Глава XVI

Человек без прошлого

На окраине города N, в старом парке средь дубов и осин, находилась больница. Известно, что в XIX веке больница предназначалась для бедных крестьян, была построена и содержалась на средства купца 1-й гильдии — золотодобытчика из Сибири. Во время войны в ее стенах функционировал госпиталь. Теперь же она имела статус городской больницы с хирургическим отделением, стационаром и штатом в полторы сотни медицинских сотрудников.

Главный корпус, выдержанный в строгом «казарменном» стиле, в настоящий момент закрывали леса. Его экстерьер разнообразили зримые признаки некогда начатого и не прекращающегося по сей день ремонта. Строители брались латать один край фасада, а на другом, где несколько лет назад проводились восстановительные работы, уже отслаивалась штукатурка. Портик парадного входа был украшен тремя большими колоннами. На них держался широкий балкон, куда выводили две стеклянные двери с потрескавшимися деревянными рамами. Выше дверей, в окантовке наличников, шли окна третьего этажа, еще выше гладкий фронтон двускатной металлической крыши, украшенной закопченными трубами. Главный корпус соседствовал с замысловатой постройкой, имеющей башенку с витым шпилем и жестяной мельницей. Раньше там располагалось психиатрическое отделение. Теперь в его помещениях хранились части разобранных коек, пирамиды матрацев, подушек и шерстяных одеял.

За окнами первого этажа главного корпуса находилось приемное отделение, операционная и реанимация. В холле и коридорах витал вечный запах лекарства и хлорки. О прошедших праздниках напоминали большие вырезанные из бумаги снежинки на стенах и стеклах и два ряда болтающихся у потолка разноцветных гирлянд.

На втором этаже здания была интенсивная терапия, на третьем — общее терапевтическое и неврологическое отделение, а также столовая и кухня.

В семь утра третий этаж оживает. Зажигается свет. Медсестры катят по коридору тележки со всевозможными склянками. Из палат на процедуры выходят больные. С кухни раздается запах готовящейся ячневой каши и вареных яиц. К обеду оттуда, как правило, тянет капустой.

Жизнь неврологического отделения больницы размеренна и предсказуема, как движение маятника в исправных старинных часах. Пациенты (в основном это люди, страдающие радикулитом) заняты чтением беллетристики или смотрением телевизора, реже игрой в карты, еще реже чтением серьезной литературы или партией в шахматы. Временами между больными завязываются и, запутавшись в повседневных деталях, перескакивают с темы на тему беседы «за жизнь». Иногда к больным захаживают друзья и родные. Передав неполезную для восстановления организма еду или фрукты, они тихо выспрашивают о лечении и самочувствии выздоравливающего; посплетничав и обсудив нюансы семейного быта, сообщив о предположительной дате очередного визита, уходят.

Страдающего радикулитом водителя грузовика Мишу Бляблина ежедневно навещает супруга. Она как две капли похожа на мужа. Их можно спутать, если уговорить жену подстричь волосы и вместо юбки натянуть треники.

Миша — добродушный человек средних лет. На его тумбочке красуются упаковки с яблочным и апельсиновым соком. В общественном холодильнике у него лежит курица, сыр «Маасдам», варено-копченая колбаса, пачка кефира и кусок вологодского масла. Запасы больного водителя регулярно пополняет жена. Миша с охотой делится со своим соседом по койке — рыжеволосым парнишкой, страдающим амнезией. Молодой человек забыл, откуда он и как его на самом деле зовут. Не помнит, откуда у него взялся свежий порез на гортани. Плюс у него отмечено общее истощение организма. Кроме медиков, никто к нему не приходит. Потому кусок курицы из соседских запасов для парня не лишний.

Суровый пожилой стропальщик Алексей Мерзляков (ему, как и Бляблину, прописан курс поясничной блокады) полагает, что восстановлению памяти юноши может способствовать обильная сытная пища. Он отдает бедолаге свои яйца и масло за завтраком, ревностно контролируя, чтобы тот все это съел. Он же стал величать потерявшего память больного Денисом, пояснив: «Был у нас в цехе Денис Иванов. Такой же рыжий».

Новоиспеченный Денис понимает, что это не его настоящее имя, но откликается. Ведет себя тихо. Безмолвно лежит на кровати или смотрит в окно на занесенные снегом тропинки, петляющие между серо-зеленых осин.

Однажды Михаил рассказал о поездке к Черному морю на поезде, где ему все очень понравилось — пиво, пальмы, море, купейный вагон… Денис, дослушав повествование соседа, неожиданно сообщил, что жил на вокзале. Более того, он предположил, что родился на этом вокзале. Все последовавшие за признанием вопросы заводили Дениса в тупик. Он ничего не мог вспомнить.

В результате обследования повреждений мозга у парня не обнаружили. Ему был поставлен диагноз — возникшая в результате перенесенного стресса диссоциативная амнезия. Врачи надеялись, что память молодого человека восстановится сама собой. Но перед персоналом больницы стояло два острых вопроса — как разыскать его родственников и куда его можно перенаправить. Занимать койку в этой больнице по объективным причинам Денис больше не мог.

Лечащий врач, которого, к слову, звали Геннадий Степанович, говорил с заведующим отделением Николаем Ильичом:

— Вы же понимаете, что ни о каком амбулаторном лечении на вокзале не может быть речи. Его состояние ухудшится. О выздоровлении нечего и думать. Оказавшись в таком состоянии на улице, он скорей всего замерзнет в какой-нибудь подворотне.

Николай Ильич — худощавый, дряблый старик с тонким носом и узким, сплошь покрытым морщинами лбом, объяснял:

— Ваши слова ничего не изменят. Да. У пациента потеряна память. Сколько подобное состояние продлится, предположить невозможно. По всем остальным показателям он здоров.

Видя скептически покривившиеся губы Геннадия Степановича, Николай Ильич повысил голос:

— У нас на каждую койку очередь. Держать Дениса в больнице нет оснований. Здесь, как понимаете, не гостиница.

— Не знаю, — промолвил Геннадий Степанович. — Никто из коллег его к себе не возьмет. Есть надежда, что милиция установит личность Дениса. Его фотографию отправили в информационный центр при МВД. Может, покажут по телевидению.

— Вот пусть милиция подыщет ему хороший приют, пока его родня не найдет. Он ведь сохранил все навыки; может сам за собой ухаживать, — заключил Николай Ильич и, уже сам отчего-то смутившись, добавил:

— Думаешь, у меня нет сердца? Просто на меня тоже давят — главврач, устав заведения, постановления, инструкции… В общем, необходимо, чтобы завтра вопрос с Денисом был как-то решен.

