еликий Новгород опричное войско взяло |в кольцо, чтобы никто не вырвался.
Сначала Малюта Скуратов с тысячей всадников выставил посты на всех дорогах, ведущих в город. Опричники врывались в пригородные монастыри, опечатывали казну, закрывали ворота, не дозволяя монахам разбредаться. Затем уже прибыл Иван Васильевич с полутысячей охраны и ближних людей. На Торговой стороне, в Городище, где в стародавние времена новгородской независимости жили приглашённые на службу князья, царю приготовили укреплённый лагерь.
Господин Великий Новгород замер, не зная, на что надеяться. Слышались призывы закрыть ворота и не пускать в город опричников. Но больше голосов было иных — встретить государя со всем уважением и покорностью, как и положено верноподданным. А если кто виновен перед царём — так за то и ответит.
Архиепископ Пимен был бледен и беспокоен. Недавно только он вернулся из Москвы. Вернулся, обласканный царём, привезя много денег на нужды епархии. Что же переменилось в государе? Наговорил кто? Или... Страшно было подумать, что — узнал.
Ещё страшнее, если узнал обо всём.
Не только о переписке с Сигизмундом, королём польским.
Но и о ведуньях, что здесь же, на архиепископском дворе, обретаются.
И о Михайловском монастыре.
Только бы не о нём!
К Михайловскому монастырю приближалась сотня опричников во главе с царевичем, Иваном Ивановичем. Работа предстояла привычная — игумена да келаря с трапезником к ответу, ключи забрать, казну — в обоз. Да по подклетям и амбарам пошарить, чтобы соблазна не было спрятать чего.
С наследником трона, как обычно в походах, ехал Скуратов-Бельский. Бог не дал Малюте сына, так что всё нерастраченное отцовство опричник выплёскивал на царевича. Бывало, что и ворчал, и бранился даже (царь Иван только ухмылялся в бороду, слыша доносы об этом), но, не задумываясь, отдал бы жизнь за благополучие Ивана Ивановича.
Малюта Скуратов и распоряжался в монастыре, широко распахнувшим ворота перед государевыми хоругвями. Царевич только вертел головой, смотрел и вслушивался, учился, как надо работать.
Вот на санях оказался сундук с монастырской казной.
— Изрядно, — подивился Малюта. — Не бедно жили иноки!
— Думаешь, всё отдали, без утайки? — спросил царевич.
— Тут предчувствиям доверять нельзя. Прикажи постройки досмотреть!
— Исполняй!
Опричники, только ждавшие приказа, разбрелись по монастырю. Настежь распахивались двери, выпуская тепло из келий, заголосила потревоженная скотина... Но игумен, как видно, отдал всё до последнего, и опричники от помещения к помещению веселели. Не грабить же приехали, воров государевых на чистую воду вывести.
Кто-то из опричников походя пнул дверь в небольшой белёный сарай, стоящий в глубине двора. Удивился, что заперто, пнул ещё.
Малюта, заметив заминку, знаком подозвал келаря.
— Что там? — показал на сарай.
— Не знаю, батюшка, — поклонился монах.
— Как это?!
Малюта был удивлён. Хозяйство монастырское келарь держал в полном порядке, бумагу изводил на любой расход или приход. А тут — не знает?
— Коптильня была ещё недавно. Потом люди архиепископа приехали, смотрели долго, и что уж там хранить собрались — Бог весть.
— Люди Пимена-архиепископа? — переспросил Малюта.
Не для себя переспросил, а чтобы царевич Иван внимание обратил. А царевич слушал, не отвлекался.
— Гойда! — воскликнул Иван Иванович. — Тащи бердыши, ломай дверь!
Приказывать дважды опричникам не надо. С утра приморозило, и помахать топором на длинной ручке, что на Руси называли бердышом, а в Европе — алебардой, было в удовольствие и для здоровья полезно.
Монахам тоже стало интересно. Тёмным пятном они столпились у храма, откуда и видели хорошо, и опричникам не мешали. Игумен и келарь спокойно стояли у так и не спешившихся царевича и Малюты. Что страшиться — не их то дело, а архиепископа, ему и ответ, если что, держать.
Ударив несколько раз по железным скобам и могучему замку, удерживающим дверь, опричники прекратили бить, закричали, перебивая друг друга:
— Живой там кто-то! Шевелится!
— Не может быть, — покачал головой игумен. — К двери несколько дней не подходил никто, с голоду умереть времени бы хватило. И не топлено там.
— Со своим припасом можно приехать было. Да в двух шубах.
Малюта тронул поводья, повёл коня ближе к сараю. Царевич хотел обогнать опричника, но Малюта удержал Ивана Ивановича.
— Погоди, царевич, кто знает, какой гость от всех в монастыре прячется. Так и выстрелить может, от расстройства душевного...
Опричникам удалось, наконец, сбить замок с двери.
— Затих, кажется, — сказал один из них, поддевая лезвием бердыша примерзшее дерево.
Дверь с треском подалась.
И отлетела прямо на опричников, вырванная с петель страшным ударом изнутри.
Малюта рванул поводья дико заржавшего коня, стараясь собой прикрыть царевича от неведомой опасности.
Из сарая выскочил человек. Невысокий, в неброских чёрных одеждах, бедном овчинном тулупе. Странно смуглый посреди зимы. Не опасный, как думалось профессионалам-опричникам.
Но и профессионалы ошибаются.
