«Глассалт Шил» — так назывался серый охотничий домик на берегу дикого озера Муик. Это было первое жили-ще, появившееся у нее после того, как она овдовела, жилище, которое не было создано воображением Альберта, и в этом уединенном уголке Шотландии она отныне будет чувствовать себя совершенно счастливой.

Добраться туда можно было по кружной дороге через ланды. Или более коротким путем — по горам верхом на пони. Лужайка, раскинувшаяся под ее окнами, полого спускалась к самому озеру, где у берега всегда была привязана лодка. На закате этот пейзаж окрашивался в огненные тона, таким его особенно любила Виктория и не раз запечатлевала в своих акварелях.

Ничто не действовало так умиротворяюще на ее «бедные нервы», как нарушаемая лишь шумом водопада тишина, густые заросли вереска и даже туман, окутывающий окрестные ланды. Опираясь на предупредительно подставленную руку Брауна, она гуляла вдоль озера, а вечером, сидя у камина с тарелкой бисквитов и стаканчиком виски, вдали от журналистов и требований этикета, довлеющего над ней в Виндзоре, она забывала наконец о бремени королевской власти.

Пройдет шестьдесят лет, и молодой английский писатель Д. Г. Лоуренс, только что вернувшийся из США, находясь под впечатлением от рассказов об этом уединении и отрешенности королевы от суетного мира, напишет свой знаменитый роман «Любовник леди Чаттерлей». Летом 1926 года он подружился с Эдит Ситуэлл, будущим биографом Виктории; ее отец был частым гостем в Виндзорском дворце, именно он и стал прототипом отца леди Чаттерлей.

Торжественное открытие охотничьего домика «Глассалт Шил» состоялось в октябре 1868 года. Вместе с королевой на этом мероприятии присутствовали лишь Джейн Черчилль, Луиза и Артур, как раз вернувшийся из Женевы. «Без двадцати десять мы вошли в маленькую столовую, из которой была вынесена мебель. Там собрались все слуги, включая конюхов и полицейского. Всего нас было девятнадцать человек. Все (кроме меня) пять раз станцевали reel , очень быстрый и веселый танец. После первого танца всем подали toddy-whisky (горячий грог), и Браун уговорил меня выпить стаканчик, дабы разжечь в груди огонь радости. Затем Грант произнес небольшую речь, которая заканчивалась пожеланием долгих лет жизни нашей доброй королеве. Потом Росс поднял тост в традиционном стиле шотландских горцев, и все выпили за мое здоровье. Этот прелестный маленький праздник закончился в четверть двенадцатого. Но мужчины продолжили петь свои песни в помещении для охраны», — записала в своей комнате Виктория. В таком же маленьком домике неподалеку отсюда, в местечке под названием Альтнагиутасак, вместе с Альбертом они провели множество незабываемых, поистине идиллических минут, она никогда не решится побывать там вновь, чтобы не бередить себе душу.

В Лондоне ее странное поведение по-прежнему оставалось главной темой всех разговоров. В октябре такой серьезный журнал, как «Тинслейз мэгэзин», напечатал на своих страницах рассказ одного заезжего американца: «Спустя некоторое время после моего приезда в Англию я ужинал в компании нескольких джентльменов, разговоры за столом крутились исключительно вокруг некой миссис Браун. Сосед по столу любезно объяснил мне, что так англичане называют свою королеву... Говорили, что королева совсем выжила из ума, а Джон Браун состоит при ней в качестве брата милосердия... Говорили, что он ее медиум. Словом, я услышал массу историй, одна абсурднее другой, но все они исходили от людей, занимающих высокое положение в обществе и наделенных большой властью». В палате общин и в прессе звучали одни и те же вопросы, и депутаты, и журналисты были возмущены. Очень респектабельная «Санди тайме», подсчитав, во что обходится налогоплательщикам содержание королевских дворцов и яхт, написала жирными буквами: «Пора положить конец этому мерзкому попрошайничеству и отвратительной скандальной истории».

Новый сатирический журнал «Томагавк» устроил настоящую сенсацию: в своем первом номере под картинкой, на которой была изображена подбитая горностаем королевская мантия, лежащая в свернутом виде на пустующем английском троне, он поместил следующую подпись: «Принц Уэльский вот-вот будет назначен регентом в связи с плачевным физическим и моральным состоянием здоровья, в каковом пребывает наша несчастная королева». В августе «Томагавк» вновь взбудоражил общество очередной карикатурой под названием «А Brown Study» («Уроки Брауна»): на ней был изображен британский лев, которого дрессировал укротитель Браун. Берти отправился в Осборн, чтобы попытаться поговорить с матерью.

Виктория как никогда часто прикрывалась медицинскими бюллетенями, услужливо составляемыми ее личными врачами, чтобы избегать выполнения королевских обязанностей, но при этом не желала уступать сыну ни крупицы своей власти. «Скандальная история» с Брауном еще больше осложнила их отношения. Берти отказывался принимать у себя шотландца. И королева никогда не бывала ни в Мальборо-хаусе, ни в Сандрингеме — загородной резиденции принца и принцессы Уэльских в старинном замке Тюдоров из красного кирпича, который Альберт перед самой смертью приобрел для своего старшего сына. Виктория не посвящала Берти ни в какие дела и запретила министрам информировать его о больших или малых государственных проблемах. «Принц Уэльский излишне болтлив», — любила повторять она, ведь самой ей дядюшка Леопольд еще в детстве привил, что государь никогда не бывает чрезмерно «discreet».

А Берти действительно предпочитал жить в окружении красивых женщин, партнеров по карточному столу и любителей охоты, которые, дабы завоевать его расположение, пересказывали ему все последние сплетни. Приглашение в Мальборо-хаус являлось пропуском в высшее общество, а круг его веселых друзей-космополитов и блестящие вечеринки, душой которых он был, уже давно затмили скучный двор его матери. Берти водил компанию с бакалейщиком-миллиардером Липтоном, торговцем мебелью Маплом, банкирами-евреями Ротшильдами, Сассуном, Бишофеймом и даже с венгерским богачом по фамилии Херш, чего королева никак не могла одобрить: «Если ты когда-нибудь станешь королем, все эти друзья превратятся для тебя в тяжелую обузу и ты должен будешь порвать с ними».