После разговора с заведующим отделением Геннадий Степанович заскочил в сестринскую. Там он застал медицинскую сестру Надежду, которая листала журнал «Тещин язык», пила чай и доедала обсыпанный сахарной пудрой большой сладкий пончик.

— Надежда, завтра мы выписываем Дениса — мальчишку из палаты… — он назвал номер палаты. — Нужно приготовить вещи. Посмотри, чтобы у него все было в порядке с одеждой.

На полном красивом лице медсестры засверкали добрые глаза. Надежда вскинула брови, расплывшись в улыбке:

— Неужели нашлись родственники Дениски?

— Нет, — хмуро обрубил врач.

— Куда же его? — опешила медсестра. — Больного на мороз выгоним? Куда он пойдет?

— Куда… Куда… Раскудахталась, — с раздражением сказал врач. — Без тебя разберемся куда. Ты вот чего, — Геннадий Степанович нахмурился, — проверь его одежду. Я Денису завтра шапку меховую принесу, перчатки толстые и шерстяные носки. Повнимательней посмотри. Может, еще чего нужно.

— Да ему нужна забота и уход, — произнесла Надежда, ставя чашку с остывающим чаем на стол.

— Давно такими умными стали? Рассуждать все горазды.

Надежда продолжала пристально наблюдать за Геннадием Степановичем; тот неожиданно для себя начал оправдываться:

— Это не моя инициатива. Думаешь, я такой бессердечный? На меня тоже давят. Есть постановление, устав, распоряжения руководства… Очередь из пациентов, которые не могут ждать. Здесь, в конце концов, не приют, а больница.

— Получается, мы для своего парня ничего сделать не можем, — сказала, надувшись, Надежда.

— Ну вот и возьми его к себе домой. Если муж пустит, — серьезным тоном предложил Геннадий Степанович.

— И возьму, — с жаром ответила медсестра. — С мужем мы как-нибудь договоримся.

— Вот и отлично! — воскликнул врач. — Главное, не забудь, что я тебе говорил.

Закончив разговор, Геннадий Степанович вышел из сестринской. Многое крутились у него в голове в тот момент. И периодически вылезало нелепое именно потому, что не требовало никаких доказательств соображение, что врачи тоже люди, а не святые. Можно бескорыстно любить своего ближнего, делать все, чтобы облегчить его боль и спасти жизнь. Но есть некая грань. И за гранью стоит прокаженный. И ты не отдашь себя целиком для его исцеления, не снимешь последней рубашки, не угробишь карьеру, не согреешь его своим телом. Хотя бы потому, что дома тебя ждут любимые жена и дети. Они тоже болеют. Им, как и другим людям, необходимо тепло, забота, внимание, сытная и здоровая еда.

Геннадий Степанович вновь с нехорошим волнением вспомнил, как в отдаленные девяностые собственноручно вышвырнул на тридцатиградусный мороз полумертвого бездомного человека. Произошло это так.

Ночью в больницу доставили тело бродяги. Он неподвижно лежал в коридоре приемного отделения на каталке.

Как выяснилось, прохожие вызвали трупоперевозку, чтобы с автобусной остановки увезли замерзшего бомжа. Однако по дороге в больницу обнаружилось, что он не мертв, а только вусмерть пьян. Дежурная сестра оставила окоченевшее существо в холле у батареи. «Пусть оттаивает», — решила она и ушла. С таким контингентом особенно не возились. Кому охота раздевать, омывать и осматривать уродливое, кишащее вшами, зловонное, трижды никому не нужное тело.

Так и лежал бомж без присмотра, смирный и безобидный, пока не пришел в себя.

Дежуривший в предновогоднюю ночь Геннадий Степанович примчался на грохот и крики медицинской сестры и охранника, которые перемежались с визгом и животным рычанием бродяги.

Как оказалось, тот, очнувшись, сполз с больничной каталки и, ведомый известным инстинктом, прополз в перевязочную. Там, в темноте, взломал стеклянные шкафчики, выпил несколько пузырьков антисептического и бриллиантового зеленого раствора, уснул на полу, предварительно все заблевав.

Битва с бомжем была беспощадной. Позеленевший бомж метался по помещению, опрокидывая на ходу стеклянные шкафчики, стерильные ванночки, хирургические инструменты и склянки с лекарствами, не прекращая при этом блевать. Охранник и медсестра зажали его в угол, но бомж не сдавался. Он стащил с ноги свой ботинок, обнажив ступню с отгнившими пальцами (возможно, они еще оставались в ботинке), и принялся им отбиваться. Люди шарахались от него, а он озлобленно и победоносно рычал.

Геннадий Степанович бесстрашно кинулся на бомжа. Он схватил пьянь за шиворот и, подгоняя пинками, потащил к выходу. Бомж боролся за жизнь, упирался. На помощь врачу поспешил больничный охранник. Вдвоем они выволокли на улицу и оставили лежать на снегу обессиленного дебошира. Бросили и ушли.

Геннадий Степанович до сих пор помнил, что чувствовал он тогда. Кроме естественного омерзения, он испытывал непреодолимое возмущение и ненависть к этому орущему матом, зловонному, рыгающему существу. Он не мог сострадать ему. Ему было жалко себя. Конечно, приняв решение учиться на медика, он понимал, что больные к нему попадать будут разные. Человек в белом халате не должен делить больных на плохих и хороших. Всем нужно оказывать помощь. Но… Он вдруг остро представил, как мир на самом деле жесток, непригляден. Все беспробудно и печально. И, главное, нет справедливости. Когда три месяца не получаешь зарплату. Когда вместо новогодних подарков делишься с благоверной беспокойными мыслями, где раздобыть средства на жизнь, где у кого-нибудь что-нибудь перезанять. Когда вместо поощрения или пусть даже благодарного слова получаешь вот «Это».

Но до сих пор Геннадий Степанович не мог забыть происшествие. Его мучила совесть, ведь он переступил известный моральный закон для всех и клятву: творить милосердие и добросовестно оказывать помощь любому терпящему боль человеку. Как-то он поделился своими переживаниями с коллегой. Тот усмехнулся и веско заметил: «Был еще вариант — перепоручить заботам милиции разбушевавшегося бомжа. Правда, в таком случае его ожидал еще более страшный финал. А еще я знаю, в некоторых больницах их брата раздевают и отпускают — оставляют в холодном помещении на сквозняке на каталке. Утром никого лечить не надо. Околевшего бродягу везут прямо в морг. Такая практика, между нами, бывает. Вот так».

