелось плакать.

– Вот этого не надо, – сказал адвокат. – Мы сейчас работаем, понимаешь? Спасаем твоего Отца. Возьми себя в руки.

– Вы считаете, что это так и есть. Что Отец сумасшедший.

– Какая разница, что я считаю? – спросил он с неприятной ухмылкой. – Нужно будет ради спасения объявить Его фашистом – значит, так и будет сделано. Даже если твой Отец, милочка, и не вполне душевнобольной, Он очень похож на душевнобольного. Очень. А если так…

Корней Петрович замолчал.

– Вообще-то норма – понятие относительное…

– Не отвлекайся, – строго сказала она. – Если Его признают душевнобольным, то – что? Не посадят?

– Ага. Отправят в психушку.

– Хрен редьки не слаще, – пробормотала она.

– Дура, – сказал Корней Петрович. – Это уже не правоохрана, а здравоохранение. Усекаешь?

– Кажется, да. Оттуда можно вызволить. Но как?..

– Это другой вопрос. Для другого времени. Сейчас мы боремся за Его жизнь.

Она немножко подумала.

– Ты прав. Извини, не буду больше… дергаться…

– Замечательно. Остановка за малым – чтоб Его признали недееспособным.

– Это… экспертиза, правильно?

– Правильно, правильно. Я позабочусь об этом. Но… понимаешь…

Он стал искать слова.

– Ну? – крикнула она. – Говори! Сам же сказал – без этих…

– Да, да… Дело в том, что Он молчит. Просто молчит. Экспертизу должен назначить следователь, а Отец не дает никаких оснований для назначения. Если бы Он начал им рассказывать про эти ваши дела… Царство… змей…

Они помолчали.

– Ведь все эти штуки, они для обычного уха – натуральный бред сумасшедшего.

– Да, конечно, – устало согласилась она. – Я понимаю…

– Его надо заставить говорить. Во что бы то ни стало. Иначе… иначе ничего не получится.

– Вы это Ему объяснили?

Адвокат уклончиво поморщился.

– Во всяком случае, пытался. Он делает вид, что не понимает, о чем речь.

– Ага.

– Просто уклоняется от разговора.

– Как Он выглядит?

– Кажется, нормально, – пожал плечами адвокат, – точно я не могу сказать, потому что видел Его впервые в жизни…

– Он не болен? На Нем нет синяков?

– Марина, – попросил адвокат, – успокойся. Нет на нем синяков… Гораздо важнее, что ты, вероятно, единственный человек, кого Он послушается.

– Значит, – ее лицо осветилось радостью, – я могу с Ним повидаться?

– Этого я не сказал.

– Как же тогда…

– Напишешь записку. Я передам.

– Хоть так… Конечно… Конечно же!

– Очень убедительно нужно написать.

– Да, – с восторгом подхватила она, – да! Очень убедительную! Ах, какое счастье!

Она картинно заломила руки на груди. Адвокат хихикнул. И вдруг оба расхохотались – дружно, громко, несколько истерически; видно, много уже скопилось напряжения от этого трудного разговора – копилось, копилось да и выстрелило, разрядилось, как молнией.

– Ладно, – сказал он, отсмеявшись. – Мы решили?

– Да, – сказала она, глядя на него с обожанием.

– Значит, будешь писать. Моя помощь нужна?

– Не знаю. Я должна подумать. Мне бы собраться с мыслями…

– Что ж.

– А сейчас… может быть, кофе?

– Почему нет.

Она осуществила свое маленькое желание – отнесла в комнату кофе и пристроилась, как вчера, на ковре у журнального столика, в то время как Корней Петрович сел в кресло и взял в руки свою трубочку. Она сосредоточилась. Она вспомнила, как единственный раз, очень давно, писала Отцу из районной больницы. О чем было то детское письмецо? Наверно, о каких-нибудь мелочах, то есть о любви – о том, как ей плохо без Него, как тоскливо. Она не помнила слов того письма, помнила лишь, как сладко было писать, зная, что читать его будет Он, будет держать этот листок бумаги Своими пальцами и вести вдоль этих строк ясными глазами Своими. Она вспомнила, как взволновалась, подумав об этом впервые. Она освятила бумажный листок тогда: вначале поцеловала его… а потом, украдкой, убедившись, что никто не видит, поместила листок под одеяло, медленно провела им по своему телу, погладила Царевну – листком было можно, листок был уже частичкой Отца… и дописывать такое письмо было настоящей лаской.

– Думаешь о письме? – спросил Корней Петрович.

– Да.

– И что ты напишешь? Что именно?

– Ну…

Она замялась, не уверенная, что хочет его помощи в этом.

– Папочка, – предположил адвокат, – расскажи им про Царство, чтобы Тебя поместили в сумасшедший дом – так?

Она подумала.

– Ты прав. Я просто не знаю. Какая я дура…

– Хватит самокритики, – строго сказал он, протянул ей бумагу и стал диктовать. – Отец! Чего сидишь? Пиши! «Так как Царство теперь открыто людям, остается нам лишь проповедовать Его как можно шире, чтобы всем стало ясно, как это хорошо и как правильно Ты все делал. Начала было я проповедовать, э-э… но у меня у одной получается плохо. Не могу без Твоей поддержки». Что-нибудь ласковое здесь нужно, чувствительное…

– «Горько мне без Тебя, сиротливо», – продиктовала Марина самой себе, ощущая себя участницей какого-то до невозможности странного жизненного спектакля, где обычные слова получали многослойный смысл и уже не было просто правды и просто вымысла. Ласка специальным письмом оказалась слишком уж необычной. – «Тоска Сам знаешь какая…»

– На тоске не надо бы концентрироваться, – озабоченно заметил адвокат. – Твоя цель ведь не чтобы Он еще больше переживал, а чтобы начал им рассказывать…

– «Проповедовал бы и Ты тем, кто Тебя неволит».

– Это лучше.

– «Может, отпустят Тебя быстрей; а нет, так все одно благое дело сделаешь – хоть задумаются».

Она замолчала.

– Не знаю, что дальше.

– Последняя фраза плохая, – сказал адвокат. – Не нужно ронять в Него сомнения в удаче этой миссии. Допустим, так… «Не сразу, конечно, Тебе поверят… будут смеяться, глупости говорить… Ты должен проповедовать им терпеливо и упорно. Особенно про змея… про Царя…» Перечитай все, что написала.

Она по инерции начала писать последнюю фразу.

– Как тебе? Может это вообще подействовать?

– Кажется, да, – сказала она с удивлением, зачеркнув пару слов. – Конечно, это нужно переделать… но идея… Мне бы такое никогда не выдумать. Ты просто гений.

– Я просто адвокат.

– Ты гениальный адвокат.

Корней Петрович усмехнулся.

– Иди на кухню и пиши начисто. Дополняй теперь всякими подробностями, чувствами…

– А ты?

– А я посмотрю телевизор. Можно?

– Извини…

Он послал ей воздушный поцелуй. Она ушла на кухню. Она писала долго и сосредоточенно, переписывая несколько раз, так же – тьфу! – как и в милиции, представляя себе, как Отец будет читать ее письмо, держать эту бумагу Своими перстами и вести вдоль строк светлым взором Своим – и Царевна сухо, критично, незыблемо следила за ее работой.

Она дописала, наконец, и какое-то время сидела в отупении, уже потеряв способность оценить последний вариант. Было раннее время – обычное время сладкого часа – но ей уже захотелось спать. Замелькали побочные, смутные мысли… Как сейчас дом – не залезли ли воры? Разрешают ли посещения в психушках? Забыла расспросить Корнея Петровича еще о чем-то… ах да, об Ольге… завтра… потом…

Когда Корней Петрович появился на кухне, она спала, положив голову на исписанные страницы. Он отнес ее в спальню, раздел и уложил в постель, намереваясь затем вернуться на кухню и прочитать то, что она написала. Но это пришлось отложить наутро, потому что она уже не дала ему уйти. Не просыпаясь, как сомнамбула, она вцепилась в него двумя руками, и единственное, что он с трудом сумел сделать перед тем, как лечь рядом с ней – это раздеться, да и то не полностью.

* * *

На следующий день Корней Петрович отнес письмо. День был похож на предыдущий – снова она ждала его дома, готовила еду, ждала и переживала, снова, как собачка, радовалась, когда он пришел, снова они сидели и ужинали, и он обстоятельно описывал свое свидание с Отцом и как Отец читал то, что она Ему написала.

– Теперь – что? – спросила она, натешившись рассказом.

– Теперь ждем, – сказал адвокат.

– Я должна привезти Ему вещи.

– Какие вещи?

– Всякие… Белье, книги… Еду…

– Про книги забудь. Насчет остального – я скажу, когда будет можно.

– Но там кормят? Там тепло?

– Да, да…

Она успокоилась.

Они пили кофе. Опять он в кресле с трубочкой, а она – на ковре у журнального столика. Так возникают привычки, подумала она и почувствовала, что нуждается в отдыхе, в ласке. Она заслужила отдых и ласку.

– Ты мне еще кое-что обещал. Позавчера.

– Да?

Он недоуменно потер лоб.

– Хм.

– Про Ольгу, – подсказала она. – Продолжение.

Он крутанул головой и усмехнулся.

– Смотри-ка. Мне показалось, ты так хотела спать…

– Нет, я все помню. Ты замечательный рассказчик.

– Наверно, дело не в том, какой я рассказчик. Просто ты правильно понимаешь мои ощущения…

– Да.

Она видела, что он не готов. Но она не хотела длинных философских разговоров. Ей все острее хотелось ласки. Сладкий час требовал своего.

– Я помню все, что ты рассказывал, – медленно произнесла она, возвращая его к теме. – Напомнить?

Он прищурился.

– Попробуй…

– Ты остановился на… на подмышке…

– Я на ней остановился?

– Позавчера – да… а на самом деле…

– Расскажи мне, – предложил он, – как было на самом деле.

– Но это же было с тобой, – заметила она.

– Ну немножко. Пофантазируй, прошу.

– Хорошо, – согласилась она запросто. – Знаешь, как морские улитки ползут по камням? Они втягивают в себя все, что находят, чтобы обсосать это или проглотить. Так же ползли ваши рты, твой и Ольги. Твой рот полз по ее подмышке и втягивал в себя пахучие и соленые волоски. Ее же рот полз по ноге, забрызганной твоею спермой… Тебе нравится такая фантазия?

Она увидела, как он зажмурился на секунду. Как задрожали его руки, занятые трубочкой.

– Ты меня будто в воду столкнула. На дно морское…

– Тебе нравится?

– Да… прошу тебя, продолжай…

Она помолчала, внимательно глядя на его лицо – так же, наверно, смотрела на него Ольга в его кабинете.

– Змей вошел в тебя.

– Да…

– Ты захотел второго оргазма… как тогда, в кабинете…

– Я понял, что он будет…

Его голос стал хриплым.

– И ты…

Она замолчала. Он пару раз бесцельно щелкнул зажигалкой, глядя ей в глаза и ожидая продолжения.

– И ты?.. – настойчиво повторила она.

– Я захотел ее очень сильно. Мы были уже настолько близки… я хочу сказать, что мы с ней как будто были любовниками уже целую вечность, а между тем наши органы еще ни разу даже не соприкоснулись.

Он наконец сумел закурить.

– Не то, что у нас с тобой, – добавил он и посмотрел ей в глаза с некоторым вызовом.

Она почувствовала, что краснеет, и продолжала молчать.

– Представляешь ли ты позу женщины, касающейся губами пальцев на своей ноге? Видно, представляешь… ты все представляешь… Ее орган был открыт, насколько возможно, и звал меня к себе сильным и резким запахом. Этот запах был сильнее того, который исходил от ее подмышки. Я поднялся над ней и разделил руками ее губы и ступню; держа в правой руке ее ступню, я впервые поцеловал ее в губы – и в тот же момент наши органы наконец соединились.

Он крупно вздрогнул, вспоминая.

– Как хорошо, что это был не первый оргазм! Если бы первый, он произошел бы немедленно. Им, этим нашим устройствам, было так хорошо вместе. Они будто были созданы друг для друга – по размеру, по форме, по всему. Мы перестали быть ведущим и ведомым. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Ведь с самого первого момента в кабинете я был как бы подчинен. Я исполнял ее волю. В момент нашего соития это все исчезло. Она была просто моей женщиной, а я был ее мужчиной, и нам обоим было хорошо. Движения наши были очень просты. Ничего особенно интересного… никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать…

– Ты уже порадовал, – сказала Марина, ощущая влажный зов близ Царевны. Она внезапно поняла, что в ее жизнь входит новое явление – чужая любовь, волнующее и упоительное прикосновение к этому. До сих пор чужая любовь была для нее лишь вымыслом, информацией из книжки или с экрана, позволяющей задуматься, помечтать, а если даже и возбудиться, то лишь самую малость – она всегда отчетливо сознавала искусственную природу этого возбуждения. Теперь это было настоящим – еще одно, за что следовало благодарить адвоката. Она все больше была у него в долгу. Она знала, какая благодарность была бы наилучшей. Только – не случится ли, как позавчера? Она так хотела, чтобы не случилось!

Но на этот раз она даже не сумела к нему приблизиться. Она нарочно не стала полностью раздеваться – чтобы в случае неудачи позор ее не был столь откровенен. Она спустила повлажневшие трусики и подползла к нему задом, чтобы поза была новой для нее, не такой, как под забором… нужно, чтобы ничего не напоминало забор… Протянув руки за спину – ведь под забором было совсем не так! – она помогала ему обнажиться… под забором никому не помогала… ее пальцы обрадовались его змею, коротко приласкали его… те, под забором, были отвратительны… а этот… а те…

Она не смогла. Чем сильнее, чем разнообразнее пыталась она отринуть, забыть проклятый забор, тем страшней и реальней вставал он перед ее мысленным взором – и настал момент, когда эти две упорно разводимых ею противоположности, забор и журнальный столик, закружились вокруг нее, замельтешили, нераздельно слились в одно, мрачное, непостижимое, а тщетность ее попыток осушила Царевну и наполнила влагой глаза. Она встала на колени, и руки ее бессильно упали; она грязно выругалась, чтобы не зарыдать в три ручья. Ее только и заботило теперь, не рассердится ли Корней Петрович окончательно. Ведь она сама затеяла это. Он не хотел сегодня… не был готов, не подавал никаких признаков… Динамо, так это называлось у любителей деревенских дискотек. Она просто дрянь, и он будет прав, если изобьет ее… Хорошо еще, если изобьет, а то как бы не выгнал…

– Бедная девочка, – сказал неожиданно адвокат. – Как же ты дальше-то? Ведь это просто синдром.

Она тихонько заплакала.

– Ничего, – решил он. – Вначале спасем Отца. А потом… может, и тобой займемся… Это все психология. Поменьше думай об этом.

Он погладил ее по голове, а она схватила его руку и стала целовать ее; она целовала ее долго-долго, и он, к счастью, не забирал ее, не мешал ей хотя бы так выразить свою любовь, благодарность и преданность.

– Я люблю тебя, – вымолвила она наконец. – Милости прошу в Царство Наше…

Он поцеловал ее в темя.

– Спасибо, милая…

– Такие слова никому еще не говорились – вообще никому, понимаешь? Прежде я открыла тебе Царство… а теперь и ввожу тебя в Него…

– Я понимаю. Наверно, я должен быть как-то посвящен?

– Мне кажется, ты уже посвящен… Не знаю.

– Наверно, нужно спросить Отца, – предположил адвокат.

Она насторожилась.

– Ты же не думаешь, что это… замена… Ты понимаешь, что Царство начинается с Отца?

Он улыбнулся.

– Успокойся. Я все понимаю.

– Может быть, тебе плохо будет спать со мной? – спросила она печально. – Может быть, тело твое хочет только таких наслаждений? Я могу спать где угодно… хоть на полу…

– Ну что ты, – сказал он, но как-то не очень уверенно.

Она протянула руку, чтобы нежно погладить его Царя, и с ужасом почувствовала змея под пальцами. Все это время он хотел. Она плакала, он утешал ее, она целовала его руки и принимала его в Царство, а змей все это время был здесь.

Она не могла принять от него такой жертвы.

– Ведь там, рядом, есть и другая дырочка, – пробормотала она и посмотрела на него с робкой надеждой.

Его зрачки хищно расширились.

– Позволь мне… я могу принести из ванной крем?

Он кивнул. И снова совершились ее движения. Опять она подползла к нему задом… протянула руки за спину… Она делала это без вожделения, только ради него, и Царевна бесстрастно наблюдала за ними обоими. Змей – или зверь? неизвестно… – вошел в ее плоть медленно, нежно, стараясь не причинить боль; начал свой танец… ускорился… потом замедлился…

Но стон, которому она уже готова была порадоваться, как свидетельству своего выполненного долга, не прозвучал. Она почувствовала, как змей покинул ее тело. Она обернулась и посмотрела в глаза адвокату.

Он тяжело дышал, глядя на нее и не говоря ни слова. Он хотел той же ласки, что получил тогда, позавчера. И молчал, милый дурачок, не зная, любо ли ей будет ласкать змея после пребывания его в необычном местечке. Ясно же, что стоит ему слово сказать… Но он стеснялся – чистюля, интеллигент, куритель трубки. Ей захотелось, чтобы он хоть чуть-чуть снасильничал. Ведь он заслужил право на это. И он должен был пользоваться своим правом, а не отгораживаться от нее своей дурацкой стеснительностью.

– Не молчи! – сказала она страстно. – Скажи, чего хочешь!

– Ты знаешь чего, – пробормотал он и отвел глаза.

– Смотри на меня! – потребовала она. – Говори! Ты хочешь, чтобы я взяла в рот? Прямо сейчас? Ты ведь этого хочешь?

Он кивнул.

– Скажи это.

– Я хочу…

– Ну?

– Хочу, чтоб ты взяла в рот. Прямо сейчас.

– Повтори! Повтори!

– В рот! Прямо сейчас!

– О, милый…

Царевна юркнула в сторону, едва не захваченная внезапным, теплым, неожиданно обильным дождем. Губы Марины едва успели окружить назначенный источник, как оттуда тоже хлынуло – вкусное, остро пахучее, ставшее сегодня родным и необходимым.

Они долго молчали. Потом он соорудил ванну для двоих. Чтобы поместиться вдвоем в этой маленькой ванне, они обняли друг друга ногами. И очень хорошо, потому что легко было ласкать руками открывающееся навстречу. И взбитая над водой мыльная пена не давала рассмотреть этих ласк.

– Знаешь, – сказал он, – в Польше, очень давно, была такая королевская чета… Короля звали, кажется, Станислав… а вот как звали королеву, я не помню… Они очень любили друг друга… Вступая в брак, они приняли обет целомудрия – и никогда его не нарушали…

– Правда? – удивилась она. – А как же наследник?

– М-да.

Он задумался. Действительно – как же наследник?

– Не знаю. Но я не об этом хотел сказать.

– Я понимаю.

Сейчас, подумала она, мне сделают предложение. Совместимо ли Царство с браком? Может быть; но сказать это должен Отец. О браке, о наследнике. Как бы я ни любила этого человека – или кого-то другого – Отец превыше всего.

Адвокат не произнес больше ни слова.

* * *

Назавтра новостей не было. А еще через день она съездила в деревню, убедилась, что все в порядке с домом, взяла с собой вещи для Отца, вещи для себя, документы. Она приехала в Кизлев последним автобусом и чувствовала себя виноватой оттого, что Корнею Петровичу пришлось обедать и ужинать тем же, что было приготовлено ею на завтрак.

Он встретил ее ласково. Поцеловал на пороге.

– Ну?

– Ничего нового.

– Что теперь?

– Подожди. Поешь вначале.

Он кормил ее молча, как ребенка, пока набиралась ванна. Потом погрузил ее в ванну и мыл, тоже как ребенка.

– Говори же наконец, – не выдержала она.

– Хорошо, – согласился он. – Мы видим, что твое письмо не подействовало. Вывод: нужно другое письмо.

– Почему другое подействует?

– Потому что будет другим по содержанию.

– То есть?

– Может быть, Он начнет говорить, если следствие будет проинформировано независимо. Или, по крайней мере, Он будет думать, что проинформировано.

– Прости… Не понимаю.

– Придется нам порассуждать об оперативной работе, – сказал адвокат. – Отвлекись пока от Отца. Имеется Икс, который должен заговорить… ну, допустим, о каком-то Царстве. Задача такая, чтобы он заговорил, понимаешь?

– Чья задача?

– Неважно чья. Главное, что сам по себе не очень-то хочет он говорить. По меньшей мере, колеблется.

– Ну.

– Есть три варианта. Первый вариант, если никто ему ничего не подскажет. Кроме собственной логики, совести и так далее.

– Ну.

– Этот вариант только он один и контролирует. Непредсказуемый вариант, понимаешь? А время, между прочим, может работать не на него.

– Ну.

– Второй вариант: следствие проинформировано об этом самом Царстве со стороны.

– Кем?

– Пока неважно…

– Нет, важно! Кроме меня, некому рассказать им об этом!

– Я говорю об Иксе, – холодно сказал Корней Петрович. – Не проецируй на свою ситуацию. Представь себе, что Икс – это, например, некий Иисус, которого как-то раз привели к следователю в городе Иерусалиме. Ты слышала об этой истории?

– Ну, – мрачно сказала она.

– И следователь спросил Иисуса: это правда, что ты говорил о каком-то Царстве? Как ты думаешь, почему следователь смог задать такой вопрос?

– Потому что ему донесли.

– Точно. А если бы ему не донесли, зашел бы у них разговор о Царстве?

– Откуда мне знать?

Корней Петрович посмотрел на Марину почти зло.

– Все, – сказала она, – я хочу выбраться из ванны.

– Изволь…

– Я сама вытрусь. Ты не мог бы…

Адвокат смягчился.

– О’кей. Пойду пока приготовлю кофе.

Он ушел. Она вытиралась торопливо, нервно – вот еще новости, опять эта мутная философия – не забывая, однако, посмотреть на себя в зеркало и побрызгаться захваченной из дома душистой аэрозолью. Она вышла из ванной в своем собственном домашнем халатике. Корней Петрович легонько принюхался к аэрозоли и ничего не сказал.

Они сели за столик.

– Давай вернемся к Отцу, – предложила Марина. – Я не знаю, как бы вел себя Иисус, если бы на него не донесли. Я знаю, что Отец молчит.

– Правильно. Вот ты все и сказала.

До нее стала доходить эта механическая логика.

– Значит, я должна пойти и донести на Отца? Чтобы у следователя была причина расспросить Его о Царстве?

– Донести? – переспросил Корней Петрович.

– Это уже было, – пролепетала она, – у Семенова…

– Опять Цвейг, – поморщился адвокат. – Так я и знал. Цирлихи-манирлихи.

– Это… подло!

– Ну-ка прекрати! – взорвался Корней Петрович. – Подло, – передразнил он с отвращением. – Заткни свои нравственные нормы себе знаешь куда? Донести, – произнес он презрительно и усмехнулся. – Господи, какая же ты глупая… Ну, не доноси! Сиди так, жди чуда – только тогда не спрашивай, что делать!

Он закурил. Воцарилось мрачное молчание.

– Пойми, – мягко сказала Марина, – я не могу предавать ради спасения.

– О’кей, – сказал Корней Петрович. – Извини меня за несдержанность. Я тебе объясню по-другому. Сейчас все ругают пионера Павлика Морозова. Раньше считался герой, а на самом деле – сволочь, выродок, предал отца. Так ведь?

– Ну?

– А что такое это «на самом деле»? – спросил адвокат. – Есть какой-то закон? Где же он, если так? Общечеловеческая ценность? А ты знаешь, что тот же Иисус вообще велел ученикам забыть отца своего, знаешь ты об этом? То есть, предать – и может, еще хуже, чем Павлик Морозов? Где же истина? Нравственностей, дорогая, может быть миллион. Нравственно ли жену убить? – спросил он грубо и уставился на Марину в упор.

Она опустила глаза и закусила губу.

– То-то же. Мы сейчас обсуждаем не общеморальные проблемы, а конкретный тактический вопрос. Нужно будет доносить – значит, будешь доносить как миленькая. И чем меньше при этом будешь думать о нравственности, тем лучше справишься с делом.

Адвокат передохнул и раскурил трубочку.

– Ты сказал, – она с трудом выдавила это «ты», – что есть еще какой-то третий вариант?

– Есть, – проворчал адвокат, – впрочем, хилый… На твое временное счастье, не обязательно пока что доносить на самом деле, можно попробовать просто написать Ему, что донесла, но что тебе никто не верит…

– Какой позор, – прошептала она.

– Да ладно тебе, – беззаботно сказал Корней Петрович. – Ведь писать-то придется не только про Царство. Придется писать, что Он время от времени похваляется – мол, жену убил.

Ее глаза расширились.

– А это еще зачем?

– Затем, чтобы дело прекратить производством.

– Не понимаю.

– Если следователь посчитает, что Он на самом деле жену убил, дело будет направлено в суд, и даже если Его и признают недееспособным, то отправят на так называемое принудительное лечение. А режим этого лечения может быть весьма жестким, с охраной и все такое… Такой поворот событий я буду считать своим проигрышем.

– А в противном случае?

– В противном случае следователь вынужден будет признать, что никакой жены Он не убивал. Просто придумал. Псих – он и есть псих.

Адвокат встал, снял с полки тоненькую брошюрку, раскрыл ее и поводил пальцем по строчкам.

– Вот, нашел. Это называется – депрессивное состояние с бредом самообвинения. Вот в такой штуке ты должна будешь Его обвинить. М-да… Обвинить.

Он положил брошюрку на место и раскрыл другую.

– «Недостаточная ясность или неполнота заключения экспертизы, – прочитал он, – обычно приводит к необходимости назначения следствием или судом повторной экспертизы». «Экзофтальмус – пучеглазие». Вот как.

– Что это такое? – спросила она.

– «Сведения о прошлой жизни», – процитировал адвокат, пропуская ее вопрос мимо ушей. – Кем твой Отец был в прошлой жизни? Вот я, например, был в прошлой жизни цветком. Красивым цветком.

– Корней Петрович! – позвала она. – Что это?

Он показал ей напечатанную на ротаторе обложку.

– «Инструкция, – прочитала она вслух, – о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР. С приложением».

– Как раз в приложении вся суть, – сказал Корней, выражая лицом почтение. – Писал, полагаю, несбывшийся поэт… Вот послушай.

Он зачитал:

– «Описание психического статуса в акте должно, естественно, отличаться от психического статуса в истории болезни. Не теряя описательной формы, психический статус в акте должен носить более обобщенный характер». Тебе нравится?

Она пожала плечами.

– «Нельзя, – продолжал он читать уже будто бы для себя, – рекомендовать какую-либо твердую схему описания психического состояния, приемлемую во всех случаях. Форма и порядок описания в значительной мере определяются конкретными клинико-психопатологическими особенностями и выводами эксперта, обоснованием которых является описательная часть. Однако! – он поднял палец и потряс им в воздухе, – следует указать на некоторые обязательные составные элементы, позволяющие в форме, понятной для суда и следственных органов, осветить психическое состояние испытуемого. Таковы – ориентировка в месте, времени, окружающем, правильное понимание цели направления на экспертизу, контакт с окружающими, лечащим врачом и медперсоналом, высказывания и суждения испытуемого, иллюстрирующие процессы его мышления и оценку, которую он дает окружающему, своему положению и состоянию здоровья, его отношение к совершенному преступлению, из чего в первую очередь выясняется способность критической оценки своего поведения, своих поступков и действий».

– «К совершенному преступлению»? – переспросила она. – Так там написано?

Корней слегка нахмурился и глянул в брошюрку.

– Хм. Оказывается, ты внимательно слушала.

– Но о каком преступлении идет речь? – спросила она, недоумевая. – Ведь если ты повернешь дело так, что Он все придумал, то преступления, следовательно, не было?

– Разумеется, – сказал Корней с некоторой досадой, – автор просто неудачно выразился… а скорее всего, пошутил…

– Не смейся надо мной, – попросила она.

– У меня и в мыслях такого не было! Ведь в инструкции ясно написано, для чего применяется экспертиза: для заключения… э-э, вот: «…о вменяемости подозреваемых, обвиняемых, подсудимых»… а вот еще… «свидетелей и потерпевших»… и даже «истцов, ответчиков»… Можно ли в условиях презумпции невиновности всерьез считать фактами преступления, совершенные обвиняемыми или даже истцами?

– У нас все можно, – не очень уверенно заметила она.

Корней демонстративно вздохнул.

– Ладно, – сказал он, – посмотрим, что дальше пишет поэт… «Самого тщательного описания и четкости изложения заслуживают такие симптомы, как бред, галлюцинации, конфабуляции… – что такое конфабуляции? я почему-то не знаю… – явления навязчивости и т.д. и т.п. При этом психические проявления при описании их в акте, как и в истории болезни, не должны искусственно расчленяться и терять свою… хм, синдромальную очерченность». Очерченность, да.

Он пролистнул пару страниц.

– «Ни в коем случае нельзя рекомендовать, – он подчеркивал буквально каждое слово, – какие бы то ни было раз навсегда установленные трафареты этой наиболее сложной и ответственной части акта, представляющей собой аргументацию выводов». Ты понимаешь? Ни в коем случае! Разве после этого у следователя остаются, э-э, – он сверился с текстом, – какие бы то ни было шансы? Я думаю, никаких.

– Ты можешь серьезно? – разозлилась она. – Можешь объяснить человеческим языком, что это значит?

– Это значит, – Корней отложил брошюрку насовсем и водворился в кресле, – что если то, что я хочу, будет доказано… самообвинение, я имею в виду… а оно, как видишь, будет доказано…

– То что?

– …то у следователя только и останется что прекратить дело производством. То есть, попросту освободить Отца от уголовной ответственности.

– Но в психушку – все равно?

– Да, но – на общих основаниях…

– Ну, а если Он все равно будет молчать?

– А тогда я сам добьюсь экспертизы. Это будет не так-то просто… но я добьюсь. И тебя туда приведу. Будет следственный эксперимент – ваше с Ним общение.

Заглавная буква в устах адвоката звучала издевательски.

– А потом, когда психиатр будет выносить заключение, – добавил адвокат, – когда будет колебаться… а колебаться будет, психиатрия штука темная… а главное, трафареты, какие бы то ни было, запрещены… я раздобуду у своих московских приятелей список вторичных симптомов наиболее желательного для нас диагноза. Истории болезни-то нет! Стало быть, свидетельства родственников приобретают доказательную ценность. А кто родственники? Одна ты только и есть. Вот и дашь свидетельства… Надо будет написать, что ходит при луне – значит, напишешь, что ходит… и так далее…

– Все, – сказала она, – поняла. Чем больше тебя знаю, тем больше восхищаюсь твоей гениальностью.

– Да, я такой. Так что у нас насчет письма?

– Ты подиктуешь?

– А что мне за это будет?

– Я немного могу дать…

– Жаль. Что ж, придется обойтись немногим.

– Тогда диктуй…

Они написали письмо и пошли в постель. Она ублажала его Царя – Царя гениального человека, – и скопище длинных, малопонятных слов, непонятно как просочившееся на это интимное действо, насмешливо наблюдало за ее ощущениями.

– Знаешь, – внезапно сказал Корней, – завтра день рождения у приятеля… Хотел бы я пойти с тобой.

Она внутренне напряглась и прервала ласку. Она не хотела общаться с другими людьми. Ей так хватало одного человека рядом. Всю жизнь хватало. От других были одни неприятности.

– Но вот думаю… как бы это не навредило делу…

– И правильно, – сказала она с облегчением. – Мне вообще нужно прятаться здесь, верно? Никто ведь пока не знает, что я у тебя живу.

Прятаться, таиться – это было ее родной стихией.

– Да, – сказал он.

– Ты и так небось как на иголках все это время…

– Есть немного, – признался он.

– Может, мне лучше уехать домой?

– Нет, – сказал он испуганно, – только не это.

– Но я могу повредить твоей репутации, – важно сказала она.

Он расхохотался.

– Репутации, говоришь?

Она похлопала глазами.

– Я сказала глупость?

– Ты сказала прелестную глупость.

– Я буду таиться, – пообещала она. – На звонки не буду отвечать. А если ты кого-нибудь должен будешь пригласить домой, я или спрячусь, или уйду на это время, как скажешь. А выходя на лестничную клетку, я буду смотреть в глазок.

– Хорошо, мы обсудим детали.

– Ты хочешь, как было третьего дня?

– А как было третьего дня?

– В попку.

– А-а… Сейчас нет.

– Будем спать?

– Нет еще. Я хочу Царевну.

– Тогда разворачивайся.

– Это еще зачем?

– А я тоже хочу кое-чего.

– Чего, чего ты хочешь?

– Не скажу.

– Да я уже и сам догадался. Ты хочешь мой пупок, верно?

– Не совсем.

– Как, – огорчился он, – пупок не сойдет?

– Твой пупок прекрасен, – сказала она. – Но он не сойдет.

– Тогда, может быть…

Она залепила ему рот поцелуем.

* * *

Дни потянулись рутинно… Второе письмо, кажется, подействовало – во всяком случае, Отец понемногу начинал говорить. Началось то, что предсказывал адвокат – ходатайства, назначения, заключения… Она еще ни разу не повидала Отца, но уже начала ориентироваться в этой бумажной круговерти, с каждым днем все больше удивляясь тому, какой дурочкой была всего лишь пару недель назад… потом три недели… потом пять…

В коридорах правоохранительной системы она познакомилась с приятелем Корнея Петровича. Потом – еще с одним приятелем. Потом еще с одним и с его женой… Кто-то зашел вечером в гости; потом поехали на шашлыки, большой толпой, на микроавтобусе… Процесс пошел, и ей уже не требовалось прятаться – вначале от тех, с кем он ее знакомил… а потом и вообще ни от кого…

– Тебе нужно получить аттестат, – сказал как-то раз Корней Петрович за обедом. – Что ты вообще думаешь делать дальше?

– Не знаю, – растерялась Марина. Она не была готова к такому разговору. – Я думаю, это зависит от… ясно от чего…

– Но ты согласна, что аттестат необходим?

– Наверно…

Школа стала далекой для нее за прошедшее время. Как это? Возвращаться? Зубрить темы, сдавать экзамены? Встречаться со своими подругами и учителями? Они, верно, ненавидят ее… Она же теперь не сдаст ни одного экзамена. Но адвокат прав – когда-то все это кончится. Что она будет делать дальше?

– Твой аттестат лежит в районо, – сказал Корней. – Тебе нужно пойти, получить его и расписаться.

Она не поверила своим ушам.

– Настоящий аттестат? Без экзаменов?

– Ну, там выставлены среднегодовые оценки…

– Правда? Как это тебе удалось?

Он хмыкнул.

– Это было несложно. В школе тебя боятся. Ты для них как прокаженная. Им гораздо проще от тебя отделаться таким образом…

Она снова смотрела на него, как на волшебника.

– Ну, встретился кое с кем из этого районо, – нехотя добавил он, – посоветовались с вашей директоршей… Слушай, это неинтересно.

– Ты большой человек, – сказала она уважительно.

– Да? Это хорошо. Так что ты будешь делать?

Он оторвался от супа и поднял взгляд на нее. Ей стало стыдно, она поежилась. Конечно. Рано или поздно такой разговор должен был произойти.

– Работу надо искать, – сказала она неуверенно. – Тем более, если аттестат… Ты не думай, я не… у меня есть понятия о приличиях… Вообще, это… пора и честь знать… я просто засиделась у тебя на шее…

– Хочешь уехать, да?

Она не знала, что сказать.

– Хочешь, спрашиваю, уехать?

– Нет, – сказала она наконец. – Если честно, то нет, не хочу. Но при чем здесь мои желания…

– Суп вкусный, – сказал он. – Что у нас еще?

– Бефстроганов…

Она засуетилась, меняя блюда.

– Значит, так, – сказал он, когда бефстроганов задымился на столе и она снова села напротив. – Вопрос о твоем местопребывании больше обсуждению не подлежит, то есть можешь считать, что желание твое удовлетворяется. Работать ты не пойдешь по двум причинам: во-первых, потому что я не хочу, а во-вторых, потому что ты ничего не умеешь.

Он подумал и добавил:

– Ну, не совсем ничего… кое-что у тебя получается…

Она осмелела.

– Суп, ты имеешь в виду?

Он попробовал бефстроганов.

– Не только суп. Бефстроганов тоже вполне…

– Ага.

– А задал я свой вопрос потому, что если ты, например, захочешь учиться дальше…

– Ага.

– …то надо бы это обсудить.

– Учиться, – произнесла она, осмысливая это слово. До сих пор – до известного дня – учеба была ее обязательным делом; они с Отцом еще не думали, что будет потом. Идти в старшие классы? в техникум? Может ли она без Отца принимать такие решения? Придется, видно… а на худой конец, Отец не одобрит – можно будет переиначить… уйти… Да еще неизвестно, что скажет Корней…

– А ты разрешишь мне учиться? – спросила она у Корнея, удовлетворенно поедающего бефстроганов и время от времени с любопытством поглядывающего на нее.

Он ухмыльнулся.

– А как ты думаешь?

– Думаю, разрешишь.

– Уж конечно, – проворчал он, – это святое… вот только не хотел бы я, чтобы по вечерам…

– Вечерами мы должны быть вместе.

– Вот именно.

– Я подумаю, – пообещала она.

– Хорошо.

И он, дообедав, пошел по делам, а она стала думать, куда пойти учиться. Она попыталась представить себе будущее – не какое-нибудь далекое, а ближайшие пару месяцев. Если у Корнея ничего не получится, значит, Отца осудят и отправят куда-нибудь в зону, в Сибирь, и она должна будет ехать за ним, как жена декабриста; стало быть, вопрос об учебе теряет смысл. Если, однако же… дай-то Царь… то Отец окажется в психушке… а она, чтобы быть рядом с Ним, пока не… ну какая же она дура, что не подумала об этом раньше! Это же так очевидно… Если бы Корней не завел этого разговора, она бы могла потерять целый год… целый год!

– Ответ готов, – сказала она вечером, когда Корней принял ванну, и насытился, и отпил кофе, и закурил, – я хочу в медучилище.

– Хм. Вот как.

– Спасибо тебе, что… ну, что поднял эту тему.

Он ухмыльнулся.

– Пожалуйста. А можно узнать, почему?..

– Почему спасибо?

– Почему в медучилище.

– Но это же ясно. Если нам удастся перетащить Его в психушку, мне будет легче устроиться туда на работу и… и…

– И организовать побег, да?

Он, кажется, шутил.

– Необязательно побег… Может быть, получится как-нибудь… официально… Во всяком случае, я смогла бы за Ним присматривать, пока не…

– Да, – сказал он. – Я так и думал.

Она фыркнула.

– Мог бы и подсказать.

– Мог бы, – согласился он, – но разве ты не должна вырабатывать хотя бы какие-то решения?

– Ты меня воспитываешь, да?

– Собираюсь…

– Вот так! А между тем, – ехидно сказала она, довольная, что выбор одобрен, и стараясь побыстрей сменить тему, – сам иногда подаешь плохой пример.

– То есть?

У нее возникло игривое настроение.

– Давным-давно, то есть уже месяц тому назад, – начала она фантазировать, – кто-то пообещал рассказать мне, непреложным порядком каких именно вещей он оказался заброшен в этот Богом забытый провинциальный городишко… помнишь?

– Смутно. Что-то было, да…

– Вот, а дошел только до секса со своей подзащитной.

– Но это, кажется, был очень приятный секс…

– Приятный секс, приятные воспоминания… а рассказ-то остался не закончен.

– Увы…

Она почувствовала, что Царевна слегка увлажнилась. Рано, строго сказала она Ей, я хочу еще поиграть в слова.

– Что – «увы»? Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для молодежи! И этот человек…

– …моральный урод, одним словом…

– …этот самый человек теперь собирается меня воспитывать. Не слишком ли?

– Сдаюсь! – сказал Корней и поднял руки. – Всецело признаю и раскаиваюсь! Но у меня есть облегчающее обстоятельство… даже два. Во-первых, я не знал, что эта тема все еще тебя интересует…

– Не принимается: должен был спросить.

– На основании чего спросить-то?

– На основании того, – она показала ему язык, – что незнание закона не освобождает от ответственности.

– Так то закона, а это разве закон?

– Конечно. Это наш домашний закон.

Корней почесал репу. Как быстро она учится всему… Она уже не та, что пришла ко мне на работу.

– Ну, – развел он руками, – тогда второе: в свете… в ослепительном свете нашей с тобой практики… история с Ольгой, э-э, померкла. Она перестала меня вдохновлять.

– Как рассказчика?

– Как мужчину.

– Ах, вот как? А обо мне, значит, вы не думаете?

– Наоборот: не желая понижать свой мужской потенциал… тем самым оскорбляя партнершу…

– Довольно жалких оправданий. Суд считает, что это обстоятельство не облегчающее, а наоборот, отягчающее, понял?

– Понял, ваша честь. Каков же приговор?

– Ясно каков: закончить рассказ немедленно.

– Есть! А трубку можно набить?

– Но вы же только что…

– Это не в счет. Осужденному трубка полагается вне зависимости от того…

– Это осужденному на смерть, а не рассказывать.

– Ну, в порядке исключения.

– Разве что только так…

Чучело гороховое, начиталась всякой ерунды… Как я привык к ней, как не хочу расставаться…

– Явный обвинительный уклон, – проворчал Корней, – не соответствует духу времени.

– Вы у меня там поговорите…

– Рассказ, – громко объявил адвокат.

Второй рассказ адвоката

– Насколько я помню, – сказал Корней, одновременно набивая трубочку, – половой акт с моей подзащитной был описан мною высокому суду достаточно подробно… ведь так? поэтому на сей раз я не буду снабжать свое повествование дополнительными деталями. Существенным для дела здесь является только то, что в течение всего нашего свидания у меня на квартире мы не произнесли ни слова. Ну, ни слова – это сильно сказано; возможно, некоторые слова все-таки звучали, например «раздвинь ноги»… или «пососи мне то-то и то-то»… или вот: «еще!» – последнее, как мне кажется, звучало чаще прочего… но главное, что мы говорили не о делах. Скажем так – не о тех делах.

Каким же я оказался идиотом! Я совсем потерял голову. Ведь они следили за мной, Марина, ваша честь. Они посадили меня под очень плотный колпак. И несмотря на это, я сумел выполнить план, намеченный нами в моем кабинете. Помнит ли высокий суд, что в кабинете мы с Ольгой занимались не только любовью, но и делом?

Ну, а в моей квартире все было наоборот. И секретные микрофоны, которыми они напичкали квартиру, не передали им ни одного относящегося к делу слова. Я не завидую тем членам… э-э, членам членов… команды Виктора Петровича – просто Виктора! – которые прослушивали запись нашего с Ольгой времяпрепровождения. Вряд ли у них под столами сидели специально назначенные сотрудницы. Впрочем… все может быть… если так, тогда они должны быть прямо-таки благодарны мне за доставленное удовольствие…

Я съездил в командировки, связанные как бы с другими делами, поговорил с разными людьми, занятыми как бы в других делах…

Я обыграл их, Марина. Они могли еще предполагать, что я способен на это в принципе; но после пятого распределителя и перед всеми остальными (кроме первого, конечно) люди не совершают ненормальных поступков. Я – совершил. Наблюдение за мной было плотным, но весьма поверхностным, потому что его вели идиоты. Они пожлобились приставить ко мне по-настоящему компетентных людей, которые, может быть, раскусили бы меня вовремя. И когда дело стало пухнуть на глазах, для них это оказалось громом среди ясного неба.

То было время странных дел. Не знаю, помнишь ли ты из телевизора, из газет – концерн «АНТ»… кооператив «Техника»… миллионер-коммунист Артем Тарасов и плачущий большевик Рыжков… Мне удалось создать эфемерные связи дела Ольги с такими делами, воздушные ниточки, которые я какое-то время мог держать в руках. Точнее, я держал в руках всего лишь Ольгины деньги… но это и было самым надежным механизмом управления… Для члена правительства настали нервные времена. Редкий день не обходился без увесистой кляксы – весьма вонючей притом – которая выплескивалась из дела Ольги и долетала до его высокого кабинета. Все труднее было ему маневрировать, чтобы остаться в стороне. Все реальнее – по крайней мере, в представлении его команды – становился большой судебный процесс, большой скандал, не меньше тех, из газет с телевизором.

Конечно, с точки зрения Ольги, я играл с огнем. Но что мне Ольга? Она сразу увидела, что я играю свою игру. Она высказала это мне напрямую, вследствие чего я и влюбился в нее – помнишь? – а заодно освободился от каких-то моральных проблем и обязательств. Настал момент, когда мне уже нечего было делать – я лишь наблюдал за происходящим, как полководец на вершине горы, расставивший свои полки и вверившийся воле Божьей. Нити натянулись. На моих людей давили с разных сторон, и это давление увеличивалось. Кто кого? Моих противников было много – я был один; у них были машины и распределители – у меня не было ничего такого; мои связи и мои деньги не шли в сравнение с их связями и деньгами, и тем не менее я играл с ними на равных по единственной причине – они не знали, кто сплел эту сеть, а я благодаря их неуклюжим, паническим действиям с каждым днем узнавал о них все больше и больше.

Конечно, я должен был проиграть. Я и проиграл. Собственно, что такое проиграл? Я остался в живых, а это уже немало. Я даже Ольгу спас, представь себе. И что совсем странно, какое-то время я был героем их команды.

А было это так. Дней через пять-семь после начала моей операции мне позвонил Виктор Петрович – Виктор, мать его! – и сказал:

«Выходи на улицу, Корней. Тебя ждет машина».

Я послушно вышел и сел в ждущую машину. Я совершенно спокойно ехал неизвестно куда, потому что, если бы я не вышел на связь с моим доверенным лицом тем же вечером – как, впрочем, и любым другим – звонок раздался бы уже у Виктора. И скорее всего, это был бы звонок в дверь. Правда, в отличие от меня, машина бы ждала его лишь наутро, но зато это была бы машина с решетками вместо окон. Такова была объективная причина моего спокойствия, в дополнение к субъективной причине, то есть к адвокатскому сознанию собственной неприкосновенности.

«Плохи дела, Корней, – сказал мне Виктор. – Как это понять?»

«В смысле?»

«Дело пухнет. Я тебе что сказал? Три года. А ты?»

«Я?»

«Ну да, ты, твою мать».

«Я – адвокат».

«Ну и что?»

«Виктор, – нежно сказал я, – ты знаешь, чем отличается адвокат от прокурора?»

«Проходили в школе, – буркнул он. – Что делать?»

«Создать, наверно, адекватную бригаду защиты».

«Ты с этим справишься?»

«Извини. Я – не бригадир. Просто адвокат-одиночка».

«Обижаешь», – сказал он с угрозой в голосе.

«Наоборот. У каждого свой профиль. Зачем мне браться за то, в чем я подведу вас на сто процентов?»

Этот аргумент ему показался убедительным, и он слегка помягчел. Но только слегка, потому что следующая серия его вопросов привел-таки меня в замешательство.

«Адвокат-одиночка», – повторил он в задумчивости.

«Точно так».

«А этично ли, – спросил он слащавым тоном, – адвокату, пусть даже и одиночке… а может, одиночке даже и тем более… трахаться с подзащитной? Что ты на это скажешь, Корней? Мы что, обсуждали такие сюжеты, а? Мы их, может, планировали?»

Мне помогло некоторое его многословие. Он бы задал всего один вопрос – я бы, может, себя выдал от неожиданности. Но он задал сразу несколько вопросов, дал мне несколько секунд для размышления да еще и сам же подсказал ответ.

«Слушай, Виктор, – сказал я довольно-таки грубо, – а с чего бы это тебя разволновала адвокатская этика? Кого мне трахать, а кого нет, это уж я как-нибудь разберусь без тебя. У каждого своя технология – это тебе понятно?»

Он обалдел от такой наглости. Даже помолчал какое-то время – ровно столько для того, чтобы я решился перейти в атаку.

«И вообще, – сказал я, – мне не нравится этот разговор. Ты хоть понимаешь, что это не у вас ко мне, а у меня к вам должны быть претензии, что не проверили обстоятельств и поставили нереальную задачу? Разве так можно обращаться с профессионалами? Да ты знаешь ли, сколько я денег и времени ухлопал за последнюю неделю на эти новые концы? – Я говорил чистую правду, и это наверняка придавало моей речи убедительность. – Я тебя спрашивал, согласовали ли вы это со следствием? Спрашивал или нет? А ты мне что сказал? Ты мне сказал, что это у вас под контролем! Я из-за вас уже оперативником сделался… мотаюсь по каким-то стройкам коммунизма… бабу эту трахаю, чтоб от очередных глупостей удержать… и каждый день все какие-то новые фокусы… это, что ли, и есть твое «под контролем»? И то, что я не жалуюсь, не бегу к тебе со своими проблемами – это, выходит, основание меня сюда привозить и вешать на меня чьи-то пролеты? Это и есть твой контроль, да? Нехорошо, Виктор. Как-то не по-мужски. Не ждал я от тебя такого».

Я оскорбленно умолк и стал ждать его реакции.

Собственно, у него не было вариантов. Он, видно, привык иметь дело в основном с подчиненными, с подобострастными гостями распределителя номер пять, которые при первых раскатах грома в его голосе падали ниц и кричали: не губи, отец родной, виноваты… и так далее. Я был по сравнению с ним мелкой пташкой, но я не сидел с ним в одной клетке; он попытался нахрапом загнать меня в свою клетку и не сумел; он мог попытаться достать меня и там, где я был, но боялся это делать, не зная, чем обернется ему такая активность.

Он должен был спустить разговор на тормозах. Он и спустил, оставив его за собой как свидетельство своей бдительности. Пробурчал какие-то мутные фразы, достал выпивку. Не удержался, чтобы не поинтересоваться, как Ольга в постели – обрати внимание, назвал Ольгой, не сукой.

Я рассказал то, что они и без меня знали. Коротко, с кое-какими деталями. Так, чтобы у него слюнки потекли. А может, не только слюнки.

Расстались вроде бы по хорошему…

Но я недооценил его. Вообще их всех недооценил – и сделал ошибку. Когда мы с Виктором выпили, когда у него уже вытекло что положено, я сказал фразу, которую мне нельзя было говорить. По крайней мере в тот день. Всего одну фразу, но ее было достаточно для моего бездарного последующего падения. Я сказал:

«Все путем, Виктор. Зла на тебя не держу… Но если хочешь мое неофициальное мнение – лучше бы нам съехать с этой темы, да поскорей».

«В смысле?» – насторожился он сразу же.

«В самом прямом». – И я резко перевел разговор на другое.

Я, кажется, все предусмотрел. Я даже умно сказал «нам», чтобы, когда он будет прослушивать запись этого разговора, на меня не легло подозрение в предательстве… Ах, не нужно было мне это говорить. Через пару дней они бы сами поставили передо мной такую задачу. И я был бы абсолютным победителем… но так, наверно, бывает только в кино. Меня не грохнули – слишком много передал я денег и позаботился, чтобы в случае чего слишком многие ниточки бы громко зазвенели. Но большие люди, от которых всегда что-то зависит, перестали мне звонить, и это было первым сигналом. Потом у меня состоялся очень, очень неприятный разговор в коллегии – оказалось, что некоторые мои проделки только и ждут, как бы выплыть наружу, и не работать бы мне адвокатом вообще, а не только в Кизлеве… Я уж присматривал местечко в коммерческой структуре, отнюдь не из самых богатых – но пришел человек, старый знакомый, хладнокровный убийца, которого я защищал… даже и не раз… и открытым текстом посоветовал мне убираться из города… ну не так чтобы в двадцать четыре часа… но, скажем, так, как тебе посоветовал твой участковый Семенов…

* * *

– А как же выстрелы? – спросила Марина.

– Выстрелы?

– Ты тогда сказал, что были и выстрелы…

– Хм. Пожалуй, да… Дела ведь разваливаются не так, как карточные домики. Натянутые нити рвутся… а знаешь, как может поранить натянутая струна?

– Это все какие-то иносказания…

– Да где там. Если ты – конкретный следователь в таком же, как этот, уездном центре, и тебе посчастливилось ухватить за яйца крупного ворюгу, и вдруг ты видишь, как у тебя забирают дело, то есть уводят ворюгу из-под носа, да не к другому следователю, а просто так, на повышение… что ты тогда делаешь? Радуешься за ближнего, да? Как бы не так… Ты – со злобы, с корысти, просто с классовой удали – продолжаешь преследовать и его самого, и заодно его высоких дружков-приятелей… А если ты еще не один – если вас много таких? Вот тебе и иносказания. Шантаж, торговля… в лучшем случае кто-то сдается… съезжает, как я, с хорошего места… в худшем же случае – маленькая война… А на войне бывают выстрелы…

Она погладила его по голове.

– Мне это не понять…

– Женщинам не нужно понимать это, милая.

– Ну, вот Ольга – ведь она это понимает?

– Она понимает. Но она… как бы не совсем женщина.

– По твоим рассказам получается, что очень даже женщина.

– Наполовину, да.

– А я?

– А ты – целиком.

Вот теперь, обратилась она к Царевне, похоже, и до тебя дошло… Давай-ка, подружка, сматывайся.

– Целиком, – повторила она вслед за Корнеем. – Подходящее словцо.

– Глуповатая шутка…

– Да ведь уже установлено, что я дурочка.

– Дурочка, я люблю тебя.

* * *

Наконец ее допустили к Отцу.

Увидев Его, она заплакала. И с удивлением ощутила, что плачет не от неизмеримой своей вины, не от страха перед новым неведомым будущим, не от облегчения и тем более не от долгожданного счастья свидания, а всего лишь от обычной бабьей жалости.

Эта сцена проходила в присутствии людей. Она была тщательно отрепетирована, как и все остальное, что она должна была говорить и делать. Наедине – позже… может быть… Сейчас стояла одна задача – спасти Отца; она уже научилась тактической логике и не позволила себе отступить от плана. Предполагалось, что она не сможет сдержать слез – она и не сдерживала. Она и испытала не больше бабьей жалости, естественного мотива этих слез, дрожащим голоском выдавливая из себя дурацкую, немыслимую в нормальных условиях фразу:

– Бедный, бедненький папочка…

Наверно, она могла бы стать хорошей актрисой.

Она обняла Его, продолжая жалеть своими пальцами и локтями, вдыхая незнакомые сложные запахи, исходящие теперь от Него. Она заметила, что он не воспользовался ни единым символом их интимного, их тайного языка прикосновений. Сердится? Есть за что… Может быть, слишком измучен? Он был, похоже, слегка не в себе.

Он даже будто слегка отстранился. И одновременно с этим едва уловимым жестом что-то изменилось в небольшой комнате. Все будто расслабились – и Он, и Корней, и тюремно-больничные свидетели, и сама она тоже. Встреча приобрела тот самый докучный, тягостно-рутинный характер, которого Корней требовал от нее. Они присели. Она расспрашивала Отца о незначительном. Он отвечал вяло, немногословно, тусклым монотонным голосом, будто Ему трудно было говорить.

Вечером она напилась – по-простому, как мужик, чтобы расслабиться. Ей вдруг стало все противно; она ощутила себя старой, увечной, ни на что не пригодной; решила, что жизнь ее кончена; плакала, уткнувшись в плечо Корнея, и не хотела любви.

* * *

– Мы должны съездить в область, – сказал адвокат после завтрака. – Собирайся.

– Зачем?

– Надо.

Она пожала плечами и пошла собираться.

– Может быть, все же объяснишь? – спросила она, когда они уже сели в автобус. – Сегодня суббота… учреждения не работают…

– Тебе нужно обновить гардероб, – сказал он. – В наших магазинах нет ни черта. Китеж – это, конечно, не Москва, но все-таки.

– Купить вещи? Только затем мы и едем?

– Ну, не только. Мне надо кое-куда зайти…

Она посмотрела на него повнимательней.

– Врешь. Никуда тебе не надо.

– Ну, как же – в кино… в ресторан…

Она задумалась.

– Будешь комплексовать?

Она сама не знала, как к этому относиться. Она приехала к адвокату, чтобы он помог вызволить Отца. Да, он сделался близок. Он открыл ей свою душу и свой дом; она открыла ему Царство.

Но сейчас начиналось другое. Денежные дела, семейные – их с Корнеем! – дела; суета, непонятно как связанная с Целью. Она не была готова к этому. По меньшей мере ей нужно было обдумать эту новую проблему, а он, хитрец, не дал ей времени, спекульнул на доверии, посадил прежде в автобус, а уж потом соизволил ответить на вопрос.

– Да, – сказала она с вызовом. – Не хочу быть твоей содержанкой.

– Ну ясно, – сказал он с доброй улыбкой, – я другого и не ждал… А чьей хочешь?

– Ничьей не хочу.

– Но это же невозможно, – удивился он, – а если освобождение Отца займет годы? Так и будешь ходить все это время в чем сейчас?

– В деревне ходила, – сказала она неуверенно.

– Не глупи, – строго сказал адвокат. – Мы с тобой вместе ходим по разным местам… Я хочу, чтобы ты была одета прилично. Кажется, ты боялась повредить моей репутации?

– Ты не для того это делаешь. Я же вижу.

– А для чего?

– Не считай меня идиоткой. Я же не против того, что ты меня кормишь… раз я сама не зарабатываю… но одежда, это уже другое…

– Прекрати это кокетство, – поморщился он. – Я уже хорошо тебя знаю. Ты хочешь, чтобы я сказал, что это такая же необходимость, как еда. Что это ради все той же одной главной Цели. И чтобы не просто сказал, а сильно поубеждал, чтобы помог тебе, э-э, не поступиться принципами. Вот чего ты хочешь. Что ж, – продолжал он, не обращая внимания на ее попытку возразить, – изволь! Ты вошла в мою жизнь, в мою жизненную среду – тебе это понятно? Ты создаешь мне нормальное рабочее настроение. Можешь считать это моей прихотью или чем угодно, но если я иду с тобой по улице, или к друзьям, или по какому бы то ни было делу, я хочу, чтобы ты выглядела прилично. Таково мое условие – независимо от того, связано это конкретное дело с Отцом или нет.

– Вот ты и сказал: даже если не связано с Отцом.

– Да. Специально.

– Но ты прекрасно знаешь, что у меня не может быть ничего не связанного с Отцом, – разозлилась она. – У меня все с Ним связано!

– У тебя – да. У меня – представь себе, не только… у меня есть и какие-то другие дела… интересы…

– Это нехорошо, непорядочно… раз я без тебя не могу… специально подчеркивать…

Она чуть не расплакалась.

Он погладил ее по руке.

– Извини. За слово «специально»… но не за остальные слова… Просто, дорогая моя, сейчас уже не первый день нашего знакомства. Тогда ты была в шоке, и я должен был подбирать выражения. Но сейчас я не хочу заниматься этой психотерапией. Твой единственный интерес – это Царство; я понимаю это, уважаю, не спорю и так далее. Но я тоже как бы личность, и у меня действительно есть другие интересы, и ты тоже должна это понимать и уважать. Иначе ты становишься обычной эгоисткой… такой же, как множество обычных баб… вся-то разница, что у них одно на уме, а у тебя – другое. Ну, поняла?

– Ты меня неволишь, – тоскливо сказала она.

Он вздохнул.

– Жаль, что ты не можешь без заклинаний. Так-то и начинается фальшь.

Ей стало грустно. С Отцом никогда не было таких противных разговоров, никогда и быть не могло. О, Отец… Я уйду от Корнея, внезапно решила она. Да, это хороший человек, нужный человек, даже необходимый, но все же это чужой человек, и я уйду от него. Вот спасет Отца, сразу и уйду. Неблагодарность? Плевать. Буду работать, заработаю денег, возмещу все его расходы.

А сейчас? Ведь он по-своему прав; нужно прислушиваться к его откровенным высказываниям. Она должна ублажать его, хочется ей или нет. Должна создавать ему комфорт, таскаться с ним по его знакомым, в ресторан ходить и так далее; раз уж он собрался превратить ее в свое украшение, значит, так тому и быть. И теперь самое умное, что она может сделать – это не злить его. Соглашаться, делать вид… тоже не переборщить, не играть полную дуру… короче, все то, с чем она прекрасно справлялась в школе и вообще везде всю свою жизнь. Фальшь? Как бы не так. Не на ту нарвался, адвокатишко.

Она засомневалась, захотела проверить себя. Какое-то поспешное решение. Имеет ли она право на риск? Впрочем, риска-то и нет – ведь как он хочет, так и будет; он только обрадуется. Он даже не заметит, как его выставили из Царства еще быстрее, чем впустили в Него. Эгоистка, видишь ли! Сам эгоист. Только о своем удовольствии и думает. Хочешь, значит, забаву? Получи… потешься… только работай хорошо… Все правильно. Она будет использовать его. Как Ольга.

– Не хочу фальши, – капризно сказала она. – Что мне – взять свои слова обратно?

– Да, – сказал он, глядя на нее с обожанием.

– Я беру их обратно.

– О’кей, – сказал он непринужденно, будто бы разговора и не было. Она-то видела, что его просто распирает от удовольствия – как же, победил. Прекрасно, о’кей, пусть думает, что победил. Впрочем, он, видно, и сам понял, что смешон со своей показной непринужденностью, скроил гротескно серьезную рожу, спросил тоном светски-ироничным, пародируя кого-нибудь из «Санта-Барбары»: – Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?

«Что ты хочешь, то и я» – уже готово было сорваться с ее языка; она еще не имела навыка притворяться с ним, да и вообще за прошедшие месяцы разучилась делать это автоматически – обленилась, потеряла форму. Пятиминутный разговор в автобусе, быстрое решение – пусть даже верное, но неожиданное… слишком быстро, чтобы так сразу. Но ничего. Она сумеет. Первое время просто следить за собой, а потом само пойдет, как по катаному.

– А как ты думаешь, дорогой? – сказала она и призывно, обворожительно улыбнулась. – Здесь люди… это неприлично, если я скажу вслух… твоя репутация…

– А ты шепни мне на ушко.

– Ну и шепну.

– Ну и шепни.

Она шепнула ему, и задела его ушко губой, и языком успела быстренько кольнуть, как шильцем – сделала все так, что его аж передернуло от волны кайфа и желания.

– С тобой нужно ездить не на автобусе… – пробормотал он, улыбаясь напряженно, слегка глуповато. – О’кей… сделаем выводы… какие наши годы…

Она гордо усмехнулась. Знал бы он, почему!

Она отвела взгляд от его лица. Пора было помолчать; ей хотелось потренироваться, ощутить себя истинной победительницей. Итак, она победила его; это приятно, но это не главное. Главное – она только что победила себя, преодолела свое предательство, пусть вынужденное, пусть скрытое, но все равно исподволь мучившее ее на протяжении всех этих недель, даже месяцев. Как хорошо! Как чудесно почувствовать это вновь обретенное внутреннее единство! Она была счастлива настолько, насколько это вообще было возможно без Отца.

Лишь одна маленькая деталь слегка портила ощущение победы. Одна крошечная деталька, о которой не думать бы вообще, но которая все-таки заставляла думать, вызывала досаду, мешалась, как соринка в глазу. В тот момент, когда она шепнула, и задела адвокатское ушко губой, и языком кольнула, как шильцем – в тот момент, змей его побери, она опять, как накануне, почувствовала предательскую влажность Царевны. После того, что она уже обдумала и решила, этого не должно было произойти, но это произошло помимо ее воли и желания. Она, конечно, могла убедить себя, что ей показалось, но это был бы уже непозволительный теперь самообман.