Первый из них умер сразу, так и не успев подняться со снега после удара дверью. Незнакомец ударом ноги переломил ему хребет. Отмахнувшись от рванувшихся к нему бердышей, как от назойливых комаров, убийца спиной вперёд запрыгнул на крышу сарая. Увидел отливающими зеленью глазами, как в него метятся из пищали, оторвал от крыши доску, бросил в целящегося. Старая подгнившая доска, описав в воздухе несколько кругов, ударила опричника в шею. Во все стороны брызнули щепки — доска не выдержала удара. А под копыта коня Малюты откатилась оторванная человеческая голова.
— Что смотрите? Хватай его!
Приказ Малюты опоздал. Чёрный человек следующим прыжком переместился на зубец монастырской стены и скрылся по ту сторону.
Стена была в три человеческих роста.
— И никто ничего не знал, не так ли?
Теперь Малюта стал похож на того страшного человека, о котором с замиранием судачили по всей Руси. Не дядька царёв, но — палач. Монахи упали в снег на колени.
— Не вели казнить, ничего не ведали! Архиепископа то дело!
— И с Пименом посчитаемся, всему своё время. А вас всех к царю поведём, разобраться нужно...
Один из коленопреклонённых монахов взвился в воздух, прервав Малюту. Чудовищной силы прыжок должен был завершиться у царевича, но на сей раз опричники не оплошали. Два бердыша прямо в полёте рассекли тело инока, и выхваченная из ножен сабля Малюты осталась без работы.
Пахнуло гнилостным, и тело монаха на глазах стало преображаться, расползаясь тёмным пятном по снегу. Под разодранным тряпьём рясы остались только кости и дурно пахнущие куски чего-то, отдалённо напоминавшего полуразложившееся мясо.
— Из новых он, — не говорил уже, выл игумен. — Из Новгорода присланный на покаяние!
— Пименом присланный? — уточнил Малюта.
— Пименом.
— Вовремя батюшка твой, царевич, заразу сюда лечить пришёл. Видишь сам, что в святом месте творится!
— Кости похоронить бы, — предложил побледневший царевич.
Малюта был доволен наследником. Испуган тот был, это да. Но страха своего не показал, лица не потерял. Испуг же... Малюта чувствовал, как у него самого подрагивали руки. Не каждый день с подобным сталкиваешься, и слава Богу за это.
— Нельзя, царевич. И кости к государю повезём, не наше тут дело — царское!
К Городищу ехали медленно. По дороге — монахи на санях, кучками, как грачи на погосте. Вокруг — сторожевыми псами близ овечьего стада — опричники. У многих на сёдлах висели маленькие серебряные изображения собачьих голов. Новый символ опричнины, закрепившийся после Твери: мы, мол, верные государю, как псы, готовые вцепиться в горло любому царскому врагу.
Сам же государь и царь всея Руси Иван Васильевич сегодня гулял на пиру, устроенном верхушкой Новгорода. Хозяева на пиру были не в пример печальнее своих гостей. Ещё бы! Царь не принял благословения архиепископа, бросив в лицо собравшимся на встречу государя, что город повинен в измене и ереси. Но обедню в Святой Софии отстоял, и «отведать хлебов» у Пимена поехал, не отказался.
На такой пир должны идти охотно, однако прибыли лишь те, кому необходимо было, по должности либо положению. Не было привычного на пиру шума. Вслушивались, что и каким тоном скажет царь, опасаясь вездесущего «гойда!». Опричники на него натасканы, как сторожевые псы на команду «куси!».
Но Иван Васильевич был добр, улыбался как ни в чём не бывало. Будто и не он недавно обвинял в изменах.
Видно было, что не все опричные командиры явились на пир. Пимен слышал уже, как изымалась казна из монастырей, и понимал, что царь решил пройти по церковным припасам частым бреднем.
Вот, только сейчас заявился недоброй памяти Малюта Скуратов, оглядел, как голодный волк, стадо священнослужителей. Зашептал что-то в ухо государя.
Дрогнула рука царя, из кубка выплеснулось красное вино, залив ладонь Ивана Васильевича. Словно рука в крови перепачкалась, как после сечи. Либо убийства. Царь рывком поднялся, стряхивая с руки капли вина. Следом вскинулись опричники. В мёртвой тишине (что же архиепископ всё о смерти-то?) болезненно громко прозвучал голос государя:
— Ехал я сюда, в Новгород, и Бога молил, чтобы дал он мне ошибиться. Чтобы выяснил я, что оклеветали Господин Великий Новгород. Что нет среди господ да посадских еретиков тайных, богоотступников. Что же вижу я, господа новгородцы?
Малюта вложил в руки царя грамоты. Свиток большой, тяжёлый; видно, что не один лист внутри.
— В Святой Софии найдены сии бумаги. За иконой Божьей Матери. Изменническая переписка — за святой иконой... Что это, если не кощунство? Образ святой поганить разве по-людски?!
Иван Васильевич мрачно оглядел сжавшихся от страха новгородцев.
— Изменники... — протянул он.
Не с гневом даже, с печалью и недоумением.
Вывернув голову, по-птичьи как-то уставился на архиепископа Пимена.
— Жив царевич-то, слышишь, отец святой? Жив! Господь да Малюта уберегли... А вот тебе про Михайловский монастырь ответ держать придётся. Не как изменнику, но как еретику.
Ересь для Новгорода — обвинение привычное и страшное.
Так, за сто лет до Ивана Васильевича Грозного в городе, подобно плесени на брёвнах, расползлась ересь жидовствующих.
У всего своя цена, особая — у свободы. Цеплявшиеся за свои вольности новгородцы, чтобы не пришёл к ним страшный князь московский, пригласили к себе на кормление князя киевского Александра Михайловича. Киев в те времена принадлежал польской короне, и в свите князя, помимо причудливо — на западный манер — разряженных бояр, был, как и положено в высокоучёной Европе, придворный медик, астролог и каббалист, еврей Схария.