Оказавшись в ординаторской, Геннадий Степанович подошел к телефону и набрал номер городского отделения милиции, сотрудники которого занимались установлением личности рыжего парня. Там сообщили, что работа ведется, но, к сожалению, пока не принесла результат. Посоветовали отправить потерпевшего в приют для бездомных.

— А какой лучше? — спросил Геннадий Степанович. — Чтобы условия были нормальные. — На другом конце провода замялись с ответом, потом посоветовали выбрать, какой больше понравится.

— Исчерпывающе, — заключил врач.

Лишь только он успел положить трубку, как в двери ординаторской появилась Надежда. В руке она сжимала измятую почерневшую визитную карточку.

— Смотрите, что в кармане джинсов нашего мальчугана нашла, — она протянула картонку врачу. — Может быть, там знают Дениса?

— Сейчас выясним, — ответил врач. Он набрал номер, указанный на визитке. Его немного коробило, когда он, здороваясь, обратился к священнику, называя его по имени с приставкой «отец», ведь Геннадий Степанович всю жизнь был атеистом; у него никогда не было духовного отца.

Геннадий Степанович долго описывал приметы страдающего амнезией молодого человека и ситуацию, в которую тот попал. В конце разговора он несколько раз повторил:

— Хорошо, хорошо, хорошо, — и попрощавшись, взглянув на Надежду, разочарованно пожал плечами. — Чуда не произошло. Священник сказал, что затрудняется вспомнить нашего потеряшку. Возможно, кто-нибудь из волонтеров, раздающих еду на вокзале, общался с Денисом до того, как он потерял память. В общем, священник посоветовал привезти его на вечернее собрание в храм. Оно как раз будет завтра вечером.

— Так, нужно действовать, — воскликнула Надежда.

— Да, — ответил Геннадий Степанович. — Осталось решить, кто его отвезет. Давайте подумаем…

В ординаторскую нерешительно заглянул медбрат Сидор Дроздов. В присутствии врачей Сидор чувствовал себя очень скованно и неуверенно. В нем просыпался комплекс неполноценности. Заметим, что в голове у Сидора был жуткий бардак. Он вечно все путал и забывал. Зато в обществе медсестер мог позволить себе несусветные вольности и разнообразные шалости. Его мысли обычно крутились вокруг пикантных мест женского тела. Он частенько отпускал пошлые шуточки на волнующую его изощренное воображение тему. Медсестры не оставались в долгу. Подтрунивали над Дроздовым и, не стесняясь, садились на шею. По негласному соглашению на Сидоре ездили, сваливая на него не требующую умственных усилий работу. Если Дроздов начинал выкобениваться, ему учиняли жестокую интеллектуальную порку. Подобная экзекуция сопровождалась угрозами разжаловать неуча — сделать его санитаром. После порки Сидор становился как шелковый и все выполнял. Все были довольны. И он, видимо, не сильно переживал.

— Сидор, — строго сказала Надежда, — ты зачем родственникам пациента Кусайко сказал, что его завтра выписывают?

Оказавшись под взглядом Геннадия Степановича, Дроздов окончательно оробел, заморгал глазами, изображая то ли испуг, то ли удивление, пробормотал:

— Не говорил я им этого. Я сказал, что выписка будет завтра. В смысле выписной эпикриз дадут завтра.

— Вот почему ты вещи своими именами не называешь? — продолжила нападать медсестра. — Родственники, между прочим, домой уехали, а Кусайко в больнице оставили. А он у нас лыжник — еле тапочки по коридору таскает. Самостоятельно не уедет. Что будем делать? Такси вызывать?

Сидор был бы рад ответить какой-нибудь оригинальной с налетом скабрезности шуточкой, но его сдержало присутствие врача.

— Косяк, косяк, — не унималась Надежда. — Чувствую, если так дальше пойдет, быть тебе утконосом, коллега.

Дроздов разозлился и испугался, потому что угроза была произнесена медсестрой в присутствии вышестоящего персонала. А это, по его мнению, было уже против правил.

— Чего ты меня клюешь? — обиженно заговорил он. — Я виноват, по-твоему, что эти родственники все путают.

— Угу, — ехидно улыбнулась Надежда, — кто-то у нас новокаин с адреналином попутал, не помнишь? Кто у нас главный путальщик в отделении, а?

Дроздов готов был заплакать от горькой обиды: говорить о таких вещах, когда рядом врач! Пламенно ненавидя Надежду, Дроздов завопил:

— Ну давай, я им позвоню, попрошу, чтобы вернулись, забрали своего деда Кусайко.

Надежда махнула на него рукой:

— Успокойся, я им уже позвонила.

Все это время молчавший Геннадий Степанович обратился к Дроздову:

— В общем, так… Завтра во второй половине дня нужно отвезти страдающего амнезией пациента из палаты… — он назвал палату, — к восьми часам вечера вот сюда.

Врач протянул записанный на бумажке адрес:

— Передашь больного священнику отцу Федору.

— В церковь, что ли? — наморщив лоб, уточнил Сидор.

Врач ответил:

— Да. Передашь с рук на руки. И выписной эпикриз, — врач заглянул в затянутые поволокой глаза робкого Сидора.

— Хорошо, — произнес Сидор. — Доставлю. Главное, чтобы этот парень не начал чудить. А то поехал однажды с таким… Ему по дороге приспичило залезть на дерево, чтобы покормить птиц…

— Сидор, — прервала медбрата Надежда, — хватит трепаться. Ступай к старшей сестре, получи лекарства и пациентам раздай.

Черная бездна владела им, наверное, несколько сотен тысяч лет. Возможно, так выглядел до своего сотворения мир. Такое, не поддающееся описанию место, где все перемешано, неразделимо. Сфера за гранью понятий и образов, лишенная формы и смысла — область без радости и наслаждений, без боли и скорби — неизъяснимое Все и оно же Ничто. Он был там, пока не пришел в себя.

Сначала он увидел светлое поле, потом все куда-то исчезло; когда он снова проснулся, ему показались галечно-серые стены и выбеленный потолок. Рядом с ним что-то жужжало и двигалось. Доносились неясные голоса. Он попробовал встать, но вслед потащился прозрачный шнур.

Павел снова упал на подушку. Его понесло, закружило, и он растворился в черной дыре, где провел несколько суток. То ли бодрствовал, то ли спал. Кто-то к нему подходил и что-то ему говорил. Но он не хотел ничего понимать. При малейшем усилии воли начинала болеть голова. Ему было все безразлично. Только черная бездна притягивала к себе. Там было забвение — блаженное успокоение. Все, что приходило извне, не имело никакого значения.