Ну ничего. Она справится с этим. Главное – бдительность. А самое главное – что она наконец решила. Давно бы так… ну ладно; лучше поздно, чем никогда. Она с чистой совестью подумала об Отце, мысленно приголубила и поцеловала Его и затем стала думать о предстоящих покупках, потому что раз уж адвокатишко вбил себе в голову потратить на нее свои деньги, это нужно было сделать наиболее разумным образом.

* * *

Они купили массу вещей, не только одежды; купили, например, электрическую мясорубку – вещь, прежде невозможную в холостяцком хозяйстве Корнея Петровича. Успели побывать в кино и в ресторане; не успели зайти куда-нибудь еще – например, в гости к его знакомым – лишь потому, что из-за вещей три раза пришлось возвращаться на автовокзал, к камерам хранения. Они сели на последний автобус и дремали по пути; они оба были вполне довольны поездкой – каждый по-своему.

Утомленные, под грузом пакетов и впечатлений, они с трудом дотащились домой, и принятый наскоро душ взбодрил их лишь на краткую колыбельную ласку. Для Марины это была первая в жизни ласка специального назначения, первая профессиональная ласка, и она слегка побаивалась, что не справится, как-то обнаружит себя – одно дело притворяться в словах, другое в постели! Но ласка была короткой, а он – слишком утомлен; конечно, он не заметил ничего особенного; страхи ее улетучились, и она с радостью поняла, что постель никогда ее не выдаст. Она была нежна с ним так же, как и всегда; может быть, даже больше – жалела его, непутевого. А когда он кончил ей в попку, отвалился и заснул, она поцеловала его еще разок, по-настоящему нежно, благодарная ему за свой возвращенный душевный покой, за то, что сегодня он сам помог ей избежать грядущих ловушек и принять решение, которое – теперь она знала наверняка – только и является единственно правильным и возможным.

* * *

Время понеслось еще быстрей. Пришла пора поступать в училище – она поступила; она могла бы поступить безо всякой помощи адвоката, но ему захотелось помочь, и она противилась ровно настолько, чтобы это выглядело естественно. Вначале нужно было выезжать за город и работать на поле; она была не против, даже рада была бы повозиться с землей, но он не хотел и сделал так, что она никуда не ездила и однако же никто из училища не имел к ней претензий. Когда начались занятия, он стал интересоваться ее учебными делами.

– Не глупо ли, – заметила она как-то, – ты собираешься тратить время на мою учебу, а ведь это только до Отца.

– Разве?

Она смутилась.

– Ты же знаешь, я с удовольствием пошла бы работать. Но… я не думала, что ты хочешь… чтобы я работала в больнице – в смысле, не ради Отца, а вообще…

– А я и не хочу.

– Зачем же тогда?..

– Ну, мало ли. Может, ты захочешь в институт. После училища это несложно…

Он закурил трубочку.

– Но вообще-то меня бы вполне устроила жена со средним специальным образованием… Конечно, ты бы не работала в больнице. Ты работала бы нашим семейным врачом. Делала бы уколы детишкам… да и мне заодно…

– Шутишь, – она улыбнулась.

– Нет, – сказал он, – я не шучу.

– Да разве медучилища для этого достаточно?

– Вполне. Когда ты закончишь, наше лучшее в мире бесплатное здравоохранение просто развалится. А платное будет безответственным и потому опасным. Я не говорю о разных там осложнениях… об операциях… а вот всякие диеты, простуды, прививки… дай-то Бог СПИД от укола не подхватить… В общем, грамотная медсестра в семье – это весьма кстати.

– Понятно.

– Я прав?

– Как всегда.

Он состроил довольную физиономию.

– Скажи, – спросила она, – если все будет нормально… ну, то есть если дело прекратят – в какой психдом Его отправят? Я имею в виду, в обычный – или, может, в какой-то тюремный?

– Просто в психдом. Туда, где есть отделение соответствующего профиля.

– Для буйных?

– Не знаю. Медицинский вопрос.

– Ты бы узнал, а?

– Хорошо.

Она подумала.

– А они могут приказать психдому, чтобы Его не выписывали, если уж не вышло посадить?

– Кто «они», – уточнил он, – суд или следствие?

– Следствие, конечно… если суда не будет…

– Что ты, – усмехнулся он, – это противозаконно. – И серьезно добавил: – Хотя раньше – приказывали.

Она подумала немножко еще.

– А если человек попал в психдом, это ему записывают в паспорт?

– Хм. – Он тоже подумал. – Не знаю… к своему стыду… Вопрос специфический. Я б на их месте записывал – во всяком случае, если опасен… но на практике, наверно, где как…

– Ты можешь сделать, чтобы Отцу не записали?

– Хм. Попробую…

В сущности, с ним было хорошо. Он окружил ее заботой и лаской, брал на себя множество мелких дел – договорился, например, чтобы по субботам их возили на базар за припасами – и если бы она действительно собиралась замуж, лучшего человека ей было не найти. Он начал строить планы. Начал считать деньги, больше работать… понемножку начал зондировать почву в Китеже… даже в Москве…

Ничего из этого не могло побудить ее пересмотреть решение, принятое в автобусе. Да – удобно; да – хорошо… но как только освободится Отец, с Корнеем будет покончено. Она понимала, что нанесет ему душевную травму, расстроит его планы и так далее. Ну так что? Они уже более чем квиты. До нее – по его же собственным словам – он жил как попало; он не строил планов, не задумывался о серьезных вещах… в конце концов, она помогла ему родиться заново – бесценный дар в обмен на его услуги; спору нет, важные, полезные, но всего лишь услуги.

Тем не менее, пока и поскольку некоторые из этих услуг были необходимы, она должна была воздавать, служить ему, и она делала это честно и без какой-либо неохоты. У них был симбиоз, временный союз нужных друг другу; единственная разница в их положении заключалась в том, что она знала об этом, а он нет. Он думал, это нечто большее и навсегда. Она не пыталась разубедить его, поставить отношения в какие-то узкие рамки. Один раз, в автобусе, попробовала – и хорош; после этого она должна была сделать так, чтобы он нисколько в ней не сомневался, иначе это могло отразиться на Отце. Она и сделала.

Принципиальная необходимость безжалостного грядущего ее ухода и полное отсутствие связанных с этим угрызений совести, однако, не мешали ей чисто по-человечески испытывать к Корнею повседневную нежную жалость. Она относилась к нему так же, как большинство дочерей (обычных, не таких, как она) относятся к своим стареющим родителям – они расстанутся, так уж устроена жизнь; но пока они не расстались, нужно любить их, жалеть их, угождать им, и чем теплее и искренней это получится, тем лучше и родителям, и самим дочерям.

Их ласки перестали технически развиваться, как это постоянно было у нее с Отцом; они застыли на той точке, какой достигли к автобусу – у нее больше не было внутреннего стимула к познанию нового с Корнеем. К счастью, он этого не понимал. Уже изгнанный ею из Царства, он все дальше и дальше отходил от Него. Он начал делать, как в кино – надевать на нее носочки и прочую галантерею, вымазывать всякой едой, рассуждая о новизне и детски радуясь каждому очередному своему изобретению. Руководствуясь книжкой по кама-сутре, научился кончать от трения своего змея об ее промежность – это называлось виргхата – и старательно делал вид, что так ему нравится. Нужный отклик не потребовал от нее особенных усилий, ведь она действительно была благодарна ему – может, и не за эти наивные или вычурные забавы, но уж во всяком случае за его несомненный такт, за то, что отвадил (очень надолго, если не навсегда) своего змея от Царевны, вполне довольствуясь широким набором прочих отверстий и способов.

И еще за одно она бесспорно могла бы быть ему благодарна. У него было много книг, хороших книг, привезенных им из столицы – впервые в ее жизни столько книг оказалось у нее под рукой, чтобы можно было снять с полки любую, исходя из минутного настроения. Она и раньше-то любила читать, перечитала все что можно было в деревне, и в этом смысле книги Корнея были таким же очередным этапом ее образования, как медицинское училище после школы. О, какие умные книги ухитрился собрать Корней! Некоторые из них было невозможно понять с первого раза. Тогда она просила его объяснить.

У них возник обычай заниматься этим в постели, перед сном, своеобразный суррогат сладкого часа. Он ласкал губами Царевну, в то время как она излагала свой вопрос. Затем она так же ласкала Царя, а он отвечал – это продолжалось значительно дольше. А потом он очень медленно прогуливал змея по ее попке, снаружи и внутри, и одновременно с этим они вели дискуссию по теме, постепенно затухающую по мере того, как он засыпал или, наоборот, возбуждался сильнее.

Ее жажда нового, не находя утоления в ласках, обратилась к информации. На какое-то время она сделалась информационным наркоманом. Каждая новая книга не только расширяла ее кругозор, но и очевидно требовала все новой порции этого наркотика, одновременно ускоряя процесс его усвоения. Она интуитивно чувствовала, что любая новая информация, интересная и сама по себе, могла бы когда-нибудь пригодиться ей в жизни. Она понимала, что грядущий момент, счастливый и долгожданный, враз оборвет ее общение с книгами Корнея, да и не только с книгами – с самим Корнеем, с его друзьями, даже с училищными педагогами – и стремилась успеть извлечь из этого общения все что только сможет.

Она читала все подряд – энциклопедический словарь, Библию, сборники анекдотов, сборники стихов, сборники подзаконных актов и комментариев к ним, сборники сохранившегося еще машинописного самиздата, начиная от «Бани» и кончая «Архипелагом ГУЛАГ», а любимым ее чтивом сделались речи Цицерона и толстенный альбом репродукций Дали. Только теперь она поняла, насколько окружающий мир был велик и разнообразен, и насколько бедным и жалким было их деревенское бытие. (Это – даже их, подданных Царства; что же сказать об прочих односельчанах?) Так как теперь в любом случае с деревней предстояло расстаться, она поклялась себе, что их новая жизнь с Отцом – как только! – будет полна не только любовью, но и всем остальным, что только возможно, и она – молодая, энергичная, умная – должна, хотя бы во искупление всего совершенного ею, раздвинуть границы этого возможного как можно шире.

Она еще не знала, как это сделает. Должны были потребоваться деньги, много денег. Она уже осознала страшную для непосвященного силу своей пизды и угадывала ее высокую денежную цену. Выйти замуж, раз уж Корней так хочет, чтобы он обеспечил не только ее, но и Отца? Тогда почему за Корнея? Нашлись бы желающие и побогаче… Нет, замуж нельзя… замуж – значит контроль, зависимость; для Цели это без разницы, но Царство страдало бы, Отец бы страдал. Она должна сама распоряжаться своими деньгами, временем, телом. Стать дорогой проституткой? Найти высокого покровителя? Наверно, так… значит, ей нужно заблаговременно расширять круг знакомств, повышать их качество, то есть для начала поощрять стремления Корнея в область, в Москву…

Отец между тем продолжал томиться в застенке, и немногочисленные новые свидания – специальные, театральные – не добавляли радости ни ей, ни Ему. Пару раз вызывал ее следователь, оформлял протокол, задавал грязные вопросы, смотрел на нее так же, как Семенов, только еще похотливее, потому что был помоложе. В один из этих разов, выходя от него, она нос к носу столкнулась с небольшой кучкой своих односельчан, мающихся в коридоре; свидетели по нашему делу, догадалась она. Вызваны по повестке; может, уже и не первый раз – явно недовольны возникшей морокой. Узнав ее, они удивились и засмущались, поопускали глаза; никто не ответил на ее равнодушное «здравствуйте»; так вам и надо, брезгливо подумала она, миновав этих людей, нечего было идти на поводу у Семенова. Как там дом, интересно? Нужно бы съездить… заодно забрать очередные вещи, теплые вещи, свои и Отца – зима не за горами… Через пару дней она съездила; дом был в порядке – только поверхности покрылись пылью – но, забирая вещи, она подумала, что это ей уже все равно; дом стал чужим, они в него не вернутся; пусть грабят, если кто хочет… лишь бы не сожгли – может, удастся выручить сколько-нибудь… а по большому счету безразлично и это.

Дело тащилось медленнее некуда, спотыкаясь где только можно. Одной экспертизы оказалось мало, назначили еще – нужное заключение в итоге было получено, но дело не было прекращено; затем Корней ей сказал, что дело бы, может, и прекратили, но не прекращают лишь потому, что Отца некуда переместить из-за отсутствия в районных больницах отделения соответствующего профиля, а там, где такое отделение было – в губернской больнице номер два – не было свободных мест. Как она поняла позже, Корней уже врал ей к этому времени. Отца не должны были никуда перемещать; по прекращению дела Его должны были или выпустить, или передать с рук на руки родственникам, то есть ей; но Корней уже чувствовал, что в таком случае они сразу уедут, а он уже привык к ней и не хотел ее отпускать. Он просто договорился со следователем. Он, может, даже уже и жалел, что взял курс на прекращение дела, а не на суд – уж суд-то точно упрятал бы Отца под охрану без всяких дополнительных махинаций; но дело было сделано, вот он и врал. Затем следователь, подтверждая ее первоначальное впечатление, оказался нечистоплотным, погорел и был изгнан из рядов; нового следователя долго не назначали; затем все же назначили, затем он долго входил в курс дела, а когда наконец вошел, засомневался в экспертизах и назначил еще одну…

Да, окружающий мир оказался разнообразен и велик, но он всю ее жизнь был против Царства. Поэтому плохие новости подразумевались сами собой, не заставляли ее роптать или плакать; зато редкая хорошая новость была для нее настоящим маленьким праздником.

Время шло.

 

Часть 4. Медбрат

К зиме вялую жизнь прорвало; важные и многообещающие события произошли почти одновременно. Во-первых, экспертизы закончились, а в отделении нужного профиля освободилось местечко; дело было – о счастье! – в конце концов прекращено, и Отца вот-вот должны были переместить в Китеж. Во-вторых, распался Советский Союз; губернские власти, называемые теперь субъектами федерации, жадно расширяли круг своих прерогатив, нуждались в людях – в том числе и в таких, как Корней – в результате чего он получил сразу два выгодных предложения.

Конечно, если бы все не начало выходить так складно, она вскоре оказалась бы перед непростым выбором. Как только дело двинулось к закрытию, она начала думать о следующем этапе своей борьбы. Предстоял период неопределенной длительности, в течение которого Отец уже не будет сидеть в тюрьме, но еще не будет свободен. Как быть? Продолжать ли опираться на Корнея, оставаясь с ним до победного конца, или уйти, действовать самостоятельно? Перевод в областное училище, как она узнала, при необходимости проблемы не представлял; расстояние не было проблемой – в худшем случае ей пришлось бы прочно привыкнуть к тому самому автобусу, в котором она решила уйти от Корнея; но масса иных предстоящих неведомых факторов – вот что могло обернуться проблемой, да и не одной. Итак, каждый из двух вариантов имел очевидные плюсы и минусы, и заранее невозможно было сказать; она вынужденно готовилась к тому, чтобы делать выбор, опираясь на свою интуицию, на удачу.

Однако удача – и очень большая – пришла раньше, как бы вознаграждая ее за летне-осеннее долготерпение. Необходимость выбора отпала; Корней снял в городе квартиру – прекрасную, в центре, с телефоном – и общее перемещение состоялось чуть ли не в один и тот же день: Отца запланировали на понедельник, а они, удостоверившись, что никаких помех с этим уже не случится, решили переезжать в пятницу, просто чтобы иметь пару выходных на распаковывание и расстановку вещей.

Она участвовала в этом распаковывании, как автомат. Она с трудом запомнила адрес квартиры, подъезд, этаж; забывала, что куда было поставлено, путалась в расположении комнат, а номер телефона так и не выучила в течение двух дней; она могла думать только о понедельнике. Когда впервые стало известно, что они будут жить там же, в том же городе, где будет содержаться Отец, она на радостях устроила такую ночную феерию, что Корней, впервые за все время их совместного жития, наутро оказался не в состоянии выйти на работу. Поэтому он, конечно, ожидал ее восторгов по поводу квартиры и вообще всего происходящего, однако восторгов не было, и он был несколько раздосадован этим; она и сама понимала, что должна восторгаться, но не могла с собой совладать и от этого тоже, со своей стороны, испытывала некоторую досаду. В результате эти в общем-то приятные хлопоты были немного испорчены. Но лишь немного, слава Царю.

Утром в понедельник, предусмотрительно закутавшись во все свои теплые вещи, она села на городской автобус маршрута номер двадцать один и доехала до второй областной психбольницы. Она по периметру обошла территорию, огороженную железной решеткой, с волнением осмотрела сквозь нее несколько мрачных, обшарпанных корпусов казарменного вида, очередную – последнюю? – арену ее борьбы. Она не удержалась, чтобы не заглянуть в проходную. Всю будку изнутри заполнял крепкий папиросный дым; старичок, с ружьем на столе, похожим на игрушечное, курил за стеклом и не обратил на нее никакого особенного внимания, только рукой махнул – закрывай, мол, быстрей, дым выдувает. Она и закрыла, не посмела зайти, хотя очень, очень хотелось зайти. Уже давно хотелось зайти – начиная с известия об отделении надлежащего профиля. Но Корней сказал: «Не суетись, не привлекай их внимание раньше времени, дождись штатных свиданий, а там видно будет», – и она чувствовала, что это правильно. Она заняла наблюдательную позицию напротив ворот, точно так же, как полгода назад за палисадничком близ милицейского участка. Через пару часов приехал Корней, покормил ее пирожками, попоил чаем из термоса, пощупал ей нос и уехал. Всего она простояла четыре с половиной часа. Она простояла бы и больше – восемь или сколько нужно – но больше нужно не было, так как Отца действительно привезли.

Темно-зеленый микроавтобус остановился перед воротами, и створки ворот распахнулись. Микроавтобус проехал на территорию и остановился перед тем корпусом, который был ближе всех к проходной. Микроавтобус загораживал собой обзор; она побежала вдоль ограды, туда, где было видно, что происходит между зданием и микроавтобусом; она успела – человек в форме вышел из здания и открыл дверь микроавтобуса, и оттуда появился Отец. Сердце ее билось, кажется, на всю улицу, когда Он, слегка сутулясь, в своей старенькой зимней одежде, препровождаемый человеком в форме, поднимался по нескольким ступенькам. Только бы что-то не сорвалось, думала она. Только бы Его приняли, не отправили бы назад по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству. Она должна была дождаться, пока машина уедет. Она заметила, что водитель не заглушил двигатель, и сочла это добрым знаком.

В самом деле, ждать пришлось недолго. Человек в форме вернулся в машину один. Машина тронулась. Она видела, как старичок с ружьем, теперь уже висящим на шее, неспешно раскрыл ворота перед машиной и закрыл за ней. Она запрыгала на своем месте возле ограды и завопила от радости. Проходившая мимо пожилая пара покосилась на нее, а потом на больничные корпуса; обменявшись выразительными взглядами, пара ускорилась насколько могла, но она их не заметила вовсе. Мысль о том, что Отца отвезут в сумасшедший дом, а она, Марина, будет стоять невдалеке и прыгать и вопить от радости из-за этого – такая мысль полгода назад могла бы ее разве что рассмешить; того, кто сказал бы ей такое, вот его-то она бы точно сочла сумасшедшим. Но теперь это факт. Корней добился своего. Она добилась своего; добьется и полной Его свободы, сделает так, чтобы все было по-прежнему, только лучше.

Ей не хотелось уходить. Милая психбольница, думала она так же нежно, как некогда о сизо; она ласкала взглядом грязные, обшарпанные стены. Она могла бы прямо сейчас подойти к проходной и попроситься… назвать старичку свою фамилию, объяснить, что привезли нового больного… «больной» – как это прекрасно звучит, насколько лучше, чем «обвиняемый»… она хотела бы повидать его… наверно, уже Его… А старичок заворчит: нужно вовремя приходить, существует порядок посещений… А она скажет: конечно, дедушка, я знаю… я буду приходить только вовремя, но сейчас один только раз, всего разок, ну пожалуйста… Надо познакомиться со старичком. Ей со всеми нужно здесь познакомиться. Нужно купить старичку папирос в подарок. Нужно…

Нет, оборвала она себя, уловив в себе признаки такой же истерики, какие были у нее в первые дни без Отца. Нужно придти в себя, вот что нужно. А с кем и как здесь знакомиться – это еще вопрос. Кому нести какие подарки. Если она начнет к кому-то подлизываться, то потом, когда она устроится сюда на работу – дочка больного Осташкова! – они поймут, зачем она устроилась; конечно, они и так увидят, что она дочка, но желание позаботиться об Отце вполне нормально и уважаемо; а вот если она перед этим будет подлизываться, то они сразу заподозрят неладное и сделаются опасны. Или не так? О, сколько теперь ей нужно обдумать. Но прежде – успокоиться. Немедленно придти в себя и тогда уже не спеша думать. Главное, что Он здесь… а уж теперь…

Она послала больнице воздушный поцелуй и пошла к остановке автобуса.

Не без труда открыв многочисленные незнакомые замки, она как следует изучила квартиру, в которой предстояло прожить неизвестно сколько. Она увидела что квартира хороша. Особенно ей понравилось наличие телефона. Она подняла трубку и послушала гудок. Это мой гудок, подумала она. Надо же… До сих пор, если ей случалось куда-то звонить, это были чужие, одолженные на пять минут телефоны, и гудки в них тоже были чужие.

В это время телефон неожиданно зазвонил. Она вздрогнула. Первым ее побуждением было, конечно, поднять трубку, но она успела спохватиться и не сделать этого. Скорее всего, звонил Корней – узнать, как Отец, как настроение, будет ли обед; ну так что ж, могла же она еще не вернуться домой или пойти за продуктами. Ей хотелось немного побыть одной, не делиться сливками своей радости ни с кем, даже с Корнеем; не будет обеда, решила она; придет так придет, а еще раз позвонит – поднимать трубку не буду. Если же звонил кто-то другой – например, хозяин квартиры, – то тем более поднимать трубку не следовало, так как она еще ничего не успела обдумать и не знала, как и с кем говорить.

Она отошла от телефона и полюбовалась им издали. Комната с телефоном показалась ей похожей на декорацию телесериала. Впрочем, эффект декорации был избыточным из-за большого количества вещей, не нашедших еще своего постоянного места. Она увидела, что и куда нужно поставить и положить, и сделала это. Она вынесла в мусорный контейнер кучу оставшегося упаковочного материала, затем посмотрела на результат своей работы и увидела, что это хорошо. Затем она взяла в руки хозяйственные принадлежности и ликвидировала экологические последствия минувшего уикенда – изрядное количество пыли и грязи, учиненное всеми распаковываниями и перестановками.

Покончив с уборкой, она прогулялась по улице и изучила расположение близлежащих магазинов. Она купила продукты, вернулась и, напевая веселые песенки, приготовила много еды. Потом, сверяясь с инструкцией, ввела в эксплуатационный режим стиральную машину. Пока машина стирала очередную порцию, она смотрела телевизор. Душа ее пела. Все было хорошо.

Вечером она была с Корнеем очень нежна и, без сомнения, полностью ликвидировала неблагоприятные психологические последствия минувшего хозяйственного уикенда.

* * *

Итак, Корней сделал свое дело; он продолжал быть полезным, но перестал быть необходимым. Настало время думать самой. Самой собирать информацию, учитывать много того, о чем она раньше не знала, и вдобавок вести себя так, чтобы Корней – как и те, в больнице – ничего не заметил раньше времени.

События в какой-то степени помогали ей. Она позвонила в больницу и узнала расписание посещений. Тщательно подготовилась к первому из них, продумала все возможные события и детали. Фактически она готовила такой же спектакль, какие предназначались для следствия ранее. Мало места в этом спектакле оставалось собственно Отцу – даже когда (если?) им разрешат уединиться, она должна вести себя определенным образом, потому что не знает обстановки: а вдруг кто-то будет тайно наблюдать? внезапно появится? Позже она воздаст Ему должное… Но не сейчас.

Она долго, придирчиво создавала свой образ. Ни при каких обстоятельствах он не должен был ее подвести. Благодаря Корнею у нее уже были приличные вещи, но она не должна была их надевать, чтобы не возбудить в ком-то зависти с первого взгляда. Вместе с тем, ей нельзя выглядеть слишком бедной – тот, кто рассчитывает на подарки, не должен сразу же списать ее со счетов. Она обязана всем понравиться, но не слишком, чтоб не пристали. Она не должна никому надоесть. Она должна вызвать в них не жалость, а сочувствие.

Она должна обратиться к Завету. О себе сообщать как можно меньше, и как можно больше узнавать о других. Завет помог ей выведать много чужих тайн в деревне; она и здесь должна была узнать тайны, терпеливо воссоздать скрытые от посторонних глаз отношения, связи, интересы работников больницы, которые были всего лишь такими же, как ее односельчане, живыми людьми. Чем больше она узнает о них, тем больше у нее будет возможностей влиять на распространение информации или, по крайней мере, знать пути этого распространения. Горький опыт научил ее, что катастрофа возникает из пустяков, из незаметных мелочей; на этот раз, перед решающей битвой, она не имела права упустить ничего.

Как можно раньше она должна завести разговор с кем-то из персонала – она еще не знала, с кем именно, и для начала следовало понять, кто кем руководит и кто чем занимается. Чем занимается она сама?.. Где и с кем живет? О, это серьезные вопросы, и если их зададут, она должна отвечать безупречно. Преимуществом было то, что никто в городе ее еще не знал и что она еще не взялась за перевод в областное училище. Она – уездная жительница; учится ясно где, живет в Кизлеве у родственников… нет, родственники – это плохо, у кого-то из персонала может быть связь с кем-то из ее односельчан, ее уличат во лжи… невозможно. Живет одна. Снимает угол. На первое время сойдет, но лучше бы вопрос об ее учебе был задан позже и нужным лицом – к чему лишние разговоры? – а значит, сейчас нужно избегать ситуаций, в которых вопрос мог бы прозвучать. И выяснить побыстрее, известны ли в больнице детали прекращенного дела, а если известны, то кому и какие.

Позже, когда она переведется, ей зададут вопрос, как она устроена в городе. Из-за явной безнравственности ее быта этот вопрос нужно продумать сейчас. Полностью отрицать связь с Корнеем? А если кто увидит их вместе, под ручку, поздно вечером? Жених? Рановато… Дядюшка? Хило, хило… Просто адвокат? Глупо. Если в больнице не знают про дело, то зачем бы ей вообще адвокат; а если знают, то зачем жить с адвокатом? Сложный вопрос. Нужно придумывать что-то специальное.

Например, изменить внешность. Парик, очки, на нос нашлепка какая-нибудь. Никто ее не узнает ни на улице, ни в подъезде… Хило. Они с Корнеем идут в гости – парик снимать в туалете или как? Появятся нужные ей новые знакомства… да и старые тоже есть… обязательно возникнет дурацкая ситуация, проблем только прибудет. Хило. Очень хило. Еще одно: при переводе в училище спросят, где она будет жить. Прописаться в училищном общежитии? Почему бы и нет… да и почему только прописаться?.. Корней теперь работает на большое начальство – поможет, небось, койку получить… Она будет то там, то здесь ночевать через раз… соседки в общежитии только рады будут… да не только рады, а будут обязаны… ну, а Корней как-нибудь переживет. Разлуки ведь разжигают любовь, верно?

Что еще там? Вдвоем под ручку? Ну, завела ухажера… подумаешь… Да, неплоха эта мысль про общежитие. Просто отличная мысль – вот она, свобода! – и доступ к Корнеевым благам не прекращается, по крайней мере на какое-то время… а там, если он еще будет нужен, можно будет опять же переиграть. Если надоест это ему и он выставит ультиматум. Вплоть до свадьбы, если он будет настаивать. Что ей эти бумажки! Развестись с таким пара пустяков. Освободит Отца, приведет в их совместную с Корнеем квартиру, будет спать только с Ним, а не с ним… да он сам сразу взвоет и разведется. Еще и денег даст, чтоб ушла.

Думалось ей легко, как было до тяжких событий, как будто ее воображение, полгода назад арестованное, прибитое этими событиями, теперь вырывалось из клетки, расправляло крылышки, освобождалось – пусть не до конца еще – вместе с Отцом. Сегодня же вечером – разговор с Корнеем про общежитие, простой разговор… а сейчас – в больничку, к Батюшке… ну, держитесь, суки психические, сказала она себе; вы еще не знаете, что за девочка такая, что за Снегурочка едет к вам на двадцать первом автобусе… да лучше бы вам никогда этого и не узнать.

* * *

– Слушай, да что ты за падла такая? – спросил Этот с досадой и удивлением, и плюнул тоскливо. – Все бабы как бабы… даже… эх! и ни с кем никогда ничего такого… Теперь еще думать об этом начну, еще хуже станет… Дрянь такая, зачем только я повелся на тебя.

Она пристыженно молчала, ощущая свою вину перед ним – даже перед Этим, медбратом по профессии и подонком по натуре, имеющим, конечно, какое-то имя, но не заслуживающим его – не заслуживающим ничего, кроме разве что заглавной буквы, да и то чтобы лишь отличить его от прочих, таких же безымянных, как и он.

Ну, предупреждала. Что толку-то? Важен результат. Конечно, она виновата. Договор есть договор… Она не предупреждать должна была, а действительно сделать все возможное, чтобы такого не получилось. Она как бы и сделала… вроде бы… а выходит, не все. Она не справилась с собой. Да, не специально. Но когда, к примеру, шофер не справляется с управлением, калечит людей – это как? Ведь тоже не специально, а от этого разве кому-то легче? Не справился – виноват.

Она сделала все, как замышляла. Три месяца делала, прошла огромный путь, начиная с самого первого посещения, все изучила и разложила по полочкам и не допустила ни одной самой малюсенькой ошибки. И теперь, когда был составлен план, безукоризненный план всего, и когда Этот был уже приручен, и согласился, и выучил все наизусть… когда все, все было подготовлено и осталось, змей его побери, всего лишь отдаться ему…

А как хорошо начиналось! Как быстро и вместе с тем осторожно ей удавалось действовать! Царь вел ее, не иначе. Она так четко работала с информационным потоком, что даже сейчас, через квартал после ее первого посещения и академического перевода, в больнице все еще думали, что она живет где-то в уезде и дважды в неделю приезжает на междугороднем автобусе, чтобы проведать больного отца. Благодаря такому общему мнению, казалось вполне естественным, что она проводит здесь долгие часы, зачастую выходящие за пределы обычного времени посещений – раз уж приехала так далеко…

Тогда, после своих первых визитов в больницу, когда первые восторги прошли и она проанализировала первую значимую порцию добытых сведений, ей стала ясна очередная грозящая Отцу опасность. Да, она спасла Его от зоны, от страданий, может быть, даже от гибели, но теперь грозило другое: Его будут лечить. Лечение это, десятилетиями медицинской науки рассчитанное на подавление личности, за год способно было превратить Отца в действительно душевнобольного; таким образом, медлить было нельзя. Она решила пойти к тому, от кого зависит выписка. Ей объяснили, что это заведующий отделением. Она несколько дней готовилась к этому разговору, прикидывала, как и что сказать – больше всего она беспокоилась, что заведующий отделением не воспримет ее всерьез из-за ее чересчур юного возраста.

Она подготовилась хорошо; она сильно накрасилась, чтобы казаться старше. Перед тем, как зайти в его кабинет, она чувствовала себя уверенно, была лучезарна и весела, но когда она узнала, что его зовут Григорий Семенович, у нее испортилось настроение: Семенович – это напомнило ей Семенова, и она суеверно подумала, не стоит ли отложить визит.

Все же она зашла. Он сидел за столом в белом халате, важный, маленький, очень похожий на входящего в моду артиста Фараду (тоже Семена, почему-то подумалось ей), только в очках и изрядно постаревшего.

Она изложила просьбу. Ее отец попал в психбольницу в результате вздорного подозрения в том, что он якобы совершил много лет назад… но сколько она помнит его, он ведет себя разумно, полностью ориентируется в быту… и в обществе тоже… работал вплоть до того, как попал в милицию, и может работать опять…

Он слушал ее не перебивая, смотрел из-под очков добрым взглядом, сочувственно кивал головой, и она подумала, что зря она волновалась и что ей, возможно, удастся таким простейшим способом решить злополучный вопрос.

– Конечно, – сказала она в заключение, – он очень издергался, на него сильно подействовали все эти испытания… вообще, вся тамошняя обстановка… вы же представляете себе? Любой нормальный человек после этого мог бы какое-то время вести себя странно… с точки зрения окружающих, а особенно тех, кто его не знает… но я-то знаю его всю свою жизнь, и мне кажется, что он вполне здоров… и уж в любом случае ни для кого не представляет ни малейшей опасности…

Ей показалось, что он поджал губы.

– В общем, Григорий Семенович, я хотела бы его забрать, – закруглилась она. – Отвезти домой. И чем скорее, тем лучше.

– Забрать?.. – переспросил он задумчиво, и опять она подумала, что он сейчас вполне может сказать: «Ну, раз вы так уж хотите… Почему бы и нет – идите, забирайте…» – или что-нибудь в этом же роде.

Но он так не сказал.

– Вы очень любите вашего папочку? – спросил он с явным участием, и сердце ее забилось сильнее.

– Да, – еле слышно сказала она.

Он покрутил в руках авторучку. Его руки были небольшие, сухие, крепкие; в том, как он крутил авторучку, было своеобразное изящество. Ее взгляд почему-то сконцентрировался на этих руках. Руки такого типа она видела у знаменитых пожилых скрипачей, когда их крупным планом показывали по телевизору.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но ваш папочка нездоров. Мы должны наблюдать его… какое-то время.

– Давайте мы будем приезжать… на осмотр…

– Требуется стационар, – сказал он мягко.

Она всхлипнула.

– Я точно знаю, что он здоров, – сказала она. – Поймите – здоров. Эта экспертиза…

Она осеклась. Она чуть не проговорилась.

Врач помолчал.

– Видите ли, – сказал он, – мне часто приходится разговаривать с родственниками, – сказал он, – и именно об этих вещах. У большинства наших пациентов либо вообще нет родственников, либо они есть, но не приезжают сюда… или крайне редко… они, видите ли, рады, что сбыли с рук человека, который, может быть, дал им жизнь… да просто близкого человека! Рады, что теперь не они будут выносить все тяготы общения с душевнобольным, а что это будут делать другие люди, чужие, которым государство специально платит деньги за это… Они убеждают себя, что здесь им лучше, что здесь их лечат… заботятся о них… Я не знаю, глупость это, лицемерие, или просто душевная черствость… но поверьте, половину таких пациентов действительно можно было бы выписать прямо сегодня – только не знаю, куда и к кому…

О чем это он, подумала она, какое это имеет ко мне отношение… Говорят, психиатры становятся похожи на своих пациентов… наверно, это именно такой…

– Но есть и другие, – сказал врач, – как вы. Они принимают случившееся как крест, который им надлежит нести вместе. Ведь это могло произойти не с их родственниками, а с ними самими! В таком настрое кое-кто усматривает самоотверженность, чуть ли не подвиг, но я бы не стал их перехваливать – они поступают просто как нормальные люди… как должно поступать… Они приходят ко мне и спрашивают: доктор, когда мы можем его забрать? А некоторые спрашивают более определенно, в точности как вы: доктор, могу я забрать его как можно скорее?

Он сделал паузу и посмотрел на нее, как бы ожидая ответа. Она молчала. Что она могла сказать?

– Да, – печально продолжил Григорий Семенович, – или так, или сяк спрашивают почти все эти люди, потому что те, первые, кто не хочет забрать, – он сильно подчеркнул свое «не», – они просто не приходят…

Он мучил ее. Она не выдержала.

– Мы говорим… о моем отце…

– Да, – подтвердил он, – и они говорят то же самое… Я бы и рад им сказать: друзья, забирайте его… или ее… хоть сегодня! Иногда, кстати, так и бывает… и они забирают… и все хорошо… Но чаще, увы, я отвечаю – я должен отвечать – друзья, послушайте. Ваш, в данном случае, папочка – нездоров. Другими словами, он тяжко болен. Ведь если бы он заболел каким-нибудь органическим расстройством… ну, например – не дай Бог, конечно – воспалением желчного пузыря… Вы отвезли бы его в больницу. Вы подождали бы, пока его обследуют. Ему назначили бы какие-то процедуры… если необходимо, прооперировали бы… И вам не пришла бы в голову мысль посреди или даже в начале лечения придти к лечащему врачу и сказать: «Доктор, могу я забрать его прямо сейчас?» Вы согласны со мной, что это была бы глупая идея?

– Наверно, – тоскливо выдавила она, понимая, куда клонит врач, – но это если желчный пузырь…

– Но вы же не видите этого пузыря! – воскликнул Григорий Семенович. – Откуда вы вообще знаете, что это пузырь? Вы кто по профессии? Впрочем, – поправился он, – вы, вероятно, еще учитесь в школе…

– Учусь, – подтвердила она уклончиво.

– Что ж, – увлеченно продолжал он, не замечая ее легкой заминки, – вы даже можете помнить что-то о желчном пузыре из урока анатомии… Но ведь пока вашего родственника не обследовали, вы даже не знали, что именно у него! Ведь это врач вам сказал – человек, которого специально учили! – это он вам сказал, что желчный пузырь и так далее… И вы верите ему… и это нормально… Почему же, когда дело касается расстройства высшей нервной деятельности, – он выделил и сопроводил уважительным жестом слово «высшей», – то есть самого сложного, что только есть в человеческом организме… почему при этом вы думаете, что понимаете больше врача?

Он сволочь, подумала она.

– Я вовсе не думаю, что понимаю больше врача, – сказала она дрожащим голосом, – просто если речь идет о желчном пузыре, то это, наверно, болит… человек же сам начинает жаловаться… А здесь…

– Никто не жалуется, да?

– Да…

– Скажите… э-э… а вот грудной ребенок, по-вашему, может пожаловаться?

– Конечно. Он плачет…

– Здоровые дети тоже плачут.

Он помолчал.

– Грудных детей несут к врачу не тогда, когда они просто плачут… а может быть, и не плачут вообще… но когда они ведут себя ненормально. Ненормальность эта не сразу замечается окружающими. Постепенно складывается определенная картина… и ребенка лечат – от того ли, другого… – Он положил авторучку на стол. – Наш разговор становится пустым. У вашего отца острые параноидальные эпизоды; он в состоянии нанести вред себе; что бы вам ни казалось, при определенных условиях он может быть опасен для общества… – Он покачал головой. – Деточка, вы не можете его забрать ни сегодня, ни завтра.

– А когда?

– Я не знаю… пока не знаю. Будем лечить.

Лечить… Разговор был окончен.

Ей сказали, что он еврей. Несмотря на свою общую культуру, воспитанную с детства и сильно развитую за полгода с Корнеем, она не удержалась от злобной мысли – вот, не зря про них говорят… теперь понятно… бездушный мучитель Григорий Семенович, проклятый еврей… Впрочем, подумала тут же устало, Семенов уж наверняка не еврей, а ничем не лучше… даже хуже – этот лишь продолжает… а с того все началось…

А еще ей сказали, что процесс официальной выписки, особенно свеженького, вновь поступившего пациента – да еще такого, про которого говорят «тяжко болен» – может длиться годами.

И из всех этих разговоров, и из того, что она уже успела прочувствовать душой и увидеть собственными глазами, ей стало совершенно ясно, что не просто более быстрым и эффективным способом, но единственным способом спасения Отца будет банальный побег.

Побег этот означал большее, нежели просто вывести Отца за ограду и сесть вместе с Ним на автобус номер двадцать один, а потом на поезд. Страна, конечно, большая… да и беглый псих не то, что беглый рецидивист-убийца… но один раз она уже проявила беспечность, приведшую к катастрофе, и теперь она не должна была рисковать. Нужно было сделать не так, чтобы Отца не нашли, но так, чтобы никто и не стал Его искать, то есть чтобы документы были изменены… или пропали… Она еще не знала, что именно предстояло сделать с документами – она должна была узнать – но в любом случае это был подлог, уголовщина. И дальше: даже если она продумает все до мельчайших деталей, всегда останется вероятность засыпаться. Ну, например, садятся они с Отцом в поезд, чтобы уехать прочь, прочь… и тут же на перроне оказывается больничная медсестра, по совпадению провожающая какую-нибудь свою тетушку. Медсестра с удивлением смотрит на Отца и вспоминает, что больной-то вчера и впрямь исчез из палаты… хотя о выписке, кажется, речи не шло… Милиция! Караул! Приехали.

И начинается: сбежал… ну, одежду дочь привезла, это понятно… мелочь… а что там с документами? Ах, подменены? украдены? Должностной подлог, стало быть; ну-ка, разберемся. Да ведь дочка-то в этой самой больнице работает! О, тогда она первый наш фигурант. Дочку – в кутузку, а папашу – на долечивание. И все. Все!

Она и вообще не имела права рисковать, а так рисковать – тем более. Нельзя, чтобы она стала обвиняемой. Значит – важнейший вывод! – нельзя было ей устраиваться на работу в больницу, по меньшей мере до того, пока побег как таковой не исключался. Она должна была организовать его чужими руками, да так, чтобы нити к ней не вели.

Она начала изучать устройство больничной документации, и здесь ее место учебы оказало ей неоценимую помощь. Даже в училищной библиотеке – не говоря уже об областной, куда она записалась и ходила иногда – имелись подробные пособия по оформлению историй болезни, назначений, процедур и так далее. Гораздо раньше, чем предусматривалось учебным курсом, она узнала, чем форма 066-1/У отличается от формы 030-1/У (да еще помеченной буквами «СУ» и маркировкой красного цвета), а также выучила слово «эпикриз» и массу других слов с таким же красивым звучанием. Она создавала себе возможности пройтись взад-вперед по больничным коридорам, заглядывая невзначай в разные комнаты и подмечая все, связанное с бумагой. Беседуя то с сестрой, то с ординатором, то еще с кем, вплоть до уборщицы, она ловко вставляла в свою речь вопросы и намеки, касающиеся документов, но кажущиеся вполне невинными и незначительными. По реакции ее собеседников она могла судить, какие документы из теоретически надлежащих имеются в больнице номер два на самом деле, какие считаются важными, а какие нет, кто и что составляет и подписывает, какие где ставятся печати и штампы, а самое главное – что, и где, и как хранится.

Соответствующее внимание нужно было также уделить тому, что они будут делать после. Ну, сбежали… сели на поезд… а дальше что? Все мелкие организационные детали – например, как незаметно собрать вещи или вывести Отца с территории – можно было отложить на потом, ближе к делу; перспективы же нужно было готовить заранее. Она стала интересоваться, как и где пристраиваются всякие беженцы; завела список возрождаемых деревень, фермерских анклавов, приглашавших к себе таких, как они, обещавших: приезжайте – не пожалеете. Вначале, решила она, нужно зацепиться за какую-то из таких деревень, все равно за какую; они с Отцом работящие, везде придутся ко двору. Потом она ненадолго отъедет в свои родные края: оформит выписку, продаст дом, заберет оставшиеся нужные вещи. Еще позже, когда она убедится, что Отец в порядке, что последствия тюрьмы и лечения полностью преодолены, она покинет Отца на несколько месяцев – достаточное время, чтобы в хорошем городе продать себя на ее условиях, то есть за небольшую квартирку для них с Отцом и сохранение верности двум людям, Отцу и покупателю. А там видно будет.

Теперь, в отличие от предшествующего заторможенного периода, ее жизнь была до краев наполнена делом. Она была вынуждена резко дисциплинировать себя: ведь, кроме подготовки побега, были еще и просто уроки, и просто домашние задания, рассчитанные на обычных людей, и магазинные очереди, и Корней, который не должен был ни о чем не догадываться, и нужно было приготовить ему еды на два дня, потому что теперь она должна была жить и в общежитии тоже… Да, разработанный план претворялся в жизнь неуклонно и последовательно; Корней похлопотал о койке, добыл ее, и она вселилась в училищную общагу. Началась уже не двойная, а тройная, даже четверная жизнь… В больнице она – Царевна, дочь Отца – была девочкой из уезда… с Корнеем – будущей женой… В общаге ее считали начинающей потаскушкой. Таких там тоже хватало, вообще едва ли не вся общага была такой, но в основном – чуть-чуть постарше, чуть-чуть пореже… Впрочем, соседки, черненькая Валя и беленькая Галя, были хороши. Первую ночь ночевали втроем, веселились, пили, знакомились… вторую ночь тоже втроем, а на третью ночь Вали (а может, Гали) уже и не было… Потом – Новый Год… потом каникулы… никто уже не считал ее ночей…

Удачные попались соседки. В общаге, кстати, ей нравилось больше всего. Она отдыхала с Валей и Галей. Могла делать что захочется – спать, молчать, песни петь… Плакать могла, если хотела… Да и трепаться с ними было не в лом. В первый же вечер зашел разговор о парнях. Собственно, ни о чем другом разговоров почти и не было. Об учебе говорить, что ли? Распределение разговоров: пять процентов – тряпки и музыка, пять процентов – местные административно-бытовые новости, девяносто процентов – о парнях. В натуре, так сказать, парни тоже присутствовали – лезли в окно по карнизу с пожарной лестницы; на Старый Новый Год один сорвался с обледенелого карниза, трахнулся оземь да и разбил башку. Всей толпой перевязывали – вот смеху-то было!

В феврале она отмечала свой день рождения – шестнадцать лет – трижды: в больнице с Отцом, в общаге и с Корнеем. Ей предстояло получить паспорт; так как прописка в общаге была временной, нужно было съездить в Кизлев – хорошо хоть, не в поселок к Семенову. Корней позвонил и устроил, чтобы ей пришлось ездить лишь единожды: подать документы и в тот же день получить. В итоге он и сам поехал с ней за компанию. Прогулялись по знакомым дорожкам, заскочили к друзьям… Она мысленно прощалась со всем этим, что обрамляло осень ее взросления. Все, зачем она могла еще раз вернуться в эти края – это продать дом; когда – неизвестно, но уж во всяком случае тогда ей будет не до сантиментов. Именно там, в этой короткой поездке, она ясно почувствовала, что ее час приближается.

И это так и было. Буквально через несколько дней, когда она уже более или менее ориентировалась в вопросах больничного документооборота, стало известно, что нелюбимый ею Григорий Семенович, заведующий отделением, скоро уходит на пенсию. Это резко повышало ее шансы; она не должна была упустить такой возможности. Вперед! К тому времени она уже поняла, что вымарывать Отца из документов, будто Его в больнице и не бывало – гибельный путь; дорожка из правоохраны вела в больницу, и с этим ничего поделать было нельзя. Ей предстояло создать картину официальной, надлежащей выписки. Она составила перечень документов, разделила их по категориям: эти создать и оформить, те – уничтожить, из этих – выдрать страницы, те – переписать…

Не все сходилось. Следы планируемых ею мероприятий должны были остаться. Где-то не достанет печати… где-то не сойдутся номера страниц… Но кто же любит выносить сор из избы? Она сильно рассчитывала, что каждый из ответственных лиц, обнаружив эти следы, постарается собственноручно и по собственному желанию завершить начатую ею работу. И лучше времени, чем смена начальства, не найти. Каждый будет трястись за свое место… цены-то растут как на дрожжах… опять же, если дойдет до начальства, Григорий Семенович будет стараться побыстрей привести все в ажур… новый заведующий когда еще войдет в курс дела, а потом все одно переиначит по-своему…

Однако теперь нужно было не промахнуться с исполнителем, резидентом. Женский персонал был хорош для текущей работы – заботиться об Отце, снабжать информацией – но для скользкого дела доверия не внушал. В больнице хватало и мужиков разного ранга; она определила плюсы и минусы этих людей – доступ к помещениям и документам, моральную устойчивость, а также их побудительные мотивы – страхи, денежные интересы и так далее… и, взвесив все-все, она остановила свой выбор на Этом. На пронырливом, разбитном, вечно пьяном, с кучей ключей в карманах и без царя в голове… с Царем – а точнее, змеем – в другом месте. Она привлекла его вначале медицинскими разговорами, потом всякими другими разговорами, потом уже и не разговорами совсем… она терпеливо довела его до точки кипения, а потом, когда уже стало ясно, что за обладание ею он готов на все, она объяснила ему, чего хочет. И намекнула, что ему за это отломится.

Он понял ее прекрасно, даже сделал вид, что такие вещи ему не впервой… Последнее, конечно, было не так, потому что ей пришлось в течение двух вечеров, встречаясь с ним в областной библиотеке, растолковывать ему, что и как нужно сделать, пока он не выучил все наизусть и не сдал ей экзамен. Она сразу сказала ему, что до экзамена даже и разговора не может быть о расчете. Она могла бы дать ему список, но не хотела писать что-либо своей рукой; она могла бы продиктовать ему список, но не хотела, чтобы такой список вообще где-нибудь оставался. Вот он и учил – бурчал под нос недовольно, но учил – а она его всячески подбадривала и словесно ласкала.

В первый из этих вечеров, когда он еще не выучил, но уже понял, что от него требуется, они посоветовались, на какое число назначить побег.

– Буду работать ночью, – сказал он. – Во время дежурства. Будут все нужные ключи.

– Даже от сейфа?

– А зачем сейф?

– Ну как зачем… А печать главврача…

– Да… – Он задумался. – Может, без нее?

– Справка – без печати?

– Ну, тогда печать днем.

– Справишься?

Он пренебрежительно хмыкнул.

– Да я эту печать… сколько раз уже…

– Еще бланки… форма для диспансера…

– Все днем. Все ерунда.

– Ясно. Когда ты дежуришь?

– Завтра.

– Нет, завтра рано. Не успеешь выучить.

– Ну тогда…

Он задумался.

– Есть идея. На праздник. Самое милое дело.

– На праздник – это восьмого?

– Ну. В ночь на девятое.

Она посчитала дни.

– Но девятое – понедельник. Наверняка нерабочий день. Как же с дневными делами?

– А я их в пятницу сделаю. Накануне.

– Не опасно заранее?

Он опять хмыкнул.

– Вчера, что ли, родилась? К двум часам вся администрация уже песни петь будет…

– Да, – согласилась она, осознавая, что дата теперь определена, и радуясь этому. Она похвалила его: – Здорово ты это придумал. Умница.

– Я-то умница… а вот ты…

– Не надо. Мы договорились.

– Ну, договорились…

Прежде чем пообещать ему себя, она долго думала, нельзя ли обойтись другими способами. Простейшим было дать ему денег. Но сколько и откуда? Ведь взять у Корнея много денег, сколько дома не лежит, означало что-то объяснять ему, а Корней не знал и не должен был знать о побеге. Наврать Корнею? это было опасно, она не могла его недооценивать. Взять денег меньше, сколько дома лежит? но за такую сумму Этот не станет дотошно зубрить что положено: стимул не тот. Продать что-нибудь? заработать? для того она не имела ни опыта, ни времени. Увы! Деньги решительно отпадали. Она могла бы припугнуть Этого. Она в первый же месяц узнала о нем нечто позорное, чего не должен был знать никто, могла бы добиться своего угрозой… но в таком случае после их с Отцом исчезновения он мог заявить, что она шантажировала его и заставила участвовать в своем плане. Запросто мог заявить, просто со злобы, даже ничем не рискуя: его деяния доказать было трудно, а их с Отцом – налицо. Кому поверят? Розыск… опять уголовное дело…

Нет уж, решила она, лучше по-хорошему, к удовлетворению обеих сторон. Конечно, жаль было, что это достанется не замечательному, достойнейшему Корнею, а какому-то вонючему ничтожеству, но по большому счету эти двое были равны, они оба были лишь орудиями в великом деле освобождения Отца. А за такое не жаль вообще ничего – ни тем более какой-то несчастной целки.

Единственное, что ее тревожило, это что она может не суметь. Что опять все произойдет так же, как это дважды было летом с Корнеем. Она решила поговорить с Этим, склонить его к освоенным ею вещам. Она откладывала этот разговор до последнего. Пока он не выучил план. А как только он выучил, как только сдал, как только они вышли из библиотеки в темень заснеженных улиц, он первым же делом требовательно и нетерпеливо спросил:

– Ну, когда?

Она улыбнулась и бровью повела:

– Здесь, что ли?

– Ты шутки не шути, – нахмурился он, – мы договорились… Завтра, да?

– Надо вначале дело сделать.

Он аж присвистнул.

– Еще чего! Я дело сделаю, а вас с папаней и след простыл. Нашла дурака, как же.

– Не веришь, значит? А почему я должна?

– А я-то куда денусь?

– Деться-то ты никуда не денешься, это да… а вот если свое получишь, а дело не сделаешь.

– Да ты что! Это я-то?

Спокойно, сказала она себе, это уже проходили с Семеновым. С вероломным Семеновым. Этот, конечно, не Семенов, но обмануть может точно так же.

– А почему нет?

Он остановился от возмущения.

– Я… Вот те крест!

– Не надо, – сказала она. – Это все эмоции.

– Что ж ты хочешь, – раздраженно спросил он, – чтоб я расписку тебе написал?

– Да, – кивнула она. – Так было бы по-деловому.

Он фыркнул.

– Чтобы ты меня потом этой распиской…

Разговор все больше напоминал ей Семенова. Какая-то пародия на то… История, вспомнилось, происходит дважды: вначале в виде трагедии, потом в виде фарса.

– Глупенький, – улыбнулась она, – зачем мне это? Если все будет хорошо… Кому и где я покажу эту расписку? Да она мне самой будет хуже петли. Первое, что я сделаю, так это сожгу ее – знаешь где? В туалете вагонном, как только мы отъедем от станции.

Такая подробность произвела на него впечатление.

– Ну ты и… – Он покрутил головой. – Никогда таких не встречал. Ладно, будет тебе расписка.

– Хорошо. Договорились.

– Так значит, завтра?

– Если завтра, то пиши прямо сейчас.

– Чего? На морозе?

– Ты прав, – она подумала, что на морозе его почерк может исказиться, – зайдем в подъезд.

– Ну ты и штучка…

Зашли в подъезд.

– Пиши, – она достала из сумки бумагу, пастик и книжку, чтоб подложить, сунула ему в руки. – Расписка. Я, такой-то… написал?

– Ну.

– …обещаю участвовать в побеге такого-то…

Он перестал писать.

– Как это – участвовать в побеге? Бежать вместе с ним, что ли? Ты меня, может, посадить надумала?

– В организации побега, – поправилась она. – Устроит? Ведь это же правда.

– Ох, под монастырь подведешь…

– Трус, – сказала она с презрением. – И дурак. Я, кажется, все тебе объяснила.

– Ну уж не трус! – вскинулся он. – И насчет дурака полегче, не то…

Он замолчал и буркнул:

– Х-- с тобой, диктуй.

– В организации побега больного такого-то, – сказала она. – Из областной больницы номер два. Путем…

Если я продиктую «путем изъятия и уничтожения документов, путем исправлений, подделок подписей и простановок печатей», подумала она, он точно обделается.

– Путем переоформления соответствующей служебной документации. Написал?

– Ну…

– В обмен на половой акт с его дочерью Мариной.

– …Мариной, блин…

– Подпись. Дата.

Он дописал расписку и отдал ей книжку и пастик, а расписку не отдал, продолжал держать в руках нерешительно. Хлопнула дверь, в подъезд зашли люди – веселые, громкие с мороза. Она успела заметить, как Этот быстро сунул расписку к себе за пазуху, перед тем как они прижались друг к дружке, отвернулись к батарее – обычная подъездная парочка.

Люди прошли. Он вытащил расписку, перечитал.

– А если не дашь? А расписку получишь?

– Если не дам…

Может, сказать ему, что я девочка, подумала она. Что если не дам, значит, так и останусь девочкой, а значит, расписка его вроде как недействительна… бесполезна…

Нет, не так. Не нужно ему подавать эту мысль. Вдруг уговорю в попку… тогда расписка должна обязать его безусловно, без всякой такой казуистики.

– Как же не дам? – спросила она. – Не дам, значит, не сделаешь… Подумай, кому из нас это нужней.

Он сложил расписку пополам. Он медлил.

– Змей тебя побери, – пробормотала она. – Хочешь прямо сейчас?

– Ну уж нет. Хочу на койке, как положено.

– Тогда давай расписку, и пошли.

Он протянул ей расписку. Она взяла ее.

– Не бойся, – сказала, – не обману.

Они вышли из подъезда.

– Завтра, – спросил он, – во сколько придешь?

– Ты и впрямь дурной, – сказала она, беря его под руку, – завтра что? Пятница. С чего бы я пришла в пятницу? Разве посещения разрешают в пятницу? Сам же хочешь нас обоих, это… под монастырь.

– Значит, в субботу?

– Значит, так. По обычному графику.

– Давай провожу, – неловко предложил он.

– До автостанции? Далековато…

– Ну, хоть до остановки…

– До остановки – давай.

Он проводил ее до остановки автобуса. На следующей остановке она вышла, перешла через дорогу и поехала в обратную сторону. Она ехала на вокзал, чтобы выкупить пару заказанных накануне плацкартных билетов, затем к Корнею, чтобы его покормить, а от него – в общежитие, место сегодняшней ночевки. Она ехала и думала об Отце.

* * *

…А что же Отец?

Дважды в неделю, в среду и в один из выходных, она являлась в больницу и по несколько часов общалась с Отцом. Посещения разрешались в оба выходных, и она, конечно, хотела бы это использовать, но столь частые визиты (тем более, якобы из уезда) привлекли бы чрезмерное внимание, и она лишилась бы полезной привилегии сказать: «как раз в тот день меня не было». Вначале эти свидания проходили внутри корпуса – не из-за особого режима, а просто потому, что стояли холода, и она боялась, что Отец простудится; потом стало потеплее, и можно было уже прогуляться под ручку по территории.

Отец выглядел в целом как всегда, как и раньше; только по одному и можно было сразу отличить Отца нынешнего от прежнего – по резкому больничному запаху, которым здесь было пропитано буквально все. При спокойном и неторопливом общении, однако, становились заметны и другие отличия – например, Он был теперь постоянно задумчив, самоуглублен; иногда начинал беспокойно и беспричинно оглядываться, как бы ожидая опасностей со стороны – именно так Он вел себя в тот самый злополучный вечер, когда пропала собака и Он предложил отменить сладкий час. Она не пыталась выяснить, что с Ним. Слишком много всего навалилось на Отца – участок, сизо… экспертизы… теперь это так называемое лечение, последствия которого в любом случае придется преодолевать… Она ничего не сказала Ему о своих делах, о планах. Мало ли как действует то, чем они Его пичкают… еще проговорится… а потому – то же, что и для всех – учеба в районном училище… угол у старушки…

Он, видно, чувствовал, что она не вполне откровенна с Ним, слегка как бы дичился; когда они впервые оказались более или менее одни, вне близкого обзора, она обняла Его и, делая вид, что расстегивает свою пуговицу, нащупала сквозь больничную пижаму любимого Царя. Она погладила Его, такого теперь недоступного, тоскливо завидуя больничным сестрам, которые могли видеть Его во время каких-нибудь процедур… и Он внезапно отстранился.

– Не нужно, доченька… Не сейчас.

– Но тебя могут не скоро выписать, Батюшка…

– Ну, так что ж. Будем ждать, значит.

– Как это, Батюшка? Ты меня разлюбил?

– Что такое ты говоришь, глупая…

Она заплакала.

– Батюшка… обещаю… все, все будет как прежде…

– Будем надеяться, – сказал Он мягко и погладил ее по голове, – вот тогда и поласкаешь Меня…

Она тихонько всхлипывала, как бывало в детстве.

– …а сейчас расскажи что-нибудь про учебу…

* * *

И вот настала суббота – канун Восьмого Марта, славного праздника – и она явилась пораньше, с подарочками для тех, кого не будет завтра; многие такие же, как она, посетители делали то же самое, мужчины несли цветы, женщины были накрашены и возбуждены, явно готовились к вечерней пьянке и так далее – нормальный Международный Женский День в сумасшедшем доме.

Хороший денек, подумала она. Чтобы потерять невинность и вообще. И завтра тоже хороший. Но самый лучший день – понедельник. В понедельник Его привезли сюда, в понедельник и вывезут. Дай-то Царь… Если сегодня это получится, устрою завтра Корнею праздничек… женский день… Скажу, не выдержала, сама проткнула. Пусть хоть потешится напоследок… Он заслужил…

Коротко повидалась с Отцом – короче, чем обычно. Сумасшедший день, Батюшка… Кстати, не удивляйся, если увидишь меня в неурочное время, хорошо?

Рассталась с Отцом. Дай-то Царь… Этот подошел, воровато оглянулся и извлек из-под халата цветочек.

– Это тебе.

– Спасибо. Трогательно…

– Иди к той двери, где выносят – знаешь?

– Ну.

– Все-то ты знаешь…

Она пошла. Обогнула корпус, осторожненько зашла, вроде никем не замеченная. Этот уже стоял там за дверью, возбужденно дышал вокруг спиртовым перегаром.

– Идем.

Он поднялся на три ступеньки, заглянул в коридор, махнул ей рукой, чтобы шла быстрее. Они миновали несколько дверей, и он достал из кармана ключ и отпер очередную.

– Заходи быстренько.

Они зашли. Это была маленькая палата, с двумя пустыми застланными койками, закрашенным окном, шкафом и умывальником. Без стола. Даже почему-то без единого стула.

Этот запер дверь за собой, повернул ключ и оставил его в замке.

Комната для забав, подумала она. В самом деле, зачем в такой комнате стулья? Одежду можно повесить на спинку койки… или в шкаф… а на стекле, между прочим, процарапано матерное слово… и посредине буквы «Х» краска ободрана… сквозь нее можно и подсмотреть…

– Вот мы и одни, – довольно сказал Этот и потер руки. – Давай. Раздевайся.

– Погоди, – сказала она, – ты вчера сделал что должен был? В администрации?

– Да, да. Раздевайся, говорю.

– Я хочу посмотреть.

– Что еще посмотреть?

– На печать. На документы.

– Слушай, – нетерпеливо сказал он, – ты специально? Сказал, сделал… после покажу… Я хочу, понимаешь? Не выводи меня… не то…

Она начала раздеваться. Он снял халат и расстегнул пояс. Его глаза налились красным, как у быка, раздраженного пиками и бандерильями, видящего перед собой одну кровавую цель и более ничего.

Она сняла с себя часть одежд и присела на койку.

– Ну, – подбодрил он.

– Я только хотела тебе сказать…

– Что еще? – злобно процедил он сквозь зубы. – Опять что-то придумала?

– Нет… ничего такого… просто я…

– Ну?..

– Дело в том, что я девочка, – выпалила она.

Он изумленно уставился на нее.

– Ты понял, что я сказала?

Он слегка заулыбался.

– Понимаешь, у меня с этим проблемы. Тебе может не понравиться… Давай лучше в попку, а?

Он подозрительно прищурился.

– Трипперок небось… или еще чего?

– Да нет же, – досадливо мотанула она головой, – если бы это, разве бы я… Говорю тебе, просто девочка.

Он разулыбался до ушей. И захохотал.

– Ты… ой, держите меня! Ты – девочка!..

– Представь себе, – сказала она тихо.

– О-хо-хо-хо… Знаем мы таких девочек…

– А если правда? – спросила она.

Он перестал хохотать, пододвинулся, наклонился, положил руку ей на плечо, приблизил к ее лицу свою продувную, шкодливую рожу и, осклабившись, окутав ее облаком перегара, издевательски переспросил:

– Да? Правда? А даже если так… чего тебе дороже – целка или папаня?

Она опустила голову.

– Хорошо… Твое право, я не отказываюсь… Просто, говорю, тебе может не понравиться… Может, все-таки в попку, а?

Он презрительно фыркнул.

– Чтобы ты меня своим говном извозюкала?

– Понимаешь, я могу помешать тебе… непроизвольно… Я как тебе лучше хочу…

– Ха, – сказал он гордо, – и не таких объезжали.