Ему было двадцать восемь лет, а она не выпускала его из-под своей опеки и не показывала ему ни одной депеши. А он между тем интересовался международной политикой и лучше многих министров знал иностранных государственных деятелей, особенно французских, ибо чувствовал себя во Франции как дома. Он проводил там довольно много времени, убегая туда от лондонского пуританства, виндзорского траура и встреч с Джоном Брауном, все это он оставлял своим бедным сестрам.

В Париже он чувствовал себя вольной птицей. Ездил он туда без супруги и, будучи не обременен никакими официальными обязанностями, проводил вечера, наслаждаясь всеми прелестями парижской жизни: ходил в театр, рукоплескал исполнительницам французского канкана в трусиках с разрезом на самом пикантном месте и ужинал в «Английском кафе» в своем личном кабинете — «большом шестнадцатом номере», оклеенном красными обоями в золотых иероглифах, в котором однажды вечером друзья устроили ему сюрприз, заказав для него «блюдо-искушение». После консоме из спаржи, заливного из дичи, запеченного в тесте омара, дроздов и волована с телятиной четверо официантов внесли огромный серебряный поднос, на котором возлежала известная дама полусвета Кора Перл, из одежды на ней было лишь жемчужное ожерелье, а в зубах — веточка петрушки. Поскольку мужчиной Берти был весьма дородным, во всех самых шикарных закрытых заведениях французской столицы вроде тех, что находятся на улице Шабанэ, у него имелось личное кресло. От Виктории он унаследовал глаза навыкате, гурманство и, главное, ее необъятную талию. У него даже было прозвище «Тит-Тит», то есть «Пузан». Гортензия Шнайдер с успехом выступала в парижском «Варьете» в оперетте Оффенбаха «Великая герцогиня Геролыитайн», и принца Уэльского часто видели там в его ложе в компании приятелей по Жокей-клубу. В каждый свой приезд в Париж он непременно ужинал с Сарой Бернар, которая звала его не «принцем Уэльским», а «принцем Парижским». Единственное, от чего он отказывался, несмотря на свою неистребимую страсть к азартным играм, так это от посещения воскресных скачек: его мать и британская общественность ни за что бы ему этого не простили.

Он обожал Францию и ненавидел Пруссию — в отличие от своего отца. На торжествах по случаю Всемирной выставки 1867 года он встретился в Париже с Бисмарком, который держал себя с ним исключительно холодно. Русский царь, Вики с Фрицем и Алиса с Людвигом также прибыли на выставку. Его старшую сестру, еще не оправившуюся после смерти ее сына Зигмунда, упрекали в том, что она привезла с собой лишь «три уродливых платья» и покинула большой бал, который давали в мэрии, едва показавшись на нем. За исключением Алисы все остальные дочери Виктории унаследовали от своего отца патологическую застенчивость и, в отличие от Берти, находили мало удовольствия в светских развлечениях и восторженном приеме толпы.

Когда парижские бульвары ненадолго отпускали его от себя, принц Уэльский ездил поиграть в баккара в Монте-Карло, Канны или Биарриц. Весной посещал скачки в Ньюмаркете, Эпсоме или Аскоте. В июле — регату в Каусе. В начале августа он был на открытии охоты на куропаток в Шотландии. Сентябрь проводил на курортах Баден-Бадена, Хомбурга или Мариенбада и за покрытыми зеленым сукном столами казино вновь сходился со своими обычными партнерами по Мальборо-хаусу, представителями той самой загнивающей английской аристократии, которую Виктория винила в том, что она ведет монархию к гибели, а королевство — к республике. Она говорила доктору Дженнеру, что стоит ей подумать о разгульной жизни принца Уэльского, как она сразу же начинает нервничать, и просила не произносить при ней его имени.

Увы, поселившийся в Кларенс-хаусе Аффи пошел по стопам своего старшего брата. Теперь он задумал жениться на Марии, дочери царя Александра II, с которой он познакомился в Дармштадте, куда она приехала навестить родственников своей матери. Аффи встретился с ней в доме Алисы. Этот союз позволил бы молодому человеку разделаться с долгами, но был совсем не по вкусу королеве, которая люто ненавидела этих русских «варваров». «Что до Гессенских, то слишком уж они любят светские развлечения!» — возмущалась она. Артуру, которому только что исполнилось восемнадцать лет, запрещалось ходить вместе с этим «беднягой Аффи» за театральные кулисы и ездить на скачки. Королева приказала наставнику Артура майору Элфинстону поддерживать в спальне юного принца температуру в пятнадцать градусов, не позволять ему причесываться на прямой пробор и держать руки в карманах, что всегда делал Берти, и эта его отвратительная привычка крайне раздражала Альберта.

«Малыш Лео» мог бы стать для нее утешением, если бы не его гемофилия, мешавшая ему вести нормальный образ жизни. Он унаследовал от отца ум и серьезность, но в 1868 году у него начались кровотечения, заставлявшие опасаться самого худшего. Его болезнь требовала ежеминутной осторожности. Когда в 1873 году умрет его племянник, сын Алисы, страдавший той же болезнью, Леопольд напишет своей сестре: «Не могу отделаться от мысли, что, возможно, нашему дорогому малышу повезло, ибо он не познает всех тех испытаний и страданий, которые выпадают на долю таких людей, как я». Виктория, способная жалеть лишь себя, тем не менее с большой нежностью относилась к своему несчастному сыну. Целые дни Лео проводил за книгами, зная, что любое падение может стоить ему жизни. Она наградила его орденом Подвязки на год раньше других братьев, поскольку «он намного образованнее их, и я хочу подбодрить его и сделать ему приятное, ведь ему приходится терпеть такие лишения».