С каждым новым пробуждением предметы вокруг приобретали более отчетливые очертания. В них скрывалась боль и тревога.

Человек в белом халате, склонившись над ним, спрашивал:

— Вы можете назвать свое имя?

Павел молчал.

— Вы помните, где вы живете? Еде ваш дом? У вас есть родные?

Он боялся звука своего голоса. Боялся что-то разрушить. Не знал, что отвечать.

— Итак, — говорил, обращаясь к кому-то, человек в белом халате, — состояние больного стабилизировалось. У парня сильное посттравматическое расстройство. Переведите его в палату неврологического отделения. Пусть дальше наблюдается там.

Так Павел Крючков оказался среди страдающих радикулитом и нарушениями мозгового кровообращения пациентов больницы. Он понимал, где находится. Но как он попал сюда? Павел ничего не мог вспомнить из своего прошлого. Между тем оно, без сомнения, существовало. Он знал, что там прячется ужасное — какое-то безликое чудовище. Событие, о котором совершенно невозможно думать. Реальность казалась ему какой-то сомнительной, словно вырезанной из картона декорацией: люди, предметы, парк за окном — все было ненастоящим — искусственным. Когда Павел смотрел на себя в зеркало, он видел незнакомца, чье тело покрыто синяками, а шея плотно обмотана бинтом, под которым шрам. Он знал о себе только то, что он рыжий. Когда он касался себя, ему представлялось, будто у него не пальцы, а длинные, острые спицы.

Утром и вечером Павлу давали таблетки, которыми он давился, но без сопротивления глотал. Однажды его усадили на кресло-каталку и привезли в комнату, где стоял маленький телевизор с пультом; от пульта тянулись тонкие провода.

Доктор стал надевать ему на голову сетку. Павел сжался в тревоге, вцепился в подлокотники кресла. Доктор непринужденно спросил:

— Вы помните, почему у вас порезана шея?

Крючков почувствовал неописуемый страх. Чудовище было рядом. Он стал задыхаться, рванул ворот футболки, потом вскочил, оттолкнул доктора и, вылетев из кабинета, побежал по коридору, в конце которого в изнеможении повалился на пол. Несчастного подняли и, взяв под руки, притащили в палату, где вкололи успокоительное.

Так он и жил. Мирился со всем, что его окружает, не заглядывал в прошлое и не думал о будущем. Пока сосед по палате не разговорился о железной дороге и поездах. В сознании Крючкова отчетливо нарисовалась картина — зал ожидания, ряды железных сидений, рояль, множество незнакомых людей, пункты питания. Он вспомнил, что жил на вокзале.

Медики хотели услышать детали его биографии, и он с готовностью их передал. Правда, добавил, что не уверен: возможно, это только приснилось.

Все вокруг называли Павла Денисом. Крючков откликался на незнакомое имя. Ему было все равно. Ведь даже если Крючкова назвали Павлом, это вряд ли что-нибудь изменило. Каждый раз, закрывая глаза, он оказывался в небытии, где царила пустота.

В ту ночь впервые с момента его пребывания в больнице Крючкову привиделся сон. Огромный, с пятиэтажный дом высотой, незнакомец с рыжими развевающимися на ветру волосами протянул ему пистолет и каким-то свистящим, словно точили металлическую болванку на токарном станке, голосом провозгласил:

— На нож!

Крючков принял послание. Он проснулся и долго смотрел на белеющий в темноте потолок. Накануне Павлу сказали, что его выписывают из больницы. Что теперь будет с ним, он представить не мог.

На следующий день после обеда Крючкову принесли одежду: ботинки с валашками, шерстяные носки, два толстых свитера, пуховик, шарф цветов флага Ямайки, меховые перчатки и шапку-ушанку. Заявив, что на улице холод собачий, медсестра настояла, чтобы Павел все это сразу надел. Во внутренний карман пуховика ему пихнули выписной эпикриз, в руки всучили пакет с провиантом, собранным сердобольными соседями по палате. В хорошо натопленном помещении Крючков моментально покрылся испариной. Лечащий врач Геннадий Степанович объяснил, куда его собираются отвезти, пожелал удачи. Медсестра Надежда отменяющим всякое сопротивление движением сунула ему тысячу рублей.

— Денис, — сказала она, — если там не помогут, я тебя заберу к себе, пока ты не поправишься. Помоги тебе Бог. — Медсестра перекрестила Павла.

Крючков замер, раскрыв рот, как оказавшаяся на берегу рыба.

— Что с тобой? — обеспокоенно уставилась на него медсестра.

Помедлив, Крючков произнес:

— У меня есть мать. Только я не помню, где она живет.

— Господи, ты подумай еще, может… — Надежда погладила Павла по голове.

— Я не знаю, — в мучении, зажмурив глаза, сказал Павел.

— Все, нам пора. По дороге припомнишь, — засуетился Сидор Дроздов. Ему было жарко в верхней одежде, он спешил очутиться на свежем воздухе.

Медсестра строго проговорила:

— Сидор, гляди, чтобы все было в порядке. Позвони, когда отведешь Дениса к священнику.

— Сударыня, не сумлевайтесь, — подражая характерному произношению лакеев времен Александра Островского, ответил Дроздов и, уже обращаясь к Крючкову, проговорил: — О чем задумался, парень? Вперед.

Так началось новое перемещение Павла. Он понимал, что благополучный исход возможен, если удастся восстановить свою память. И те, с кем ему приходилось встречаться до трагического происшествия, могли ему очень помочь. Пока же он сам себе был чужой. Врачи говорили: некоторые явления способны напомнить о прошлом. Существовала надежда. Ведь в его сознании возрождались знакомые образы: места, лица людей. Только все они были подобны осколкам. Обстоятельства жизни опирались на домыслы. Еде находится правда, где вымысел, могли подсказать только значимые воспоминания.

Переступив порог больничного корпуса, Сидор воткнул в уши наушники-«капли» и быстро пошел в направлении города.

На улице было морозно. Снег скрипел под ногами. За почерневшими деревьями погруженного в сумерки парка печально догорал день.

Крючков неотступно следовал за спиной сопровождающего. Временами Дроздов оборачивался и, видя, что Павел не отстает, прибавлял ход. На подступах к железнодорожной станции они чуть не бежали. Но, оказавшись на станции, им пришлось еще сорок минут перетаптываться с ноги на ногу и размахивать руками. Мало того, мозгодробильная музыка чуть не вынесла Сидору мозг. Он не мог выключить плейер, потому что не хотел лезть за пазуху своего пуховика на морозе. К тому же похожая на грохот отбойного молотка смесь оглушающих звуков вызывала у Сидора согревающие телодвижения. Он перестал себя мучить, только когда ввалился в теплый вагон.