Она предусмотрела такой вариант, что Этот может не поверить ей или не захотеть, как она предлагает. Специально для этого она составила маленький частный план – как отдаться ему, чтоб повернее. Когда его змей начнет терзать Царевну, она должна потерять сознание. Она знала, что так могут йоги, например. Правда, она не была йогом и так уж запросто она бы этого не смогла, но она знала, что даже самые обычные люди в критических обстоятельствах проявляют настоящие чудеса, делаются теми же йогами ненадолго; значит, обстоятельства должны быть критическими, тогда удастся и ей. Она очень надеялась, что дикое, парадоксальное сочетание двух близостей – Цели и змея Этого – будет обстоятельством достаточно необычным, чтобы ее сознание подчинилось само себе и на какое-то время исчезло из реальности. В тот же момент тело ее рефлекторно расслабится; змей беспрепятственно войдет, и искалечит Царевну, и изгадит ее – ты же выдержишь, милая? ты же понимаешь, для чего это… прости… прости! – но условие будет выполнено: она согласилась отдаться Этому – и отдалась… он взял ее? взял… а требовать, чтобы она при этом не вырубилась – это уже слишком. Предупреждала же, в конце концов.

Возможен был и еще один, более благоприятный вариант. Когда она потеряет сознание, Этот может испугаться, а то и пожалеть ее; может просто не захотеть трахать бессознательное тело; в общем, он на время может забыть о змее и постараться привести ее в чувство. Если так – а она сразу поймет, что случилось, ведь Царевна не будет болеть! – то можно разойтись вообще по-хорошему. Она тихонько скажет ему: «Видишь… я тебе говорила… ну не могу, извини…» – а он в ответ, конечно, обматерит ее и пригрозит не выполнить договоренное, а она тогда скажет совсем уж тихо, покорно, с робкой надеждой: «Ну, может, все-таки в зад? Я же не виновата… хочу, чтобы ты был доволен… чтоб кончил…» – и, если этот номер пройдет, будет считаться, что он овладел ею; план будет выполнен, Цель будет достигнута, и все будет хорошо-хорошо.

И сейчас, раздеваясь, она очень надеялась, что хотя бы один из ее вариантов сработает. Он не дождался конца ее раздевания. Спустил свои брюки, расстегнул кальсоны, белые, как у больных… ближе подступил… грубо стащил с нее колготки вместе с трусами… Она развела ноги в стороны и закрыла глаза. Он навалился на нее, смрадно дохнул, и один только запах, еще до всякого действия, моментально перенес ее под забор.

– Пожалуйста, – жалобно попросила она, – дыши в сторону, а? Пожалуйста!

Он согласился; он уже не мог выговаривать слов – просто кивнул головой, и действительно отворотил перекошенную похотью рожу, стал дышать в сторону. И дышал все громче, все тяжелее и тяжелее, в то время как его змей все настойчивее пытался пробиться туда, где было закрыто, а она все усерднее пыталась лишиться чувств. Увы, ни то, ни другое не получилось. Она не препятствовала змею, честно! не сжимала ноги, не напрягала никаких мышц… она не делала ничего… вообще ничего… пока в какой-то момент не почувствовала, как змей начинает маяться, отползать потихоньку, уступать место Царю Этого – бездарному, глупому, но все же Царю… Видно, подсознательно она все же делала что-то такое, что не понравилось лукавому… может, испускала какие-нибудь таинственные лучи… что-то такое делала Царевна – что-то очень хитрое, раз уж она сама не поняла, что же все-таки это было… ну, а Этот тем более не понял.

Для него это было просто позорное и непонятное событие, случившееся с ним – у нее не было оснований не верить ему – впервые в жизни, а поэтому еще более позорное и непонятное. Собственно, он не имел оснований ее упрекать – сознавая это против своего желания, он должен был злиться еще больше, мог запросто избить ее и во всяком случае отказаться от дела, о котором договорились. Она собрала все свои душевные силы, чтобы попытаться сохранить с ним контакт.

Она погладила его Царя, мимоходом отметив про себя, что Он выглядит симпатичнее, чем Его обладатель… Этот дернулся, скривился, отвел ее руку в сторону.

– Не трогай.

– Глупенький, – сказала она со всей возможной нежностью. – Ты же медик, должен понимать… Неужели ты думаешь, что есть хоть один мужик, с которым никогда такого не приключалось?

– Со мной – нет.

Она не знала, что сказать. Скажет: «Ничего страшного… все будет нормально» – он поймет это как обещание пытаться снова… в другой раз… и снова будет конфуз… в конце концов, они поругаются, и Отец останется здесь, и ей все придется начинать заново, и вдобавок будет человек, знающий ее план. Скажет: «Давай по-другому попробуем», как в одном из ее просчитанных вариантов – а он не захочет, змея-то нет… и опять все та же напряженность… неопределенность… Нужно не говорить, догадалась она. Сейчас он растерян; нужно взять инициативу в свои руки… приручить его… вызвать змея… как это легко и знакомо!

Она снова потянулась к Царю.

– Сказал, не трогай, – буркнул он угрожающе.

– Но я хочу…

Слов не было. Слова означали проигрыш. Этот смотрел на нее со страхом и отвращением, как на змею. Как же быть? Ведь она упускает время, инициативу.

Она решилась идти на прорыв.

– …пососать. Я минетчица. Потому и целка…

Он, казалось, только этого и ждал. Провалился ее прорыв – она лишь дала ему моральную опору. Знала же, что слова – проигрыш… Дура. Невыдержанная дура.

– Минетчица?.. – рявкнул он. – Сука! Чего сразу не сказала, твою мать?

– Постыдилась… да и ты условие поставил…

– Постыдилась! Сука!

Он вскочил на ноги, натянул штаны с кальсонами. Размахнулся и ударил ее по лицу. Она упала на кровать лицом вниз и почувствовала, как кровь вытекает из ее носа и как ткань наволочки втягивает ее своими мягкими волокнами… засасывает ее кровь… жадно сосет, сосет…

Этот бушевал.

– Дрянь… хуесоска… Ишь чего захотела… Чтоб я пососать тебе дал, захотела? А не подавилась бы?

Он схватил ее за волосы, поднял, посмотрел ей в глаза.

– В рот захотела? А может, откусить захотела?

Он опять врезал ей по лицу, и сразу еще раз, продолжая держать за волосы. Не нужно защищаться, мелькнуло в голове; теперь ясно, что он просто псих… все здесь становятся психами… лишь бы не повредил что-нибудь серьезное, глаз например… Скоро его истерика пройдет. Может быть, это еще можно поправить… Она заплакала – вполне искренне, просто потому, что было больно. И противно, и глупо, и обидно.

– Х-- тебе, а не папаня, – буркнул он наконец и отпустил ее волосы.

Она продолжала плакать, натягивая на себя трусы, колготки, все остальное.

– Я твоему папане… – злобно продолжал он, думая, по всему, как бы отомстить ей побольнее, – я ему укольчиков-то наставлю… Соска херова… Я такое сделаю твоему папане, что ему жить не захочется…

Она вскочила с кровати и вцепилась ему в горло.

– Ты… ублюдок… только посмей…

Он не ожидал этого. Он просто испугался, побледнел, ослабел от страха, даже не пытаясь оторвать ее руки от своего горла, просто глядя бессмысленными округлившимися глазами на ее избитое, искаженное яростью лицо.

Она отпустила его.

– Слушай, ты, – сказала она мрачно. – Внимательно слушай, подонок. Я готова забыть, что здесь произошло. Но меня сегодня освидетельствуют, ты понял? И если ты… моему Отцу… хоть что-то… хоть вот на столечко…

Он молчал.

– Под статью пойдешь мигом. Гарантирую.

Он молчал. Даже о расписке не вспомнил.

Вся злоба на подзаборных насильников, на мудаков-односельчан, на Семенова и его подручных, на прокуратуру, на персонал сумасшедшего дома – вся эта злоба, оказывается, накопившаяся все-таки в ней вопреки Завету и дремавшая где-то в глубине души до поры – вырвалась наружу и обратилась на Этого, как будто он был единственным, кто мешал им с Отцом жить так, как они хотели. Между тем он был всего лишь туповатый медбрат, не имеющий в жизни ничего, кроме единственной сладкой игрушки; столкнувшись – да еще впервые – с угрозой потерять это единственное, он и должен был бушевать, как животное или ребенок. Она уже поняла это – разумом, но не душой, против ее воли продолжающей исторгать эту страшную злобу. Он мог бить ее, но не должен был даже заикаться про Отца! И она добавила – презрительно, с гнусной ухмылкой:

– И все бабы узнают, что ты за мужик.

Она накинула шубку, взяла в руки оставшееся, отперла дверь и хлопнула ею. Это было неправильно, это был риск, ее не должны были видеть в коридорах больницы с кровоподтеками на лице… следовало хотя бы умыться – но она не хотела делать это в палате, с Этим за спиной. Он мог снова взбеситься, трахнуть чем-нибудь сзади по голове; но самое плохое – она опять показала бы ему свою слабость, а этого уже было нельзя. Теперь он должен был бояться ее, как огня. И будет бояться. И не пикнет.

* * *

Весь народ отмечал начало славного праздника – два выходных и понедельник впридачу! – а она шла по городу куда глаза глядят, безучастная к жизни, расхристанная, со свежими синяками; прохожие, поглядев на нее, покачивали головой и улыбались беззлобно, а милиция не интересовалась ею, должно быть, лишь потому, что в ближайшие пару деньков ожидалось превеликое множество таких же, как и она, только еще страшнее.

Она добрела до общаги, поднялась на этаж, провожаемая по пути все такими же ироническими взглядами, бухнулась в чем была на свою кровать и притихла. Хорошо, что нет ни Вали, ни Гали; некому приставать с расспросами и дурацким сочувствием. Плохо, что сорвалось. Ну, не сорвалось… но теперь готовить нового исполнителя… да и за Этим следить… ждать очередного удобного случая… славного праздника Первомая… Откуда же настолько уж поганое настроение? Неужели из-за синяков на лице? Или оттого, что опять не вышло – и значит, она не хозяйка себе?

Ах, вот оно что. Поняла. В хороший день понедельник они с Отцом не сядут на поезд. Понедельник будет не такой уж хороший день. Они с Отцом еще долго не сядут на поезд, вот почему ей было так плохо. Да. Еще два месяца. Впрочем, неполных. Сколько дней? В апреле тридцать, да еще в марте… двадцать четыре? Двадцать четыре; сегодня уже не считается. Пятьдесят четыре дня. Восемь недель без одного посещения.

Что ж, вяло подумала она, нужно что-нибудь делать… Выпить, наверно, раз такие дела, отметить праздничек. Для начала, придумать про синяки. Да чего там придумывать – пьянь налетела, пожелала, не получила, и вот результат. И поганое настроение, конечно, только от этого – испортили ведь праздник, козлы.

Спускались сумерки. Она поднялась, села поближе к столу, включила настольную лампу и достала из ящика зеркало. Фу. Плохой вид; и вряд ли пройдет до вторника. Педагоги училищные, конечно, не поверят про пьянь… Придется пару дней пропустить. Не беда. Теперь у нее куча времени.

В дверь постучали, и она погасила лампу. Ну вот. Кто-то с кем-то поделился свеженькой новостью, и сейчас начнется: «Галчонок здесь? Ой, Мариша, что это с тобой? Какой ужас! Что случилось? Расскажи!» Уж конечно, как это так – они видели, а мы нет. Всем надо видеть. Сучки любопытные… Может, запереться?

Дверь открылась, не дожидаясь отлупа или приглашения. Никто ничего не сказал. Она глянула – через плечо, вполоборота. То, что она видела в зеркале, ей не понравилось, но то, что она увидела в проеме двери, ей понравилось еще меньше.

Там стоял Этот, медбрат, и обычно шкодливая его рожа на сей раз имела выражение неопределенное, а потому еще более неприятное и почти что пугающее. Откуда Этот знает про общагу, мелькнуло молнией в голове. Провал! Он знает про общагу… значит, и про училище… может, и не он один… кто еще? Значит, поняли, что мне есть что скрывать? Он пришел меня шантажировать, да?

Ха. Да это же ясно, зачем он пришел. Теперь только бы выяснить, откуда ему известно…

– Можно зайти? – спросил Этот.

– Заходи, – равнодушно обронила она. – Только дверь не запирай, пожалуйста.

Он зашел, аккуратненько закрыл дверь, снял шапку, помялся на месте.

– Ждешь, чтоб пригласили присесть? – осведомилась она. – Не дождешься. За распиской пришел?

– Э… – выдавил он и почесал за ухом. – Да я про нее и забыл, про расписку.

– Тогда зачем?

Он засмущался, и тут она догадалась. Поняла, откуда он знает про общагу и зачем он пришел. Ну конечно же. Это почему-то рассмешило ее – так, что она даже не смогла удержаться, чтоб не хихикнуть.

– Шел, значит, следом за мной.

– Ну.

– Хотел удержать от освидетельствования… Как видишь, еще не ходила. Доволен?

– Я не затем шел, – тихо сказал он.

– Детектив тоже мне, – хмыкнула она. – А зачем же еще? Передумал, что ли? Согласен, может, как предлагала?

Взгляд Этого пропутешествовал по комнате.

– Так значит, – с недоумением спросил он, – ты здесь живешь? Не в деревне?

Она вздохнула.

– Какая тебе разница… Прописку показать?

– А на вахте сказали, ты здесь живешь.

– Слушай, – она посмотрела на него с ненавистью, – чего тебе надо? Чего ты приперся? На свое творчество посмотреть? На, – повернулась она к нему полностью, – любуйся… Праздник мне испортил, козел.

– Я мириться пришел. Просить прощения.

Немая сцена.

– Ну так что? Пустишь? Или пойдем куда…

Она и хотела бы поверить – ведь это значило, что план еще можно спасти! – но не могла, не должна была. Если он шел за ней и она ничего не заметила, не подумала даже – очко в его пользу, невзирая на ее состояние и на все остальное. А если хотя бы одно очко в его пользу, значит, не такой уж он полный осел. А если не осел, значит, может и еще что-нибудь отмочить, пользуясь ее временной нетрудоспособностью.

– Не знаю.

– Можно с тобой поговорить?

– Говори.

– Ну чего ты так… Я правда переживаю. Честно. Шел за тобой и всю дорогу переживал. Все хотел догнать, да все духу не хватало. Я, это… не в себе был, пойми. Объясниться хочу. Полностью.

– Не верю я тебе.

– Зря. Ну – хочешь, на колени встану?

А если правда, подумала она. А вдруг. Как бы убедиться… Видно, придется рискнуть. Ну, что он отмочит, что? Худо то, что он теперь знает не только про план, но и про общагу тоже. Если он действительно хочет помириться, это одно… а если единственная его цель – избежать освидетельствования… да, тогда плохо мое дело.

Ладно. Взяла себя в руки, быстро.

– Хочу, – с вызовом сказала она.

Он бухнулся на колени.

– Простишь?

– А зачем тебе это?

– Не знаю. Честно. Просто хреново мне, и все.

Сегодня избежит освидетельствования, а завтра меня возненавидит. Но ведь пока у меня синяки… а они пройдут даже и не завтра…

– О’кей. Считай, простила.

Он не вставал с колен.

– Ну, что тебе еще надо? – спросила она. – Хотел прощения? Получил. Теперь можешь идти, отмечать веселый праздник с коллегами.

Он опустил голову.

– У самого-то небось рожа в порядке, – добавила она, не удержавшись.

– Ты не простила меня, – убито сказал он.

– Слушай, – скривилась она, – кончай этот цирк.

Он подполз к ней на коленях, как богомолец из Фатимы, и жалостно, снизу вверх, заглянул ей в глаза.

– Поговори со мной.

– Ну хорошо, хорошо… – смягчилась она; было похоже, что ему и впрямь не по себе, и если так, то это срочно нужно было использовать. – Встань… Сядь вон туда. Нет… иди-ка ты на лестничную клетку и жди. Мне нужно привести себя в порядок.

Он повеселел.

– Только не кури там, понял?

Он пошел. Она зажгла свет и полезла в шкаф за косметикой.

* * *

Они никуда не пошли: если уж Вали и Гали нет в субботние сумерки, значит, это надолго. Они сидели на соседних кроватях при уютном свете настольной лампы, отвернутой в сторону. За дверью таскали столы и стулья, смеялись и бегали. Этот говорил – потупясь, вздыхая, с трудом подбирая слова. Марина слушала его безыскусный рассказ, больше похожий на исповедь.

Первый рассказ медбрата

Я родился в маленьком уральском городе. Отец – летчик-испытатель… конечно, погиб… а мать штукатур, переезжала со стройки на стройку во многих разных городах; в одном из них я и родился. Мать пошла на работу, как только я дорос до яслей. Я всему научился в яслях. Ходить, разговаривать, драться, целовать девчонок. Сексуальная сфера у меня с детства была особенно возбудимая. Всех подряд хотел трахать, начиная с воспитательниц. А больше всего хотел трахнуть маму – а отца убить, чтоб не мешал.

Уже когда в училище проходили Фрейда, я узнал, что эти преступные детские мысли – естественное явление. Вообще-то я учился так себе, но Фрейд меня здорово заинтересовал. Мало его, конечно, давали… но мне еще повезло: раньше-то он вообще был запрещен, его и в программе не было. Правда, из того, что было, я половину не понял – язык у него какой-то дурной, фразы длиннющие! – но вот это, насчет матери и отца, это я понял очень даже прекрасно. В детстве бы мне Фрейда почитать, в ясельном возрасте… может, был бы сейчас совсем другим человеком… Но так как я не читал, то считал себя выродком, стыдился этих желаний и видел плохие сны. Так начала формироваться моя личность.

Нормальной квартиры у нас тогда не было. Все какие-то времянки, бараки… а мыться ходили в баню, и мама брала меня с собой. Считали маленьким. Представь: я один, как султан, со своей пиписькой, а вокруг голые бабы. Целая толпа голых баб. Сверкают от воды – молодые, старые, всякие, я на них во все глаза смотрел, сравнивал, запоминал. Знал, стервец, что скоро маленьким быть перестану, и кончится эта лафа.

И к детскому саду, Мариша, вырос из меня конкретный сексуальный маньяк. В натуре по Фрейду. Писька не стояла еще, а уже лазил к девочкам куда и чем только можно было. Да и они туда же… Любовь была у меня самая большая – Оля. Страшно сексуальная девка была, такая же, как и я. Спрячемся с ней куда-нибудь за шкафы и давай наслаждаться друг дружкой. Я ее ублажаю, она меня, и материмся при этом, как сапожники.

Знаешь, ведь я по натуре беззлобный. Если матерюсь, то лишь чтоб себя подзадорить. С детского сада с парнями не дерусь – боюсь получить по роже… Вот бабам – им от меня достается… по разным причинам… На тебя вот руку поднял – ну это, наверно, с испугу. Наверно, ты права, я где-то трус. Просто трус, короче.

Я еще никому всего этого не говорил, веришь? Даже себе самому не говорил… Не знаю, почему тебе стал. Как плотину какую-то прорвало – от потрясения, должно быть. Плохой сегодня для нас день оказался. Нужно как-то исправлять. Может, как-нибудь вместе…

На чем я остановился? Ну конечно: на Оле. Ты, говоришь, минетчица; вижу, думаешь, мне этого не понять. Типа, грубый я, неотесанный. Это да… но я не всегда был таким. Меня жизнь переломала… Вот Оле – вот ей я давал сосать, и сам ее тоже куннилингусом баловал. До сих пор запах помню. А раз она обсикалась на меня – сказала, не сдержалась от удовольствия, но я думаю, соврала. Думаю, специально обсикалась. Теперь уж мне этого не узнать… Я так и не понял, понравилось мне или нет. Фрейда не знал же тогда… Вот запах запомнил, это точно.

Мы, то есть мы с родителями, целых три года жили на одном месте, и в школу я вместе с Олей пошел – в один год, но в разные классы. Хотели в один, но не получилось. Очень мы оба мечтали, как будем за одной партой сидеть и во время урока лазить друг дружке в трусики… Но судьба сложилась иначе. Можно было, конечно, родителей попросить, чтоб в один класс… чтоб поговорили с администрацией… но мы оба побоялись, и я, и Оля.

И все равно мы дружили, встречались тайком у нее на квартире, после продленки, пока штрихов дома не было, в смысле родителей, и такое счастье продолжалось до весны. Весной мы опять переехали, и пришлось мне расстаться навсегда с девочкой Олей, моей большою любовью. Переживали мы оба ужасно, море слез пролили. При прощальном свидании у меня встал первый раз. Помню, сосет она мне и ревет… и сосет и ревет все сильней… и тут – как встанет! У нее аж слезы высохли, а у меня тоже. И начали мы его рассматривать и щупать.

«Вот ты и вырос, – сказала она. – Это от горя. От этого быстро взрослеют, я знаю».

«Только мужчины, – спросил я, – или женщины тоже?»

«Все – и мужчины и женщины».

«Значит, – говорю, – и ты должна повзрослеть».

«Наверно», – отвечает она мне, но неуверенно.

«Или ты не горюешь?»

«Если б не горевала, то не плакала бы».

«Значит, повзрослела. Давай посмотрим».

«А что должно быть?»

«Не знаю».

«Может, целка сломаться должна?»

«Нет. Целку ломают мужчины».

И тут она говорит: «Сломай мне целку».

Я испугался.

«Ты что, – говорю, – мы не женаты. Если узнают, нас посадят в тюрьму».

«Малолеток не сажают».

«Да? А вдруг будет ребенок?»

«Не будет, – говорит она, – ведь у меня еще не было месячных. А раз нет месячных, то не будет беременности; а раз нет беременности, то нет и ребенка».

«А вот и не так, – говорю я, – вовсе наоборот: если нет месячных, тогда и получается беременность. А потом и ребенок».

«Глупости какие».

«Совсем не глупости. Я точно знаю».

«Откуда же тебе знать? – хихикнула она. – Разве у тебя были месячные?»

Мы посмеялись ее шутке.

Вообще-то я знал об этом из разговора мамы с ее подругой – подслушал попросту разговор – но после Олиных слов засомневался. В самом деле, подумал, ведь у совсем маленьких девочек, ясельных например, месячных тоже нет! Но что-то ни одна из них никогда не беременела. Насколько я знал.

«Ну так что, – спросила Оля, – ты меня трахнешь?»

«Да».

«Давай».

И вот она ложится передо мной, расставляет ноги, накладывает пальцы на свои срамные губы и растягивает их в стороны. Я ложусь сверху, нащупываю своим членом ее самое глубокое место и давлю туда все сильней и сильней. И чувствую, мне становится больно.

«Не так, – говорит она, – наверно, никто тебе не объяснял, как это делается. Нужно туда-сюда, туда-сюда. А я буду тебе подмахивать».

Тут у меня возникает подозрение.

«А ты, – говорю, – с кем-то уже трахалась, что ли?»

Смотрю, она краснеет.

«Нет. Мне просто рассказывали. Девчонки».

«Врешь».

«Не вру».

«А чего тогда покраснела?»

«А ничего. Будешь трахаться, или поссоримся?»

Я растерялся – лежу на ней и молчу, не знаю, как быть. Если она меня предала, значит, нельзя мне ее трахать. А если нет?

«Дурак, – говорит она. – Если бы я уже трахалась, у меня бы целки не было».

За дурака я, конечно, должен бы ей по шее, но я понимаю, что она права – я сто раз видел ее целку, пальцами щупал и так далее. Что же она покраснела, думаю я. Но делать нечего – опять вставляю в нее свой член и начинаю делать туда-сюда, как она сказала.

«Кайф», – говорит она.

Я тогда был слишком молод, чтоб кончить, но мне тоже было хорошо. Потом мы оба устали и остановились.

«Теперь я твоя любовница», – говорит она.

«Но я еще не сломал».

«Все равно. Ах, если бы ты не уезжал…»

«Да, – говорю, – тогда бы сломал когда-нибудь».

«Быстро бы сломал. Ты хорошо трахаешься».

Тут я снова начинаю ее подозревать – если она никогда не трахалась, то откуда ей знать, что хорошо и что плохо? Но она опять как заревет, и я, глядя на нее, тоже. Сидим и ревем, слезинки друг с дружки стираем. Долго так сидели, пока не пришли ее родители. Ну, мы уже, конечно, к этому времени оделись.

Ее мама меня потрепала по голове.

«Здравствуй, Вася, – говорит, – я слышала, ты уезжаешь?»

«Ну».

«Жаль, – говорит. – Уж такой хороший женишок».

Уж не женишок, хотел я ей сказать, а потом вспомнил, что целку-то не сломал, и осекся. Да и вообще, мама есть мама. Хотя у нее сиськи были, скажу я тебе… У Оли-то, ясно, никаких еще сисек не было.

«Я, – говорю, – буду письма писать».

«Пиши, – говорит мне ее мама, – письма дело хорошее». – И вздохнула, грустно так, будто вспомнила из своей жизни что-то похожее – я даже чуть опять не заревел.

«Все, – говорю, – пошел. Прощай, подруга».

«Мамочка, – спрашивает тут Оля этаким невинным голоском, – можно мне Васю поцеловать на прощанье?»

«А ты его любишь?» – спрашивает ее мама. В другое бы время я подумал – провокаторша, а так это был серьезный какой-то разговор. И веришь, Оля моя нисколечко даже не задумалась, не застеснялась.

«Конечно, люблю», – говорит, и опять слезки на глазах появляются.

«Ну, тогда поцелуй».

Оля меня – чмок в щечку! Я рожу скривил и говорю:

«Разве так целуются на прощанье?»

«А как?»

«Надо в губы».

Она опять покраснела и на маму косится.

«Что ж, – говорит мама, хорошая женщина. – Вася прав; на прощанье целуются в губы».

«Тогда, – говорит Оля, – ты, мама, отвернись».

Мама отвернулась, и мы с Олей поцеловались. Быстро, конечно, но крепко, взасос, как положено.

И расстались. Разошлись, как в море корабли.

Вот так, Мариша, состоялась моя первая и последняя в жизни любовь. Потому что потом все было хуже. Ни одна из тех, что я встречал в других городах, Оле и в подметки не годилась. Ну, конечно, еще какое-то время – письма… но что письма! Я как начну письмо, так сразу вспомню об ее писечке… пишу какую-то х--ню про учебу, и слезы капают на листок…

* * *

При своих последних словах Этот заплакал, и Марина испытала к нему что-то похожее на сочувствие.

– Эй, – сказала она, – перестань. Бывает и хуже.

Он поднял на нее тоскливый, измученный взгляд.

– Я знаю, что я плохой… но это же не просто так… Плохие тоже люди… и не с кем поделиться… душу раскрыть… а так иногда хочется…

– Я понимаю тебя, – сказала она.

– Понимаешь – что? Как плохо, когда некому душу раскрыть, или…

– Полностью понимаю.

Его взгляд наполнился благодарностью.

– Я так и знал… сразу подумал, что ты поймешь…

Она усмехнулась.

– Сейчас врешь.

– Да… вру… Ну, не сразу… постепенно…

Марина встала, заперла дверь, подсела к Этому и расстегнула его штаны. Он вздрогнул и обмер. Она проникла сквозь его одежды, нащупала Царя и слегка сжала Его в своей ладони. Царь был забитый, жалкий, испуганный.

Он нерешительно коснулся ее запястья. Пополз пальцами вверх, к локтю. Потянулся к ней обеими руками.

– Этого не надо, – строго сказала она.

Он отдернул свою руку и кивнул, как маленький мальчик, в то время как ее рука оставалась где была.

– Продолжай.

– Что продолжать?

– Продолжай рассказывать.

– Я… так не могу…

– Можешь.

– Да… могу…

– Запомни, – внушительно сказала она, – с тобой ничего не произошло сегодня. Ничего страшного, ничего особенного. Просто ты узнал кое-что новенькое. Чего раньше не знал. Твой… – она запнулась, – твой пенис в полном порядке. Вот смотри…

Она вызвала змея – запросто, шутя, как сотни раз с Отцом и с Корнеем.

– Да. – Этот задышал тяжело.

– А теперь…

Она прогнала змея прочь.

– Ты не минетчица. – Он посмотрел на нее со смесью восхищения и страха. – С ума сойти… Как это у тебя получается?

– Читай Фрейда, дружок.

– У него ничего такого…

– Ну, я пошутила. Будешь рассказывать?

– Как скажешь.

– Скажу: да.

– Тогда слушай.

Второй рассказ медбрата

В общем, расстался я с девочкой Олей, любовью своей, и настала черная полоса моей жизни. Сны и так-то были те еще, а когда поллюции начались… просто Боже упаси… Возникла ненависть к людям, а к бабам в особенности. Всю школу проонанировал, до последнего года… слушал рассказы других, а потом шел домой, да побыстрее, чтобы не растерять фантазий – и на диван… Потом выйду на улицу, иду и смотрю на женщин, презрительно так, и воображаю, какая п--да у какой.

Таким-то образом, классе в седьмом, лишился невинности. Одна как-то раз этот мой взгляд выловила и угадала. Ей, видно, уж слишком было невтерпеж, она прекрасно видела, что я просто озабоченный подросток, ни больше ни меньше, и ни денег у меня, ни сексуального опыта. Богодулка какая-то. Еще не до конца спившаяся, но почти. «Тебя как зовут, парень?» – спрашивает. Я говорю: «Вася». – «Пошли, – говорит, – Вася, выпьем». Ну, и пошли.

Я помню тот акт. У меня от него осталось двойное чувство. С одной стороны, она была противная, грязная ужасно, воняла вся, и это как бы обламывало. С другой стороны, она была настоящая, не то что мои фантазии на диване, и это возбуждало ужасно. Так я и ушел от нее, непонятно – довольный, нет… Больше не виделись.

После того стал я циником, поручиком Ржевским. Всех школьных давалок вычислил, по углам перещупал, трахнул по разу всех, кто дал, а остальных довообразил по чужим туалетным рассказам… Постепенно то ли кончились бабы, то ли тоже рассказали друг дружке про меня – в общем, давать перестали, даже те, к кому я по второму разу подкатывался. Видно, чуяли, что мне лишь бы только всунуть и высунуть. Нежностей, наверно, каких-то хотели… Только с Олей с одной у меня и была гармония в нежностях, а каких от меня нежностей ждали те старшеклассные, этого я не знал, да и знать не хотел. Ну, и прочих достоинств у меня не было – рожей вышел как-то не очень чтобы… спортом не занимался, на гитаре играть не умел…

Однако, к писькам тянуло все больше и больше. Трагедия моя, Мариша, в том, что я бабский ваш орган страшно люблю. Жить без него не могу! Как я это окончательно понял, так сразу мне и стало ясно, кем быть. Тем более, что время шло и уже пора мне было определяться.

Задумал я стать гинекологом. Чтоб опять – как в бане. Я один, со своей пиписькой, а вокруг куча голых баб… да даже не баб, а одних вульв, то есть как раз того, чего я люблю больше всего на свете.

В мединститут конкурс сама знаешь какой. Преимущество – фельдшерам и прочим со средним специальным. Мне до отличника далеко… значит, в училище. Да и хорошо, думаю; раньше начнется практика клиническая, то есть те же вульвы… если, конечно, повезет.

Правда, первые пару лет везло не слишком. Ну, училищных марух перетрахал, какие дали… А в клинике – нет, не везло. В морге вот дежурил… даже работал недолго, денежки зарабатывал… Кстати, трупы, скажу я тебе, тоже попадаются всякие. Смотрю иногда на юный труп и думаю – где ты, девочка Оля? Да… Но некрофилом не стал. А вот алкоголиком… Ну, алкоголиком как таковым не стал, но пить начал конкретно. Да иначе там и нельзя. Знаешь, почему в моргах пьют? Думаешь, может, от холода? Нет. Оттого, что противно? Тоже нет. Да очень просто: потому что несут и плачут, несут и плачут. А если без конца несут и плачут, хочешь не хочешь, а запьешь.

Короче, стал я перед уроками по чуть-чуть, и сразу легче стало учиться. В смысле психологии, а не успеваемости. Я ведь шел-то в училище с мечтой о вульве, а вместо этого… да ты сама знаешь – кровища, гнойники… Сколько раз блевал прямо на лабораторный образец. А стал выпивать – сразу полегчало. Хоть тебе фасциальный разрез, хоть каловые массы – других мутит, а мне хоть бы что.

Но успеваемость упала. Вначале времени стало нехватать… потом пару раз допустил лишнее в смысле количества… Вызвали меня и предупредили. Сказали – будешь так продолжать, хрен тебе, а не вульвы. Я – человек покладистый… в тот же день в морге только меня и видели.

А денежки-то привык получать. Тут – новая халтура: спасать пострадавших от триппера. Приятель-практик сгорел, проглядел какую-то флору… у мужа закапало, он жене п--дюлей, она на анализ… раскололась, короче, навела – со злобы или как… в общем, ребра парню переломали и пригрозили, что если еще его там увидят… Ну, а клиентура-то мучается, названивает. Вот он мне ее и отдал. За ящик андроповки, в рассрочку. Вместе с кабинетиком подпольным на лодочной станции, да еще с надежной старушкой-лаборантом впридачу.

Это уже к вульвам поближе. С мужиков деньги беру… ну, когда и выпивкой… а бабам – если за них мужик не платит, конечно – на выбор: или деньги давай, или вульву, по мере введения в строй. Постепенно разборчивым стал: одна вульва, к примеру, внешне красивая, внутри удобная и пахнет хорошо, а другая, по мне, так бы лучше и оставалась самое большее приютом для мандавошек. Как-то пришла одна… стеснительная такая… выделения, говорит… ромашкой пробовала, не помогает… спасите… Что ж, говорю, посмотрим, снимай трусы. Она – а нельзя ли, мол, мне самой как-нибудь пальчиком на стекляшку? Да ты что, говорю, родная, это тебе не анализ мочи… нужно ткани смотреть… и вообще… Делать нечего, снимает она свои кружевные трусики – и вижу я, что передо мной не просто вульва-красавица, а такая вульва, что и слов-то нет описать. Всем вульвам вульва… мечта поэта, одним словом. «Да, – шепчу, – да… Вот это номер». Даже и забыл, зачем она трусы-то сняла, стою себе и смотрю, как громом пораженный. Тут она забеспокоилась. «Что-то серьезное?» – спрашивает. «Серьезнее некуда, – говорю. – Начало большого процесса». Она – в слезы. Я – ее утешать… не ссы, говорю, раньше времени… дай специалисту подумать… может, еще поезд не ушел… Стал я по ней всяко лазить, по моей лапочке… она уж как мышка лежит, тихо-тихо… хлюпает только носом, думает, небось, не повеситься ли… а может, какого-нибудь фраера проклинает… точно, смотрю, есть какая-то ерунда.

Тогда я руки вымыл и говорю: «Ваше счастье, уважаемая больная, что вы обратились за квалифицированной помощью вовремя. Еще б пару недель вам так походить – никакой бы профессор Фрейд здесь уже не помог, точно вам говорю, только бы и осталось что резекция шейки матки, а это сами понимаете». Она от ужаса даже всхлипывать перестала. «Так что, – лепечет еле слышно, – вы спасете меня, или как?»

Тут стук в дверь. «Одевайтесь, – говорю, – я должен подумать». А сам смотрю в окошко – рядом с дверью окошечко занавешенное – кого еще черт принес. Глядь, вроде цветы. Такое тоже иногда бывало, на клиентских радостях, бабских конечно. Вот кстати, думаю. Сделал я этой цыпочке знак – спрячься, мол, за ширму – и дверь открыл. Заходит недавняя пациентка, официанточка – простой случай – и говорит: «Здравствуй, Васек, милый ты мой избавитель, хоть за меня тебе и заплачено – и очень даже недурно – но то расчеты мужские, а от меня тебе свое отдельное женское спасибо». Поцеловала меня взасос, вручила цветы, а потом говорит: «Хочешь больше – заезжай за мной на работу. В любой вечер, только позвони перед тем, а то я день через день, да иногда бываю и обещана. Заезжай – не пожалеешь!» И пошла себе.

Ну, как я к той съездил, это неинтересно… влагалище все раздолбанное, сопливое чересчур… вдобавок, спину мне повредила, сука – с такими-то ногтищами страсть изображать! – конечно, съездил по морде, чтоб умерилась… а она, оказывается, еще и мазохистка… Тьфу! Вся-то польза от нее, что мою цыпочку, мечту поэта, навела на правильные мысли, пример ей подала. Да и я повел себя правильно – вызываю ее из-за ширмы и говорю: «Знаете, уважаемая, я бы с радостью, но ваш случай серьезный, дело подсудное, рисковать своей карьерой не хочу и свободой тем более, так что мой вам совет – идите-ка вы в венерологический диспансер по месту жительства, и чем скорее, тем лучше».

Она – опять в слезы. «А если вы… а если все-таки…» Я сигарету закурил, вроде нервничаю, сомневаюсь. «Хорошее слово если, – говорю. – А если ты, милая, меня ни за что продашь? Скажи, откуда мне быть уверенным в твоей надежности и преданности?»

«Да я, – кричит, – что угодно… Хоть…»

Я хихикнул и говорю:

«Звучит соблазнительно».

Тут она хвост распустила, стрельнула глазками – ах, какая цыпа! «Почему же только звучит… Попробуешь – не пожалеешь… – И тут же поправилась: – Как буду в порядке, конечно».

«Ладно, – говорю, – убедила. Гони полтинник на препараты, а то, что сказала, пойдет за лечение».

«Не пожалеешь», – повторила она.

И началась для меня потеха. Ну, взял я у нее мазок… там уж не помню что… гарднерелла, что ли… таблетки, значит, она пьет, а я ей каждый вечер в жопу водичку дистиллированную, да самой толстой иглой. На десятый день говорю: все, подруга, пришла пора для первой провокации. Тащи, говорю, выпивки побольше и готовься трахаться всю ночь. «А сколько всего провокаций?» – «Пока не знаю, – говорю, – это зависит от анализа. Три – самое малое, а там будет видно».

Ох, скажу я тебе, как ее вульва мне впору пришлась! Лишний раз убедился я, что у меня глаз на вульву наметан. Уж она-то свое обещание выполнила, не то что та п--да из ресторана. Но и я ей понравился. Повезло, говорит, мне с врачом. Одно удовольствие у такого лечиться! Уколы вот только болючие. Ну, я ее пожалел, мечту поэта. Если анализ будет отрицательный, говорю, другое будем колоть, полегче. И сдержал слово, на новокаин перешел.

В ночь второй провокации она меня спрашивает: «Вася, а ты сам не подцепишь от меня что-нибудь, что осталось?» – «Нет, – говорю, – я себе вакцину вводил, специально для таких случаев». – «Вася, – говорит она, – а я тебе нравлюсь?» Ну что я ей скажу? «При чем здесь это, – говорю. – Это же провокация, процедура… мой врачебный долг». – «Значит, это не в расчет? А когда же я с тобой рассчитываться буду?» – «А это потом», – говорю. Так и топтал ее еще ночей пять… и вдруг…

(Здесь Этот всхлипнул.)

Короче… в очередной какой-то раз… топчу ее… мечту, блин, поэта… и тут вдруг вспоминается мне девочка Оля, моя единственная любовь…

И так мне сразу противно стало. Я, веришь, тут же вынул из ее красивой п--ды, слез с нее и говорю: «Все, подруга. Лечение окончено, мы в расчете». – «Как, – говорит, – даже не кончишь?» – «Нет». – «Ну, дай хоть до утра доночевать, а то куда я сейчас». – «Нет, – говорю. – Вот тебе три рубля на такси, и чтоб больше я тебя никогда не видел». И она ушла… а я… плакал там до утра…

* * *

Этот заплакал опять, и Марина подумала, что рассказ его долгий и дает ей дополнительную возможность дольше держать его в этом состоянии зависимости, а следовательно, больше шансов все-таки выполнить столь желанный и подготовленный план.

– Ты потратил много душевной энергии, – мягко сказала она, прощально пожав Царя, который все это время доверчиво покоился в ее ладони, – да и скоро сюда придут… Тебе нужно отдохнуть и успокоиться. Отложим продолжение на завтра, о’кей?

Этот заплакал еще пуще.

– А вдруг ты… вдруг завтра слушать не станешь…

Она усмехнулась.

– Мы же договорились помочь друг другу, – вкрадчиво сказала она, испытывая удовольствие от этой изящной подмены понятий и от того, что ее слова явственно западали ему в душу. – Тебе действительно нужно отдохнуть… ты разве забыл? Завтра у тебя много работы.

– Я не забыл…

– Ты помнишь все, что нужно сделать?

– Да…

– Ну-ка, – потребовала она, – перечисли.

Он вытер слезы.

– Да помню я.

– Перечисли, – повторила она. – Я должна быть уверена, что твоя душевная травма не отразилась на памяти.

Он начал перечислять. Она пару раз поправила его в незначительных деталях. Она видела, что он готов.

– Видишь, не забыл.

– Да. Молодец. Теперь иди.

– Завтра – во сколько?

Почему бы не остаться на ночь в больнице, подумала она. Лично не проконтролировать… а может – а вдруг? – провести сладкий час с Отцом…

– Спрячешь меня в больнице?

– Спрашиваешь…

– Вот тебе и ответ. Приду как обычно… Пообщаюсь с Отцом… с сестрами… Нет, – сообразила, – лучше в таком виде мне днем не появляться. Приду под вечер, как стемнеет. Как пройти на территорию незамеченной?

– Возле бойлерной. Я открою ворота, но ты… давай лучше, я там тебя встречу.

– Во сколько?

Он пожал плечами.

– Чем раньше, тем лучше…

– В восемь – годится?

– Да.

Она немножко подумала.

– Опять, небось, пьянка будет?

– Ну как… Главная пьянка сегодня…

– Ясно.

Приду-ка пораньше, решила она.

– Приду в шесть. Запомнил? В шесть, ворота возле бойлерной. И… ты можешь не пить? Всего раз, только завтра? Работа ведь ночью важная.

Он смотрел на нее, как на начальника, которого уважают, боятся и любят одновременно.

– Как скажешь… Могу и не пить… Я все для тебя сделаю, не сомневайся…

Он несмело улыбнулся и покачал головой.

– До сих пор не пойму, как это я захотел… да и смог… рассказывать вообще, а тем более женщине… Странно. Ты такая молодая… а для меня все равно что старшая сестра… или мама…

– Да, только маму ты хотел трахнуть, а меня…

– Тебя…

Тебя тоже хотел, догадалась она, вот что он собирался сказать, но благоразумно передумал.

– Понимаешь… маму мне мешал отец… а тебя – кто-то, кого я не знаю… кого я боюсь…

– Ступай, – она чмокнула его в щеку и подтолкнула к двери. – Да поосторожней на улице. Праздник, пьяни везде полно.

– Ага.

– Поменьше переживай там на улице, понял? А то смотри, не успеешь дорассказать.

– Успею.

– Пока, – сказала она и выпихнула его за дверь.

Потом привалилась спиной к двери и перевела дух. Пронесло, что ли? После жестокого дневного урока она боялась поверить. Забавно, подумала, как он сказал… трахнуть маму ему мешал отец, а ее – кто-то, кого он не знает. Тоже мне психоаналитик, усмехнулась она. Как же не знает? Очень даже прекрасно знает… ведь это тоже отец… только не отец, а Отец.

* * *

Началась лихорадка субботнего вечера. Быстрая стирка: завтра уже нельзя, может не высохнуть. Опять косметика. Одежда, автобус, магазин, Корней: «Что с тобой, Боже!» – «Все хорошо, дорогой… просто пьянь, бывает… потом расскажу…» – «Нет, ты…» – «Ты голодный. Садись, я сейчас…» – «А я-то тебе… Это тебе – с праздничком, дорогая…» – «Спасибо… Какая прелесть! Я так люблю тебя!» – «А еще шампанское… А что приготовишь?» Ужин, любовь… «Что же все-таки произошло? Расскажи, давай выясним, накажем…» – «Не хочу. Унизительно». – «Для кого? Для тебя?» – «Да». – «Это унизительно в первую очередь для меня! Мою будущую жену бьют на улице, как какую-то шалаву, а я…» – «Молчи. Вообще не напоминай мне об этом». Кофе, трубочка, любовь, телевизор, любовь…

Лихорадка утра: будильник, душ, еда. Большой чемодан, вовнутрь маленький. Вещи, еще вещи… эти нельзя: заметит; эти в последнюю очередь. Книги. Тяжело, змей… Слава Царю, чемодан на колесах. Бутерброды с собой, деньги, одежда. Записка: «Милый, как сладко ты спишь! Будить рука не поднимается. Масса дел, ненавижу праздники (кроме вечеров с тобой!). С едой разберешься. Позвоню. Целую сам знаешь где. Я».

Киоск, троллейбус – ха! еще одна с синяками, – общага: «С праздничком… с праздничком… да вот, решила от вас уехать, хи-хи».

Комната. Слава Царю, все еще никого. Спать. Два часа, не меньше, пока не проснется Корней. Сладко… Подъем, коридор, автомат. «Милый, ты уже встал? Я тебя не разбудила? Ты разобрался с завтраком? Ну, ты же понимаешь. Ты все понимаешь. Там сплошные женщины, только раз в год такой шанс, чтобы сразу всем что-то… Прекрасно чувствую, думаю только о тебе. Да пошел он, этот праздник… для меня праздник каждая встреча с тобой. Конечно, шучу… я вообще шутница… Да, забыла сказать, я унесла большой чемодан… ничего? Ну, увезла, да. Уволокла. Нужен. Сейчас в нем – цветы… а вообще-то, шмотки перевезти с этажа на этаж… девчонкам тоже – я тебе говорила, в общаге ремонт, пол-этажа переселяют… кстати, где твой серый костюм? Нет, там пуговица болтается, хотела укрепить и не нашла. В чистку? Сам пошел и сдал в чистку? Бедненький мой… Ладно, я из автомата… сейчас разъединят… Целую… Сегодня? Но мы же вчера… Да ты прав… но я не…» Зараза. Разъединил. Придется еще. «Это я. Прости, я не могу составить тебе компании. Почему, почему… самому не понятно? Синяки пожелтели, вид жуткий… ну, куда мне с тобой? Но я была уверена, что ты хочешь куда-нибудь пойти, уже девчонкам пообещала… Ну, дура. Знаю. Не могу. Давай так – змей с ним, с праздником… это же чисто формальное… а завтрашний вечер – наш… Простишь? Ах, нет… Ах, вот как! Ну, тогда я тебя съем. Ну да! Я бы так не сказала… А твое варенье на что? Эй, готовься к смерти. Все, опять время кончается, больше жетонов нет… Целую!»

Столовая, комната, вещи, дверь: «Валюшка, приветик, ну как, расскажи… О, да ты хороша еще… Головка, небось, бо-бо? А у меня бутылочка пива. Сама знаю, что умница… Так где ты была? Ух ты! Ничего себе… Прямо туда? Ух ты. А он? А ты? Ну ты даешь. А где Галчонок? Ничего себе… Порадуемся за нее. Будет о чем послушать. Пришла в себя? Молодец. Ну, синяки, синяки… а ты думала что – трупные пятна? Да уж… Отдельная тема. Расскажу. Ой, это долго… Галка приедет – обеим сразу и расскажу… Нет, все нормально. Кто заходил? Да так… смешной один… решила мальчонку побаловать… А то! Конечно, подруга, обязательно расскажу… Чемодан? Сама догадайся. Ну, куда мне с такой рожей на лекции? Все мозги высушат. Думаю, празднички здесь повеселюсь, а потом устрою себе каникулы. К своим, куда же еще… До выходных. Да ты что… смотри, какая здесь гематома… Дней пять, не меньше. Что, что… Отпиздили, что еще может быть? Не упала же… Говорю, Галка вернется, расскажу. Да еще увидимся… я, может, только во вторник поеду…»

Лихорадка неожиданно кончилась. Стало необычно – полдня безделья впереди. Затишье перед бурей. Ну и хорошо… Спокойно, любовно займемся вещичками… Это погладить… а это простирнуть… а это – уже в чемодан… Как волнующе – чемодан… поезд… а теперь – в столовую… как следует, с чувством, поесть…

В шесть ноль-ноль неторопливой походкой она огибала тот самый забор, возле которого три месяца назад прыгала и вопила от радости. Ну? Вот он. Милый мальчик… кажется, трезвенький… или почти…

Дорожка. Дверь. Коридор. Маленький закуток без окон. Стульчик, всего один… полки, коробки…

Какая-то кладовка. Ай да букетище…

– Это тебе.

– Ты же мне вчера цветочек подарил…

– С того времени… ну…

– С того времени, – подсказала она, – прошла целая вечность.

– Да. Точно.

– Ну спасибо…

– Садись. Командуй.

– Погоди. Дай дух перевести.

Ей хотелось понять, каков он сегодня. Не остыл ли? Судя по букету, вроде нет… Не отвратится ли, услышав ее желание быть ночью с Отцом? Страшно… но как хочется… и даже если все пройдет хорошо – дай-то Царь! – кто знает, сколько еще скитаться, прежде чем они окажутся наедине?

– Где мы? – спросила она, решив попробовать.

– Это мой очкур. Самое безопасное место.

М-да… Не очень-то славно для встречи с Отцом.

– А тот кабинетик?

– Пьянка же, – внушительно сказал он. – Не один я такой тут любитель… Кабинетик-то, он специально для этих случаев.

– Ага. А ночью?

– Ночью…

Он хихикнул.

– Нет. Ночью он мой.

– В праздник тоже?

– При чем здесь праздник? В дежурство.

Она догадалась, почему так. Это было связано с тем, что она знала о нем и чем могла – но не хотела – его шантажировать. Интересно, подумала – расскажет, нет?

– А когда начинается ночь?

– Не поздно. В десять… ну, в одиннадцать.

– Так ты здесь и хотел меня спрятать?

– Ну… пустых помещений сегодня полно… но где есть хоть одна койка, это как бы рискованно…

– Поняла. Молодец. Соображаешь.

Его лицо просияло. Он мой, мой!

– Ты мог бы сделать так, чтоб Отцу… ну, снотворного не давали? Я же не виделась с Ним днем… повидаться хотя бы ночью… Чтобы Он проснулся легко.

– Хм.

– Проблема?

– Нет… просто… вы же все равно скоро…

– Я очень хочу.

– Ладно… жди, раз так…

Он вышел, запер снаружи дверь, отошел на пару шагов – она слышала – и вдруг вернулся, опять открыл дверь, опять зашел.

– Что-то случилось? – беспокойно спросила она.

– Забыл, – сказал Этот и плюхнул ей на колени нетолстую папку. – Вот твои бумаги, что вчера организовал. Смотри пока, радуйся.

Какой еще праздник мог быть лучше? Сидеть в кладовке, разглядывать плоды трудов, свидетельства будущей их свободы, и предвкушать все сразу – Отца, спустя чуть ли не год… и поезд… а прежде – проверку ночной работы… и даже, змей его побери, очередной рассказ Этого…

Все было в кайф.

* * *

Этот появился через четверть часа, притащил пакет, достал из него выпивку и закусь. Пусть хоть так, подумала она… зато под контролем…

– Ну, как ты тут? Нравится?

– Очень. Ты человек слова.

– То-то же. – Довольный, пристроился рядом с ней на картонной коробке, а еще на одной разложил дары посетителей.

– Тебя там не потеряют? – спросила она.

– Нет. Сказал, буду отдыхать до ночи.

– Тогда – будем говорить?

– Ага. – Она вытерла рот услужливо поданной салфеткой и устроилась поудобнее на стуле. – Давай. Рассказывай.

Он потупился. Что-то хотел и не решался сказать.

– Смелей, Вася.

– А ты не могла бы – как вчера?

Она улыбнулась.

– Могла бы…

Третий рассказ медбрата

Я остановился – на вульве красивой, верно? А, неважно. Много их было таких. И все это время я был все таким же, как в школе, поручиком Ржевским. Время шло, а я не менялся. Ну… Фрейда вот почитал… Сам как-то трепачок подхватил, между делом… Провокацию пациентке затеял не вовремя, сильно хотел.

Так, помаленьку, доскрипел я до третьего курса. Смотрю, венерическая моя клиентура вроде как исчезает, что ли. Удивился вначале – как так? неужели искоренил? или так уж все СПИДа забоялись, активность умерили в смысле разнообразия? Потом понял. Во-первых, презервативы импортные в моду повходили, на каждом углу каких хочешь полно… но это еще что, а самое главное – медицинские кооперативы. Прежде как? Закапало с конца – две всего дорожки: или в диспансер… а там уж свое получишь, будь спок… или ищи по друзьям такого, как я, практикующего одиночку. А теперь – пожалуйста вам, во всех газетах… лицензия, гарантия, тайну сохраним, еще и в задницу поцелуем, денежки только давай. Вытеснили, короче, нашего брата одиночку-подпольщика.

Стал я осматриваться по сторонам в поисках заработков, и тут в поле моего зрения попадает психдом. Требуются санитары-мужики, условия хорошие. А почему бы и нет? Поддежуривал по ночам с месяцок… осмотрелся… Конечно, своя специфика. Но всяко не хуже морга. Да и насчет гнойников – уж если он у тебя в башке, по крайней мере снаружи не видно… Перешел на вечернее. У начальства стал на хорошем счету… Через год уже занял должность медбрата.

Но, конечно, в смысле п--ды все это время перебивался на подножных кормах. То на лодочную станцию овечка заблудшая забредет… на вечернем использовал, какие были, возможности… И тут привозят в психдом ее, мою пташечку. А у нас же видишь как – сегодня на этом этаже дежуришь, завтра на том… Нет такой инструкции, чтобы мужиков от женских палат подальше держать, вот в итоге я и повелся.

Да она и не выглядела как психическая. Шизофрения… по-всякому проявляется, сама знаешь. Сама подошла, сучка такая, в период просветления. Ночь, дежурство… попросилась она в туалет, сходила, а потом подходит к моему столику, развязывает халат, поднимает рубашку до груди, принимает сексуальную позу и улыбается.

«Коля, – говорит, – посмотри на меня».

Я посмотрел.

«Как ты думаешь – могу я без мужчины?»

«Вопрос не ко мне, – говорю, – я не лечащий врач…»

Запахнулась она. И хорошо, а то у меня уже вставать начинает.

«Да при чем здесь лечащий врач. Я мужчину хочу, неужели не ясно».

Я молчу, обдумываю такое. Больная же.

«Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит. – Что больная. Я и не говорю, что здоровая; но ты же сам знаешь, что у меня за болезнь. Завтра, может, и начну фокусничать, а сейчас я в полном порядке. И здесь, – похлопала себя по халату, – тоже в порядке, уж будь уверен».

У меня еще оставались сомнения. Ну, что она называла меня Колей (хотя я Вася) – это не в счет, она всегда называла меня Колей; если человек путает имена – это само по себе не признак шизофрении. Коля так Коля… Меня тут уже кем только не величали, даже генерал-архангелом Гавриилом Романовичем Державиным побывал, а еще из истории – королем, только имя забыл, каких-то там визиготов.

«А почему, – спрашиваю я тогда эту тетку, – ты именно мне это все говоришь?»

«А потому, – отвечает она, – что вижу: мужик ты хоть куда, и со мной не прочь побаловаться».

Тут я думаю: а почему и нет? За год, что проработал, уже всяких поползновений хватало. Как прыгнет, помню, одна в коридоре… прямо как кошка, прыгнула на меня и вцепилась, облапила всеми конечностями. И орет, тоже как кошка. Ужас… Еле оттащили. Врачи, понятно, это дело пытаются контролировать… но не всегда выходит.

Но то все были острые проявления, а потому на них, понятно, не стоял. А тут – другое: чистенькая такая, соблазнительная… глаза вполне разумные, сонные только слегка… с поволокой… а ведь это еще больше возбуждает. Короче, не устоял я. Да и какой бы мужик устоял.

А еще думаю – кто и что мне скажет? Уж как-нибудь позабочусь, чтоб на ней верхом меня не увидели. А что и кому она будет после говорить…

Все же предупредил.

«Ты, – говорю, – если что-нибудь такое против меня замышляешь… учти, никто здесь тебе не поверит. Скажешь кому чего – только себе навредишь».

«Коля, – говорит, – не смеши меня. Я мужика хочу, а ты со мной как медбрат разговариваешь».

«Ладно, – говорю. – Идем».

Спустились мы в мой спецкабинетик… ну, я дверь запер, штаны спустил… встает у меня… а она тем временем халат сбросила, а рубашку что-то медлит. Стоит и смотрит мне на член, будто любуется.

«Коля, – говорит, – знаешь, у меня между ног есть скважинка в теле, ведущая внутрь…»

«Знаю, – говорю, – проходил в медучилище».

«Я ее пуще всего оберегаю…»

Нашла, думаю, время для любовной игры. Болт стоит, как Дед Мороз. Подарков накопил… помню, не меньше, чем за неделю.

«А знаешь почему?»

«Нет, – говорю, – не знаю и знать не хочу. Ты свою скважинку хотела побаловать? Вот и давай, а обсуждать ее будешь на обходе с врачом».

Она хихикнула.

«Ну что ж, – говорит, – тогда балуй…»

Меня долго упрашивать ни к чему… Задрал я ее рубашку, на койку повалил и давай дрючить как положено. Она ноги до потолка задрала, подмахивает классно, скважинка ее – любой нормальной такую бы скважинку… короче, все путем.

Тут она, не переставая подмахивать, говорит:

«А ты, Коленька, червягу мне не запустишь?»

«Нет, – говорю, – не запущу».

«А точно?»

Досада меня взяла. Ведь нам обоим вроде вполне хорошо, даже очень… все как у людей… а она какой-то червягой себе кайф портит, а через это – и мне. Как будто специально напоминает: не забывай, с шизофреничкой трахаешься… Коля.

«Какую, – говорю, – на хер червягу? Охолонись! Тебе хорошо? Хорошо. Вот и оставь свои фантазии до палаты».

Она – чуть не в слезы. Причем продолжает подмахивать, заметь, и в то же время нудит таким противным тоненьким голоском:

«Нет, Коля, то не фантазии… Зря ты меня не дослушал… Врачи знают, я им рассказывала… И ты должен знать, это важно…»

Я уж возражать перестал. Вижу, эпизод начинается… а болт-то стоит… и подмахивает все так же… Пусть, думаю, что хочет, то и мелет себе, лишь бы подмахивала.

«Ты, небось, путаешь его с каким-нибудь червяком, – продолжает она, – а он большой, кусачий, с зубами… Он хуже, чем даже уховертка. Они думают, он в Африке, а на самом деле он здесь… я видела – выползал из ординаторской… Я его боюсь. Ой, какая я глупая… не слушай меня… совсем не то говорю…»

Она тихонько посмеялась, сама над собой. Вот и хорошо, думаю, прошло; хоть кончим как следует. А она посмеялась, а потом опять за свое – не переставая, однако, подмахивать.

«Я не самого червягу боюсь, – говорит, – ну, укусит! не страшно, он не ядовит… а того боюсь, что он через скважинку проползет в меня и выгрызет внутренности. Он в больнице. Я уже думала – спаслась, а он приполз за мной, такая гадина. Так что ты уж смотри. Не запусти его, Коля».

«Не ссы, – говорю. – Сказал, не запущу, значит, не запущу».

После моих слов она, слава Богу, заткнулась, и еще пару минут мы трахались в полном кайфе и согласии. Когда такой завод, даже кончать неохота, веришь? Но что делать, хорошего понемножку. В таких случаях я стараюсь как бы отвлечься перед самой эякуляцией… притормозить, что ли… э, словами не описать! – и, если удается, то оргазм – такой, знаешь… такой… ну, полный п--дец, одним словом.

Вот я, значит, притормозил… сейчас, думаю… вот-вот… и – оп-па! – в самую тютельку. Класс… Я – рычу аж от кайфа… и она как заорет. Как резаная, конкретно.

Ну, у меня мозги в такой момент не работают… да у кого бы и работали… радуюсь краешком сознания, думаю, ничего себе ее тоже пробрало. Тут она вдруг обнаруживает страшную силищу, сбрасывает меня с себя на пол – запросто так, словно стряхивая с себя что-нибудь – и орет благим матом:

«Во мне червяга, червяга! Влез, гад… он грызет меня! Он внутри!»

И все такое прочее. Бьется на койке, кулаками машет… истерика, в общем.

Я овладел собой – она же, сука, мне такой оргазм перебила! – ну, и дал ей по голове. От души дал, как следует. Она утухла – а я наверх, за инъекцией.

Ночные вопли… да и дневные… здесь это дело обычное, на то он и психдом. Где еще орать, как не в психдоме? Так что сам по себе ее ор меня не напугал. Но что было не здорово, так это, во-первых, нештатное место – могли заскочить помощнички из других палатных зон, тут бы я себе не позавидовал, – а во-вторых, говорю, она, сука, кончить в охотку не дала. Ужас! Бегу по лестнице со шприцом, спотыкаюсь… ноги дрожат, портки спадают, остатняя сперма лезет по капельке… Бр-р-р.

Зашел в кабинет, а она уж в себя пришла. Улыбается так смущенно, а вместе с тем хитренько. «Коля, – говорит, – кажется, я лишнего себе позволила… но уже прошло… Не надо укола… Извини…»

Тьфу! Одел я ее, то есть попросту халат сверху набросил, сам оправился, да и повел наверх так это официально. Теперь, думаю, если кто и забредет, проблем нет – догнал сучку на лестнице или что-то вроде того. Так закончился мой первый половой эксперимент со здешней пациенткой. Но… вижу, ты уж сама догадалась…

Да. Первый, но не последний. И даже очень не последний. Через день-два мой неприятный осадок прошел, и знаешь, стал я вспоминать об этой ночи даже как-то с удовольствием. А я мнителен, между прочим. Забеспокоился: уж не стал ли я извращенцем? мазохистом каким-нибудь, как та, с сопливой п--дой… из ресторана…

Фрейда стал читать. И – понял.

Главное, скажу тебе, это риск. Притом не тот риск, что поймают. Что поймают – это плохой риск, уж точно извращенный. Ведь поймают – не поздоровится. Но мозги-то на что? устроить так, чтоб не поймали, ведь это несложно. Так что риск, что поймают, это для дураков. А для меня – риск другого типа. Сейчас объясню. Обычный половой акт – в смысле, с нормальной женщиной – чего от такого акта ждешь? Ну, всунул, потыкал, кончил. Лучше, хуже… суть одна. А тут – психичка. Черт ее знает, что выкинет. Эта вот – про червягу… а другая еще чего… И в результате топчешь ты ее с этакой опаской. Настороженно. Кайф кайфом, а ты еще и на стреме, как хищник. Вот это риск так риск. Сильное ощущение.

Как я это переварил – пошло-поехало. Уж не жду, когда сама подойдет. Как захочу – выберу себе какую-нибудь получше, поплотней… и все туда же. Предусмотрительный стал, шприц на всякий случай с собой прихватываю… бывало, что и в дело шел… Правда, один раз сильно не повезло. Очень сильно. Чуть инвалидом не стал – догадываешься?

