~~~
— Андерс, — говорит Ульрика. — Есть минутка?
Он поднимает голову и в следующий миг смотрит ей прямо в глаза. Внезапная мысль прорезается в мозгу. Ульрика есть! Она существует на самом деле! Он улыбается. Просто не может не улыбаться. У нее карие глаза. Взгляд серьезный и совершенно открытый, без притворства.
— Выпейте кофе, — говорит он и выдвигает соседний стул. — Роланд как раз собирался рассказывать…
— Потом, — отвечает она. — Думаю, вам лучше подняться к себе. Прямо сейчас. Немедленно.
Только теперь до него доходит, что ей, видимо, нужна его помощь. Андерс поднимается и молча кивает оставшимся за столиком. Ульрика идет короткими быстрыми шагами через кают-компанию и начинает говорить, едва они выходят в коридор, но так тихо, что приходится наклониться, чтобы расслышать.
— Эта Сюсанна…
Ульрика умолкает, и ему вдруг хочется обнять ее, но в последний момент он удерживается.
— Да?
— Ее вырвало. Около лаборатории.
— Морская болезнь?
Ульрика смотрит на него:
— Нет. Ведь качки никакой нет.
Он чувствует себя дураком. Она права. Никакой качки нет, но он судорожно ищет какой-нибудь довод в поддержку своей реплики.
— Недавно насосы включали. Некоторых от этого укачивает.
Ульрика кивает. Пожалуй. Есть люди, которых укачивает, когда судно начинает переваливаться с боку на бок, чтобы расколоть самый крепкий лед.
— Нет, по-моему, что-то другое. Она кажется немножко…
— Немножко что?
— Странной.
Ага. Значит, нервы, тут же думает он, но сразу спохватывается. Врачу следует сохранять непредвзятость.
— Где она?
— На передней палубе, — говорит Ульрика, — около лаборатории.
Она сидит на палубе, поджав ноги и оперев голову о колени. На секунду Андерса охватывает раздражение, и он уже хочет сказать ей, чтобы встала немедленно, чтобы не сидела в тонких джинсах на ледяной палубе, и указать на то, что у женщин есть причина беречь малый таз от переохлаждения, и эта причина называется «цистит», — но тут же видит, как Ульрика опускается на корточки возле Сюсанны и кладет ладонь ей на голову. Простой жест, но исполненный такой нежности, что раздражение исчезает, и он растерянно стоит рядом. Волосы Сюсанны распущены и упали на лицо. Она босая. И без куртки, только в тонком синем свитерке. А чуть в стороне виднеется ее рвота. Андерс тоже опускается на корточки.
— Здравствуйте! — говорит он. — Ну, что такое?
Она что-то бормочет, он не может расслышать что.
— Вы можете на меня посмотреть? — спрашивает он.
Она что-то отвечает, но ему не слышно. Он кладет ладонь ей на лоб — ледяной и влажный — и осторожно приподнимает ей голову. Мгновение она смотрит на него, потом медленно закрывает глаза. Он убирает руку.
— Надо отвести ее внутрь, — говорит Андерс Ульрике.
Ульрика кивает и подхватывает Сюсанну под правую руку. Андерс берется за левую. Им удается почти поставить ее на ноги, но тут она легким движением выворачивается у них из рук и снова опускается на палубу.
— Не хочу… — говорит она.
Андерс и Ульрика переглядываются, потом нагибаются и снова хватают ее за руки и тащат.
— Надо, — говорит Ульрика.
Сюсанна очень бледная. Нос покрылся бисерными каплями пота.
В коридоре она становится более покладистой, начинает идти, хоть и маленькими шагами и полузакрыв глаза.
— Мне просто стало плохо, — объясняет она, когда они уже вошли в медпункт. — Теперь все в порядке.
Андерс смотрит на нее. Не похоже, что все в порядке. Совсем даже. Она по-прежнему в испарине и совсем бледная. Правая рука чуть дрожит, на груди пятна от рвоты.
— Но я все равно должен вас осмотреть, — говорит он. — Если не ради вас, то для себя самого. Садитесь.
Он проводит ладонью по кушетке, и она садится, но в этот момент обнаруживает пятна на груди.
Со звуком «буэ» она стягивает свитер. Мгновенное движение, но достаточное для того, чтобы ее щеки порозовели. Потом она, словно опомнившись, моргает несколько раз, смотрит сперва на Андерса, потом на Ульрику, потом тыльной стороной руки вытирает нос. У нее черный лифчик, а кожа на животе совсем белая. Как будто там никогда не было загара.
— Меня стошнило?
Ульрика улыбается ей, но ничего не говорит. Андерс кивает:
— Да. Позвольте взглянуть вам за ухо.
Она поднимает руку вверх и проводит за ухом.
— Пластырь на месте.
— Да, но…
Она смотрит на него и, похоже, решает прекратить сопротивление, ее рука скользит мимо уха и только приподнимает волосы, Андерс наклоняется и ковыряет пластырь пальцем, сам не зная зачем.
— Вы не приляжете? — говорит он и хватает стетоскоп. Она подчиняется без возражений, он наклоняется и ставит чашечку ей на левую грудь. Звук прекрасный, только чуть чаще нормы.
— Я схожу к вам в каюту и принесу чистый свитер, — говорит Ульрика из-за спины Андерса.
Ее сердце начинает бешено биться.
— Нет, — говорит она. — Нет…
Но Ульрика уже вышла.
— Но почему? — спрашивает Ульрика.
Теперь все трое стоят у Сюсанны в каюте. Сюсанна закрыла за ними дверь, но сделала только пару шагов и встала, прислонившись спиной к шкафу.
— Я не знаю, — говорит она. — Я вообще понятия не имею.
Женщина без тела по-прежнему лежит на койке. Синие гольфы по-прежнему смотрят мысками в разные стороны и лежат так далеко друг от друга, точно она расставила ноги. Трусы наглаженные и белые. Выглядят как новенькие, и лифчик тоже.
— Это ваше белье?
Андерс с удивлением слышит собственный голос. Удивительно, что он вообще находится в этой каюте, что видит то, что видит.
— Да.
Сюсанна старается, чтобы голос звучал как обычно, это чувствуется, но не помогает. Он кажется тонким, как ниточка.
— И ремень ваш?
Она кивает, теперь молча. Ульрика делает шаг вперед и протягивает руку к наволочке, но замирает, так и не притронувшись, и отдергивает руку.
— Крестики вместо глаз, — произносит она вполголоса. — И ремень вокруг шеи…
Сюсанна, снова побелев, хватается пальцами за дверцу шкафа. Словно вот-вот сознание потеряет. Или ее опять вырвет.
— Вы сядьте. — Андерс отстегнул резиновую ленту, удерживающую стул возле письменного стола. Она опускается на стул, не заметив, что к спинке по-прежнему прислонен ноутбук, но это ничего, потому что она тут же наклоняется вперед, уронив голову на колени. Знакомое движение, оно странным образом внушает Андерсу доверие. Он вытаскивает компьютер у нее из-за спины и кладет на стол.
— Это что — шутка такая? — спрашивает он.
Сюсанна издает тихий стон, Ульрика делает шаг к ней и кладет ладонь ей на спину. И говорит:
— Нет. Это не шутка. Надо сообщить Роланду.