Весной 1868 года палата общин все еще не могла решить проблему англиканской церкви в Ирландии. Премьер-министр предложил отправить Берти с официальным визитом в Дублин, чтобы подчеркнуть интерес британской короны к этому острову: «Господин Дизраэли позволил себе заметить, что за два века английские государи провели на земле Ирландии всего двадцать один день. Его Королевское Высочество сможет там поохотиться. Это позволит ему в какой-то мере совместить выполнение государственного долга с приятным времяпрепровождением, а это, насколько всем известно, вполне соответствует образу жизни принца Уэльского». Виктория поначалу противилась: ее сын и так достаточно путешествует, чтобы еще и в Дублине развлекаться. Но в конце концов она дала согласие на эту поездку при условии, что все расходы будут оплачены правительством, а ноги Берти не будет на скачках в Панчестауне. При одном лишь упоминании о Панчестауне кровь бросалась ей в голову!

Да, это было настоящим искусством «добиться чего-либо от Ее Величества», чья реакция порой была просто непредсказуемой. Но никто лучше Дизраэли не умел улестить королеву, засыпать ее комплиментами. «Я никогда не отказываю ей, никогда ничего не говорю супротив нее, иногда просто кое-что забываю», — объяснял он свой метод, с улыбкой приглаживая завитки волос на висках.

В Гладстоне, сменившем его в декабре после триумфальной победы на выборах, не было ничего такого, что могло бы привлечь эту эксцентричную вдовушку, восседающую на английском престоле. Свободное время этот колосс-прорицатель проводил в принадлежащем ему имении Гаварден, где находил отдохновение, занимаясь рубкой деревьев в парке, и ему явно не хватало тонкости, чтобы подстроиться к ганноверскому темпераменту государыни. Альберт говорил когда-то: «Я не спускаю с нее глаз, как не спускают глаз с молока, закипающего на плите». А Гладстон подавлял ее своим внушительным ростом и нагонял скуку бесконечными проповедями. Настоятель Виндзорской церкви, с которым они когда-то вместе учились в Итоне, советовал ему: «Нервозность и раздражительность королевы заметно возросли... Вы никогда не выказываете ей должного уважения, учтивости и, осмелюсь сказать, нежности... Постарайтесь не поднимать никаких спорных вопросов до тех пор, пока она не привыкнет к вам».

Но яростные споры по поводу клира в Ирландии не утихали, и Виктория опасалась, что отступничество государства от англиканской церкви этого острова может спровоцировать волнения. Нельзя было допустить, чтобы у людей появились мысли, будто «следующей падет церковь Шотландии». Равно как нельзя было допустить, чтобы у экстремистов создалось впечатление, будто британская корона «собирается отказаться и от другой своей собственности», например, от принадлежащих ей земель в Ирландии.

После возвращения королевы из Швейцарии министр внутренних дел постоянно получал информацию, что ирландские террористы-фении решили убить или похитить королеву. Их движение — «Шинн-Фейн», созданное в США ирландскими эмигрантами, — поклялось покончить с монархией.

В Париже на Луизу набросился с оскорблениями активист какой-то проирландской организации. В Австралии некий ирландец выстрелил в Аффи и ранил его в бок на пикнике, где принц собирался пожертвовать чек на довольно крупную сумму на благотворительные цели. И Браун, которому повсюду мерещились фении, удвоил свою бдительность.

Но Виктория, никогда не дрожавшая за свою жизнь, упорно отказывалась от того, чтобы полиция постоянно находилась при ней в Бальморале. Два года назад генералу Грею уже приходилось буквально «на коленях» умолять ее уехать из Осборна. Ее пугали возможной атакой фениев с моря. Но все опасения тогда оказались напрасными, информация о готовящемся нападении не подтвердилась. Так что на этот раз ей не испортят ее отдых в Бальморале! Да и вообще, настоящий заговор плели никакие не фении, а ее собственный двор, правительство и даже ее дети, чтобы вынудить ее вернуться в Лондон и не дать ей поправить «пошатнувшееся» здоровье.

Отныне пять месяцев в году она проводила в Шотландии и три в Осборне. Это вынуждало членов ее правительства постоянно мотаться туда-сюда и вызывало недовольство всех министров, включая Дизраэли и Гладстона: «Никто не может поставить под сомнение тот факт, что отъезд королевы в Осборн в период парламентской сессии создает массу неудобств». А что уж говорить о Бальморале! Добираться туда нужно было целые сутки, жить там в нетопленых комнатах и умирать от скуки за ужином, который королева редко удостаивала своим присутствием. А главное, вездесущий Браун вел себя там так, словно он был хозяином дома, и позволял себе грубые выходки в адрес гостей. Например, генералу Гардинеру, начальнику штаба английских войск, прибывшему в Бальморал и поинтересовавшемуся у шотландца состоянием здоровья королевы, он ответил: «Она чувствует себя прекрасно. Она, кстати, сказала мне: “Вот досада, что завтра приезжает этот damned [105]Проклятый (англ.).
Гардинер. Он опять будет совать свой мерзкий нос во все мои дела!”»

По совету Гладстона один дублинский банкир подарил королеве имение в Ирландии, чтобы она могла отдыхать «в загородной резиденции и на втором острове Джона Буля». Виктория оценила этот жест, но заверила дарителя, что лишь уединение в ее домике «Глассалт Шил» успокаивает ее нервы. Несколько месяцев назад она раз и навсегда заявила генералу Грею: «Организм королевы, ее желудок и нервы сильно пострадали за шесть лет неустанного труда без всякой помощи, ее силы истощились под бременем тяжких обязанностей и страшного горя, особенно одолевавшего ее в первые три или четыре года ее вдовства... Она считает своим долгом перед семьей и своим народом не допустить ухудшения своего здоровья, что помешало бы ей выполнять свои задачи».

Чтобы никто не подумал, что она одобряет предложенный Гладстоном законопроект, королева отказалась открывать очередную парламентскую сессию. Раздосадованный премьер-министр отправился вместе с женой в Осборн, чтобы попытаться умаслить королеву. Напрасный труд, Виктория посоветовала ему объяснить ее отсутствие преследующими ее сильнейшими мигренями.