Да вот. Потому-то при слове «минет» меня аж колотить начинает. Ведь до того у меня кто только не сосал. Начиная с незабвенной девочки Оли. А тут… молоденькая такая… типа тебя… не обижаешься? Фигурой, впрочем, не похожа. Сейчас отдамся, говорит, вначале дай пососать… страшно по этому делу соскучилась… Ну, я ей и дал. Сука такая. Она ведь не сразу… специально вначале завела меня – хорошо сосала, падла! – и уж когда я завелся, пристанывать начал… уже думаю, держите меня, сейчас кончу в рот…

А еще ни разу – ни до того, ни после – ни разу в рот не кончал. То есть кончал, но искусственно – если очень просили… ну, трахаешься как обычно, подплываешь уже, а она вдруг кричит: «Кончи мне в рот!» – тогда быстренько вынимаешь, а она изгибается, ртом его ловит… Тоже, если кричит: «В меня не кончай!» – значит, нужно вынуть вовремя, чтоб на волосы… или на живот… вредно же для потенции! Я тогда говорю: «Значит, рот подставляй» – вроде как заменитель вульвы… Многие подставляют…

В общем, эта – опытная минетчица, по всему – довела меня до точки. Приготовился я кончать… и тут она… Бля!!! Падла такая – ка-а-ак!!! Ой, мама…

(При этих словах Этот шумно вдохнул, закрыл лицо руками и изогнулся назад, как бы заново переживая рассказываемое.)

В первый момент я подумал, что точно, тварь, откусила. Или почти – ну, что на ниточке болтается, так что теперь только отрезать, чтоб конвульсии прекратить. Зубы острые, гад… челюсти что у бультерьера… Кровища как хлынет! Слава Богу, что стоял как всегда, толстый был такой – я же, сука, кончать собрался! Был бы потоньше или послабже – п--дец бы ему. Смотри, какой шрам.

(Этот приподнял волосы и показал скрытый под ними большой шрам, опоясывающий Царя у самого основания.)

Следы от швов – видишь? Зашивать же пришлось. Она же, сука, мне вену перекусила! А снизу – чуть до уретры не добралась… Скользом, однако, прошло, в наклонной позиции… не ожидала, сука такая, что corpus cavernosum у Васи – что твой железобетон! Как до меня дошло, что еще вроде как можно исправить, я тут всякую осторожность побоку. Быстрей в операционную… шок у меня, даже почти и не больно… где вы, думаю, друзья-хирурги? Пока отыщу вас, да пока приедете, весь кровью изойду… Хватаю одно, другое… все, что краем уха слыхал, в такую минуту припомнилось… Сам и пришил. Шью и кричу от куража, от злобы. Гнида ты мутная, кричу, хотела Васю кастрировать! а вот х-- тебе, кричу, цел Васятка останется и всех еще, начиная с тебя, как положено пере--ет. Ох, злоба была! Наверно, со злобы и пришил. Уникальный случай в истории хирургии. При других обстоятельствах, небось, прославился бы. А так – никто и не знает.

После этого случая я уже в рот – никому. Нормальным в том числе – я же не только с одними психичками баловался… Слишком большое потрясение пережил. Понимаешь теперь, почему я?.. Ну прикинь: падает, первый раз в жизни, а тут ты еще – мол, минетчица. Одно к одному. Вот я и взъярился.

И вообще не даю даже дотрагиваться. Ведь подстерегали и другие опасности… оторвать сколько раз пытались… риск риском, а такое уже чересчур. Но все же такой беспредел был больше как исключение. Все же в основном стоило рисковать, был от этого кайф. Чего только они не отчебучивали! Одна, например, не подмахивала, а дрожать вульвой начала, крупно так, всеми сфинктерами. Нормальные так не могут. Выжала меня, как тряпку. Два раза кончил не вынимая, представляешь себе? Никогда – тоже вот, ни до, ни после – два раза не получалось. А с другой, наоборот, кончить никак не мог. Две ночи подряд дрючил по нескольку часов, подменился специально… Не кончается, и все тут! Удовольствие есть между тем. Странно, скажи? Под конец просто устал, кулачком это дело исправил… А одной, помню, мало было спермы, так она меня давай уговаривать, чтоб я ей туда поссал.

Сами, кстати, ссались систематически, замучился бельишко менять. Это понятно… недержание здесь у многих… Побочный эффект. Но если я как медбрат на это внимания не обращаю, почему бы должен как мужик? Опять же, об Оле напоминает, о моей любви, что на меня насикала… да и о первой моей женщине, богодулке… Так что для меня зассанные трусы – милое дело. Ну, вонь; а неизвестно еще, чем те же духи лучше… Собаки, к примеру, от духов нос воротят, а зассанные трусы им в кайф. И понятно – природный запах, не какая-то синтетика… Человек, видно, просто тварь такая, сама себя испортившая в смысле этих запахов, да и вообще.

Конечно, кроме природных запахов, медикаментами тоже прет – один раствор Синицына чего стоит… но ведь это не только от конкретной п--ды, а вообще от всей больницы, верно? Со временем начинаешь их просто не замечать. От меня, например, сейчас пахнет конкретно… а я как-то даже… А от тебя? Пахнет или нет – ты сама как чувствуешь?

* * *

При своих последних словах Этот наклонился и стал обнюхивать Марину – ее одежду, руки, волосы – и она подумала, что это удобный момент прервать его рассказ.

– Я привыкла к этим запахам, как и ты, – сказала она. – Ничего особенного не чувствую… вот только мне кажется, ночь уже наступила.

Этот посмотрел на часы.

– Да. Заговорился я что-то…

– Я хотела бы, чтобы ты отвел нас с Отцом в кабинет. Пока мы будем там, ты… ты знаешь, что нужно делать.

– Хорошо. Пойду посмотрю.

Он ушел. Очень быстро вернулся.

– Все путем. Пошли.

Они завернули за угол коридора; дверь кабинетика была уже открыта. Здесь было тепло. Тусклый отблеск уличных фонарей, проникающий через верхнюю, не закрашенную часть окна, был единственным источником освещения. Одна из двух коек была в беспорядке.

– Перестелешь, – сказал Этот, – белье в шкафу… И жди. Свет не включай. Запру снаружи.

Он опять ушел. Она перестелила койку, села на нее и стала ждать. Хорошее освещение. Тоже – для синяков… Она подошла к окну, посмотрела глазком сквозь срыв краски посреди буквы «Х», помечтала о вагонном окошке.

Наконец-то – шаги в коридоре, лязг замка.

Отец.

– Все, – сказал Этот, – теперь запрись изнутри и ключ поверни набок. Если кто и дернет – значит, нельзя. Поняла? Ничего не бойся. Свет не включай. Я приду… э-э… часа в три устроит?

– Да. – Отец рядом, и они сейчас останутся одни. Ноги ее слабели; она почти теряла сознание.

Этот что-то почуял в ее голосе, скроил озабоченную рожу, попытался при свете, идущем из коридора, рассмотреть ее лицо – не худо ли тебе, девка? – но, видно, решил, что показалось, отступил в коридор.

– Значит, в три. Постучу вот так…

Она еще оказалась в силах бесшумно закрыть дверь и освободиться от части одежды. Бесшумно – только одна пружинка скрипнула – сесть на койку и притянуть к себе Его, до сих пор стоящего недоуменно. Сбросить с себя оставшуюся часть одежды, самую докучную. Залезть под Его халат. И даже успеть получить короткое острое наслаждение от Царя, коснувшегося ее рук, губ, всего, от молнии ощущений, ударившей по ее размякшему, жаждущему ласки телу.

* * *

– Эй, доченька… Дочь… Очнись же, милая…

Она не сразу поняла, где находится. Отец Вседержитель, подумала она, что за ужасный сон… будто их разлучили, и она скиталась по городам, блуждала среди незнакомых, враждебных ей комнат… другие люди – не Отец – овладевали Царевной, но так почему-то было надо… И она пыталась закричать, но не могла.

Ах, да, сообразила она, это не сон… резкий запах, подмешенный к такому родному, с детства знакомому, вернул ее к жизни, и она в ужасе бросилась к окну, к букве «Х», чтобы рассмотреть циферблат часов – единственного, что на ней оставалось. Он сказал, в три. Сколько же это длилось? О, Царь… слава Тебе, всего полчаса. Истеричка сопливая… дура… так бездарно потерять полчаса… и Отец, ведь Отец мог рассмотреть ее синяки… и вообще, подумать все что угодно…

– Батюшка, – тревожно спросила она, присев перед Ним и глядя на Него снизу вверх, как бывало давным-давно, – Ты не кричал? Не звал никого на помощь?

Он развел руками.

– От кого ждать помощи? Все враги же кругом…

– Не выходил в коридор? Свет не включал?

– Дочь, – мягко сказал Он, – успокойся…

Она послушно успокоилась, вернулась на свое место, виновато и благодарно потерлась щекой о Его грудь, прикрытую белой больничной рубахой – спасибо, Батюшка… прости, что так глупо расклеилась, оставила Тебя одного… спасибо, что остался спокоен, и прости за мой страх…

– Что случилось? – спросил Отец. – Почему ночь? Где мы?

– Ах, Батюшка…

Как хотелось поведать о том, что будет! Но нельзя. Да, сейчас Он такой, как и раньше… или почти такой – слава Царю, они еще не смогли, не успели еще искалечить светлый разум Его – но завтра, в последний день, в выходной, какая-нибудь Валюшка ошибочно, с похмелюги, еще вкатит Ему что-нибудь не то… дозу не ту… и Он может сказать… проговориться… Жаль. Нельзя. Завтра, завтра.

– Не спрашивай, Батюшка. Мы вдвоем, видишь? И сюда не скоро придут. Тебе хорошо со мной?

Он вздохнул.

– Я уж думал… никогда…

Она заплакала.

– А почему ни разу не сказал на свидании?

– Не хотел, наверно, смущать тебя…

– Мы справимся, Батюшка. Все будет хорошо, я же Тебе обещала – помнишь? Только люби меня.

– Я люблю тебя.

– Люби меня как всегда… как раньше…

Он коснулся пальцем ее слезы, и она схватила Его палец, покрыла ладонь поцелуями, добралась до запястья… и выше… Ее счастье было заслуженным. Исчезли койки, одежды, закрашенное окно… исчез лекарственный запах… снова они одни, снова Он, снова Царь, снова бесценная, бесконечная ласка.

– Только Ты для меня… и я для Тебя…

– …вдвоем в целом свете…

Три часа, думала она, скоро три часа… Десять месяцев, триста дней – вот что у них отняли.. Триста дней свободы Его, триста дней их милого, укромного жития. Триста сладких часов. Не три, а триста.

Дай-то Царь!

Получив из заветного источника заряд любви к жизни, бережно храня в себе ощущения новых ласк, она встала с койки другим человеком. Хорошая комната! умывальник и шкаф – что еще надо? Она обмыла Его и себя; обтерла Его и себя; одела Его и себя. В назначенный час они мирно сидели на койке, молча, соприкасаясь лишь пальцами. Уже шел день понедельник; Этот шел по коридору, и не шли на ум грустные мысли, что времени мало и что сладкий час бы продлить. Ведь Отцу пора отдыхать; завтра… вернее, сегодня – даже не верится – сегодня на поезд… вечером на поезд, этим вечером на поезд, а Он давно не ходил далеко и быстро, должен как следует отдохнуть… да и у нее куча дел – проверить работу Этого, договориться на завтра – на сегодня, Царь! – и выбраться затемно, поймать такси… самой отоспаться… последние вещи забрать…

Этот постучал в дверь.

Начался решающий этап операции.

* * *

Через пятнадцать часов, когда настал этот вечер, они с медбратом сидели в его очкуре и допивали остатки недопитого накануне. Все продолжало быть в кайф. Сладкий час добавил ей сил, и весь день она провела лучшим образом, не дергалась, не ошибалась… даже когда, покидая пустую квартиру Корнея, занесла было руку с ключами над щелью почтового ящика – Царь в последний момент сподобил одуматься и сжать ключи в кулаке. Ведь Корней через час может быть уже здесь; ключи… чемодан… уж не Корнея учить причинно-следственной связи. Конечно, Корней есть Корней… вряд ли он бы стал их преследовать… но береженого Царь бережет. Она отправит ему ключи с одного из московских вокзалов… без обратного адреса… вложит записку, чтоб лихом не поминал… а потом, как-нибудь, может, пошлет письмо… позвонит… или даже заскочит, как поедет выписываться…

Да, все было сделано днем хорошо, ничего не забыто; в общежитии знали об ее предстоящем отсутствии; она написала соответствующее заявление и попросила передать его в учебную часть; даже уложенные чемоданы, чтоб не создавать хлопот, были уже перевезены на вокзал и уложены в автоматическую камеру хранения. И теперь, в ожидании назначенного времени, Марина и ее верный пособник сидели в кладовке и лениво перебрасывались малозначительными словами, как хоккеисты в раздевалке, в перерыве перед последним периодом почти уже выигранного матча.

– А рассказала бы ты о себе, – попросил неожиданно Этот. – Напоследок. Хоть чуть-чуть… А то как же – все обо мне да обо мне.

Она, слегка пьяненькая, усмехнулась.

– Это твоя идея была – рассказывать…

– Значит, не будешь?

Он понурился. Потом опять вскинул голову – с некой обидой, с вызовом даже.

– Ну конечно… Ты хорошая – я плохой… Ты меня, небось, только из-за дела и слушала…

Она испытала легкую неловкость.

– Слушай, – мягко сказала она и положила руку ему на колено, – так нормально все складывалось до сих пор… Ну зачем это портить? Расстанемся как друзья!

– А может, я не такой и плохой… Может…

Он закурил.

– Я, конечно, не знаю, что ты обо мне думаешь… Может, ты только делала вид, что слушала и вроде как понимала, а на самом деле думала – и всегда будешь думать – псих, чудовище?

– Нет, – сказала она.

– Верю… хотел бы верить… но, – он сокрушенно пожал плечами, – этого мне никогда не узнать… Еще одна тайна жизни, – он кривовато улыбнулся. – До сих пор две тайны было передо мной: трахалась ли Оля с кем-то, кроме меня – это раз, а если нет, то почему она тогда покраснела. Это два. Обе тайны про Олю. А теперь еще и третья, про тебя – что ты обо мне думаешь.

– Это так важно?

– Для меня – да.

– Ничего плохого я о тебе не думаю.

Он вздохнул.

– Знаешь… даже если ты и думаешь плохо – как же, глумился… пациенток топтал… то я тебе на это скажу вот что. Напоследочек. Все наши препараты, все назначения – полная х--ня. Никого они тут не вылечили и не вылечат никогда, а если кому-то и лучше стало, то еще неизвестно, что бы без такого лечения. Может, мой член для этих баб полезней цистерны дроперидола. От них-то, конечно, в койке можно было ожидать всякого, но я – сам по себе – драл их как самых обычных баб, таких же, как…

Он смешался.

– Как я, – подсказала она, – ну, если бы…

– В общем, да. Ты меня понимаешь. Драл их, короче, просто как мужик… проявляя к ним, может, больше человечности, чем вся наша здравоохрана…

Он помолчал и сказал с еще большим вызовом:

– Какой-нибудь очень культурный доктор Фрейд, небось, задал бы мне каверзный вопросик: «А ты, Вася, самих этих бедных женщин спросил? Разве это человечно – топтать беззащитных и, может, даже не понимающих, что происходит? Разве это, Васятка, не преступление против личности?» И вижу я по твоему лицу, что и ты сама… из женской солидарности, что ли… тоже не прочь бы задать мне такой вопрос…

– Не прочь, – подтвердила она, – только не из солидарности – просто из интереса… И что бы ты сказал?

– Сказал бы… мог бы сказать, – он подчеркнул это «мог бы», – вот что. Некоторые из тех беззащитных сами просят, да еще как… а другие – если не просят, то не факт, что не хотят. Жрать-то им всем дают, не спрашивают – хочешь, нет? Потому что жрать – природная человеческая необходимость. А трахаться – нет, значит?

Он вопросительно посмотрел на нее, как бы ожидая реакции, встречного аргумента. Но она молчала. Она уже угадала, что он скажет сейчас.

– Да, – тряхнул он головой, – мог бы я так сказать, но скажу по-другому. Личности, что к нам попадают, серьезно повреждены, и лечат их здесь в основном насильственным образом. Умные врачи, уж точно не спрашивая ничего, делают что хотят с этими беззащитными… только я-то даю им приятное и полезное, положенное бабе от мужика, а они, ученые козлы, просто мучают тех же баб изощренно и страшно. Я-то делаю это из чистого естественного удовольствия… а им, садюгам – кроме тоже удовольствия, только уж вовсе кривого – еще и деньги от здравоохраны, и цветочки с шампанским от благодарных родственников… – Он вращательными движениями гасил свой окурок, давил им искорки, разлетевшиеся по блюдцу, язвительно приговаривал, как бы вкручивая этот окурок в воображаемого оппонента: – Так что заткнись, доктор Фрейд. Не знаю, совсем ли я плохой… или нет… но только не тебе меня учить в этом вопросе.

Он умолк, и она поняла, что он умолк окончательно. Все время, пока он говорил, в ней зрело желание сделать ему прощальный подарок; когда его философский и, по всей вероятности, отрепетированный заранее диспут с воображаемым оппонентом был завершен, она поняла, что должна это сделать. И по своему собственному признанию, и на самом деле Этот был слабым, мнительным, порабощенным страхами и комплексами человечком, не сравнить его было с таким, как Корней; но его хватило, чтобы тоже участвовать в Цели, и чтобы тоже открыться ей, и в итоге он заслуживал получить от нее хотя бы частичку ее силы и уверенности.

Она посмотрела на часы: пятнадцать минут до часа «Ч». Пятнадцать минут до того, как Отец будет выведен из палаты, одет и с оговоренными предосторожностями препровожден к воротам около бойлерной.

– Я не поблагодарила тебя, – сказала она.

– Ну, поблагодари…

– Сейчас. – Она встала перед ним на колени и, прежде чем он начал ее поднимать, расстегнула его штаны, расстегнула кальсоны и стянула их вниз. Она взяла в руки его томящегося Царя, прижала пальцами волосы и обнажила безобразный шрам, опоясывающий Его у подножья. Она легонько поцеловала этот шрам сверху и с боков, потом приподняла Царя и поцеловала шрам еще и снизу. Она открыла рот и опустила в него Царя, как гроздь винограда. Этот дернулся – как два дня назад, когда впервые допускал ее до неприкасаемого – и она прочла его мысли. Если откусит, пронеслось у него в голове, значит, так тому и быть. Значит, так надо.

Она видела, что змей невдалеке, но что он страшно, смертельно боится ее зубов, и она замаскировала их, насколько могла, позвала его языком и губами… ближе, ближе… не бойся, дурачок… смотри – видишь, как мягко… как тепло… как уютно… Иди сюда… вот они, твои временные владения, corpus cavernosum; займи их, наполни, сделай похожими на железобетон…

Этот изогнулся, откинулся назад, как во время вчерашнего своего рассказа, и негромко стонал, только теперь не от воспоминаний о боли. Он хотел бы растянуть это до бесконечности. Он держал ее голову, как это делал Корней; гладил ее, легонько сжимал, находил пальцами пряди ее волос и их тоже сжимал и гладил, находил ее уши, гладил их и сжимал, и стонал все сильнее. Показать змею зубки? – подумала она с озорством; нет, рано… пусть… пусть прямо сейчас… Она начала свои тайные, особые движения языком, зная прекрасно, что за ними последует – не родился тот змей, что сумел бы со всем этим совладать! Сдавайся-ка ты, дружок… представай-ка быстрее зверем… уж тебя-то – бывалого, битого – специально не надо учить…

– А-а! – крикнул Этот.

Вопли в психдоме – обычное дело… Сперма наполнила ее рот; она могла бы задержать ее там – она любила позабавиться этим продуктом, ощутить его скользкость и вязкость, прочувствовать вкус… но сейчас это было нельзя, это была лишь половина подарка… и она, сделав несколько быстрых глотков, догнала отползающего змея – куда, негодник? а ну сейчас же назад… ухватила за хвост, потащила опять к corpus cavernosum. Как он сказал? дрожала сфинктерами? нормальные так не могут? как же… на, получи. Вот сейчас, когда ты уже не боишься, когда ты уже понял, что твое тело не собираются расчленять… на-ка мои зубки – видал? Опять боишься? Дурачок… хорошо, спрячу… Не боишься уже? А если так? Нравится? А так? Тоже нравится? А… эх, рановато… еще целых пять минут… непослушный! ну, так и быть, давай это сюда.

Теперь у нее было время распробовать. Этот уже и не вопил – лишь хрипел негромко, а потом обмяк и сполз на пол поперек полок с инвентарем, цепляясь рубашкой за доски. Она улыбалась. Она полностью отблагодарила Этого; вряд ли кто-нибудь мог дать ему больше, чем только что он получил от нее.

Кайф был восстановлен. Она проглотила то, что оставалось во рту, и посмотрела на свои часы. В запасе – пара минут… Как раз чтобы Этому оклематься.

– Ты…

– Все, все.

– Жалко, что ты…

Он покрутил головой, приходя в себя.

– Нет. Не жалко. Так постоянно нельзя…

Так можно, подумала она, и так должно быть… но смотря с кем… с единственным человеком…

– Нам пора.

– Да. Я сейчас… Я готов.

Он встал. Она одевалась.

– А твоей тайны-то больше нет… Если б ты думала обо мне плохо, уж наверно не сделала бы… то, что сделала… Да?

– Да, да. Проводи меня в гардероб.

Он проводил ее и пошел за Отцом, и она стояла в темноте, прижимая к груди Его старенькое зимнее пальтишко и думая, что сейчас Он появится… наконец-то… и больше не будет разлук. Во всяком случае, насильственных. Она запоминала этот момент, начальный момент завершающего этапа великого освобождения.

Вот они. Вот и Он.

– Здравствуй, Батюшка…

– Доченька… ты…

– Одеваемся, Батюшка.

– Прогулка? – спросил Он недоуменно. – Что-то не вовремя… Ты поздненько стала приходить…

– Праздник, Батюшка, – нетерпеливо объяснила она, – нужно переодеться… Вот брюки, рубашка и свитер. Бельишко пусть остается, на улице холодно…

Он машинально одевался. Она пританцовывала от нетерпения, помогая Ему побыстрей попасть в рукава, поплотней закутаться в шарфик, не пропустить пуговицы.

– Пошли. Вася нас проводит.

Темнота. Дверь. Дорожка.

Прощай, психбольница номер два.

Этот открыл ворота.

– Ну…

Она обняла его, чмокнула в щеку.

– Спасибо за все. Батюшка, идем.

– Погоди-ка, дочь, – сказал Отец подозрительно, – как это идем? Куда это мы в такой час из больницы?

Она растерялась. Замялась на миг.

– Просто… прогуляемся немножко по улице…

– А почему не через проходную?

Она овладела собой.

– Потому что я хочу пригласить тебя к себе в общежитие. Хочу праздник отметить с тобой. А тебя не выпустят через проходную – понял?

– Понял… Но это нельзя.

Она посмотрела на Этого – полураздетого, переминающегося слегка поодаль в ожидании, когда можно будет закрыть ворота. Этот скроил понимающую рожу и развел руками.

– Батюшка, – повысила она голос, – не огорчай меня, ладно? Пошли со мною, ради Царя.

– Не пойду. Неприятности будут.

– Ничего не будет. Пошли.

– Нет.

Она схватила Его за руки, потянула за собой… но Он уперся – просто уперся, как осел – и это вызвало в ней неожиданную вспышку гнева.

– Ты!.. не хочешь идти… со мной?

– Не могу, дочь. Пойми… тебе потом хуже будет.

– Что хуже будет? Ничего хуже не будет, только лучше! Все будет хорошо! Ну пожалуйста… Батюшка, милый… любимый… сделай, как я прошу Тебя…

Она прижалась к Нему. Она молила Его.

– Сделал Я раз, как ты просила, – глухо сказал Он и слегка отстранил ее рукой, – сама видишь, что вышло из этого… Не хотел тогда – и сейчас не хочу. Не проси меня, дочь.

Ее осенила неожиданная идея.

– Вася, – обернулась она к Этому, молчаливо наблюдавшему странную сцену, – сможешь отвлечь дежурного, чтобы мы прошли через проходную? Ну… вызвать наружу… как в кино показывают… Батюшка, – с приторной лаской обратилась к Отцу, – пошли через проходную, раз уж Ты здесь не хочешь!

– Идем назад, – жестко сказал Отец. – Я уж вижу, что ты задумала… Это не выход.

– Это выход! – крикнула она. – Я все сделала… все документы! Хочешь посмотреть? Ты выписан, понятно Тебе? Выписан! Вот… – Она полезла в сумку, вытащила бумаги, взмахнула ими перед Ним, ткнула Ему в лицо. – Вот, смотри!

– Я знаю, как выписываются, – сказал Отец.

– У нас чемоданы собраны! У нас билеты на поезд!

– Дочь, дочь… – Он покачал головой.

Она опять вцепилась Ему в пальто, мяла бумаги, что было сил тянула Его за ворота. Ноги ее скользили по снегу.

– Ты не понимаешь… Тебя чем-то напичкали…

– Ну уж нет, – вмешался вдруг Этот, – я проследил.

– Что же делать-то, а? – запричитала она в полном отчаянии; заголосила, как деревенская баба. – Ой, горе какое! Что делать, Вася? О-о…

Она зарыдала и опустилась на снег.

Двое – Отец и Этот – подняли ее и подвели к забору. Ее затрясло. В страшном сне она не могла вообразить такого. Все сделала, все предусмотрела – а такого…

– Надо бы ей укол, – озабоченно сказал Отец.

– Мне… укол?.. Мне! – укол!..

Они повлекли ее к корпусу. Она кричала и билась у них в руках.

– Пустите меня, пустите! Батюшка… милый… пошли со мной, Царством прошу… Заветом прошу… руки на себя наложу, клянусь!.. пустите…

– Не ори, – сказал прямо в ухо Этот, – снаружи нельзя… Сейчас выскочат… Замолчи… пожалуйста!

Она замолчала. Сопротивлялась молча – зло, ожесточенно… Их было двое, они были сильнее; они – самый близкий на свете человек и просто друг, оказавший хорошую услугу – насильно волокли ее прочь от мечты, от Цели, которая была уже вот-вот… на расстоянии вытянутой руки… на расстоянии шага…

Она сдалась.

Она потеряла сознание.

День понедельник оказался плохим.

* * *

Позже, анализируя свой путь, она поняла, что именно тот день оказался переломным. Слишком силен был удар… именно он завершил то, что уже началось, то есть лишил ее остатка иллюзий, надежд на кого-либо, заставил полностью полагаться только на себя… в общем, добиваясь освобождения для двоих, она освободилась сама – и даже то, что последовало за этим, уже не могло существенно повлиять на ее дальнейшую жизнь.

Когда рухнула Цель, она не сразу обрела какие-то ориентиры. Ясно было одно – побегу не быть, а что теперь вместо него, она не успела придумать вовремя. В те первые дни она вообще не очень-то думала над практическими вопросами; ее больше занимали взаимоотношения внутри Царства.

Она меланхолично таращилась в потолок со своей общаговской койки – пожелтевшие синяки оправдывали ее меланхолию в глазах подруг – и думала, вправду ли Отец предал ее, или это только ей кажется. Почему Он?.. Минутный каприз? – невозможно; она так просила Его… Боится опять попасть в тюрьму? Может быть… и за нее тоже… Но ведь она убеждала Его… бумаги показывала… Он не верит ей? Он не верит ей! Он не верит ей…

Или просто не понимает? Как можно не понимать… Делает вид, что не понимает? Зачем? Наказывает ее, преподает ей урок? Если Он предал ее, как себя вести? Ее аналитические способности словно исчезли; они не годились в проблемах такого рода. Мысли спотыкались, двигались по кругу, как арестованные на прогулке. Постепенно она стала выглядывать из этого круга, выбираться наружу, и в какой-то момент она добралась до невеселого вывода, что с Отцом уже давно – если не очень давно – не все так просто, как она продолжала считать по привычке.

Независимо от так и не разрешенной загадки предательства, ее гражданский долг – то есть, ее долг как подданной Царства – заключался теперь во всемерном содействии здоровью Отца. Независимо от наличия или отсутствия у Него душевной болезни, независимо от возможной длительности этой болезни, ее характера и перспектив, она должна быть ближе к Нему, рядом с Ним. Вот оно, время устраиваться в больницу! – когда она это поняла, ей не то чтобы полегчало, но, во всяком случае, жизнь вновь обрела хоть какой-то смысл.

Для начала она стала поддежуривать, как некогда Этот. Готовящийся к пенсии Григорий Семенович, недруг, впервые увидев ее в белом халате, с недоумением приподнял очки, раскланялся и ничего не сказал. Позже он пригласил ее в кабинет – разговор был ни о чем, короткий, официальный; но она задумала предпринять еще одну попытку убедить его. Позже… как можно позже, чтобы он уже попривык к ней как к младшей коллеге… Перед самым его уходом на пенсию. Мало ли – может, по-другому сложится разговор… может, просто разжалобится…

Она быстро стала своей в отделении. Собственно, она уже и была своей… Виды, звуки и запахи, которые совсем недавно были ей отвратительны, которые она просто вынуждена была терпеть в силу временной необходимости, сделались неотъемлемой и естественной частью обновленного бытия. Она перестала вздрагивать, натыкаясь на свою фамилию – то есть, фамилию пациента, больного, Отца – в общем списке. Если к списку нужно было применить процедуру, то это просто значило, что процедуру нужно применить и к Нему.

Отношения с Этим у нее оставались ровные, дружеские и, в общем-то, никакие. В течение суток с момента несостоявшегося побега он по собственной инициативе восстановил нарушенную документацию и, обрадованный тем, что она остается в городе, не сказал ей ни слова упрека. Когда она, к его еще большей радости, начала дежурить по ночам, он стал охотно оказывать ей небольшие и ничем не обусловленные услуги. Несколько раз – не в свое дежурство – она брала у него ключ от нижнего кабинета и осторожно, умело, уже официально зная, что почем, приводила туда своего тайного любовника.

Сладость этих часов, прежде цельная и естественная, как запах полевых цветов, наполнялась теперь тонкими, острыми, вычурными компонентами, понемногу замещалась горечью и, может быть, ядом. Отец перестал быть единым в ее сознании. Отец-бог, властелин Царства, по-прежнему наделял ее жизненной силой и указывал путь. Отец-человек, отказавший ей в доверии и свободе, превратился просто в подопечного папочку-пациента, в объект заботы и родственной, жалостной нежности. Она впервые подумала, что идея троицы, может быть, в основе не так уж абсурдна; и она не могла понять, кого из двоих она ласкает по ночам.

Между тем подоспело время, когда Григорию Семеновичу осталось работать неделю с чем-то. Желая набрать побольше очков перед своей повторной попыткой, она откладывала ее как можно позже. Однако дальше тянуть было нельзя; завотделением мог, например, простудиться, и возможность была бы упущена. Она выждала удобный момент и попросилась. Он принял ее без промедления, осведомился, как дела.

– Я вижу, – сказал, – вы делаете успехи…

– Спасибо, Григорий Семенович, – улыбнулась она. – Могу я попросить Вас о личном разговоре? Не о больном таком-то, а о моем отце?

– Что ж… Пожалуйста… Слушаю вас.

– Григорий Семенович, – волнуясь, как в первый раз, заговорила она, – ну зачем его здесь держать? Ведь больница и так переполнена. Я еще новичок… но это же ясно, что мы стараемся оставлять только острых! Кроме того, сейчас вы уже знаете, что я в состоянии обеспечить ему домашний уход… и лечение амбулаторно…

Григорий Семенович задумался.

– Как я понимаю, – сказал он наконец, – ты специально из-за него работаешь в клинике?

– Да.

Он покачал головой.

– Значит, если мы его выпишем, ты бросишь работу.

– Разве это так важно? – улыбнулась она. – Все равно я работаю не на ставку, я же учусь на дневном. Но если вы хотите сказать, что…

– А может быть, – перебил он ее, глядя из-под очков с подозрением, – ты и в медицинское училище поступала только из-за него?

Это плохой вопрос, подсказал ей внутренний голос.

– Я угадал? – спросил он громче, по-видимому истолковав ее замешательство как подтверждение его догадки. – Да-а… Далеко пойдете, деточка… А интересно, если я его выпишу – ты бросишь учебу, да?

– Я не понимаю, – сумрачно сказала она. – Это как бы воспитательный вопрос?

Григорий Семенович покачал головой весьма осуждающе.

– Это человеческий вопрос! – сказал он с горьким укором. – На твое обучение государство деньги тратит… педагоги стараются – ради чего? Чтобы ты использовала медицину как орудие для вызволения из клиники одного пациента… Стыдно, деточка! А еще… а еще, как ты можешь обещать, что обеспечишь больному режим, если бросишь учебу сразу же, как только он окажется дома?

Разубеди его, подсказал внутренний голос. Докажи ему, одержи над ним верх. Для него стыд – это важно; хорошее начало будет его пристыдить.

– Да что вы, Григорий Семенович! – сказала она недоуменным, слегка даже недовольным голосом, и плечом повела. – Откуда вы взяли, что я брошу училище? И потом… какое же это орудие – медицина? Это… – хотела сказать «мое призвание», в последний момент решила, что это уже чересчур, и закончила: – …просто моя будущая специальность.

Он подозрительно сощурился.

– Но ты же признала, что пошла в медицинское только из-за отца?

– Как я могла это признать? – оскорбилась она. – Я даже на ваш вопрос не успела ответить.

– Скажите, пожалуйста! – саркастически воскликнул Григорий Семенович. – Какое странное стечение обстоятельств – отец болен, а дочка пошла в медицинское.

Он хмыкнул. Он все еще не верил ей.

Она подняла на него ясный взгляд и сказала:

– Больной Осташков поступил в клинику под Новый год, прямо из следственного изолятора. Нигде он до того не лежал, нигде не лечился. А я подавала документы в училище в июле… или даже в июне… Григорий Семенович, о каком стечении обстоятельств вы говорите? Как это за полгода я могла знать, что мой отец попадет сюда в декабре?

Он опешил.

Молодец, похвалил ее голос. Ему стало стыдно. Теперь – жди.

– Э-э… – сказал Григорий Семенович.

Он как будто что-то хотел и не решался сказать. Встал, снял очки, походил по кабинету.

– Мне не нравится эта ситуация.

– Григорий Семенович, – решилась она, – я не могу без него, мне плохо. Я хочу, чтобы он жил дома, понимаете? У меня сердце разрывается, когда я вижу его в этих коридорах.

– Вот-вот. Этим она мне и не нравится.

– Григорий Семенович, вам же все равно до пенсии рукой подать. Почему бы вам напоследок не сделать доброе дело? Я же вижу, что вы могли бы… даже хотели бы, но почему-то… Очень прошу вас! Умоляю!

Он сел, опять надел очки.

– Видишь ли, – сказал осторожно, – я не могу выписать его без визы главврача.

Она пожала плечами.

– Просто формальность…

– Нет. Ему главврач не завизирует.

– Почему?

– Не могу тебе сказать.

– Хм. Хорошо. Но в отсутствие главврача вы тоже имеете право подписывать. Если дело только в этом…

– Не только.

– В чем же? Григорий Семенович!

– Да в том, – разозлился заведующий, – что с ним пришла оперативка. Теперь поняла?

– Какая оперативка?

– Секретная. Выписывать – нельзя.

У нее внутри будто бомба взорвалась.

– Как?! Это незаконно, незаконно!

– Да… незаконно… потому и секретная…

– И вы…

Она замолчала, глядя на него с ненавистью и презрением. Корнеевых рук дело, мелькнуло у нее в голове. Подонок… Ей нехватало слов.

– Вы же врач, – нашлась она наконец. – Вы же только что мне сказали, что медицина не может быть орудием… Или вы сексот? Как вы можете?

– Не надо так, девочка, – попросил он, – был бы сексот, вряд ли сказал бы тебе об этом… Ты еще так молода… Ты еще многого не понимаешь.

– Это гадко, – сказала она с отвращением, – я не хочу и не буду этого понимать.

– Что ж… надеюсь, тебе не придется… а мне вот…

– Но сейчас-то, – спросила она, – перед пенсией… и вообще… Сейчас-то – чего вам бояться?

Он молчал.

– Ладно, – горько бросила она, – теперь поняла…

– Стой, – сказал он и сам опять встал, вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду, припечатал воздух кулаком и выпалил: – Твоя правда! Пошли они все!

Сел и скомандовал, глядя в никуда:

– Готовить к выписке.

– Правда? – Она обрадовалась, еще не веря тому, что происходит. – Вы серьезно?

– Куда уж серьезней, – невесело усмехнулся он, – оперативку игнорировать… да и главврача… Прежде за это бы… Но ты права, девочка! – я уж, наверно, отбоялся свое…

– И… когда?

– Принеси мне историю болезни, я посмотрю. И не забудь написать заявление… наверное, знаешь как…

– Знаю… А вдруг не успеем? Вы уйдете… а следующий завотделением…

– Успеем, – сказал Григорий Семенович.

И она пошла. Полетела на крыльях.

Она поделилась радостью с Этим. Он, простая душа, слегка опечалился, что она уедет, но в общем был явно рад за нее. Больше не с кем было делиться – а Ему скажу ночью, решила она; теперь уж можно – и нужно – сказать заранее, чтобы не получилось опять как тогда.

Но Он сказал ей первый. Тоже не стал говорить в коридорах, дождался свидания, как и она… Они спустились, легли, приласкали друг друга, а потом, когда она уже собиралась сказать, предвкушая свое торжество, Он привстал на локте, заглянул ей в лицо, насколько позволяло заоконное освещение, и непонятным тоном сказал:

– Меня собрались выписывать – знаешь?

– Знаю, – сказала она. – Батюшка!

– Да?

– Какое счастье!

Он, кажется, не разделял ее радости.

– Опять твоих рук дело?

– Батюшка! – возмущенно сказала она. – Что такое Ты говоришь! Ты же когда-нибудь должен поправиться? Ведь выписывают других!

– Что мне до других, – обронил Он, и они долго молчали. Вся ее радость исчезла неизвестно куда; она с тревогой думала, что будет делать, если Он откажется покинуть больницу.

Потом Он сказал:

– Когда Я уйду, найдешь себе Господина.

Она поморщилась в полутьме.

– Батюшка, я говорила Тебе, что мы уйдем вместе.

– Как знать, – сказал Он, – как знать.

– Эй, – подозрительно осведомилась она, – о чем ты это? Что Ты такое еще придумал? Опять как-нибудь наказать меня решил?

– Дать Завет, – сказал Отец, – это не наказание.

– Дурной у нас, Батюшка, разговор, – сказала она с упреком. – Вначале бы уехали… а уж потом насчет какого-то там Господина… Неужели Ты не можешь по-простому? Ну что Ты за человек такой?

– Грубишь, дочь.

– Просто всякому разговору свое время…

– Время пришло.

– Хорошо, – с досадой согласилась она. – Говори, что хотел… Найти Господина. Зачем?

– Чтоб Меня заменил.

– Глупости какие-то. Кто это и когда Тебя заменит? А главное, зачем?

– Затем, что ты не сможешь без Него.

Теперь чем-то тревожным повеяло от Его слов, тревожным и властно влекущим одновременно. Отец-бог говорил с ней. Она вздрогнула, затрепетала, приподнялась над Ним, вгляделась в Его слабо поблескивающие глаза.

– Как отличить Господина?

– Это Царь, не возвращающийся вослед за уползающим змеем, но победно изгоняющий оного.

– Дальше.

– Все.

Она перевела дух.

– Ну, тогда это просто.

Отец улыбнулся.

– Как сказать…

Ей вдруг стало сладко. Отец-бог слишком долго жил только в ее воображении; нежданно-негаданно Он возник наяву и слился с Отцом-человеком. Отец стал един. Она почувствовала, что это ненадолго, и попыталась удержать если не единство Отца, то хотя бы полузабытое ощущение чистого, ничем не подпорченного сладкого часа.

В ту же ночь Он повесился на оконной решетке. Отец-человек давно собирался уйти; он, наверно, давно к этому готовился, то ли раскаиваясь в смертном грехе, то ли считая свою миссию завершенной, а дальнейшее существование – бессмысленным; он так и вел себя, будто не желая никого отягощать и напоказ выставляя свою ненужность. Узнав о случившемся, она пригорюнилась, тихо поплакала в уголке; видно, и она была уже готова, простилась с ним – с человеком, с пациентом психиатрической клиники – раньше, чем это произошло… возможно, с момента Его раздвоения… Она даже немножко удивилась, как легко перенесла известие; затем пожурила себя за это – и снова удивилась, что ругает себя так вяло и рационально.

Даже то, как она узнала об этом, было удручающе обыденным. Никто не прибежал к ней, сбиваясь с дыхания; никто не готовил ее, не подводил понемногу к трагической вести, подбирая слова… Информация появилась обычным порядком… тело вынесли через ту самую дверь… Из-за ее скромного, ровного поведения все уже и забыли, что один из пациентов – ее отец; в первые часы по его смерти никто об этом не вспомнил…

Уже позже, когда она в качестве родственницы обратилась за справкой, когда появился припоздавший в тот день Григорий Семенович, сам нашел ее в коридорах, обнял, слезу уронил – тогда вспомнили, заспешили с сочувствиями, помогли схоронить… Сами пришли на кладбище в большем количестве, чем она ожидала; организовали поминки – обнимали ее, пили и говорили ненужные, странно звучащие слова, и это было ей неприятно.

Когда все кончилось, был красивый спокойный вечер. Солнце садилось; первая звезда зажглась в густеющих небесах. Кометы, не видимые обычным глазом, неслись по расчисленным траекториям вокруг далеких туманных светил… Ни до чего этого Марине не было дела; в кармане у нее лежал железнодорожный билет, а единственный небольшой чемодан дожидался ее в автоматической камере хранения. Неторопливо, по Отцом Вседержителем назначенному пути она шла среди людей и деревьев, шла среди машин и домов, никому по-настоящему не нужная, ни в ком больше не нуждающаяся, шла до конца освобожденная от любви и смерти, от искушений и страстей, от долга и совести… шла свободная, как никто другой в целом свете; шла свободная, как никогда.

 

Часть 5. Медсестра

– Прежде чем приступить к делу, – сказала старшая медсестра, – ты должна изучить инструкцию. – И с этими словами она вручила Марине тонкую книжицу под названием: «Инструкция. Как работать хуже».

– Но как же, – удивилась Марина, – я всегда думала, что нужно работать лучше… Значит, это не так?

Старшая сестра приподняла брови.

– Это твое первое место работы?

– По трудовой книжке – да…

– Тогда понятно. Ты отчасти права, как бы считается, что нужно работать лучше. В общем смысле. Но всякая конкретная работа выполняется по инструкции; согласно же ей – ты видишь собственными глазами.

– Странно, – задумчиво сказала Марина. – И что, на любой работе бывает инструкция, как работать хуже?

– Не всегда письменная, – ответила старшая сестра. – Например, когда я работала официанткой, такая инструкция была устной, потому что состояла всего лишь из двух пунктов – первого и второго.

– Вы работали официанткой? – опять удивилась Марина. – Но как же вы стали медсестрой… тем более, старшей медсестрой? Ведь для этого нужно специальное образование, не так ли?

– Все так, – усмехнулась старшая сестра, – а почему ты решила, что я его не имею? Как стала старшей… ну, это история отдельная…

Она выдвинула ящик письменного стола, достала оттуда пачку дорогих сигарет и копеечную зажигалку, придвинула к себе идеально чистую пепельницу и закурила.

– Вообще-то, – сказала она, – в работе официантки и медсестры много общего. Там много ходишь взад-вперед – и здесь тоже. И там, и здесь разносишь спиртосодержащие препараты. Там к тебе мужики пристают, смотрят, как на мяса кусок – и здесь… По рукам даешь там и здесь одинаково… Зарплата тоже там и здесь одна… и живешь не с нее тоже… Только там официально не можешь сделать ему побольней – а здесь запросто… еще и спасибо скажут.

Марина подивилась такому сопоставлению.

– А что это были за пункты? – спросила она.

– Какие пункты?

– Я имею в виду, в инструкции для официантки.

– Ах, да. Не знаю, можно ли тебе говорить, – замялась старшая медсестра. – Это информация служебного назначения… Впрочем, поскольку я уже не официантка, значит, мы с тобой в одинаковом положении; а поскольку я этой информацией располагаю, то почему бы не располагать также и тебе.

– Мне кажется, это разумно.

– Вот именно. Первый пункт был такой. Для того, чтобы обсчитать клиента, необходимо использовать не изменение цифр, но увеличение объема заказа. Например, если хочешь прибросить сотню, то нельзя просто добавить к счету сто рублей, а нужно найти в меню напиток на примерно такую же сумму – допустим, сто двадцать пять рублей с мелочью – и дополнительно включить его в счет.

Марина подумала над услышанным.

– Но ведь клиент может заметить, – сказала она.

– Ты невнимательно слушала, – строго сказала старшая медсестра. – В инструкции не говорится, что обсчитывать обязательно. Говорится, что если уж обсчитываешь, это необходимо делать по определенной системе. Кто же будет обсчитывать клиента, который может заметить?

– А разве заранее ясно, заметит он или нет?

– Конечно. Например, если это большая, веселая компания, заказавшая много всего – особенно если в течение вечера заказывали разные члены компании, – то такой клиент никогда ничего не заметит.

Марина осмысливала эти новые для нее факты.

– И еще, – добавила старшая сестра, – замечено, что те, кто все-таки проверяет счет, уделяют гораздо больше внимания арифметике, чем количеству бутылок.

Марина, пораженная, молчала.

– Я смотрю, для тебя это новость, – сказала старшая сестра, – ты разве не знала, что в ресторанах обсчитывают?

– Нет, я знала… но…

– У тебя, – догадалась старшая сестра, – наверно, совсем нет жизненного опыта.

– К сожалению, вы правы. Он очень мал.

– Известие не из приятных, – озабоченно покачала головой старшая сестра. – Конечно, если между нами не сложится отношений, мне как бы все равно… Ну, а если мы станем подругами? На такой случай, пожалуй, придется поделиться своим. Кстати, называй меня Ольга.

Первый рассказ медсестры

– Видишь ли, – сказала Ольга, – если в счете завышена общая сумма, то на свет появляется документ, доказывающий, что ты обманула клиента. На таком основании тебя могут запросто посадить в тюрьму. То же самое, если антрекот стоит пятьдесят рублей, а ты пишешь восемьдесят. Легко же поднять меню и сверить цифры… А вот если ты вместо трех бутылок «Хванчкары» написала четыре, у кого и какие найдутся основания отрицать?

Конечно, если с начала смены ты пробила в буфетной кассе всего лишь три бутылки «Хванчкары», то есть если никто другой тебе «Хванчкару» еще не заказывал, то порядка ради полагалось бы пробить приписанную четвертую бутылку. Специально об этом в инструкции не сказано, поскольку это уже не директива, а просто технологическая деталь. Этот чек – или бутылку как таковую – можно использовать позже, но зато если при расчете возникает конфликт, то ты с оскорбленным видом достаешь свои чеки и показываешь честному народу или даже проверяющему… А что, бывали у нас и такие, что ухитрялись наколоть проверяющего – разумеется, я имею в виду тех проверяющих, которые вообще платили по счетам. Такие были в основном из органов.

Потому что большинство проверяющих, как ни крути, не платили. Откуда проверяющие, спрашиваешь? Да откуда угодно. Из другой правоохраны, кроме органов – ну, из какой-нибудь районной прокуратуры, например; тоже из управления торговли, отдела цен, комиссий исполкомовских и депутатских… еще из прессы, из профсоюзов и потребительских обществ… само собой, из вышестоящей организации, то есть треста ресторанов и кафе… Сейчас – не знаю. Может, откуда-нибудь из налоговых служб или чего-нибудь в этом роде. Всегда хватает желающих удовольствие получить, а на халяву – тем более.

Но сколько бы их ни было, жить с умом всегда можно. Ну, а если уж попалась – на самый худой конец – ничего не поделаешь, нужно идти с проверяющим. Вне очереди и без права замены. Обычно официантки идут по очереди… что, между прочим, предусмотрено как раз тем самым вторым пунктом инструкции, о котором ты, видно, забыла меня спросить. Второй пункт также учитывает наступление месячных: если ты очередная и пришел проверяющий, но у тебя менструация, то должна идти следующая по списку. Однако в следующий раз, когда будет уже ее очередь, ты должна ее заменить. Соответственно. Разумеется, по очереди идут только в том случае, если никто не попался.

Я раньше тоже такая, как ты, была, жизни не знала. И в официантки не сразу пошла… Вначале работала в комсомоле, младшим инструктором. Бумажная работа… ну, еще конференции… Думала познакомиться с хорошим парнем, замуж пойти… мечтала о любви… о детках…

Присмотрела себе красивого, перспективного секретаря. Боря звали. Борис Эскуратов. Фамилия – чуешь, какая перспективная? Для того времени, конечно. Имя, правда, какое-то полуеврейское… выше первого бы зампреда вряд ли дошел… Но все-таки, думаю, и это неплохо. Вот бы, думаю, за него. Ведь и ему как бы пора… скоро уже на продвижение, в органы – а он до сих пор неженатый…

Тут посылают нас на конференцию – вместе с Борей, – и я, конечно, стала придумывать, как закрутить с ним любовь, пользуясь непривычной и волнительной обстановкой. Вначале, как обычно – семинары… инструкции… а в заключение конференции – торжественный банкет. Не совсем для всех, но для многих. Для нас с Борей в том числе. И посреди банкета Боря ко мне нежно склоняется, и сердце мое начинает биться сильней.

«Оля, – говорит, – наш куратор хочет побеседовать с тобой. Персонально. Дать тебе напутствие на следующий отчетный период. Будь любонька – сходи, поговори».

«Это большая честь?» – спрашиваю.

«Очень большая. Смотри там, не подведи. Не урони знамя родного горкома».

Я пошла, куда указали.

Зашла в большой кабинет, очень роскошный – гораздо больше, чем у нашего первого секретаря – и вижу: да, он самый… даже и думать не могла, что окажусь с ним наедине на одном кабинетном пространстве.

«Здравствуй, Оля, – говорит. – Как там банкет?»

«Отлично!»

«Выпьем?»

«Как скажете».

«Скажу – выпьем».

Выпили.

«Хочу, – говорит он затем, почти даже и не закусив, – оказать тебе доверие, поделиться с тобой своим личным, выстраданным. Жена – а ее зовут так же, как и тебя, потому-то я на тебе и остановился – оказалась сволочью, сильно меня подвела. Сильно. Не хочу изводить себя и, соответственно, утомлять тебя перечислением подробностей – ими занимается адвокат, – но можешь мне поверить, что подвела очень сильно».

«По работе, – спрашиваю, – или в быту?»

«И так и эдак».

«О, – говорю, – тогда да. Очень вам сочувствую».

«Вот это то, что надо, – сказал он. – Я верил, что ты способна на сочувствие. Давай».

«Что?»

«Трусы, говорю, снимай. Ебаться будем».

Я растерялась.

«Как – ебаться?» – говорю.

«Очень просто… Как все люди ебутся…»

Я замялась.

«Что, – ухмыльнулся он, – не еблась никогда? Или я в тебе ошибся, в молодой смене? Может, подумываешь отказать старшему товарищу по партии?»

«Но я еще не член партии, – лепечу, – только кандидат…»

«Считай, что я аванс тебе делаю».

«Рекомендацию дать хотите?»

«По уставу не могу, обязан воздерживаться… Но положенное получишь».

Что ж, думаю, придется ебаться, иначе никакого Борю Эскуратова мне не видать. Хотя куратор и угадал – я в то время действительно еще не еблась… все себя берегла – для мужа… для деток…

Правда, кое-какой сексуальный опыт все же был. Был даже половой акт… очень ранний… немножко смешной…

В свои детские, еще дошкольные годы мне довелось испытать некий шок. Речь идет об одной сексуальной фантазии, которую я лелеяла с тех пор, как себя помню, и которая внезапно была загублена и испорчена одним неудачным жизненным впечатлением. Не хочу больше говорить о ней; главное, что это сильно подействовало на меня, и я стала немедленно искать что-нибудь на замену.

И как раз в это время меня полюбил мальчик; это было весной, в старшей группе детского сада. Я тотчас же ответила на его любовь. Мальчика звали Вася, и его сексуальная сфера была не менее возбудимая, чем моя… Спрячемся, помню, куда-нибудь за шкафы и давай наслаждаться друг дружкой…

* * *

– Простите, – прервала Марина старшую медсестру, – мне кажется, я знаю эту историю.

– Да? В таком случае, чем она кончилась?

– Вы с Васей расстались.

– Верно, – с удивлением сказала Ольга. – Но ведь так кончается много историй. Откуда тебе знать, действительно ли это та самая?

– Вы поцеловались на прощанье. Взасос.

– Да, – грустно сказала Ольга, – теперь я вижу, что это действительно та. Что ж… тогда не буду на ней останавливаться. Пойдем дальше?

– Подождите, – попросила Марина, – у меня вопрос. В тот момент, когда Вася спросил вас, трахались ли вы…

– Не люблю слово «трахались», – перебила Ольга. – Безобразное слово, особенно когда речь идет о любви, а не о пошлом удовлетворении страсти или грубом насилии. Для двух последних случаев уж лучше применять ругательное слово «еблись», как бы подчеркивая, соответственно, пошлость или грубость. Если же речь идет о любви – как было у нас с Васей – то для этого есть множество красивых, вполне литературных выражений.

– Извините, – сказала Марина. – Я учту. Итак, в тот момент, когда Вася спросил вас, занимались ли вы уже любовью с кем-нибудь другим…

Ольга поморщилась.

– Я помню этот момент… но – «занимались любовью»!.. Тоже не очень-то. Заемное выражение, из голливудской порнухи… Любовь – это чувство! это состояние души… как счастье, восторг… Подумай сама – можно ли заниматься восторгом?

Ольга с сомнением покачала головой. Марина, потупившись, пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно; еще расширишь словарный запас, какие твои годы. Справедливости ради скажу, что в то давнее время нашей любви мы с Васей употребляли именно те отвратительные слова, которые применимы к пошлости или грубости. Но не забывай, что мы были дети. Возможно, мы находили какое-то удовольствие в произнесении ругательных слов; однако, даже если так, то вряд ли это удовольствие было сексуальным – скорее всего, нам просто хотелось казаться взрослей.

– А может быть, – предположила Марина, – вы еще не читали беллетристики, и ваш словарь был ограничен.

– Очень может быть, – согласилась Ольга. – Так что ты хотела узнать?

– …в ответ на его вопрос вы покраснели. Почему?

– Было не так, – сказала Ольга, – твоя информация все же не совсем верна… Он спросил меня – так как я уже взрослая, буду заменять неправильно примененное слово – он спросил: «Ты с кем-то уже была близка, что ли?» – «Нет, – ответила я. – Мне просто рассказывали. Девчонки». И тут же покраснела.

– Вот как…

– Да: вначале ответила, а потом покраснела.

– Почему?

Ольга смутилась.

– Потому что подумала, что сказала неправду, и мне стало совестно.

– То есть, вы все-таки были с кем-то близки?

– Нет; но я уже начала заниматься самоудовлетворением и по наивности полагала это родом измены. И я не хотела его огорчать. И еще – боялась, что если я скажу правду, то он не захочет иметь со мной близости.

– Вы правильно поступили, – заметила Марина, – кто знает, как бы он это воспринял? Но скажите, Ольга… вы упомянули выражение «половой акт»… а разве то, что было у вас с Васей, можно назвать половым актом?

– Конечно. А как же? Классический вестибулярный коитус. Но я не стала рассказывать об этом куратору…

Первый рассказ медсестры

(окончание)

…просто, как он велел, сняла трусы. Он положил меня на стол – если считать, что стол в форме буквы «Т», то на нижний торец вертикальной ножки – и дефлорировал.

Так я соприкоснулась с жестокой действительностью. Проявила, конечно, мужество и дисциплину… Зашла врастопырку в туалет – а туалеты там роскошные! – в зеркало посмотрелась… Вроде ничего. Немножко бледна – но даже как-то слегка интригующе… Напихала в трусы туалетной бумаги и вернулась в банкетный зал.

Боря на меня посмотрел косо – нехорошо, знаешь ли, посмотрел – и бедное мое сердчишко тут екнуло и упало. Вот оно как, думаю. Нет, думаю, не быть тебе, Оля, уже Эскуратовой… Не убереглась ты, Оля, до мужа. И то ладно, что первым был у тебя хотя бы куратор, а не какой-нибудь случайный общественник…

И переводят меня из младших инструкторов сразу в старшие, минуя просто инструктора… Это, соображаю, не случайно; такие вещи – только за особые заслуги, а какие особые в данном случае? Девственность, что же еще. Жаль, правда, что такая заслуга может быть только раз в жизни… не продешевила ли, думаю – кто знает?

Так или иначе, не обделили меня. Сидела бы на месте, не дергалась бы – стала бы, может, кем-то и выше… завсектором, например… или даже отделом… Но с Борей Эскуратовым больше не могла. Тырк, мырк – тепленькими местами что-то никто не разбрасывается… Поищу, думаю, что-нибудь более денежное, раз уж такие дела.

Вот и пошла в официантки. Не состоялась по служебной линии. Почему именно в официантки? Ну… много общего… В работе с документами, например. Кожаные обложки одни и те же – здесь для меню, там для грамот, для бумажек на подпись… Под диктовку пишешь и там и здесь… По рукам даешь одинаково… бутылки пустые выносишь… Такие же проверяющие…

Непросто было устроиться, кстати. Если бы знакомый инструктор из горкома партии не порекомендовал… Но как ты думаешь – должна была я хоть что-нибудь поиметь за свою погибшую мечту и карьеру?

Направили меня к директору ресторана. Захожу.

«Здравствуйте… Я от Николая Петровича…»

«Да-да. Присаживайтесь, пожалуйста».

И молчит. Улыбается противно.

Я начала нервничать.

«Меня зовут Ольга».

«А меня – Анатолий Петрович». – И опять молчит.

Я положила ногу на ногу, чтобы почувствовать себя посвободнее. У него при этом глаза аж загорелись.

Фигу тебе, думаю. Вот вначале оформишь меня, а там видно будет.

«Все бы хорошо, – говорит, – но выше чем ученицей взять вас не получается, квалификации-то у вас никакой…»

«Как это, – возмутилась я, – никакой? По-вашему, чтобы работать старшим инструктором горкома комсомола, для этого не требуется никакой квалификации?»

«Ах, вот как! – говорит он. – Николай Петрович меня не предупредил… Просто сказал – зайдет хорошая девушка Оля…»

А это уже, думаю, мелкая месть моего знакомого, инструктора Коли. Намекал ведь… скромно так, не напористо, в соответствии с должностью… а я притворилась, что не поняла. Не сделала вывода из урока, что преподал мне куратор. Ладно, думаю… впредь буду умнее…

«И правильно, – говорю, – разве я не хороша? А относительно должности… вот, посмотрите на мою трудовую…»

Он посмотрел.

«Да. Что ж… в инструкции прямо не запрещено… можно и официанткой… разряда, правда, последнего…»

Теперь уж, думаю, моя очередь молчать.

«…при условии, однако…»

Молчу.

«…что теоретически подготовишься и практически повысишь разряд в самом ближайшем будущем».

«Это не сомневайтесь. Я очень старательная».

«Верю, – говорит. – Не была бы старательной, не работала бы в горкоме…»

Так я получила вторую специальность. Изучила инструкцию, вышла в зал, начала обучаться без отрыва от производства… Комсомольским секретарем меня выбрали, учитывая мой большой опыт в оргработе…

Вызывает раз меня директор и говорит:

«Оля, ты у нас уже больше месяца».

«Почти полтора», – говорю.

«Ты говорила – мол, старательная…»

«Да, – киваю, – а как же? Обучаюсь, готовлюсь… Приступила к выполнению обязанностей комсомольского секретаря».

«Ну, это коллектив твою старательность оценил… а я еще как-то не очень».

«За чем же дело стало, – говорю. – Скоро сдача на разряд… Вот и оцените».

«Хитришь ты со мной, Оля, а я этого не люблю».

Я вздохнула – ясно, шеф! Думаю, побольше бы хоть урвать, раз все одно отдаваться.

«А вы меня старшей официанткой назначите?»

«Ишь ты, шустрая какая».

«А разве это плохо? – говорю. – Люблю, чтобы все по-шустрому».

«Ну, тогда иди сюда».

Подошла я к нему, положил он меня на стол – тоже буквой «Т», только ножка совсем короткая – задрал мне юбку, трусы спустил и выеб.

«Так что, – спрашиваю, – насчет старшей официантки?»

«А тебе обязательно старшей?»

«Привыкла в горкоме», – говорю.

«Так сразу там старшей и стала?»

Утер он мне нос. «Ладно, – говорю, – ваша правда: не все сразу… но я должна рассчитывать в принципе».

«В принципе… будешь стараться – обещаю».

На том и сошлись.

На разряд я, понятно, сдала запросто… потом еще разок повысила… а потом пришлось Анатолию Петровичу и выполнять свое обещание.

Началась красивая жизнь. Деньги, внешность, общее уважение – все при мне. Не без трудностей, конечно, не без проблем… с несправедливостью приходилось бороться…

Например, этот проверяющий, с которым по очереди. Я на собрании девочкам говорю:

«Ставлю в повестку дня вопрос по разделу “разное”, без занесения в протокол – об освобождении комсомольского секретаря от обязанностей идти с проверяющими. Кто “за”?»

Сама руку поднимаю, а кроме меня – никто. Настроение сразу испортилось. Вот, думаю, началось… плоды плюрализма.

«Как это? – орут. – Ты что – особенная?»

«Тихо, – говорю, – давайте разберемся. Кто всю документацию в порядок привел? Кто вам характеристики пишет? А личные комплексные планы? А с выбывшими без снятия с учета кто ебется? Взносы кто с вас, сучек, выколачивает так, что в райкоме уже в резерв на доску почета поставили, да еще сразу в середину очереди? Все Оля да Оля… Должна же быть какая-то справедливость!»

«Это, – говорит одна, – общественные дела, ты их с работой не путай. За это – другое… от колхоза, например, освободят… А если от проверяющих, тогда чем я хуже? Ты комсомольский секретарь, а я член объединенного профсоюзного комитета…»

А другая: «Меня тогда тоже, как многодетную мать…»

А еще одна: «Что нам эти комплексные планы? Меньше, что ли, стало из-за них проверяющих?»

«Ша, – говорю, – сучки, вот здесь-то вы и ошиблись. Мероприятия мои приносят конкретный эффект! Скажем, органам они до феньки, это да… но что касается треста, то тут уж извините. Через меня – проверяющих из треста на тридцать процентов убавилось, можете сами на калькуляторе посчитать. И из средств массовой информации тоже».

Что тут началось… Одни орут – давайте освобождать, раз не пиздой, так жопой свое отработала, другие – пиздит все, это не доказать… Комиссию, орут, нужно создать для проверки…

Короче, поставили вопрос на голосование. На тайное, между прочим! суки неблагодарные… только и добилась, что включить в голосующих всяких посудниц и поварих… в общем, тех, кто и так проверяющим не обязан…

И зря. Политическая ошибка. Думала, им все равно – почему не порадеть активистке? А они вовсе беспринципными оказались… руководствовались, видно, просто бабьей завистью…

Прокатили, конечно…

В общем, было много несправедливости, денежки не легко зарабатывались, но одна несправедливость меня просто добила. Из-за нее, в итоге, я и ушла.

Началось с того, что снял меня бандит. Они же как? они снимают, не спрашивая… просто подходят и говорят: сегодня едешь со мной. Даже проверяющие – и то по очереди, а эти…

Пришлось ехать. Ну… что тут скажешь… не просто выеб – можно сказать, снасильничал…

А в следующую смену является и – хрясь по лицу! Хрясь еще раз! В кровь, сволочь… после больничный брать пришлось… Девки налетели… унять пытаются… я в раздевалку убежала…

Он опять ко мне, обозвал по-всякому… Спрашиваю, что же все-таки случилось? Он опять в крик… В конце концов успокоился немного и говорит: «Если ты, сука, медицинскую комиссию не проходишь, то меня-то хотя бы могла предупредить?»