Грязь отмывается долго, да липнет быстро. Не так долго пробыл Схария на русской земле, но отравить успел многих. Кого — беседами, заумными, необычными и таинственными. Кого — книгами незнакомыми, от рассыпающихся старинных рукописей до ещё непривычных печатных изданий с лукавым и чёрным знанием.
Невиданное было тогда на Руси. Еретиков сожгли, выставив перед народом, как диких зверей, в деревянных клетках.
Казалось, вывели болезнь духовную, но нет. Соблазн велик — за душу, невидимую и неощущаемую, получить очевидные блага земные. Деньги, власть — не ценнее ли они, чем прочее?
— Смерти ждёшь? Чтобы потом, когда умрут очевидцы, в жития святых тебя записали? Великомучеников?
Иван Васильевич с ненавистью смотрел на Пимена. Хороший же священник был, веровал, как казалось, истово, и вдруг... Дай, Господи, дар прозрения! Понимать людей — это выше сил человеческих.
— Так ты смерть не просто ждать будешь. Молиться будешь о её приходе, дни проклинать, когда проснёшься.
В пиршественную залу опричники привели игумена Михайловского монастыря. Затем, вовсе не церемонясь, втолкнули туда же слуг архиепископа.
— Кто от имени Пимена привёз тебе существо нечистое, изгнанное из монастыря?
Гости зашумели, забыли о царском присутствии. Игумен сжался под взглядом государя, понял, что, признав кого-либо, огласит его смертный приговор.
— Прости, государь, не разберу... Незначительным то дело казалось, чтобы на лица смотреть.
— Не страшно!
Царь Иван посмотрел на слуг Пимена, потом на него самого. Плохо посмотрел, оценивающе. Как кот на пойманную мышь.
— Не страшно, — повторил царь. — Господь на небе разберётся. Гойда!
Вот он, клич, от которого даже у невинных сжималось внутри от подлого страха! От архиепископских слуг отшатнулись, как от чумных. Кто-то вскрикнул, тонко и жалобно. Остальные умерли молча, пронзённые длинными посохами, обязательными для любого опричника. Нижняя часть посохов заострялась и была окована железом. Не посох — копьё настоящее, но под монашеское одеяние опричника приспособленное.
— Смотри, Пимен, запоминай, — прошипел царь. — Вот они, слуги твои верные! И не на мне кровь их. И на Суде Страшном скажу, что ты виновен, властолюбие и гордыня твои. Тебе же они каждую ночь являться будут, спрашивать: за что? За что на смерть их обрёк?
С архиепископа сорвали символ власти, белый клобук.
— Не мучеником станешь, но скоморохом! — кричал, срываясь на визг, царь.
Никто не видел его таким, багровым от гнева, с кулаками, сжатыми до синевы в суставах. Переполнилась ли чаша терпения от измен и предательств тех, кому царь доверял, или сказался страх за царевича, едва не погибшего от козней Пимена, — кто знает.
По приказу царя опричники устроили во дворе дворца шутовскую свадьбу патриарха с кобылой. Взгромоздили жениха на невесту под непристойные песнопения, всунули гусли в привязанные к седлу руки и погнали опозоренного Пимена прочь, к городским воротам.
Иностранцы позднее напишут о прогрессировавшем безумии царя. Но своим, русским, был ясен глубинный смысл сотворённого Иваном Васильевичем. В стародавние времена в Византийской империи так расправлялись её правители, василевсы, с изменниками. Казнь — она же мгновение, ну — сутки, может быть, трое. Позор же и бесчестие — на всю жизнь, и с этим мириться придётся, и терпеть, как пытку с продолжением.
И руки на себя не наложишь — грех это.
Вечером, поговорив с сыном и успокоившись, Иван Васильевич удалился в опочивальню, знаком руки отослав придворных. Сегодня государь сам раздеться изволит. И один побыть. Дома, в Александровой слободе, Иван Васильевич любил перед сном послушать сказочников, добрых и наивных старцев.
Но царь не дома, а в городе, ставшем нежданно враждебным и опасным.
И царю нужно было помолиться в одиночестве.
Старого письма лик Спаса сурово смотрел на Ивана Васильевича. То ли понимая, какую тяжкую ношу принял на себя царь, то ли осуждая творимое им. Кто он, царь? Воин ли Христов или монах? Или взбесившийся пёс, сорвавшийся с цепи и перекусавший всю хозяйскую семью?
Ещё один образ. Икона архистратига Михаила, воеводы ангельского воинства. Архангел — в кольчуге, при мече, с копьём в руке. В алом княжеском плаще.
— Что делать мне, Ангел Грозной Смерти?
Так он называл его в своих молитвах. Смерть страшна только грешникам. Ведь что есть жизнь, как не череда грехов и прегрешений? Бессмертие — это необходимость грешить вечно, бессмертием наказали Вечного жида, отказавшего Иисусу в помощи на крестном пути. Смерть искупает грехи...
Царь почувствовал чьё-то присутствие, вскочил с колен, обернулся.
— Кто здесь?! Как...
И замолчал.
Не человек был перед ним, но сияние, пламень. Сияние не слепило, было мягко для глаз, как кошачья шерсть для ладоней. Столб огненный, а в нём, кажется, существо, похожее на человека: с руками и ногами, с поднятой головой.
Взор существа пронзал плоть, смотрел внутрь. В душу.
— Страшно мне, — не стал кривить душой царь. — Крови много пролил. И пролить придётся ещё больше, и не знаю, могу ли я...
Архангел Гавриил, посланец Божий, разглядывал государя с жалостью и невысказанной надеждой.