Королевский двор разделился на тех, кто склонялся к мнению, что Виктория унаследовала от деда легкую степень сумасшествия, и тех, кто вроде Августы Стэнли считал, что помимо своего неисправимого монаршего эгоизма она страдала еще хронической депрессией, вызванной страхом оказаться не на высоте при исполнении своих обязанностей.

7 июня Гладстон писал Грею: «Я желаю знать правду, “настоящую” правду о состоянии здоровья королевы». Как истинный солдат, Грей, уставший от всей этой комедии, ответил, что он не обращает никакого внимания на стенания Виктории: «Ничто не может возыметь на нее ни малейшего воздействия, кроме повелительного, а скорее даже угрожающего тона. Да простит меня доктор Дженнер, но я считаю, что и здоровья, и сил у нее бывает в достатке, если речь идет о том, что ей нравится. Это просто-напросто ее извечная привычка, которой она никогда не изменяет — нянчиться с собой, и эта привычка не позволяет ей без истерики отложить исполнение какого-нибудь своего желания или каприза хотя бы на десять минут». Генерал, называвший Викторию не иначе как «Ее симулянтское Величество», добавил спустя несколько дней: «Откладывая бой за то, чтобы заставить королеву выполнить ее долг, вы добьетесь лишь того, что неизбежная битва будет еще труднее и болезненнее». По мнению Луизы, королева чувствовала себя «потрясающе». И ломала комедию тоже с потрясающим талантом.

Лесоруб Гладстон смело взялся за дело, которое было под силу лишь Геркулесу: не позволит ли королева хедиву Египта Исмаилу, который в 1868 году в течение двух месяцев с поистине восточной роскошью принимал у себя Берти и Алике, остановиться в Букингемском дворце? Из Бальморала королева ответила согласием, но при этом она высказала «категорическое возражение против любых поползновений заставить ее принимать за свой счет в единственном (дословно) принадлежащем ей дворце... всех этих иноземных царьков, которые приезжают сюда развлекаться».

Новый натиск: не согласится ли ее величество принять участие в торжественном открытии моста Блэкфрайерс через Темзу, строительство которого должно завершиться в середине лета? А заодно посмотреть на холнборский виадук и на финальную стадию строительства метро? Отложить на несколько дней отъезд в Бальморал! Королеву просто затрясло от возмущения! Вот предупредительный Дизраэли понял бы, что она просто не в состоянии оставаться в августовскую жару в Лондоне! Но Гладстон не собирался отступать и продолжал свои атаки: все закончилось тем, что королева согласилась открыть мост в ноябре и даже осталась довольна тем, как восторженно приветствовала ее толпа. «Здесь собрался по меньшей мере миллион человек!» — воскликнула она в порыве чувств, явно преувеличивая число присутствующих на церемонии...

Блэкфрайерс стал единственной победой Гладстона в 1869 году. Премьер-министр, добившийся принятия своего законопроекта о церкви в Ирландии, сражался сейчас на другом фронте — любовном. Буквально потеряв голову от охватившей его страсти, все вечера, а порой и дни он проводил теперь не у себя в кабинете, а у красавицы Лауры Тислетвайт. С этой тридцатипятилетней уроженкой Шотландии — в прошлом дамой полусвета, а ныне ярой поборницей нравственности — он познакомился пять лет назад.

Он был так поглощен своим чувством, что даже забросил работу по спасению проституток и писал в своем дневнике, усеянном крестиками, свидетельствующими о греховных желаниях, что он живет «в сказке “Тысяча и одной ночи”». Он посылал Лауре по нескольку писем в день, каждое начиная обращением: «Душа моя!» — ив одном из них написал: «Моя жизнь всегда была борьбой между долгом и искушением».

Молодая женщина была замужем за состоятельным военным, и в лондонских клубах анекдоты об отношениях красавицы Лауры с премьер-министром на время потеснили анекдоты о миссис Браун. «Гладстон, видимо, совершенно потерял голову», — писал лорд Карнавон одному из своих друзей. Лорд Дерби удивлялся, как премьер-министр может вот уже столько времени жить с особой, которая «не принята в свете». Дизраэли не смог отказать себе в удовольствии проинформировать об этой истории Викторию, и его разоблачения окончательно подорвали уважение королевы к Гладстону: не то чтобы ее шокировали его любовные похождения и его грехопадение, у нее вызвало отвращение извечное ханжество благочестивых речей ее премьер-министра. А эта его мания всюду примешивать Бога: и к политике, и к проституткам! А его пояснительные записки на двенадцати листах к бесчисленным проектам реформ или докладам по колониальным проблемам, в которых она ничего не могла понять уже с первой строчки! Альберт сумел бы достойно ответить на путаную аргументацию Гладстона. Он доказал бы ему, что его законы вредны как для страны, так и для монархии. Эти двое никак не могли найти общего языка. Властная венценосная вдовушка приводила в оцепенение прорицателя-лесоруба. А огромный рост премьер-министра пугал королеву. Не имея физической возможности смотреть ему прямо в глаза при разговоре, Виктория предпочитала говорить ему «нет» в своих записках, которые она подкрепляла неизменными бюллетенями о плохом состоянии своего здоровья, подписанными доктором Дженнером. В феврале 1870 года умирающий генерал Грей воскликнул: «Дженнер умудрился превратить Ее Величество в инвалида!» На что врач возразил: «Разве не лучше сказать, что королева не может делать того-то и того-то из-за дурного состояния своего здоровья — что отчасти правда, — чем сказать, что она просто не хочет этого делать?»

Генерала Грея сменил при королеве Генри Понсонби, племянник Каролины Мельбурн. Он был не таким церемонным, как его предшественник, и более гибким: «Когда она настаивает на своем, утверждая, что дважды два пять, я говорю ей, что не могу помешать себе думать, что дважды два четыре. Она отвечает мне, что в моих словах, должно быть, есть доля правды, но она-то все равно ЗНАЕТ, что дважды два пять. И тогда я просто перехожу к другому вопросу». Столкнувшись с ее упрямством, министр юстиции лорд Галифакс хлопнул себя по лбу и пробормотал что-то о «некоторых признаках безумия».