— Нет, — говорит Сюсанна. — Нет, пожалуйста…
— Как же, обязательно нужно сообщить, — настаивает Ульрика.
Тем не менее никто из них не идет за Роландом. Вместо этого все молчат, и в молчании сперва Ульрика, потом Андерс садятся на диван, наискосок от койки, и смотрят на женщину без тела. Пытаются понять, что это такое перед ними.
— Я ведь заперла дверь, — наконец говорит Сюсанна. — Я всегда запираю.
Ульрика кивает, а сам Андерс сидит молча и неподвижно.
— Я стала запираться с тех пор, как это началось…
— Началось?
Голос Ульрики тоже сделался высоким и тонким. Сюсанна кивает:
— Он бывал тут раньше. И делал всякие вещи.
Андерс кашлянул:
— Что делал?
— Рылся в постели. Выкидывал одежду из шкафа. Пописал на стенку…
— Пописал на стенку?
— Да. Поэтому я выбросила свитер в море. И полотенце. И получила выволочку от Роланда.
— Но, господи…
Кажется, Ульрика не верит собственным ушам. Это хорошо. Значит, не он один. Сюсанна это замечает — вот она выпрямилась и отвела челку со лба.
— Но я никому ничего не говорила. Я и сегодня бы ничего не сказала, если бы…
Ульрика кивает:
— Понятно.
Что ей понятно? Андерс взглядывает на нее, но она его не видит, она смотрит на койку.
— Брр, — говорит она.
— Это точно, — говорит Сюсанна, и слабая улыбка появляется на ее лице, а тем временем левая рука лезет в карман брюк за резинкой для волос, Сюсанна собирает волосы в хвостик и встает. Теперь она выглядит как обычно. Бледная, но без болезненной бледности.
— У меня давление очень низкое, — объясняет она. — Иногда от этого бывают обмороки. Или тошнит.
А потом она делает два шага к койке и несколькими быстрыми движениями уничтожает женщину без тела, потом с охапкой белья в руках оборачивается и смотрит на Ульрику и Андерса.
— Спасибо за помощь, — говорит она. — Сейчас пойду уберу за собой на палубе.
~~~
Поначалу Андерс и Ульрика сами не знают, куда им идти. Они стоят в коридоре и смотрят на Сюсанну, пока она открывает дверь в каморку для уборочного инвентаря, наливает воду в ведро и приносит швабру. Вернувшись, она взглядывает на них, чуть улыбается.
— Все нормально, — говорит она. — Полный порядок.
Это значит, она хочет, чтобы они ушли и оставили ее в покое, но ни Андерс, ни Ульрика делать этого не собираются. Они стоят все там же, опустив руки, и смотрят на нее. Но тут в глубине коридора слышится какое-то движение. Андерс поворачивается и видит, что Роберт выходит из своей каюты. Он замирает, держась здоровой рукой за дверную ручку, и смотрит на них:
— Генеральная уборка?
Сюсанна тут же устремляет на Андерса взгляд, это немая мольба, но вполне внятная. Ничего не говорите! Потом она поворачивается к Роберту и улыбается:
— Да, пора уже.
Он улыбается в ответ:
— Может, и у меня приберетесь, когда у себя закончите?
Она улыбается еще шире:
— На это, боюсь, вам денег не хватит…
Он рассмеялся:
— Нет, конечно. Бедным ученым не так уж много перепадает в жизни. Им придется прибираться самим.
Сюсанна не отвечает и не шевелится, только стоит выпрямившись и улыбается, сжимая черенок швабры, и ждет, когда Роберт наконец пройдет мимо. Но Роберт остановился, он стоит рядом с ними с предвкушающей улыбкой. Ситуация становится странной. Кажется, все чего-то ждут, но никто не знает, чего именно. Наконец Андерс протягивает руку и трогает повязку Роберта. Она уже грязная.
— Думаю, надо бы нам вот чем заняться, — говорит он.
Роберт поднимает брови:
— Прямо сейчас?
Андерс кивает:
— Прямо сейчас.
После чего, коротко кивнув Ульрике и Сюсанне, устремляется прочь и этим своим движением принуждает Роберта идти впереди него. Гонит его перед собой, точно зверя.
Бля, думает Сюсанна, всей тяжестью навалившись на дверь, ведущую на палубу. Ах ты бля, мать твою перемать.
Она перешагивает через высокий комингс и слышит, как ревет ветер, чувствует, как он хватает ее за волосы и треплет пряди, не забранные в хвост, набрасывается на ее полурасстегнутую куртку и хлопает полами, пробирается под чистый свитер и леденит живот.
На хер, на хер вообще!
Но ругаться бесполезно. Ни одному ругательству в мире не отменить того, что произошло. Тот факт, что Ульрика и Андерс увидели женщину без тела, сделали Сюсаннино положение явным и реальным, в том числе и для нее самой. Больше уже не спрятаться. Она теперь как голая. Ее обнажили у всех на виду. Хотя об этом думать не надо. На самом деле вообще нельзя позволять себе думать. А раз так — вперед.
Она ставит перед собой швабру и ведро и застегивает куртку на молнию, она торопится все это убрать, чтобы вся история наконец ушла в прошлое и забылась, потом снова хватает швабру, макает в ведро и делает пять шагов до рвоты, трет, приносит ведро, льет воду и трет, снова и снова. Потом хватается за дужку ведра, идет к борту и, мгновение поколебавшись, выливает грязную воду на льдину, только что взломанную и повернувшуюся к небу изнанкой, — скоро, через какое-то мгновение, этой льдине снова предстоит окунуться в воду, омыться и очиститься. Несколько коричневых сгустков пристали к бирюзовой поверхности, желтоватая вода струится по кристально-чистому, и Сюсанна смотрит, замерев, как расколотый лед переворачивается и как грязь, ее грязь, которая не должна была покидать замкнутой системы «Одина», медленно уходит в подледную тьму. И уже ничего нет. Женщины без тела нет. Рвоты нет. Вся история на этом бы и закончилась, если бы Андерс и Ульрика не видели…
Позор.
Нет. Не так. Совсем не так. Ведь стыдиться ей совершенно нечего. Ведь правильно? Она ведь ничего не сделала. Просто плохо себя почувствовала. Ну стошнило ее немножко, так она за собой убрала. А теперь она отнесет свой заляпанный свитер и кое-какое белье, может, испачканную наволочку с дурацкими крестиками вместо глаз, в прачечную и прогонит в стиральной машине разок, а может, два. А потом спустится в кают-компанию, поужинает и послушает сегодняшнюю лекцию, будет сидеть в кают-компании среди остальных, станет в точности такой же, как остальные, вся превратится в улыбку, в любезную и разговорчивую оболочку, а нутро сделается совершенно пустым и чистым. Это нетрудно. Она это уже сто раз проделывала. Или тысячу.
Дверь в коридор открывается тяжело, еще тяжелее, чем обычно, и в какой-то момент Сюсанне кажется, что сейчас все повторится, снова подступит тошнота и ее опять вырвет, потом она, сделав глубокий вдох, принимает решение. Этого не произойдет. На этот раз не произойдет. И вообще никогда.