— ...Стать верным помощником Господним! — выдохнул Иван Васильевич. — Еретик, своей смертью умерший, в аду до конца дней мучиться будет. Думаю, что, испытав здесь, в земной жизни, муки адовы, он может очистить душу через страдания и предстать перед Богом. Сделать, как задумал? А если я сам себе не верю?!
Иван Васильевич встал на колени перед огненным ангелом.
— Смерть, я верно служу тебе. Ответь — правильно ли служу?
«Кто может осудить судью и казнить палача? — думал государь. На пути у человека много перекрёстков, а куда выведет жизненный путь — от нас и зависит».
— Зачем же ты явился ко мне, Ангел Смерти? Что сказать хотел? Может, предупредить, что как раз сейчас стою я на главном из распутий? Прав ли я?
Но этот вопрос царь Иван задал уже не архангелу Михаилу, но образу его. Исчез дивный призрак. Да и был ли, или это только порождение больного разума?
Государь забылся сном здесь же, на прохладном полу, под иконами.
И лампада перед образом архангела освещала умиротворённое лицо Ивана Васильевича. Человека, принявшего самое важное решение в своей жизни.
Утром царь приказал Малюте Скуратову выстроить опричников перед крыльцом. Легко, как юноша, как в дни взятия Казани, вскочил в седло.
Вот они — те, кому доверился. Меньше двух тысяч, отобранных по всей необъятной стране. А на груди у царя, под кафтаном, бумаги, найденные в Святой Софии, переписка новгородцев да москвичей с королём Сигизмундом. Есть среди них и письма, написанные либо подписанные отцом и сыном Басмановыми. А они среди самых ближних в опричнине были!
Кому верить-то, Господи?!
Сегодня царь и увидит, и проверит. Сегодня — день истин.
— Возрадуйтесь! — воскликнул Иван Васильевич, приподнимаясь на стременах. — Сегодня — день праздника нашего! Сегодня постоим, как в дни прошлые, дни славные, за веру православную! Славьте тьмы разрушение и света пришествие. Услышала Богородица моления недостойных рабов Своих, и знак нам послала, идти и выжечь ересь. Помолившись и начнём.
Царь подал коня назад, и вдоль рядов опричников проехал Скуратов-Бельский.
— Разбирайтесь на десятки либо на дюжины, кому как привычнее. Ни одного двора не пропускайте, ни богатого, ни бедного. Но помните, не вражий город вам на разграбление отдан, а свой, заразой ереси поражённый — на лечение. На ворота да калитки смотрите; еретики не скрывались, более того, гордились своим отличием богомерзким. Ищите или личины резные, или узоры бесовские. Вот вам — примеры, смотрите, что искать надо!
Перед крыльцом лежали створки выломанных где-то в городе ворот, приворотные столбы, украшенные резьбой или росписью по образу языческих идолов. Где — морда оскаленная, где — узор странный из линий изломанных.
— Сомневаетесь — руби ворота топорами да бердышами, знак вам будет! С нами Бог, ребятушки!
— С нами Бог! — рявкнули опричники и пришпорили коней.
С кличем «гойда!» вылетали со двора чёрные всадники на вороных конях, и серебряные собачьи головы с седел хищно скалились на заборы опустевших улиц.
Малюте же Иван Васильевич приказал придержать коня. Особое дело для него припасено. И для самых верных и проверенных опричников.
Стучат кованые копыта по деревянным мостовым Новгорода, как гвозди в крышки домовин-гробов. Едут улыбчивые молодые люди, одетые, как монахи, но вооружённые, как воины. Псы царские выпущены на волю!
Они действовали, как сказано: подъезжали к воротам, рубили наотмашь, с плеча, если видели узор либо личину. Удивлялись, что ничего не происходит; врывались во двор, спешивались, переворачивали дом вверх дном в поисках чего-либо необычного. Снова садились на коней, просили простить за всё содеянное — служба государева, что поделаешь. Хозяева, мелко и часто крестясь, кланялись, прощали — отвёл Господь грозу, обошлось!
Ещё один дом, обычные ворота с затейливым резным узором на створах. Обычный дом, таких уж с десяток за сегодня просмотрели, и пол-улицы впереди. Уже без удали и веселья, по обязанности, ткнули лезвием бердыша по резьбе.
И хлынула кровь. Густая, вязкая, пахучая, какой она бывает через день после пролития. Так может смердеть на поле боя, но не в мирном купеческом доме.
«Знак вам будет», — говорил Малюта опричникам. Никак знал чего?
Ворота выбили, словно не было за ними крепкого засова. Осторожно въехали во двор, обнажая сабли, вздрагивая нервно от каждого звука. Разможжили череп сторожевому псу, с лаем накинувшемуся на коней опричников. Не со зла — чтобы не отвлекал.
В доме был враг, где-то там, за маленькими прищуренными окнами, затаилось зло...
На скрежет дверных петель обернулись все — и люди, и дула заморских пистолей. Оружие это, конечно, на один раз, но в ближнем бою полезное; не убьёшь врага, так ошеломишь.
Ожидали вооружённых до зубов еретиков, размалёванных бесовскими знаками не хуже скоморохов. Не дрогнув, встретили бы чудовище, сотворённое колдовскими чарами.
А вышла невысокая сухая женщина, в душегрее, по-домашнему. Но богато украшенная кика, шапочка на голове, не купчихе была под стать, но женщине знатной.
— Здравствуйте, гости дорогие!
Голос женщины был тих и печален. И верно, чему радоваться? Гостям незваным, что ли?
— По добру ли пожаловали или кто вдову боярскую обидеть решил?
— Бог в помощь, хозяюшка!
Один из опричников соскочил с коня, встал с поклоном перед боярыней.
— Не по воле своей, но по государеву повелению прибыли мы сюда. Дозволь дом осмотреть, не прогневайся.