Я обмерла. «Что, – спрашиваю, – такое?»

«С конца закапало, – говорит, – вот что».

Я – в плач… Никогда со мной такого не было. И откуда? Встретилась с одним за смену до него… с таким хорошеньким мальчиком… так напомнил мне Васю…

Мальчика-то поминай как звали. «Не губи, – кричу бандиту, – не знала, видит Бог! Ведь не хотела с тобой идти… может, сердцем чуяла… ты же сам настоял…»

Ну, он и утих.

«Теперь вижу, – говорит, – не врешь».

В общем, совесть его загрызла, и поехали мы с ним к врачу, почему-то на лодочную станцию. Заходим мы, значит… поднимаю голову, чтобы на врача посмотреть… и чуть не падаю в обморок – это же мой Вася! Только бы, думаю, не признал, по такому-то стыдному поводу… Конечно, он не признал – столько лет прошло… женщины ведь меняются больше, чем мужчины, а вдобавок вся рожа у меня была разукрашена самым причудливым образом.

Давай меня Вася колоть каждый день понемножку… Поскольку моя неожиданная встреча с ним случилась при особых и таких неблагоприятных для меня обстоятельствах, и речи не могло быть о том, чтобы я открылась ему. Но встреча эта всколыхнула меня, пробудила во мне прежнее чувство… Помнишь – Я встретил Вас, и все былое… Давай споем.

…Да. Все та ж в душе моей любовь! Не в силах противиться чувству, я решила предстать перед Васей заново, вне связи с прошлым – естественно, когда курс лечения был завершен. Явилась к нему по-праздничному, цветочки принесла, дала намек – заинтриговала, короче. И можешь представить себе мою радость – звонит! Встречаемся с ним… каков же он, думаю? Ведь наша близость была так коротка, так наивна… прошло так много лет… Я вся трепетала, когда мы, наконец, оказались наедине!

И – какой конфуз, какое разочарование! Васин член, кумир моего детства, буквально болтался у меня во влагалище, так напитанном соками, так страстно ждущем его! Отчаяние мое было огромным. Желая удержать уже, наверно, не его самого, а лишь светлый образ любимого мальчика, я что было сил прижала его к себе; я разодрала ногтями его спину в тайной надежде, что острое ощущение заставит его член увеличиться от приступа гнева или боли… возможно, ты слышала, что такое бывает! – но у нас все случилось наоборот. Его член попросту улизнул из моего лона. Меня обуял нестерпимый стыд за мою жестокую, варварскую проделку, и я – у которой только-только зажили повреждения, учиненные беснующимся бандитом – возжелала, чтобы мой милый Васек хотя бы побил меня, может быть, хоть таким способом получив суррогат удовольствия, не достигнутого по-простому. И опять случилось наоборот! Желая на сей раз доставить удовольствие только ему, я видела, что он лупит меня разве что с досадой; а вот я-то, виноватая в столь скандальном завершении нашей близости, испытала от этих ударов сильнейший оргазм, дополненный еще и приятной неожиданностью своего открытия… я имею в виду, открытия в себе мазохистки. Так как именно Вася, моя первая любовь, открыл мне на это глаза, то есть фактически наставил меня на путь дальнейших таких же оргазмов, я была в полном восторге и немедленно поделилась с ним своей радостью – по-прежнему, конечно, сохраняя инкогнито. Вася, судя по его реакции, решил, что я просто ненормальная… Больше мы с ним не встречались.

Не встречались, однако, вовсе не потому, что я побоялась бы явиться к нему снова. Дело в том, что мой следующий партнер – на беду, очередной проверяющий – столкнулся с той же проблемой, что и недавний бандит. И мне стало ясно, что Вася очень плохой врач и по справедливости должен от этого пострадать, а потому я ничего ему не сказала. И еще стало ясно, что пришла мне пора покидать не только ресторан, но и трест; а коли так, то почему бы мне самой не заняться тем же, что и Вася, только более профессионально. Клиентуры, с моими-то связями, я имела бы хоть отбавляй.

Видишь, каково мне пришлось? Это и называется жизненный опыт. Училась я, правда, так себе – нужно же было деньги зарабатывать… Используя комсомольское прошлое, организовала кооператив. Впрочем, история моего бизнеса – это отдельная тема… Как ты понимаешь, ничего не вышло, иначе хрен бы я работала медсестрой…

* * *

– Старшей медсестрой, – мягко поправила Марина, акцентируя слово «старшей» и тем самым как бы морально поддерживая Ольгу, у которой к концу рассказа явно испортилось настроение.

– Старшей, – согласилась Ольга. – Сказать как?

– Обычным способом, да?

Они понимающе посмеялись.

– Чувствую, – сказала Ольга, с симпатией глядя на Марину, – не зря я с тобой поделилась. Мы одного поля ягоды… Будем подругами, нет – в любом случае, держись меня, не прогадаешь. У тебя есть проблемы?

– Как сказать, – пожала плечами Марина. – Больших вроде нет… а мелких полным-полно…

– Не люблю больших проблем, – поморщилась Ольга. – Да и лезть в них – последнее дело… А с мелкими я тебе помогу. Говорю, держись меня, и все будет в порядке.

– Договорились, – сказала Марина. – Ты пьешь?

– Обижаешь. С моим-то опытом…

– Тогда нужно отметить.

– Давай…

Работа, в соответствии с инструкцией, началась.

* * *

Отец-человек ушел, забылся; Отец-бог – то есть, единственный оставшийся и потому истинный Отец Вседержитель – возвышался над всем и властно командовал намерениями, событиями и путями.

Господин!.. Новое слово волновало ее, будоражило ее чувство и воображение, превращаясь из бессмысленного, выспреннего набора звуков в понятие, в очередную желанную цель. Оно выросло изнутри, как зуб мудрости. Царь, не возвращающийся вослед за уползающим змеем, но победно изгоняющий оного – так Он сказал. И ничего больше. Остальное – искать, распознать, увериться – ей предстояло самой.

Она занялась рассуждением. Если Царь должен изгнать змея, то змей, для начала, должен быть в наличии как таковой – иначе кого изгонять-то? Ей было жаль огромного множества окружавших ее бессильных мужчин; исцеляйтесь, думала она, оживляйте змеев своих, но прежде того я не могу иметь с вами дела. Однако наличие змея было лишь первым условием. Самым важным – собственно, определяющим – были отношения Царя со змеем. Независимо от того, кто их носитель – жеребец в соку, типа Корнея или медбрата Васи, или обремененный детьми и комплексами интеллигент, или просто какой-нибудь старый козел с дряхлым змеем на протезе-эректоре – независимо от всего этого, составлявшего ложную сущность, она смогла выделить не больше чем три различных модели естественного его поведения, не вдохновленного ни ею, ни иным внешним воздействием, всего три различных поведенческих типа:

змей придет и удалится сам по себе (представ зверем, нет ли; получивши свое, нет ли – неважно); и лишь пустота места, оставшегося после лукавого, позволит Царю водвориться;

змей придет, зверем получит свое – но не уползет, а останется; уж не важно, опять ли предстанет зверем, или удалится сам по себе с течением времени (внешние обстоятельства решат это); и Царь, опять-таки, водворится не более чем на свободное место;

и, наконец,

змей придет, зверем получит свое… и – в довольствии или нет – будет вытеснен Царем сильным, снизошедшим до слабостей тела и уступившим место Свое, но лишь на недолгое, определенное Им же Самим время.

Только третий сценарий и определял Господина; но теперь надлежало перейти от теории к жизни. Как найти, как не ошибиться? Где гарантия, что она не свяжется с очередным Корнеем, не изведет себя и его заодно, не потратит впустую массу своих и чужих сил, времени, денег? Она могла бы в известной степени рассчитывать на свою интуицию, но вернейшим казалось пройти некий исследовательский и даже практический курс в той среде, где это было легко и ни для кого не могло повлечь за собой особых последствий. Естественной и идеальной такой средой был постоянно окружавший ее, постоянно меняющийся, изнывающий от безделья контингент пациентов-мужчин.

Она установила правила допуска к своему исследованию в виде двухъярусной системы селекционных фильтров. Наипервейшим фильтром низшего яруса было общее состояние больного; впрочем, требования на этом этапе не были особо строги – отбраковывались лишь заведомо тяжелые или хронические случаи, носители любого вида инфекций, а также совсем уж дряхлые старики. Затем шел досадный фильтр слишком резво идущих к выписке. Приходилось отказываться от потенциально пригодного материала по той простой причине, что она не успела бы за несколько оставшихся дней провести полноценные исследования. Было жаль… Следующим был первичный фильтр интереса к жизни и, в частности, к женщинам. Все веселые, сварливые, коммуникабельные и прочие нормальные больные признавались прошедшими фильтр; не годились явные гомики; не годились те, кто уж очень ей чем-то не нравился; не годились конституционные мизантропы – она просто не видела способа установить с ними контакт. Однако, сам по себе мрачный взгляд исподлобья еще не свидетельствовал о непригодности – он мог быть вызван скукой, нудностью больничного заточения, мыслями о недоделанных где-то делах… такие случаи требовали более внимательного анализа – например, подсмотреть, как больной общается с посетителями или реагирует на внезапно рассказанный анекдот.

Эти элементарные, как бы общие фильтры в создаваемой ею науке получили название пассивных, так как они не требовали никакого ее участия – лишь наблюдения за тем, что происходит и так. Дальше шли активные фильтры. Первый из них действовал на уровне взгляда и жеста. Пациент мог подумать, что она заигрывает с ним – а мог и не подумать; мог поддержать ее игру – а мог и нет; мог увлечься, мог обидеться… и в любом случае на этом этапе она не заходила слишком далеко, всегда имела возможность осадить размечтавшегося, просто недоуменно пожав плечами. Этот фильтр позволял не только вдвое сузить круг, но и кое-когда даже видеть змея поблизости. Теплее… Второй активный фильтр содержал разговор общего содержания, с легкими, ни к чему не обязывающими намеками; сам по себе он сужал выбор не так уж сильно, но был необходимым преддверием последующего, позволяя вычислить и отбраковать веселых идиотов, сексуальных маньяков и прочих неуравновешенных особей, а также тех, чей змей на этом этапе отползал по первому поведенческому сценарию. Наконец, весь отфильтрованный контингент интуитивно делился ею на две категории, для каждой из которых была приготовлена своя отдельная воронка. Поэтому заключительный фильтр, очень важный, был параллельным: одних здесь подстерегал явно намеренный, бессловесный, чисто осязательный контакт с Царем, а других – серьезный разговор о сексе. Понятно, что щекотливое это испытание она ухитрялась проводить в достаточно обособленной обстановке; впрочем, неприятности в виде вспышки насилия или гнева, а также официальных жалоб, были практически исключены всем предшествующим отбором. Она не шла слишком уж далеко – лишь до той точки, откуда видно было, идет пациент на контакт или нет; в последнем случае она не пыталась настаивать, и эпизод умирал; те же, что шли на контакт – еще теплее! – считались прошедшими полный селекционный цикл и зачислялись в группу для специального исследования.

С этими, со своими любимчиками – их оставалась примерно треть всех пациентов – она работала строго индивидуально. Она завела на испытуемых карточки, куда вписывала свои действия, наблюдения и выводы. Вероятно, каждый из них считал, что завел роман с медсестрой. Почему нет? Наиболее образованные из них неизменно упоминали в беседах классический пример Хемингуэя.

Большинство романов глохло – по разным причинам. Одни пациенты были не прочь оживить приключением свой вынужденный арест, но имели грань допустимого; они просто боялись – огласки, жены, возможных будущих обязательств, себя, ее. Они отчуждались или пытались остановить мгновенье, становились неинтересны и выпадали из группы естественным образом. Других она исключала сама – тех, отношения с кем развивались слишком медленно, или не в том направлении, или в неудобных для наблюдения формах – в общем, не так, как она хотела.

Эта работа оказалась сложней, чем ей казалось вначале. В сущности, ничего более сложного она не делала никогда. Предыдущий завершенный ею проект – подготовка побега – в свое время тоже казался непростым, но со своей нынешней позиции она расценивала его разве как тренировочный курс самостоятельной деятельности. Ни с кем из первого состава своих подопытных она так и не добралась до поединка Царя со змеем – задолго до этого все они выбыли или из группы, или из клиники вообще. Она не успевала; нужно было либо резко снижать численность группы, либо работать гораздо быстрее.

Царевна скучала, капризничала, требовала ласк. Зеркало спасало, когда было совсем невмоготу, но зеркало не было Господином. Уменьшение группы сузило бы зону поиска, могло растянуть работу на годы. Оставалось встать на трудный путь интенсификации… Она начала совершенствовать методику. Пришлось жертвовать сном, досугом, даже училищной успеваемостью, но дело двинулось вперед; через два-три месяца она оказалась в состоянии запланировать, а затем и выполнить жесточайшие, невозможные в начале работы сроки селекции: на пассивные фильтры – сутки, на активные – три дня.

Она ежедневно перерабатывала огромный объем информации. Как никогда прежде, она узнала толк в мужских запахах – в бесконечно разнообразных запахах пота, крови, спермы и гноя, всяческих выделений и опрелостей, всяких иных миазмов живущих и умирающих человеческих тел. Как собаку, ее влекло к этим запахам; ей хотелось все пощупать, лизнуть, осмотреть. В короткие часы отдыха ей снились шеренги Царей – сотни, тысячи Царей – в битве с громадной армией змеев. Они все были разными; у каждого был свой запах и вкус, свой характер, свое лицо, и она узнавала среди них тех, с кем имела дело накануне.

Но и Царевны касалось несчетное множество рук, губ, змеев; она уже и забыла, что некогда это было проблемой проблем. Подчинив тот Завет прежней Цели, она достигла Ее (не она была виновата в том, что случилось дальше); новый Завет был во всяком случае важнее старого, обветшавшего. В результате ускорения ее деятельности романы в группе стали развиваться быстрее – но, увы, недостаточно… Вслед за сном и успеваемостью подоспела еще одна, более тяжелая жертва – безопасность. Прежде, в начале программы, она подолгу организовывала приватные встречи, выжидала благоприятных возможностей, проверяла, не будет ли рядом кого, в сомнительных случаях предпочитала не рисковать… Это было несложно – она чувствовала больницу как собственное тело – но это было долго. Подопечные выписывались; кое-кто начинал звонить, предлагал встретиться в городе – это казалось заманчивым; на всякий случай она записывала телефоны, но с искренним сожалением отказывала – огромный расход времени не стоил того… Да, и Царь, и змей уже появились не только во снах, но и в ее картотеке. Да, она уже наяву, реально успевала добраться до заветного поединка… но этого было мало для сравнения сил сторон. Еще быстрее! – в ход пошел уровень подготовки свиданий, единственный остававшийся резерв. Неизбежный риск запланированной халтуры… И настал момент, когда ее засекли.

Никто не вмешался, чтобы отделить ее от партнера; никто не стал, как когда-то, писать заявления, что видел змея, покидающего ее рот; но слух пошел, не мог не пойти, и Ольга вызвала ее и, кривя губы, жестко сказала:

– Не тем ты занялась, девочка.

Она заплакала. Программа была под угрозой.

– Времени нет совсем. А так хочется иногда…

Ольга поморщилась.

– Глупая. Разве это те, что тебе нужны?

– Они мне не нужны. Только члены.

– Члены… – вздохнула Ольга.

Она с сомнением покачала головой. Марина, потупившись, пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно; разборчивость еще придет, какие твои годы. Хочешь члены – имей… но тогда два обязательных требования.

Она закурила.

– Это инструкция? – спросила Марина.

– Считай, что так. Устная. Во-первых, ты должна принять конкретный образ – создать имидж, как теперь говорят. Не очень-то хорошо блядовать с пациентами; но, поскольку не ты первая, не ты и последняя, а главное, поскольку ты хорошо работаешь, тебе это простят. Но блядство твое должно быть конкретно.

– Не совсем поняла. – На самом деле она поняла прекрасно, но ей хотелось, чтобы Ольга продолжала: во-первых, она знала, что Ольге приятно инструктировать, а во-вторых, ей и самой нравилось слушать Ольгу.

– Очень просто: блядь – она и есть блядь, у нее это на лбу написано. Это понятно… говорю, простят. Но если чей-то член сосет такая, как ты, девочка-отличница – это уже явление непонятное. А коллектив отторгает непонятных людей. Вывод: чтобы не иметь проблем, ты должна быть понятна коллективу.

– А говорят, в тихом омуте…

Ольга усмехнулась.

– Я уж позабочусь, чтоб сейчас так и сказали. Но ведь это можно использовать лишь один раз. Как невинность. Глупо играть девочку, раз уж тебя накрыли. Только раздражать будешь коллектив, восстановишь против себя.

– Поняла. Буду блядью, значит…

– Невнимательно слушаешь, – строго сказала Ольга. – Я еще не сказала, кем ты должна быть… точнее, выглядеть – кто ты на самом деле, вопрос другой. Я употребила слово «блядь» в собирательном смысле. Ты еще не можешь быть блядью; возраст не тот. Блядь – это… ну вот я, например. Я – блядь.

Марина удивилась.

– Ты так гордо об этом говоришь…

– А я не нахожу в этом ничего плохого. Блядь – это сознательно, в силу желания или обстоятельств сделавшая свой выбор женщина с определенным жизненным опытом. Это, если хочешь, жизненная философия. Не следует путать с проституткой.

Марина удивилась опять.

– Но в чем же отличие? Сама говоришь – в силу обстоятельств…

– Диалектика, – пояснила Ольга. – Причинность различна: проститутке не приходится выбирать, обстоятельства просто вынуждают ее поступать определенным образом. Блядь, наоборот, оценивает обстоятельства и осмысленно делает выбор.

Марина подивилась такому сопоставлению. То, что сказала Ольга, странным образом напомнило ей о проблеме, стоящей перед ней самой. Проститутка, которой не приходится выбирать… не похоже ли это на Царя слабого, вынужденного дожидаться обстоятельств… дожидаться, пока змей отползет… А Царь сильный – что же тогда? Глуповато…

Напряженная работа мысли, видимо, отразилась на ее лице и была понята Ольгой как определенное недоверие, потому что она досадливо фыркнула и начала объяснять ей повышенным тоном, слегка даже раздраженно:

– Когда мой первый учитель, куратор, о котором я тебе рассказывала, велел мне снимать трусы – как ты думаешь, могла я отказаться?

– Не знаю, – призналась сбитая с толку Марина.

– Могла, конечно. И это был бы тоже осознанный выбор. И неделю спустя тот же Боря, объект моей мечты, придрался бы ко мне и попер вон из горкома; да хорошо еще, если по собственному желанию.

– Ну, вот.

– Что «вот»? Я просто вышла бы за другого… Все равно получила бы мужа и деток – свою мечту.

– Но снимая трусы, ты же тоже мечтала об этом.

– Верно, – согласилась Ольга, – я делала это ради Бори… Я ведь связывала мечту именно с ним… Да, ошиблась. Но ошибочный выбор – тоже выбор.

– Я хочу сказать, что ты не хотела становиться блядью, когда снимала трусы.

Ольга, пораженная, опешила.

– Ты права.

Она застыла на месте растерянно, даже смятенно. Марина еще не видела ее такой. Она забеспокоилась.

– Я не обидела тебя?

– Нет, – медленно сказала Ольга, как бы подбирая слова, – просто ты, кажется, умней, чем я думала. Уж не умнее ли ты меня?

– Ты смеешься. С моим-то опытом!

– Опыт одно, а мозги – другое…

– Не знаю. Я просто держусь тебя.

– Да, – сказала Ольга с некоторым облегчением, – вижу… Но выходит… по твоей логике… что я вовсе не блядь?

– А тебе это так уж важно?

– Что важно – быть блядью?

– Ну… для начала знать, блядь ты или нет.

– Пожалуй, да. Важно. Скажем так… я хотела бы… нет, я должна… да, должна! – ощущать себя блядью, потому что иначе мне трудно было бы примириться с утратой моей мечты.

– Послушай, – сказала Марина, – я наверняка глупей тебя, потому что мне и в голову не могла бы придти такая проблема… но мне кажется, что я бы могла помочь тебе с ней разобраться. Именно потому что глупей. Если хочешь, конечно.

– Уж конечно, хочу. Ты же видишь… я внезапно лишилась моральной опоры. А это тяжело.

– Я понимаю тебя. У меня было такое.

– Правда? Значит, какой-то опыт у тебя все же есть…

– Мы говорили о тебе, – мягко напомнила Марина. – Скажи, ты сама ощущаешь себя блядью?

– Да. Я же сказала тебе – жизненная философия…

– А может, ты просто себя обманываешь. Твоя мечта… муж и детки… может, ты продолжаешь лелеять ее. Просто запихнула куда-то подальше… в глубину души… а для моральной опоры придумала себе, что ты блядь. Ну, тот же имидж… чтоб не чувствовать себя неудачницей. Как тебе кажется, может быть такое?

– Да ты что! – сказала Ольга с отвращением. – Обманывать себя… Удел слабых. Мечта – кстати, сама по себе неплохая… я понимаю женщин, которые только об этом и думают, или которые достигли этого и верят, что в этом их счастье. Я могу их понять, потому что тоже была такой. Но я давно не такая, и это давно не мое. Нет, Марина, – покачала она головой, – я не стала бы себя обманывать. Я – цельный человек.

– В таком случае, – заключила Марина, – ты действительно блядь; ты просто неправильно определила момент твоего выбора. Не при снятии трусов это произошло.

– А когда?

– Откуда мне знать? Позже – может быть, в ресторане… Вряд ли был какой-то конкретный момент.

– Я делала выбор понемногу, – догадалась Ольга.

– Наверное, так.

Ольга успокоилась окончательно.

– Я твоя должница, – сказала она, – до сих пор я находилась в плену иллюзии: я взаправду думала, что это случилось именно тогда…

– Какие могут быть счеты, – улыбнулась Марина. – Ты же вызвала меня, чтобы мне помочь.

– Да. Я и забыла… очень волнительный разговор… Но тогда вернемся к делу. – Ольга закурила еще одну сигарету. – Тема бляди возникла из-за того, что ты неправильно поняла…

– Я помню.

– Ты – не блядь. Не можешь быть блядью.

– А кем?

– Блядешкой. Ты должна быть… точнее, должна выглядеть как блядешка, то есть потенциальная блядь, но по малолетству (или недостатку опыта, если хочешь) еще не сделавшая жизненного выбора. Отличие очень существенное. Блядешка лишь имитирует блядское поведение, в то время как у нее – в точности так, как ты об этом сказала – в глубине души остается мечта о муже и детках.

Она немного подумала и добавила:

– Да даже и не в глубине. Сколько девочек ходят и говорят: погуляю, пока свободная. Тоже философия… примитивная только… Это блядешки и есть.

– Ясно.

– Я не знаю, блядешка ли ты на самом деле… похоже, впрочем, что да… но в любом случае – выглядеть как блядешка, вести себя как блядешка… в общем, иметь имидж блядешки – вот это, дорогуша, ты обязана.

– Ясно.

– Все. Ступай.

– Как? А второй пункт?

– Какой пункт?

– Ты сказала, два… обязательных требования…

– Ах, да. Второе очень простое. Коллектив – это… ну, коллектив… это наше… но вот если начнется пиздеж за пределами клиники…

– Поняла.

– …тогда я не буду тебе помогать.

– Поняла.

– Хорошо поняла?

– Ага, – сказала Марина, наслаждаясь моментом взаимопонимания. Ей чрезвычайно нравилась Ольга. Только с Корнеем – не считая, конечно, Отца – ей бывало так хорошо, так комфортно; никогда прежде она не чувствовала себя так с женщиной и не думала, что это вообще возможно. – Я люблю тебя, – неожиданно для самой себя выпалила она, глядя на Ольгу с горячей благодарностью.

Ольга хмыкнула.

– Смотри не залюби женские органы.

– Нет, я только мужские…

– Ну-ну. Выпьем?

– С тобой – всегда и везде…

– Ох, девка, – крутанула Ольга головой. – Не знаю, что там, в твоем тихом омуте… в глубине… только чую, это тот еще омут…

Она вынула из стола стаканы и добавила:

– Поверь, уж на это у меня есть чутье.

* * *

Никак не получалось у нее быть кем-то одной. Раньше была блядешкой в общежитии, а в больнице была скромницей-труженицей… теперь – все наоборот…

С легкой руки Ольги, дела завертелись еще быстрей. Она успевала, успевала! Она отметила в календаре день, когда сравнение сил было впервые зафиксировано. И еще один день, через пару недель – когда впервые обнаружила потенциального Господина.

Она не собиралась следовать за Ним. Он был временный, экспериментальный; строго говоря, она вообще не должна была называть Его Господином – тем более с большой буквы. Ведь она могла ошибиться. Она уже заканчивала учебный курс; она уже знала, как коварны бывают долгожданные первые результаты. В данном случае ей повезло – очередное плановое свидание полностью подтвердило ее вывод. Но следующий кандидат оказался ложным… а затем и еще один… Это было скорее закономерно, ведь победа Царя не была сексуальным стандартом; в сущности, она сама провоцировала ее – вдохновляла Царя, спугивала змея… а на дальнейших экспериментах, проводимых менее пристрастно и более тщательно, Царь и змей занимали свои реальные места.

Но не у первого. Первый Господин (она решила, что к Нему – в порядке исключения, только как к первенцу – она вправе применить и слово и букву) чем-то даже напоминал Отца. Чисто внешне, конечно. Как личность, Он и понятия не имел о Своей миссии; скорее всего, Он думал, что юная медсестра, неудовлетворенная своей неблагодарной, лишенной романтики работой, увлеклась вначале Его рассказами о симфоническом оркестре, где Он играл на кларнете, а потом и Им самим. Ей было легко поддерживать эту иллюзию, тем более, что в какой-то степени она соответствовала действительности – это она поняла, прочитав по Его совету «Крейцерову сонату» Толстого.

Парадоксальным было то, что именно Он, первый, появился вовсе не из группы. Он срезался на селекции, не прошел заключительный фильтр; позже она поняла, в чем крылась ошибка. Она определила Его не в ту психологическую категорию, не в ту воронку – завела с Ним серьезный разговор, сочтя Его так называемым мыслительным типом высшей нервной деятельности, в то время как Он был художественным типом и требовал, следовательно, осязательного контакта.

А может, все было и наоборот… Так или иначе, Он был забракован; она включила Его в группу гораздо позднее, почти накануне выписки и, можно сказать, по блату, а точнее лишь благодаря счастливой случайности. Ольга вызвала ее к себе – с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего – и сурово сказала:

– Так-то ты выполняешь свои обязательства.

Она заплакала. Это было непонятно и обидно.

Ольга поморщилась.

– Перестань. Тушь потекла. На вот, вытри…

– Я не понимаю…

– Чего здесь понимать. Ты обещала, что будешь вести себя как блядешка. Обещала или нет?

– Обещала… Но я и веду… Я стараюсь…

– Да? А чего мужиков пропускаешь?

– Как это?

– Как, как! Больного Стаковского клеила?

– Ну…

– А почему не довела до конца?

Ольга разнервничалась. Закурила.

– Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для коллектива…

– Я не знала, что это так важно, – пролепетала Марина. – Я исправлюсь… доведу до конца…

Ольга с сомнением покачала головой. Марина потупилась и пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно… еще обучишься… какие твои годы…

– А что, – спросила Марина, – поступили чьи-то жалобы? Накапал кто-то, да?

– Никто не накапал. Я сама за этим следила.

– Сама? Персонально?

– Представь себе, – усмехнулась Ольга. – Дело в том, что этот больной, Стаковский, мне лично знаком, и очень даже хорошо.

Марина удивилась.

– Даже так?

– Вплоть до того.

– Но… каким образом?

– С твоим небольшим жизненным опытом тебе трудно это понять, – сказала старшая медсестра. – Дело в том, что мы были коллегами: как ты знаешь, одно время я работала официанткой, а Стаковский играл на саксофоне в том же самом заведении.

– Вот как, – сказала Марина. – А мне он сказал, что работает в симфоническом оркестре.

– Он сказал правду.

Марина опять удивилась.

– Но разве в симфоническом оркестре бывают саксофоны? Я думала, это джазовый инструмент…

– Ты отчасти права, – сказала Ольга, – саксофон действительно чаще встречается в джазе… но и в отдельных симфонических партитурах – например, у Глазунова… или тем более у Гершвина…

Марина осмысливала эти новые для нее вещи.

– Впрочем, – добавила Ольга, – к данному случаю это не относится; насколько помню, в симфоническом Стаковский играл на кларнете. Кажется, на втором. В штатном же расписании ресторана кларнетиста не было, ему и пришлось использовать саксофон.

– Он может играть на нескольких инструментах, – догадалась Марина.

– Любой кларнетист может играть на саксофоне, – сказала Ольга. – Вот если наоборот, в этом я не уверена.

Марина подивилась такому противопоставлению.

– И каким же образом ты так хорошо узнала его?

– Мы были близки.

– А-а. Теперь поняла.

– Не разыгрывай меня, – строго сказала Ольга, – ты не теперь это поняла, а сразу же. И вообще, не вешай мне на уши лапшу. Я тебя вызвала не затем, чтобы рассуждать о музыкальных инструментах.

– Да. Я поняла. Я должна иметь с ним близость.

– Какую еще близость? Блядешка не может ни с кем иметь близости. Иметь близость – это высоко.

– Блядь, значит, может, а блядешка нет, – заметила Марина не без сарказма.

– Именно так, – внушительно сказала Ольга. – Блядь может все, а блядешка может только трахаться.

– Ты же говорила, что тебе не нравится это слово?

– Так и есть, – подтвердила Ольга, – а разве оно может нравиться? Безобразное слово; но если уж речь идет о блядешке, другого не подберешь. Дело в том, что пошлость блядешки недостаточна для применения слова «ебаться». Ведь блядешка, как еще не полностью сформировавшаяся личность, делает это по недомыслию, полуинстинктивно… Мы же не считаем пошлым половой акт зверей? Как видишь, применять ругательное слово было бы здесь несправедливым. Ну, а «трахаться» – самое то, если иметь в виду продолжаемый процесс… а для однократного действия – соответственно, «трахнуться», или еще лучше, «перепихнуться».

– Поняла, – задумчиво сказала Марина. – Диалектика. Я должна с ним трахнуться, перепихнуться.

– Правильно, – кивнула головой Ольга с удовлетворением. – Тебя не интересует, каков он в постели?

– Да я же не имею с ними постель, – простодушно призналась Марина. – Я по-скромному… по уголкам, по укромным местечкам…

– Бедненькая. Создать тебе условия?

– Не отказалась бы.

– Хорошо. Держи ключ.

Марина протянула руку. Ольга подняла ключ выше, как девочка на обертке конфет «А ну-ка отними».

– С одним условием.

– Каким?

– Потом расскажешь.

– Конечно, – сказала Марина и получила ключ. – Да, кстати… – с некоторым смущением спросила она после этого, – я правильно поняла, что ты хотела мне рассказать, каков он в постели?

– Еще как правильно.

– Ну, и каков?

Ольга мечтательно закрыла глаза.

– Хорош.

– Не болтается?

– Это у Стаковского-то? – Она раскрыла глаза от удивления, как бы вызванного самой возможностью такого вопроса. – О, нет. У него – не болтается.

– А когда он кончает, у него сразу падает – или?..

– Когда он кончает, – Ольга сладострастно облизнулась, – трудно понять, падает у него или нет, потому что ты тоже кончаешь вместе с ним, и тебе уже нет ни до чего никакого дела.

Внезапная мысль посетила Марину.

– Послушай, – сказала она неуверенно, – раз уж все так с ним хорошо… может быть, тебе самой хотелось бы… а я мешаю? Путаюсь у тебя под ногами… как собака на сене, а?

Ольга усмехнулась.

– Хотела бы – сказала бы.

– Нет, я правда…

– Стаковский не из тех, с кем можно больше раза. Ну, двух. Он теряет интерес, а соответственно, и ты тоже.

– А-а.

– Потому-то я и хочу, чтобы ты рассказала. Чтобы свериться со своими воспоминаниями. Пошли, я тебя с ним сведу.

– Да мы же знакомы.

– Ты трахнулась с ним?

– Нет…

– Вот видишь. Говорю, вас нужно свести.

Они пошли, и Ольга свела ее со Стаковским, то есть затеяла такой разговор, от которого ровно через тридцать секунд змей забрался под Его пижаму. Тогда Ольга фривольно хлопнула Его по оттопырившейся пижаме, а Марину по заднице, сказала: «Пора процедур» – и оставила их наедине. И Он оказался именно тем, кого она искала.

* * *

Когда Марина – приятно и, можно сказать, даже счастливо удивленная – вслед за Стаковским покидала гостеприимную комнатку, первым человеком, которого она увидела в коридоре, была Ольга. Безусловно, это было совпадение; не такова была Ольга, чтобы специально прогуливаться по коридору, ожидая подружку с рапортом. А Марина, под впечатлением только что виденной ею убедительной победы Царя, даже и забыла о данном Ольге обещании – конечно же, она не была готова ни к какому рассказу. Но Ольге такое и в голову не могло прийти. Она немедленно увлекла Марину к себе в кабинет и, закурив, спросила:

– Ну – обманула я тебя?

– Нет, – честно признала Марина.

– То-то же. Рассказывай.

– Ах, да…

Марина задумалась. Пришла пора расплаты. Она вообще никогда в жизни никому не рассказывала о своих любовных делах, если не считать двойного отчета Корнею о том, что было видно сквозь просвет в занавеске – сквозь злополучный просвет, перевернувший ее жизнь. Всегда рассказывали только ей, и она охотно слушала. Теперь предстояло рассказывать, да еще о чем – о победе Царя? Ольга даже не знала, что она девственница.

– Тебе как рассказывать – мои впечатления, или что было? – уточнила она для начала.

Ольга хмыкнула.

– Рассказывай все подряд.

– Мы разделись, – начала Марина. – Не совсем догола; на мне оставались трусики, а на Стаковском – часы. Я хотела, чтобы Он сам снял с меня трусики.

– Дальше.

– Он выполнил мое желание, – сказала Марина, – я имею в виду – снял трусики… Да, забыла: все это время, пока мы раздевались, Его член продолжал стоять, так что мне не нужно было делать что-то специальное, чтобы Он возбудился.

– Ну? Дальше!

– Я раздвинула ноги. Легла и раздвинула…

Лицо Ольги помаленьку вытягивалось.

– Ну…

– Он лег сверху на меня и вставил Свой член в мое влагалище. Мы перепихнулись.

– Как-то скучно ты рассказываешь, – заметила Ольга с явным разочарованием. – Как будто это Ленинский зачет, а не рассказ о блядке.

– Ну, если не получается – виновата я, что ли? – огрызнулась Марина. – Не у всех такие литературные способности, как у тебя.

– Значит, нужно их развивать, – строго сказала Ольга. – Иначе ты так и останешься на этом уровне, то есть не сможешь мне ничего рассказать. Да и не только мне… Ты понимаешь, насколько собственное косноязычие обедняет духовную жизнь человека?

– Я все понимаю, – виновато сказала Марина.

– Ладно, – смягчилась Ольга, – продолжаю списывать на твою молодость… Но учти, счет растет.

Марина пристыженно молчала.

– Чтоб у тебя было больше практики, – добавила Ольга, – следовало бы улучшить твои жилищные условия. Как раз сейчас у меня есть такая возможность. Не всегда же тебе пользоваться моим личным ключом…

– Что ты имеешь в виду?

– В больничном общежитии заселяется комната.

– Чем же это лучше училищного?

– Ну, во-первых, – сказала Ольга, – скоро ты закончишь, и тебя все равно оттуда попрут; а во-вторых, комната-то одноместная. Улавливаешь намек?

– Как одноместная? – удивилась Марина. – Разве в общежитиях бывают одноместные комнаты?

– В принципе, конечно, нет; сама этимология слова «общежитие» восстает против такого. Но, видишь ли, это не совсем обычная комната. Раньше в ней располагался особый отдел.

– Отдел чего?

– Не знаю, – ответила Ольга; – если бы я в свое время не уволилась из горкома, то наверняка бы узнала когда-нибудь, а так – не успела узнать. Давай я лучше расскажу тебе то, что знаю. Лет десять назад в этом общежитии было немало подобных комнат с самыми разнообразными названиями. Например: ленкомната, штаб, политпросвет, первый отдел, второй отдел и так далее. Разбираться в их назначении совершенно бессмысленно.

– А кто распоряжался этими комнатами? – спросила Марина.

– Хороший вопрос; уж во всяком случае, не больница и не комендант общежития. Комендант, в отличие от меня, в свое время не поступился принципами. Когда стало понятно, что партия прекращает руководить, фрондирующий главврач – знаешь, что такое фрондирующий?.. – пригласил коменданта и велел перепрофилировать для жилых нужд все до одной комнаты специального назначения. Но комендант отказался.

– Неужели? – поразилась Марина.

– Представь себе… Как пламя, разгорелся конфликт; главврач освободил коменданта от должности, но комендант не подчинился и этому приказу. Тогда главврач решил применить силовое воздействие и притом хитро использовать личный интерес проживающих. Он объявил им, что любой доброволец, занявший любую такую комнату штурмом, может так и остаться там в порядке улучшения жилищных условий.

– И они действительно пошли на штурм?

– А то! – хмыкнула Ольга. – Только комендант оказался тоже не лыком шит: он пустил слух, что здание заминировано, и проживающие, не успев вскрыть ни одну из комнат, вынуждены были выйти на улицу. Тут-то до них и дошло, что комендант их обдурил; но было уже поздно, так как он забаррикадировался внутри и велел никого не пускать, а сам между тем позвонил на телевидение.

– Ну и ну, – поежилась Марина, увлеченная захватывающим повествованием, – но что же потом?

– Конечно, проживающие не были готовы штурмовать целое здание. Вместо этого они захватили сына коменданта. Угрожая его убить, они потребовали впустить их в общежитие, на что комендант, ставя долг перед родиной выше отцовского чувства, ответил гордым отказом.

– И они… – прошептала Марина. – Бедный мальчик!

– Положим, мальчику было лет сорок пять, – успокоила ее Ольга, – но они все равно ничего не успели сделать, потому что в это время приехало телевидение, и возник страшный скандал. В результате главврач вынужден был отступиться и отменить свой приказ, и был найден консенсус, то есть спорные комнаты опечатали.

– Надолго?

– На разные сроки. Отстояв принципы, комендант тем не менее оказался перед моральной проблемой. С одной стороны, он привык подчиняться власти, а с другой стороны, никак не мог поверить в реальность политических перемен. Ведь этот человек даже не был членом партии – просто служил когда-то конвоиром в лагерях! – и, однако же, в его душе разыгралась настоящая драма. Настал момент, когда он под влиянием событий дрогнул и подался; в итоге то, чего от него не могли добиться силой, он сделал по велению собственной души.

– Но откуда тебе это известно? – удивилась Марина.

– Мы с ним были близки. Не в сексуальном смысле – он был стар и непривлекателен, – но мы частенько выпивали по рюмочке, и он делился со мной сокровенным.

– Тогда понятно. А почему комнаты были опечатаны на разные сроки?

– Потому что для коменданта они символизировали его убеждения; отступая, он сдавал их постепенно, как защитные рубежи. Первой пала комната седьмого отдела – это произошло после объявления российского суверенитета; впрочем, это была очень маленькая комната, туда еле-еле впихнули единственного жильца. Во время путча девяносто первого года комендант явился к трясущемуся от страха главврачу, доложил о полной сохранности всех комнат, кроме одной, и попросил передать это уполномоченному новых властей, как только таковой появится. Когда путч был закончен, у коменданта случился первый инфаркт, и он по слабости сдал сразу две комнаты – шестого и пятого отделов, которые были уже побольше. Затем его отступление сделалось как бы автоматическим; подобно тому, как в пору его молодости было принято знаменовать праздники – ну, например, сдавать что-нибудь в строй – он отмечал каждый удар по своим убеждениям сдачей очередной комнаты под жилье. После очистки здания на Старой площади был сдан политпросвет, после Беловежской пущи – опорный пункт общества защиты природы, после отпуска цен – четвертый отдел, после весеннего референдума девяносто третьего года – штаб по сбору металлолома и так далее.

– Ты хорошо помнишь события, – заметила Марина.

– Неудивительно, – отозвалась Ольга, – ведь я была председателем комиссии по заселению этих комнат.

– Даже так… А кто еще входил в комиссию?

– Комендант. Комиссия была из двух человек.

Они помолчали.

– А что было дальше? – спросила Марина.

– С каждым новым событием комендант чувствовал себя все хуже; «черный вторник» вконец добил старика. Надо бы помянуть, кстати… Комиссия естественным образом прекратила деятельность; к тому времени единственной незаселенной комнатой оставался особый отдел.

– Ага.

– Новый комендант, принимая дела, обнаружил это и недолго думая вселил туда свою племянницу. Когда мне стало об этом известно, я направила докладную на имя главврача, и он распорядился очистить помещение.

– Но зачем ты так поступила?

– Странный вопрос, – нахмурилась Ольга. – Во-первых, племянница не имела отношения к больнице; между нами, я думаю, что никакая это и не племянница… Во-вторых, самоуправство должно быть наказано. Ведь комиссия по заселению не была ликвидирована, она лишь прекратила деятельность; соответственно, от обязанностей ее председателя меня никто не освобождал.

– Если я вселюсь, – предположила Марина, – комендант будет чинить мне козни.

– Пусть только попробует. Кстати, комната с телефоном. Все комнаты этого типа были с телефонами.

– С ума сойти, – сказала Марина. – Скажи, а большого зеркала там случайно нет?

– Раньше не было, – сказала Ольга, – но оно могло остаться от комендантской племянницы… А что, тебе обязательно? Понимаю, – протянула она, лукаво улыбнувшись, – это, наверно, для плотских утех. Я угадала?

Интересно, подумала Марина, пришлось бы Ольге по душе поглядеть на ее действо перед зеркалом?

– От тебя ничего не скроешь, – улыбнулась она.

– Не подлизывайся, – сказала Ольга, – я и без этого тебя люблю. Давай лучше помянем старого коменданта.

* * *

Как только она поняла, что Стаковский обладает сущностью Господина, первой мыслью было остановиться. Прибиться к Нему, изменить свою жизнь в зависимости от этого, остаться с Ним до конца своих дней. Все то, что раньше должно было быть с Отцом. Даже больше… Когда-то она мечтала родить от Отца – Отец не соглашался; теперь это становилось возможным…

Она спросила Стаковского, женат ли Он.

– Нет, – ответил Он, – Я в разводе. Если тебя интересует, живу ли Я с кем-нибудь, то – да, живу. Но жениться… нет. Мне нельзя жениться.

– Почему?

– Потому что сейчас Моя подруга, как и Я, понимает временность нашего союза. Если он станет постоянным, она захочет детей. Семья, дети, куча новых вещей… В принципе Я был бы не против, но, понимаешь, сейчас музыканту все трудней обеспечить все это.

Он подумал и добавил:

– Был бы Я классом повыше – уехал бы, наверно, за границу… Там бы обеспечил, а здесь – нет. Не хочу взваливать на Себя невыполнимые обязательства.

Да и хорошо, подумала она; жил бы Он один – наверняка ей бы захотелось попробовать… Она нарисовала себе гипотетическую картину их жизни, нечто похожее на то, что у нее было с Корнеем, но – теперь это был Господин… Она вводит Его в Царство. Какое-то время все хорошо. Потом начинается проза. Наступает ночь, когда Он не приходит домой. Он врет, она страдает. Он уходит к другой, она ищет другого. Кого – другого? У нее нет никакого резерва. Снова – больница, группа, исследования… Опять начинать с нуля то, что у нее сейчас на ходу? Глупо.

Она сделала некоторые практические выводы. Во-первых, как бы Стаковский ни был хорош, Он должен остаться не более чем экспериментальным Господином. Во-вторых, она должна продолжать исследования; чем больше она обнаружит экспериментальных господ (не Господ!), тем легче ей будет обнаруживать каждого последующего. В-третьих, она должна начать составлять банк господ, открывающийся Стаковским; возможно, наибольшее внимание уделять тем, кто давно и счастливо женат, поскольку важнейшим обстоятельством становилась жизненная определенность – ну, а как быть с женой, можно было додумать в каждом конкретном случае.

Царевна понемногу успокаивалась; Цари и змеи из ее снов переселились в реальность. Где-то с месяц Стаковский был ее единственный Господин, и она даже несколько раз встретилась с Ним в занятом ею помещении бывшего особого отдела; затем обнаружился второй… затем третий…

Банк господ сделался реальностью.

Работа закипела.

* * *

Как-то раз, заскочив по делам в кабинет старшей медсестры, Марина обратила внимание на скромно висящий на стене, обрамленный простой рамкой из черного дерева, диплом Второго (Ждановского) Московского городского Краснознаменного клинического медицинского училища Государственного научно-практического (базового) Центра социальной защиты и охраны здоровья населения при 4-м Главном Управлении Делами Уполномоченного Межрегионального Комитета по чрезвычайным ситуациям субъектов Федерации и стран СНГ – и, по-хорошему позавидовав подруге, что ей довелось закончить столь престижное учебное заведение, одновременно задалась вопросом, как это Ольге, бывшей официантке и несостоявшейся ответственной работнице, удалось вообще туда попасть. Этот вопрос мучил ее несколько дней, пока она не решилась завести с Ольгой разговор на эту тему.

Она завела разговор издалека.

– Ольга, – спросила она для начала, – в порядке обмена опытом, не расскажешь ли, как ты попала в Москву?

– Откуда такой вопрос? – насторожилась Ольга.

– Видишь ли, – сказала Марина, – в Москву не так-то просто попасть. Каждый провинциал делает это своим собственным способом.

– А почему ты решила, что я из провинции?

– А разве это обидно? Я и сама из провинции.

– Что ты из провинции, это и так видно; а вот откуда ты взяла, что и я?..

– Из твоего же собственного рассказа. Даже больше того, – похвасталась Марина, – из тех фактов, которые стали известны мне исключительно благодаря твоему рассказу – а точнее, из двух эпизодов, связанных с Васей – я могу заключить, где же именно ты жила.

– Ну, и где? – полюбопытствовала Ольга.

– Вначале – в маленьком уральском городе.

– Вот и нет.

– Как нет? Там же Вася родился!

– Да, но потом семья его переехала.

– Куда?

– Тоже в уральский город, но большой.

– Ах, вот как.

Марина подумала.

– То есть, ты хочешь сказать, что ваш детский роман происходил в большом уральском городе?

– Конечно, раз я там жила.

– Я допустила логическую ошибку, – признала Марина. – Но зато следующее твое место жительства я угадаю точно.

– Ну?

– Это Китеж.

Ольга опешила.

– Откуда ты знаешь?

– А потому что Вася до сих пор работает там медбратом в психбольнице номер два. И лодочная станция там же, а значит, и тот ресторан, в котором ты работала.

– Да, – сказала Ольга с уважением, – здесь ты, что называется, угодила «в девятку».

– Разве говорят не «в десятку»?

– Это в стрельбе, а я имела в виду футбол.

– Хм. В общем, я угадала, что ты из Китежа, а потому и поинтересовалась, как ты попала в Москву.

Ольга закурила.

– Ты же понимаешь, что в Москву попасть не так-то просто. Каждый провинциал делает это по-своему…

– Ага.

– Мой случай не явился исключением.

– Ага.

– Ну, тогда слушай…

Второй рассказ медсестры

– Это, – сказала Ольга, – происходило в несколько этапов. Вначале мне нужно было найти транспортного агента. Как ты знаешь, мой жизненный опыт к тому времени был не так уж и мал. За плечами была комсомольская юность… разочарования, взлеты… работа в системе общественного питания и даже упомянутый тобой поход на лодочную станцию – вот сколько всего, хорошего и плохого, накопилось за годы в моем жизненном багаже.

Но, несмотря на такое обилие багажа, транспортного агента у меня еще не было. Знаешь ли ты, кто такой транспортный агент? Ты должна знать; ведь ты тоже каким-то образом прошла этот трудный путь, но учти, что я проходила его раньше тебя и шла по непроторенной дороге, как бы по целине. Никто из моих коллег и знакомых не смог подсказать мне ничего конструктивного; мне оставалось рассчитывать только на собственные силы.

Я начала с простого – взяла телефонную книгу и раскрыла ее на букве «Т». Буква эта напомнила мне стол, на котором меня поимел куратор, и я подумала, что это хороший знак – ведь урок, полученный мной от куратора, уже столько раз пригождался мне в жизни. Транспортных агентств было больше, чем я думала; я наугад ткнула пальцем в этот раздел – и набрала номер.

Конечно, я нервничала. Все мы нервничаем, когда делаем что-то впервые в жизни… Мне ответил визгливый женский дискант. Сердце мое упало; я поняла, что толку с такого агента не будет. Тем не менее, я все же спросила: «Правильно ли я понимаю, что вы и есть транспортный агент?»

«Нет, – ответила мне эта женщина, – никакой это не агент, в том числе и не транспортный».

«Как, – удивилась я, – но разве это не…» – И я продиктовала набранный мной телефон.

«Все правильно, – сказала она, – вы не одна такая; все звонят и звонят, но здесь уже давно нет никакого агента».

«Частная квартира, да?»

«Какая вам разница, – с досадой сказала она, но все же нехотя пояснила: – Это штаб народной дружины». – И бросила трубку, даже не дав мне попрощаться.

Я поняла, что телефонная книжка устарела. И действительно, на ее обложке значился уж не помню какой год, но ей было лет десять, не меньше. Через несколько дней, раздобыв более новое издание, я предприняла вторую попытку.

Хотя шансы мои явно выросли, все равно я волновалась ничуть не меньше, чем за несколько дней до того. Но на этот раз мне ответил приятный мужской баритон. Мы обменялись приветствиями. Осмелев, я спросила: «Скажите, есть ли у вас билеты до Москвы?»

Я еще не знала правил. Конечно, к тому времени я уже неоднократно посещала Москву, но это всегда было связано только с комсомольскими мероприятиями. Всеми билетными, разрешительно-пропускными, мандатными и прочими логистическими вопросами занимался специализированный сектор орготдела, в который мне ходу не было. Итак, я не могла знать, какие сложности меня ожидают; рассчитывала только на свою…

(Здесь Ольга замялась, и Марина высказала пришедшее ей на ум предположение.)

– Ну, не только… – отреагировала на это Ольга, – на звезду, вот; скажем так – на счастливую звезду. Задав свой вопрос, я была морально готова услышать в ответ, например, такое: «Да? В Москву захотела? А может, тебе еще ключ от квартиры, в которой деньги лежат?»

Но он спокойно уточнил:

«Вы имеете в виду железнодорожные билеты?»

«А какие есть еще?»

«Да, собственно, больше и никаких; поэтому если бы вы имели в виду, например, билеты на самолет или на междугородний автобус, то я сразу вынужден был бы вам отказать».

«Ну что вы, – облегченно сказала я, обрадованная тем, что разговор начал складываться, – даже если бы они и были, я все равно воспользовалась бы железной дорогой. Она кажется мне более надежной, чем то, что вы перечислили».

«На какое вам число?»

Я назвала число.

«Вы предпочитаете вечерний поезд – или?..»

Я задумалась. Мне было все равно, но если бы я сказала ему, что мне все равно, он бы мог счесть меня пустячным, невзыскательным клиентом, у которого, может, и денег-то нет. И я сказала:

«Вечерний, конечно, предпочтительней».

«Сколько билетов?»

«Разве я не сказала? Один».

«Нет, вы не сказали, – мягко поправил он меня, – вы просто спросили, есть ли билеты до Москвы».

Я мило улыбнулась и, сообразив, что он не может видеть моей улыбки, сказала: «Хи-хи». Ну, у меня сейчас получается не совсем так, но в тот раз я хихикнула удачно.

«Сейчас я посмотрю, – сказал он. – Ждите».

Я стала ждать. Его долго не было на связи, и я забеспокоилась, что он все-таки счел меня недостаточно интересным клиентом. Может быть, подумала я, мне не нужно было хихикать? Это могло прозвучать легкомысленно… И еще я подумала, что меня могла подвести телефонная связь.

Но когда я уже подумывала перезвонить еще раз, он опять появился в трубке и сказал:

«На ваше счастье, билеты имеются. Вам купейный, плацкартный или какой?»

«А какие есть еще, кроме купейных или плацкартных?»

«В этом поезде – больше никаких».

«Тогда…»

Я опять задумалась. Меня посетила новая мысль.

«А сколько стоит?»

«Какой?»

«Ну… тот и другой. Я хотела бы сравнить».

«Плацкартный дешевле».

Я подумала, что раз в жизни могу раскошелиться. К тому же со времени работы официанткой у меня оставались кое-какие сбережения.

«Тогда дайте купейный».

«Очень хорошо, – сказал мой собеседник. – Нижнюю полку, конечно?»

«Да. Если можно».

«Отчего же. Запишите номер брони».

«Одну минутку».

Вот здесь-то мне пришлось по-настоящему поволноваться. Ведь я не знала, что мне придется записывать, и соответственно не приготовила ни бумаги, ни карандаша. Я положила трубку и стала искать что-нибудь пишущее, думая, что записать на худой конец я могу на полях телефонной книжки. Хоть это и нехорошо.

Наконец я нашла – не помню что… кажется, шариковую ручку… Я лихорадочно схватила телефонную трубку, морально готовая к тому, что на этот раз мой транспортный агент уже наверняка отключился.

Но он, к моему приятному удивлению, все еще был там – просто разговаривал с кем-то еще, не отключаясь, однако, от моей линии.

«Эй! – крикнула я. – Транспортный агент!»

«Да, – отозвался он почти тотчас же, – я здесь. Запишите».

Я записала, несмотря даже на то, что ручка начала писать не сразу… Он объяснил мне, где и когда я могу выкупить билет. Я тоже все это подробно записала.

Ну, как я выкупала билет – это отдельная история… Затем был вокзал… поиски нужного мне вагона… проверка документов при входе в вагон…

И дальше: поезд со своим характерным запахом… ночные перегоны, ритмичный перестук рельсовых стыков за окном… Сколько всего пройдено! Я лежала на полке, смотрела на отблески, проносящиеся по потолку купе, и думала: куда несешься, Русь? Не дает ответа… Попутчики, интересные люди, с которыми я познакомилась, а затем и действительно встретилась – ну, не со всеми, лишь с некоторыми – уже позже… в Москве…

* * *

Ольга замолчала, вспоминая о своем.

– Но ты упомянула о нескольких этапах, – сказала Марина. – Какие же были эти этапы?

– Я думала, – с некоторым разочарованием в голосе сказала Ольга, – ты более способна к аналитическому мышлению… Первым этапом были поиски транспортного агента, вплоть до моего удачного звонка. Второй этап – переговоры, о которых я тебе рассказала. Третий этап… я понимаю, что тебе трудно было сориентироваться, потому что я лишь упомянула о нем – это процесс выкупания билета. Выкупания… выкупки… ну, в общем, ты поняла. Четвертый этап – путешествие – разделяется на несколько как бы подэтапов; я имею в виду путешествие до вокзала, затем носильщика – прежде я забыла упомянуть об этой важной подробности, – затем посадку в вагон…

– Но, Ольга, – перебила Марина, – какие же это этапы? Это просто… переезд, да и все.

Ольга изумленно уставилась на Марину.

– Как это – «и все»? По-твоему, переезд с одного места на другое не является одним из эпохальных событий в жизни как отдельно взятого человека, так и общества в целом?

– Да, по-моему, не является.

Ольга осуждающе покачала головой.

– Никогда не думала, что ты так наивна. Вот что значит недостаток опыта… Переезд – перемена места, путешествие! – такое волнительное событие, наполненное действием, впечатлением, выводом… Ты читала «Хожение за три моря»?

– Хождение, ты хотела сказать?

– Хождение! – презрительно передразнила Ольга. – Из одной этой дилетантской ремарки видно, что не читала. Ну – не читала же?

– Наверно, нет. Не читала.

– Эх, ты! А «Путешествие из Петербурга в Москву»?

– Как тебе сказать… Боюсь, не очень тщательно.

– Да как же можно быть такой неначитанной? Хорошо, хотя бы «Москва – Петушки» – уж это-то ты читала?

– Ну, это да, – облегченно сказала Марина, – правда, только в самиздатовской версии. Честно говоря, я не нашла в ней ничего особенно эпохального, но не знаю, насколько эта вещь могла быть искажена… Возможно, переписчик был алкоголиком и выбросил из нее все, не имевшее отношения к пьянке.

Ольга онемела от возмущения.

– Впрочем, – рассудила Марина, – может быть, я не права; может быть, все дело в длительности путешествия. В древности за моря путешествовали долгие месяцы; даже дорога из Петербурга в Москву в те времена занимала, наверно, не один день – все это давало возможность путешественнику много чего наворотить. Электричка же до Петушков идет, небось, не больше часа. А что такое час? только и остается что выпить… С этой точки зрения, ты и вправду пережила немало, ведь твое путешествие продолжалось целую ночь и, таким образом, занимает как бы центральное положение между по крайней мере двумя последними из упомянутых тобой классических образцов. Поэтому не ругайся, пожалуйста; ты не зря привела эти примеры – должна признать, что они и на самом деле иллюстрируют мою неправоту.

Ольга смягчилась. Взгляд ее потеплел.

– Не думай, – сказала она, – что я настолько глупа, чтобы поверить, что ты выдала всю эту ахинею действительно лишь затем, чтобы показать мне, что ты готова признать, что ошиблась в том, что касается моего путешествия. Вернее, я хотела сказать, что ты как раз и выдала ее именно затем, чтобы показать, что ты признаешь свою неправоту, но на самом-то деле ты ее не признаешь, верно? Можешь не отвечать; твои лукаво блестящие глазки вернее всего подсказывают мне, что я не ошиблась. Ладно уж! какие твои годы, еще поймешь, что к чему; а пока что и то неплохо, что ты, кажется, научилась ловко выкручиваться из затруднительного положения. Обнаружилась твоя неожиданная сильная сторона. Пожалуй, в старое время ты вполне могла бы, насобачившись, сделаться инструктором идеологического отдела или даже лектором общества «Знание»… хотя последнее вряд ли: подавляющим большинством этих лекторов – по крайней мере, тех, что я знала – были сплошь мужчины.

– Почему? – удивилась Марина.

– Не знаю, – сказала Ольга, – это необъяснимо. Если бы ты, к примеру, спросила, почему большинство проверяющих в ресторане являлось мужчинами, это я могла бы тебе объяснить: женщинам из инстанций проверять не с руки. Представь себя на месте такой женщины. Идти одной – это стрем. Если молодая – сочтут блядью, а если старая – сочтут старой блядью, что еще хуже; позволительно ли такое для ответственного лица? Идти не одной – тоже стрем: в мужском и смешанном обществе имеет вид не проверки, а пошловатого развлечения; в чисто женском обществе имеет просто какой-то жалкий вид. Понимаешь? Уж если даже ты понимаешь, то женщины из инстанций понимали тем более; и хотя многие из них наверняка были не прочь угоститься, а приходилось посылать в подавляющем большинстве мужиков.

Марина внутренне согласилась с такой логикой.

– Как видишь, – продолжала Ольга тем временем, – с проверяющими ларчик легко открывался; что же касается лекторов общества «Знание», то здесь я решительно пас. Что забавно – это касается только лекторов, так как в самом аппарате общества преобладали именно бабы.

– Тогда, может быть, – предположила Марина, – это просто-напросто результат флюктуации?

Ольга нахмурилась.

– Похоже, ты стала слишком умной, – сказала она неодобрительно. – Я не знаю такого слова; поясни.

– Что ты, – улыбнулась Марина, – здесь нет ничего особенно умного. Я и сама-то столкнулась с этим словом только вчера, почитывая на досуге статейки по математической статистике и теории вероятностей. Флюктуация – это всего лишь наблюдаемое распределение, резко отличное от среднестатистического. Например, если некто выбросил решку сто раз подряд, то это явная флюктуация, так как среднестатистическим распределением является пятьдесят на пятьдесят.

– Но, может быть, у него фальшивая монета…

– Может быть; но разве лекторы общества «Знание» были фальшивыми мужиками?

– Еще какими фальшивыми! – воскликнула Ольга. – С одним у меня… ладно, это другая история… Ну, ты удовлетворила свое любопытство относительно моего перемещения в Москву?

– Не совсем, – сказала Марина. – Честно говоря, этот вопрос был как бы подготовительным. Меня больше интересует, как ты попала в это учебное заведение?

И она показала на диплом, висящий на стене.

– Но это же было гораздо проще, – удивилась Ольга, – если тебя интересует именно это, почему ты не спросила об этом прямо и сразу? Я могла бы не тратить душевные силы, рассказывая тебе, как попала в Москву…

– Извини, – тихо сказала Марина, – мне казалось нетактичным задать такой вопрос с бухты-барахты.

– Но сейчас ты готова его задать?

– Сейчас – да.

– Ну, так задавай.

Марина сделала глубокий вдох и спросила:

– Ольга, как ты устроилась во Второе Ждановское?

– Сказать по правде, я хотела в Первое, – сказала Ольга с легкой досадой. – Но что поделаешь, если один из моих попутчиков оказался директором именно Второго!

– И ты…

– Да, – гордо сказала Ольга. – Отдалась ему. Но не сразу! Вначале…

Второй рассказ медсестры

(окончание)

Вначале, наученная изрядным опытом общения с Анатолием Петровичем – а это, если ты помнишь, был директор китежского ресторана, – я спросила: «А вы точно зачислите меня в училище?»

Он сказал: «Конечно, дорогая».

Я подозрительно спросила:

«Что, без вступительных экзаменов?»

«Нет, – сказал он, – это было бы попросту глупо. Ты знаешь, что такое проверяющие?»

Я подумала и сказала:

«Более или менее».

«Ну так вот, при первой же проверке выяснится, что ты поступила без экзаменов, и мне поставят на вид, а тебя просто отчислят».

«Вы правы, – признала я. – Как же быть?»

«Сдавать экзамены, – ответил он, – я сделаю так, что ты сдашь их все наилучшим образом».

«А если обманете?»

«Что ты, – сказал он, – вот те крест!»

«Не надо, – ответила я ему, – я атеистка; давайте-ка лучше отложим это дело до моего зачисления. И кстати, мне еще нужно общежитие, как иногородней».

«Да? – Теперь уже в его голосе зазвучало подозрение. – А если ты поступишь, общежитие тоже получишь, а потом меня – по бороде?»

«Тогда выгоните меня, как обманщицу».

«Нелогично, – сказал он. – Ведь если ты выполнишь свое обещание, в этом случае я тоже могу тебя выгнать».

Пораженная, я опешила.

«Вы правы».

«Поэтому давай лучше на доверии. Меньше слов, больше дела».

«Нет, – твердо сказала я. – Особенно после вашей остроумной, но неосмотрительной оговорки – мне нужны твердые гарантии».

Ты, может быть, думаешь, что я зря проявляла такое упорство, рискуя тем, что он потеряет терпение и выгонит меня взашей? Такая мысль была бы крайне наивной. Во-первых, я уже видела, что он без ума от меня и что за обладание мною готов на все, а во-вторых, без гарантий я слишком сильно рисковала бы в итоге остаться при своих интересах. Мне нужно было иметь в руках что-то существенное, что я могла бы при необходимости использовать против него. Конечно, не как орудие шантажа – шантаж с целью получения незаслуженных благ я считаю безнравственным – а исключительно как средство самозащиты. Ты же понимаешь, кто был он и кто была я. Мы были в разных весовых категориях – у меня даже прописки московской не было; в любом неблагоприятном для меня случае поверили бы не мне, а ему.