Поведение Берти отнюдь не способствовало укреплению престижа монархии. Его похождения, непомерные траты и любовницы вызывали улыбку у друзей и беспокойство у тех, кто опасался, как бы корона не скатилась к подножию трона, как это часто изображали карикатуристы. Первые страницы всех газет пестрели сообщениями о бракоразводном процессе, затеянном против леди Мордаунт ее мужем. Леди Мордаунт входила в кружок завсегдатаев Мальборо-хауса, и то, чего опасался Альберт накануне своей смерти, произошло сейчас. Принца Уэльского вызвали в суд в качестве свидетеля. На судебном заседании были оглашены двенадцать писем, которые принц написал своей приятельнице, в настоящий момент находившейся на лечении в психиатрической клинике. Письма эти были абсолютно невинными по содержанию и разочаровали любителей клубнички, но не противников монархии. Лорд-канцлер никак не мог отделаться от мысли, что этот процесс нанес принцу Уэльскому такой же ущерб, как «какая-нибудь революция».

Королева направила сыну телеграмму, чтобы выразить ему свою поддержку и симпатию. «Я никогда не смогу сполна отблагодарить вас за те добрые и ласковые слова, что вы адресовали мне», — ответил Берти. Но вот что она написала Вики: «Эта неприятная история унизительна для нас не только потому, что он невиновен, в этом я никогда не сомневалась, но и потому еще, что его имя трепалось в связи со всей этой грязью и ставилось в один ряд с подобными личностями, что совершенно не допустимо... Поверь мне, дети являются постоянным источником тревоги для их родителей, и боль, которую они причиняют им, неизмеримо больше той радости, что они доставляют. Поэтому-то я и не могу понять твоих восторгов по поводу того, что скоро у тебя появится еще один малыш». Как и Алиса, Вики ждала шестого ребенка. Ленхен была беременна третьим. Она переехала в Камберленд-лодж, где была совершенно счастлива и где оказалась в некотором отдалении от матери, что вызвало недовольство Виктории.

Чтобы заменить Ленхен, у нее оставалась Луиза, которая, как и Берти, унаследовала пылкий темперамент и эксцентричность своей родительницы. Луиза была самой красивой из пяти сестер. В отличие от трех старших, она быстро сменила траурные одежды на модные платья с корсетом и зауженной талией, выгодно подчеркивавшие ее формы и очень ее красившие. Веселая и артистичная, она была словно солнечный лучик в этом мрачном царстве, в которое превратился двор, где королем был Джон Браун.

В трехлетнем возрасте Луиза взяла свой первый урок рисования у Эдварда Корбоулда, преподавателя, которого пригласил к своим детям Альберт. Корбоулд не стал заставлять ее копировать полотна известных мастеров, хотя многих юных барышень того времени именно так учили рисовать. Он побуждал ее проявлять собственную индивидуальность. В конце жизни она признается: «Он был одним из моих немногочисленных настоящих друзей и многому научил меня... и не только в искусстве».

Ученица имела талант к живописи, но еще больший — к ваянию. Ее мать задавалась вопросом, достойное ли это занятие для молоденькой девушки. Дело в том, что королева была ярой противницей закона об эмансипации женщин, который недавно внес на рассмотрение парламента депутат-либерал Джон Стюарт Милль. Этот экономист, опубликовавший в 1869 году свой доклад о «Зависимом положении женщин», распространял абсурдные, по ее мнению, идеи. Следствием распространения этих идей стало то, что в Манчестере пять тысяч женщин потребовали права голоса. Художница Беатрикс Поттер вместе с миссис Хаксли, супругой крупного ученого Томаса Хаксли, подписали петицию о «правах женщин». «Мы, женщины, не созданы для того, чтобы править», — любила повторять Виктория, вынашивая очередного ребенка, а беременности ее следовали буквально одна за другой. Конечно, она была королевой. Но это была тяжелая ноша, которую небеса взвалили на ее хрупкие плечи. После смерти Альберта она всегда отказывалась надевать свою парадную королевскую мантию на церемонию открытия очередной парламентской сессии. Она написала Гладстону: «Королева просто в ужасе от идеи, что женщины могут изучать медицину, да еще в компании мужчин. Это идет вразрез со всеми моральными принципами!»

Вики, которая тоже посещала курсы ваяния, вступилась за сестру. Их отец утверждал, что этот вид искусства был еще более благородным, чем живопись. А Луиза между тем уговорила королеву позировать ей. Во время этих сеансов она добилась от матери разрешения посещать занятия в Национальной школе искусств в Кенсингтоне, которая при поддержке Альберта начала активно развиваться после Всемирной выставки. Там она стала ученицей Джозефа Эдгар-да Бема, любимчика Лондона и официального придворного скульптора.

Бем подолгу жил в Бальморале, где по заказу королевы изготовил множество статуй, одной из которых была статуя Брауна в полный рост. После смерти Брауна Бема будут обвинять в том, что именно он первым начал распускать сплетни насчет связи Виктории с ее шотландским красавцем-ла-кеем. Будут даже поговаривать, будто эти скандальные слухи о королеве были нужны ему, чтобы скрыть его собственную связь с Луизой.

Юная принцесса пала жертвой обаяния талантливого венгра с его голубыми глазами и вьющимися волосами. Она слишком часто приходила к нему в студию под предлогом, что хочет поработать там. Бем был женат, и это осложняло дело. После бурного объяснения с дочерью Виктория решила расстаться с Луизой, с которой у нее было так много общего. Но нужно было подыскать ей мужа...