— И что смотреть будете? Подклети пустые да девичью, куда ход вам всё равно закрыт? Не пущу к девам на поругание!
— Есть приказ государев, и его исполним, хотя бы и через твоё, хозяюшка, несогласие.
Опричник хотел отодвинуть с дороги боярыню и пройти к крыльцу, но не тут-то было. Женщина стояла крепко, как приворотный столб. Не получилось ладонью, так поможет кулак. Опричник, не церемонясь и не предупреждая, размахнулся и ударил в грудь, как на потехе с медведем, когда зверь смешно заваливался на спину. Человеку же такой удар мог сломать рёбра.
— Не войдёшь, — только и сказала боярыня, продолжая стоять, как стояла. — Силы нет у тебя, чтобы войти.
— Человек ли ты?
Опричник был не напуган, но сильно удивлён. Так вот почему царь Иван Васильевич в поход на свой же город пошёл! Немудрено, если тут такое творится.
— Да, я — человек, и свободный, в отличие от вас, рабов вашего Бога!
Опричник не почувствовал, как, с силой отброшенный, отлетел прямо под копыта своего коня. Не почувствовал и прикосновение стали. Но увидел, как разлетелись по чистому снегу алые капли.
Свежая кровь — она яркая. И пахнет иначе, чем жидкость, истекшая с ворот.
Его кровь, опричника.
Гулко ударил выстрел пистоли. Боярыня вздрогнула, но продолжала стоять, только душегрея на груди у неё, куда попала пуля, задымилась. Куски обугленной ткани упали на снег, уже запятнанный кровью.
— Не умирает, но горит! — воскликнул один из опричников.
У ворот в кольцо был вставлен факел. Его зажигали, если затемно приезжал запоздалый путник, и сейчас, конечно, он затушен. Но огниво было у каждого, а высечь огонь — дело мгновения.
— Девичья, говоришь?
Занявшийся ярким пламенем факел упал на крышу боярских палат. Осиновые плашечки-лемехи, не одним летом прокалённые на солнце, а зимами подсушенные морозами, занялись сразу же.
Боярыня с ненавистью взглянула на опричника, прошипела что-то, бросилась к крыльцу.
Но добежать не успела. Бердыш, брошенный как копьё, ударил её в спину и опрокинул лицом вниз на ступеньки лестницы.
— Свинец не взял, а сталь берёт?
— Не простая то сталь!
Ведь кузнец вытравил на лезвии бердыша лик какого-то святого и вывел «спаси и сохрани». Что уверовавшему хорошо, то ведьме — смерть, не так ли?
Опричники спешились. Первым делом подбежали к упавшему товарищу, сдёрнули с голов шапки.
— Хоть не мучился...
Вот и все слова. Некогда причитать над телом — работать надо!
В доме было дымно, душно и пусто.
— Девичья, говорила? — кричал один из опричников. — Сейчас познакомимся, что у тебя за девичья!
Нигде в помещениях не было икон, и это уже не удивляло. Только странные узоры, нанесённые красной и зелёной краской на выровненные стены, да явно с большим трудом поднятые на второй этаж валуны, покрытые тёмным налётом. Уж не кровь ли это, засохшая на жертвенных алтарях?
На дверях, за которыми притаилась девичья, был тот же узор, что на воротах. Пятиконечная звезда, как та, что рисуют на иконах, изображающих поклонение волхвов младенцу Иисусу. Вифлеемская звезда, нарисованная ребёнком, неумело, криво, так, что снизу оказался только один из лучиков, зато сверху — два. Мерзким украшением в центральном пятиугольнике выпирала насаженная на медный клин высушенная козлиная голова с вставленными глазами из белого камня. Мёртвый зверь слепыми бельмами уставился на приближающихся осквернителей нечистой обители.
— Не озоровать мне только! — крикнул давешний опричник, как видно, командир над прочими. — Не насильники мы, но государевы служители!
Дверь с первого же удара рухнула внутрь, козлиная голова откатилась в сторону окна. За ней, как за проводником, ворвались первые опричники.
Девичья тоже была пуста. Да и девичья ли это?
Помещение больше походило на ледник. Но — на верхнем этаже, под крышей, что неправильно. Бочки в рост человека, меж ними — проход, достаточный, чтобы одному не тесниться. А по двое тут, видимо, не хаживали.
Опричники изумлённо оглядывались. Новые, тесня первых, протискивались к бочкам и тоже останавливались, недоумённо вертя головами.
Странное место и опасное. За бочками с дюжину воинов можно спрятать было, и много опричной крови забрать, пока пожар не разгорелся.
Немудрено поэтому, что на первый же звук (скрипнуло что-то) ударили выстрелы из пистолей. Опасность не гордо поднятой головой встречать надо, но пулей в чужое лицо. Перебитый обод одной из бочек лопнул с хлёстким звуком. Доски разошлись лепестками огромного цветка, и содержимое бочки хлынуло под ноги опричников.
Жидкость была маслянистой, густой, тёмной и пахла, как вода из гнилого болота. На круге днища в этой слизи копошилось нечто живое и бесформенное. С хрипом тварь встала на четвереньки, подняла морду на государевых слуг.
— Господи, — выдохнул один из опричников.
Начнёшь молиться, когда на тебя смотрит лицо твоего царя. Грязное, безумное, но вполне узнаваемое — не спутаешь!
— Живьём брать демона!
— Вот сам и бери, коли такой смелый!
Приблизиться к твари опричники рискнули только на расстояние древка бердыша. А затем порубили мерзкое существо на смердящие куски.
— Голову сохраните! — командир обрёл самообладание. — Государю отвезём.