«Какие еще гарантии? – недовольно спросил он. – Расписку тебе написать, что ли?»

«Да, – сказала я. – Так было бы по-деловому».

Он фыркнул.

«Чтобы ты меня потом этой распиской…»

«Глупенький, – улыбнулась я, – зачем мне это? Если все будет хорошо… Кому и где я покажу эту расписку? Да она мне самой будет хуже петли».

Такая подробность произвела на него впечатление.

«Ну ты и… – Он покрутил головой. – Никогда таких не встречал. Ладно, будет тебе расписка».

«Хорошо. Договорились».

«А когда…»

«Как только – так сразу».

Вот и все. Написал он мне… Видишь, какая простая история. Никаких особенных коллизий.

* * *

– Да, – признала Марина. – А когда ты закончила училище, ты вернула ему расписку?

– Договоренность была, что верну.

– Ага.

– Но я не вернула.

– Как? – удивилась Марина. – Обманула доверие?

– Ты моя подруга, поэтому я могу признаться тебе. Да, я поступила нехорошо; с формальной точки зрения, я нарушила договор. Но, – сказала Ольга со вздохом, – мне так хотелось сохранить эту расписку на память! Ведь это кусочек моей жизни… реликвия… она стала дорога мне за годы учебы…

– Я понимаю тебя, – сказала Марина. – Ведь ты сохранила ее не с мыслью использовать против него?

– Что ты! – сказала Ольга с отвращением. – Как такое только могло прийти тебе в голову?

Марина устыдилась.

– Да она уже и силу свою потеряла, – добавила Ольга более мягко, – сразу же, как только я получила диплом… Это как деньги старого образца. На них ведь ничего не купишь, но люди бережно их хранят… смотрят на них, вспоминая былое… показывают внукам…

– А где она? – полюбопытствовала Марина.

Ольга заговорщически посмотрела на дверь, потом, поколебавшись, подошла к ней и закрыла ее на ключ. Встав на стул, она сняла со стены рамку с дипломом Ждановского училища. Достав из письменного стола скальпель, она ловким движением отделила плотный картон, вставленный в рамку сзади. Из-под диплома на стол выпал старый, пожелтевший от времени бумажный листок, вверху которого выцветшими чернилами, но вполне разборчиво значилось: «Расписка».

– Ну и ну… – прошептала Марина.

– Можешь прочесть, – великодушно позволила Ольга.

Марина, затаив дыхание, прочла реликвию.

– Учись жить, – сказала Ольга и аккуратно уложила листок на место. – У нас есть повод выпить?

– Даже несколько, – сказала Марина, нежно поглаживая в нагрудном кармашке листок, исписанный каракулями Этого, и неосознанно процитировала, может быть, один из упомянутых Ольгой литературных шедевров: – Во-первых, нет повода, чтобы не выпить…

* * *

Работа кипела вовсю; банк господ пришел в движение. Количество данных на каждого неуклонно росло. Возраст, биографические данные, рост, вес, цвет глаз и волос, пропорции тела и лица, резус-фактор и группа крови; пульс, давление, температура и их колебания; результаты самых разнообразных анализов, вплоть до анализа тканей на микроэлементы; состояние внутренних органов; кардиограмма, энцефалограмма, допплерограмма; биоритмы, гороскопы, описания запахов, результаты психологических тестов и других испытаний, а также превеликое множество всяких прочих данных, которые она была способна получить или украсть. Среди всех этих данных, пока что разрозненных, скрывались какие-то, присущие лишь Господину. Ее обязанностью было их обнаружить, идентифицировать, описать.

Это был высший пилотаж, завершающий этап ее исследования. Оно перестало быть лихорадочным; она работала как часы. Чтобы обрабатывать большие массивы данных, она купила компьютер и научилась им пользоваться. Одновременно она заканчивала училище на отлично. Ее прочили в институт, но институт был не нужен – учеба лишь отнимала время, а лучшей экспериментальной базы, чем в клинике, она все равно не смогла бы получить.

В середине лета случилось событие, которое прежде надолго выбило бы ее из колеи. Был чудный, теплый, безветренный вечерок; в такое время особенно хорошо работалось. Большое зеркало, видавшее виды, отражало ее сосредоточенный, внимательный взгляд, устремленный в экран новенького компьютера. Она занималась полюбившимся ей трудом – анализом вновь поступивших данных. Она наслаждалась своим спокойствием. В это-то самое время и зазвонил телефон.

Такое происходило нечасто. Всех своих друзей и осведомителей она попросила по возможности не отвлекать ее от важных научных работ, и они осмеливались беспокоить ее только по экстренным случаям – например, если происходил день рождения или нужны были деньги.

После некоторого раздумья она подняла трубку.

– Да.

– Извините за беспокойство, – робко сказал дежурный по общежитию, – но похоже, что к вам посетитель.

– Змей, – недовольно сказала она, – у вас на столе лежит список комнат, принимать в которые запрещено. Моя комната там на первом месте.

– Не совсем так, – поправил дежурный, – накануне сверху был вписан еще один номер, правда карандашом, так что ваша комната теперь вторая по списку.

– Карандашом не считается.

– Я забыл добавить, – сказал дежурный, – что после этого он был обведен чернилами. Боюсь, ваша комната все же вторая.

– Ну, пусть так, – сказала она рассерженно, – ну и что; все равно я никого не принимаю, и вам не следовало даже звонить по этому поводу.

– Но посетитель настаивает.

– Дайте ему от ворот поворот, – посоветовала она.

– Это не так-то просто. Он показывает членский билет коллегии адвокатов.

– А его имя случайно не Корней?

– Сейчас посмотрю… Будьте любезны, – услышала она голос дежурного, отдалившийся от трубки, – покажите ваш документик еще раз.

Она услышала в трубке чей-то еще более отдаленный голос. «Но-но, – говорил он, – из моих рук, пожалуйста. Я стреляный воробей, – добавлял, – меня на мякине не проведешь…» Ей показалось, что это голос Корнея. Странный лексикон для Корнея, подумала она; впрочем, если пьян…

– Да, – подтвердил дежурный; – вы угадали.

– Гони его в шею, – сказала Марина.

– Это тоже непросто, – приглушенным голосом сказал дежурный, – он сильнее меня и нетрезв.

– Тогда действуй согласно инструкции.

– Это значит, что я должен вызвать милицию, – сказал дежурный, – но подумайте, удобно ли это? Ведь он говорит, что хорошо вам знаком.

– Нет и нет.

Она услышала напряженный диалог. «Проживающая не желает вас принимать, – говорил дежурный, – если вы не уйдете, я приглашу милицию». – «Что мне милиция, – нагло отвечал Корней, – я и есть самый главный милиционер». – «Вы не милиционер, – говорил дежурный, – я знаю разницу между милиционером и адвокатом…» – «Я внештатник». – «Уходите, пожалуйста, от греха подальше…» – «Дайте мне трубку, я сам с ней поговорю». – «Не положено-с». – «Положенных е--т». – «Что за выражения, – возмутился дежурный, – думаете, если адвокат, вам все позволено?» Трубка упала, послышалась возня. Через какое-то время дежурный поднял трубку и, тяжело дыша и почему-то пришепетывая, сказал:

– Ваш совет гнать его в шею оказался правильным; мне это удалось.

– Вот и хорошо, – похвалила Марина.

Ее слегка взволновала эта попытка вторжения прошлого в ее нынешнюю жизнь. Она уняла это волнение и снова принялась было за анализ данных; но в стекло щелкнул камешек, меткой рукой пущенный со двора, и она, вздрогнув, поняла, что попытка еще будет иметь продолжение.

Она открыла окно и перегнулась через подоконник. Внизу, под тонкой березкой, стоял Корней и, задрав голову, строил ей рожи.

– Эй, – сказал он, – я нашел тебя. Я все знаю.

– Зачем ты пришел? – спросила Марина. – У нас нет никаких общих дел; я занята и не хочу с тобой разговаривать. Уходи.

– Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне.

Кровь бросилась ей в голову.

– К тебе? – гневно переспросила она. – К тебе, который предал меня? Который подбил правоохрану на секретное распоряжение? Убийца!

– Все наоборот, я пытался спасти Его! Если бы Его отпустили раньше… это все равно бы произошло…

– Как знать, – горько сказала она.

– Это произошло бы, – убедительным тоном повторил Корней. – Он все время был болен.

– Не смей говорить мне об этом! – вспылила она опять. – Ты все время знал это… ты все мне врал! Все эти якобы подстроенные тобой экспертизы… Ты просто хотел меня удержать; ты обманывал меня так же, как и Семенов. Вы оба одинаково использовали меня, только он для карьеры, а ты – для собственного удовольствия.

– Я люблю тебя.

– А я тебя – нет. Уходи.

– Это несправедливо, – сказал он, – разве нам с тобой было плохо?

Теплый вечерний воздух разносил их голоса далеко вокруг. Все общежитие, не занятое чем-то особенным, притихло и внимательно прислушивалось к их разговору.

– Все прошло, – сказала она.

– Но ты тоже пыталась меня обмануть, – обратился он, видно, к последнему аргументу, – перед тем, как ушла от меня… думаешь, я не знаю, что ты готовила тайный побег?

– Ты следил за мной, – сказала она с отвращением. – Подонок!

– Я оберегал тебя, – сказал он, – тебя и Его, вас обоих. Вам не удалось бы сесть на поезд тем вечером.

Она заплакала.

– Позволь, – попросил Корней, – я поднимусь и осушу твои слезы.

– Зачем, – плача, сказала она, – я не хочу опять в прошлое… Зачем ты пришел? Ты знал, что я не приму тебя… Уходи, прошу. Мы не можем быть вместе.

– Почему?

– Потому что твой Царь слаб. Потому что ты раб своего змея.

– Я сделаю, как ты скажешь! – крикнул Корней. – Я укрощу змея, правда… но я должен сломать тебе целку! Только сделаю это – и сразу же укрощу!

Воздух взорвался свистом и гиканьем.

– Молодой человек, – кричали Корнею из разных окон, – вы пошляк! Как можно? Уходите отсюда немедленно!

– Подруга, – кричали ей с верхних этажей, – пошли его на х--!

– Мариша, – предложил сосед снизу, здоровенный медбрат, – хочешь, я сейчас выйду и покажу ему, где раки зимуют? Только скажи!

– Ты видишь, Корней, – сказала Марина. – Я другая. У меня другая жизнь. У меня много друзей, так что уходи подобру-поздорову.

– Ладно же, – сказал Корней, – я уйду… но я еще вернусь!

– Не надо, – тихо сказала Марина.

Вечер был безнадежно испорчен и потерян для исследований. Одетая, она лежала в темноте и думала про Корнея. Если членский билет коллегии не поддельный, значит, ему удалось вернуться в Москву. Значит, он так и будет теперь доставать ее время от времени.

Но этот мрачный прогноз оправдался лишь раз. Это случилось буквально на следующий же вечер. Вечер был так же тепл и спокоен; она снова анализировала данные, и снова камешек снизу резко щелкнул в стекло.

Марина вздохнула и высунулась.

– Опять ты… Ну зачем?

Он был еще не настолько пьян, как накануне, но зато держал бутылку в руке. Он размахивал этой бутылкой и прихлебывал из нее время от времени.

– Марина… я не все тебе рассказал…

– Что еще? – спросила она с досадой.

– Это касается Ольги – помнишь? Я рассказал тебе, как было у нас с ней. Но у нее были собственные ее рассказы, и весьма неординарные… Два из них глубоко врезались мне в память… вот послушай… это обязательно должно тебя заинтересовать…

– Корней, – попросила она, – уходи… мне это не интересно…

– А по-моему, пусть бы рассказал, – послышался тоненький голосок с верхнего этажа. – Похоже, сегодня он ведет себя гораздо приличнее; отчего его не послушать?

– Это было между моими поездками, связанными все с тем же делом, – начал Корней, вдохновленный нежданой поддержкой. – Я только-только вернулся из очередной такой поездки и намеревался обсудить с Ольгой ее результаты. Человек, к которому я ездил, управлял одним из подпольных Ольгиных производств. Я должен был снабдить его информацией о якобы связи этого производства с крупной организацией ветеранов афганской войны. Нет нужды говорить, что организация эта, злоупотреблявшая правительственными льготами, уже была накануне разгрома; также ясно, что информация была сфабрикована мною и Ольгой и предназначалась для следствия, уже начатого в отношении подпольного производства и его управляющего.

Это была типичная схема моей тогдашней работы. Через проверенные, старые контакты я выходил на следователей по месту размещения Ольгиных производств и предлагал им простейшую сделку. Я выдавал им данные об этих производствах, достаточные, чтобы начать расследование или даже завести уголовное дело. Когда Ольгиного резидента брали за яйца… или, в зависимости от пола, за грудки…

– Только без пошлостей, – раздался голосок с верхнего этажа.

– Извините, – сказал Корней. – Я полагал, что говорю лишь с Мариной; но раз уж вы все равно слушаете, постараюсь учесть и ваши интересы. Будет похоже на серенаду: исполняется для конкретного лица, но доступно для всех окружающих.

– Это справедливо, – заметил верхний голосок, – ведь слово «серенада» не обязательно относится к песне. Оно буквально означает всего лишь «вечерняя», то есть определяющий признак соблюден.

– Истинно так! – обрадовался Корней и отхлебнул из бутылки, вероятно для смелости. – Итак, резидента вызывали куда положено и намекали, что если он запоет… я имею в виду, начнет рассказывать… то лично ему будет гораздо лучше. Смятенный резидент звонил в Москву за инструкциями. Здесь опять появлялся я – разумеется, в накладной бороде или иным образом изменив свою внешность – и объяснял, что и как говорить. По возможности в эту подкидываемую резиденту легенду мы с Ольгой вплетали ее мужа или непосредственно окружающих его лиц. Резидент давал показания. Следователь оформлял их и держал в определенной готовности. Учитывая, что в свой первый визит я снабжал следователя не только информацией, но и неким конвертом (конечно же, предварительным), я в любой момент мог похоронить дело или, наоборот, толкнуть его в суд… Так создавались нити моей паутины.

– Ближе к делу, – проворчал нижний медбрат со своего подоконника, – тоже нашелся мне Генрих Боровик.

– Но я уже и так подошел к самой сути, – сказал Корней и очередной раз отхлебнул из горла. – Встреча моя с резидентом была назначена непосредственно на производстве. В накладной бороде я пробрался к условленному месту, и меня отвели в большущий подвал. Здесь я нашел множество станков, на которых производились табачные изделия – «Marlboro», «L&M» и так далее, – очень похожие на свои зарубежные оригиналы. Яркий свет заливал помещение; на станках работали только женщины, и из-за жары, создаваемой мощными лампами, все они были почти полностью обнажены.

Мы с моим провожатым, идя вдоль станков, уже почти достигли ожидающего меня кабинета, как вдруг сзади послышались крики, которые привлекли мое внимание. Я обернулся и увидел драку. Группа полуголых работниц сражалась на ножах с другой такой же группой; я увидел, как брызнула кровь… Дюжие охранники подбежали к драчуньям и, раздавая удары во все стороны, не без труда прекратили инцидент, а одну из работниц, видимо зачинщицу драки, поволокли по бетонному полу за волосы. Плохо уложенный бетон обдирал нежную кожу несчастной; две полосы крови тянулись за ней. Это было ужасно. Эта картина стояла перед моими глазами все то время, пока я давал инструкции, и позже, во время плова (очень жирного, кстати), а также посещения сауны; и даже в поезде, возвращаясь в Москву, я все еще продолжал оставаться под впечатлением от увиденного.

Конечно, я не мог не разделить это впечатление с Ольгой. Она выслушала меня не перебивая; я рассказывал, глядя куда-то в сторону, а когда наконец посмотрел на нее, то увидел, что глаза ее полны слез. Я оторопел. Это было так не похоже на Ольгу. Я никогда не видел, чтобы она плакала, и даже не представлял себе такого.

«Почему ты плачешь, – спросил я, – тебе жаль эту девушку, да?»

«В некотором роде, – ответила Ольга; – это напомнило мне другую историю. Дело в том, что когда-то на месте этой девушки я была сама».

«Как это?»

«Именно с этого началось мое восхождение».

«Расскажи».

«Изволь, – сказала Ольга и закурила. – Я была простой девушкой и работала на такой же фабрике, только обычной – не подпольной, я имею в виду.

Работа была тяжелой, однообразной и вредной. Мы – работницы – уходили от действительности с помощью выпивки и наркотиков. Часто возникали перебранки и ссоры, а однажды вспыхнула большая драка. Я была молода, но уже была по характеру той, какой ты меня знаешь сейчас; неудивительно, что именно я оказалась зачинщицей этой драки».

«А какова, – спросил я, – была причина драки?»

«Я уже не помню, – сказала Ольга, – но дело не в этом; отношения были настолько натянутыми, что большая драка могла возникнуть из-за любой ерунды».

«Что было дальше?»

«Было то же самое, что ты видел и ты. Вбежала военизированная охрана, нас разогнали слезоточивым газом и брандспойтами, а меня схватили и потащили из цеха – ну, так же, как и ту девицу».

При последних словах Ольга подняла свои прекрасные ноги и поднесла колени к самым моим глазам, и я снова, как в первый день нашего романа, разглядел на этих любимых мною коленях застарелые округлые шрамы. Надо сказать, что после того первого дня я и не вспоминал о них. Они были такими аккуратными, почти незаметными… Мне прежде и в голову не могло прийти, что это следы от грубого бетонного наждака.

«А потом?» – спросил я, поцеловав их по очереди.

«Потом охранник надел на меня наручники и повез на машине в участок».

«Как? За драку – наручники?»

«Не совсем за драку. Во-первых, я оказывала сопротивление охранникам, а во-вторых, кого-то все-таки замочила. Я не помню; я была очень разгорячена дракой. Я была молода», – добавила Ольга и запустила руку к себе в трусики.

«Ясно», – сказал я, следя за ее рукой.

«Пока мы ехали, я сказала этому парню:

“Посмотри на меня, дорогой, и сравни со своей женой – настоящей или будущей. Посмотри, как я могу”, – с этими словами я сделала так же, как делаю сейчас», – и Ольга достала из трусиков палец и медленно провела им себе от носа до подбородка. При этом движении она слегка зацепила пальцем свою нижнюю губу, и рот ее чувственно приоткрылся.

Я почувствовал ее запах и свое возбуждение. Мне захотелось ее.

«Я сделала так, – продолжала Ольга, – что ему захотелось меня. Он повез меня не в участок, а в лес, и мы до вечера трахались в его милицейской машине. Рассказать тебе, как мы трахались?»

«Боюсь, нет, – сказал я, – мне сложно будет это выдержать, не приближаясь к тебе».

«Ну и правильно, – сказала Ольга, – тем более что ничего особенно интересного не было. Движения наши были очень просты. Никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать… Разве что, – добавила она, – кончая, он забился в кайфе всеми своими конечностями и случайно включил сирену, и это меня позабавило».

«Понимаю. А что было потом?»

«Потом, то есть когда он наконец опомнился, то первым делом испугался, что не выполнил приказ начальства и что ему за это будет нагоняй. И я посоветовала ему не брать это в голову, забыть всю свою прежнюю жизнь и затеять вместе со мной что-нибудь новенькое».

«Постой, – сказал я, – но эта история мне тоже что-то напоминает. Вы не ушли к контрабандистам?»

«Конечно, ушли, – сказала Ольга, – только не к тем, кто контрабанду возит, а к тем, кто ее делает. Они наняли его охранником. Стоило мне познакомиться с ними поближе, я сразу ушла от него».

«Но он, кажется, должен был тебя…»

«Убить? – подсказала Ольга, очаровательно улыбаясь. – Он хотел, да; но я тоже это предчувствовала и сделала так, что убили как раз его, а вовсе не меня».

«Вот как».

«Ну конечно; ты же видишь, что я жива».

«Я не только вижу, – сказал я, – но и носом чувствую».

«Ты отлично вынюхиваешь, – похвалила Ольга. – Тебя интересует окончание моего рассказа? Собственно, оно очень короткое: я вошла в курс дел моих новых друзей и постепенно заняла свое собственное место под солнцем».

К этому времени мне стало невмоготу. Я снял свои брюки и приблизился к Ольге. Внезапно она рассмеялась.

«Почему ты смеешься?»

«Ты настолько подавлен этой историей, что забыл избавиться от своей накладной бороды, – сказала Ольга. – Но, раз уж так, сейчас пусть она остается; я сама оторву ее, когда буду кончать. Я еще никогда так не делала – должно быть, это очень забавно».

Я набросился на нее. Я развел ее ноги и забросил их…

– Все, – сказала Марина, перебив увлекшегося адвоката. – Дальше я знаю. Твоя серенада надоела мне; уходи, только больше не возвращайся.

Воздух наполнился недовольным ропотом.

– Ишь какая избалованная, – осуждающе сказали справа и слева.

– Эгоистка… – послышалось сверху.

– Не хочешь, ну и не слушай, – подытожил внизу медбрат, – а мы почему должны страдать? Продолжайте, товарищ, пожалуйста.

– Марина! – крикнул Корней. – Сейчас самое интересное!

– Только не для меня, – сказала Марина. – И вообще, имя Ольга давно ассоциируется у меня совсем с другим человеком. Прощай, адвокат.

Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь тихим бульканьем Корнеевой бутылки. Потом с верхнего этажа донеслось:

– Козлик, как тебе надоест дрочить под этой березой, прыгай ко мне – уж я-то тебя с удовольствием выслушаю.

Марина захлопнула окно.

– Я забросил ее ноги себе на плечи! – завопил Корней, вне себя от горя. – Я схватил ее за задницу! Я оторвал ее от кресла и посадил себе на член!

Марина закрыла форточку, чтобы не слышать больше его голоса.

– Марина! – заревел Корней так, что она все же услышала.

Она снова открыла окно. Корней и еще сто человек снова замерли в полной тишине, ожидая, что она скажет.

– Иди ты на х--, – зло сказала Марина и захлопнула окно окончательно.

То была ее последняя встреча с Корнеем. Примерно через полчаса, допив бутылку и не зная, что дальше, он действительно пошел в гости на верхний этаж, и в распоряжении дежурного оказался документ – членский билет коллегии адвокатов. Дежурный, с которым Марина была в отличных отношениях, позвонил к ней в комнату и по секрету сообщил ей об этом. Марина спустилась к дежурному и внимательно изучила членский билет. Коллегия адвокатов была китежской.

Значит, он в Москве ненадолго, заключила Марина. Значит, не будет доставать. У нее поднялось настроение, и она вволю поработала в оставшийся вечер.

* * *

После случая с Корнеем ее фундаментальной работе уже ничего не могло помешать. Анализ данных уводил ее далеко в научные дебри. У нее стали возникать гипотезы, которые были столь сложны, что, знай она о них заранее, она вряд ли рискнула бы вообще взяться за эту многолетнюю работу.

Оказалось, что единственного, универсального признака Господина просто не существует, ей не удалось его найти; также не нашлось определяющей комбинации какой-то конкретной, фиксированной группы данных. В результате упорного труда, путем массы проб и ошибок, она установила, что ответ все-таки существует – он скрывался в изящной, как сам Царь, математической формуле, включавшей в себя не столь уж и длинный ряд простых показателей и несколько неизвестных констант.

Для вычисления этих констант ей пришлось еще более поднапрячь свой компьютер и овладеть некоторыми разделами прикладной математики – в первую очередь, факторным анализом, который, собственно, и привел ее к цели. Это было в ничем не примечательный полдень, в четверг, 10 августа -5-го года.

Вынув из принтера лист бумаги с несколькими строчками из цифр, она посмотрела на них – на долгожданный плод своего очередного труда – и внезапно расхохоталась. Она уже не нуждалась в формуле. Несколько строк покоились на вершине огромной пирамиды потенциальных господ, с их фотографиями, адресами, телефонами, семейным положением и условиями быта, образованием, местом работы и должностью, отношением к воинской службе, национальностью, вероисповеданием, судимостями, любимыми привычками и прочими фактами и фактиками – пирамиды, которую создала она сама, которая была теперь под ее рукой и из которой она безо всякой формулы могла выбирать кого ей только угодно.

 

Часть 6. Господа

Они лежали при свете венецианского ночника, и все было прекрасно. Царевна покоилась под любимой рукой Господина, спящего так же, как когда-то Отец, и так же обнимающего другой рукой ее благодарные плечи.

Она вспоминала счастливую историю их любви. Как она, напечатав свою долгожданную формулу и вдоволь посмеявшись над ней, достала из-под замка толстую картонную папку, развязала тесемочки, на которые была завязана папка, и с треском пропустила под пальцами стопку личных дел с фотографиями, словно пачку денег или колоду карт. Она вынула первую попавшуюся страницу. Нет. Урод какой-то; если бы сильно не просился, она бы его и в группу-то не взяла. А этот? Вроде ничего… но, помнится, змей уж слишком здоровый… Она пощелкала мышкой, ввела номер личного дела, открыла таблицу эректометрических сведений… точно: двести тридцать на пятьдесят один, куда на фиг. И так натерпелась от него… задница-то не резиновая… А вот: всем хорош. Ну-ка, чем пахнет. Щелк, щелк. Хорошие запахи; она вспомнила их. Щелк. Коля. Пометка: Кока. Предприниматель. Жена. Пометка: далеко. Что значит далеко? Ладно, там видно будет. Иномарка, пометка: подержанная; сотовый телефон. Жена-то далеко, а метро? Нагатинская, десять минут пешком. Не так чтобы далеко, но уезд гнусный. Поискать, что ли, еще? Может, еще одну формулу – чтоб оптимального, по совокупности всех параметров? Это запросто… скажем, к воскресенью, к восемнадцати ноль-ноль…

Она уже открыла окно календаря, чтобы внести в него очередную задачу, но внезапно передумала и закрыла окно. Ей пришло в голову, что она выбирает Господина, как мужа. В брачных агентствах, наверно, так. Вывести формулу несложно, но почему именно сейчас? Сейчас ей не нужна формула, ей нужен Господин. Нагатинская так Нагатинская. Это состоятельный человек, думала она, завязывая тесемочки папки и пряча ее под замок; может быть, он будет возить ее на машине, хотя бы время от времени, а может быть, через год переедет с этой дурацкой Нагатинской куда-нибудь в центр. Она выключила компьютер. Она вышла на улицу. Она подошла к таксофону. Она загадала: если работает, это Он. Таксофон работал.

В баре, где они отмечали ее звонок, Он признался, что думал о ней все это время, с самого дня Его выписки. Он позвонил ей в следующую же смену, но она отказала Ему, и Он с горя запил.

– Я прогнал всех друзей, – сказал Он, – всех утешителей… Девок тоже прогнал…

– Кстати, – спросила она, – где Твоя жена?

– Далеко.

– Как понять – далеко?

Он вздохнул.

– На исследовательской станции. В Антарктиде.

– Брось!

– Серьезно. Она крупный ученый…

Она видела, что Он врет, и опечалилась. Он тоже увидел. Замялся, смешался, выпил рюмку, махнул рукой.

– Не могу тебе врать. Не ученый она – повар…

– Где?

– Не хочу врать. Одно скажу – за границей…

На этот раз она поверила Ему.

Он и правда не врал – почти не врал, – и это много месяцев не имело для них никакого значения…

Они долго сидели в баре. В охотку напились – Он не рискнул сесть за руль, так и бросил свой «гольф» в переулке. В обнимку, полубоком, как сиамские близнецы, они выбрались из гостеприимного бара и потащились по закрытой для транспорта, мощенной красноватыми плитками улице, желая, видно, добраться до метро, но почему-то свернув в еще один бар. Бары здесь лепились один к одному; здесь было весело, многолюдно и ярко освещено – обычная картина для Старого Арбата десятого августа, да и любого другого августа, на исходе тысячелетия, то есть за пять лет до его конца.

В баре, куда они зашли, им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей – всего несколько жавшихся по углам представителей средиземноморских или каких-то еще южных народов; зато следующий всем был хорош… Их увлекло путешествие по барам. Они уже и перестали заходить внутрь – присаживались на открытых, европейского вида площадках, выпивали понемножку чего-нибудь и двигались дальше – немножко водки там, немножко шампанского здесь, а потом – чуть-чуть коньячку, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом – глоток ликера «Старый Таллин», а потом… а потом…

Она помнила – очень смутно – только какие-то ступеньки, прежде чем все окончательно не провалилось в черную, бездонную, непостижимую ночь. Ей стало страшно, когда она вдруг очнулась в незнакомой кровати, в незнакомой квартире, в незнакомой земле вообще; это смутно напомнило ей ее первое пробуждение у Корнея. Человек, сидящий рядом с ней в мерцании ночника от «Артемиды», тревожно вглядывался в ее лицо; когда она с трудом разлепила глаза и подала признаки жизни, он с видимым облегчением перекрестился – справа налево, по-православному. Ага, догадалась она по этому жесту, я на Родине… и то хорошо! – но где же? и кто этот человек? Она нашла глазами окно и, хотя в нем решительно ничего не было видно, по каким-то косвенным признакам – может быть, по угаданному душой суровому, аскетически рубленому параллелепипеду международного почтамта, а может, по свету кремлевских звезд, особым образом отраженному от облаков – догадалась, что это Нагатинская. Стало быть… да; человек, сидящий с нею, был не он, а Он – ее добрый, чудесный Господин. Она вспомнила все – весь вечер, все бары, водку, коньяк и все прочее, и даже Его «гольф», сиротливо ночующий в арбатском переулке.

– Это Ты, – сказала она.

– Да.

– Мне стыдно.

– Брось, – сказал Он, – дело житейское.

– Я никогда еще так не напивалась.

– Говорю, брось.

– Теперь Ты можешь подумать, что я алкоголичка.

– Могу, – улыбнулся Он, – но не подумаю.

Ей захотелось поцеловать Его, но она подумала, что от нее, должно быть, дурно пахнет. В пространстве ее изощренных чувств это уже давно было, конечно, не так; ароматы метаболизма и тлена, подобно картинам Дали, навевали на нее то веселье, то страх, то тонкую, элегическую печаль; если какой-то из них и заставлял ее содрогнуться от отвращения, то это было во всяком случае не отвращение к самому аромату, а лишь к тому образу, который в ней вызывал аромат. Дали тоже рисовал отвратительных монстров – но разве сами картины становились от этого отвратительными? Таким был ее мир, но она не надеялась, что кто-нибудь – пусть даже Господин – разделит с ней эти чувства. Для всех – кроме нее – то, что она источала, была просто вонь… признак грязи, неряшливости… дурной запах, словом. Она с трудом приподнялась – в голове у нее шумело, – встала с кровати и упала бы, если бы Он ее не поддержал.

– Как Ты добр, – пробормотала она.

– Слушай, прекрати это…

– Нет, Ты добр, – упрямо сказала она. – Ты не бросил меня на улице… тащил по каким-то ступенькам…

– Как бы Я тебя бросил? Я люблю тебя.

– Я… тоже… – сказала она и ощутила рвотный позыв. – Я хочу в туалет; отведи меня.

Он отвел ее и остался там рядом.

– Уйди.

– Нет.

– Уйди, говорю… это нехорошо…

– Мне не впервые.

Не обращая внимания на ее вялый протест, Он схватил ее за голову, запихнул ей в рот Свои собственные пальцы и держал ее над унитазом, пока она не исторгла из себя все, что могла. Ей было хуже некуда; но больше всего ее мучила постоянная и единственная мысль о том, что все это для Него отвратительно. Что Он вынужден терпеть это ради нее. Она поклялась как можно скорей отблагодарить Его за это терпение.

– Зачем, – спросила она, как только оказалась в состоянии произнести пару слов, – зачем Ты?.. Я бы сама… смогла бы сама…

Он почесал репу и сказал:

– Я боюсь, что ты захлебнешься рвотными массами.

Наконец, вонючий процесс прекратился, и она прополоскала рот чем только могла, а потом долго давила на кнопку лимонной аэрозоли – она молча боролась с Ним за право давить эту кнопку, в итоге вырвала все же баллончик из Его рук, ей очень важно было давить собственноручно, как бы самой ликвидируя позорные последствия содеянного. Затем Он снова оттащил ее в кровать, и она, прижавшись к Нему, тихо уснула… а когда проснулась опять, за окном пели птички, был яркий день, и голова не болела.

Господин напоил ее холодным пивком и накормил очень большой, очень вкусной яичницей. Она ела эту яичницу, и душа ее пела вместе с птичками за окном. Потом Он повел ее в ванную – даже здесь пахло лимонной аэрозолью, просочившейся сквозь стенку, что ли – и долго мыл ее, как ребенка, как когда-то, опять же, Корней.

Она думала, что весь день они будут заниматься любовью, но Ему предстояли дела. Он сделал два-три звонка, пытаясь их отменить… и развел руками:

– Ничего не выходит. Позавчера еще было назначено… Ты простишь Меня за этот день?

– А Ты, – спросила она Его, – простишь меня за эту ночь?

– За какую эту, – хитро переспросил Он, – за ту, что прошла, или ту, которая будет?

– Нет, – сказала она, – за ту, которая будет, мне не придется просить у Тебя прощения.

– Договорились, – сказал Он. – Никуда не ходи, ничего не делай, не бери телефон, жди Меня. Поняла?

– Поняла.

– Вот телевизор, вот видик, вот пленки.

Он поцеловал ее.

– А во-он там даже парочка детективов.

Он еще раз поцеловал ее и ушел.

Она с легкой улыбкой прислушивалась к Его шагам, затихающим на лестничной клетке. Вдруг ей показалось, что шаги стали громче, как если бы Он возвращался. Он действительно возвращался. Он открыл ключом дверь и зашел.

– Ты что-то забыл?

– Ага.

– Тебе помочь? Найти что-нибудь?

– Нет, Я сам. Я забыл тебя одеть.

– Одеть меня?

Она посмотрела на себя. Она так и была еще в том, в чем вышла из ванной, то есть в своих трусиках и в Его белой рубашке. Больше на ней не было ничего. Он снял с нее свою рубашку и бережно, аккуратно, как-то даже профессионально – так, как если бы под его руками был манекен, но притом очень нежно, надел на нее ее бюстгальтер, блузку, юбку, белые носочки и туфли-лодочки – иначе, все то, что было на ней накануне.

– Ты здорово делаешь это, – сказала она, когда Он кончил свою работу и любовался ее результатом. – А у Тебя найдется еще десять минут?

– Десять найдется.

– Тогда переодень меня.

Он недоуменно поднял брови. Она открыла свою сумку, каким-то чудом не зацепившуюся ни за один арбатский бар, и извлекла из глубин этой сумки небольшой сверток. Она развернула сверток и, как иллюзионист, явила Его изумленному взору несколько предметов галантереи, а именно – простенький лифчик из плотного полотна, атласный нижний пояс с кружевами и пару красных чулок из эластика.

– Вот, – сказала она. – Можешь?

Он почесал репу.

– Могу.

Он – бережно, аккуратно и так далее – снял с нее туфли-лодочки, белые носочки, юбку, блузку и бюстгальтер, то есть все то, что надевал на нее пятью минутами раньше, а также трусики, которые были последним, что оставалось на ней.

Он поцеловал Царевну и посмотрел на часы.

Он надел на нее полотняный лифчик и полюбовался своей работой. Посадив ее на кровать, Он очень медленно, чтобы не перекрутить, натянул на нее красные чулки. Он повертел в руках атласный пояс, опять почесал репу, а потом за руку поднял ее с кровати и надел на нее пояс так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Затем Он опять полюбовался тем, что вышло. Вообще-то такой туалет был весьма странен – она понимала это, – но она также понимала, что Он любуется не туалетом, а делом рук Своих. Потом Он надел на нее блузку, юбку и лодочки и опять, в последний раз полюбовался окончательным результатом.

– Теперь, – сказал Он, – Мне точно пора.

Когда шаги Его смолкли на лестнице, и стало ясно, что они смолкли надолго, она приготовилась по-своему встретить изобретенный ею новый праздник – День Господина, отметить его священным для нее ритуалом. Она взяла в руки рубашку – вчерашнюю рубашку Господина, пропитанную Его запахами – и, собравши рубашку в бесформенный ком, плотно прижала к своему лицу, и глаза ее при этом потемнели и посерьезнели.

Потом она бросила рубашку на пол и подошла к большому зеркалу, которое заприметила еще ночью, несмотря на все свое бедственное тогдашнее состояние. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, оставаясь в своем простеньком лифчике из плотного полотна. Она запустила пальцы в волосы, еще влажные после ванны, подняла их и развернулась всем телом, отчего эти волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, медленно стянула ее через голову и бросила на пол, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой из-под нижнего пояса над чулками красного цвета. И все это время ее лицо продолжало быть сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

Оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу свои тяжелые, плотные груди. Она обратила их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, как можно ближе к зеркалу. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде укрытые треугольником темных кудрявых волос.

И лишь когда зеркало возвратило ее глазам обнажившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала краткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец вожделенных вершин непристойности и бесстыдства.

А потом, обессилев от безумных прошедших суток, от безумных прошедших лет, от долгожданного и сладчайшего оргазма – оргазма, наконец-то замешенного на Господине, – она без сил опустилась посреди комнаты и, привалившись к кровати спиной, долго сидела без движения. И глаза ее, как и прежде, были прозрачны и светлы.

* * *

Она стала ночевать у Него. Не зря в первый же день, в День Господина, ей вспоминался Корней – в последующие дни еще не раз повторялось пройденное с Корнеем… многое из того… Опять проблема с приятелями… условные стуки и звонки… опять поход по магазинам – «Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?»

Когда Он предложил ей поехать большой компанией на шашлыки, она нервно рассмеялась. Формула подшучивала над ней? Но ведь Он проверен не только по формуле. Она уже многократно успела с Ним насладиться победой Царя; это было реально…

– Я сказал что-то смешное? – спросил Он.

Ей стало стыдно за свои нервы, за глупые ассоциации.

– Нет. Ты любишь меня?

– Ужасно.

– Скажи еще что-нибудь хорошее.

Он подумал.

– Хочешь, Я куплю тебе маленькую машину?

– Нет, – сказала она. – Давай лучше трахнемся.

– Давай.

Они начали быстро раздеваться, как всегда. Вот, подумала она, этим Он не похож на Корнея; с тем все время были какие-то вычурные фокусы… С Господином они всегда раздевались очень быстро; желание вспыхивало в них одновременно и требовало немедленного удовлетворения. Как-то они проспали – к Нему домой должен был приехать человек по работе, а оставалось всего полчаса. Они быстренько приняли душ, оделись, сделались чинными. Оставалось еще минут десять, и тут зазвонил телефон. Звонил тот, кого ждали – предупредить, что задержится на пятнадцать минут. После звонка Он задумался.

– В чем дело? – спросила она.

– Да вот, складываю в уме десять и пятнадцать.

– Нам хватит, – сказала она.

– Правда? Тогда вперед!

Они здорово чувствовали желание друг друга.

Самым сложным для нее оказалось отвадить Его змея от Царевны. У Него был бзик – Он считал неприступность Царевны своей виной. Он считал, что она страдает от этого. Она пыталась Его разубедить; рассказала – более или менее близко к действительности – историю под забором. Услышав историю, Он заплакал и сильно любил ее до самого вечера.

Потом Он стал искать способы ей помочь. Каждые пару недель придумывал все новые способы. Вначале находил каких-то хирургов, сексологов; потом – предлагал усыпить ее, загипнотизировать, чтобы сделать это незаметно для нее… Звал к целителям, к старцам, причем обязательно куда-то далеко – в Индию… в тайгу…

Когда Он в первый раз произнес слово «целитель», ей вдруг стало дико смешно. Она просто потеряла над собой контроль, принялась хохотать, как безумная. Это была натуральная истерика, каких с ней не случалось уже очень давно – несколько лет, не меньше.

Он тревожно спросил:

– Может, тебе водички?

Она с трудом приостановила свой смех.

– Целитель, говоришь… целитель… ой, не могу…

Ее опять разобрало.

– Целитель… ха-ха-ха… делает целым… целеньким…

– Ну?..

– А мне-то… ха-ха-ха… мне-то… наоборот…

Господин грустновато улыбнулся.

– Ну… разве Тебе не смешно…

– Не очень, – признался Он.

– А мне вот…

Она наконец успокоилась. Тогда Он заплакал. Он плакал часто, но только по этому поводу. У нее был простой и верный способ прекращать этот плач. Она начинала раздеваться, и Он сразу же начинал раздеваться тоже, спеша, чтоб не отстать от нее, и слезы Его моментально сохли.

Один раз Он сказал:

– Я знаю, что нужно сделать. Нужно вытеснить память об этом случае из твоего подсознания.

– Ты занялся психологией? – удивилась она.

Он густо покраснел.

– Попалась книжка.

– Как это – попалась?

– Ну, просто. Ехали с коллегой на встречу, вдруг – откуда ни возьмись, пробка. Стоим, ждем. Смотрю – в кармане дверцы книжка. Я и почитал, пока пробка была.

– Что за книжка-то?

– Фрейд…

Она хихикнула. Если в первые дни их любви Он частенько напоминал ей Корнея, то позже она с удивлением обнаружила в Нем некоторые черты медбрата Васи. Два этих совершенно разных человека причудливо переплетались в ее Господине и время от времени неожиданно проявлялись на фоне Его собственных черт, как изображения, зашифрованные в загадочной картинке. Возможно, подумала она, женщинам свойственно искать в каждом партнере следы своих прежних любовников. Возможно, это даже приятно.

– Фрейд имел в виду детские страхи, – сказала она.

– Я так понял, что все равно…

Ей стало смешно.

– Ну, и как же Ты вытеснишь?

– Нужно поехать туда, – сказал он, – в эти самые Починки… найти тех парней…

Ей перестало быть смешно.

– Прекрати.

– Почему? Я устрою… не одни же поедем…

– Пожалуйста. Только не это.

Он психанул.

– Почему? Это же скоты… они тебе жизнь исковеркали! Они должны получить свое! Они…

Он искал слова.

– Они перед тобой землю есть будут!

– Кока, – сказала она, – сейчас я заплачу.

– Нет, – сказал Он, – по этому поводу разрешается плакать только Мне.

И действительно заплакал – как обычно, лишь на первые пятнадцать секунд…

Она никак не могла найти случая открыть Ему Царство. Это был парадокс – Он был введен в Царство, не ведая о Нем ничего. Он вовсе не был дураком; Он бы постиг откровение, но что-то все время ее удерживало. В конце концов она решила, что это должно свершиться само собой, постепенно, и прекратила специально искать удобной возможности. Даже если откровения никогда не произойдет, подумала она, ничего страшного не случится. Отец завещал найти Господина и отдаться Ему, что подразумевало введение Господина в Царство, но должно ли Господину открыть – такого в Завете не было. Видимо, это второстепенно, подумала она. И тут же одернула себя: имеет ли она право толковать Завет как ей вздумается? Но, с другой стороны, Корнею было открыто, Корней был введен – не будучи Господином; Кока – Господин! – введен, но остался в неведении, и хоть бы что… Не стоит, подумала она, множить сущностей сверх необходимого; никакой это не парадокс, а просто житейский факт – явное указание на незначительность самой проблемы.

Со своей стороны, она не очень-то интересовалась Его работой и вообще остальной Его жизнью. Цветная фотография Его жены – веселой, темноволосой, на фоне экзотических пальм – стояла за стеклом в красивой рамочке, и она была довольна, что Он не пытался стыдливо скрыть от нее эту фотографию, составлявшую часть Его жизни. Он чем-то торговал, с кем-то договаривался, встречался, ругался и мирился; такой тип деятельности был хорош для их встреч, потому что не так уж сильно привязывал Его к определенному месту и времени.

Иногда Он уезжал на несколько дней за товаром. Он брал с собой сотовый телефон, по которому она могла дозвониться до Него даже когда Он был далеко. Она редко делала это: во-первых, связь все же была плохой, не всегда Его сотовый был в зоне доступности; а во-вторых, при разговоре она слишком сильно начинала желать Царя – и тем больше, чем дольше оставалось до встречи.

Один раз, пока Его не было, она набрала номер Его домашнего телефона и долго, грустно слушала гудки. Ей понравился изысканный вкус этой грусти. Она повторила свой опыт на следующий день. К ее неудовольствию, после второго гудка трубку подняли, и она услышала незнакомый женский голос. Не туда попала, подумала она, но настроение изменилось, и больше она звонить не стала.

А зря. Хотя, если бы она позвонила, тоже ничего особенного бы не произошло. Она бы сказала Ему при встрече: «Милый, в Твоей квартире как будто кто-то живет?» – «Да, – ответил бы Он, – одна парочка… Пустил вот на время отсутствия – и ребятам добряк, и дом под присмотром…» – «Хочешь, – спросила бы она Его, – я там буду жить без Тебя? Буду убирать… и приготовлю ужин к Твоему возвращению…» – «Ну конечно, – сказал бы Он. – Как-нибудь договоримся…»

Но они не успели бы договориться. Все произошло, как в анекдоте, напомнило ей случившееся годы назад. История ведь повторяется дважды, не так ли? Лязгнул замок, и входная дверь скрипнула. Господин проснулся. Рука Его бросила Царевну. Ужас появился в Его глазах.

– П--дец, – сказал Он. – Жена.

– П--дец? – переспросил задорный голос из прихожей, и женская фигура возникла в комнате. – Ты думаешь? Кому из троих?

– Мне, наверно, – предположил Господин, – ты-то здесь при чем… а уж она – тем более…

– Оденься, придурок, – сказала пришелица, – будем общаться… Так же сейчас положено, да? Морды бить как бы не в моде?

Какой кошмар, подумала она. Такого у нее еще не было… Что ж, через все нужно пройти. С кем-нибудь следующим она вспомнит…

Так она впервые подумала о каком-то другом Господине. Прежде – ни разу не думала. Начиная с момента, когда позвонила Ему, и когда таксофон сработал. Забыла все свои мысли о новой формуле, забыла всю свою информационную пирамиду.

– Какой кошмар, – повторила она вслух. – Такого у меня еще не было.

– А у меня было, – сказала жена Господина. – Через все нужно как бы пройти, разве нет?

Господин вставал, одевался. Мне, наверно, тоже нужно одеться, подумала она. Интересно, подумала, кто мне жена Господина – Госпожа, что ли?

– Как тебя зовут, милая? – спросила ее Госпожа. – Ты же видишь, что нас не представят нас друг другу. Придется как бы самим…

– Марина, – сказала она. – А вас?

– А меня – Котик.

– Котик? – переспросила Марина. Слава Царю… всего лишь Котик, а вовсе не Госпожа.

– Да. Так он меня называет. Ведь ты, я вижу, как бы любишь его?

– Да, – сказала Марина с некоторым вызовом.

– Ну, тогда для тебя только это имя и должно иметь смысл, – рассудила Котик. – Какая разница, что написано в моем паспорте?

– Вы правы, – сказала Марина.

– А как он тебя зовет?

«Царевна», – чуть не сказала она.

– Марина.

– Нет, я имею в виду животное.

– Животное?

– Ну да: зайчик, цыпленок… Обычно у него эти двое. По масти ты больше как бы цыпленок… но вот комплекция… Впрочем, мне отсюда не видно.

Котик повернулась к Господину, который оделся тем временем. Он вообще умел одеваться быстро. Раздевались они примерно с одной скоростью, а вот в одевании Марина всегда отставала от Господина.

– Дорогой, ты не предложишь мне сесть? – попросила Котик. – Я понимаю, что в своем собственном доме я могла бы не спрашивать, но… поскольку мы как бы не одни…

– Это обязательно нужно? – спросил Господин.

– Что – сесть? Я просто с дороги…

– Нет, вот все это.

– Ну, как же без этого, дорогой… Тебе, я чувствую, было здесь так хорошо… Почему же тогда твой Котик не может получить хотя бы немножечко удовольствия?

Господин преувеличенно вежливо пододвинул к Котику стул, и она села. Прямо к постели лицом. Две женщины впервые прямо посмотрели друг на друга. Она ничего, подумала Марина. Почти как на фотографии. Хоть и старше. И усталая. И несчастная – но она держится изо всех сил, и свет ночника помогает ей в этом. Она не отвернется, подумала Марина. Хочет видеть, как я буду отсюда вылезать, стесняясь, пряча взгляд, кутаясь в простыне… А вот фигу тебе, Котик. Удовольствия захотела, Котик? Получи удовольствие…

Она отбросила простыню и встала в среднем темпе – достаточно медленно, чтобы не выглядеть суетливой, но достаточно быстро, чтобы не казаться смешной. Ее вещи, как всегда после их быстрых раздеваний, были разбросаны по всей комнате, и это было удачно. Это давало возможность обоснованно ходить взад-вперед перед Котиком, собирая одежду и заодно демонстрируя ей свое тело. Ну как, Котик? Нравится? Смотри, какая я сбоку… и спереди…

– Да, – заметила Котик, – я угадала правильно; на цыпленка ты не похожа.

Господин не выдержал. Подошел, набросил на нее все-таки простыню. Она удивленно глянула на Него.

– Зачем это? Ты же знаешь, как я одеваюсь…

Он посмотрел на нее тоскливым взглядом побитого пса, виноватого, выпрашивающего невозможное прощение. Ей стало жаль Его.

– Котик, – спросила она, – можно я воспользуюсь душем?

– Ты же не спрашивала у меня, можно ли тебе воспользоваться моим мужем, – сказала Котик, – в таком случае почему спрашиваешь про душ?

– Потому что вас раньше здесь не было, – по-простому сказала Марина.

– Меня? – переспросила Котик и хихикнула.

Здорово она все же держится, подумала Марина.

– Извините, – сказала она. – Я ляпнула какую-то глупость. Я вообще не очень умна.

– Это может быть, – с готовностью согласилась Котик, – но значит, у тебя есть другие достоинства…

– Правда? – живо спросила Марина. – А зачем же тогда Он накрыл меня простыней?

Господин захохотал.

– Вам с ней нужно подружиться и сценарии писать, – сказал Он непонятно кому из них, – знаешь… сценарии таких комедийных сериалов… Все переводные, а русских-то нет еще! Кучу бабок заработали бы.

– Я привезла с собой много бабок, дорогой, – кротко сказала Котик.

– Можно мне в душ? – спросила Марина.

Котик воззрилась на нее, будто удивляясь, почему она еще здесь.

– Значит, можно, – заключила Марина.

Она прихватила свою одежду и пошла в душ. Интересно, о чем они сейчас там говорят. Сразу ссорятся – или на потом? Под душем мандраж ее полностью исчез, растворился в приятной водичке.

Душ не дал ей заметить, как Котик зашла. Она просто услышала голос из-за клеенчатой занавески:

– Дорогая, ты не могла бы…

Она отдернула часть занавески, стараясь не наплескать на Котика. А может, подумала, наплескать?

– Ты не могла бы, – попросила Котик, – показать мне, чем ты здесь пользовалась? Кроме самого душа.

Что ж, подумала Марина, на ее месте я бы тоже могла вести себя подобным образом. Почему бы и нет.

– Я трогала мыло, – стала перечислять она, – зеленый «Пантин»… Губкой пользовалась этой, – она показала, – а полотенцем вон тем, пестреньким… Кажется, больше ничем. Шапочкой не пользовалась, кремы у меня свои, затычки тоже… Да, зубная щетка еще – я ее унесу.

Она выключила душ, отдернула занавеску полностью, дотянулась до полотенца и стала вытираться. Котик не уходила, поглядывала на полотенце с выражением брезгливой ревности.

– Вы хотите спросить, – догадалась Марина, – нужно ли вам выбрасывать полотенце?

Котик хмыкнула.

– С полотенцем я как бы разберусь… а вот с мужем… Ты можешь честно сказать, – спросила она злым, но неожиданно нормальным тоном, без всякого ерничанья, – мне можно с ним после тебя? Все равно же, если что… уж будь уверена, я тебя разыщу…

Марина тоже разозлилась. Она прекратила вытираться, уперла руки в бока и наклонилась через борт ванны, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу Котика.

– Дорогая, – внятно сказала она, – чтоб ты знала, у меня с твоим Кокой ничего не было. Понимаешь? Просто вообще ничего.

– Понимаю, – сказала Котик. – Просто вообще ничего. Просто вы спали вместе голые… но это же ничего не значит? Это как бы не в счет?

Она с ненавистью смотрела на Марину круглыми, наглыми, густо накрашенными глазами. Марину понесло.

– Я, – сказала она, – дорогая! я дев-ствен-ни-ца!.. и, если очень хочешь, я даже разрешу тебе вставить палец в мою пизду, чтобы это проверить. Прямо сейчас.

Котик обалдело моргнула.

– Чтобы ты успокоилась, – добавила Марина, чуть-чуть и сама успокоившись. – Чтоб не выбрасывала ни полотенчико, ни своего бесценного Коку.

– Годится, – внезапно сказала Котик. – Но если ты врешь, учти, я сразу же дам тебе по башке.

Она переключила водопроводный кран и стала демонстративно тщательно мыть руки над раковиной. Да, подумала Марина, это уже не похоже ни на анекдот, ни даже на историю в виде фарса.

Котик домыла руки и вытерла их о край пестрого полотенца, которое так и оставалось зажатым в руке Марины и свешивалось вдоль ее влажноватого бедра.

– Ну?

Котик вперилась в Марину взглядом недоверчиво-требовательным. Под этим взглядом Марине стало слегка не по себе, как будто она была не вполне уверена в анатомическом статусе Царевны.

Еще поцарапает мне там что-нибудь… Она присела, разводя ноги и ругая себя за детскую выходку.

Палец Котика мягко и нерешительно уткнулся в выход ее мочеиспускательного канала, и она поняла, что и Котику происходящее не очень-то – тоже, наверно, ругает уже себя, что согласилась. Да и весь ее грозный вид – похоже, просто защита, как у безобидной мухи-музыкантика, раскрашенной под осу… Бедная Котик, на что только ни готова, чтоб не обмануться в своем Коке. Но держится… умеет владеть собой… Она нащупала пальцами кисть Котика, взяла палец Котика в свои и подвела его к нужному месту. Нажала даже слегка этим пальцем… нажала еще и сильней, посмотрела на Котика торжествующе… и вдруг расхохоталась – не совсем так же истерично, как недавно насчет целителя, но достаточно нервно и, видимо, заразительно, потому что Котик вырвала свой палец у нее из руки и тут же расхохоталась тоже.

Дверь открылась. Привлеченный их хохотом, в ванную заглянул Господин.

– Подружились?

Они перестали смеяться.

– Да, – сказала Марина. – Как бы.

Поглядев на Котика, она добавила:

– Но сценария, кажется, писать не будем.

– Да если бы и написали, – хмыкнула Котик, снова вполне боевая, – его вряд ли поставили бы…

Уже в прихожей Марина подумала, что не знает, как быть теперь с Господином. Искать нового – или?.. С Кокой было так хорошо, она не хотела опять искать. Может быть, Котик опять надолго уедет… но как же это произошло, что она явилась домой – а Господин не знал заранее?

Этому могло быть одно-единственное объяснение. Котик – разведчица, не иначе. Да и видно по ней – крепкая, конкретная, отчаянная… умеет себя держать… даже в такой неожиданной ситуации… Числится поваром в каком-нибудь далеком посольстве – так же у них? – а по ночам стучит телеграфным ключом, передает что положено. Понятно теперь, почему Кока не мог ничего сказать о ней… кроме того, что повар… да и почему свалилась как снег на голову, тоже понятно…

Все же для верности она решила спросить:

– Котик, а на прощанье – кем ты работаешь?

– А тебе-то что?

– Ничего. Тебе трудно сказать?

– Да нет, – пожала плечами Котик, – если это тебе уж так интересно – работаю челноком, таскаю кожу из Турции… а ты кем?

– Медсестрой, – сказала Марина. – То есть как кожу? Тогда ты часто должна здесь бывать.

Котик поджала губы.

– Как видишь, не так уж часто, раз Кока нашел время и для тебя.

– Ясно, – сказала Марина.

Видно, разочарование слишком явно отразилось на ее лице, потому что Котик спросила:

– А ты думала, я – кто?

– Не знаю. Он сказал мне, ты повар.

– Что же, он не наврал. По специальности я как бы действительно повар. Работала поваром, да.

– Он наврал, – тихо сказала Марина. – Прощайте.

Она шла к метро, и ей было грустно. Получалось, что в тот раз она не ошиблась номером, правильно попала к Нему домой, и это именно Котик подошла к телефону. Он все врал; не ездил Он ни за каким товаром – товаром, небось, и была эта самая кожа: она привозила кожу, а Он ее продавал. Она понимала, зачем Он сделал это. Он несомненно любил ее, и любил сильно, не хотел для нее моральных неудобств: одно дело, если жена далеко и надолго, а совсем другое – сегодня там, завтра здесь.

Жаль. Кока был хорошим Господином. Теперь искать нового. Маленькое утешение, подумала она, но все-таки: Господина можно сменить, и она знает, как это сделать. Любой Господин – это Тот, кого можно сменить. Только Отец был Тем, кого сменить невозможно.

* * *

Нужно, подумала она, пересмотреть отношение к жене как явлению объективной реальности. Она по-прежнему не желала сама становиться чьей-то женой; по-прежнему не желала связываться с холостым человеком; но таких сцен, какая случилась с Котиком, она не хотела тоже. Мало того, что всякий такой эпизод и сам по себе неприятен; самое неприятное – это то, что он в любой момент может лишить ее Господина. Даже если такой эпизод фактически не произойдет, но лишь будет возможен, уже это одно должно заставлять ее постоянно мучиться предчувствием и тревогами и, конечно же, отравит всякое наслаждение жизнью.

Надлежало выработать позицию. Когда появилась Котик, у нее мелькнула счастливая мысль о Госпоже; слово, таким образом, было найдено легко и естественно. Госпожа!.. Отец ничего не сказал о Ней. Но ведь Отец ничего не сказал также и о том, как искать Господина. Незначительность откровения; праздник Дня Господина; сама ее формула, наконец – все это было продуктом ее собственной деятельности. Это были вторичные, творчески развитые ею детали нового Завета; теперь к ним должна добавиться Госпожа.

Но Господин Кока оставил ей в наследство не только слово. Наверняка сам того не желая, Он подал ей блестящую мысль: подружиться. Ведь это классическая ситуация: любовница – лучшая подруга жены. Впрочем – неслась мысль дальше – не подруга; подруга – не то. Она не должна быть подругой. Она не имеет права быть подругой Госпожи; хотя Госпожа и вторична, но Она… впрочем, почему Она? Раз вторична, пусть будет она. Итак, она жена Господина; она заведомо выше подруги. Подруга – это, например, Ольга. Марина могла позволить себе подшутить над ней или даже поучить ее в чем-то; могла обмануть ее в своих интересах – не сильно, конечно… так, слегка… С Госпожой это было бы невозможно.

Значит, Госпожа должна знать об ее отношениях с Господином? Без сомнения, наилучший, но скорее всего, несбыточный вариант… Объявление в газете: «Искусная в сексе девственница ищет супружескую пару для совместных утех». Масса предложений. Постепенно находится примерно то, что нужно. Все довольны? Но ей же не пара нужна; ей нужен только Царь, а придется иметь дело и с Царицей. Ее опыт с женщиной исчерпывался пальцем Котика; этот единственный контакт, собственно, даже не был сексуальным и не оставил в ней никаких следов. Ей не хотелось Царицы. Да и сколько продлятся эти утехи? Вряд ли газетные парочки ищут чего-либо, кроме новизны. Жалкое, игрушечное Царство… В один прекрасный момент она обнаружит, что Господа завели новую забаву – какого-нибудь мальчика, или искусственный член, или сенбернара… Нет, это не для нее.

Она опять обратилась к классике, вспоминала примеры треугольных историй – не выдуманные сюжеты, а факты: Элюар, Гала, Дали… Маяковский и Брики… Змей, все время двое мужчин, одна женщина. А наоборот? Мало читала, что-то на ум не идет… Да и эти-то были какие-то зыбкие, хилые… кто такая была эта Лиля, дала ли она Маяковскому вообще? Трудно сказать… зато Гала уж точно ушла от Элюара…

Не годилось все это. Не в помощь была ни газета, ни история; было ясно, что Госпоже Госпожово (или Госпожево? – вопрос для Ольги), а их с Господином тайна должна остаться тайной для двоих. Но вариант «Котик» должен быть исключен. Значит ли это, что ей в первую очередь нужно строить отношения с Госпожой? Проиграем сюжет. Она облюбовывает себе Господина, но знакомится с Госпожой. Именно Госпожа приведет ее в дом, и… Да, но ведь все ее кандидаты знают ее. Еще как знают… Госпожа приводит ее и говорит: «Познакомься, милый, это…» – «Знаю, – говорит милый, – уже имел честь…» Да еще краснеет при этом, вспоминая, какую именно честь имел. Госпожа, конечно, тут же настороже… Отпадает. Обратный сюжет: она облюбовывает себе Господина, является в дом с Ним и знакомится с Госпожой… м-м, как можно скорее… Хило. В качестве кого представит ее Господин? В качестве друга, что ли? Стоит Госпоже быть чуть-чуть поревнивей – вариант «Котик» тут как тут. Возвращаемся к первому сюжету.

У нее, в конце концов, формула. Она уже не нуждается в испытательном знакомстве с Господином. Она может определить Господина заочно. Итак, снова: она облюбовывает себе Господина, но знакомится с Госпожой. Госпожа приводит ее и говорит: «Познакомься, милый, это…» Кто – это? Неважно, детали; главное, познакомиться с Госпожой, оказать ей услуги, явиться в дом далеко не сразу и так далее. Раз Госпожа довольна знакомством, то и милый будет доволен… по крайней мере до того, пока у него – у Него – глаза на лоб не полезут. Да. Мужики попадаются разные. При штатной селекции Он бы, может, и пассивных фильтров-то не прошел, не говоря уже о двойной воронке, а так будет просто вынужден свыкнуться с Царством… иначе скандал: Мариночка больше в дом ни ногой – почему, милый? Ясно, что Он не сможет сказать, почему… значит, стерпится-слюбится… в крайнем случае – что ж… домов в Москве хватает… да что она все о плохом? А может, глаза на лоб отчего и полезут, так лишь от кайфа? Ведь это же тоже вполне реальный поворот. Даже более реальный… По-любому – все хорошо, просто отлично.

Значит, что – опять к первичному контингенту?

Значит, так…

* * *

Для ускорения очередного этапа своей деятельности она вынуждена была купить еще один компьютер и установить его на работе. Так как у нее не было своего кабинета, Ольга разрешила ей установить компьютер в кабинете старшей медсестры. Это потребовало некоторых изменений в расстановке мебели. Чтобы компьютер не стоял на полу, пришлось внести еще один стол, а поскольку работать стоя было утомительно, потребовался еще и стул, то есть пришлось создать целое рабочее место. Кроме того, из-за недостатка пространства в кабинете пришлось вынести в коридор один из шкафов. Пришлось также перевесить на другую стену диплом Ждановского училища, так как, по случайности располагаясь прямо над новым рабочим местом, он мог навести несведущего посетителя на нежелательную мысль, будто именно сидящая под ним Марина является старшей медсестрой и обладательницей диплома.