После свадьбы Ленхен в прессе то и дело появлялись сообщения о помолвке Луизы то с одним, то с другим из многочисленных наследных принцев протестантского вероисповедания из европейских стран, начиная с Вильгельма Оранского, который уже фигурировал в качестве кандидата на руку Алисы. В 1868 году Луизе исполнилось двадцать лет, и одно из крупнейших ежедневных датских изданий «Дагс-телеграфен» объявило о том, что она собирается замуж за принца Фредерика Датского, брата Алике, чего принцесса Уэльская желала всем сердцем. Но третий брак с датчанами после Алике и Кристиана Шлезвиг-Гольштейнского мог прийтись не по вкусу пруссакам и Бисмарку. Луиза отправилась на несколько недель в Потсдам к своей сестре Вики, которая пригласила к себе в гости целую толпу годящихся в женихи немецких принцев. Кружась с ними в танце, юная принцесса всем им вскружила головы, но ей самой все они показались спесивыми шовинистами и солдафонами, далекими от искусства.

Утомившись листать Готский альманах, Виктория объявила, что не в состоянии удовлетворить одновременно и тех, кто занимал пропрусскую позицию, и тех, кто анти-прусскую. День и ночь ломала она голову над этой проблемой и в конце концов решила выдать Луизу замуж за британского подданного. Подобного не случалось вот уже три с половиной века. Вместе с дочерью она составила список претендентов, достойных принцессы. Всех их по очереди приглашали провести несколько дней в Бальморале.

Маркиз де Лорн был хорош по всем статьям. Шотландец по происхождению и внук доброй приятельницы королевы герцогини Сазерленд, он обладал всеми качествами, чтобы понравиться матери и не вызвать отвращения у дочери. Это был красавец-блондин с чудесными голубыми глазами. Правда, будучи спортсменом, он, играя как-то в регби, получил травму носа и с тех пор слегка гнусавил, что несколько раздражало королеву. Но зато он писал стихи и был почти таким же талантливым художником, как Луиза. Его отец, герцог Аргайл, был главой клана Кэмпбеллов и имел самые обширные владения в Шотландии с роскошным замком Инвирери, в котором Виктория когда-то останавливалась вместе с Альбертом.

Маркиз предложил Луизе руку и сердце во время прогулки в «Глассалт Шил». 24 октября 1870 года в Бальморале, после заседания Тайного совета королевы, было официально объявлено о помолвке. Вот только Берти забыли поставить об этом в известность. Браун отправил одного из гилли через горы в Данробин, где в замке герцога Сазерленда отдыхали принц и принцесса Уэльские. А Вики узнала эту новость из берлинских газет, как всегда, раздувших антианг-лийскую кампанию.

Все братья и сестры Луизы с крайним неодобрением отнеслись к этому «мезальянсу». Берти считал, что если в королевскую семью войдет депутат-либерал, безоговорочно поддерживающий Гладстона, то это нарушит политический нейтралитет, предписанный короне. Но как пойти против воли королевы? Альберт считал, что великодержавные браки способствуют сближению государств. После прусских войн Виктория утратила уверенность в этом. Она объясняла сыну: «Времена изменились. Браки с иностранцами перестали быть благом, а скорее, стали поводом для беспокойства». Она писала Вики: «Я знаю, что за границей подобный брак, если его глубинные причины не поняты, вызовет недоумение. Но я уже давно думаю о том, что мы не можем поступить иначе. Великие брачные союзы вроде твоего — идеальный вариант, но на него не могут рассчитывать все члены семьи, мелкопоместные же иностранные принцы не пользуются у нас популярностью, а брак с адептом римско-католической церкви противоречит нашим законам и моральным принципам. Таким образом, мы склоняемся к тому, чтобы обратить свой взор на тех, кто в нашем отечестве имеет солидные состояния и ранги, ничем не уступающие состояниям и рангам малоимущих немецких принцев». Впрочем, когда Вики выходила замуж, Пруссия еще не успела всех их «проглотить».

6 августа в Бальморале Виктория отмечала «чудесную новость» — победу ее зятя над Мак-Магоном. Одетый в килт герр Заль, библиотекарь-немец, служивший еще Альберту, радостно обнимался с гувернанткой фрейлейн Бауэр. После ужина никто не спешил расходиться, а прямо тут же, в столовой все склонились над разложенными на столе штабными картами.

В начале войны никто бы не поставил на то, что Франция проиграет ее. «Фриц принял командование над швабской и баварской армиями и одним прусским армейским корпусом. Он оказался в ужасной ситуации, поскольку войска южных земель оказались слабыми и недисциплинированными, а от их военачальников больше вреда, чем пользы. Фриц стал очень нервным и раздражительным, а порой даже заливается слезами», — писала Вики.

Королева, верная памяти любимого мужа, как могла поддерживала своих дочерей. На сей раз ее зятья сражались по одну сторону фронта, что было для нее большим утешением. Эрнест, брат Альберта, тоже был в стане Фрица. «Это не просто война Франции против Пруссии, а в высшей степени вероломное нападение на объединившуюся Германию, которая защищает свои земли и борется за свое выживание», — писала королева Гладстону. Английское правительство не торопилось принимать чью-либо сторону. У Берти сердце разрывалось. Его жена ненавидела Бисмарка, а сам он обожал Париж. Но в воскресенье, 2 сентября, пуританская Англия усмотрела в поражении Наполеона под Седаном перст Господень. В своей проповеди пастор церквушки в Крейти предал анафеме эту погрязшую во грехе Францию и прочел строки из Библии, посвященные Содому и Гоморре. Вики признавалась: «Наша бедность, наши мрачные города, непрерывная работа и полная лишений жизнь закалили наши тела и души. И мне не хотелось бы, чтобы нас, как и наших соседей-французов, поразила бы гангрена сладкой жизни».

В меморандуме от 9 сентября королева отмечала: «Сильная Германия никогда не будет представлять угрозы для Англии». В письме к теще Фриц уже писал о своем желании заключить великий союз между Англией, Пруссией и Австрией. Но когда в Зеркальной галерее Версаля было объявлено о создании Германской империи, весь мир содрогнулся от ужаса. Не обернется ли аннексия Германией Эльзаса и Лотарингии, самых богатых провинций в Европе, опасной концентрацией сил в руках Бисмарка? Фриц и сам прекрасно осознавал эту опасность. «Ему кажется, что все мы живем на вулкане, и он не удивится, если Бисмарк однажды решит пойти войной на Англию», — писала Виктория.