Да, тот ещё дар Ивану Васильевичу от холопов его. И от града Новгорода, одного из древнейших на Руси. И вольнодумнейших — во всём, от представлений о власти до религии. Или ереси.
— Да другие бочки откройте! Посмотрим, что в них вызревает!
Хорошее слово подобрал опричник. Вызревает. Как тесто заквашенное.
Некто задумал вывести двойника государя, и неведомым образом (без бесовского вмешательства, вестимо, не обошлось) это ему едва не удалось. А не приди сюда опричники? В дом, да и в город? Уж не для скоморошьих потех двойника растили.
Но подменить государя могли только ближние из ближних. Кто предал? Кто зло умыслил?
Ох, как пожалели опричники, что не сберегли жизнь боярыне! Поговорить бы с холопкой бесовской! Суставы плечевые на дыбе потянуть, угольки под пятки белые подгрести...
Слетали ободья с бочек, разливалась слизь, сгустки приподнимались очертаниями человеческими, страшными. Дым всё сильнее заполнял мнимую девичью, опричники кашляли, тёрли слезящиеся глаза.
Руби головы, пока время есть! А нет времени — просто руби всё, что на полу шевелится, ведь не люди это, а нежить бесовская!
На скинутых тулупах, как в носилках, выносили головы во двор, ссыпали капустными кочанами в пустую бочку, выкаченную из подклети.
С крыши пламя, ранее робевшее, быстро перекинулись на стены верхнего этажа, лизнуло наличники окошек девичьей. С шумом рванулся оттуда воздух, затем и языки пламени принялись дразнить небо. А опричники, не оставившие там, в девичьей, как они думали, ничего живого, ясно услышали тоскливый вой. Кто-то, сгорая заживо в боярском доме, не мог выбраться из пламени пожара.
Опричники перекрестились неуверенно. Не за помин души — откуда душа у продавших её нечистому. Прося у Бога благословения.
Дымы поднимались в разных концах Новгорода Великого. Потом уже, сойдясь вечером вместе, перебивая друг друга, опричники станут рассказывать невероятное. Как пономарь одной из церквей, загнанный на колокольню, бросился вниз, расправляя выросшие за спиной острые крылья, прорезавшие стихарь; и был расстрелян из пистолей и пищалей. Как через стены и пол светлицы купеческого дома поползли змеи, и никак не справиться было с ядовитыми гадами, кроме как сжечь проклятый дом, а сам купец стал страшным, зелёным и чешуйчатым, и не брали его свинцовые пули, но взял бердыш. Как хватали опричных коней за копыта руки мертвецов, проросшие на церковном погосте... Многое рассказывали, но ещё о большем умолчали, потому что не могло быть такого, привиделось, наверное.
Ценя свои жизни, легко переступали через чужие. Сколько сгинуло еретиков — счёт не вели; своих погибших клали на сани или перекидывали через сёдла осиротевших коней, везли с грустью и почётом. Бывало, захватывали бесовских прислужников живыми. Тогда им вязали руки, затыкали рты, чтобы не позвали на помощь иных еретиков или кого хуже, и гнали к царю на суд. В сани не сажали; нечего своим мёртвым такое соседство терпеть.
Царь Иван Васильевич не верил своим глазам. Да, ехал он на Новгород бороться с ересью, да, готов был дознавать и судить и на костёр готов был отправить наиболее стойких в ереси. Но не готов он был увидеть такое торжество нечисти и проявления её силы. Опричники несли в русском городе потери большие, чем при штурме городов польских или ливонских. А собственная голова, прикатившаяся ему под ноги, окончательно привела царя в замешательство.
Пророчества говорили, что Страшный Суд близок. Не ошиблись ли они? Может, он уже наступил, просто мы его не заметили?
За любым судом должно следовать достойное воздаяние. Преступление и наказание — тут связь прямая, Иван Васильевич это ясно понимал. Безнаказанно убивший топором старушку ради нескольких монет поднимет вскоре руку не на человека уже, но на государство и государя.
Еретики, мечтавшие о своём, страшном для православного, рае, его и получат. Здесь уже получат, на земле. Такой, как на образах богомазы изображают, со всеми ужасами его.
Там, на иконах, черти жгут в аду души грешников на неугасимых кострах, топят в студёных водах адских рек. И муки будут вечными. Потому что душа — творение Божье, и бесам не под силу уничтожить сотворённое Богом.
У новгородских еретиков была возможность избежать этого ужаса. Вместо мук адовых, вечных, им предстояло претерпеть то же, но у Волхова, на земле. И, очистив в страданиях душу, отправиться на суд Божий, добрый и понимающий.
Перепуганный Новгород приходил в себя. Где разбирали сгоревшие постройки, не забывая поживиться тем, что уцелело у еретиков на пожаре. Где стучали и звенели инструменты ремесленников. А где и лавки купеческие уже открылись: жить-то надо.
Но в тот день новгородцы работы бросили, хотя опричники и ездили по улицам, просили: не ходите к Волхову, дело там государево. Страшное там дело!
На казнях всегда было много зевак. Вот и сейчас пришлось из опричников живой забор городить, не подпуская любопытных горожан близко к местам казней.
Вспыхнули костры, растопив снег вокруг себя, открывая тёмную, как души казнимых, землю. Кого привязали к столбам колодезными цепями; кого нанизали на железные вертела, как свиные туши. Сладкий смрад горелой человечины растекался по Новгороду, и кто-то скривился в отвращении, а кто-то...
В толпе, среди галдящих, как на торгу, новгородцев, стоял мужчина, одетый в тёмное, как иноземный купец. Ноздри его носа чутко вздрагивали. Глаза купца были прикрыты веками. Возможно, чтобы никто не увидел странное зеленоватое сияние, исходившее от них.
