лова, сказанные Молчаном отцу Джордано, странному монаху и человеку сэра Уолсингема. Нашёптанные в уши левантийского купца Юсуфа. Переданные купцом сиятельному капудан-паше, одному из адмиралов турецкого флота. А уж тот переслал депешу самому великому визирю, и тот, кланяясь и подметая крашенной хной бородой и без того чистый персидский ковёр, нижайше и с придыханием доложил обо всём самому Селиму Второму, султану Великой Порты.
Стальной ум московита и змеиный язык итальянца привели в движение десятки тысяч людей. В движение навстречу гибели, просчитанной и оправданной чьими-то интересами.
Отец Джордано сильно нуждался в деньгах, но никому не смел о том рассказать; уж больно странными были интересы тихого доминиканца. Необходимые деньги в обмен на неведомые жизни... Согласитесь, милые сеньоры, выгодный намечался обмен, не хуже, чем в банках Медичи или Фуггеров!
Андрей же Молчан не забывал слова нюрнбергского купца, отца (ох, грехи наши тяжкие!) прекрасной Маргиты. Любой ценой отвлечь османское войско от Крыма; не дать янычарам прийти на помощь хану Девлет-Гирею. Русь — превыше всего!
Падший ангел Аваддон с усмешкой следил за переменами мыслей людишек. Какая разница, где свершиться битве?! Главное — это грех, а кто и кого убьёт... Так убьёт же... С подлостью, жестокостью, обманом, коварством. Это главное, милостивые государи, это, и ничто иное!
Дон Хуан Австрийский, сводный брат испанского короля Филиппа, хотел сражения. Нестерпимо было даже думать, что зелёное знамя с полумесяцем закроет солнце над Средиземноморьем.
Тяжёлую руку молодого командующего испанским королевским флотом несколько лет назад почувствовали на себе берберские пираты. Тогда высоким пламенем горели корабли — чистым, бездымным, если на них не было экипажа, но, чаще — чадящим, смрадным, пожиравшим не только дерево, но и окровавленные бурдюки человеческих тел в изорванных шароварах.
Так будет и в этом году.
И не с пиратами, а с султанским флотом. Двадцатишестилетний дон Хуан со всем пылом молодости поклялся на Библии, что приведёт после сражения в испанский порт на буксире флагман капудан-паши.
— Осень, Мигель, уже осень!
Аваддон вслушался в слова молодого испанского кабальеро, уже раздавшегося на боках и в животе, но умудрившегося сохранить порывистость движений. Такая вот мечта фехтовальщика, для которого жир на теле — не обуза, но защита от касательных ударов.
— Скоро тяжёлые галеры должны вернуться обратно, в порты. Море волнуется, и это может отсрочить битву хотя бы на полгода, до весны. Полгода, когда не надо будет страшиться за сохранность жизни, Мигель!
Мигель Сааведра, тоже ещё молодой, невысокий, подставил непокрытую шляпой голову под прохладный морской воздух.
Галера «Маркеса», на которой происходил разговор, покачивалась на волнах бухты Гоменице среди прочих кораблей Священной лиги, созданной для борьбы с османским флотом. Ждали отправленных в разведывательное плавание. Ждали приказа — вернуться ли, не стяжав славу, но оставшись в живых, или... Или стать героями, вопрос только, живыми или мёртвыми.
— Если так страшно, что ж ты не остался на берегу, Херонимо?
Голос Сааведры был тих и хрипл. Некстати подхваченная лихорадка едва не приковала дона Мигеля к постели. Но упрямый испанский идальго, не забывший, что такое рыцарская честь и присяга, появился вчера на палубе своей галеры, сопровождаемый одобрительными кивками и улыбками членов абордажной команды. Командир с ними, пусть и нездорово-бледный, пусть поминутно обтирающий потное лицо давно пожелтевшим, а когда-то белоснежным батистовым платком.
Побеждает не тот, кто сильнее, но тот, у кого больше мужества.
Арагонец Херонимо де Пасамонте был иного мнения.
Ему очень хотелось жить. А этому мог помешать дон Хуан Австрийский, на днях выслушавший от разведчиков страшную историю падения Фамагусты и казни Брагадина.
— Не будет мести, — сказал тогда молодой флотоводец, обведя голубыми — в немку-мать — глазами своих адмиралов и капитанов. — Будет возмездие, а это по-христиански. Я не отступлюсь, и да пребудет с нами Святая Дева!
Есть случаи, когда нельзя подставить под удар вторую щёку; надо бить и бить, вышибая у подлеца последние зубы, круша рёбра, чтобы никогда больше он не осмелился ни на кого поднять руку.
— Идальго должен исполнять приказанное, — сказал дон Херонимо. — Но никто не может запретить ему высказать своё мнение, пусть и не совпадающее с мыслями капитан-генерала.
Сааведра смог только покачать головой. Лихорадка не отступала, и испанец скрестил руки на груди, просунув ладони под мышки в попытке согреться и уменьшить дрожь тела.
Солнце падало к закату, осторожно пробуя, насколько остры окружающие бухту скалы и можно ли не порезаться при падении.
Краснело солнце. Алели волны Средиземного моря. Багровели паруса кораблей разведки, входящих в бухту. Розовели ленты на эфесе шпаги офицера, спешащего на шлюпке к «Реалу», флагману эскадры, со знаменем Святой Девы Гваделупской, покачивающимся на корме.
Слишком много красного, слишком много!
Разведка завершилась полным успехом. Удалось не просто найти турецкий флот, но и выведать его численность. У дона Хуана больше не могло быть сомнений. Бой и только бой!
Чуть больше сотни турецких галер. Экипажи — сплошь из лучников, лишённых доспехов. И это против двух сотен кораблей Священной лиги, забитых аркебузирами, закованными в прочные стальные кирасы. Галерная эскадра христиан усилена шестью галеасами, способными утопить или искалечить за один залп несколько вражеских кораблей.
Дон Хуан довольно улыбнулся в искусно подстриженные усики. Бог на нашей стороне!
Неподалёку, у входа в Коринфский залив, почти то же подумал капудан-паша Али, не менее молодой и горячий, чем его испанский противник.
Пользуясь помощью местных рыбаков и торговцев, турецкие разведчики на небольших парусных лодках незаметно сопровождали испанские, венецианские и папские корабли, спешившие в бухту Гоменице. Теперь командующий султанским флотом мог свести их сообщения воедино. О венецианских галерах, старых, рассохшихся, пропускающих воду и медлительных. О потрёпанных при долгих переходах штормами испанских кораблях. О плохо вооружённых папских галерах. О прославленной испанской пехоте, милостями Аллаха оставленной недалёким доном Хуаном на берегу в Неаполе...
Аллах на нашей стороне!