Все эти мероприятия, конечно, не могли не стеснить Ольгу и вызвали в Марине угрызения совести. Поколебавшись, она решила прямо высказать Ольге накопившееся у нее на душе. Ольга подумала и сказала:

– Само по себе твое вселение в мой кабинет стесняет меня вовсе не так сильно, как тебе кажется. Мы уже давно с тобой близки – зная мою ярко выраженную гетеросексуальную ориентацию, ты понимаешь, что я употребляю это выражение в смысле, далеком от всякого секса – и у меня практически нет от тебя тайн; больше того, в минуту душевной невзгоды, когда хочется с кем-то потрепаться часок-другой, мне не придется отдавать распоряжение, чтобы тебя разыскали и привели ко мне, потому что ты и так будешь под боком.

Марина восприняла логику Ольги разумом, но душа ее по-прежнему была неспокойна.

– Я понимаю, что ты говоришь разумные вещи, – сказала она, – но на душе все равно кошки скребут.

– Что же, – сказала Ольга, закурив, – раз уж ты чувствуешь внутренний дискомфорт, у меня есть следующее предложение. Я давно хотела овладеть компьютерной техникой, но не знала с чего начать, в то время как сейчас вокруг все только об этом и говорят – быть компьютерно неграмотной становится попросту неприличным. Поскольку ты меня обскакала (а в силу твоей молодости так и должно было быть), будет полезным, если ты возьмешь меня на буксир, как отстающую, и покажешь мне между делом то да сё. Это полностью скомпенсировало бы любые мои лишения и неудобства, даже если таковые существуют только в твоем воображении. Заметь, – добавила она, – что я пустила тебя сюда без всяких предварительных условий; ты сама подняла этот деликатный вопрос.

– Договорились, – сказала Марина. – Видишь? Компьютер состоит из системного блока, клавиатуры и монитора. С чего начнем?

– Это уж тебе решать, подружка. Единственное, о чем попрошу – это когда я не буду чего-то понимать (а я не в ладах с техникой и буду многого не понимать, особенно попервоначалу), чтобы ты не кричала на меня или иным излишне активным способом не выражала свою досаду.

– Нет проблем, – сказала Марина. – Ты могла и раньше заметить, что, несмотря на наши близкие отношения, я соблюдаю правила субординации.

– Дело не только и не столько в субординации, – пояснила Ольга. – Я опасаюсь, что случаи острой, активной критики, особенно повторяющиеся, а также доходящие до рукоприкладства, приведут к формированию у меня устойчивого состояния униженности, вины и т.п., что, в свою очередь, неминуемо повлечет за собой активизацию моего мазохистского комплекса с расширительной проекцией его на тебя. И мы обе рискуем в один прекрасный момент оказаться в ситуации мучительного морального выбора. Разве это то, что нам нужно?

– Разумеется, нет, – согласилась Марина.

– То-то же.

Таким образом был решен технологический вопрос; теперь она могла вводить и обрабатывать данные, что называется, с ходу. Информацию, накопившуюся к концу ее смены, она копировала на дискету, а потом вводила ее в свой домашний компьютер и продолжала работу уже на нем. Через какое-то время ей пришло в голову, что вместо того, чтобы таскать дискеты взад-вперед, она могла бы установить между своими двумя компьютерами электросвязь; она изучила принципы такой связи, купила пару модемов и подключила компьютеры вначале к телефонной сети, а затем и к сети Интернет, быстро входящей в моду вслед за собственно компьютеризацией. Она зарегистрировала себе электронный почтовый ящик на одном из общественных серверов, которые к тому времени уже расплодились, как грибы, и предлагали такую услугу всем желающим совершенно бесплатно. Но самое главное, через Интернет она получила возможность подключаться к базам данных, уже собранных кем-то до нее; это было очень удобно – в отношении по крайней мере части того, что ей было необходимо, она уже могла не обзванивать многих людей, а просто зацепиться компьютером за одну из таких баз и, как клоп, сосать оттуда нужную ей информацию.

Не все базы были открыты для свободного доступа. За одни нужно было платить – впрочем, плата была невысока, и она иногда оформляла подписку; другие по статусу предназначались для специального, ограниченного круга пользователей – возможно, каких-то высокопоставленных чиновников или секретных агентов; как-то раз, совершенно случайно забредя на одну из таких баз, она поняла, что почему-то именно они представляют для нее наибольшую ценность. Мучаясь вопросом, как бы туда попасть, она услышала по радио передачу о хакерах, то есть людях, которые профессионально занимаются взломом закрытых сетей из корысти или удали. Она посетила парочку юридических серверов и установила, что, хотя это и преступление, но наказать за него сложно из-за несовершенства действующих законов.

Тогда она разместила в сетях объявление: «Привлекательная девушка ищет хакера на разовую работу». Через несколько дней ее электронный почтовый ящик был забит разноязычными предложениями. Чтобы понять их смысл, ей пришлось наскоро изучить несколько иностранных языков; несмотря на то, что она очень старалась, на это ушло не менее месяца – и каково же было ее разочарование, когда все предложения, кроме одного, оказались скабрезными, а иногда и просто глупыми шутками.

Единственное обещающее предложение было написано хоть и латинскими буквами, но по-русски. Неведомый хакер предлагал ей честный обмен: один взлом за один минет по электронной почте. Единственным условием честного обмена был ее добровольный отказ использовать для минета одни и те же словесные конструкции, банально копируя их от раза к разу. Она не была уверена, хватит ли ей изобретательности, и спросила претендента, не будет ли ей разрешено на случай дефицита слов исполнить свою обязанность в натуре, но хакер с сожалением отвечал, что живет в калифорнийской глуши, а потому такой вариант трудноисполним из-за большой удаленности. Скрепя сердце и думая, что на несколько раз ее уж точно должно хватить, она вынуждена была согласиться.

Хакер, настоящего имени которого она так никогда и не узнала, сделал все как обещал, и она вознаградила его как только умела. Исполняя свой долг, она думала, что электронный секс тоже по-своему был бы неплох, если бы не приходилось писать латинскими буквами, отчего ее словесные конструкции лишались всякого смака, становились какими-то искусственными, безлико-стерильными; она не верила, что ее партнер испытает от этого оргазм, не была внутренне удовлетворена – она привыкла делать любую работу на совесть – и почувствовала облегчение, когда их сотрудничество наконец завершилось.

Так или иначе, результат был налицо, то есть она была внедрена в списки привилегированных пользователей и получила все требуемые пароли. Опасаясь, что через какое-то время хозяева взломанных баз ее вычислят или сменят пароль, она быстренько перекачала на свой компьютер все нужные ей массивы. Пришлось, правда, настрелять по знакомым еще с десяток «винтов», так как один ее диск оказался недостаточно емким для всей информации; после этого, пользуясь полученными от хакера инструкциями, она уничтожила следы своего пребывания в каждой из баз, затем, уже не спеша, выбрала среди карт размещения ракет на Луне, миллиарда банковских счетов и прочего подобного хлама только то, что ей действительно требовалось – все это опять влезло на единственный диск – и, наконец, тщательно прочистив «винты», с благодарностью вернула их владельцам.

Осуществляя свою прошлогоднюю затею, она все же вывела новую формулу, оптимизирующую Господина по ряду бытовых показателей. Теперь оставалось только пропустить через эту формулу построенный ею информационный массив. Дальше машина работала сама; не прошло и нескольких дней, как она получила стройную колонку из многих тысяч потенциальных господ, расположенных в порядке убывания своей комплексной привлекательности.

Очередной этап ее работ оказался закончен: подходи и бери. Ей взгрустнулось. Она так привыкла бороться с трудностями. У нее даже возникла мысль вычистить диск и начать все сначала. Эта странная, ненормальная мысль испугала ее; она подумала, что и впрямь способна так сделать под влиянием минутного настроения. Я переутомилась, подумала она; нужно развеяться. Она вышла в коридор, вдохнула милые сердцу больничные запахи и прошлась туда-сюда, автоматически подмечая, что где творится.

Внезапно она зафиксировала вокруг себя некую флюктуацию. Она не могла бы сразу сказать, что случилось. Такое она впервые заметила за собой, читая Корнеевы книги. Большинство из них она читала очень быстро, не вдумываясь в отдельные слова и постигая смысл фраз в целом, и в какой-то момент ей начинало казаться, что в тексте что-то не так. Она начинала вчитываться во фразы более внимательно и обязательно находила опечатку. Это забавляло ее – глаз вылавливал опечатку независимо от работы ее мозга; позже она узнала, что такая способность свойственна многим, не только ей. Так же было и сейчас. Она возвратилась в тот коридор, откуда только что вышла – нет еще; медленно осмотрела холл… кажется, горячее… кактус расцвел? нет, не это… вот оно! Ну конечно. Старый ее знакомый, бывший недруг и заведующий отделением китежской психбольницы Григорий Семенович, все еще сохраняющий сходство с артистом Фарадой, стоял здесь ни с того ни с сего в больничной пижаме и смотрел в окно; она просто увидела его со спины, вот почему флюктуация была распознана ею не сразу.

Она тотчас, как мышка, шмыгнула назад в коридор – неизвестно почему; это было ее обычной, машинальной реакцией на странное обстоятельство. Почему он в пижаме? Она никогда не видела его в пижаме. Да ведь он пациент, догадалась она; всю жизнь лечил других, а сейчас вот и сам оказался в больнице. Ей захотелось подойти к нему. Она выглянула из-за угла и посмотрела.

Григорий Семенович уже был не один. Пожилая дама стояла теперь рядом с ним, интеллигентного вида и такого же, как и он, небольшого росточка, и они, кажется, обменивались нежными приветствиями. Жена, догадалась Марина. Пришла проведать Григория Семеновича. Ага, значит, ее-то он и ждал возле окна; просмотрел, значит. Конечно. Вид у Григория Семеновича был слегка сконфуженный – как же так, проглядел.

Марина вернулась в кабинет и ознакомилась с документами пациентов, поступивших после ее предыдущего дежурства. Вот он. Что ж… бывает и хуже… Ей стало интересно, что у него за жена. Она открыла последний сохраненный ею файл и так же машинально, как отмечала флюктуацию и пряталась в коридор, набрала фамилию нового пациента – и машина тут же послушно выдала ей полный набор информации.

Тут до нее дошло, что файл, который она открыла, был оптимизированным списком потенциальных господ, а вовсе не входом в общую базу данных, как подразумевалось ее машинальным действием. Григорий Семенович гордо занимал в этом оптимизированном списке общее двадцатое место. Иначе говоря, он был потенциальный Господин, да еще какой!.. – по совокупности признаков… Как же так, удивилась она, он не мог бы пройти по состоянию здоровья… с учетом вчерашней госпитализации, продолжила она свою мысль, а база-то формировалась неделю назад; естественно, данных о госпитализации в ней еще не было. Хотела трудностей? – спросил ее внутренний голос. Вот тебе и трудность. Возьми-ка и плюнь на госпитализацию. Возьми и вытащи его из больницы. Двадцатый по списку, среди многих тысяч других… В этом совпадении было что-то мистическое.

Я бы взяла, ответила она голосу, но ведь это знакомый. Даже более того – знающий обо мне так много… помнящий Отца… Ну и что, сказал голос. Каких знакомых ты исключала? Тех, что когда-то прошел твои испытания. Кого ты имела в укромных уголках. А этого разве имела? А что знает тебя – по большому счету, это и лучше; значит, уже не придется слишком много всего объяснять… Помнит Отца? И что? Не рассказывай про Отца…

Какая я сегодня плохая, подумала она, ведь это же ясно, почему его рейтинг так высок – достаточно посмотреть на год рождения супруги… Небось, давно уже вместе не спят… то есть спят, но не трахаются… Да она даже если что-то и заподозрит, молчать будет в тряпочку – лишь бы любимому Гришеньке, или кто он там, было хорошо…

Познакомлюсь-ка я с ней. Посмотрим. Раз уж мы с ним в самом деле знакомы, лучше, если трогательная сцена произойдет прямо в ее присутствии. Почему не сейчас? Именно сейчас; позже будет странно – по идее, ей уже и сейчас полагалось бы знать об его поступлении. Вперед! Давно не импровизировала… Она вышла из кабинета и весело двинулась по коридору.

* * *

Все, кажется, вышло хорошо. Взаимное удивление… радость встречи… обзор новостей… анализ случая… Да, начало хорошее. Она даже осмелилась лично проводить Григория Семеновича в палату – ей было интересно, как на это отреагирует его жена; и ей казалось, что реакция была именно такой, какую она бы хотела.

Сердце ее билось радостно, как всегда в преддверии приключений. Она возвращалась в кабинет, собираясь более внимательно посмотреть, каковы сегодняшние дела Григория Семеновича. Не те дела, о которых ей рассказали Григорий Семенович и его жена, а те, что на самом деле.

– Мариночка, – услышала она негромкий голос.

Голос раздавался сзади и принадлежал Анне Сергеевне, кандидатке в Госпожи. Сердце Мариночки екнуло и забилось еще радостней, чем до того. Есть! Клюнула! даже раньше ожидаемого! Она обернулась.

– Извините, пожалуйста, за беспокойство…

– Что вы, Анна Сергеевна… Вы что-то забыли сказать?

– Я просто не хотела говорить при Нем.

Она произнесла это слово с большой буквы, и Марина почувствовала легкий укол ревности. Она еще не успела принять решение, а Анна Сергеевна пользовалась Ее – Царевны – привилегией легко и свободно. Хотя почему это только Ее привилегия? Если Анна Сергеевна – Госпожа, то, значит, и ее – Госпожи – привилегия тоже… Мелькнула и сгинула еще одна мысль, странная, как все сегодня – может, у них свое Царство?.. Абсурд. По возрасту в дочери не годится. Значит, сестра? Да что с ней сегодня творится… точно сумасшедший день… но все это что-то да значит…

– Видите ли…

Анна Сергеевна выглядела смущенной.

– Я слушаю, продолжайте, – улыбнулась Марина так, как она хорошо умела улыбаться со времен своего первого проникновения в психдом. Эта улыбка специально была предназначена для пожилых дам; она делала их сердца мягче воска.

– Как вы знаете, – сказала Анна Сергеевна, – Гриня, то есть Григорий Семенович – врач; Он всю жизнь в медицине. Конечно, это не могло не отразиться на профессиональном составе наших друзей; вполне естественно, что при этой госпитализации не обошлось без их совета, содействия и даже опеки. Казалось бы, это очень хорошо – знать, что к Нему отнесутся внимательно и, может быть, неформально; но, к сожалению, это имеет и негативную обратную сторону.

Она опасливо огляделась вокруг.

– Я могу быть с вами вполне откровенной?

– Ну конечно же, Анна Сергеевна, – тепло сказала Марина. – Как вы уже поняли, я была в дружеских отношениях с вашим мужем; больше того, в один трудный для меня момент он оказал мне услугу, и если бы я сейчас что-нибудь могла для вас сделать, это было бы чрезвычайно приятно для меня.

– Очень хорошо, – сказала Анна Сергеевна. – Дело в том, что и главврач больницы, и Гринин лечащий врач – он же заведующий отделением – наши хорошие друзья. Вместе с тем, они отличные специалисты; я вполне уверена, что они сделают для Грини все, что только возможно, и даже более того. Но я совсем не уверена, что если… если там что-нибудь серьезное… то есть, если…

Она достала из сумочки платочек и мяла его в руках, не решаясь начать вытирать глаза при Марине.

– Кажется, я понимаю, – сказала Марина. – Вы опасаетесь, что из ложно понимаемого сочувствия… или, скажем так, стремясь оградить лично вас от возможных плохих известий… от возможных невзгод…

Анна Сергеевна схватила Марину за руки.

– Да, да!.. Вы правильно уловили мою мысль, дорогая; теперь я почти уверена, что обратилась по адресу: вы нашли такие точные слова… Я хочу быть в курсе. Даже если известия будут самыми неблагоприятными… Мне нужен кто-то, кто не стал бы меня обманывать. Я подумала – вдруг вы согласитесь?

– Я соглашусь, – медленно сказала Марина.

Лицо Анны Сергеевны просияло.

– Значит, я могу на вас рассчитывать?

Марина кивнула головой.

– Я чувствовала это. Вы верите мне? сразу, как только я вас увидела…

Уж конечно, подумала Марина. Еще бы вы не почувствовали это, Анна Сергеевна. Я бы перестала тогда себя уважать.

– Сегодня утром я чувствовала себя так угнетенно, – продолжала Анна Сергеевна. – Но сейчас… благодаря вам, деточка…

Она полезла в сумочку и достала оттуда купюру.

– Да вы что, Анна Сергеевна! – чуть ли не крикнула Марина. – Вы же жена врача!

– Боже… – вздохнула Анна Сергеевна. – Простите меня, деточка… у вас, кажется, золотое сердце… а я совсем, совсем потеряла голову…

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказала Марина и ободряюще пожала ее предплечье. – Если вы подождете здесь пару минут, я сейчас же пойду и посмотрю, что там происходит в действительности.

На лице Анны Сергеевны отразилось некоторое беспокойство.

– В чем дело? – спросила Марина. – Что-то не так?

– Меня могут здесь увидеть…

– Пошли, – она взяла пожилую даму под руку и, как подружку, быстро повела рядом с собой.

Ольга была в кабинете. Анна Сергеевна робко поздоровалась. Ольга хмуро ответила на приветствие и уткнулась в свои бумаги. Марина усадила Анну Сергеевну перед своим столом и влезла в компьютер, давно подключенный ко всему, к чему можно было подключить его в больнице.

Через пару минут, как она обещала, ответ был готов. Ольга удачно удалилась. Отнюдь не затем, чтобы оставить Марину с ее визитершей наедине – не такова была Ольга – но вовремя. Марина подробно растолковала Анне Сергеевне, что делают и что собираются делать с ее мужем. По реакции Анны Сергеевны ей стало ясно, какую именно информацию от нее хотели бы утаить. Разумеется, из осторожности… из деликатности… ну, и чтоб не сглазить…

Если его зарежут, подумала Марина, мне будет все равно; да и Анне Сергеевне тоже. Если все будет нормально, то путь в этот дом мне открыт. В любом случае я не в проигрыше. Она решила ничего не скрывать. Быть полной противоположностью этим ханжам-специалистам, главврачу и заведующему отделением.

– Хотела бы я вас поцеловать, – сказала Анна Сергеевна на прощанье, – но… наверно, еще как-то рано…

– Вы правы, – сказала Марина. – Еще успеется.

* * *

Дни потекли рутинно. Когда-то, так давно, ее из себя выводило это медленное течение дней. Постепенно она вошла во вкус этой медлительности. Иногда она напоминала сама себе кошку. Она медленно подкрадывалась, замирала на долгое время неподвижно и будто расслабленно, и – стремительный, точный прыжок.

Она старалась поменьше крутиться вокруг Григория Семеновича, чтобы высокопрофессиональные ханжи не заметили, не напортили ничего в романе взаимопонимания, быстро развивающемся между ней и Анной Сергеевной. Последняя рассказала ей о своих семейных обстоятельствах – естественно, Марину интересовал в первую очередь их бытовой аспект. К ее удивлению, они оказались отнюдь не комфортны: в одной квартире с Григорием Семеновичем и Анной Сергеевной жила еще одна супружеская чета. Это были их сын и невестка.

Задав себе резонный вопрос, почему при такой неустроенности Григорий Семенович попал на верхушку оптимизированного списка – не по блату же! – Марина нашла его в общем массиве данных и внимательно просмотрела все его административное досье. Оно оказалось не маленьким. В сущности, вся биография этого человека раскрылась перед ее глазами – начиная с того, как он, подобно ей, приехал в Москву из далекой провинции и, закончив институт почти на отлично (две четверки – по научному коммунизму и физкультуре), был оставлен при кафедре. Один эпизод привлек ее особенное внимание. Оказалось, что в 1976 году, работая уже заместителем главврача психиатрической клиники, Григорий Семенович допустил невозможный поступок – выписал пациента, направленного в клинику неким ведомством безо всякого суда. После этого московские файлы Григория Семеновича сменились китежскими. Она вспомнила их разговор, завершившийся выпиской Отца; ей не то чтобы больше стало ясно – она не могла вообразить обстановку, в которой работал Григорий Семенович в год ее рождения – но, во всяком случае, чисто по-человечески он стал как-то ближе. И еще эта история, конечно, напомнила ей Корнея. Забавно, подумала она. Григорий Семенович еще не стал Господином, а уже напоминает Корнея. Разве это по правилам? И жена его Анна Сергеевна, еще не став Госпожой, использует заглавную букву. Да…

Ну, так что там с квартирой? Вот: почтенная супружеская пара, прописанная в собственной квартире по Уланскому переулку; не хухры-мухры – тихий центр. Откуда же сын с невесткой? Да просто не прописаны, вот и все. Ну-ка, отмотаем назад: вот он, сыночек Сергей… убыл в девяносто четвертом году на улицу Теплый Стан. Какой еще Теплый Стан? Почему Теплый Стан? Она не имела подробных данных на родственников. Жена, может быть? Эта самая невестка? Другого-то объяснения, кажется, и нет… Убыл, как же.

Марина почувствовала себя обманутой. Ведь она так старалась, переработала столько всего. Ей вспомнился, например, список передвижений двухсот миллионов человек за тридцать лет (за последние пять лет – лишь ста пятидесяти миллионов); однако передвижения были только междугородние – развлекаясь, она нашла в этом списке Ольгу и определила дату великого Путешествия из Китежа в Москву, а потом уничтожила список. Ведь кто-то задумывал подобные списки, составлял, докладывал… Почему только междугородние? Разве спутники не следят с точностью до сантиметра? За что этим мудакам деньги платят, если они не в состоянии определить фактическое местонахождение человека в Москве? Достаточно, оказывается, «убыть», то есть попросту выписаться из Уланского переулка на Теплый Стан – и они считают, что тебя и взаправду нет на Уланском! Да кто же это поедет с Уланского в Теплый Стан? Сдали, небось, квартиру на окраине… ждут теперь не дождутся, когда старики копыта откинут…

А вот фигу вам. Я уж устрою вам тихий центр… Она открыла план квартиры. Три комнаты, все изолированные; отличный дом. Повезло Григорию Семеновичу… впрочем, еще неизвестно, кто такая Анна Сергеевна… Что известно, так это что она еще работает. Где? После операции ведь требуется постельный режим, не правда ли? В свое время Григорий Семенович подверг сомнению ее способность обеспечить Отцу надлежащий уход. А ему-то самому – обеспечат уход члены его семейки?

Известный платочек не раз и не два появлялся из сумки Анны Сергеевны, прежде чем она сама не завела с Мариной разговор на эту тему. Как только сделали операцию. Как только стало ясно, что не зарезали – и теперь Марина, новая, яркая, быстро взошедшая путеводная звезда в небесах Анны Сергеевны, была призвана если не решить очередные проблемы, то хотя бы их выслушать.

– Конечно, Гринечкино здоровье для меня важнее всего, – размеренно, как голубка, ворковала Анна Сергеевна, – но посудите сами, милочка: как же мне бросить работу? Последний год перед пенсией; Гринечка, слава Богу, отмучался, а я еще нет… Если я не дотяну, мне положат какие-то гроши. Да, на еду Грининой пенсии хватит, но ведь мы еще вовсе не старики; мы привыкли ходить в гости, в театр… обновлять гардероб, проводить отпуск на юге… На детей я рассчитывать не должна; они и сами остро нуждаются; позволительно ли нам будет сидеть у них на шее?

– Но зачем же вам бросать работу, Анна Сергеевна? – спросила Марина. – Вы сказали, что сын с женой живут вместе с вами; неужели две женщины не в состоянии распределить между собой заботу о выздоравливающем?

– Ах, Мариночка! – с грустью сказала Анна Сергеевна. – Вы деловая, активная; такой же в молодости была я и сама… Но не все же такие. Наташа – хорошая девушка; тихая, милая… но она слишком погружена в себя… попросту, она ужасно рассеянная; вечно все забывает, портит, никогда ничего не может найти… не было случая, чтобы она положила какую-нибудь вещь на одно и то же место… Вы не подумайте, – спохватилась она, – я ничего не имею против выбора моего сына; уже и то хорошо, что она любит Сереженьку… вот его первая жена, она-то была настоящей мегерой. Я так страдала! Я плакала, пила бром… Когда они наконец развелись, у него возникла просто идиосинкразия к браку. У него…

Анна Сергеевна огляделась, доверительно взяла Марину за руку и понизила голос.

– У него начались случайные связи. Я испугалась… я сама толкнула его найти кого-нибудь! Слава Богу, он выбрал не самый плохой вариант… хотя, к сожалению, и не самый хороший. Вы понимаете, милочка. Ну, и подумайте теперь – могу ли я доверить ей Гриню? Тем более, в такой ответственный, реабилитационный период? А если она перепутает дозировку или еще что-нибудь? Я вам самого главного не сказала…

Она заговорила еще тише, почти шепотом.

– …ведь она вдобавок на сносях – девятый месяц уже! Ну, куда ей ухаживать за Гринечкой? Дай-то Бог за собой уследить… а потом, если… тьфу-тьфу-тьфу! – еще и за маленьким…

Она скептически покачала головой и добавила:

– Дешевле будет нанять медсестру.

Да уж, подумала Марина, физически ощущая, как растут ее шансы. Правда, квартира в Уланском переулке очень скоро превратится в сумасшедший дом. Но разве она не работала в сумасшедшем доме?

Рано, сказал Марине внутренний голос. Молчи.

Она послушалась голоса.

– Вы уж простите меня, милая; у вас и своих забот полно, – опять заворковала Анна Сергеевна, – и я туда же… Правду говорят – ищи друга в беде. В нашем доме живет одна Тоня, примерно моих лет – через стенку, в соседнем подъезде; несколько раз была замужем, мужья вылетали от нее, – она улыбнулась, – на второй космической скорости… Осталась одна – ни детей, ни близких… ужасно! один только Тима, старенький пуделек… абрикос… Я как-то расположилась к ней – не потому что она мне особенно нравилась, просто жаль ее было… иногда мы гуляли с ней, оказывали друг другу небольшие услуги… Вчера я предложила ей посидеть с Гриней. «Антонина Ивановна, – сказала я ей, – Вы давно нигде не работаете; с одной стороны, у Вас масса свободного времени, а с другой стороны, Вы сами рассказывали мне, что вынуждены продавать старые вещи… Почему бы Вам…» – и так далее. И что вы думаете, Мариночка, она мне ответила?

– Даже не знаю, – честно сказала Марина.

– Она мне сказала буквально следующее: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Вы представляете?

– Что вы говорите, – поразилась Марина. – Не может быть!

– Я тоже не поверила бы, если бы не услышала своими ушами. Она всю жизнь была вульгарной женщиной… если не сказать больше… но чтобы вот так! И я еще жалела ее, гуляла с ней… пару раз даже – когда она была плоха – с ее пуделем Тимой! У меня просто слов не нашлось.

Анна Сергеевна помолчала с негодующим видом, как бы вновь переживая полученное оскорбление.

– Я точно знаю, что она могла бы посидеть… да и хватка у нее не то что у Наташи… Ну, не хочешь – хотя, согласитесь, это тоже странно, если деньги дают – скажи просто: «Не могу»… или, допустим: «Анна Сергеевна, я бы с радостью; но силы уже не те, да и у самой на руках старенькая собачка»… Всегда можно отказать прилично. Но зачем было вот так – портить отношения?

Она опять помолчала.

– Очень неприятно, – сказала Марина.

– Не говорите, – сумрачно отозвалась Анна Сергеевна. – Это же намек на то, что мы с Гриней были счастливы всю жизнь! А вы знаете, Мариночка, сколько мы пережили невзгод? Если бы не эти невзгоды, может быть, не было бы сейчас никакой операции… И все равно, – голос ее зазвенел, – несмотря ни на что, мы были очень, очень счастливы! Все нам завидовали, все!.. и уж конечно, Тоня в первую очередь…

– Да, – растроганно сказала Марина, потому что ничего другого в этот момент ей на ум не пришло.

– Если уж ты своих мужей сама, извините, расфутболила, то зачем вымещать злобу на окружающих? – воскликнула Анна Сергеевна. – Тем более, в такой момент… Как подло, как несправедливо! Ведь она знала, что после этого мы обязательно поссоримся. Ну – почему?

– Не волнуйтесь, – сказала Марина и погладила Анну Сергеевну по плечу. – Вам сейчас очень важно следить за собой и ни в коем случае не обращать внимания на подобные выходки. Многие люди вокруг вас теперь снимут маски и постараются вас уколоть. Если вы будете принимать это близко к сердцу, то навредите сами себе и Григорию Семеновичу, а им только доставите радость. Они не посмеют, если вы будете сильны.

– Мариночка, золотко мое! – заплакала Анна Сергеевна. – Ты все правильно говоришь, не по годам правильно… но откуда же взять силы? Откуда их взять?

Фас, сказал внутренний голос.

– Анна Сергеевна! – расчувствованно сказала Марина и прижала к себе плачущую даму, которая при этом, как ребенок, уткнулась в ее плечо. – Ну, не плачьте вы, ради… ради Григория Семеновича! Ведь все у вас хорошо… операция прошла удачно… дети… У меня просто сердце разрывается, когда я смотрю, что вы страдаете почем зря. Ну – хотите, я вас выручу? Похожу к вам какое-то время, пока все не наладится?

Анна Сергеевна подняла на нее заплаканные глаза.

– Ты… правда? Это серьезно…

– Ну, а что еще делать? Выхода-то нет!

– Мариночка, – засуетилась Анна Сергеевна, вытирая слезы, – если ты и вправду попробуешь… клянусь, ты не пожалеешь… Признаюсь: я уже и сама думала обратиться к тебе… я на «ты» – ничего? ты же мне уже как родная… но ведь ты и так столько для нас сделала… и я решила отложить это на самый крайний… самый последний момент…

Нужно слушаться внутреннего голоса, подумала Марина; вдруг бы она нашла кого-то еще.

– Да что вы, Анна Сергеевна, – сказала она. – Не нужно никого искать… пока что по крайней мере.

– Ты не передумаешь? Это очень важно для меня.

– Я понимаю.

– Ты все понимаешь, – обрадованно согласилась Анна Сергеевна. – Храни тебя Бог! Да, кстати, – спохватилась она, – ведь это работа, как и любая другая… я должна платить за нее; и не вздумай отказываться, иначе я буду считать, что это несерьезно… иначе нельзя…

– Хорошо, Анна Сергеевна, – кротко согласилась Марина, – как скажете; однако я не хочу, чтобы эта сумма была больше, чем вы бы платили кому-то еще – хоть той же Антонине Ивановне.

– Договорились, – сказала Анна Сергеевна. – Мариночка, как хорошо! Ты с моей души камень сняла. Ты веришь в Бога?

Бляха! Вопрос застал ее врасплох.

– Ну конечно же, Анна Сергеевна, – говорила она, растягивая слова и лихорадочно думая, что теперь делать. А вдруг она предложит пойти помолиться? Я же ни одной молитвы не знаю… а потом, это же моментально войдет в систему! Змей, давно нужно было задать себе этот вопрос… – Как же без Бога?.. – мямлила она, с трудом выискивая хоть что-нибудь. – Только, знаете ли, – нашлась она наконец, в то время как Анна Сергеевна уже открыла рот, вероятно, и впрямь собираясь пригласить ее, – вера моего Отца была не православная, так что и я сейчас…

– Не православная? – искренне удивилась Анна Сергеевна. – А какая же – католическая, что ли?

Марина выматерилась про себя. Все-то ей нужно знать… А что, другая конфессия – это идея. Молодец Анна Сергеевна. Почему не католическая? Католиков в Москве раз-два и обчелся… Уважаемо… не экзотично… не какие-нибудь кришнаиты… Где же церковь? Как-то раз мимо шла… забыла, где… придется вспомнить…

– Вы угадали, – сказала Марина, – католическая, и притом весьма старого завета. Дело в том, что я польского происхождения; мои предки приехали в Китежскую губернию очень давно, то есть после первого раздела Польши. – Она вскочила на своего конька и могла теперь врать без остановки. – При царе… я хочу сказать, при государе императоре, они делали вид, что перешли в православие, а сами между тем тайно исповедовали свою старую веру. То же продолжалось и позже, когда вера была фактически запрещена… Извините, – скромно закруглилась она, – я не хотела бы особенно вдаваться в эти вопросы.

– Конечно, конечно, – с готовностью закивала Анна Сергеевна, – это у каждого свое… Давай знаешь что? давай я тебе объясню, как к нам добраться…

* * *

Через много дней после того, как Наташа увезла малыша на прогулку, и старинное, слегка потускневшее, очень роскошное зеркало изумленно отразило ритуальный Маринин оргазм, стало ясно, что новый ее Господин по всем статьям превосходит предшественника. Одновременно с осознанием этого у нее родилось две мысли: одна хорошая и одна плохая. Плохая мысль была о том, что Господин слишком стар, а самое главное – не слишком здоров, несмотря на все прилагаемые ею усилия. Через самое позднее несколько лет ей опять предстояло искать Господина. Когда она это поняла, поздно было бросать Григория Семеновича: она уже слишком сильно Его любила.

А вторая мысль – хорошая – была о том, что каждый последующий Господин, возможно, будет все лучше и лучше. Если так (а это могло быть так благодаря ее прогрессу в технике поиска), то впереди ее ожидала чудесная, светлая, полная счастья и радости жизнь.

По всему, что касалось Царя и змея, Господин напоминал ей ни много ни мало Отца. Не будь она профессором по господам, она бы могла связать это с возрастом (хотя Отец был все-таки намного моложе). Но она была профессором, а может, уже академиком – многие сотни, если не тысячи змеев вздымались на ее пути, и половина из них была изгнана более сильными Царями. Как-то раз, давно, она начала программу, посвященную влиянию возраста. Ясно, что селекция безжалостно отмела подавляющее большинство кандидатов в группу, но в самой группе дела оказались весьма неплохи; самому старшему из сильных Царей было под девяносто. К несчастью, он умер на следующий день после их волнующей близости. Она плакала, предполагая, что именно эта близость угробила старика. Если это действительно так, думала она, то у нее оставалось единственное оправдание: она подарила ему прекрасную смерть, о которой он сам, конечно, не мог и мечтать. В тот же день она прекратила программу.

Нет, дело было не в возрасте; это было непостижимое сходство. А еще одно сходство заключалось в том, что Господин умел разговаривать. Мало с кем ей везло на разговор. Она подумала, что это привилегия интеллигентов. Классическое определение интеллигентов: учителя, адвокаты, врачи… Кто же учитель? Впрочем, ясно кто – Отец… Из ее мужчин – кроме Отца – она могла вволю поговорить лишь с Корнеем; но Корней не был Господином, а Григорий Семенович – был.

А еще Он был прикольщик. Корней тоже был прикольщик, но Господин был круче. Видно, Ему нужно было дожить до пенсии – а может, до нее – чтобы из Него поперли все приколы, накопившиеся под спудом за всю Его долгую трудную жизнь.

Когда Его привезли домой, она в первый же день приоткрыла Ему Царство. Частично – ей не хотелось, чтобы Он знал о роли Отца. Вопреки ее опасениям, Он моментально врубился. Он даже не спросил, откуда она все это взяла; вероятно, многолетняя практика отучила Его задавать такие вопросы. Она рассказала Ему о своих изысканиях. Их разговор напоминал медицинский диспут.

В конце диспута она объяснила Ему, почему она здесь. Он надолго задумался.

– Скажи, – спросил Он наконец, – как это у тебя получится в данной бытовой ситуации? Ведь здесь и так целый кагал… а скоро прибудет еще…

– Если это все, что Вас беспокоит… – начала она.

– Нет, не все, – живо сказал Он. – Но давай по порядку. Мы закроемся на крючок, да?

– Это мои проблемы, – сказала она, – я знаю, как их решать… Крючок не исключается тоже.

– То есть, – уточнил Он, – все заботы по организации этих встреч ты берешь на себя. Так?

– Так, – улыбнулась она.

– Тебя не коробят мои вопросы? Ты же знаешь, кем я работал. Я привык предусматривать.

Тебе не все удалось предусмотреть, подумала она.

– Кстати, – спросил Он, – ты случайно не занималась своими исследованиями у Меня в отделении?

– Нет, – сказала она, – я же тогда училась всего лишь на первом курсе.

– А! да, не сообразил.

– Но у Вас были какие-то вопросы еще?

– Это не вопросы. – Он помолчал. – Я очень люблю Анну Сергеевну.

– Я понимаю; но при чем здесь Царь?

– Царь, – задумчиво повторил Он. – Слушай, а нельзя как-нибудь по-другому?

– Что по-другому?

– Ну, назвать как-нибудь по-другому. Хотя бы Король… королей в мире сейчас много… а еще лучше – Президент. Царь – это как-то архаично звучит, как-то не созвучно эпохе. И слишком высокопарно.

Он откинул одеяло и посмотрел на Царя.

– Ну, что это за Царь? Если это Царь, то я, наверно, далай-лама… или даже Стинг… Президент лучше, ей-Богу.

– Президент, – хмыкнула она. – Но это же выборная должность.

– Действительно, – огорчился Он, – я об этом не подумал. Такого вряд ли выберут.

Да Он смеется надо мной, подумала она.

– Впрочем, – продолжал Свою мысль Господин, – чего только не происходит… с применением современной технологии выборов – так сейчас говорят?

– Иди Ты, – сказала она. – Все? Вопросов нет?

Он посерьезнел.

– Я говорил о том, что люблю Анну Сергеевну.

– Я тоже ее люблю. Это моя Госпожа.

– Ты не находишь здесь моральной проблемы?

– Не нахожу, – сказала она.

– Если она узнает, это будет…

Он замялся.

– Мы говорим о моральной проблеме, – напомнила она. – Узнает, не узнает – это вопрос безопасности.

– Да, – с досадой сказал Он. – А если Я буду против, что ты будешь делать?

– Уйду, – сказала она не задумываясь. – Скажу Госпоже, что у нас моральная проблема и я больше не могу с Вами быть.

– То есть, это твое условие?

– Конечно. Я же объяснила Вам, зачем я здесь.

– Это шантаж, – сказал Он.

– Вовсе нет, – сказала она, – мне просто нужен Господин. И разве не шантажом было бы удерживать меня только из-за того, что Госпожа не хочет бросить работу?

– Да, – сказал Он и покачал головой, – в логике ты сильна… Видно, придется удовлетворить твои требования.

– Уж будьте так любезны, Господин.

– Слушай, – оживился Он, – а тебе не приходит в голову, что по крайней мере один из нас сумасшедший?

– Почему только один? – хмыкнула она. – Мы же оба там работали.

– Но Я дольше.

– Хватит разговоров, – отрезала она, встала и с грохотом опустила тяжелую заоконную штору. – Больной, закройте глаза; сейчас хорошее время для процедур.

– Прямо сейчас? А вдруг будет больно?

– Нет, – серьезно сказала она, – я медсестра с большим опытом. Больно не будет.

Все же она нервничала. Это был первый раз, когда она отдавалась Господину – уже Господину! – полностью вычисленному, а не найденному путем проб и ошибок.

Через пару минут, полных радости узнавания, она почувствовала Его небольшие, крепкие руки на своих волосах. Он приподнял ее голову и заставил посмотреть на Себя. В полутьме Его глаза фанатически, восторженно заблистали.

– Эврика! – тихо крикнул Он. – Я нашел!

– Что нашел? – спросила она полувнятно, не освобождая полностью своих губ.

– Титул! Это будет Генеральный Секретарь. С одной стороны, должность как бы выборная и современная… с другой, тот же царь… и несомненное внешнее сходство…

Она освободила губы.

– Здесь уже нет Царя. Это змей.

– Вот дьявол, – досадливо сказал Господин. – И правда, уже меньше похож. Тогда – знаешь что? – пусть Генеральный Секретарь будет вместо змея.

– Хорошо, – согласилась она. – Помолчишь?

– Теперь – да.

– Я не против бесед во время акта, – пояснила она, как бы оправдываясь. – Даже очень люблю… Но не в первый раз.

Господин прижал палец к своим губам. И добросовестно молчал, пока все было не кончено.

Потом Он осведомился:

– Ну? Кто победил?

– Конечно, Царь, – гордо сказала она.

– И что, – недоверчиво спросил он, – засчитали?

Она шлепнула Его по груди, густо покрытой седыми волосами.

– Ладно, – сказал он, – ты думай по-своему, а Я современный человек; у Меня здесь свои ассоциации. Я считаю, что Президент пришел и победил Генерального Секретаря. Вытеснил, так сказать, с должности.

Она опять шлепнула Его.

– Но ведь это соответствует новейшей истории, – сказал Он и сделал убедительный жест рукой. – Знаешь ли? история всегда повторяется дважды…

– Нет, – сказала она. – У нас с Тобой история повторится много раз. Много-много раз.

* * *

Все было так, как она замышляла: вначале она приходила посидеть и сделать укол, потом приготовила чай… потом полдник… потом убралась в комнате… а потом и в квартире… Она сама не заметила, как сделалась домработницей, хотя Анна Сергеевна избегала ее так называть, находя это, по-видимому, нетактичным.

– …Кто брал трубку? – отвечала Госпожа по телефону на чей-то вопрос, – нет, это была не Наташа; это Мариночка… очень милая девушка, медсестра, она помогает мне выхаживать Гриню и делает еще многое по дому… Марина, Мариночка… что Вы! наоборот, очень, очень выручает; ведь мне нужно работать – сами понимаете, пенсия на носу…

Домочадцы стесняли ее гораздо меньше, чем она ожидала. Сергей был заурядный московский переросток, бестолковый, в основном отсутствующий, пытающийся сменить работу врача на что-нибудь более денежное – в то время, когда она появилась в доме, он приторговывал мелкооптовыми партиями китайских фейерверков, затем – скобяных изделий… Как-то раз, усовестившись своим пренебрежением к нему, она попыталась найти его в списке господ – и не нашла; увы – сила Царей не переходила по наследству… Наташа, под стать мужу, была никчемным, забитым существом, полностью подавленным Госпожой и поначалу не вызвавшим в Марине ничего, кроме брезгливой жалости. Позже, когда она вернулась в Уланский переулок с большим, удивительно красивым малышом, расклад сил очень медленно стал меняться. Это было похоже на придворный роман – появился наследник… старый царь вместе с тем начинал слабеть…

К малышу у Марины сложилось двойственное отношение. С одной стороны, он был настолько хорош – он был красив, здоров, вел себя безупречно… он тоже шел по мужской линии от Господина, и будущая сила его Царя была еще неясна – не умилиться было противоестественным, невозможным; с другой стороны, ей казалось, что по мере своего роста малыш отнимает у Господина не только влияние на Уланском, но и силы, и жизнь. Она побаивалась малыша, как побаиваются веселого, но подрастающего чужого щенка, чьи зубы уже как у взрослой собаки.

Однажды, когда малыш начинал ползать, его оставили на нее. Малыш уделался. Она сняла с него ползунки и памперс. Она уже делала это много раз, но всегда кто-то был неподалеку; в этот раз никого не было. Она поднесла малыша к своему лицу и внимательно его обнюхала. Малыш улыбался, крутил головой, таращил на нее свои красивые глазки, бестолковые, как у своего отца. Она вымыла малыша и опять обнюхала его полностью. Кожа малыша пахла чудесно; она прежде не знала этого запаха – на расстоянии он был слишком слаб. Повинуясь внезапному импульсу, она покрыла малыша поцелуями. Она взяла в свои губы его крошечную пипиську – еще даже не Царевича – и самозабвенно, долго сосала ее без малейшего вожделения, с одним только мягким восторгом, пока малыш не стал беспокоиться и не сделал пи-пи сразу же, как только она отпустила его. Это пи-пи оборвало ее восторг. Глядя на тонкую струйку, вспоминая все то, что было раньше связано с такими же струйками в ее жизни, она ощутила в себе что-то древнее, темное, страшное; она испугалась самой себя – испугалась, что сейчас набросится на малыша и разорвет его на кусочки. Она отошла от него подальше. Малыш заплакал, не понимая, почему его бросили, почему не ухаживают за ним. Плач отрезвил ее; она поморщилась, подошла к нему вновь и, уже освободившись от наваждения, бесстрастно и тщательно привела его в порядок.

Весна была ранняя, очень теплая; долго рядили, кого прежде везти на дачу – выздоравливающего Господина или молодых с малышом. В конце концов повезли молодых; Господин как бы шел на поправку, но слишком медленно; решено было не рисковать. Квартира опустела. Госпожа начала уставать, перекладывала на Марину все больше домашних обязанностей, а однажды сказала:

– Мариночка… у меня к тебе такая просьба… даже как-то неудобно… если бы не…

Марина поощрила ее обычной ровной улыбкой.

– Я так замоталась… Хоть бы одни выходные отдохнуть…

– В чем же дело, Анна Сергеевна?

– Я хотела бы съездить на дачу… на пару дней…

– Как же… а…

Госпожа вздохнула и опустила глаза.

– Я понимаю, что это уже слишком… Может быть, ты поживешь эти дни у нас?

Марина сделала вид, что задумывается.

– Я должна буду перенести дежурство.

– Мне так неловко, что я создаю тебе столько проблем…

– Что Вы, Анна Сергеевна…

– Я еще попросила понедельник… отгул…

– Ага. И когда же Вы собираетесь уехать?

– Утром в субботу. На двое суток; а приеду в понедельник после обеда – так, чтобы сразу тебя отпустить.

– Договорились.

– Золотко ты мое, – сказала Госпожа. – Дай я тебя поцелую… Что бы мы делали без тебя?

– Спасибо, Анна Сергеевна.

Она благодарила Госпожу вполне искренне. Она впервые оставалась ночевать с Господином; она чувствовала, что это будет удивительный уикенд.

Она не ошиблась…

Она отключила в квартире телефон, заранее предупредив Госпожу, что включит его только если дома что-то случится. Она накупила уйму фруктов, чтоб вообще не выходить на улицу. Она вставила в замки ключи изнутри на случай внезапного возвращения кого-то из домочадцев. Никто и ничто не должно были помешать им с Господином наслаждаться заслуженным отдыхом.

Они до полуночи почти не разговаривали, все никак не могли насытиться друг другом, а потом заснули враз. Она проснулась и обнаружила, что они лежат обнаженные и раскрытые – было жарко – и при ярком электрическом свете. Заоконная штора была опущена, и нельзя было определить, который час – утро или вечер. Ей показалось необыкновенно эротичным, что они спали рядом вот так – обнаженные, и раскрытые, и при ярком электрическом свете. Она была счастлива.

Пока Господин спал, она приготовила чай. Она вкатила в комнату столик с чаем и фруктами. И, поскольку Господин продолжал спать, она занялась приятным делом – разглядыванием Царя. За этим занятием ее и застал проснувшийся Господин.

– Здравствуй, – сказала она. – Давай кушать фрукты.

– Хорошо, – сказал Он и встал. – Сейчас.

– Ты куда?

– Я думал, в туалет… Я думал, можно…

– Смотря по-какому, – строго сказала она. – Если по-маленькому, то нет.

– Ах, вот как! Горшок принесла?

– Ага.

– А если я скажу, что по-большому?

– Ну, по-большому Ты тоже мог бы сделать в горшок, – рассудительно сказала она, – но я Тебя не заставляю.

Она поглядела на Него и добавила:

– Да Ты и не хочешь по-большому. Я же вижу.

– Да, – Он почесал репу. – Что ж, давай горшок.

Она внимательно проследила, как Он исполнил Свою нужду, и осушила Царя волосами, так же, как делала это в детстве.

– У меня вопрос, – сказала она.

– Давай.

– Твой Царь обрезан.

– Что ж поделаешь, – развел Он руками. – Я был мал… не понимал, что со Мной делают…

– Расскажи.

– Что рассказать?

– Как это было.

– Детка, – Он изумленно уставился на нее, – ты никогда не имела дела с обрезанными?

Она пренебрежительно хмыкнула.

– Сколько раз. Но я ни с кем из них не говорила на эту тему. Кроме одного – но у того, как выяснилось, был просто фимоз, клинический случай. Я думаю, то же самое у большинства; а Ты иудей, у Тебя это должно было быть по обряду.

– Это так, – подтвердил Он, – по обряду, в провинциальной синагоге… Но Я не знаю ни сути обряда, ни зачем отцу потребовалось Меня обрезать. Не думаю, что можно назвать Меня иудеем.

– Ты не веришь в вашего Бога? – разочарованно спросила она.

– Боюсь, что так. Да и не только в нашего…

– Мне кажется, что в иудаизме есть что-то фаллическое. Иначе – откуда обрезание?

Он захохотал.

– Что Ты? – спросила она обиженно.

– Да это же просто гигиеническая мера. Чтобы смегма не скапливалась – неужели не ясно?

– Мне нравится запах смегмы, – сказала она.

– Чего же в нем хорошего? – удивился Он. – Фу! скопище микробов!

– Человеческое тело вообще скопище микробов.

– Ты извращенка, – заявил Он. – Я уже заметил твою любовь к самым гнусным запахам.

Она хмыкнула.

– Может, это все люди извращенцы, кроме меня.

– Ну уж конечно… Куда нам…

– Серьезно, – сказала она. – Один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

– В воздухе, – рассудительно заметил Господин, – может быть множество вредных веществ. Сероводород – вреден… Может быть, функция запаха – бить тревогу.

– В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

– М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства – зрение, например?

– Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть разные цвета. Они могут быть красивые и не очень, но никого почему-то не воротит от самих по себе цветов.

– Но слишком сильный свет может вызвать такую же тошноту, как запах… ну, не знаю… раствора Синицына…

– Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях?

– Возможно, прав твой приятель, – сказал Он и налил себе чаю. – Хотя, по поводу концентрации – чай для Меня слабоват. А ты знаешь, что определенные сочетания сменяющихся цветов, по интенсивности вполне нормальных, могут сильно действовать на психику?

– Знаю, представь Себе, – сказала она, – как и то, что такое воздействие считается патологией. А почему оно считается патологией? А потому что проявляется у меньшинства. Если бы оно проявлялось у подавляющего большинства, то считалось бы нормой. И, может быть, светофоры выглядели бы совсем по-другому. А те, что мы видим на улицах, считались бы таким же неприличным, как пукнуть… Скушаешь яблочко?

– Давай.

Они помолчали.

– Но тогда, – сказал Он, – у тебя должен развиться комплекс полноценности. Ты должна как бы презирать нас, обонятельных психопатов.

– Почему? – спокойно пожала она плечами. – Здоровые же не презирают больных… Они их любят, жалеют… если, конечно, нормальные люди – Ты же мне сам целую лекцию прочел по этому поводу! А некоторые патологии даже бывают забавными… Знаешь ли Ты, например, что у Тебя одно яичко ниже другого?

– Где ниже? – спросил Он. – Не может быть! Ну-ка дай Мне очки; Мне без очков не разглядеть.

Она принесла Ему очки. Он нацепил очки на нос и стал крутить головой, разглядывая Свои яички справа и слева.

– Ничего такого не вижу. Какую-то ерунду говоришь.

– Ну как же… Вот смотри…

Она приблизилась к Его мошонке, покрытой мягкими, кудрявыми, седеющими волосками, поцеловала ее и, отведя в сторонку Царя, приподняла ее на ладони… и ей почудилось невозможное: в мошонке будто бы покоилось одно-единственное яйцо. Насторожившись, она пощупала мошонку и похолодела от ужаса. Только левое яичко и оставалось где положено; правого яичка не было вовсе. Она лихорадочно общупывала мошонку со всех сторон, пытаясь найти пропажу, но так и не нашла.

– Что там такое, – забеспокоился Он.

– Не знаю, – мрачно сказала она. – Яичко куда-то пропало, никак не найду.

– Как? – удивился Он. – Ну-ка… И правда! Но оно же было?

– Было, – подтвердила она. – Еще вчера…

– Я понял, – сказал Он сокрушенно. – О-о…

– Что такое?

Он сел на кровати, вздохнул и покачал головой.

– Что это? – в ужасе вскрикнула она. – Говори!

– Оно рассосалось. Слишком активный половой процесс… в моем возрасте… после долгого перерыва…

– Как… рассосалось?

Он невесело развел руками.

– Как рассасываются яйца – что, первый раз слышишь? Я вот думаю… не рассосалось бы и второе, а то, глядишь, и не встанет. И ты уйдешь от Меня.

Она сглотнула.

– И Ты… так спокойно об этом говоришь…

– А что поделаешь? Плакать, что ли?

– Конечно. – И она заревела.

– Эй, – захлопотал Он, – прекрати. Ты что, шуток не понимаешь?

– Каких шуток?

– Деточка! – передразнил Он самого Себя годовалой давности. – Да где вы учились? Если бы кто-то мог пронаблюдать, как яички рассасываются, это была бы Нобелевская премия!

Она прекратила реветь.

– Так оно – не рассосалось?.. Ты наврал?

– Выходит, наврал…

– А где же оно тогда? Где?!

– Вот…

Сконфуженный неожиданным поворотом – ведь Ему и в голову не могло прийти, что она поверит! – Он погрузил руку в густую поросль, окружающую Царя, нажал там и, как иллюзионист, выкатил из тех мест исчезнувшее яичко. Она заревела опять, теперь от радости; набросилась на это яичко, как сумасшедшая – плакала, целовала яичко и одновременно лупила Его ладошками по груди.

– Бессовестный! Меня чуть кондрат не хватил… Я знаю, как Ты это сделал… хитрец! специально заставил меня пойти за очками…

Он хохотал.

– Смешно дураку… что яйцо на боку, – сказала она, успокоившись, – но все же? я уже и спрашивать боюсь… почему у Тебя левое ниже?

– Потому что оно ниже у всех, не только у Меня. Если есть с чем сравнивать, конечно… Норма, – съехидничал Он, – то есть проявляется у большинства…

– Я не знала.

– Очень странно. И это – дипломированная медсестра… На что же тогда государство потратило деньги?

Она пожала плечами.

– Не понимаю. У тебя же была тысяча мужчин! Как ты могла не заметить?

– Я смотрела… не на яички…

– А на что же?

– Ты знаешь на что.

– Да? А зря… Яички, как видишь, тоже таят в себе массу интересного… Откровенно говоря, – сказал Он доверительно, – у Меня тоже есть теория, только не о запахах, а о яичках. Мне кажется, что они не должны бы висеть; их нужно запрятывать.

– Почему? – спросила она.

– Ошибка природы, – сказал Он, – эволюционный сбой. Обрати внимание на какого-нибудь дога. Я уже обращал. Яйца висят – во! Представь себе, он подрался не на жизнь, а на смерть, с какой-нибудь маленькой, но очень хитрой собачкой. И эта собачка, видя, что дело швах – хоп! – и откусывает ему эти висящие яйца. Что тогда этот дог?

– Плохо догу.

– Вот именно это Я и хотел сказать. У быков тоже висят… вообще у всех, казалось бы, сильных.

– У птиц не висят.

– Ты же видишь – эволюционный сбой на пути от птиц к млекопитающим. Организмы становятся более сложными, но зачем эта подчеркнутая уязвимость? У млекопитающих и без того хватает ахиллесовых пят.

– У грызунов, кажется, не висят.

– Да? Куда им… и так маленькие…

– Заяц, например, вовсе не маленький. Большой заяц не меньше, чем тот же дог. Ну, доберман.

– Не может быть.

– Может. Я раз видела такого в лесу.

– Правда? Настоящего? Расскажи!

– Да что там рассказывать…

– Ну пожалуйста. Мне интересно.

– Хорошо… Мы с девчонками, – начала она, – пошли по грибы, грибов было мало… Мы разбрелись. В какой-то момент мне показалось, что на меня смотрят.

– Ага.

– Я огляделась и увидела зайца.

– Большого?

– В том-то и дело, что да. Ведь я до этого зайца видела только на картинке. Может, по телевизору… Я никогда даже в зоопарке не была.

– Ага.

– Я не сразу увидела, что заяц такой большой. Он сидел совсем недалеко – ну, как отсюда до двери – и смотрел на меня… так, знаешь… презрительно.

– Ага.

– Я замерла. Мне не хотелось его испугать. Я бы долго могла смотреть на него. Но то ли я шевельнулась, то ли зайцу надоело вот так сидеть – в общем, он развернулся и запрыгал прочь.

– Ага.

– Он запрыгал огромными, медленными, очень грациозными прыжками. Он делал их как бы в разные стороны. Тут-то я и увидела, какой он большой. Он был размером со здоровую собаку.

– Ага.

– Все. Потом я рассказала девчонкам. На них это как-то не произвело впечатления – одни мне не поверили, а другим было наплевать на какого-то зайца…

– Ага.

Они помолчали.

– Так у этого зайца – висели или нет?

– Думаешь, я помню?

– А какого цвета был заяц?

– Серый. Ну, обычный русак.

Он подумал и продекламировал:

Висели ли яйца

У серого зайца?

– Хорошее стихотворение, – одобрила она; – но учти, даже если я и не видела у него никаких яиц, это может вовсе ничего не означать, я имею в виду – в морфологическом плане.

– Не понял, – сказал Он, – ты что-то крутишь! Ты хочешь сказать, что могла не видеть яиц у данной особи, а у других они в то же время висели?

– Могли висеть, – поправила она.

– Хм. Разве у тебя плохое зрение?

– Нет.

– Может быть, – предположил Он, – плохое зрение было у зайца? И он напялил очки, от которых, как всем известно, яйца рассасываются?

– Нет, – сказала она; – но смотри, это была уже вторая попытка. Если не угадаешь с третьей, то – все.

– Что все?

– Я еще не придумала. Но что-нибудь все.

– Так нечестно, мы не договаривались… Хорошо. Сейчас Я напрягу мозги. Ты слышишь, как они трещат от напряжения? Ответ готов: это был несчастный, кастрированный заяц. В детстве его ловил волк… но заяц сделал большой прыжок в сторону, и волк – щелк! – ухватил только яйца. Еще одно подтверждение моей теории: отвисшие яйца вредны.

Он подумал и добавил:

– Кстати, потому-то этот заяц и был такой огромный. Знаешь, какими большими вырастают холощеные коты?

– Нет, – сказала она. – Ты не угадал.

– Значит – все?

– Да.

– Что же мне теперь делать?

– Хорошо, – сказала она, – еще одна попытка; я тебе дам намек.

Она выпятила Царевну навстречу Его глазам. Взялась за срамные губы и раздвинула их в стороны. Запах пизды взлетел снизу и добрался до ее ноздрей, и она увидела, как Господин вздрогнул.

– Иди ко мне, – хрипло сказал Он.

– Но Ты не отгадал загадку.

– Какую загадку, – сказал Он без выражения, не отрывая Своего взгляда от поблескивающего рельефа, притягательную силу которого она и сама знала хорошо благодаря зеркалу.

– Я подсказываю Тебе…

Он схватил ее.

– Боже, как хорошо! – крикнула она.

Он трахал ее вдоль промежности, грубо, жестко, совсем нецивилизованно – для этого не годилось слово виргхата – и она была счастлива именно от этой первобытной простоты. Клитор ее вопил от боли и радости. Она вся вопила. Она кончила несколько раз подряд.

А потом они отдохнули, и она смерила Ему давление, пульс и все остальное, чтобы эти нагрузки не вздумали оказать какое-либо воздействие на реабилитационный процесс. Они оба прекрасно разбирались в Его организме. Они оба прекрасно видели, что уже давно нет никакого реабилитационного процесса. И, хотя они не говорили об этом, им обоим было ясно, что они просто хотят успеть побольше урвать, пока они одни и пока вокруг не поднялся вой Госпожи, домочадцев, друзей, врачей и всего остального человечества.

И они урывали в охотку. Повторяли свой опыт еще и еще. И еще. И так далее. А потом наступил полдень понедельника, и Марина вытащила ключи из замков.

* * *

Лето шло, и по мере того, как хорошел малыш, Господину становилось все хуже и хуже. Наступил день, когда это уже невозможно было скрывать.

Вой человечества…

Опять стационар… пижама… палата…

Слезы… Ночные часы…

Госпожа, вылавливающая ее в больничных коридорах, пожелтевшая, измученная, уже забывающая оглядываться по сторонам…

Однажды она сказала Госпоже:

– Нужно забрать Его. Пусть хотя бы… пусть побудет среди своих. Я обеспечу все, в чем Он нуждается.

Госпожа заплакала.

– Я и сама уже думала об этом…

Господина забрали. Дни шли. Малыш рос.

Им подарили еще одну совместную ночь. Ввиду ожидаемого печального события, дальнейшее пребывание молодой семьи на даче было признано неуместным. Трое вернулись на Уланский одновременно с Господином; дача освободилась, и Господин попросил отвезти Его туда хотя бы на пару деньков. Это было еще возможно. Любовники позаботились, чтобы это произошло на рабочей неделе; Госпожа вновь обратилась к Марине, уж не зная, как ее благодарить.

Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали дождь. Она запоминала этот момент всеми чувствами – звук дождя, запах зелени и Господина, сладкий Царь под ее губами, мягкий абрис Его артистических рук. А потом все приходило в движение, и это был новый момент, который она запоминала.

Они были разбужены солнцем.

– Кожа да кости, – сказал Господин, оглядев Себя с критическим видом. – Скоро и вовсе ничего не останется.

– Может, не так уж и скоро, – предположила она.

– Все относительно, – улыбнулся Он.

– Да, – вздохнула она, – Ты похудел; однако же мои самые любимые части Твоего тела, то есть руки и Царь, остаются в порядке.

– Неудивительно. Я только их и использую.

– Ты по-прежнему сильный мужчина.

– Это тоже не так удивительно. У чахоточных, ближе к финалу, половая активность тоже растет.

Она молчала. Ей не хотелось ни лицемерно спорить, ни поддерживать этот грустный разговор.

– Если бы не Аня, – сказал Господин, – я попросил бы тебя воздвигнуть Мне фаллический памятник и написать внизу: «Он умер половым гигантом».

Он улыбнулся, вероятно, воображая Себе этот памятник.

– Главное, чтобы смотрелось реалистично. Левое яйцо должно быть ниже… зато правое выше… Впрочем, такой памятник был бы обречен. Над ним надругались бы; причем на русском кладбище надругались бы русские, а на еврейском – евреи… Угадай, что такое – надругаться над фаллическим памятником?

– Отбить головку? – предположила она.

– Ну-у, – разочарованно протянул Он, – разве это называется надругательство… Это называется идиотизм. Надругательство – значит, чтобы было обидно.

– Написать «хуй»?

– А это и вообще не надругательство. Просто констатация факта. Даже можно использовать как подпись… если кто близорук.

– Отбить яйца!

– Теплее; но тоже нет.

– Не знаю. Что?

– Эх, ты. Надругаться – это нарисовать где-нибудь сбоку ма-аленький пенис… вот такусенький… и самое главное, чтоб он не стоял.

Они посмеялись.

– Слушай-ка, – озабоченно сказал Он, – все забываю спросить: ты случайно не геронтофил?

– Откуда такой вопрос?

– Мне пришло в голову, что Я старше тебя в три с лишним раза. Несмотря на это… и на все остальное… похоже, что тебя действительно тянет ко Мне. Ты девственница, ты фантазерка; но всему должно быть какое-то объяснение. Я подумал – а что, если ты просто геронтофил?

– Увы, – сказала она. – Я не геронтофил.

– Жаль.

– Почему?

– Когда Я последний раз был в больничке, приходил Меня навестить Мой учитель и старый друг, профессор Боровский, так вот ему скоро восемьдесят, а он все еще как огурец. Во всех смыслах! Я подумал, может, тебе дать адресок… Себе на замену…

Она с горечью подумала, что перестает понимать, когда Он шутит, а когда говорит всерьез.

– Твоему предшественнику и тридцати не было, – сказала она на всякий случай. – Впрочем, ему было далеко до Тебя.

– Вот именно, – заметил Он, – и Я про то же… Мне должно быть далеко до профессора Боровского.