Демон Риммон первые дни новгородского погрома был в гневе. Уничтожали его слуг и последователей, уничтожали сноровисто, умело и безжалостно. Потом же демон решил, что так, возможно, и лучше. Противопоставив злу — зло, царь Иван стал беззащитен против поднявшихся на него тёмных сил. И демон Риммон не хотел упустить такой удобный случай.
Удивительно, что на месте казни не было доверенного царского палача Малюты Скуратова.
Ему царь, как и говорил, нашёл иное дело. Узнав, о чём речь идёт, Малюта только перекрестился, в ужасе от того, в какую тайну оказался посвящён.
Малюта в Новгороде никого не убивал, его люди не врывались в дома еретиков, сворачивая створы ворот. По перечню, затверженному со слов царя (ничего не доверялось бумаге), он с дюжиной опричников ездил по дворам, выспрашивая у стариков да старух одно: где тот подкидыш, что уже как лет сорок был оставлен у ворот? Малюта говорил уверенно, будто бы точно знал, что подкидыш был. Выслушав очередную историю, что не было такого, в чём и крест поцеловать могут, Малюта благодарил и откланивался, оставляя владельцев дворов в счастливой истерике, что остались живы и не ограблены. Скуратов же вёл опричников к очередному нужному дому, и так весь день.
Малюта знал, кого и зачем ищет, но опричникам эти перемещения были непонятны, как и нам, читатель.
Среди казнимых был купец Фёдор Сырков, богатый, знаменитый на весь город торговец сукном. У него в подклетях опричники нашли при досмотре небрежно присыпанные землёй тела нескольких мальчиков. Из несчастных была до последней капли выпущена кровь, и купец отказался рассказать, ради чего совершил такое зверство.
Воздайте убийце сторицей, отберите у него то, что решился он сам забрать у другого. Смертная казнь — не варварство, но путь самозащиты народа от выродков. Так говорил государь опричникам. Так и делал.
Купца со связанными руками подтащили к перилам моста через Волхов. Лед ещё после заутрени был разбит, и в прорубях медленно колыхались в кровавой воде уже утопленные еретики.
Но Фёдора Сыркова не просто бросили головой вниз в смесь льда и человеческих тел. Зачем-то принесли ещё один канат, привязали конец к перилам, другой — к связанным ладоням. Решили поиграть, как кошка с мышкой, утопить не сразу? Царю Ивану смерть преступника в ледяной воде кажется недостаточно лютой?
Два дюжих опричника легко подняли дородного купца, перевалили его через перила, швырнули вниз, ногами вперёд. Каблуки сапог скользнули по чему-то мягкому, потянули хозяина на дно. Фёдор Сырков, цепляясь за жизнь, схватил, что было сил, воздуха в лёгкие. И начал медленно опускаться вниз, во тьму своего последнего приюта.
Вдруг — рывок за руки, ещё и ещё. Больно!
Тело купца выгнулось дугой, поплыло обратно. Почувствовав, как мороз обжигает мокрое лицо, Сырков жадно вдохнул носом воздух и, проглотив успевшую попасть в ноздри воду, закашлялся.
— Видел ли ад, купец?
Фёдор Сырков неуклюже повернулся на краю полыньи, посмотрел наверх, на мост.
Бившее прямо в глаза солнце не позволило разглядеть любопытствующего. Только тёмные очертания высокого, мощного в кости человека.
— Там не хуже, чем сейчас в городе нашем, — ответил купец. — Царь Иван ад нам устроил, сам там и окажется!
— Ещё лается! — изумился кто-то на мосту. — Государь, дозволь убить нечестивца!
Государь. Так вот кто спрашивал купца!
— Слышишь, царь Иван?! Гореть мне в аду или вечно тонуть в холодной воде, но ты всегда будешь рядом! Не пустит Бог к себе в рай сотворившего такое с Новгородом!
— Дозволяю. Добей.
Это были последние слова, что слышал купец Фёдор Сырков на этом свете. А последним звуком стал выстрел пищали.
Интересно, сбываются ли проклятия проклятых?
Андрей Остафьев, откликавшийся на прозвище Молчан, не ездил с опричниками по дворам, не искал еретиков и изменников. Под видом подьячего Посольского приказа он был приставлен к шведскому посольству, уже с полгода не пропускаемого к царю на переговоры.
Дьяк Григорий Грязной получал от царя приказ «береженье им учинити и корм давать, как пригоже... проверять ежедень всех по списку, со двора не пускать». Люди из Посольского приказа были намеренно грубы и невнимательны к просьбам шведов. Единственным, кто относился к иноземцам по-человечески, был юный прислужник Грязного, тихий и робкий отрок Андрей.
Глава посольства, Павел Юстин, приятно удивился, узнав, что молодой московит обучен языкам, знает и немецкий, и английский. Шведского Андрей не ведал, зато старательно перенимал новые слова, забавно шевелил губами, заучивая услышанное. Для Юстина это было единственное доступное развлечение — преподать урок восточному варвару. Бедный швед и не догадывался, что и по-шведски Андрей говорил достаточно бегло, чтобы понимать разговоры посольских и вечерами докладывать обо всём Григорию Грязному.
После печального и унизительного визита к новому новгородскому воеводе, князю Пронскому, шведы получили, наконец, разрешение ехать в Москву, к царю. И не имело значения, что Иван Васильевич был тут, рядом, в Новгороде. Павел Юстин понимал, что дело в статусе, и негоже правителю московитов принимать иностранцев в разрушенном им же самим городе.
Григорий Грязной, усмехаясь в седые усы, заявил Юстину, что государь приказал вернуть отобранное у посольских и показать им путь в Москву.