Больше обоих флотоводцев был доволен собой бывший ангел Аваддон. Это он, легко и не напрягаясь, смог отвести взгляд шпионам обеих сторон, внушив неверное. Теперь же каждый из командиров был уверен, что сил у противника едва ли не вдвое меньше, чем у него самого.
Так Бог им в помощь, скажете?
Но не Бог направляет руку убийц.
7 октября 1571 года. Флот Священной лиги шёл к солнцу, на восток. Спины кораблей поглаживал небольшой, ещё по-летнему тёплый ветер. Остров Оксия чёрным гнилым зубом торчал из моря, закрывая обзор.
Дон Хуан Австрийский, делано весёлый, взвинченный, стоял на палубе флагманского «Реала». Холёные руки, уместные больше не у воина, но у придворного, вцепились в планширь, словно флотоводец сам себя пытался удержать на месте. Мечущийся по палубе капитан-генерал — жалкое зрелище, наводящее на неприятные мысли, не так ли?
Чайка, парящая в небе, смотрит на неведомых птиц, севших на воду, большеклювых, с ощипанными, слабо шевелящимися крыльями. Никто не объяснит бестолковой летунье, что не бывает деревянных птиц, что это сотни галер больно бьют вёслами по ни в чём не повинным волнам.
С чайкой рядом, по тем же ветрам и через те же облака, летит Аваддон.
Он видит флот дона Хуана, выстроенный, как положено у благочестивых христиан, равносторонним крестом.
Первыми идут в бой венецианские галеасы, огромные, заполненные под завязку сотнями аркебузиров и пушкарей. Идут пока под парусами; гребцы отдыхают, им ещё предстоит рвануть шестьдесят четыре весла, когда галеасы, окутавшиеся пороховым дымом, начнут крушить турецкие галеры.
Затем ровной линией колышутся на волнах корабли Священной лиги. Среди них — флагман «Реал».
Последними, отмеченные белыми флагами с намалёванными на них орлами Габсбургов, стоят галеры резерва старого и желчного маркиза Санта-Крус. Где-то там, на маленькой «Маркесе», Мигель Сааведра, забывший перед битвой о своей лихорадке. Никто не думает, что отсидится в отдалении от сражения. Не бить, так добивать придётся...
А с другой стороны острова Оксия, оставив за спиной город Лепанто, полумесяцем вытягивается османский флот капудан-паши Али. Такая вот распахнутая пасть, готовая захлопнуться и проглотить любого врага.
Крест против полумесяца.
Бывшему ангелу Аваддону было любопытно, кто победит.
А дон Хуан Австрийский это знал. Не могло быть иначе, чем по воле Божьей. А Господь — за уповающих на Него.
На быстроходной шебеке, отбитой когда-то у алжирских пиратов, командующий флотом объехал свои корабли, приветствуя экипажи смятым в руке бархатным беретом, украшенным белым пером.
По верёвочной лестнице дон Хуан поднялся на носовую палубу одного из галеасов, уставленную стационарными лафетами с большими бронзовыми бомбардами. «Тела, уложенные в сколоченные из толстых брусьев гробы», — нехорошо подумалось дону Хуану, взглянувшему на корабельную артиллерию.
Что же сказать столпившимся у бака сотням солдат? Как расслышат своего командира гребцы, сидящие в недрах корабля, под отсыревшей от испарений пота палубой? Что поймут экипажи других кораблей, всматривающиеся издалека в происходящее на галеасе?
— После победы — свободу всем гребцам-христианам на галерах!
Мелодичный голос дона Хуана эхом продолжился в шёпоте, прокатившемся от носа до кормы судна:
— Свобода... свобода... свобода...
Рёв радости, прорвавшийся из трюма, от гребцов, был далеко слышен. Не важно уже, что сказал командир. Важно, что произнёс что-то хорошее, и затеплились улыбки на обветренных лицах старых морских волков.
Сам адмирал легко вспрыгнул на орудийный лафет, притопнул ногой. Что он делает? Что за нелепость?
Офицеры адмиральской охраны поняли — что; захлопали в ладоши, отбивая ритм. Двое, поддержав командира, положили руки друг другу на плечи, забили каблуками по бронзе второй бомбарды.
Галлиарда — весёлая, заводная, любимая и простонародьем, и при королевских дворах всей Европы. Танец праздника, танец уверенных в себе и своём будущем людей.
Не всегда говорят языком.
Дон Хуан, как мальчишка, танцевал, с улыбкой превращая в лохмотья модный берет с пером цапли. Каблуки терзали упавший на бронзу бархат. И что? Пусть это станет единственной жертвой в сегодняшней битве...
Османский полумесяц стал хорошо различим, перекрыв флоту Священной лиги дорогу на Лепанто. Дон Хуан почувствовал, как поменялся ветер, ударив в лицо.
Вот и хорошо. В битве ветер будет отгонять пороховой дым прочь от испанцев, за спины. Турки же увидят перед собой белёсую непрозрачную стену, из которой нежданно появятся несущие смерть христианские галеры.
Больше не место танцам!
Говорить будут не каблуки на пушках, но сами пушки.
Адмиралу же — путь на флагман. «Реал» ждёт вас, дон Хуан, и да будет ваша шебека стремительна, как и положено пиратскому судну.
Али-паша в этот миг опустил подзорную трубу.
— Крестоносцев больше, чем я думал, — задумчиво сказал он, наклонив голову, отягощённую большой зелёной чалмой.
Рыцарей уже несколько веков не было в Палестине, но мусульмане продолжали так называть любого вооружённого европейца.
— Но это — наша судьба, и все мы в руках Аллаха!
Или — кого ещё?
Вспомним о московите и итальянце, сказавших нужные слова правильно выбранному человеку.
Бывший ангел Аваддон видел с неба готовившихся к бою турецких янычар, проверявших тетивы луков и замки арбалетов. Тех самых янычар, что были обещаны крымскому хану Девлет-Гирею. Готовых уже обрушиться на русские земли, но задержанных султаном для более важных дел в Средиземноморье.
Несколько слов — и несколько тысяч жизней, обречённых на гибель.
Такая вот она, работа Андрея Молчана.
К примеру, чтобы католический крест сражался с полумесяцем, а луковки православных храмов оставались чистыми, без копоти от пожаров и без кровавых брызг, долетающих наверх от дощатых городских улиц.
Солнце — на полдень, битва — на начало.
Шесть венецианских галеасов, тяжко вспенивая волны лопастями длинных весел, заскользили вперёд, в центр турецкого полумесяца. Пушки на низких носовых палубах ударили разом; малые бомбарды — чугунными ядрами и зажигательными снарядами, а большие — каменной картечью, выметая с палуб турецких галер изготовившихся к бою янычар.
— Улуг-Али, — цедил сквозь зубы капудан-паша, — я держу центр... Но сейчас — твоя работа, я же приказывал!