– Я не хочу Боровского… хочу Тебя…

– Ты уверена? Хорошо подумай! восемьдесят лет, находка даже для частичного геронтофила…

– Хочу Тебя!

– Не ори. Слух все еще функционирует.

– Хочу Тебя, – шепнула она одними губами.

– Что ж… раз так… бери, пока дают…

Зелень… Солнце…

Шоссе… Анальгетики…

В день накануне Госпожа сказала:

– Мариночка… Ты не останешься у нас ночевать?

– Вы думаете…

– Это последний раз, – сказала Госпожа.

Марина погладила Госпожу по плечу.

– Анна Сергеевна… Может быть, еще рано так… Может быть, все обойдется…

– Нет, – покачала головой Госпожа. – На этот раз нет. – Она подняла на Марину страдальческий взгляд. – Что же делать, Мариночка? Я так боюсь…

– Конечно, – сказала Марина. – Я буду здесь.

– Спасибо, – еле слышно выдохнула Госпожа. – Ты можешь спать со мною… или я могу постелить тебе у Него…

– Как это – спать? – удивилась Марина. – Я должна сидеть с Ним, а не спать… Я не сплю на дежурстве.

– Да… конечно, конечно…

И она сидела. Про дежурство она ввернула только так, по привычке, для красного словца – для нее это было не дежурство, а прощальная церемония.

Под утро Он пришел в Себя, зашевелился и сказал:

– Марина, позови Госпожу.

Она позвала. Госпожа уже не спала; Она молилась, лежа в постели. Она без слов поняла Марину и послушно, как собачка, пошла за ней. Следом потащились Сергей и Наташа.

– Поднимите шторы, – распорядился Он.

Она подняла шторы. Вид Его был нехорош. Он лежал фиолетово-желтый, усохший, с трудом шевелил губами, силясь еще что-то сказать. Госпожа – наоборот, бледная и распухшая – зарыдала и закрыла лицо руками.

– Гринечка… Я не могу…

– Поцелуй меня, Аня, – сказал Господин.

Госпожа приблизилась к Нему, приникла к Его голове, поцеловала – и бессильно опустилась рядом с кроватью.

– Унесите ее, – сказала Марина. – Если надо будет, я вас позову.

Госпожу унесли.

– Марина, – сказал Господин, – я умираю.

– Нет, – сказала она, стоя перед Ним на коленях.

– Не спорь, – сказал Он. – Мы оба врачи.

– Я должна привести ее в чувство… привести сюда… Она не простит, если Ты…

– Она не придет, – сказал Господин.

– Она должна, – сказала Марина и поднялась с колен, – я должна… И смотри у меня… не вздумай…

Он слегка улыбнулся и мигнул.

Она выскочила из комнаты. Госпожа была уже на ногах. Она была в шоковом состоянии. Она стояла посреди коридора, крупно трясясь и ломая руки, и в побелевших Ее глазах не было видно ничего, кроме ужаса.

– Анна Сергеевна, – мягко сказала Марина, – Вам бы лучше зайти…

– Нет! – вскрикнула Госпожа. – Я не могу! я не вынесу это… опять упаду, и Он будет переживать… Иди туда, деточка… умоляю тебя… не оставляй Его одного…

– Вы уверены?

– Господи, – громко шепнула Госпожа. – Почему я не пригласила священника? Я говорила Ему… Я говорила Ему! – крикнула Она и потрясла кулачком. – Но Он в своем обычном репертуаре… Он сказал, что не крещен… значит, обычный священник не годится… а в синагогу я как-то не решилась идти…

Она продолжала что-то бормотать, вскрикивать. Марина поняла, что толку с нее не будет.

– Уведите ее отсюда, – приказала она жавшейся поодаль парочке. – И ждите там все.

Она вернулась к Господину.

– Ну, что – Я был прав?

– Да.

Ей показалось, что Он выглядит чуть-чуть лучше.

– Когда Меня вышибли из Москвы, – сказал Он, – Сереже было тринадцать.

– Тебе не стоит говорить…

Он поморщился.

– Стоит… Она не поехала со мной. Она сказала, что все обойдется; у нее есть связи, она похлопочет, и Я скоро вернусь. Вначале я прожил там год… потом еще год… конечно, она наезжала… Дай воды.

Она дала Ему воды.

– Я прожил один десять лет, – горько сказал Он. – Пока Сережа не кончил институт и она не устроила его на работу. Десять лет!

Она вдруг поняла, зачем Он ей это рассказывает.

– У Тебя были другие женщины, – сказала она.

– Да… и много…

– Но Ты всю жизнь любил только ее.

– Да… очень…

– Я понимаю Тебя.

– Я не хочу, чтобы она опять падала в обморок…

Он облизал губы.

– Ты тоже… не все рассказала Мне, да?

– О чем Ты?

– О твоем Отце. Ведь Он был связан с Царством?

– Да. – Ни разу с тех пор, как Он стал Господином, они не говорили об Отце. Это была негласно закрытая тема. Если бы Он вдруг спросил раньше, она наврала бы Ему. Но она не хотела лгать умирающему.

– Отец-Основатель, – сказал Господин.

– Да.

– Я знал.

– Еще тогда?

– Что ты… Только здесь.

– Откровения… – прошептала она.

Он слабо покачал головой и улыбнулся.

– Не можешь без красивостей. Просто расставляем точки над «i»… Я разгадал твою загадку про зайца.

Она не знала, что сказать.

– Еще тогда разгадал… Помнишь, ты мне дала… дала намек? Ты ведь хотела сказать, что была маленькая… еще не знала про яйца, да?

– Нет, – сказала она, отчаянно борясь со слезами. – Я хотела сказать, что это могла быть зайчиха…

– Господи, – Он улыбнулся опять, – конечно же… старый дурак, как Я не догадался!.. зайчиха…

Она приникла к Нему.

– Скажи, – спросил Он и погладил ее по голове Своей потемневшей, истонченной, но по-прежнему изящной рукой, – Я тебе не противен?

– Ты? Ты…

– Не как сиделке… Я сейчас страшен, должно быть…

– Ты мой возлюбленный, – сказала она. – Ты свет в моих очах; Ты самое дорогое, что есть у меня в мире.

– Но не противен?

– Нет – мил…

– Тогда… если правда не противен… сделай Мне феллацио поглубже… напоследок… на посошок…

Она молнией бросилась к двери и закрыла ее на крючок. Она откинула одеяло и едва не заревела от жалости. Но из последних сил сдержалась; Он не должен был видеть. Она возложила венок своих губ на Царя – поспешно, почти небрежно, только чтобы успеть.

Скосив взгляд, она увидела, что Он закрыл глаза. Теперь она могла позволить себе заплакать. Вдруг ей показалось, что Он перестал дышать – но тотчас пришел змей; и она поняла, что Он действительно задержал дыхание, отдал змею всю оставшуюся энергию Своего тела; она поняла, что Царь на сей раз не победит, вообще не вернется; Он – Царь или, может быть, Президент – был уже далеко… и она приняла к себе все, что Он передал ей, все без остатка, потому что это была Его жизнь.

* * *

Дом стал чужим, противным, несносным.

Жизнь стала несносной. Это было не так, как после Коки. Тогда – всего лишь год назад – она просто пошла и взяла другого Господина. Сейчас она не могла заставить себя что-нибудь предпринять. Она ходила целыми днями как в воду опущенная и ненавидела себя за это. Она беспричинно начинала плакать в любом месте и в любой момент. Как будто все, что она в должное время не выплакала по Отцу, накопилось и теперь дождалось своей очереди.

На девять дней Госпожа все же увлекла ее в церковь.

– Я помню, – сказала Она, – ты другого вероисповедания… кажется, католичка, да? не знаю, можно ли тебе со мной, но почему-то думаю – один разок можно… тем более, по такому поводу… Ведь Бог у нас тот же самый; надеюсь, простит, если что… Я не заставлю тебя молиться, милая; просто постоишь рядышком, поставим свечу… мне будет легче… да и Гринечке, я думаю, тоже…

Они шли из церкви – Госпожа теперь сама, как подружка, держала Марину под руку – и это напомнило ей, как они с Отцом возвращались из починковской церкви среди цветущих гречишных полей. О чем они тогда говорили? Все о том же… чего она теперь была лишена…

– Такие хорошие деньки, – ворковала Госпожа, – Гринечка так любил, когда хорошая погода! Как жаль, что Он не дожил до этих дней, Он бы так радовался… Влюбленные парочки ходят… Мариночка, почему ты все время одна? Ты такая красивая; у тебя есть кто-нибудь?.. может быть, кто-нибудь на примете?

– Нет, – сказала Марина. – Никого у меня нет.

– Почему? – огорчилась Госпожа. – Другие же…

– Я не другие, – сказала Марина. – Для меня это очень личный вопрос; я не могу быть с кем попало… мне трудно найти Того, с кем я могу быть…

– Понимаю, – расширила глаза Госпожа. – Ты посвятила себя Богу, да?

– Можно и так сказать… в некотором смысле…

– Понимаю… Ты как сестра милосердия. Ты и есть сестра милосердия!.. помогать окружающим – как это благородно, как прекрасно! – Госпожа воздела к небу свой просветленный взор. – Кстати… Я хотела поговорить с тобой… Хотя Гринечки уже и нет рядом… ты не могла бы помочь нам немножко еще, пока я не оформлю пенсию?

– Наверно, могла бы, – предположила Марина, – а сколько времени на это уйдет?

– Не могу обманывать тебя, милая, – сказала Госпожа; – по закону еще два месяца, не меньше. Но я надеюсь, что на работе пойдут мне навстречу и, учитывая мои трудовые заслуги, скостят этот срок. В конце концов, я могу оформить отпуск без содержания… Ты меня так выручишь; ты же видишь – мы все в шоке… для Сереженьки это удар не меньше, чем для меня, и даже у Наташи что-то с молоком… хотя ей уже и так пора бы отрывать… слишком долгое кормление ведь может привести к нарушению обмена веществ – правда? Я ей говорила…

Госпожа ворковала; Марина шла рядом, кивала головой. Ей было все равно. Дом был несносный, но и вне дома все было несносным тоже. Она нигде не могла себя найти.

Месяц спустя Госпожа сказала:

– Придется мне дорабатывать, что называется, до звонка… Ну какие черствые люди. Я действительно могу взять без содержания, но оказывается, в расчет пенсии идет только то, что я заработала за последние два года… Мне говорили, эти правила должны были измениться, а я совсем замоталась с Гринечкой – конечно же, не поудосужилась проверить сама… Ты понимаешь? Если я уйду завтра, значит, до конца моих дней мне будут недодавать какую-то часть положенного…

Марина кивала.

Моя судьба – терять, думала она.

Или жизнь кончена в двадцать два года, или опять искать. «Боже, – произнесла она чуждое слово. – Может, ты есть. Тогда помоги. Я одна в моем Царстве, и, вот, Царство слабо».

Время шло. Малыш вышагивал по опустевшим комнатам – чужой, безразличный. Теперь старилась Госпожа. С каждым днем она выглядела немножечко хуже. Иногда она начинала заговариваться, но по-прежнему, как заведенная, ездила на работу. Пенсия сделалась общей целью; наконец, она была выправлена.

– Анна Сергеевна, – сказала Марина тем же вечером, – мне здесь нечего больше делать. Мне пора.

На глаза Госпожи навернулись слезы.

– Моя милая… Я понимаю тебя…

– Вы не в обиде?

– Какие обиды, Мариночка… Ты – моя радость… ты скрасила Ему последний год Его жизни…

Это истинная правда, подумала она.

– Погоди.

Госпожа удалилась.

– Это тебе, – сказала она, вернувшись, привстала на цыпочки и, не обращая внимания на ее слабый протестующий жест, надела на нее золотую цепочку с массивным, тоже золотым кулоном. Она взяла в руки кулон, рассмотрела витиеватую монограмму на нем и нажала на кнопочку сбоку. Кулон раскрылся; взору явилась маленькая фотография – покойный Господин в молодости.

– Что Вы, Анна Сергеевна, – смутилась она, – я не могу… Это Ваша вещь… Ваша память…

– Милая моя… Давай присядем…

Держа ее за руки, Госпожа сказала:

– У меня два таких. Первый Он подарил мне в сороковом году, на серебряную свадьбу… А через пару лет мы поехали на курорт… в Коктебель…

Ее лицо посветлело на секунду воспоминания.

– …и я потеряла его. В самый последний день! Честно говоря, я грешила на хозяйку. Милая женщина… недорого брала… и персики в саду были такие вкусные… По утрам я рвала их прямо с веток и приносила Ему в постель. А хозяйка делала кофе. Я сама ставила на поднос кофе, сливочник, персики и несла в наши комнаты. А хозяйка кричала мне вслед: «Анечка, Вы забыли сахар!» И я возвращалась и брала сахар. Каждое такое утро было праздником для меня. Я вечно спешила к Нему, боялась, что Он проснется, пока я хлопочу – я сама должна была разбудить Его поцелуем! И, конечно, все время что-то забывала – то сахарницу, то ножичек для разрезания персиков… А хозяйка напоминала. Славная женщина! но когда пропал кулон, у меня почему-то мелькнула мысль: не она ли? В тихом омуте… э-э…

– Змеи водятся, – подсказала Марина.

– Змеи?.. – с удивлением переспросила Госпожа. – Может быть… Так или иначе, я плакала… Всю обратную дорогу плакала в купе – а Он меня утешал… Хорошо хоть, купе было на двоих…

Она снова вспомнила что-то особое и улыбнулась.

– И когда мы вернулись в Москву, я была безутешна. Как будто с этим кулоном частичка жизни ушла… А потом наступил мой день рождения, и вдруг… Мариночка! представляешь ли ты мою радость, когда Он преподнес мне точь-в-точь такой же кулон! Да, в первый момент я даже не поняла, что это другой. Я подумала – слава Богу! нашелся мой милый, мой любимый кулон! А потом смотрю – завиток-то на монограмме не такой. Вот смотри…

Госпожа извлекла из-под одежд украшение на цепочке и, не снимая его с шеи, бережно поднесла ближе к глазам Марины. Их головы соприкоснулись. Два золотых кулона, на первый взгляд полностью одинаковых, лежали в мягких, увядающих ладонях Госпожи.

– Видишь эту завитушку? А вот здесь?

– Да… – признала Марина. – Ну Вы, Анна Сергеевна, и следопыт! А какой из них был первый?

– Конечно, этот, – показала Госпожа.

Они сели как прежде.

– И я догадалась, что Он просто заказал дубликат – ведь ясно, что это работа одного и того же мастера… Да и если бы Он нашел тот, то не стал бы дарить мне его на день рождения… как бы вторично…

– А потом первый нашелся, – предположила Марина.

– Ну конечно же. Пришло лето… опять засобирались на юг… я стала готовить вещи…

– Где же он был?

– Это так забавно… Он был…

Госпожа оглянулась по сторонам, хотя в комнате, кроме них, заведомо никого не было, подалась к Марине и, закрывшись ладонью, шепнула ей на ухо:

– Я носила купальный костюм с толстой прокладкой вот здесь… и здесь… специально, чтобы… ну, ты понимаешь, зачем. И он попал…

Госпожа издала короткий смешок, подавилась, закашлялась… Марина бросилась за водой. Госпожа приняла стакан из ее рук и выпила. Лицо Ее раскраснелось то ли от кашля, то ли от пикантного воспоминания. Постепенно кашель прошел. Госпожа сделала глубокий вдох, затем выдох – и облегченно улыбнулась.

– …попал под эту прокладку, – закончила Она вслух. – Но самое удивительное, как я раньше не догадалась?

– Зато у Вас стало два, – сказала Марина. – По очереди надевали, да?

Госпожа скромно потупилась.

– Я сказала Ему, что по очереди. Иначе Он мог бы подумать, что второй кулон подарен мне зря… что подарил бесполезную, в сущности, вещь… и переживал бы…

– А на самом деле?

– На самом деле я, конечно же, всегда носила только первый кулон… и теперь я так рада, милая моя, что могу с тобой поделиться…

– Спасибо… дорогая Анна Сергеевна…

– Значит, уходишь. – Госпожа скорбно смотрела на нее, как бы стараясь запомнить, какова она именно в этот момент. – Ты уже нашла место?

– Какое место? – не поняла Марина.

– Я имею в виду дом, в котором ты была бы нужна.

Да она, догадалась Марина, имеет в виду место домработницы. Как забавно…

– Нет. Я даже как-то не думала…

– А почему?..

Марина пожала плечами.

– Я все же работаю… Позже – газеты посмотрю…

– Ну конечно… да… Скажи, – оживилась она, – ты позволишь мне оказать тебе услугу?

– Услугу? Чтобы Вы утруждались… ради меня…

– О, это совсем не трудно. Это будет скорее приятно… Ты же знаешь, что у нашей семьи много друзей, мы постоянно перезваниваемся… приличные люди… Я просто скажу им, что освобождается чудесная девушка, которая могла бы помогать им по дому. Я дам тебе лучшую рекомендацию… Поверь, это не в пример лучше, чем искать по объявлениям в рекламных листках…

Вот, подумала она. Промысл Божий – это так называется, верно?

– Хорошо, – просто сказала она.

Госпожа обрадовалась.

– Значит… если что, я тебе позвоню?

– Да… Вы же знаете, по каким дням я дежурю…

Они попрощались сердечно, и на следующий день она уже не пришла в этот дом.

Она загадала. Она назначила себе тест, флюктуацию; тест был связан с Котиком, женой ее первого Господина. Если Котик ответит определенным образом, это будет знак, что она не должна никого искать и должна довериться воле случая – воле Божией, может быть.

Она набрала телефонный номер, все еще живший в памяти ее пальцев. Голос, ответивший ей, принадлежал женщине. И то неплохо, подумала она.

– Да?

– Котик?

– Кто это?

– Это Марина. Девственница. Ты помнишь меня?

На той стороне помолчали.

– Эй, не бросай трубку! – сказала Марина. – У меня к тебе дело.

– Что еще за дело, – сказала Котик недоверчиво.

– Ты моя должница, – сказала Марина.

– Я – твоя?

– Да. Я как-то раз честно ответила на твой вопрос. А честный ответ – это большая услуга.

– Хм. Допустим… Что тебе надо?

– То же самое, то есть твой честный ответ; только вопросов будет несколько.

– Если это как бы связано с моим мужем…

– Нет, – перебила Марина. – Это связано только с тобой.

– Странно, – сказала Котик. – Задавай.

– Ты когда-то жила в Китеже, верно?

– Допустим.

– Котик, так не пойдет. Мне нужно «да» или «нет».

– Но я же не знаю цели твоих вопросов. Вдруг они как-то мне повредят. Задай сразу все, а потом я отвечу.

– Хорошо, – сказала Марина. – Я предполагаю – это может быть правдой, а может быть нет – что ты жила в Китеже и работала поваром в ресторане вместе с официанткой по имени Ольга, секретарем вашей комсомольской организации. И как-то раз эта Ольга подняла на собрании вопрос о своем освобождении от определенной обязанности. Речь шла об обязанности идти с проверяющими.

– Дальше. Я пока ничего не подтверждаю, учти.

– По этому поводу разгорелась дискуссия. Одни считали, что ее нужно освободить, другие – нет. Решено было устроить тайное голосование. По настоянию Ольги в число голосующих включили поваров, хотя их эта обязанность и не касалась. Ты тоже приняла участие в голосовании.

– Дальше.

– Если все, что я сейчас сказала, правда, то мой главный вопрос такой: как ты голосовала, Котик? Ты была за Ольгу или против нее?

– Что ж, – сказала Котик, – дело прошлое, это и вправду невинный вопрос; конечно, я голосовала за Ольгу.

Марина подскочила от радости. Сошлось! Ей захотелось поцеловать Котика.

– Но учти, – добавила Котик, – не все, что ты перед этим сказала – правда.

У Марины замерло сердце.

– Как?

– Ты сказала, что я работала поваром.

– Да.

– Но это не так. Я работала старшим поваром.

– Ага, – протянула Марина, соображая, существенно ли то обстоятельство, о котором сообщила ей Котик. – Вряд ли это так важно, – сказала она то ли Котику, то ли себе. – Контрольным вопросом было все же голосование.

– Все? – спросила Котик.

– Да, ты мне очень помогла… впрочем, еще один личный вопрос… если не возражаешь, конечно…

– Смотря какой, – сказала Котик.

– Почему ты голосовала «за»?

– По двум причинам, – сказала Котик. – Первая причина была объективная, то есть стремление к справедливости. Ольга была хорошим секретарем и поставила вопрос обоснованно. Было бы нечестным голосовать против. Кстати, я так поняла, что ты с ней как бы общаешься?

– Да, – признала застигнутая врасплох Марина.

– В таком случае, передай ей привет.

– Хорошо, – пообещала Марина, – обязательно передам… А какая была вторая причина?

– Вторая причина… не знаю, уместно ли говорить…

– Ну пожалуйста… Котик…

– Вторая причина была как бы субъективной. Так как все поварихи, кроме меня, были стремные и завистливые, я была уверена, что они проголосуют против.

– И ты…

– Да, – гордо сказала Котик, – проголосовала им назло. К сожалению, это не спасло Ольгу. Зря она включила нас в список вообще; это была ее политическая ошибка.

– Она тоже так думает.

– Раньше думать нужно было. Как у нее дела?

– А что? – подозрительно спросила Марина.

– Да ничего. Просто.

– У нее дела неплохи, – осторожно сказала Марина, следя за собой, чтобы не выболтать лишнего.

– Ладно, – сказала Котик. – Про привет не забудь.

– Ага. До свиданья.

– Прощай.

Она повесила трубку. Знак воссиял. Не буду выбирать, сказала себе она. Когда Госпожа позвонит – все еще Госпожа, пока не появится та, что должна заменить ее – пойду в первый же дом, где возьмут. Лишь бы там был мужчина. И, наверное, лучше, чтобы он был здоров…

Госпожа позвонила через неделю.

* * *

– Ну что же, Марина, – сказала изящная дама, сидящая перед ней, – надеюсь, мы будем довольны друг другом. Я все тебе объяснила… кроме разве того, как ко мне обращаться.

– Но вас ведь зовут в точности так же, как и мою прежнюю хозяйку, – сказала Марина. – Или это не так?

– Это так, – усмехнулась дама, – зовут… другие. Но дома – мой особенный, личный мирок. Там, где я долго жила, меня называли Ана. Не Анна, а Ана. Язык упирается над зубами – чуть выше, чем когда произносишь русское «н»… Ана! – легко повторила она и помогла себе жестом. – Ты слышишь разницу?

– Кажется, да. Ана… Сергеевна…

– Нет, – рассмеялась хозяйка, – просто Ана.

– Ана.

– Да, так мне нравится… так я привыкла… Повтори.

– Ана.

– Молодец, – довольно сказала хозяйка, то есть теперь уже Ана. – Ты правильно ставишь язык… я хотела сказать, что у тебя есть способности.

Еще какие, подумала она.

– Все, – подытожила Ана. – Значит, завтра у тебя больница… а послезавтра – как договорились… Кстати!

Ана перебила себя, и лицо ее стало серьезным.

– Похоже, что мой муж прилетит завтра вечером. Послезавтра утром… меня может не быть, так что ты уж сама с ним познакомишься.

– Хорошо. Если вас не будет… не приготовить ли что-нибудь ему на завтрак? Я могла бы…

– А что – разве завтрак входит в обязанности домработницы?

– Не знаю, – честно призналась Марина. – Просто у Анны Сергеевны… я имею в виду, в семье, где я раньше работала…

– Делала завтрак, – догадалась Ана.

– Да иногда и обед…

Ана пожала плечами.

– Сама видишь, у нас квартира большая. Если у тебя будет оставаться время… да еще – что готовить… как готовить… Давай мы позже обсудим этот вопрос.

– Давайте.

Ей понравилась Ана. Вот бы такая стала ее Госпожой… Но ведь это зависит не от нее – Марины, и даже не от нее – Аны… а только от одного человека, которого она не знала… которого ждала…

Расставшись с Аной, она сделала множество звонков. Она до глубокой ночи сидела за компьютером, а потом начала молиться. Господи, просила она, не зная, к кому обращается – к Царю или к Богу, – дай-то, чтобы этот был тем, кто ей нужен… Молод – хорошо, здоров – еще лучше… но самое главное… самое главное…

Придя в дом, она сразу почуяла, что он уже здесь. Оставила себе несколько грязных тарелок, чтобы мыть их, когда он будет спускаться по лестнице, не выдать своего волнения, не заставить его невзначай растеряться под ее неожиданным для него взглядом, дать ему возможность первому окликнуть ее.

В самый первый момент, когда он появился на лестнице, она поразилась тому, что он, как и она, мог ходить совершенно бесшумно. Она и почуяла-то его не слухом, а по-другому – может быть, по слабому новому запаху… Отвернувшись к посудной мойке, она смотрела в стекло полуоткрытой дверцы настенного шкафчика, отражающее несколько нижних ступеней; она с замиранием сердца следила, как он плавно спускался по лестнице, как сделался виден в стекле… и вдруг разглядела, что он совершенно нагой. Она застыла без движения и разинула рот; взгляд ее впился в его Царя, не видимого отсюда в деталях – она лишь отметила боковым зрением, что он прикрывал глаза рукой, как бы пытаясь защититься от света… и тут она поняла, что он не догадывается об ее присутствии.

Ана не сказала ему? Могла позвонить туда, где он был… или оставить записку… Или сказала… а он просто забыл… Да, скорее всего, просто забыл. Но это значит, восхитилась она, что он любит ходить нагишом… о, как это прекрасно… Стоп, оборвала она несвоевременный поток сознания, так или иначе он здесь, обнаженный, и еще не заметил ее – что же делать? как вести себя, чтобы он не почувствовал себя неловко, чтобы с самого начала не возненавидел ее? Ага… нужно просто обратить на себя внимание… например, громыхнуть тарелкой… но ни в коем случае не поворачиваясь, чтобы он не догадался, что она уже его видела… тогда он сможет тихонько уйти…

Сейчас она громыхнет. А вдруг он издаст непроизвольное восклицание? Тогда она должна обернуться – и увидит его. Нельзя. А если она не обернется, то будет ясно, что она уже заметила его и, значит, громыхнула специально. Он уйдет, воздаст должное ее такту, но кто знает, что потом? Нет, громыхать – плохой звук. Она должна громко и резко пустить воду, вот что. Здесь прекрасные краны – такая громкошипящая струя… Конечно, из-за такой струи она не расслышит его случайное восклицание…

Вода хлынула из-под крана, и она кожей почувствовала, как он резко обернулся. Сейчас он увидел, что он не один на кухне. Он умеет тихо ходить; значит, теперь, не делая резких движений, он может бочком удалиться из кухни и будет думать, что она так и не заметила его. Она успокоилась. Она начала тщательно мыть тарелку. Даже жаль, мелькнула озорная мыслишка… если бы намекнуть, что видела его… может, в дальнейшем быстрее бы наступило то, чего она жаждала… Впрочем, действия ее были логичны на случай, если она все же видела его (то есть, как, собственно, и было), значит, он – если не идиот – не должен бы исключать и такую возможность…

Зазвонил телефон.

Она вздрогнула. Вот змей! Как неудачно… Заметил ли он, что она вздрогнула? Вздрогнула, но не обернулась… значит, видела… Впрочем, какая разница, вздрогнула или нет… что делать-то с телефоном? Почему Ана не объяснила ей, должна ли она брать трубку? Все объяснила, даже как язык ставить, а про это как-то… эх, надо было самой догадаться и спросить. А теперь – как быть? Она продолжала, как автомат, мыть посуду. Независимо от того, должна ли она брать трубку, она должна была хотя бы среагировать на звонок. Хотя бы обернуться. Обернулась бы – увидела бы его. Не обернулась – значит, видела раньше. Она поняла, что ее игра обнаружена. Что ж… по крайней мере, ясность внесена. За ее спиной он совершал движение – возможно, садился за стол, – в результате чего ей должно было стать почти прилично посмотреть на него, а ему – не делать вид, что прикрывается.

– Слушаю, – раздался негромкий голос сзади.

Теперь она просто обязана была обернуться. Хозяин сидел на широком мраморном подоконнике, вполне непринужденно придерживая телефон на коленях и глядя в никуда, как, наверно, и положено во время делового разговора. Если он и посмотрел на нее, то не с большим вниманием, чем на какую-нибудь новую вещь – пальму в горшке, например, которая появилась в квартире за время его отсутствия и которая, конечно, интересует его, но только после важного телефонного разговора.

– Говори… Ясно… Партнер, давай по существу. Припоминаю. Что им надо? Даже включая… Хм. Какой объем? Хорошо. Обсудим. Можно поспать?..

Не смотрит – ну и хорошо… продолжим мыть тарелки… Она уменьшила водяную струю, якобы не желая мешать разговору, и обратилась в слух, ловя реплики хозяина и стремясь воссоздать смысл слов его собеседника. Она не пыталась, да и не желала вникать в обсуждаемое хозяином дело; она пыталась хоть немного понять из разговора, что он за человек. Да, само по себе это не играло роли в ее будущем выборе, но могло сослужить пользу при нахождении подходов к нему – а значит, было важным.

Она время от времени оборачивалась, и взгляд ее, конечно, не мог обойти его стороной. В один из таких моментов он впервые посмотрел на нее не как на новую вещь, но с явным намерением привлечь ее внимание. Разговор, видимо, занимал его настолько, что он не мог отрываться; он жестом показал ей, что хочет курить, и она вспомнила, что убрала с подоконника сигареты. Куда же она их… ах да… вот, в этот ящик. У него заняты руки… конечно, вставлять сигарету в его губы было бы вульгарным, но открыть пачку и выдвинуть одну сигаретку, чтоб было легче взять – это, пожалуй, уместная небольшая услуга. Она дала ему прикурить; было ясно и радостно, что их отношения начались с практических мелочей, не оставивших места размышлениям о приличиях. И – немедленно скрылась от него… но, конечно, не так, чтобы он от нее тоже скрылся.

Она еще раз убедилась, что все хорошо, когда он спустился опять – посвежевший, в халате после душа, с видом деловым и сосредоточенным – и они обменялись ничего не выражающими взглядами. Ей-то это было легко; а вот что его взгляд не выражал никаких последствий прошедшей сцены – это она сочла добрым знаком. Было бы хуже, если бы он начал что-то объяснять и так далее.

– Доброе утро, – сказала она тогда и слегка улыбнулась. – Будете что-нибудь – чай, кофе?

– Стакан сока, пожалуйста, – распорядился он, как будто она официантка или секретарша, и сел за стол. – Как тебя зовут?

– Марина, – ответила она. – Апельсиновый?

Он хмыкнул.

– Там другого и нет. – Он помолчал. – Скажи, Марина, – спросил, – как ты будешь звать мою жену? Как вы договорились?

Он не знает, догадалась она, как ему представиться; потому и спрашивает про жену.

– Она сказала, что я должна называть ее «Ана».

– Именно так, – уточнил он, – «Ана» с одним «н»?

– Да, – ответила она, наливая сок, – она… вам со льдом или без?.. она специально попросила обратить на это внимание. Она сказала, что там, где она долго была, ее называли «Ана», и что она привыкла к этому и полюбила.

Она обратила внимание, что это – Ана – оказалось для хозяина новостью.

– О’кей, – буркнул он не очень-то довольно, – в таком случае я для тебя Филипп. Два «п» на конце, обрати внимание; когда одно, я не люблю.

Последнюю фразу он произнес с легким сарказмом, и она чуть не растаяла от восторга. Сарказм назначался Ане, хозяйке – а фраза была сказана ей, Марине. Это было случайно, но это был факт: первый факт ее допуска к закрытой от внешнего мира системе здешних отношений.

Никакой ты для меня не Филипп, подумала она ласково. Ты для меня или Господин, или никто – скоро узнаю точно; третьего быть не может. Если ты никто, я уйду и никак называть тебя не буду. А если ты Господин, ты не заставишь меня называть себя как-то иначе; что же при этом произносит мой язык, то не имеет для меня никакого значения – пусть хоть Филипп, раз ты этого хочешь. Видно, полностью спрятать эту мысль ей не удалось, потому что он что-то почуял и, не понимая, слегка нахмурился.

– Ладно, – сказал он, – познакомились; а теперь давай не мешать друг другу.

Она кивнула и молча подала сок.

Потом они занимались каждый своим делом: Филипп разговаривал по телефону, Марина наводила порядок в покинутой Филиппом комнате для гостей. Она внимательно осмотрела и обнюхала оставленную им постель, разбросанную одежду. Она поняла, что ее тянет к нему.

Она вернулась на кухню. Он попросил передать курьеру пакет и принести ему чай в спальню. Когда она с чаем поднялась в спальню, он уже спал; он не услышал ее и дал ей возможность постоять рядышком и полюбоваться собой. Выходя из спальни, она решила, что больше не может ждать и что должна сделать свой выбор не сегодня, так завтра.

* * *

Как-то раз – это было после случая с Котиком – она задалась вопросом, много ли вообще потенциальных господ на земле. Она с удивлением заключила, что таковым мог бы быть чуть ли не каждый третий или четвертый. Значит, долголетней проблемы нет? Как бы не так… Ведь за определяющей приметой шел следующий – и весьма докучный – ряд чисто технических признаков. Есть ли, к примеру, условия для любви? Или – не обременен ли кандидат чем-нибудь, препятствующим раскрытию личности? Ведь таких обстоятельств могло быть полным-полно, начиная от косной морали и кончая бытовой каждодневной усталостью, оставляющей место разве что для скорого акта с женой. Да… непросто… если уж обычные люди подолгу ищут себе супруга – хотя их-то выбор настолько широк…

После этого она и продвинулась в технологии, занялась оптимизацией списка и в итоге нашла второго своего Господина. Список участвовал в этом, но первичен был случай. Нечто вело ее. Она уже не задумывалась, как это называть – судьба… промысл Божий… или Царство… После того, как Госпожа предложила помочь ей с хозяевами, в тот момент, когда пифия по имени Котик сказала слово, она перестала планировать путь. Это была, по сути дела, ее первая попытка полностью отдаться течению – она угадывала, что, как блудная овечка, будет обласкана и награждена. Она предвкушала это.

Конечно, в качестве владелицы оптимизированного списка она выглядела бы сама перед собой полной дурой, если бы понадеялась только на чей-то промысл и свою интуицию. Но с некоторых пор она боялась этого списка. Может быть, список был дьявольским изобретением; однажды она воспользовалась им, и это дорого ей обошлось. На этот раз, поколебавшись, она решила использовать старую формулу, ту самую, от 10 августа -5-го года, и старую же методику – ту самую, благодаря которой она нашла Господина Коку. Ведь с Кокой ей было хорошо, и это не кончилось трагедией – она просто тогда еще не умела вести себя с Госпожой…

Завершив свой ознакомительный визит в дом *овых на Большом Афанасьевском, она раскрыла старые, верные записные книжки. Она добросовестно обзвонила всю свою законсервированную агентуру – коллег, бывших сокурсников, всяких прочих, зачастую случайных людей, – имея целью вручную найти нужные ей данные Филиппа *ова, кандидата в виртуальную группу подопытных. Увы, прошло время – часть контактов оказалась утраченной; соответственно, часть элементов старой формулы осталась неизвестна. Восполнить из универсального списка? нет! прочь, сатана… Все, что она могла себе позволить до запретной черты – это подставить на место недостающих параметров их среднестатистические значения; сделав это, она подсчитала вероятность, с которой Филипп *ов попадал в виртуальную группу, и порадовалась: вероятность была высока. Вот тогда она приступила к молитве.

Итак, на ее стороне был не только промысл; но в любом случае, окончательный выбор принадлежал ей самой. И этот выбор был близок. Поднявшись по лестнице и безмолвно застыв перед дверью, она слышала каждый тишайший звук, доносящийся изнутри – как испытуемый *ов ел мадаленку, как пил кофе, как допил и поставил чашку на блюдце, как поставил поднос на прикроватную тумбочку. Она уловила воздушный шелест постельного белья, слабый шорох внутренностей атласного ложа, а потом – звук поцелуя легкого и нежного, поцелуя одними губами. Она опустилась на колени и приникла глазом к замочной скважине, созданной, как и все в этом доме, для нее – широкой, горизонтальной, позволяющей видеть все, что ей было нужно.

– Знаешь, – шепнула Ана, – мы не одни сейчас дома.

– Да, я спускался.

– Общался с ней?

– О, да. Общался.

– Как она тебе?

Он пожал плечами. В следующий момент его рука появилась из-под одеяла и плавно опустилась на ее бедро… сжала его слегка… отпустила… поползла по нему выше, выше…

– Подожди… я не могу сейчас, мне нужно идти… мне нужно…

– Молчи.

Он привстал в постели и одним точным движением опрокинул Ану на одеяло. Она оказалась лежащей поперек кровати на животе. Она попыталась перевернуться.

– Но мы не одни… Мы не…

Он пригнулся к ее обращенной к нему голове и закрыл ей рот поцелуем. Затем он выпрямился, наложил обе руки на ее попку и сделал несколько плавных кругообразных движений. Его пальцы напряглись и сжались. Попка выгнулась навстречу его рукам. Но они уже двигались дальше, захватывали тонкий поясок и тянули его вниз, в то время как она поспешно, крупно дрожа, расстегивала пуговицы на юбке, потом на жакете, потом во всех остальных застегнутых местах. Она расстегивала все, что было застегнуто; и, не успевала она расстегнуть очередное, как его руки уже оказывались там и ласкали прежде скрытое, раздвигали, сжимали, гладили.

Его губы и язык присоединились к его рукам, для которых было уже слишком много работы. Его Царь обнажился – мягкий, благой, притягательный; она схватила его рукой; она ласкала Царя сильно и страстно… быстро возник, вознесся змей, и тотчас превратился в грозного зверя. Марина чувствовала, что хозяйкина Царица еще не сдалась, но зверь, не дожидаясь этого, приступил к ней решительно, жестко, даже с грубостью. Так с нею – с Мариной – поступал последний ее Господин… Ана издала стон, и Царица исчезла. Теперь это была лишь пизда, трепещущая от страсти и истекающая соками под властью зверя свирепого и неумолимого. Хозяева взлетали над постелью; в один из моментов он перевернул ее, и Марина ощутила краткий, беззвучный, отчаянный крик покинутой плоти, но в следующий момент зверь вторгся опять, приветствуем ее хриплым, торжествующим возгласом, и полет двоих продолжался.

Без вожделения, без насмешки смотрела Марина на их неистовый акт. Таинство выбора! Вот что она ощущала в себе; вот на что она не обращала внимания прежде и что поняла лишь теперь. Кока стал Господином не тогда, когда таксофон оказался рабочим. Когда же? Раньше – когда она загадала про таксофон? или когда согласилась с Нагатинской? когда вынула лист из папки с тесемочками, когда вынула саму эту папку? Когда Кока ей позвонил после выписки? Когда был включен в группу? Когда… Или позже – когда, например, Он бросил свой «гольф»? Кто знает, что было бы, если бы Он не бросил… Наскочил бы, может, на столб, или всего лишь на несговорчивого милиционера – и программа десятого августа завершена, а одиннадцатого она звонит кому-то другому… Все то же было повторено с Григорием Семеновичем: Китеж… списки… Госпожа… Вот оно что. Ее выбор не подлежал локализации; он был размазан в пространстве и времени подобно микрочастице. Она была дурой, считая, что хоть когда-то делала этот выбор – дурой несравненно большей, чем Ольга, верившая, что делала выбор в кабинете куратора, снимая свои трусы.

Царство вело ее, и выбор, конечно же, был всегда предначертан. Она была теперь пифией сама себе. Ей будет открыто; единственное, что она должна была – не впасть в лишний, досадный самообман. Ее тянуло к Филиппу с той самой минуты, когда он спустился по лестнице, неожиданно обнаженный, волнующе и горделиво предшествуемый любезным своим Царем; и Ана тоже пришлась ей по душе – с первой же встречи, с первого взгляда. Однако то, что эти люди нравились ей, было не очень-то хорошо; она не должна была допустить, чтобы симпатия давила на выбор. Вдобавок к давлению формулы, к давлению знака… к давлению времени, наконец – к двум тяжким месяцам без Господина. Не поддаться самообману… От раза к разу цена ошибки все тяжелей.

Господин ее – она попробовала мысленно примерить к нему это обращение – между тем завершал свое дело. Его зверь неустанно раскачивался взад и вперед, вновь и вновь поглощаемый жадной пиздою – кого? ее… Аны… Госпожи… нет, еще рано… она хотела поверить, уже готова была поверить… но все равно – слишком рано.

Они – Господа? – закричали.

Она уже почти называла их так. Осталось чуть-чуть…

– Ах, Зайка…

Ее не касались их страсти и нежности. Она ждала лишь финального поединка. Пребудет ли… как ему вздумается… или укрощен будет и изгнан благородным Царем…

«Царь!» – воззвала она мысленно.

– Ах, Зайка! Мне надо бежать, я опоздаю!

Ана первой опомнилась – вскочила, сбросила все, все с себя… Вихрем метнулась в душ, и сразу – шум воды, плеск воды, шлепанье ладошками по мокрому телу…

Час настал.

Он поднялся с постели, потянулся мягко, как ягуар, и исчез из горизонтальной щели, и Марина прочувствовала его поступь к двери, за которой шумело. Он открыл эту дверь и вошел в нее, и еще одна дверь в этой спальне открылась неслышно.

Ей уже не пришлось отыскивать точку для наблюдения. Душа снова, как в старину, видела зорче изощренной оптики глаза. Они будто намеренно, ей в подарок, создали духовный образ простой и святой церемонии из ее далекого и волшебного, из ее утраченного детства.

Вещи встали на место; она – пифия – засчитала победу Царя. Слава! Госпожа августейше нежилась в облаке пара под шумящими водными струями – это была Госпожа. Господин, как когда-то Отец, стоял на коленях, приникши губами к Царице – это был Господин. О, восторг! Она едва удержалась от счастливых рыданий. Нашла, наконец-то нашла. Слава Царю, нашла. Слава Царю Господину. Слава Его Госпоже. Слава Отцу Вседержителю.

* * *

Она дождалась, пока Госпожа уйдет. Она обожала Госпожу в тот момент, когда она, счастливая, возбужденная, стрелой пронеслась мимо нее и хлопнула дверью. Подождав, сколько положено, она поднялась в спальню и взяла в руки кофейный подносик, чтобы ее присутствие здесь было оправданным. Как часовой, она встала с подносиком у двери ванной. Она уже много раз в жизни была часовым.

Под лопотанье пузырей, доносящееся из ванной, она долго ждала, и ожиданье ее было сладким. Наконец, дверь отворилась; легкое удивление, какое она изобразила, было столько же откровенным, сколь и невинным; выходить голым из ванной несравненно естественней, чем спускаться голым на кухню – по всему этому, не каждый мужчина в таком положении стремился бы спрятаться или прикрыться.

– Ну что ты смотришь? – недовольно проговорил Он, стараясь не отходить от ванной. – Дала бы мне лучше халат.

Она вернула подносик на тумбочку и подхватила его махровый халат, висящий на видном месте, на спинке кровати. Сейчас она овладеет Им. Она медленно, наслаждаясь каждой долей секунды, подошла к Нему и обошла его сбоку, будто Он был каменным изваянием. Она подала Ему халат сзади, и Он послушно приподнял руки, стараясь попасть в рукава.

Она медленно отошла назад, следя за Его неподвижностью, подняла с пола шлепанцы и возвратилась к Нему. Она встала на колени перед Ним и коснулась рукою Его лодыжки. Он слегка приподнял ногу, и она надвинула на ногу шлепанец. Знай, что я отныне Твоя раба, говорила она каждым своим движением, а Ты отныне – мой Господин.

Он переступил и царственно выдвинул вперед другую ногу. Она получала свое – если это казалось Ему необычной игрой, церемонией, то он был явно увлечен; Он потворствовал ей. Она обула Его вторую ногу, приподняв ее своей ладонью, а потом опустила руки на пол так, что ее большие пальцы легли под Его лодыжки.

Она подняла голову и посмотрела Ему в глаза. Ей нужен был змей. Это было легко – стоило Ему только заметить, что халат у Него распахнут… Ее руки так и оставались прижатыми к Его ногам; она не сделала ни одного лишнего движения. Она просто опустила голову, и ее губы тотчас сомкнулись вокруг Его напрягшейся плоти.

Это было особенное соитие – две неподвижных фигуры в острой, туго натянутой тишине, и только тонкое, точное движение ее языка анимировало, то есть одушевляло застывший мир, наполняя происходящее мистическим, религиозным смыслом. Змей, уходи; сейчас тебе здесь не место. Царь, водворяйся. О Царь! Воздадим славу Тебе и Господину…

Наконец, сладчайшее действо было закончено, а кофейный подносик – унесен. Господин брился, напевая; Марина готовила обед. Она накрыла стол на одну персону и прислуживала Ему, предвосхищая малейшее Его желание. За весь обед они не произнесли ни слова.

А когда Он уехал, исчез вслед за Госпожой, она снова, в который уже раз, поднялась в эту дивную спальню. Она медленно, с наслаждением навела в комнате чистоту. Она сняла с Их супружеского ложа простыню – сильно смятую и еще влажноватую местами, – внимательно осмотрела ее и, скомкав, прижала к своему лицу, и глаза ее стали при этом темны и серьезны.

А потом она бросила простыню на пол и встала напротив высокого зеркала, отразившего ее в полный рост. Она сняла передничек и вытянула руку, держа его в ней двумя длинными пальцами. Она разжала их. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, оставаясь в глухом лифчике из плотного полотна. Она распустила «конский хвост» и развернулась всем телом, отчего ее медно-красные волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, медленно стянула ее через голову и бросила на простыню, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой из-под нижнего пояса над чулками телесного цвета. И все это время ее лицо продолжало быть сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

Оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу свои тяжелые, плотные груди. Она обратила их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, как можно ближе к зеркалу. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде укрытые треугольником темных кудрявых волос.

Только сейчас, когда зеркало возвратило ее глазам обнажившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала короткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец предначертанных вершин непристойности и бесстыдства.

А потом, обессилев от безумного дня, от долгожданного ритуального оргазма, она без сил опустилась посреди разбросанных тряпок и, привалившись к кровати спиной, долго сидела без движения. И глаза ее, как прежде, были прозрачны и светлы.

* * *

Итак, она быстро овладела Им – или отдалась Ему, в зависимости от точки зрения… Но не до конца. Оставалась еще парочка бастионов, которые она припасла напоследок. Госпожи дома не было; Господину пора бы было проснуться; она хлопотала в гостевой, где Он прикорнул накануне, тихонько, но все-таки слышно, нетерпеливо поглядывая на спящего и предвкушая свой грядущий триумф.

Но сон не отпускал Его – не очень-то, видно, приятный. Он метался в постели, стонал, скрежетал зубами; бил кулаками по воздуху; на лбу Его выступил пот. Он бредил на незнакомом ей языке – изрыгал, должно быть, проклятия, вместе с тем будто прося пощады. Она решила вызволить Его. Она с лязгом подняла тяжелую заоконную штору и встала на пути света, между Ним и окном. Вот тогда Он утих, успокоился; сон Его улетел. Она следила, как Его глаза открываются, и одновременно почувствовала, что ее глаза потемнели.

Она подошла к Господину, откинула одеяло и услышала детский, трогательный пук, вырвавшийся из Него от неожиданности. Она встала на колени перед кроватью и слегка улыбнулась, довольная, что Он сделался доступен ее обонянию не только снаружи, но и изнутри. Спеша, чтобы Он не заметил ее улыбки и не попытался неправильно ее понять, она положила голову к Нему на живот. Она погладила руками Его грудь и бедра. Она погрузилась в море запахов, исходящих от Его тела; она ощутила каждый из них по отдельности. Одни запахи были знакомы ей с детства, другие – из больниц; несколько запахов она помнила с первого раза, но очень мало, ведь Он тогда принял душ… и – столько новых, незнакомых… Она передвинула голову, закружившуюся от этого многообразия, и Его прелестный, сонный еще Царь легко, как рыбка, скользнул между ее губами.

Господин замер. Она понимала, что с Ним происходит. Вряд ли Он всерьез думал, что Его утренний дух отвратителен, но откуда Ему было знать, что этот дух означал для нее! Он просто стеснялся. Может быть, только то, что случилось в тот раз, не дало Ему воспротивиться ее движению… Так или иначе, Он не воспротивился; первый из оставшихся бастионов был позади.

Царь разнежился на ее языке и, просыпаясь, сказал ей: «Спасибо». Он проснулся совсем и сказал ей: «Привет». Но она продолжала ласкать Его, и Он наполнился чувствами и сказал ей: «Я люблю тебя. Давай породнимся». – «Давай», – ответила она. И они породнились.

Господин пожелал коснуться ее. Он шевельнулся, отчего ее ласки не изменились; Он протянул руку и погладил ее по юбке, скрывающей ее крутое бедро. Ему вздумалось проникнуть под ее одежду. Он нащупал пальцами замок юбки и расстегнул его. Проведя большим пальцем вдоль окружности пояса, Он вскрыл юбку, как раковину моллюска. Он освободил ее упругую плоть; Он проник рукой вглубь; Он вздрогнул, достигнув своею рукой Царевны.

Это был сладкий миг – Господину представлялась Царевна. Она раздвинула ноги, поощряя поиск Его руки. Она с легкой досадой заметила, что немного поторопилась; ей хотелось бы продлить этот миг, но она, видно, уже слишком сильно Его хотела – и ощутила зов пизды быстрее, чем надеялась. Но Господин соизволил исправить ее оплошность, властно потянув ее бедра к Себе, к Своей голове, остающейся на подушке.

Продолжая ласкать Царя, она привстала с колен и стащила юбку со своей левой ноги. Она сделала резкий, гимнастический замах и, не выпуская Царя изо рта, оседлала Господина. Царевна не последовала за ней – спряталась под кровать, может быть… Разверстая пизда нависла над лицом Господина. Он жадно осмотрел свои новые владения, вдохнул новый, волнующий Его аромат и приник ртом к ожидающему Его рельефу.

И они познали друг друга настолько, насколько это вообще возможно между мужчиной и женщиной. И Он лежал, принимая разумом и душой свое открытие, а она сидела перед кроватью, счастливая, что взяла – или сдала Ему – последний оставшийся бастион.

Потом Он очнулся опять, протянул руку, погладил ее по голове и стал искать слова для вопроса. А она, потершись, как кошка, головой об его ладонь, легонько вскочила на ноги, улыбнулась и с гордостью, с благодарностью шепнула: «Господин».

– Доброе утро, – вслух сказала она.

– Привет, – сказал вслед за Царем Господин и, будто не веря Себе, нерешительно спросил: – Скажи, это было взаправду? Сейчас… и тогда, в спальне…

Она опять улыбнулась, говоря Ему: «Да».

– Принести Вам кофе? – спросила она.

– Мне бы водочки… похолодней…

Она спустилась вниз, продолжая наслаждаться моментом. Она достала ледяную бутылку из холодильника; она перелила ее часть в заранее охлажденный графинчик; она взяла стопку и положила на блюдце пару огурчиков – дело пятидесяти секунд. Первый раз – одна после полного самораскрытия; параллельно со сладкими чувствами родилась осторожная мысль. Это правильно – то, что случилось? Не большего ли она ждала? Дала ли она Ему все, что хотела? взяла ли все от Него?

Она не могла заставлять Его ждать дольше; она вернулась наверх.

Улыбаясь, зашла, и поставила подносик на тумбочку. Что-то было не так. Неужели… Ах, проказник! Ах, дитя… Принял душ, пока ее не было… Ах, негодник. Ну погоди у меня… я Тебя отучу…

Скрывая уже свое недовольство, она налила из графинчика. Господин рывком приподнялся и опрокинул в Себя стопку. Он сразу повеселел.

– Скажи, – неожиданно произнес Он. – Ты обожаешь гнусные запахи, верно?

Она усмехнулась.

– Вряд ли Вы знаете, что такое по-настоящему гнусный запах.

– Кстати… почему, когда мы наедине, ты со мною на «вы»? Мы же с тобой как бы любовники.

– Вам хочется, чтобы я была на «Ты»?

– Не знаю. Просто это немного странно… но и вообще все связанное с тобой немного странно.

– С Вашего позволения, – сказала Марина, – я бы называла Вас Господином. А на «Вы» или на «Ты» – мне все равно.

– Тогда давай на «ты», – решил Господин. – Чтобы было как в «Белом солнце пустыни».

– Как скажешь, Господин.

– Но ты не ответила на мой вопрос насчет запахов.

– Это сложный вопрос, Господин, – сказала она, наслаждаясь открытым звучанием Его титула. – Вряд ли у нас так уж много времени на беседу; если коротко, то я люблю все запахи человеческого тела… а особенно Твоего, Господин.

– М-да, – сказал Господин. – Знаешь, а мне и самому нравятся всякие такие гадкие запахи. Но я думал, во-первых, мои собственные могут нравиться только мне, а во-вторых, я стыжусь этого. Никому не говорю, даже Ане.

– Почему же Ты мне сказал? – спросила она, зная ответ, но не в силах отказать себе в удовольствии насладиться теперь уже мигом духовной близости, в дополнение к тому, плотскому – раз уж судьба решила подарить ей вот так все сразу, в один момент.

– Сам не знаю, – пожал Он плечами. – Я просто почему-то тебя не стыжусь.

– И правильно делаешь, – сказала она с улыбкой. – А насчет запахов… знаешь, один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

– В воздухе, – рассудительно заметил Господин, – может быть множество вредных веществ. Сероводород – вреден… Может быть, функция запаха – бить тревогу.

– В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

– М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства? Скажем – слух?

– Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть и разные звуки. Они могут быть красивые и не очень… могут быть даже страшные, – добавила она, подумав о рыке дикого зверя, – но никого почему-то не воротит от звуков самих по себе.

– Но слишком громкие звуки могут вызвать боль, тошноту…

– Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях, Господин?

– Ты где-то права, – сказал Господин, – то есть, этот твой приятель… Кстати, насчет концентрации. Я вчера малость перебрал… но хорошо, что есть это… – Он потянулся к графинчику на подносике, но Марина, запросто угадав Его намерение, уже наполнила стопку, и он снова залпом опорожнил ее. Он звучно поставил стопку на подносик и спросил: – А как быть с таким звуком, как царапанье гвоздя по стеклу?

Марина поежилась.

– Это неестественный звук. Есть масса неестественных запахов, которые мне не нравятся.

– Но есть и естественные звуки, сильно действующие на психику… инфразвук, например…

– Неслышимые звуки не в счет, – возразила Марина, вспоминая почти такой же разговор в другом месте, в другом измерении. – Что там слышат собаки, дельфины… Если б ухо человека было устроено по-другому, вся наша речь была бы другой… и музыка тоже… Господин, съешь хоть один огурчик, а то вредно этак натощак.

– Давай.

Господин захрустел огурцом.

Сейчас, подумала она, вспоминая, Он скажет про комплекс полноценности, который должен развиться у меня. О том, что я должна как бы презирать их, обонятельных психопатов.

– Скажи, – внезапно спросил Господин, – а ты вообще человек?

Хорошо, подумалось ей, что Он не сказал про психопатов. Это закономерно, что история повторяется; но нехорошо, когда так уж в точности. Должна быть какая-то недосказанность, разве нет? Но Он задал странный вопрос… Что-то Ему не понравилось?

– То есть?..

– Ну… ты случайно не пришелец из космоса?

– А-а, – она улыбнулась, – теперь поняла…

– Ты очень необычная.

– Да, – виновато подтвердила она, – дело в том, что я родилась в деревне… и вообще почти всю жизнь там прожила… Наверно, по столичным понятиям я веду себя очень глупо…

– Не морочь Мне голову. В каких это деревнях так себя ведут?

Есть такая деревня, подумала она.

– Есть такая деревня…

– Интересно, – сказал Господин. – А как называется?

Простой Его вопрос поставил Марину в тупик. Она никогда не задумывалась над этим.

– Да, собственно, никак, – ответила она; – раньше считалась колхозом «Путь Ильича», а как колхоз развалился, так и названия не стало.

Она подумала и добавила:

– В принципе, это вообще не населенный пункт; просто часть волости под названием Великие Починки.

– Волости?

– Ну, поселка…

– Ладно. – Господин откусил еще огурчика. – Расскажи, однако, хоть что-нибудь о себе. Ты тут… вполне освоилась, как Я погляжу… а ведь Я ровным счетом ничего о тебе не знаю.

– Я медсестра, – сказала Марина. – Работаю медсестрой, сутки через трое.

– Замечательно, – сказал Он одобрительно. – Основная работа, да?

– Ага, по трудовой.

– Хм. Не устаешь от такого совмещения?

– Нет, я выносливая.

– М-да.

Он еще похрустел.

– Насколько Я понимаю, ты не замужем?

– Правильно.

– Детей нет?

– Нет.

– Ну да, ты же совсем молоденькая.

– Не совсем.

– Не совсем – это сколько?

– Двадцать два уже.

– О да, – сочувственно сказал Господин. – Я-то думал… А двадцать два – это возраст.

Она хихикнула. Они проболтали еще пару минут – все в том же обыденном тоне, все о такой же малозначащей ерунде. Они ни разу не коснулись друг друга, не сделали чувственного жеста, не допустили в разговоре двусмысленности. Сладкие слова, придыхания и паузы, нежные поцелуи противоречили складывающимся отношениям. И наоборот: она уже не называла его Господином; она явно избегала и «ты», и «вы»… такой разговор был уже чересчур прост для этого.

И хорошо. Потому что ни один из них не знал, что за дверью, примерно так же, как Марина накануне, с некоторого момента – к счастью, уже вполне невинного – притаилась Госпожа, которая, поднимаясь по лестнице, вдруг услышала доносящиеся из спальни голоса. Потом Марина взяла подносик с опустевшей чашкой и понесла его на кухню, оставив Господина одного. За полминуты до этого, предугадав конец разговора, Госпожа отступила от двери, неслышно спустилась по лестнице и улетучилась, исчезла из дома – так же незаметно, как и пришла.

Через пару дней, изучая устройство домашних бумаг *овых, Марина нашла пакет с фотографиями Господина, предназначенными для паспортов или чего-то подобного. Одну из них, самую симпатичную, она вынесла из дома и отдала в фотоателье. На следующий день она вернула фотографию на место; у нее теперь была маленькая копия этой фотографии.

Она раскрыла принадлежащий ей золотой кулон и посмотрела на фотопортрет человека, умершего теперь для нее. Зацепив булавкой краешек плотной бумаги, она извлекла портрет из овального углубления и приложила его к фотографии Господина. Маникюрными ножничками она аккуратно вырезала один портрет по размерам другого. Старый портрет она бросила в полиэтиленовый мешок, куда собирала мусор, а на освободившееся в кулоне пространство поместила изображение Господина – да прижала Его пальцем как следует, чтоб держался покрепче.

* * *

Теперь ей было хорошо как никогда. Она вновь обрела дом и Господина; она умела вести себя с Госпожой и не предвидела здесь проблем; вдобавок Господин ее молод и здоров, и больше ей решительно ничего не нужно. Так сказала она себе тем утром, когда впервые шла на Большой Афанасьевский как к себе домой, и сразу же переспросила себя: разве такое бывает?

Идя по тихому осеннему переулку, она попробовала забежать мыслью в будущее – далекое, настоящее, на много лет вперед, – и с удивлением поняла, что она, в сущности, никогда прежде не делала этого. Всегда ее фантазия цеплялась за какие-то колышки – конкретные события, конкретные планы, конкретные даты.

Настанет день, и она уже не будет молода. Господин перестанет хотеть ее; она не найдет нового Господина. Что это – смерть? Хуже смерти… Может быть, нужно родить? Может быть, выйти замуж?

Ее прогулка сделалась горьковатой, как последние свидания с Отцом. Где Ты, Отец? Твоя дочь не знает, что ей нужно. Вразуми… наставь…

Ответа не было, ответ нужно было искать самой. Впереди что-то новое. Она еще не знала, что. Только чувствовала – что-то будет, непохожее на все, что было, и опять предстояло не направить себя на ложное и не пропустить истинного.

Она уже почти автоматически свернула в боковую дорожку и поднялась под навес, почти автоматически – ее радовала эта автоматика – набрала код на черных кнопках, которые при этом тихо попискивали. Дверь отворилась; она вошла в подъезд, вошла в лифт, вошла в квартиру. Она разделась, повязала на себя передничек и принялась за предписанные дела.

Господина, само собой, не было – Он был на работе. Госпожи, очевидно, тоже не было. Все предыдущие дни, услышав сигнал домофона, Госпожа встречала ее чуть ли не на пороге и коротко общалась с ней, прежде чем снова заняться чем-то своим; а сегодня она не вышла.

И прекрасно. Из-за того, что всегда кто-то был, она еще ни разу не смогла прибраться в квартире как следует, то есть сверху вниз, с учетом закона всемирного тяготения.

Она взяла в руки пластмассовое ведерко, наполненное разноцветными средствами для наведения чистоты, и первым делом поднялась в свое самое любимое место. Всего за несколько дней эта комната обрела историю для нее: здесь она нашла Господина, здесь свершила зеркальный обряд, здесь же открылась Ему и получила все, что требовалось. Она обвела спальню нежным взглядом и вдруг услышала, что душ включен. Как тогда.

Все было как тогда – душ шумел, свет сиял, дверь была открыта. Чей-то негромкий голос плавно лился вместе со звонкими струями, почти неразличимый среди них – голос был женским, голос принадлежал ее Госпоже… нет, кажется, не ей… нет, все-таки… Два там голоса, что ли? Она неслышно приблизилась, заглянула глазком и отпрянула. Снова заглянула и снова отпрянула. То, что она успела разглядеть, было невероятно.

Полупрозрачная створка кабинки для душа, как экран в фантастический мир, открывала взору неподвижный, окруженный туманом, размытый стеклом силуэт. Это был силуэт сидящего восточного божества – четыре ноги и четыре руки, четыре груди и две головы, вот сколько всего было у силуэта. Вода ниспадала, шипела, бурлила, сверкала в стремлении обрисовать силуэт, в тщетной борьбе со стеклом и туманом. Единосущное божество было двухголосным; две сирены, две половинки божества тихо разговаривали между собою, и одна из них была Госпожа, а другую Марина не знала.

Она еще раз заглянула в открытую дверь – и уже не смогла отпрянуть. Это было выше ее сил. Это было чудо; ничего прекрасней она в жизни не видела. Все тело ее защипало, глаза налились слезами, дыхание прервалось; она дрогнула и на несколько мгновений лишилась власти над своим телом, едва не упав, но даже когда эта власть возвратилась, она уже не смогла сделать с собой ничего – смогла лишь тихонько осесть на колени.

Она медленно восстановила дыхание и, загипнотизированная, принялась созерцать. Она успокоилась, соединилась с тончайшим эфиром; не стало ничего, кроме нее и того, что было открыто ее глазам. Мыслей не было; эмоций не было – все это будто пролилось, утекло, увлеченное водными струями. Созерцание захватило ее полностью, и она не могла определять время.

И даже когда божество за стеклом протянуло в ее направлении одну из своих многочисленных рук, и когда достигло этой рукою стекла и переместило его по прямой в пространстве, а потом, трепетное, нервное, напряглось натянутым луком и наставило на нее четыре острых стрелы – она и тогда не смогла отвести от него своего взгляда, сдержанного, неподвижного взгляда потемневших глаз, проникновенного взгляда, в котором по-прежнему не было ни мыслей, ни страстей, ни благодарности, ни вины, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.

Конец второй книги