Она чуть улыбается собственным мыслям, ставя ведро и швабру в коридор. Где-то в глубине сознания всевластная годовалая Сюсанна восседает на своей круглой попе в памперсе, свято убежденная, что все решает она одна, маленькая упрямая владычица вселенной, знать не желающая реалий внешнего мира. Если она решит, что больше ее никогда не вырвет, так тому и быть, что бы там ни говорили остальные протискивающиеся туда же пятилетняя, шестнадцатилетняя, тридцатипятилетняя и пятидесятилетняя Сюсанны насчет морской болезни, желудочного гриппа и — отведя глаза и понизив голос — перебора спиртного. Пусть говорят, что хотят. Ее больше никогда не вырвет.
Сюсанна тщательно полощет швабру, одновременно разглядывая собственные разновозрастные «я». Годовалая Сюсанна единственная из всех смотрит в глаза. Одетая в красное вязаное платьице с шелковым бантом под подбородком, она с серьезной миной встречает взгляд самого старшего «я», а пятилетняя уже поворачивается спиной и притворяется, будто играет с куклой, шестнадцатилетняя прикрывает веками свое отчаяние, тридцатипятилетняя пристально глядит в глаза мужчины, а пятидесятилетняя старательно делает вид, что читает книгу. Сюсанна фыркает. Что они все себе воображают? Что она ничего про них не знает, что не узнает этого стыда, который заставляет их всех отводить взгляд? От нее им ничего не скрыть. Она знает.
Не стоишь того, чтобы…
Нет. Прочь Инес и ее пронзительный вопль. Тогда ведь с ней просто случилась истерика. Инес сама не понимала, что говорит. К тому же Сюсанна успела все это пережевать множество раз и снова брести тем же самым затоптанным собственным следом и жалеть себя она не намерена. Она ставит швабру и ведро на место и гасит свет в каморке, а в следующую секунду уже стоит в коридоре, закрыв глаза. Что теперь? Ну конечно. Постирать. Это, в частности, подразумевает, что придется сходить в каюту забрать белье. Нет, теперь она не позволит себе поддаться страху, ее рука, разумеется, тут же лезет в карман и сжимает стилет, но это не означает, что Сюсанна настолько боится, что не зайдет в каюту за бельем. Нет уж. Угроза угрозой — а женщину без тела, несомненно, следует воспринимать как угрозу, — но затянуть ремень вокруг воображаемого горла совсем не то, что вокруг ее собственного. К тому же она вполне готова применить стилет, хоть с выкинутым лезвием, хоть без. Если ткнуть им нападающему в глаза, то даже лезвия не понадобится.
Она закрывает глаза. Надо сосредоточиться. А сцены насилия поберечь для очередной книги.
Но все равно от страха сосет под ложечкой, когда Сюсанна кладет ладонь на ручку двери, и в одну секунду вспоминается все, что произошло меньше двух часов назад: как ее охватило желание работать, как персонажи нового романа зашевелились в подсознании, как Элси вдруг глянула на нее из зеркала и как она сама вдруг оглянулась и заметила женщину без тела. И как кровь отхлынула прочь, Сюсанна почти видела, как это происходило — как раскрылся каждый сосуд, зияя пустотой, и вдруг она ощутила, что падает, как она стоит, покачиваясь, и падает, сто метров, тысячу метров, пока все наконец не стало серым и мутным. Больше она ничего не помнит. Не знает, как добралась до палубы. Даже не помнит, как ее вырвало. И не имеет представления, сколько она там уже сидела, когда мимо шла Ульрика…
Плевать. Здесь и сейчас. Забрать грязное белье. Засунуть в стиральную машину. Но прежде открыть дверь.
И она делает это. Нажимает на дверную ручку своей каюты и открывает дверь.
Наверное, что-то есть в этом морском правиле, думает она чуть позже, запихивая белье в барабан машины. Наверное, лучше вообще не запираться, а оставлять дверь распахнутой настежь и просто задергивать портьеру, если хочешь побыть один. Так поступают все члены команды, но никогда — исследователи и гости. Моряки знают, как важно вовремя всех разбудить, если вдруг начнется пожар. Говорят, тогда матрос бежит по коридорам, дубасит во все двери и кричит. Сюсанна так и видит, ей явственно представляется, как Ула бежит по коридору, как он ударяет сжатым кулаком во все запертые двери и открывает их, но ее дверь открыть не может. Только дергает ручку, понимает, что заперто изнутри, и бежит дальше. А сама она лишь переворачивается с боку на бок во сне, внутри своей каюты, и не замечает, как туда начинает просачиваться дым и ядовитые газы…
Трех минут достаточно, чтобы человек умер. Каких-то трех минут.
Но с другой стороны, думает она, закрывая за собой дверь прачечной, трудно представить себе, что она смогла бы заснуть в каюте с распахнутой настежь дверью. Она моргает несколько раз, пытаясь это вообразить, но ничего не получается. Единственное, что ей представляется, — это как она лежит неподвижно и ждет своего тайного гостя. И вот, ранним утром, как раз в тот миг, когда серая ночь превращается в такой же серый рассвет, она вдруг смежит веки, и как раз тогда кто-то проскользнет сквозь портьеры, и минутой позже она проснется оттого, что он затягивает ремень у нее на горле, что он затянул его так туго, что…
Она резко останавливается. Рука сама собой взлетает к горлу, защищая его, и мир опять расплывается перед глазами. Но в этот раз она готова, она знает, что будет, если она уступит. И поэтому устремляется к лестнице и поднимается на мостик, вместо того чтобы спускаться в кают-компанию на ужин. Все, что угодно, лишь бы давление не упало снова. Потому что больше блевать она не намерена. Никогда в жизни.
И это помогает. Дойдя до верхней палубы, Сюсанна чувствует, как черная пелена сползает наконец с глаз. Спустя секунду ее уже нет. Это знак. Давление теперь в норме. Так что она не открывает белую дверь, ведущую на мостик, а поворачивается и бежит вниз, в кают-компанию. Пора ужинать. Она вообще-то голодная. В желудке совершенно пусто.
~~~
Андерс оборачивается и мгновение стоит неподвижно, удерживая качающийся поднос, прежде чем замечает ее спину. Она сидит у самого дальнего столика — Йон что-то ей рассказывает, а она кивает так старательно, что жидкий хвостик летает вверх-вниз по синему свитеру. Справа от Йона — Стюре, вид у него хмурый, еще более хмурый, чем обычно, а рядом с Ульрикой сидит Йенни и кивает, поддакивая своей научной руководительнице. Но стул слева, похоже, свободен. А остальные столики заняты. Ну или почти заняты. Поэтому вполне логично, что он усаживается именно тут. Рядом с Ульрикой.
Она ему кивает и коротко улыбается, но не более того. Потом снова устремляет взгляд на Йона, продолжающего что-то рассказывать. Андерс слушает вполуха. «Рыбка»? Что еще за рыбка?