Дроздов и Крючков устроились на лавке. Отсутствие раздражающих ритмов наполнило душу Сидора сладостным успокоением, которое подтолкнуло затеять со своим спутником разговор.

— Глянь, какая краля сидит. Сладенькая она, правда? — шепнул Сидор Крючкову и кивнул в сторону рассевшейся на соседней лавке девицы.

Крючков посмотрел на молодую брюнетку, которая увлеченно листала журнал, и кивнул.

Дроздов одобрительно усмехнулся:

— Во… А у тебя когда-нибудь баба была? Или ты тоже не помнишь?

Раскрасневшееся на морозе лицо Павла засветилось еще ярче, стало пунцовым. Он потупился в сильном смущении.

— Ну и реакция, — наблюдая за Павлом, весело констатировал Сидор. — Слушай, а ты уверен, что ты не этот? Ден, ты, часом, не голубок?

Крючков не ответил.

Дроздов продолжал разглагольствовать.

— Потеря памяти тоже разная бывает, — сообщил он. — У старых маразматиков вследствие склероза. Или, положим, отравили человека — подсыпали в спиртное клофелин или димедрол, или по голове настучали. А у тебя вроде и травмы никакой не было.

— Говорят, не было, — ответил Крючков.

— Рассказывали, что ты был рабом, — не унимался Дроздов.

Крючков закусил губу и отвернулся от приставучего Сидора.

— Не помню, — мрачно произнес он, разглядывая проносящиеся огни фонарей за окном.

— Хочешь прикол? — спросил Сидор и, не дождавшись согласия Крючкова, начал рассказывать: — У нас в группе в медицинском колледже учился один парень, который носил женскую одежду. Не юбки там или колготки… Хотя их, может быть, тоже. А просто нацепит женское пальто и начинает всех уверять, что оно унисекс. Короче, эдакий мегапродвинутый голубок. Один нормальный — правильный — парень как-то раз говорит: «Сегодня наш пидорсити с женской сумкой пришел. Показался бы он в таком виде у нас на районе, его бы враз отпинали». Мы его спрашиваем: «Кто такой пидорсити?» А он отвечает: «Это мужик, который одевается в бабское белье». — «Трансвестит что ли?» — спрашиваем. Парень говорит: «Точно! А то приклеилось какое-то пидорсити. А я чувствую, что говорю чего-то не то».

Дроздов внимательно посмотрел на Крючкова, пытаясь определить, какое впечатление произвела его «смешная» история. Павел принужденно улыбнулся.

— Видишь, и у нормальных людей заскоки бывают, — поучительно заключил Дроздов. Медбрат скрыл, что тем самым «правильным» парнем, который жил в гомофобном районе, путал слова, создавая нелепые речевые гибриды, на самом деле был он.

Когда к ним подошли контролеры, Павел безропотно оплатил проезд за двоих и полагающуюся в таких случаях надбавку к стоимости. После чего в кармане нашего героя осталось пятьсот рублей от тысячи, которой снабдила его медсестра Надежда. Сидор был очень недоволен, что они попались.

— Надо было убежать, — переживал он.

В Москве в привокзальном кафе Сидор купил два чебурека, съел их и потом еще разорился на пачку жвачки, жалуясь на омерзительный привкус чебуречного сока.

— Из говна делают здесь чебуреки, — недовольно кривясь, сообщил Дроздов.

Под напоминающим бумеранг козырьком входа станции метро «Красносельская» разыгралась такая история.

Дроздов наскочил на знакомую — пухленькую, розовощекую девушку Марту. С ней в студенческом доме отдыха в прошлом году Сидор встречал Новый год. Началось бесконечное перечисление светлых моментов веселой и разухабистой пьянки: ныряние в сугробы, распитие джина-тоника с Дедом Морозом, совместный стриптиз и спанье под столом. Толстушка и Сидор периодически брали себя за живот и разражались громкими звуками: «А-га-га… О-го-го…» В их воспоминаниях чаще других упоминалась некая Катя, вызывавшая у Сидора чувство восторга. Очевидно, она покорила его своей сексуальностью и раскрепощенностью, к примеру способностью без всяких стеснений прилюдно пописать в слепленный из талого снега горшок.

Когда Сидор услышал, что Марта как раз дожидается Катю, он забеспокоился. Начал расспрашивать: что те намереваются делать.

— Не знаю пока, — отвечала Марта. — Еще подумаем. Но уж точно не кино.

— У меня здесь дело небольшое, — Дроздов с ненавистью посмотрел на стоящего чуть в стороне Павла. — Нужно его проводить. Подождете?

— Долго ждать не станем, — вскинула брови Марта.

— Блин, блин… — забубнил угнетенный боязнью упустить перспективную встречу Дроздов.

— А что, парень сам не дойдет?

Сидор сквозь плотно сжатые губы втянул обжигающий холодом воздух и обратился к Крючкову:

— Слушай, тут совсем рядом. Вон отсюда хорошо видна церковь. Короче, ступай туда и никуда не сворачивай. В церкви найди священника. Как его, черта? — Сидор вынул из кармана бумажку, посмотрел и продолжил: — Отец Федор. В общем, отдашь ему эпикриз. Он с тобой там разберется.

— Хорошо, — смиренно ответил Крючков.

Павел дождался зеленого сигнала светофора и пересек Краснопрудную. Дальше начиналась Нижняя Красносельская улица с перекинутым через железнодорожные пути мостом. Навстречу Крючкову гремел освещенный нутряным светом трамвай. Справа на другой стороне моста торчала церковная колокольня, слева над обрывом тянулся старинный из красного кирпича дом.

Павел начал спускаться с моста по лестнице со стороны кирпичного дома. Перед ним в темноте возник незнакомец.

Вид у незнакомца был непримечательный — обыкновенный мужчина, каких много: среднего роста, сорокалетнего возраста. Заурядной внешности тип, если не считать шрам, который пересекал его худое лицо. Мужчина встал на проходе.

— Вот мы и встретились, — проговорил он.

— Я вас не помню, — сказал Павел мужчине.

Тот спокойно ответил:

— Зато я помню, кто ты такой.

Павел обернулся. Он увидел темные фигуры людей. Эти люди смотрели на него в ожидании, словно он их задерживал.

— Узнаю, узнаю, — кивал мужчина со шрамом. — Только я тоже… — он замолчал, порылся в карманах, достал сигареты, закурил и продолжил: — Куда ты идешь… Тебе туда не надо. Видишь дом? Только там тебя никто не ждет.