Много лет назад знаменитый алжирский пират Барбаросса похитил в итальянском городе Ла-Кастелла маленького мальчика. Выросший и воспитанный среди исламских пиратов итальянец, принявший имя Улуг-Али, забыл Родину и веру, став убеждённым мусульманином и врагом христианского мира.
Пират и предатель Улуг-Али был умелым воином. Заметив, что христиане, опасаясь окружения, растянули свой правый фланг, он приказал поднять на мачте зелёный вымпел — знак наступления.
И турецкие галеры ринулись на вынужденные сражаться поодиночке испанские галеры. К Иблису галеасы, расстреливающие в центре битвы одну османскую галеру за другой. Если турки смогут на фланге прорваться в тыл к христианам, то можно будет справиться с любым кораблём. У галеасов почти нет пушек по бортам; подобраться, взять на абордаж — и застучат по испанским и итальянским шлемам кривые сабли янычаров.
Так хорошо всё началось...
И остановилось, внезапно и сразу.
Шесть галер, принадлежавших мальтийскому рыцарскому ордену и пришедших на помощь Священной лиге, встали на пути турецкого прорыва. Звонко и часто забили однофунтовые маленькие бомбарды, дробя в щепы борта турецких кораблей. Грохотали аркебузы, сея свинцовые пули и смерть среди янычар. Турецкие арбалетчики и лучники не успевали прицелиться, падали, убитые и раненные, за борт в прохладную морскую воду, шли на дно, прихлопнутые, как мухобойками, лопастями вёсел чужих и своих кораблей.
Если Улуг-Али не прорвётся, битва закончится очень быстро и малокровно.
Демона Аваддона это не устраивало.
Больше нет падшего ангела. Энвер-реис, уважаемый капитан, приближённый к капудан-паше, вырос ниоткуда у носового выступа-«клюва» своей галеры.
— Не жалей бичей, надсмотрщики! — воскликнул он.
Взвились свитые из кожаных ремней и медных проволок кнуты, ударили по голым спинам прикованных к зловонным скамьям-банкам гребцов. Преимущественно — пленных и похищенных при пиратских набегах христиан. Никаких просьб или даже приказов. Удар бича — лучший довод.
Били пушки с мальтийских галер, отдачей раскачивая многометровые суда, как мелкие щепки. Вырастали за брусьями планширей аркебузиры, стреляли в скопление янычар, окутываясь горьким пороховым дымом.
Летели в ответ турецкие стрелы, гудели арбалетные болты, что не удержать никакой кирасе. Прятались алые рыцарские кресты на плащах и камзолах, залитых кровью из ран. Красное плохо видно на красном...
Сразу три турецкие галеры вцепились своими «клювами» в оба борта мальтийского корабля.
Трещали ломающиеся вёсла; трещал огонь, пожирающий пробитые многочисленными выстрелами паруса.
Дурными, нечеловеческими голосами взвыли янычары, перепрыгнувшие на палубу мальтийской галеры. Падали, рассечённые алебардами, пронзённые мечами и шпагами, изуродованные выстрелами аркебуз в лица, в обнажённые по пояс тела. Но живые лезли вперёд, по трупам своих и чужих, и кривые ятаганы утратили блеск, залитые по гарду кровью.
Энвер-реис сражался в первых рядах, и некому было полюбопытствовать, почему его противники часто падали замертво ещё до того, как стальной клинок прикоснулся к железу или коже.
Шпаги и мечи, выпавшие из рук мёртвых мальтийских рыцарей, подхватывали галерные гребцы, поднятые со своих банок-скамей единым порывом. Нет больше свободных и преступников. Есть христиане, веру оценившие дороже жизни. Загудели клинки мечей, раскрученных сильными руками, привыкшими к тяжести и неуклюжему непослушанию корабельных весел. Капризно прозвенели изящные, как акробаты, шпаги. Чавкающе, подобно неопытному поцелую, встречали тела врагов выкованные в Неаполе и Толедо алебарды.
Но янычар было слишком много, и мальтийская галера лишилась своего экипажа, перебитого до последнего человека.
Турецкие корабли, подгоняемые гортанными вскриками своих командиров, отошли от мёртвого судна, чтобы накинуться на следующее, ещё живое.
Звенели тетивы луков, но уже не так страшно, до боли в ушах, как при первом натиске. Меньше стало янычар, много меньше. Уже не вернуться в казармы под Стамбулом каждому третьему. Не сесть на новые корабли, не доплыть до покрытого извечной пылью приграничного Азова. Не развернуть плюющиеся чугунной смертью пушки у замерших в ужасе московских слобод и посадов.
Лай однофунтовых пушек. Всхлипы аркебуз. Чугун и свинец, несущие смерть и живому, и нежившему. Сыплются в мутную от крови и копоти морскую воду тела янычар и матросов. Зарывается в невысокую волну «клювом», расщеплённым сразу тремя ядрами, турецкая галера, разворачиваясь, как в судороге, поросшим ракушками и водорослями боком, и летят, летят в воду всё новые тела, и живые становятся мёртвыми, и лопасти вёсел алеют, отрываясь от волн и незатонувших трупов.
В борт галеры Энвер-реиса впились «клювы» двух мальтийских кораблей. Великий магистр рыцарского ордена, опытный, прошедший не одно сражение, верно понял, откуда исходит наибольшая опасность, и решил первым нанести удар.
Кто-то из турок попытался прийти на помощь, разворачивая свою галеру навстречу мальтийцам. Но в ответ из камнемёта на палубу османского судна упала, лопаясь, большая бочка, осыпав всё вокруг чёрно-коричневым порошком. И, как слуга Иблиса, как порождение ночного кошмара истинного последователя Пророка, ниоткуда возник невысокий гибкий воин; не мужчина ещё, юноша, усики только пробиваться начали. Не рыцарь, видимо — оруженосец или послушник.
Крикнул что-то — кто разбирать будет в горячке боя, на каком языке и о чём говорил... Опустил дулом к палубе, усыпанной порохом, заранее приготовленный к выстрелу пистоль. И превратил турецкую галеру в огненный ад.
Это твоё посвящение в рыцари, юный оруженосец! Там, на небесах, место тебе — в первых рядах воинства Христова. Ты заслужил его.
Настало время, когда Энвер-реис понял, что у него больше нет экипажа. Пусть и мальтийцев осталось немного; но человеческое тело не справится с двумя дюжинами противников.
Падший ангел Аваддон решил, что пора показать своё истинное лицо.
Лопнула кожа турецкого капитана Энвер-реиса. Лопнуло тело, кровавыми ошмётками заляпав и так грязную палубу галеры. На иссиня-чёрной чешуе твари, с рёвом выставившей когтистые лапы навстречу рыцарям, остались обрывки роскошных когда-то капитанских одежд и кровавые сгустки, зловонные, будто провели вне живого тела не один день.
Что и было правдой, как помнят уважаемые читатели.