Ларс, орнитолог, как раз входит, снимает шапку и сует в карман, потом поспешно стаскивает куртку, прежде чем вспоминает, что заходить в кают-компанию в верхней одежде не положено. Поэтому он резко разворачивается и едва не сталкивается с Сюсанной, как раз переступающей порог. Она, ойкнув, уворачивается, улыбнувшись ослепительной улыбкой, такой белозубой и радостной, что Ларсу приходится ответить легким смешком. Секундой позже улыбка гаснет — Сюсанна бросает взгляд на Андерса. Взгляд совершенно равнодушный. Она смотрит на него, как смотрят на постороннего, к тому же совершенно неинтересного постороннего, с которым вряд ли когда-либо встретишься снова, потом поворачивается спиной и берет поднос.
Андерс ощущает обиду и легкое смущение. А на что он рассчитывал? Что она станет ходить за ним следом в восхищении, как будто он Андрокл из сказки, а она — лев, вечно благодарный ему за вынутую из лапы колючку?
— Правда? — произносит в следующее мгновение Ульрика и кладет руку на его локоть. — Я ведь правильно говорю?
Повернув голову, он смотрит на нее.
— Прошу прощения, — говорит он. — Я не совсем расслышал, о чем вы говорили.
— Итак, — говорит Роланд, сунув руки в карманы брюк и оглядывая публику. Теперь все сидят в дальнем конце кают-компании, человек пятьдесят, все, кто не занят сейчас в машинном отделении, на камбузе и в лаборатории, и вежливо обратили к нему исполненные ожидания лица. Наступило время ежедневной лекции. Опоздавшие пододвигают стулья. Роланд, кашлянув, говорит громче:
— К сожалению, у Катрин, которая должна была выступить сегодня вечером, возникли проблемы с голосом…
Катрин сидит тут же, через два стула от него, и неуверенно улыбается, когда Андерс поворачивается в ее сторону. Эта робкая улыбка школьницы, пришедшей за освобождением от уроков, сопровождается жестом — рука, поднесенная к горлу, и он ободряет ее, улыбаясь в ответ уверенной и успокаивающей улыбкой школьного врача. Он не собирается вмешиваться. Будь у нее на самом деле какая-то проблема с голосом, Катрин бы сама к нему пришла, это он точно знает, но если она, блестящий ученый, все-таки не решается выступить перед маленькой группой коллег, моряков и прочей публики, то здесь он бессилен. Рядом с ней сидит Сюсанна, она даже не глядит в его сторону. Чуть наклонилась вперед, сложив руки на коленях, и во все глаза смотрит на Роланда.
— Так что вместо этого Ульрика обещала нам показать некоторые фотографии и рассказать об экспедиции, которая проходила несколько лет тому назад.
Спина Андерса сама собой выпрямляется. И вот наконец он видит Ульрику — она стоит позади Роланда, наклонившись над своим компьютером, жмет на какие-то кнопки и поглядывает на экран на стене. Появляется картинка: темно-синий мрак с несколькими массивными колоннами на переднем плане.
— Так называемые черные курильщики, — говорит Ульрика. — Или черные дымоходы. Колоннада на морском дне. Как кому нравится.
В кают-компании становится очень тихо. Ульрика выдерживает паузу и, оглядев публику, вдруг улыбается. Ее голос звучит звонче, чем обычно.
— Я на самом деле один такой видела. Несколько лет тому назад, правда, но… Мы спускались на «Элвине», американском погружаемом мини-модуле, в одном из таких мест в Тихом океане, где сталкиваются континентальные плиты. Всего шесть часов, но такие шесть часов…
Она умолкает, обводя всех взглядом, рассматривая, как бы оценивая каждого, потом делает вдох — с таким видом, будто приняла наконец решение. Ее голос становиться чуть глуше и звучит теперь более обыденно, она сунула руки в карманы, словно демонстрируя полную раскованность.
— С научной точки зрения это дало не так уж и много, но удалось сделать по-настоящему красивые фотографии, которые я решила показать сегодня вечером, раз уж в наших рядах такие потери.
И она продолжает уже с обычной лекторской интонацией. Поначалу чуть улыбается, рассказывая о погружаемом аппарате.
— Там такая теснота, не повернешься, не говоря о том, чтобы сходить в туалет, об этом даже речи не идет. Сидишь все время в одной позе, в замкнутом пространстве, так что если у кого склонность к клаустрофобии — это не для них, но то, что увидишь, когда опустишься, — да, оно того стоит. Мир морского дна завораживает. Фантастика. Что-то невероятное! Особенно так называемые колоннады погибших городов. Хотя это название ошибочное, на самом деле там нет ни колонн, ни городов. Это не затонувшая Атлантида, хотя помечтать в таком духе очень тянет. Это просто горячие источники, вода в них насыщена минеральными солями. Колонны — это пустотелые трубки, создаваемые горячей водой, которая пробивается сквозь трещины морского дня. Что не делает их менее интересными. А особенно интересны места, богатые серой, потому что там возникает ковер из серобактерий, — она показывает изображение чего-то белого и зловещего, — который, в свою очередь, привлекает другие организмы…
Вдалеке, среди публики, Андерс замечает движение. Сюсанна подняла голову и сидит совершенно прямо. Вот она вцепилась в подлокотники и подалась вперед, кажется, готова вскочить и броситься к сменяющим друг друга на экране изображениям. В остальном она выглядит как обычно, даже, пожалуй, чуть наряднее, чем обычно, — по ней не скажешь, будто ей кто-то угрожает. Наоборот. Вид у нее довольный, жизнерадостный и очень заинтересованный. Можно сказать, просто восторженный, во всяком случае, по сравнению с Катрин, которая сидит рядом, виновато отводя глаза, и то и дело покашливает. Алиби зарабатывает, надо думать. Что ж, результата она добьется, это он знает. Еще немного покашляет, и голос к концу лекции достаточно охрипнет.
Он отворачивается и снова смотрит на Ульрику. Она держит белую указку, перекладывая ее из руки в руку.
— …а вокруг этих больших колонн обнаруживается огромное разнообразие жизненных форм, не то животных, не то растений, которые существуют без света и обходятся без фотосинтеза. Так что области, расположенные вблизи крупных горячих источников, вполне могут оказаться именно теми местами, где когда-то впервые зародилась жизнь. Хотя точно это, разумеется, неизвестно. Возможно, жизнь зародилась уровнем ниже, что она в каком-то виде уже существует в самой этой горячей воде, извергающейся из трещин морского дна…
Волна спокойной радости вдруг затопляет Андерса и наполняет тело тяжестью, очень приятной тяжестью, утверждающей его в этом мире и в реальности. Ульрика существует. Он нашел ее. Вот она стоит перед ним, новоиспеченный профессор океанологии, веснушчатая и кареглазая, небрежно одетая в мешковатые брюки и застиранный флисовый свитер, и рассказывает о происхождении жизни. Веско. Спокойно. Квалифицированно.
И вдруг до него доходит, что сегодня он не вспоминал о Еве целый день. Ни единого раза.
Но все кончается. Когда он, вернувшись в каюту, открывает компьютер, то выбора у него уже нет. Ева прислала четыре письма. Все сопровождены маленькими восклицательными знаками. Он так и видит, как ее безупречно наманикюренный указательный палец кружит над клавиатурой. Вот он, этот восклицательный. Тыц!
Он начинает с четвертого письма. Того, что отправлено последним.