Луиза, повредившая во время прогулки верхом колено, воспользовалась этим и прислала матери письмо с извинениями за то, что ей придется задержаться «на несколько дней» в Бальморале. На самом деле она осталась в Шотландии еще на месяц и от души повеселилась на большом балу гилли, устроенном в парадной зале замка по случаю Хэллоуина. Она обожала ноябрь в своих «любимых Хайландах» с их солнцем, играющим на сиреневых склонах, с золотыми березами и алыми рябинами, соседствующими с темно-зелеными елями. Нигде в другом месте не чувствовала она себя столь «благодатно».

По возвращении в Виндзор она вместе с матерью и Беатрисой на специальном поезде тут же отправилась навестить бедняжку Евгению, которой удалось бежать из Франции на маленькой английской яхте, доставившей ее в Гастингс. Берти предоставил в ее распоряжение Чисвик-хаус, небольшую резиденцию поблизости от Лондона: «Когда наши друзья попадают в беду, мы всегда готовы оказать им помощь». У правительства эта позиция не нашла одобрения.

У императрицы не было никаких новостей о Наполеоне III, которого держали в заключении в одной из крепостей под Касселем. Виктория полчаса провела у Евгении, выражая ей свое сочувствие. Она с ужасом узнала, что в Париже народные депутаты единогласно провозгласили республику и не нашлось ни одного человека, кто высказался бы в поддержку императора: «До чего же народ неблагодарен!»

Принесенный с того берега Ла-Манша ветер республиканских перемен принялся гулять по Англии. В сентябре на Трафальгарской площади собрался многолюдный митинг, на котором собравшиеся требовали свержения монархии, а затем, с открытием республиканских клубов в Бирмингеме, Кардиффе, Плимуте, Абердине и почти каждом квартале

Лондона, в течение всей осени велись яростные атаки на корону и королевскую семью. Последние требования королевы о выделении средств на нужды членов ее семьи вызвали взрыв негодования: речь шла о приданом для Луизы в размере 30 тысяч фунтов стерлингов и ежегодном содержании принцессы в размере 6 тысяч. Также следовало утвердить сумму ежегодного содержания принца Артура, которому исполнялось восемнадцать лет, в размере 15 тысяч фунтов стерлингов.

Депутаты потребовали создать комиссию по проверке финансового положения королевской семьи. С момента восшествия на престол Виктория каждый год получала от государства по цивильному листу 385 тысяч фунтов стерлингов. Это была колоссальная сумма для государыни, которая не устраивала больше официальных приемов и отказывалась селить у себя во дворцах зарубежных монархов во время их визитов в Англию.

В начале 1871 года появился памфлет, в котором, после перечисления всех выплат королевской семье из государственной казны, задавался вопрос: «Что же она со всем этим богатством делает?» Памфлет моментально разошелся по рукам, его буквально рвали друг у друга. Лидер республиканцев Чарльз Бредлаф выпустил еще один памфлет под названием «Георг, принц Уэльский», в котором писал: «Опыт последних девяти лет свидетельствует о том, что наша страна может прекрасно обойтись без короля и сэкономить на расходах по содержанию монархии». Некоторые газеты так распоясались, что королева запретила приносить их во дворец. Мэр Бирмингема Джозеф Чемберлен в одной из своих речей воскликнул: «Идея установления республики в нашей стране не вызывает у меня ужаса! Я уверен, что рано или поздно это все равно произойдет... А впрочем, я не вижу большой разницы между конституционной монархией, как наша, и свободной республикой».

В письме к лорду Грэнвиллу, министру иностранных дел его правительства, Гладстон выражал беспокойство: «Королева превратилась в “невидимку”, а принц Уэльский не пользуется уважением народа... Королева становится все упрямее, а с возрастом это будет только усугубляться... Между тем мы живем в эпоху, когда личное влияние государыни остается одним из последних столпов, на которых держится Корона».

9 февраля 1871 года Виктория вместе с детьми отправилась в карете в парламент. На голове ее была новая корона, на плечах — горностаевая мантия: «Луиза и Беатриса стояли на ступенях трона. Артур — справа от меня, рядом с Берти». Члены обеих палат парламента не видели ее в Вестминстере уже три года.

За выделение приданого Луизе было подано триста пятьдесят голосов. Подавляющее большинство. Гладстон лично позаботился об этом, ведь жених принцессы, маркиз де Лорн, был депутатом от его партии. Королева сделала несколько уступок своему премьер-министру: она согласилась почтить своим присутствием открытие больницы святого Томаса, где проходили подготовку сестры милосердия Флоренс Найтин-гейл, а главное, прибыть вместе с Берти на открытие Королевского Альберт-холла, самого большого концертного зала в мире. Его огромные органы могли воспроизвести как грохот пушки, так и легкое дуновение ветерка. На церемонии Виктория так расчувствовалась, что не смогла произнести ни слова и попросила сына выступить вместо нее. «Королева объявляет зал открытым!» — громким голосом возвестил принц Уэльский. Кто-то в толпе попытался свистеть, но Гладстон поздравил ее величество с тем, что монархия стала наконец «видимой».