Здесь, на земле, посланец нечистого может оказаться сильнее, чем мы, грешные. Падали мальтийские рыцари, падали мёртвыми, разорванными чудовищной силой служителя ада.
Вот их уже двое: магистр и демон. И ясно, что не в силах человек победить это чудовище, что отскакивает от чешуи благородная толедская сталь.
Но магистр, поседевший в битвах, покрытый чужой и своей кровью, только сдвинул брови, поднимая меч над головой, рукоятью вверх, как огромное распятие. Остриё меча должно было пронзить грудь демона, но магистр не успел довершить удар.
Когти Аваддона пробили стальной нагрудник и вырвали сердце рыцаря. Тело же от удара подлетело над палубой и упало в море, к тысячам, погибшим ранее. Руки в кожаных перчатках с нашитыми металлическими полосами продолжали держать меч.
Крест крестоносца...
У стен древнего города эр-Мегиддо, на безводной голой равнине встретятся однажды в последней битве силы Света и Тьмы. Тогда падший ангел Аваддон снова увидит убитых им сегодня рыцарей, увидит среди торжествующих победителей воинства Христова.
Тёмный, даже побеждая, готовит себе гибель.
— Турки взяли на буксир мальтийский флагман!
— Вижу.
Генуэзец Андреа Дориа, командовавший правым флангом христианского флота, опустил подзорную трубу. Слёзы ли заставили подозрительно блестеть глаза опытного флотоводца? Вряд ли, плаксивость он оставил портовым проституткам. А если и слёзы, так что ж? Пороховой дым такой едкий, знающий поймёт.
— Рыцари стояли, как и клялись, до последнего! А теперь Улуг-Али узнает, кто победитель!
Снова у глаза, блестящего, часто моргающего — подзорная труба. В ту сторону, откуда, как кажется, не плывут, а летят над водами галеры резерва, галеры маркиза Санта-Крус. Гребцы выбивались из сил, но не снижали темп, отбиваемый потными барабанщиками. Потерявших сознание от усталости оставляли на месте, в ногах. За вёсла садились те, кто был ближе — аркебузиры, матросы, а то и надсмотрщики-комиты, давно забросившие за ненадобностью свои плети. Да, нет преступников и подневольных! На нас крест и с нами — Бог!
Среди галер резерва — «Маркеса», а на её палубе стоит, сильно, до пота, сжав эфес меча, Мигель Сааведра. В расстёгнутом колете, расшнурованной на груди рубашке, узких, по ноге, штанах и чулках. Башмаки с мягкой, без каблука, подошвой идеально подходят для грядущего абордажного боя.
— На самого Улуга идём, — голос идальго Херонимо был далёк от радости. — На лучших волков османских... На пиратов!
— Тем почётнее будет наша победа! — громко, чтобы слышали солдаты, ответил Сааведра.
— Для тех, кто выживет...
Эти слова Херонимо де Пасамонте произнёс тихо, и никто, кроме дона Мигеля, их не слышал.
Последний удар вёсел по воде. И вот корабли маркиза Санта-Крус впились хищными «клювами» в турецкие галеры, и хлынули на палубы вражеских судов испанские и итальянские воины, свежие, ещё не уставшие от боя, но рвущиеся отомстить за смерть своих братьев по вере.
И бомбарды испанских галер так часто, как только успевают пушкари, мечут ядро за ядром туда, где ещё не кипит бой, где сгрудилась основная часть флота Улуг-Али.
Пушка «Маркесы» выпустила последнее ядро в корму галеры самого турецкого адмирала. Удар пришёлся повыше ватерлинии, перемешав брызги и щепки.
— Тоже неплохо, — ощерился Сааведра. — Воды нахлебается, так быстрее не поплывёт!
Турецкой галере не добавлял плавучести и взятый на буксир мальтийский корабль, усеянный трупами погибших рыцарей.
— А что, если...
Сааведра подскочил к капитану «Маркесы», горячо зашептал что-то ему на ухо.
— Правый борт — вёсла в воду! Левый — вёсла поднять!
Галера по приказу капитана развернулась, встав поперёк направления удара испанского резерва.
— Оба борта — вперёд!
«Клюв» галеры пробил фальшборт мальтийского корабля, крепко сцепив два судна.
— Быстро, быстро! — подгонял Сааведра абордажную команду. — Да будет с нами Святая Дева Гваделупская!
Янычары на турецком флагмане готовились к неминуемому абордажу. Сгрудившиеся у правого борта, они представляли прекрасную мишень, если грамотно выбрать место для стрельбы. Мальтийская галера как раз и была таким местом.
— Аркебузиры, вперёд!
Вперёд! Бог на стороне смелых.
Невысокий рыжеватый идальго первым пробрался через так и не убранные тела к разбитому лафету носовой бомбарды мальтийской галеры.
Забыв выдохнуть, Сааведра смотрел в лишённое кожи лицо странной твари, стоявшей по другую стороны бомбарды. Чёрные змеиные зрачки. Красные отсветы на огромных, лишённых век глазах. Жгуты мышц на обнажённом теле. Здесь кожа уже проросла, была розовой, младенческой, ненастоящей какой-то...
— Иисусе!
Ох, не всуе помянул имя Сына Божьего Сааведра! Демон скривился, словно от боли либо отвращения.
Почти незаметным движением схватил с палубы меч.
Прыгнул к испанцу.
Теперь — только бой. Единоборство. Показать человечку всю его ничтожность.
Ударила сталь о сталь. Снова. И снова.
Перед Сааведрой был не демон; обычный противник, как в фехтовальных залах Испании или Италии. Только так, иного быть не может; иначе завоешь от страха, отбросишь в сторону оружие, бесполезное при обороне от слуги нечистого.
Сталь о сталь.
Свинец в так и не достроенное тело.
Аркебузиры из абордажной команды не подкачали. Увидев, с кем скрестил меч их командир, они, без излишней команды, снарядили свои ружья, громоздкие, но обладающие страшной убойной силой, особенно при выстрелах на расстоянии в несколько шагов. Вот уже аркебузы надёжно упёрты в сошки подставок. И полетели свинцовые шарики, разрывая плоть и дробя кости падшего ангела Аваддона.
За аркебузирами, сев прямо в кровавую лужу на палубе, выл от ужаса дон Херонимо де Пасамонте. Да, позор для идальго — бросить в бою оружие. Но с кем скрестил меч этот безумец?! Против адской твари не поможет ни сталь, ни молитва.
Смертно тело, но не тварь Божья. Повелел бы Господь — и не стало бы падших ангелов. Но — не повелел же...
Тело, принадлежавшее когда-то Энвер-реису, содрогалось от новых и новых попаданий. Отлетали куски мяса, не сгнившего только волей посланца тьмы, но давно мёртвый турецкий капитан с головой демона продолжал стоять, так и не выпустив меч из перебитой в нескольких местах руки.