Дорогой Андерс. Извини меня, но я начинаю по-настоящему сердиться. Я же знаю, что ты можешь отвечать, потому что твоя высокоуважаемая сестра снизошла до того, чтобы сообщить мне, что получила от тебя мейл. Так что не надо. Я знаю, что ты это читаешь, и должна сказать, что это уже за гранью — вообще за гранью! — что ты не желаешь отвечать. Но в этом весь ты со всем твоим хамством. Да, я была неверна! Да, я ушла от тебя! Но тебе ведь некого в этом винить, кроме себя самого, и ты это знаешь!! У меня были на то причины, и господь свидетель, а если не он, то уж вся Ландскрона точно знает, какое ты унылое говно! Можешь не сомневаться!!! Я-то думала, наивная дурочка, что мы сможем сохранить разумные отношения хотя бы после развода, но ты оказался таким мудаком, что мы даже развестись не можем по-человечески, потому что тебе, видите ли, приспичило срочно смыться именно в тот момент, когда надо оформлять все документы, да так, чтобы, до тебя было невозможно добраться. А у других людей, между прочим, тоже свои планы! Мы собирались поехать в Париж и пожениться в августе, но ты на всем поставил крест тем, что просто взял и исчез! Трындец, других слов у меня просто нет! Просто трындец!!! Ева.
Андерс читает, склонив голову набок, и только дочитав, осознает, что ту же позу принимал всякий раз, когда Ева закатывала ему скандалы. Двадцать пять лет он стоял, склонив голову набок, и внимал вспышкам ее злобы.
Он поднимает курсор к третьему письму, но замирает на мгновение, прежде чем его открыть, а потом ведет курсор еще выше. Delete. Delete. Delete. Вот так. Удалены. Все три. Теперь ее злоба бушует где-то в ином месте и будет бушевать там вечно, никогда не достигая цели. А теперь он ответит на ее четвертое письмо. Не склоняя голову набок.
Мгновение он сидит неподвижно и смотрит прямо перед собой, прежде чем начинает писать:
Ева. Сожалею, что отсутствие ответа тебя так рассердило. Что касается развода, то у меня нет никаких возражений. К сожалению, я не видел никаких бумаг на эту тему и не знаю, что я должен подписывать. Но я немедленно напишу Юнасу Линдбергу в Мальмё, которого ты, возможно, помнишь. Он заходил к нам однажды двадцать лет назад, но, помнится, ты его невзлюбила. Однако, поскольку он адвокат и мой старый университетский товарищ, я намерен доверить ему вести все эти дела от моего имени. Андерс.
В следующую секунду он жмет на кнопку и отправляет письмо. Закрывает глаза и на несколько мгновений замирает в неподвижности, пытаясь хоть что-то почувствовать. Грусть. Облегчение. Гнев. Но внутри пусто. Он не чувствует ничего, кроме тихого желания выйти из каюты, подняться на палубу и смотреть на лед. Открыв глаза, он оглядывается, несколько раз моргает.
Я вижу, думает он и в тот же момент смущается от этой мысли. Разумеется, он видит. У него всегда было хорошее зрение. И вот он поднимается, пытаясь не замечать, что еще и стал легче. Намного легче. Он просто выключает компьютер и засовывает между столом и стулом и проверяет, чтобы резиновый ремень, удерживающий ноутбук, был застегнут как надо. Потом берет свою синюю куртку и идет к двери.
~~~
На палубе очень ветрено. Моросит дождь. Андерс останавливается у самой двери, поднимает капюшон, потом прячет руки в карманы. Это не помогает, хотя он и поднял плечи, и съежился. Дождь колет щеки тысячью ледяных игл, и ветер лезет ледяной рукой за шиворот, но через мгновение Андерс сознает: все это пустяки. Плечи расправляются. Нет. Ничего страшного. Такого дождя и такого холода, которые могли бы уничтожить его нынешний покой, просто не существует. Просто не может существовать.
Теперь я свободен, думает Андерс. Наконец-то.
Впрочем, к этой мысли он приглядывается с некоторой долей сомнения. Почему же тогда он оставался с Евой все эти годы, если на самом деле мечтал о свободе? И остался бы при ней и дальше, если бы она сама не ушла? А ведь остался бы. В параллельной вселенной, одной из миллионов вселенных, что возникают при каждом человеческом выборе, согласно его собственной, довольно вольной трактовке физической теории множественности миров, Ева от него не ушла. В этой вселенной они сидят вместе на открытой террасе кафе в каком-то итальянском городке и отмечают начало отпуска. Ева злится, что он невеселый. И она права. Он невесел, потому что он никогда не весел. А Ева злится, потому что она всегда злится. Вот так выглядит их семейная жизнь. Так выглядела их жизнь еще месяц назад.
Покачав головой, он направляется на корму, по-прежнему держа руки в карманах. Громадная серо-голубая глыба вздымается и опрокидывается всего в нескольких метрах от него. Мелет и грохочет ледяная мельница «Одина». Грохот обступает Андерса, окружает стенами его мысль. Он наискось пересекает шканцы, опустив голову и глядя под ноги, чтобы не споткнуться о какой-нибудь провод или трос, нечаянно ударяется плечом о какой-то красный контейнер, но и это не может заставить его вынуть руки из карманов. Он только встряхивается и идет дальше. И вот наконец он пришел. Наконец стоит на открытой корме «Одина» и смотрит на то, что остается позади корабля. Несколько метров открытой воды, а дальше мерзлый гребень из расколотого льда вздымается посреди пейзажа, как крепостная стена. Стена, которая простоит тут до того самого дня, когда глобальное потепление планеты превратит лед в воспоминание и сказку…
Лед — это хаос, кажущийся порядком, думает он и улыбается. Где-то ему такое попадалось — будто бы лед на молекулярном уровне устроен намного хаотичнее, чем вода. Здесь это не кажется парадоксом. Позади «Одина» разбитый лед выглядит тем же хаосом, каким является.
Кильватер — темный. Почти черная вода. Повисшая морось отливает то белым, то серым. Цвета Евы. Ее изначальные цвета, окружавшие Еву, когда он ее впервые увидел. В следующий миг он снова молодой врач-интерн, отрабатывающий свои шесть месяцев в психиатрической клинике, почти готовый доктор, не так много повидавший, ничего толком не понимающий и к тому же решивший на полном серьезе специализироваться в области психиатрии. Он стоит в дверях в Сант-Микаэле, большой психиатрической лечебницы чуть южнее Стокгольма, существующей к тому времени уже семьдесят лет, но которой осталось существовать всего четырнадцать, и смотрит в серо-белую палату. Там лежит пациентка с закрытыми глазами. Спит? Да, он был в этом уверен, хотя впоследствии, уже гораздо позже, станет раз за разом ставить под вопрос свое первое впечатление, но теперь, в этот самый миг, он уверен, что она спит. Она лежит на спине, но левый рукав больничной сорочки задрался, обнажив руку — белый изгиб поверх серого шерстяного больничного одеяла, кожа такая нежная, что он с расстояния почти двух метров, кажется, может различить голубые жилки. Ее волосы очень светлые, тщательно причесанные и отливают золотом. Щеки белые, чуть оттененные длинными черными ресницами, а губы — эти полуоткрытые губы! — такой нежной розовости, что кажутся почти бесцветными.