— И вам известно, кто я? — спросил Крючков с недоверием.

— Конечно, — улыбнулся неизвестный со шрамом. — Я знаю, кто ты. Сейчас ты — никто, — он расправил сутулые плечи, хмыкнул, вновь помолчал, после чего патетически произнес: — Ты получишь настоящее — гордое имя. Хочешь знать — кто ты? Следуй за мной. Глаза гипнотизера заглянули в самое сердце Крючкова.

 

Глава XVII

Лев Троцкий дает Павлу новое имя

Крючков шел в окружении толпы незнакомых людей. Ему стало спокойно, когда он огляделся и внезапно почувствовал, что эти товарищи с ним солидарны, что можно расслабиться и подчиниться чей-то движущей воле; мир кажется многим понятней и проще, когда ты не задаешься вопросами, а просто шагаешь в толпе. Группа спустилась по косогору оврага. Крючков оказался в необозримой по ширине чаше равнины, где, тускло блистая в прожекторном свете, тянулись десятки железнодорожных путей.

Спутники Павла безмолвствовали. Похоже, они были погружены в какое-то странное состояние задумчивости или, скорей, настороженности, словно ожидали чего-то пугающего, смертельно опасного. Вдалеке, перед высоченными стенами погруженных во тьму зерновых элеваторов, расстилалось огромное треугольное поле, куда устремлялись рельсы и обрывались в его центре чернеющей непонятной конструкцией. Дорога стала забирать чуть левее. Однако Крючкову удалось разглядеть очертания объекта. Это были покореженные останки вагона, который, подобно рухнувшему самолету, торчал из занесенной снегом земли. Его просвечивающиеся насквозь окна были похожи на дыры; единственная уцелевшая вентиляционная труба-гриб на краю крыши напоминала деформированный в результате горения хвост, добавляя правдоподобия сходству со сбитым бомбардировщиком.

— Хорошая работа, — нарушил молчание незнакомец со шрамом, указывая Павлу на останки вагона.

— Что это? — спросил Павел.

— Это офисный центр криминального короля трех вокзалов, — объяснил тот. — Был бой. Не наш. Мы только смотрели из укрепления. Во время штурма бандиты попытались прорваться сквозь оцепление и открыли огонь из крупнокалиберной пушки. Только что они могли противопоставить ракетам с термозарядами. Их поджарили в бронированной капсуле, как цыплят в доменной печи.

В разговор вмешался человек с лицом, напоминающим козью морду, который проникающим в самую душу сопрано проблеял:

— Главаря загрызла моя собака на палке. Так будет точнее. Моя палка сгубила мразь-ублюдка. Теперь он кормит мутантов-червей в безымянной могиле на мусорном пустыре около стен элеваторов. Не стоит присваивать то, чем не в состоянии управлять.

Спутники Павла вновь погрузились в молчание. Тишину нарушали только скрежет и погромыхивание движущегося в отдалении состава и скрип покрытого копотью снега под десятками топчущих ног.

У кромки пустынного поля стояли бочки с мазутом. Емкости подогревались огнем громко шипящих горелок. Над всем этим клубился едкий, удушливый чад, который, смешавшись с паром отдушин теплоцентрали, образовывал своеобразную мантию, прятавшую за собой детали запутанных и переплетенных между собой технических коммуникаций.

Это была мертвая зона, где ничего не росло, кроме жмущихся к бетонным стенам растений с куцыми зонтиками. К бочкам с мазутом выдавался изгиб гигантской трубы, через которую была перекинута сваренная из толстых металлических прутьев лестница.

— После вас, — сказал человек со шрамом, пропуская Крючкова вперед к лестнице.

Павел нерешительно взялся за холодные прутья. Он поднялся на пару ступеней и посмотрел вниз. Под ним стояли в ожидании мрачные люди. В сумраке блистали их похожие на раскаленные угли глаза. Крючков снова остро почувствовал, как на него давят, он понял, что всех задерживает. Тогда он пополз вверх.

С вершины трубы его взору открылись железобетонные коробы, которые висели в холодном тумане, струящемся над заполненным канализационными стоками рвом. Железобетонные коробы походили на фантастическую цитадель мрачного замка.

— Вот мы и пришли, — сообщил человек со шрамом, когда оказался рядом с Павлом на вершине трубы. — Это зона отчуждения. Место, где собираются люди, верные долгу.

Те, кто ведет непримиримую и святую борьбу. Ходи, ходи.

Павел живо задвигал конечностями. Он спустился по ту сторону трубы.

Оказавшись на краю рва, Крючков обнаружил, что толпа сопровождающих куда-то исчезла. Рядом с ним остался только человек со шрамом и козлорожий. Человек со шрамом вынул из кармана пальто оплетенный красной кожей варана рожок и продудел в него. Тут же в щели окна ближайшего блокгауза замигал огонек. Из недр вынырнула фигура ребенка, который проворно метнулся к парому и, наматывая на специальное колесо трос, переправился к прибывшим. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не ребенок, а стареющий карлик с искривленным злобно ехидной гримасой лицом. Павел подумал, что за такой омерзительной мимикой карлик скрывает какие-то слишком стыдливые, терзающие душу мысли. Такое бывает с калеками, которые сознают, что им неоткуда ждать помощи, милосердия и понимания, поэтому, будто кому-то в отместку, уродуют себя еще сильней.

— Все ли спокойно в лагере, Карл? — обратился к карлику мужчина со шрамом.

— Спокойно, как в гостях у покойника, — сообщил карлик Карл. — Вот ведь бывает, горишь, а на тебя даже не смотрят или, того хуже, нос воротят, что испускаешь зловоние, в смысле, смердишь… — Карлик пристально осмотрел Павла, спросил: — Откуда сей фрукт? Чего-то я его меж нами не помню.

— Человек наш, — изрек человек со шрамом.

— Ну и образ. Во сне увидишь, топором не отмахаешься, — освещая Крючкова фонариком, заключил карлик. — Не обижайтесь. Что есть, то и нужно есть, — примирительно добавил он.

Человек со шрамом улыбнулся и помотал головой, показывая Павлу, что на слова Карла не стоит обращать внимания.

Все четверо направились к железобетонному коробу, на крыше которого Павел заметил двух ополченцев. Их очертания были размыты туманом. Но Павлу удалось разглядеть, что один из них, повернувшись спиной к трубе, смотрит в бинокль в сторону города, а другой держит дисковый пулемет Дегтярева, поводя его длинным, с внушительным пламегасителем дулом из стороны в сторону.