Рёв ударил по ушам, как бич пастуха. Несущий гибель, Аваддон был в своей стихии. Лопались головы аркебузиров, а их тела ещё дёргались какое-то время в агонии. Один испанец, уже мёртвый, успел нажать на курок аркебузы, и выстрел едва не стоил жизни Сааведре. Свинцовый шарик пролетел в ладони от носа испанца, попав точно в рот демона.
Но Аваддон продолжал реветь, а испанцы — погибать. Дону Мигелю повезло, словно перед чудовищем была мёртвая зона, хранящая жизнь там находившемуся.
Уцелел и идальго Херонимо, лишившийся от ужаса сознания. Зачем только Господь дарит жизнь трусам? Может, даёт возможность искупить грехи?
Снова толедская сталь летит в лицо демона. Но не человек перед забывшим о своей лихорадке испанцем. Демон гибели и разрушения. И отлетает клинок от костей твари, ставших крепче миланских доспехов.
Сгущается воздух, словно тисками охватив левую руку испанца, отставленную прочь при выпаде.
— Остановись... Покорись...
Демон шепчет это Сааведре, шепчет шипяще, как научившаяся говорить змея.
Боль в левой руке сильнее, она почти невозможна, и испанский идальго понял, что скоро не выдержит, покорится воле демона.
Меч.
Бесполезный против Аваддона, но так легко расправляющийся с хрупкой человеческой плотью. С третьего удара — неудобно рубить самого себя, знаете ли...
Вот и висит рука Сааведры в воздухе, сама по себе, и хлещет кровь, и боль отступает, становится привычной. Просто боль от просто раны, и воин должен терпеть, и воин должен сражаться, пока есть силы, а они уходят с каждым толчком крови.
Демон приготовился добить упрямого испанца, искалечившего самого себя.
— Святая Дева Гваделупская!
Человечек, эта противная Аваддону тварь Божья, продолжал молиться, даже в боли и болезнях!
Меч не причинит боли демону, а вот вера в Господа способна отвратить зло, стать щитом перед тёмным духом.
Падший ангел Аваддон исчез.
И перестал быть угрозой для изготовившегося к схватке Сааведры.
Моргните, дорогие мои читатели, как сделал это до вас искалеченный испанский офицер. Чудовище исчезло, да и было ли оно, или это наваждение, происки врага рода человеческого, столь щедрого на уловки и коварство?
Обрубок на месте левой руки должен болеть и кровоточить. Но боли не было, а кровь капала лениво и редко, будто уже нечему стало течь.
Сильно кружилась голова. Перед глазами Сааведры расплывались даже близкие предметы. И всё же испанец увидел и понял, что янычары с галеры Улуг-Али готовы перебраться на мальтийский корабль, чтобы с фланга расстрелять абордажную команду, штурмующую флагман.
Рука прочнее каната, удерживающего оба судна вместе. Пусть меньше сил, пусть окровавленная рукоять меча готова выскользнуть из потной ладони... Бей, испанец, помогай своим!
Просвистели турецкие стрелы, впились в доски палубы у ног Сааведры. Светлыми кудрями разлохматился под лезвием меча толстый корабельный канат, порвался сам, не дожидаясь последнего, добивающего удара.
Янычары не успели. Мальтийская галера, щедро политая кровью, отошла от турецкого флагмана, покачиваясь на белёсых от сажи волнах.
Сааведра упал на колени, не в силах больше стоять на ногах. Сделав свою работу, зазвенел о доспехи мёртвых рыцарей оброненный испанский меч.
— Кто может, пусть сделает лучше, — прохрипел Сааведра, опускаясь на палубу следом за мечом.
Тело испанца мелко дрожало, терзаемое вернувшейся лихорадкой. Пот тёк по коже, пытаясь омыть кровавые пятна и ручейки на лице дона Мигеля.
— Как холодно...
Испанец наконец-то потерял сознание. Отмучился.
«Клюв» османской галеры, разогнанной неимоверными усилиями гребцов, тараном впился в нос флагманского «Реала», проломил доски, смел гребцов со скамей. Оба корабля, Священной лиги и султанский, немного приподнялись над морем, сплетясь в предсмертном поцелуе.
Кто-то умрёт. Один корабль и один экипаж. Или оба — как уж Господь решит.
Если Он ещё не отвернулся от сеющих смерть во имя Его.
Дон Хуан, бледный от волнения, рвался в бой, но телохранители успевали скользнуть перед ним, оттесняя от опасных встреч с саблями янычар.
Турецкий капудан-паша, в свою очередь, оградился от испанцев стеной арбалетчиков.
Гнилой стеной. Без доспехов. Обнажённая грудь — такая хорошая ловушка для свинцовой пули... Второй, третьей... Рвущей мышцы в кровавые ошмётки, ломающей рёбра с таким треском, что звенит в ушах.
А на левом фланге битвы венецианец Агостино Барбариго загнал на мель три десятка турецких галер, и испанские аркебузиры смели пулями с их палуб экипажи и янычар.
Улуг-Али не видел всего этого, но звериным чутьём пирата уловил момент, когда надо бросить всё, чтобы спасти себя. Вот так турецкий флот лишился трети своих сил.
Уже, впрочем, бесполезных. Испанцы переломили о закованное в сталь колено ход боя, и неопределённым оставалось лишь время, необходимое для полной победы Священной лиги.
Хуану Австрийскому, перехитрившему телохранителей и возглавившему абордаж турецкого флагмана, было сейчас всё равно, погибнут ли все его враги либо трусливо разбегутся, как люди Улуг-Али, меж островов Коринфского залива.
Тем более безразлично это было бы Андрею Молчану. Логика сражения требует в первую очередь выбить абордажные команды противника. Выбить янычар, способных начать наступление на Москву. А то, что уцелеют самые умелые моряки и победа флота Священной лиги станет не итоговой точкой, но первым шагом в долгой войне... Так не нам же, русским, воевать, право слово!
Каждому — своё. Цинично, видимо. Работа такая.
Упало в море зелёное знамя с полумесяцем, срезанное с флагштока случайным выстрелом. Капудан-паша Али в отчаянии оглянулся, увидел сужающийся круг янычар и матросов, оскаленные лица презренных крестоносцев. Голубоглазого блондина в кирасе, украшенной золотой насечкой, со шпагой, лоснящейся от пролитой крови. Крови его, Али-паши, воинов.
До светловолосого не пробиться, силы слишком неравны. Не потешить чувство мести удачным выстрелом — ни пуль, ни стрел не осталось...
Как же будут радоваться христиане, пленив командующего султанским флотом! Будут возить в оковах по городам. Хохоча, тыкать пальцами, плевать в лицо под одобрительные смешки охраны.
Но капудан-паша не потерял всего. Гордость и мужество всегда при воине и мужчине.
Абордажный нож, старый уже, доставшийся трофеем в бою против испанских галер два года назад, с прямым лезвием из толстой закалённой стали. Блестящий, заботливо наточенный к сегодняшнему дню. Так и не напившийся кровью.