Сказочная принцесса, думает он и секундой позже мысленно одергивает себя. Что еще за глупости? Он ведь на самом деле ее новый лечащий врач, он не может, не желает и не имеет права видеть в ней никого, кроме пациентки. К тому же пациентки, доставленной сюда полицией, двумя бледными полицейскими, абсолютно уверенными, что она сошла с ума. Она ведь дралась. Она же девчонка, совершенно обычная девчонка нормального телосложения, однако два дня тому назад отметелила некую английскую рок-звезду. Парень лежит теперь в Каролинском госпитале с двумя сломанными пальцами, небольшим переломом ребра и весьма ощутимым ударом по самолюбию. О ней уже сплетничали в отделении, самые молодые из санитарок говорили, будто узнали ее, мол, это девушка Бьёрна Хальгрена. Что она была с ним пару лет назад, как раз когда все это случилось. Пришлось сделать им внушение, он откашлялся и постарался говорить авторитетным тоном, сунув руки в карманы белого халата. О пациентах не сплетничают, тем более в психиатрическом учреждении. И вот он стоял перед ней, в том же белом халате, и пытался выглядеть столь же авторитетно в собственных глазах. Его задача — не впасть в сентиментальность. Его задача — раз и навсегда поставить диагноз и выбрать правильное лечение. Воображению рисуется собственный грандиозный успех, так стремительно, что он не успевает этого заметить, вспомнит только потом, много лет спустя. В общем, он тихонько стучит по дверному косяку. Просто делает шаг в ту отдельную палату и улыбается своей, как он надеется, любезной и обнадеживающей улыбкой врача.
— Фрёкен Саломонсон, — произносит он, понизив голос, и чувствует себя несколько глупо. Обращение «фрёкен» люди его поколения уже не употребляют, но главный врач Сандстрём в этом пункте был весьма тверд. Никакой фамильярности с пациентами этой больницы!
Ева открывает глаза и смотрит на него. Глаза ее пусты.
— Доктор, — произносит она слабым голосом. — Помогите мне!
И вот спустя тридцать пять лет он стоит на корме «Одина» и, припомнив все это, закрывает глаза. Что он думал тогда? И думал ли вообще? Ведь какой-то частью сознания он наверняка понимал, что происходит, он же знает, он не может больше этого отрицать перед самим собой, но помнит и то, как щекотало внутри от восторга, когда он позволил случиться тому, что случилось. Он все чаще заходил к ней в палату, придумывая себе там дела, когда их не было. Через несколько дней он начал присаживаться рядом на стул для посетителей, а спустя еще несколько дней тайком провел с ней психотерапевтическую беседу — вернее, неформальный сеанс психотерапии, объяснял он сам себе, поскольку даже не имел тогда законченного психотерапевтического образования.
— Я не сумасшедшая, — сказала Ева в один из первых его визитов, когда он сел на посетительский стул. — Вы должны мне поверить. Я не сумасшедшая.
— Я знаю, — ответил он. — Но у вас хрупкая психика.
Слово ей явно понравилось, оно заставило ее слегка вздохнуть и откинуться на подушку.
— Да. Хрупкая.
— А то, что произошло…
Слезы навернулись ей на глаза, она заморгала, и они вылились и потекли по ее белым щекам. Андерс радостно заметил, что она умеет плакать, не хлюпая носом и не кривя лица, но тут же прогнал эту мысль. Ева прошептала:
— Я не хочу об этом говорить…
Он помолчал, потом осторожно возразил:
— Но вам, наверное, все равно придется. Раньше или позже.
Она коснулась его ладони, но он торопливо сжал кулак, в последней попытке защититься, хотя не смог противиться дрожи, пронзившей все тело. Хочу, думал он, не смея сформулировать то, чего хочет. Секундой позже он снова раскрыл ладонь и сидел, глядя, как в нее легли ее белые пальцы.
— Не теперь, — сказала она тихо. — Потом, попозже. Но не теперь.
И она торопливо схватила его ладонь и тихонько поднесла к своим губам.
А потом это случилось. Поцелуй. Отпуск из больницы в его свободный вечер. Ужин в «Стадс-отеле», в городке за несколько миль от Стокгольма, а потом номер на двоих. Святая святых. А следом то, другое. То, что должно было произойти.
— Сядьте, — спустя два месяца сказал главный врач Сандстрём. Конференция закончилась, но поднявшийся было Андерс отпустил подлокотники кресла и снова опустился на сиденье, и в этот момент его взгляд зацепился за трех ординаторов, направлявшихся к выходу, и не мог отцепиться. Одна из них, женщина лет сорока с лишним, обернулась и украдкой покачала головой. Это было едва уловимое движение, очень тихое и незаметное, но достаточное, чтобы мурашки побежали по спине. Потом он выпрямился и перевел взгляд на главного врача Сандстрёма:
— Да?
Сандстрём помолчал, рассматривал его поверх очков.
— Значит, молодой доктор Янсон видит свое будущее в психиатрии?
Андерс сглотнул:
— Прошу прощения?
Сандстрём наклонился вперед и постучал указательным пальцем по длинному столу.
— Я спрашиваю, видит ли молодой доктор Янсон свое будущее в психиатрии?
Андерс прокашлялся, пытаясь снова обрести свой пропавший голос:
— Ну, да, но у меня ведь еще…
— …не закончена интернатура. Да. Мне это известно. И это, пожалуй, большая удача.
— Простите?
— Прошу прощения, доктор Янсон, видимо, плохо слышит? Я сказал, что это, пожалуй, большая удача.
Андерс набрал воздуха, чтобы ответить, но ответа у него не было. Он сидел молча и старался, чтобы взгляд перестал наконец бегать.
— В терапии — возможно, — сказал Сандстрём. — Или в хирургии. Или вообще в ортопедии. В чем угодно, основанном на элементарных знаниях. На механике. Простой сборке.
Сандстрём поднялся и стал собирать свои бумаги. Андерс сидел, по-прежнему не шевелясь, и смотрел на него.
— Мне известно, что психиатрия не так уж высоко котируется у молодых медиков, — продолжал Сандстрём. — Но я-то знаю, что это специальность, требующая не только механических знаний. Но еще и достаточного интеллекта. Довольно развитого интеллекта.
Андерс что-то промычал, но Сандстрём поднял руку, останавливая его.
— Я уверен, что молодой доктор сможет найти себе другую специальность. А фрёкен Саломонсон теперь, начиная с сегодняшнего дня, моя пациентка. Сам я полагаю, что доктор Янсон мог бы снова достать учебники и особенно внимательно перечитать главу о гистрионном типе личности.
Он стремительно пересек комнату и положил ладонь на ручку двери.
— Или даже главы о нестабильных типах личности. Удачного дня.
Он открыл дверь и удалился.
Андерс открывает глаза и вздрагивает, бросает последний взгляд на черный кильватерный след и лед, затем отворачивается и направляется на переднюю палубу. Он должен ходить. Он никогда не мог стоять на месте, когда вспоминал эту сцену. И вообще ни разу не позволил себе как следует обдумать ее, хотя она до сих пор стоит перед глазами и он по-прежнему помнит ее в малейших подробностях.
