Я на молнию в стекле не променяю старенький, потёртый бензовоз с жестяными белыми губами, хоть сбежалась бездна вас. Я поеду по подземному маршруту номер восемь, я увижу новую страну непреклонным взглядом-гвоздодёром луч зелёный фиолетовый втяну… я усну под электрическую осень. …………………………………… Я еду, как поезд сабвея «А», без остановок, мимо клёпаных-клёпаных столбов. Во-о-н прозрачная моя голова уставилась на меня из других голов. …………………………………… Любовь на сгибах стёрлась, как старое письмо, любовь ушла из горла, как вермут, се-ля-ви! Теперь смотри за нею в оба туда, где нет любви.

«Как стакан газировки (лёгкий газ! лёгкий газ!) колкий воздух — уловки исчезанья из глаз. Вдруг она засмущалась, шарфик в руки и в — дверь, у неё совещанье с Госпожою потерь. Они мило щебечут на бульваре вдвоём, мы их нежные речи за свои выдаём. Выпадает в осадок то письмо, то снежок. Я до почты не падок. Мы простились, дружок. К сожаленью, забывчив, я не помню, увы, то, что хочется вычесть, а сейчас это вы. Не любитель романсов, ариозы Кармен, я поклонник экстаза и его перемен».

Ветер — выдавленный воздух шатает платформы. Ржавые гвозди русских стихов звякают в горле.

Я ронял лицо в ладони, 6 секунд проспал… гулял в клеверном поле с братом и мамой, трава была мне по грудь, видел синий бор и его боялся, как телеграммы «Приезжай оставайся тчк.» Потом что-то вокруг осеннее, похожее на Москву. Так и живу там, и здесь живу какой-то неощутимой жизнью из серии «я не помню чудное мгновенье», заспал его в сабвее, between «Jay Street» «High».

Я очнулся. Шуршала в окне занавеска. Как снег, как невеста. Я подумал: Виденье, ни с места! Подумал — исчезло. И объял меня холод Нью-Йорка. Он зимой, как выключенная конфорка. Выпит кофий. Гуд бай, Good bye! И пора собираться в рай.

Ещё парочка верблюдиков в пачке. Я клыками выдёргиваю фильтры. Хорошо бы закурить на даче, где идёт по телевизору Штирлиц. А с веранды пахнет яблоками, грибами. — Разве это грибы? одни сыроежки… и малиновое варенье запиваешь губами одной реснитчатой белоснежки.

…и вообще, моя фамилия не такая, а что-то на «Ч» или «Т», но я не помню… я у вас тут живу… вам потакаю… незаметно живу, скромно. Говорю втихаря стихами, их никто не слышит: я — не читаю, а потом они стихают… стихают… и обрываются на дороге умиранья.

Я держал свой череп одной рукой, я глаза заслонял от света в сабвее. То же делал в стекле человек другой, человек прозрачнее и бледнее. Я-то знаю, что я моложе его — борода темна, и не так печален. Я пишу стихи, а он — ничего, то он явится, то — отчалил. «Говорящее правду стекло» соврёт, как часы, всегда забегают. Я-то знаю, кто я, он лезет вперёд, борода седая, а неприкаян. Неприятен холодный его апломб. Вон глядит, усмехаясь, бельма таращит. Это его в земляной сугроб, через сколько-то там оттащат. У поэтов другая, вообще, судьба, — я в скрижали чёркаю. И рука моя подпирает лба костяной небосвод, долетевший сюда, как Чкалов.