На, ешь!
Али-паша ударил себя в грудь, точно под левый сосок.
«Не больно», — успел подумать он, падая навзничь на невысокий планширь галеры.
В море упал ещё один труп; и какое значение имеет, в каких одеждах.
Человек умер — вам мало, что ли?!
Всё больше турецких галер скармливали очищающему огню. Иногда — успевая расковать гребцов-христиан, со слезами целовавших руки освободителей. Часто — вместе со всеми, кто там был, и рабы горели, как и их хозяева, с чадом и сладким приторным запахом.
Демон Аваддон не покинул место битвы. Бесплотным духом носился он над волнами, кощунственной пародией над Духом Святым в первый день творения. Помогал, как мог, лучшим из воинов обеих сторон.
Не всё ли равно, кто накормит демона зрелищем гибели?
Сейчас он глядит на врага глазами турецкого арбалетчика, выцеливающего очередную жертву. Последнюю — болтов в запасе больше нет.
Звенит толстая металлическая тетива, летит стрела в богато одетого человека на галере под венецианским флагом. Плохо летит. Аваддон видит, что арбалетчик промахнулся.
Воздух по воле демона пружинит, болт меняет путь. И короткая арбалетная стрела входит в лоб венецианца, точно под испанский шлем.
Так погиб командующий левым флангом флота Священной лиги Агостино Барбариго, погиб, уже торжествуя победу.
А на правом фланге адмирал Андреа Дориа на бригантине объезжал корабли, уже вышедшие из боя. Кто-то ещё добивал последние турецкие галеры, ещё грохотали выстрелы, падали убитые и раненые. Здесь же уже улыбались, растерянно и торжествующе.
Многим на этом свете уже не улыбнуться. Адмиралу, к примеру, сказали, что уцелела только одна мальтийская галера из шести. Рыцарей же...
Дориа посмотрел на растянувшихся по палубе в редкую линию воинов, опалённых многочасовым сражением. Две дюжины, не больше. И магистра своего они так и не нашли, ни живого, ни мёртвого.
Но на галере, принадлежавшей магистру, продолжал хлопать по ветру флаг с красным орденским крестом. Даже мёртвые, рыцари не покорились.
— Это он не дал Улут-Али угнать галеру.
Адмирал наклонился к носилкам, на которых лежал испанский офицер, лишившийся левой руки. Бледный, потный, он метался в жару, никого не замечая вокруг.
— Как звать героя?
— Мигель де Сервантес Сааведра, синьор!
— Я расскажу о нём дону Хуану, — пообещал Дориа.
Человек в красном был худ и невысок. Птичий профиль ясно выделялся на фоне большого окна, позолоченного по-летнему ярким солнцем.
Но человек был уверен, что его слабый голос способен заставить Вселенную задрожать.
Его секретарь обмакнул перо в чернильницу.
— Мы не так богаты, чтобы разбрасываться деньгами, — заговорил человек. — Но есть статьи расходов, где экономия неуместна. Мне жаловались из Святой Инквизиции... Позор!
Секретарь усердно вырисовывал буквы на памятном листе, даже не поднимая головы.
— Идёт страшная морская битва, — неожиданно услышал секретарь изменившийся почти до неузнаваемости голос хозяина. — Я вижу горящие корабли, погибающих людей. Вижу падающие в воду зелёные знамёна с серебряными полумесяцами. Вижу, как побеждают люди с крестами на груди!
Буквы падают на бумагу. Секретарь с невольным испугом смотрит на своего господина.
Что это? Внезапно проявившаяся душевная болезнь? Или дар прозрения, дарованный Господом?
Через несколько дней вести о битве при Лепанто придут в Рим.
И по Европе полетят восхищенные слухи о папе Пие V, способном волей Божьей увидеть происходящее за сотни миль.
Маленьком худом человеке с птичьим профилем.
Из письма Андрея Молчана господину Михаэлю Колману:
«...подтверждаются слухи о крупном сражении в Коринфском проливе, у города Лепанто. Милостью Господа нашего христианское войско одержало блестящую победу, и, хотя последователи Лютера традиционно скептически относятся к деяниям Великого Понтифика, следует признать битву ярким олицетворением воли и силы Божьей...
...Осмелюсь высказать свои сомнения о перспективности Ваших планов расширения торговли в Адриатическом и Эгейском морях. Здесь, в Венеции, уверены, что османы непременно захотят нанести ответный удар, так что на воде в ближайшие годы станет опаснее, чем ранее. Говорят о возможных десантах сынов Измаила на итальянском или испанском побережье. Говорят и о том, что султан готов всех своих янычар бросить на войну со Священной лигой.
Схизматики, которых немало в городе святого Марка, празднуют победу под Лепанто, словно сами её выиграли. Они утверждают, что Господь таким образом отвёл беду от их родины, варварской Московии, не позволив османским войскам прийти на помощь крымскому ханству. Подобная самонадеянность не может вызывать ничего, кроме презрительного, злого смеха...
...осмелюсь передать приветы и выражение своего почтения Вашей дочери, прекрасной и целомудренной Маргите...»
* * *
— Написано в указанный день в месте нахождения камер заключения Святой службы...
Высокий человек в светлой рясе перестал диктовать, устало откинулся на жёсткую спинку массивного кресла.
— День ли уже на площади? Или снова ночь? — спросил он, не открывая натруженных глаз.
— Вечер, святой отец! Уже сутки, как вы не прекращаете своих трудов.
— В том нет повода для гордыни, сын мой... Количество скверны лишь свидетельствует, как плохо мы исполняем свой долг и как много предстоит свершить во имя Господа и на благо нашей церкви.
Почему в допросных помещениях всего мира так не любят окон? Потому, что не желают, чтобы в тайны следствия проникли досужие или враждебные глаза? Из-за стремления приглушить крики, неминуемые при использовании дыбы или, скажем, испанского сапога?
Основание подсвечника, стоявшего на столе перед монахом в кресле, заплыло воском. Уже не первая свеча за сегодня погибла к вящей славе Господней в подвалах Святой службы, чаще называемой иначе.
Инквизицией.
В тринадцатом веке дон Доминго де Гусман, рыцарь, ставший монахом, босым бродил по пыльным дорогам Прованса и Лангедока. Но страшнее вездесущей путевой грязи был мрак, упавший на души местных жителей. Ересь, ересь, прилипчивая и желанная, как любой запретный плод! Люди-оборотни, столь приятные в бытовом обхождении. И такие опасные, как и положено любому проводнику в ад.
Их нельзя было просто убить. Во все времена и во всех странах мучеников любили, несмотря ни на что. Необходимо было доказать простым людям, что еретики заблуждаются; ещё лучше — что просто лгут, как и их истинный господин, богомерзкий Сатана.