Безобразный галстук Сандстрёма под белым халатом, серый галстук пятидесятых в вишневую полоску, узел вывязан криво, прядь зачесанных назад волос то и дело падала на лоб, хотя он каждый раз отводил ее правой рукой и убирал назад. Сам Андерс держал в правой руке перьевую ручку с черепаховым корпусом, прекрасную паркеровскую ручку, которую ему подарили в честь поступления в университет и которая неким таинственным образом пропала именно в тот день, и он так и не нашел ее, хотя возвращался в конференц-зал несколько раз и искал. Андерс больше не обращался к учебникам по психиатрии. Наоборот, он научился, не демонстрируя презрительной усмешки, дать знать о ней одними глазами, когда речь заходила о психиатрии. Он стал врачом не для того, чтобы возиться с чокнутыми. Он стал врачом, потому что хочет лечить больных людей. А для этого, сказал он себе в какой-то момент, он выбрал терапию. Ему это нравится, говорил он молодым врачам. Быть широким специалистом. И именно сюда, он уверен, следует вкладываться и развивать исследовательские программы, и, пожалуй, надо…
Недоразвитый интеллект!
Слова — как пощечины, они бьют с такой силой, что он поневоле останавливается, переводя дух. Это имел в виду Сандстрём. Что Андерс дурак. Тупица. И хотя Андерс никогда, даже на тысячную долю секунды за все прошедшие с тех пор годы не позволил этой мысли проникнуть в сознание настолько, чтобы она могла нарушить его покой, но все равно он ее принял. В один миг рухнули все прежние представления о себе, Андерс уже не был ни первым учеником в классе, ни одаренным студентом, ни молодым медиком с научными амбициями, он превратился в старательную посредственность, которой удалось получить медицинское образование исключительно ценой прилежания. Вот почему он отбросил все свои амбиции. Вот почему оказался в центральной поликлинике Ландскроны. И потому же там и остался. Навсегда.
Он встает возле трапа, ведущего на бак, и хватается за поручень, хватается так крепко, что белеют костяшки пальцев, и снова делает глубокий вдох. Ева! Хоть что-нибудь в его жизни произошло не по ее вине? Их совместная жизнь проносится перед глазами, он видит, как Ева смеется, как она сидит на кухне за обеденным столом, опустив голову, и плачет. Видит, как Ева в ярости швыряет в него вазой, это тяжелая ваза, доставшаяся ему в наследство от мамы и вообще-то содержащая в себе цветы — десять отцветших тюльпанов, их красные лепестки отваливаются от стеблей и на миллисекунду создают стену между ним и ею, пока он успевает кинуться на пол, спасая и себя, и ее, и видит наконец ее побелевшее лицо и черные глаза, когда она поворачивается к нему и смотрит с презрением. И в тот момент он знал, хоть в этом себе тогда и не признавался, что разделяет ее презрение.
Ветер хватает его капюшон и сдувает прочь, ледяной дождь ошпаривает бритую голову и заставляет Андерса присесть на корточки. А потом пробуждает. Утешает. У них ведь никогда не было детей. И только теперь, стоя на палубе ледокола «Один» и глядя на серо-голубой ледяной пейзаж, он признает, что это не только горе. Это еще и благо. Чего только не устроила бы такая Ева с маленьким ребенком? И как бы он смог ей помешать? Он ведь никогда не мог ей помешать. Просто не знал, как это делается. В силу недоразвитости интеллекта.
Он выпрямляется, моргает. Осматривается, поднимаясь по трапу. Может, только это совместное презрение и удерживало их вместе, ее презрение к нему и его презрение к самому себе. Поднявшись, он опять останавливается и снова натягивает капюшон, потом рука скользит к заднему карману брюк, за бумажником. Взяв его и открыв, он достает старую фотографию из прозрачного пластикового кармашка, фотографию молодой Евы, белокурой и улыбающейся. И вытаскивает ее, на ходу и не глядя, потому что смотрит уже на лабораторию.
Ульрика. Может быть, она бы…
В тот же миг дверь открывается, и вот она стоит, кареглазая, веснушчатая и улыбающаяся.
— Привет, — говорит она. — Заходите!
~~~
Ночь опускается на Северный Ледовитый океан. Она начинается дождем и туманом и ветром. Мир стал серым. Низко повисли серые тучи. У горизонта виднеются серо-коричневые острова. Серо-голубой лед раскалывается, образуя стену вокруг судна. А на палубу «Одина» падает фотография, цвета которой элегантно поблекли. Девушка пастельных тонов улыбается в камеру. Ее щеки капельку бледноваты, оттенок губ — лососево-розов, но глаза по-прежнему черны и взгляд их пристален.
Дождем снимок прибивает к палубе. Кто-то тяжко наступает на него, словно припечатывая еще крепче. Потом фотография лежит там много часов подряд, и девушка все это время улыбается тучам, улыбается так, что дождь в них пересыхает, улыбается так, что стихает ветер, так, что тучи должны неминуемо рассеяться, а серая ночь — превратиться в сверкающий зимний день посреди лета, улыбается так, что…
Кто-то проходит по палубе. Останавливается и разглядывает снимок, потом оглядывается — нет ли кого-нибудь поблизости, но так никого и не видит, затем нагибается и поднимает его, проводит перчаткой по его влажной поверхности и уносит фотографию с собой. Снимает перчатки и направляется на так называемую площадь Одина — холл, через который все проходят на пути в кают-компанию, — вешает влажный снимок на магнитную доску для объявлений и подписывает ниже красным маркером: «КТО потерял?»
~~~
Не может быть.
Сюсанна стоит остолбенев у доски объявлений и смотрит на снимок. Узнает его. Она сама его сделала, очень давно, но тогда на нем было двое. Бьёрна теперь тут нет, кто-то отрезал его почти целиком, осталась только его рука на Евином плече. Еве настолько понравился этот снимок, что она выпросила его у Сюсанны, и Сюсанна улыбнулась, тогда она еще улыбалась Еве, и отдала ей свой единственный экземпляр.
А теперь вот он висит на доске объявлений «Одина». Такого не может быть. Такого просто-напросто не бывает.
Тонкая струйка аромата просачивается из кают-компании, пахнет свежим кофе и свежими булочками, и на десятую долю секунды Сюсанна поддается искушению пойти на запах, но потом понимает, что это невозможно. Она не сможет уйти с площади Одина, пока не получит ответ на вопрос, написанный под снимком большими буквами…
«КТО ПОТЕРЯЛ?»
Она садится на одну из привинченных к стене банкеток и сидит, выпрямившись и сцепив руки на коленке, и смотрит перед собой, пока с лестницы не доносятся шаги и хихиканье. Она тут же меняет позу, берет одну из бумаг с доски объявлений, кладет ногу на ногу и притворяется, что читает, и чуть улыбается при появлении Улы и Йенни. Они расцепляют руки и улыбаются в ответ, пожалуй, чуть смущенно, но не более смущенно, чем когда снова берутся за руки, уходя по коридору в сторону кают-компании.