Внутри блокгауза в полу обнаружилась дыра лаза, откуда тянуло теплыми испарениями — заплесневелой, тлетворной сыростью разверстого склепа.

— Ходи, ходи, брат, — проговорил человек со шрамом оторопевшему Павлу.

И Павел пошел.

Он спустился в каменный мешок, откуда тянулся узкий тоннель. Из отдаленного помещения, там, где тоннель поворачивал, в утробу лаза падала полоса света. Отчетливо доносились голоса спорщиков:

— Я говорю, нужно идти до конца. Решительно все равно — сколько придется заплатить за победу!

— И что потом? — вопрошал оппонент. — Вы отчаянный материалист. По-вашему, загробной жизни не существует. Что вы получите после своей смерти?

— Я не думаю о себе. Пусть мое тело съедят на помойке черви-мутанты. Плевал я на такую жизнь. Я не жалкая тварь. Мне не хочется существовать без победы.

— А я думаю. Думаю о себе! Думаю о будущем своих детей!

— Поэтому вы готовы пресмыкаться перед режимом! — злорадно и торжествующе заявил искатель победы.

— Нет. Я готов бороться. Только хочу знать за что. И хватит, в конце концов, передергивать. Вы еще не испытали потерь, которые пришлось пережить мне. Лишь только я задаюсь вопросом, что будет потом, так меня тут же обвиняют в трусости и отступничестве.

— Сомнения — ваша ахиллесова пята.

— А ваша ахиллесова пята — разум, — едко заметил оппонент. — Наведите порядок у себя в голове, прежде чем других проверять на вшивость.

— Во как, соратник, вы перешли на личность! Отлично!

Уже готовых сорваться на откровенные оскорбления спорщиков отвлекло появление четверки во главе с Павлом Крючковым. Оказавшись в помещении, наш герой смог разглядеть присутствующих в интерьерах, заставленных старой сработанной из ДСП мебелью. Посередине комнаты на гнутых ногах красовался изящный ободранный столик с помойки. Рядом с ним в продавленном кресле восседал сухопарый молодой человек с длинными лоснящимися волосами, в пенсне на изящном с большими крыльями носом. Молодой человек кутался в просторный матросский бушлат. В руке он сжимал наполовину опустошенную бутылку пива «Охота». Напротив него на диване сидели двое. Один из них поразил Крючкова своим неподобающим для сего места видом. Это был одетый в респектабельный костюм господин с крупным, высоколобым, украшенным аккуратной бородкой лицом. В противовес похожему на медведя основательному соседу щупленький человечек с востреньким подбородком, тонкими усиками и живыми, бегающими глазами напоминал обеспокоенного грызуна. Он постоянно ерзал, нервно подергивался, демонстрируя на своем узком лице то одну, то другую гримасу. Порой маленький человек успокаивался, замирал с выражением напряженного сосредоточения, потом снова вскидывал брови, облизывал губы, хмурился, дулся, передавая палитру самых разнообразнейших чувств.

Недра освещались самодельными лампами из стреляных гильз, которые чернили копотью низкий свод потолка, озаряя пространство приглушенным мистическим светом. В углу на крюке была подвешена просторная клетка с воркующими голубями.

В закутке Павел заметил еще одного персонажа. Он тихо ворочался в куче тряпья. Там, где кончался край ватного одеяла, выглядывала увенчанная вязаной шапкой небритая и обрюзглая физиономия. Она сияла нежно-розовым цветом в мигающем пламени, что весело пыхало из растворенной топки печки-буржуйки.

Взгляды обитателей блиндажа были направлены в сторону вошедших. Человек со шрамом хмыкнул и, подрагивая плечами, подошел к столу:

— Где Хазир? — спросил он.

— Ушел на задание, — ответил патлатый.

— Известия были?

— Нет.

— Значит, задерживается, — озабочено пробормотал обладатель шрама. — Я вижу, у вас тут какие-то прения, крики… Будто вы позабыли, какие задачи решаем и что за цели ставим перед собой. Печально, что мне приходится напоминать. Как правильно заметил Влас, мы боремся за победу. Хотя… — человек со шрамом помедлил, оглянулся на Павла и, энергично, по-ленински, зажестикулировав, заговорил: — Позвольте представить — БОЧ 090211. Наш новый брат по оружию.

— Довольно странное имя, — заметил бородатый господин.

— БОЧ расшифровывается как «биологическая особь человека». Имя, как понимаете, временное. Скоро соратник получит новое — гордое имя. Только его еще нужно заслужить, — человек со шрамом торжественно оглядел всех присутствующих.

— Жертва режима? — спросил Влас.

Человек со шрамом опустил веки и с упоением протянул:

— Да. — Потом вздрогнул, раскрыл глаза и, обращаясь к Павлу, продолжил: — Хочу, чтобы вы познакомились с верными делу соратниками. Сразу поправлюсь, их много, поэтому только с теми, кто здесь присутствует. Влас Жебрунов — бедный студент, активист и подпольщик — входит в основу ядра «Фронта сопротивления». Жарко желает переменить мир к лучшему. В сущности, как и все здесь присутствующие. Михаил Аскольдович Пень — владелец фабрики по производству нанобудильников.

— Бывший владелец, — вставил респектабельный бородач, поблескивая золотой булавкой на шелковом галстуке.

— Благодаря продажным чиновникам был совершен вероломный захват его производства. Предприятие ликвидировано. Как вам известно, сейчас не в цене честный труд. В здании бывшего предприятия захватчики благоустроили офисный центр… Анастас Галустян, — объявил человек со шрамом, указывая на сидящего рядом с бородачом маленького человека, — бывший сотрудник разгромленного предприятия, теперь безработный. С Карлом… — человек со шрамом показал на карлика, — вы уже познакомились. Бафомет…

Козроложий наклонил голову, показывая, что речь ведется о нем.

— Активист, верный приверженец «Фронта сопротивления»… Реликтовый бомж, — человек со шрамом махнул в сторону копошащегося в углу персонажа, — достался нам вместе с блокгаузом. С его слов, приполз сюда по подземным ходам с трубы, что за Ярославским вокзалом. Труба, как вам, наверно, известно, там и здесь — одно неразделимое целое. Ну и, собственно говоря, я — Лев Троцкий, офицер ГРУ. Патриот. Вхожу в секретную группу верных соратников, которые не забывают о чести и долге. Я один из немногих, кто продолжает борьбу с элементами, разрушающими нашу великую Родину… Итак… Прикрываясь личиной государственных интересов, власть имущие совершают неслыханные по своим масштабам диверсии. На территории России работают тысячи прачечных, где отмывают народные средства. В итоге. Дороги разбиты. Оборонительный комплекс развален. Промышленность и деревня в руинах. Застой. Безработица. Те же, кто честно работает, бедствуют, за копейки продавая свой труд. Все важные сферы общественной деятельности оплетают коррупционные сети. Вымогание взяток и круговая порука. Чиновничий беспредел. Они не строят, а разрушают. Ведут себя как оккупанты, наращивая миллиарды на заграничных счетах. А все для того чтобы сладко жиреть, испражняясь в золотой унитаз непереваренной черной икрой, покупать себе «Майбахи», яхты и виллы на побережье!

