На тротуарах, чистых как невесты, среди любителей-собаководов, детей плетущихся из школы, встречаю я приход весны, всё время небо ощущая над собой, как будто возвращённое из ссылки. Читаю… и глазам не верю — да нет же, точно, вон какая надпись, глядите сами: ГОЛОВНОЙ ЗАВОД. Там неуклонно движется конвеер, и головы, и головы плывут, и кто-то им прикручивает уши, привинчивает бородавки, лекалом меряет косые скулы, лопаточкой ровняет крылья носа и кто-то прорезает рты; занесена рука и ставит штамп на темя — чернильный треугольник ОТК, а после шёлковою ниткой пришивает весёлые блестящие глаза. Куда ни двинешься — глядят из подворотен хранящие убитый снег дворы. Домишки смотрят точно с перепоя — помятые и грязные ужасно, и каждому течёт за воротник. Вот-вот они, болезные, очнулись и окнами блуждающими водят, как будто потерялись здесь и надо им срочно отправляться на вокзал. Звоню приятелю, узнав мой голос, он спрашивает — Как? Ты в Горьком? — И я не знаю, что ему ответить, что, собственно, имеет он в виду: в подпитьи ли, обмане, заблужденьи, весельи, я не знаю, право, но в чём-то «горьком» явно нахожусь (а детям тут охота крикнуть «сладкий», противно детям «горький» говорить). Разглядываю лица и одежду: знакомых нет (и не было быть может) и надо жизнь здесь начинать с нуля, как набирают телефон бесплатный: — Алло! Пожар! Милиция! Больница… Или: «Прошу вас, назовите номер. Здесь жил когда-то старый мой приятель. Его зовут…» и назову его. А мне ответят: «Нет такого». Ишь ты! Как любят «нет такого» говорить. Да разве я кого-то переспорю? Вот я в витрине скромно отражаюсь. Вот в трубку телефонную дышу. А всё ж, желаете до правды докопаться? Могу вам адрес тут же обозначить: там есть стеллаж, как постамент, из стали, под изваяньем юности бумажным, взгляните сами — кто стоит на «А»? А здесь я прохожу под тыщей окон, дымлю своей двадцатой папиросой, блаженно забывая о зиме.