Спустя секунду появляется Катрин. Вид у нее несчастный, пока она думает, что ее никто не видит, — голова уныло опущена, спина согнута. Словно кто-то повесил ей на плечи невидимое ярмо — но, заметив Сюсанну, она расправляет плечи и улыбается. Сюсанна отрывает взгляд от бумаги — анкеты Государственного управления морского судоходства — и улыбается в ответ. Катрин показывает рукой на горло и пожимает плечами. Сюсанна не понимает смысла этого жеста, но продолжает улыбаться.
Следующим появляется Хмурый Стюре. Коротко кивнув, он останавливается посреди помещения и смотрит на мониторы на стене, видимо, оценивает правильность сведений о погоде, а затем, что-то буркнув, тоже скрывается в коридоре, ведущем к кают-компании. Потом на минуту с лишним наступает тишина, такая тишина и неподвижность, что кажется, что мир перестал существовать, и тут вдруг где-то хлопает дверь и слышится множество голосов, мужских и женских. Топот ног обрушивается вниз по лестнице, и следом появляется целая толпа — Бернхард и Эдуардо, несколько американок-исследовательниц и Роберт с ослепительно-белой повязкой на раненой руке, и они так оживленно разговаривают и хохочут, что едва успевают с ней поздороваться. Бернхард только поднимает руку, когда они проходят мимо, а в следующий миг подлетает к одной из американок и что-то ей говорит, отчего она смеется, а Роберт искоса взглядывает на Бернхарда и, улыбаясь, тоже что-то говорит, отчего она смеется еще громче.
— Сидите?
Сюсанна поворачивает голову. Рядом стоит Йон. Он улыбается, но все равно заметно, как он устал. Под глазами появились мешки. Она пытается улыбнуться в ответ:
— Да.
— Уже позавтракали?
— Нет еще.
Он засунул руки в карманы брюк и делает движение корпусом, словно пытается указать плечами в сторону кают-компании.
— Тогда пошли?
Сюсанна чуть покачивает головой, вешает анкету на место и снимает вместо нее свежий обзор новостей шведского информационного агентства.
— Попозже…
Она пытается читать, но ей не удается. Йон по-прежнему стоит перед ней, переминаясь с ноги на ногу, а потом выпрямляется и уходит. Сюсанна смотрит ему вслед и открывает рот, чтобы окликнуть его по имени, но тут же закрывает. С какой стати ей окликать его по имени?
Из кают-компании, пока она читает новости, доносятся звуки — звон посуды и приглушенный гул, в который сливается множество человеческих голосов, когда все желают друг другу доброго утра, и в какое-то мгновение Сюсанне кажется, что она всех их видит, что она сидит в глазу каждого из них и видит всех остальных. Потом она трет веки, возвращая себя туда, где находится на самом деле. У доски объявлений. В ожидании. Неизвестно чего. Она пытается сосредоточиться на новостях, но даже первый заголовок — НОВЫЙ ВЗРЫВ: 42 ПОГИБШИХ — только слова, смысл которых до нее не доходит.
Кто-то повесил спутниковый снимок рядом с Евиной фотографией, на нем можно разглядеть их путь. Судна не видно, оно слишком маленькое, но его след тянется по белой поверхности тонкой черной линией. Под снимком кто-то торжествующе подписал тем же красным маркером: НАС ВИДНО ИЗ КОСМОСА! На миг мысль Сюсанны взлетает и парит высоко-высоко, рядом со спутником, она смотрит на белую полярную область планеты и эту черную линию, а потом ее взгляд уносится еще выше, в великую тьму наверху, в бесконечное ничто, в котором маленькими точками светится нечто, а потом она слышит собственный вздох, и в сознание успевает-таки проскользнуть давно знакомый вопрос, на уход от которого ею потрачено столько времени и сил: «Почему небо пусто?»
Она выпрямляется и поднимает плечи и при этом видит себя со стороны и смеется. Да. Она это знает. «Почему небо пусто?» — это не только честный вопрос, который она всегда носила в себе. Это еще и название ее первой книги. Сборника стихов, который вышел, когда она училась в университете, тоненькая книжка, на которую откликнулась культурная страничка в единственной газете, причем такой глумливой рецензией, что Сюсанна не только решила, что больше никогда, ни за что не напишет ни строчки, но бросила учебу и пошла работать уборщицей в отель «Эресунн» в Ландскроне. Своего рода ссылка, назначенная самой себе, переполненной до краев прежним горем и новым позором, ссылка, длившаяся дольше года, внутренняя ссылка, когда Сюсанна ходила только в отель и обратно в полупустую двухкомнатную квартиру в Коппаргордене, которую удалось снять, когда городские власти понизили квартплату в отчаянной попытке спасти от разорения жилищный сектор, — ссылка, закончившаяся в тот день, когда Сюсанна прошла по пути с работы мимо Элси и не поздоровалась.
Она не узнала сестру-близнеца собственной матери. Она не обернулась даже, когда тетка ее окликнула. Только дрожала и вырывалась, когда Элси схватила ее за руку. Сюсанне нужна была помощь. И она ее получила. Элси оплатила лечение. Инес и Биргер никогда не узнали…
Кто-то идет по лестнице, легко ступая и напевая себе под нос, веселый, легкий и счастливый человек, который стремительно, почти бегом, пролетает три ступеньки, оставшиеся до площади Одина. Это врач. Андерс. Он улыбается Сюсанне, подтягивая манжеты рубашки, чтобы их белые края виднелись из-под синего шерстяного свитера, он такой свежий и наглаженный, что похож на рекламу мыла, а улыбка у него такая счастливая, что Сюсанна поражается:
— Что, в лотерею выиграли?
Вопрос выскочил так стремительно, что она сама опешила, но доктор, похоже, ничуть не обиделся, врач только остановился и улыбнулся еще шире:
— Да уж. А вам что, несчастливый билетик попался?
Она рассмеялась:
— Не знаю. Я даже не знала, что был тираж.
Он проводит рукой по бритой макушке, до Сюсанны доносится аромат мыла.
— Да, кто знает… Может, будут еще тиражи. Надо надеяться.
Сюсанна привстает, чтобы повесить обзор новостей обратно на доску. Андерс следит за ее движением:
— Это у нас теперь вместо газеты?
Сюсанна тут же протягивает листки ему, он окидывает ее взглядом, беря их, и, уже уставившись в текст, спрашивает делано безразличным голосом:
— Ну как, ночью странностей в каюте не было?
Сюсанна снова опускается на банкетку и качает головой:
— Нет.
Он, судя по всему, тоже не в силах сосредоточиться на новостях, взгляд скользит поверх листков, потом он тянет руку к доске за магнитом, но вдруг застывает на месте. Сюсанна следит за его взглядом. Ева. «КТО ПОТЕРЯЛ?»
Андерс протягивает руку и убирает магнит. Вмиг пропала эта утренняя хрустящая свежесть, и по лицу уже не скажешь, что он выиграл в лотерею. Он чуть побледнел. На лбу блестит тонкая пленка пота. Он снимает с доски фотографию, но не смотрит на нее, просто складывает и рвет на четыре части, потом берет тряпку и стирает красные буквы, прежде чем, повернувшись, встретить взгляд Сюсанны. Она встала.
— Откуда вы знаете Еву? — спрашивает она.