Знание — страшное оружие в умелых руках. Де Гусман нашёл эти руки, создав новый монашеский орден. Орден нищенствующих монахов, умных и жестоких. Готовых расследовать случаи возможных и действительных ересей, разоблачать слуг нечистого.
Расследование. Inquisitio.
Светлые рясы с тёмными капюшонами выделялись в любой толпе. Доминиканец идёт, если не умный, то начитанный; причастный к недоступным для большинства знаниям.
Такой, как магистр-инквизитор Венеции Габриэле Салюцци, уже сутки не выходивший из подвалов Святой службы.
Недоброжелатели шептались за спиной, что новый инквизитор просто выслуживается, оправдывая своим рвением выбор папы римского. Салюцци знал об этих разговорах; много знал, работа такая. И молчал. Негоже мирянам знать, что происходит за короткими гранями их пустых бездумных жизней. Зря, что ли, Иисус сравнивал себя с пастырем? Стадо, стадо — большая часть человечества! Бараны. Послушные пастуху и проживающие жизнь в тёплой овчарне, стриженые и довольные. Готовые прикоснуться к вратам рая. Или тупо бредущие к клочку травы, чем-то неведомым отличному от других. Тянущиеся слюнявыми губами к иссохшей жёлтой былинке, провисшей над пропастью. Падающие на дно с торжествующим блеянием, что, мол, они летят, что они оторвались от жвачной массы. И, пока тело преобразуется камнями в окровавленный бурдюк с костями, душонка, сменив песнь на визг, несётся в адское пламя.
Если не остановит падение милосердная и сильная рука. Желательно — с перстнем на безымянном пальце; а на перстне — гемма на недорогом камне; на гемме же — собака, несущая в зубах факел.
Доминиканцы. Domini canes. Псы Господни. Пастушеские собаки, готовые разорвать любого врага Божьего, но помочь заблуждающемуся, обманутому. Святые палачи.
Государь мой, Иван Васильевич Грозный! Уж не на них ли посмотрел ты, создавая свою опричнину?
— Брат, приглашённый вами, ждёт за дверью.
Охранник убрал мысли инквизитора. Словно отодвинул занавесь.
— Пригласите!
С поклоном охранник отступил на шаг, повернулся к двери. Секретарь инквизитора тем временем разминал уставшие от долгой работы пальцы. Прислужники, безмолвно ждавшие в тёмном дальнем углу, разровняли частыми граблями окровавленный песок перед инквизиторским столом. Палач прямо на основании пыточного колеса, у потемневших стальных шипов, торчащих из обода, развернул тряпицу с переданным из дома ужином.
Вошедший был своим. Та же ряса, что и на инквизиторе, такой же капюшон. Такой же цепкий недоверчивый взгляд: чувствуется монастырская школа воспитания.
Монах был худощав. На тонкой шее нелепо смотрелась круглая голова, украшенная большим носом. Каштановая бородка умело скрадывала недостатки внешности. Переодень такого в обычное платье горожанина — и не посмотрит на него никто, не обернётся вслед. Большое достоинство для работника Святой службы, это же ясно...
Отцу Габриэле не хватает людей. Отчаянно не хватает, если подумать о происходящем в городе святого Марка.
— Отец Джордано Бруно?
— Да, монсиньор!
Монах опустился на колени, поцеловал правую ладонь магистра-инквизитора.
— Это вас приглашают вести протоколы заседаний Совета Десяти?
— Да, монсиньор!
Повинуясь повелительному жесту, Джордано Бруно поднялся с колен.
— Мне докладывали, что вы — неаполитанец. Как же оказались в Венеции?
— Я родом из Нолы, монсиньор! Но посвящение действительно получил в Неаполитанском королевстве; точнее — в монастыре Святого Варфоломея, в Кампанье. Однажды я сказал одному послушнику, читавшему историю семи радостей в стихах: какую пользу может принести ему эта книга, и пусть выбросит её и займётся лучше чтением какой-нибудь иной книги, например житий святых отцов. И, по повелению прокуратора ордена, магистра Систо да Лука, был препровождён в Венецию, на расследование Святой службы. Признанный невиновным, остался в городе святого Марка, служителем Совета Десяти, благо был проверен и чист.
— Я читал протоколы допросов, проведённых прошлым инквизитором...
Слабым движением пальцев Габриэле Салюцци показал на сложенные перед ним листы, прошитые грубой толстой нитью. Через полуопущенные ресницы инквизитор внимательно смотрел за реакцией Бруно на свои слова.
Отец Джордано вздрогнул; побледнел несколько, если об этом можно было уверенно судить при неверном свете факелов, вставленных в настенные кольца. Естественное поведение, оценил Салюцци. Нужно быть глупцом, чтобы так быстро забыть подвалы инквизиции. Или камеры под свинцовыми крышами, раскаляющимися на солнце настолько, что узники, снесённые вниз, в пыточные, готовы были признать что угодно. Даже пойти на костёр, лишь бы только не возвращаться в построенную на земле преисподнюю.
— Меня заинтересовали ваши мысли, высказанные в беседе с отцом-инквизитором...
Джордано Бруно спокойно смотрел на Салюцци. Так смотрят те, кому нечего скрывать, или великие обманщики.
— Осмелюсь спросить, монсиньор?
— Называйте меня, как и принято, — брат Габриэле. Я слушаю вас, брат Джордано.
— Понятно, что до гробовой доски не забуду, что и как говорил в этих стенах... брат Габриэле. С отцом Винченце я беседовал о делах святой инквизиции. Смиренно могу предположить, что мои разглагольствования по поводу вашей работы вряд ли могли заинтересовать через столько месяцев. Человек, говорящий о незнакомом предмете...
Инквизитор утвердительно кивнул.
— Тогда остаётся второе. Мы много говорили о книгах и содержащихся в них знаниях. Их полезности и опасности. О необходимости накапливать информацию и не позволять, чтобы она попадала в руки непосвящённых... Вас это заинтересовало, отец Габриэле?
Отец, не брат. Джордано Бруно тщательно отслеживал каждое сказанное им слово и не мог просто оговориться. Он не самонадеян и не тщеславен. Он намекнул, что понимает своё место.
— Ты прав, сын мой!
Получи шаг навстречу, ноланец Бруно. И — руку помощи для продолжения разговора.
— Раньше тебя приводили сюда для допроса, как предполагаемого преступника. Сейчас — как возможного помощника и сотрудника. Я получил из монастыря Святого Варфоломея список книг, что ты заказывал в скриптории. Магия, ереси, так называемые гуманисты... Что влечёт тебя в богомерзком знании, ноланец?
— Не влечёт, святой отец, но отвращает. И призывает к борьбе. Воин не стыдится, когда идёт на битву со щитом, не так ли? Нельзя бороться с колдунами, не зная о колдовстве. Не получится разоблачить еретика, если не разбираешься в ереси лучше, чем он сам.