Затем, уже во дворе, Грязной громко кричал, что слуги распустились, что с Андрея, как найдёт его, шкуру спустит.
Павел Юстин только усмехался злорадно, слыша раздражённые крики московита.
Мелочь, но приятная. Бывший слуга посольского дьяка уже полдня как ехал с секретным письмом шведского посланника в сторону Германии.
Из письма Павла Юстина, посланника нашего великодержавного господина короля Юхана в Росток, господину Клаасу ван Рейну:
«...Письмо это передаю Вам с нежданной и странной оказией. Милости прошу проявить к этому юноше участие, не меньшее, чем оказал я, недостойный раб Божий. Об этом молю всесильного Господа через Его всесильного Сына Иисуса Христа. Зовут сего молодого человека Андреем, как апостола Христова, и, несмотря на его варварское происхождение, он обладает талантами едва ли не меньшими, чем цивилизованный человек...
...Однако, по порядку. После полугода мучений и неизвестности нас пригласили к наместнику великого князя Московского. Около дворца мы спешились и оставшийся путь прошли пешком. Навстречу нам вышли двое русских, которые со злорадством поздоровались и пошли впереди нас в дом, где собрались наместник и другие русские аристократы. Они прервали толмача, грязно обругали нас и спросили, признаем ли мы наместника братом нашего короля и равным ему, как это было раньше.
Мы просили, чтобы они разрешили толмачу говорить и не прерывали его, толпа загалдела ещё больше и потребовала, чтобы нас выбросили вон. Схватив за рукава, русские вывели нас из дома, а чтобы мы шли быстрее, один гигант Полифем встал, взяв в руки меч. После этого позорного изгнания мы пошли к повозкам. Но едва мы отъехали, как нас настигли и потребовали вернуться. Они стащили нас с повозок и кулаками стали подталкивать вперёд. Нас оставили в комнате, а Андрея с другими членами свиты собрали в задней части дома. Потом нас выбросили из дома, у многих связали ремнём руки и отдали во власть русскому всаднику, который, зацепив ремень, приказал бежать за ним, и каждый раз, когда он поворачивал коня, нам приходилось делать такой же поворот. Этот позор пришлось терпеть на глазах у большой собравшейся со всех сторон толпы. Так мы вынуждены были бежать до самого дома, который находился более чем в четверти мили от дворца. Но и здесь наш позор не кончился. В течение трёх дней нас не пускали в комнаты, где мы жили раньше. Нас держали в гораздо худшем доме, словно преступников, и свиту тоже поместили в какой-то маленький дом, где они должны были жить в одной комнатке, словно свиньи в хлеву.
Спустя три дня к нам пришёл новый пристав. Он огласил великокняжеский указ о том, что всё пережитое нами является местью. Посол великого князя, а также его свита были ограблены в Стокгольме сразу, как только король Юхан захватил Стокгольм. Но великий князь всё-таки вернул нам и нашей свите одежду, чтобы пристав мог проводить нас в Москву.
Тем же вечером несчастный московит пришёл ко мне и бросился в ноги, умоляя забрать с собой, в Швецию, поскольку терпеть такое тиранство он, как благочестивый христианин, уже не может. Сударь, Вы в состоянии оказать мне услугу, присмотревшись к юноше и дав совет — как использовать его в нашем нелёгком служении королю Юхану...»
Письмо это Андрей Молчан забрал у многозначительно подмигивавшего шведского дипломата прошлой ночью и тут же отнёс Григорию Грязному. Пока люди из Разбойного приказа трудились, осторожно снимая восковую печать на письме, дьяк говорил тихо и торопливо, стараясь напоследок упредить Молчана обо всех на свете напастях:
— Там, на чужбине, один будешь. И цену свою знать обязан, иначе погоришь. Они там не глупее тебя, враги умные и достойные. Но и излишне их страшиться — тоже негоже. За тобой вся страна наша, Русь Святая!
Взглянув на вскрытое письмо, Грязной продолжил:
— Ван Рейн — человек знаменитый. Со всей Европы деньги берёт — и у шведов, и у германцев, и у англичан. Всем им по-своему верен, как не удивительно; всем услужить пытается. Думали мы с князем Умным тебя к шведам на время направить, а тут сложнее дело оборачивается. И неопределённей. Может, к императору Максимилиану поедешь, а то — и к королеве английской Елизавете. То не страшно, нам глаза везде надобны.
Дьяк написал на клочке бумаги две строки, положил текст перед Андреем.
— Запоминай. Как обживёшься на новом месте — по этому адресу письмо напишешь, поинтересуешься, благополучно ли товар до места добрался. Никто не удивится, купца этого по всей Европе знают. Наш это купец, хотя думают, что ливонец беглый...
Спалив бумагу на огне лучины, Григорий Грязной вздохнул, посмотрел на молодого человека.
— Обнимемся, что ли? Когда теперь русских-то увидишь?
Они обнялись.
Уехал Андрей на рассвете. Коня, дорогого и сильного, ему подарил Грязной, приговаривая, что всё равно поднимать крик придётся, вот заодно Андрея и в воровстве обвинить можно. А уж государь потерю возместит, нечего беспокоиться.
Андрей ехал, и полоса восхода цвела у него за спиной. Так что ехал Молчан из света в тень.
Тень — лучшее место для соглядатая.
Разведчика, по-нынешнему. Кто-то скажет: шпиона...
* * *
Русским послам даны были памятки, что отвечать за рубежами о новгородском погроме. «Что сказывать? О каком лихом деле с государственными изменниками ссылались, а Бог ту измену государю нашему объявил».
О колдовстве — ни слова. Мы же здравомыслящие люди, а не дети малые, чтобы в такое верить?