21 марта в Виндзорской церкви Святого Георгия с большой помпой прошло бракосочетание Луизы с маркизом де Лорном. Королевский штандарт реял в голубом небе этого весеннего утра. Прилегающие к церкви улицы были запружены каретами с лакеями в алых ливреях. Учащиеся Итона, выпускником которого был де Лорн, выстроились перед церковью, словно в почетном карауле. Перед семьей новобрачного, состоявшей из герцога Аргайлла, его супруги и их одиннадцати детей, выступали, играя на волынках, шотландские горцы. В черном атласном платье, расшитом сверкающим гарусом, Виктория, вся в бриллиантах и рубинах, вела свою дочь под венец. Газеты восторгались, а публика умилялась этой романтической парой. Один лондонский парфюмер создал новую туалетную воду и назвал ее «Love Lome» («Несчастная любовь»). А в Глазго один местный фотограф получил шестьдесят тысяч заказов от желающих приобрести фотографию новобрачных. Королева писала Вики: «Популярность этого брака во всей империи, включая Ирландию, ни с чем не сравнима, и, притом что королевская семья столь многочисленна, а дети наши (увы!), в свою очередь, имеют такие же многочисленные семьи, союзы с наиболее достойными семействами нашего государства значительно укрепят монархию и упрочат связь между королевской семьей и страной. А главное, нам совершенно необходим приток свежей крови, иначе династию ждет вырождение и деградация». А какая кровь может быть благороднее шотландской! Альберт уверял, что в ней сохранилась частица неукротимой силы викингов.

На свадебном пиру шампанское лилось рекой. К летящим вслед отъезжающей карете с новобрачными башмакам и атласным туфелькам Браун добавил и новую метлу, что, по обычаю шотландских горцев, должно было принести молодоженам счастье. Они отправились в свадебное путешествие по Европе под именем лорда и леди Сандридж, это был один из титулов де Лорна. В Дармштадте Алиса должна была посвятить свою юную сестру в секреты гинекологии, ибо сама королева на эту тему с дочерьми никогда не говорила. В 1885 году медицинский журнал «Ланцет» сокрушался по поводу той вопиющей безграмотности в интимной области, какую молодожены проявляют в свою первую брачную ночь.

А в Бальморале самая знаменитая больная королевства совершила в июне вместе с Брауном восхождение на Крэг Гоуан. На вершине горы стояла пирамида, над которой парила душа Альберта. Виктория спустилась оттуда, укрепившись в своем решении не уступать коварным проискам Гладстона. Премьер-министр намеревался провести широкомасштабную военную реформу. По традиции командные посты в английской армии занимали представители высшей знати, которые редко имели профессиональное военное образование. Офицерские должности и звания продавались и покупались. Премьер-министр собирался ввести в армии систему, при которой продвижение по службе будет зависеть только от личных заслуг военного.

Виктория усмотрела в этом проекте правительства выпад, направленный против монархии. Через несколько дней после свадьбы Луизы она приняла в Виндзорском дворце бывшего французского императора, вновь оказавшегося в изгнании в Англии. Герцог Кембриджский, как когда-то и Альберт, любил повторять, что «красные» полки легко поворачиваются против трона. И недавние события во Франции в очередной раз подтвердили правоту этой мысли. Королева надеялась, что со временем принц Артур сменит своего дядю Кембриджа на посту главнокомандующего английской армией. Проведя год в Канаде, ее сын был произведен в офицеры и теперь учился в военной школе в Альдершоте.

Скрепя сердце согласилась она парафировать законопроект Гладстона о реформе в армии. В палате общин радикалы подняли шум, требуя урезать сумму годового содержания Артура. «Королева не заслуживает больше нашего уважения, поскольку постоянно клянчит деньги!» — выкрикнул кто-то из депутатов. При голосовании, состоявшемся 1 августа, против было подано пятьдесят три голоса.

Спустя три дня, проснувшись утром, Виктория почувствовала «болезненный укус насекомого в районе правого локтя». Отправление ее поезда в Шотландию как обычно было назначено на 17 августа. Гладстон умолял королеву не уезжать в Бальморал до конца парламентской сессии. Она ответила ему телеграммой, заканчивающейся уклончивым обещанием: «Я сделаю все, что в моих силах, но не более того». На руке у нее начал назревать нарыв. Тревожные бюллетени о состоянии ее здоровья, подписанные Дженнером, посыпались на правительство.

Лорд-канцлер, сэр Артур Хелпс и лорд Грэнвилл попытались оказать помощь премьер-министру. По их мнению, было как никогда важно, чтобы именно сейчас, когда по всей стране множились выступления республиканцев, вдохновленных их собратьями с континента, залившими кровью всю Францию, королева находилась у руля государства. В 1864 году Карл Маркс создал в Лондоне Первый интернационал. В апреле в Гайд-парке прошла грандиозная манифестация в поддержку парижских коммунаров. Совершенно недопустимо, чтобы ее величество удалилась в Бальморал в разгар парламентской сессии! Дабы напомнить ей о ее долге, Вики, отдыхавшая в Осборне, написала письмо «нашей любимой мамочке и нашей государыне», которое заставила подписать всех своих братьев и сестер.

Виктория так активно жаловалась на свою усталость, что дети отказались от мысли вручить ей свою петицию, опасаясь спровоцировать у нее нервный срыв. Королева, уверенная в том, что от состояния ее здоровья зависит судьба монархии, писала лорду-канцлеру: «Что убило ее дорогого мужа? Переутомление и вечные заботы. Что убило лорда Кларендона? То же самое... а вы хотите, чтобы королева, уже немолодая женщина, все выдержала... Она считает необходимым повторить, что, если ее министры не окажут ей поддержку, она не сможет и дальше тащить этот непосильный груз на себе и будет вынуждена переложить его на молодые плечи. И тогда, быть может, недовольные пожалеют, что довели ее до изнеможения, хотя она еще могла бы быть полезной».

14 августа она отобедала в одиночестве, без детей. У нее не было аппетита. Она жаловалась на боли в горле. Гладстон доверительно сказал Понсонби: «Я считаю все это самым своим тяжким испытанием за сорок лет политической деятельности. Можно легко вообразить и худшие вещи. Но более ничтожных причин, наносящих такой ущерб монархии, трудно себе представить». И этот знатный лесоруб добавил: «Это то же самое, что рубить сук, на котором сидишь».

В назначенный день, 17 августа, Виктория уехала в Бальморал, поддержанная Брауном. Она была без сил и совершенно больной, у нее болело все с головы до пят, но при этом она чувствовала себя победительницей. Она одержала верх над своим правительством и над своими детьми. Даже республиканцы не смогли запугать и сломить ее!