— Но щит могут сорвать с руки воина и этим же щитом ударить бывшего хозяина по голове.
— Вы правы, святой отец! Поэтому я говорил здесь раньше, что за каждой книгой, за каждой запечатлённой в буквах идеей может скрываться бес или его господин, да сохранит нас Господь от подобного! На пути к совершенству — множество ловушек...
— Каких же, к примеру?
— К примеру?
На раздумья Джордано потратил немного времени.
— Вы позволите, святой отец?
Молодой монах подошёл к столу инквизитора, пододвинул к себе небольшой листок, приготовленный для заметок по ходу допроса.
— Вот, взгляните, — проговорил Бруно, быстро рисуя линии на бумаге.
Пятиугольник, из каждой грани которого прорастает треугольник. Звезда Соломона.
— Банальная figurae Amoris, не так ли? Схема Любви, фигура, плодотворная для любой науки, для созерцания и умственной практики. Переменчивая и бесконечная, как созданный Богом мир. Вот — мы ограничиваем его, пытаемся запереть...
Бруно обвёл звезду окружностью.
— Вот — мечемся в поисках выхода.
Концы лучей звезды перо соединяет отрезками. Инквизитор увидел ещё один пятиугольник.
— Вот — прорвались!
Один за другим порождённые пятиугольником лучи новой звезды проткнули окружность, потянулись к краю листа.
— Так можно рисовать до бесконечности, поскольку мир Божий неисчерпаем: новая окружность, новые лучи... Пока всё благочестиво, не так ли?
Инквизитор с интересом посмотрел на Джордано Бруно, кивнул, уже не в первый раз за сегодня.
Звезда-круг-звезда...
— Ничего не видите странного? Это вас Господь спасает, синьор! Давайте всмотримся вместе. Вот звезда Соломона, что я нарисовал первой: два луча внизу, как ноги человека, плотно стоящие на земле; ещё два луча, раскинувшиеся в стороны, подобно рукам. И гордо вскинутая к небесам голова.
— Интересно.
— А уж дальше-то как интересно будет... Мы с вами превратили звезду в пятиугольник, а тот — в новую звезду. Что переменилось?
— Расположение лучей только. Теперь вниз смотрит только один из пяти.
— То-то и оно! Фантазируем дальше, не так ли? Этот луч, нижний, так походит на острую, по последней испанской моде, бородку. А боковые отростки звезды — как уши, странные такие, нечеловеческие, острые и отвисшие. Что же сверху? Эти, последние два луча?!
— Рога?!
Инквизитор перекрестился, поцеловал, на всякий случай, чтобы не приманить нечистого, распятие.
— Увы, да... Козлиная морда, и мы знаем, кто за ней может скрываться. И он больше, а значит, сильнее создания Божьего. Но мы же можем и эту звезду превратить в пятиугольник, а его — в звезду... И Бог возьмёт верх. Но — так же до бесконечности можно, и поединок не завершается победой. Только перемирием для собирания новых сил. Вот и готово доказательство равенства сил Бога и Люцифера, вполне достаточное для многих нестойких умов.
— Умов, знакомых с чертежами, с геометрией, а следовательно, подготовленных к такого рода рассуждениям. Крестьянин вас просто не дослушает. А если и дослушает — не поймёт.
— Вы правы, святой отец! Вера свойственна простому уму; для изощрённого она — испытание, и не всем дано его пройти...
— Вам — дано?
— Святая служба решила, что я чист и невиновен перед церковью. А уж перед Богом... Не нам решать за Него, не так ли?
— За Него — не нам, вы правы, сын мой.
На «вы», и не раз, оценил ли это, Джордано Бруно? По поклону молодого доминиканца было видно, что — вполне. Умный ты, ноланец, нам в инквизиции нужны такие. Кого — в сотрудники; кого — на допрос с пристрастием.
— А за Святую службу я, многогрешный, имею право решать. Слушай же, брат Джордано! Сейчас я молод, мне недавно исполнилось сорок. Но неминуемо грядёт время, когда придётся задумываться о преемнике, подготовленном и способном продолжить моё дело. Готов ли ты посвятить жизнь такой тяжёлой и грязной, но необходимой для людей службе, как моя? Принять на свою душу грехи этого города, как Христос принял на себя всю грязь мира?
Снова молодой доминиканец падает на колени, целует перстень на руке магистра-инквизитора.
Что ж, Габриэле Салюцци не ошибся в своём выборе.
Amen.
По пути домой Джордано Бруно размышлял, откуда во время беседы с инквизитором к нему пришло вдохновение. Геометрическое доказательство подобия Бога и Сатаны нежданно вспыхнуло в голове. Отец Джордано готов был поклясться, что нигде не читал подобного.
Случайность? В шестнадцатом веке в такое не мог поверить никто.
Может, это воля Господа? Ноланец Бруно был не прочь согласиться с этим.
Уважаемые читатели, вы слышали, конечно, слово «демон»... Люди невежественные, но с большой фантазией, говорят, что среди них особо выделяют домашних, или личных, демонов, невидимых, но способных обретать по желанию своего господина плоть. Доктор Иоганн Фауст, желчный и насмешливый, загнал, если верить слухам, своего демона, послушного и робкого Мефистофеля, в тело чёрного пуделя. Врач и маг Парацельс держал демона Азота в хрустальном шаре на рукояти своей шпаги, припечатанным золотым египетским знаком «анх», «жизнь», ошибочно принимаемым тогда за христианский крест с петлёй вверху.
Гедекин, личный демон Джордано Бруно, был невидим и незнаем своим хозяином. Он тихо сидел внутри Бруно, осторожно заперев частицу души хозяина. Так, мелочь, многими и не затребованную в течение всей жизни, — совесть.
У демона не было своих глаз, чтобы читать. Рук, чтобы перелистывать книжные страницы.
Но было очень интересно, что же скрывают библиотеки инквизиции.
Гедекин — демон любопытства.
Андрею же Молчану было интересно, как можно использовать такое ценное знакомство для блага Руси и её государя.
Когда Джордано Бруно поделился новостями, гордясь, что его начнут готовить на роль инквизитора, Молчан рассыпался в поздравлениях, пообещал написать письмо в Париж, Уолсингему. Да, конечно, никаких имён и даже намёков, способных принести неприятности молодому доминиканцу. Сэр Френсис умный, он поймёт то, что останется тайной для остальных.
Молчан выполнил обещание и написал в Париж. Шифром, известным только троим — ему самому, Уолсингему и почтенному доктору Ди, придумавшему математический код ещё в Лондоне.
Второе же письмо ушло в Нюрнберг, Маргите Колман.
Нежные слова, написанные заносчивым английским дворянином молодой дочери немецкого купца, дышали непритворной искренностью.
Нельзя говорить, что любишь, если не чувствуешь этого.
Искренне — нельзя.