Оценивая произведенный своим выступлением эффект, Лев Троцкий обвел взглядом слушателей. Все молчали под жестким, гипнотическим взором как завороженные.

Наш герой сильнее сжал кулаки. В его ушах продолжал звучать обличающий голос оратора, по спине снизу вверх ползли леденящие кольца. Крючков почувствовал, что в его сердце вливается освежающая, придающая сил, справедливая злоба.

— Вы знаете кое-что, — продолжил выступление Троцкий, — но только наполовину. Мои источники подтвердили, что по всей территории России установлены генераторы страха и парализаторы воли. Их действие направлено на вырождение населения страны. Там, на верху, не заинтересованы в нашем присутствии. Вы спросите, зачем это нужно? Ресурсы земли истощаются. Альтернативной энергии не найдено. Братья… — Троцкий выдержал паузу и трагическим тоном продолжил: — Грядет смертоубийственный голод. Традиционная война — мероприятие затратное. Поэтому тайно внедряются новые высокотехнологичные методы. В частности, психотронное оружие Доз-1953000105-6. Речь идет о секретном заказе — о сговоре с тайным всемирным правительством главных чиновников нашей страны.

Душа Крючкова пылала от гнева. Внезапно ему стало понятно, кто виноват во всех его бедствиях.

— Это они, они, твари, — беззвучно повторял он.

Тут оживился и заговорил бывший хозяин завода будильников Пень:

— Вот так дела. Ну, про зомбоящик мы в курсе. Неужели еще и генераторы?

Лев Троцкий развел руками, ответил:

— Технологии развиваются, особенно если их финансируют хозяева денег.

— Смерть гнидам, — коротко заявил Бафомет.

— Мы знаем о скрытой и беспощадной войне, — вещал Троцкий. — И мы с вами сила, готовая противодействовать. Наши подрывники ведут неустанную борьбу. Уже проведено несколько подготовительных акций. Но главное ждет впереди. По итогам социальных исследований, результаты которых хранятся в глубоком секрете, народ нас поддерживает. Когда мы нанесем блистательный по эффекту удар, огни народного недовольства зажгутся по всей стране! И мы наконец возьмем власть в свои руки.

— Может быть, нужно начать с ликвидации генераторов и парализаторов? — предложил Пень. Ища поддержки, он пристально посмотрел на безработного специалиста. Тот в знак согласия затряс головой.

Пню возразил студент Жебрунов:

— Это мелочи. Удар должен быть сокрушительным, приводящим в смятение. Иначе ничто не помешает их восстановить.

Троцкий погрозил пальцем кому-то на потолке и произнес:

— Парализаторы и генераторы могут еще пригодиться. Когда мы получим контроль и потребуется некая форма стабильности.

— Хорошо, хорошо. Когда же настанет светлое будущее? — не унимался бывший заводовладелец.

— Снова дискуссии, — проворчал недовольно студент.

— Я только желаю услышать ответ на вопрос. И не постесняюсь его повторить.

— Мы не планируем дожить, — неожиданно проскрежетал Карл.

Повисло молчание. Какое-то время можно было слышать только шипение горящего масла в стреляных гильзах и воркование заточенных в клетке голубей.

— Наша цель — уничтожить привилегированное сословие чинуш и отдать власть народу, — произнес Троцкий. — Мы добиваемся справедливости. А справедливость — это благо для всех.

— Соратник Лев, соратник Лев, — послышалось за спиной у Крючкова. Из тоннеля вышел приятный мужчина с большим капитанским биноклем. Его открытое лицо было задорно и вместе с тем озабоченно. Было видно, что мужчина долгое время стоял на морозе. Волосы, выбивавшиеся из-под шерстяной шапки, а также воротник зипуна искрились от приставшего льда. — Прибыло сообщение, — бодро объявил он.

— Давай его сюда скорее, — засуетился Троцкий.

— Там стремянка нужна. Голубь сел на алюминиевый провод и приморозил к нему лапки. Нужно достать. А так ему не оторваться. Лапки примерзли.

Мужчина с биноклем стремительно заскочил в темный проем, который располагался в стене против тоннельного хода. Через мгновение он выскочил оттуда со складной лестницей. Он снова скрылся в тоннеле. Лев Троцкий, Бафомет, Карл и Влас пошли за ним.

Павел тоже решил выйти из подземелья. От духоты или отчего-то еще у него ужасно разболелась шея. Ему захотелось глотнуть свежего воздуха, а заодно оглядеться. В тоннеле человек со шрамом подождал его.

— Мы используем почтовых голубей для передачи шифровок, — подмигнул Павлу Лев Троцкий. — Технические средства связи находятся под контролем подвластных спецслужб. Приходится прибегать к старым способам.

Крылатый посыльный трепыхался на алюминиевом проводе, натянутом между мачтой крыши железобетонного короба и колокольней заброшенной старообрядческой церкви. Провод использовался, чтобы раскачивать на колокольне увесистый молот. Молот трахал в обрубленный рельс; раздавался протяжный звон. Так подавался сигнал в случае тревоги.

— Сейчас мы тебя освободим, потерпи, — приговаривал человек с биноклем, которого звали Андрей Жданов.

Карлик, придерживая стремянку, бормотал:

— Такая, значит, его планида — терпеть. Потерпит, потерпит и сдохнет.

Когда голова Андрея оказалась рядом с несчастным пернатым, он снял теплые меховые перчатки, нежно сжал в кулаках морщинистые голубиные лапки и начал их греть.

— Записка на месте? — крикнул Лев Троцкий.

— Все в порядке, на месте, — доложил Андрей.

Крючков на какое-то время выпал из окружавшей его суеты и погрузился в свои размышления. Неописуемый вихрь самых разнообразнейших мыслей переполнял его разум. «Вот же в чем дело. Получается, что выхода нет. Парализаторы стерли мне память. Надо мной поработали — эти подонки в правительстве, что превращают народ в стадо безвольных ничтожеств, подавленных страхами зомби. Но кто я на самом деле, кто-нибудь даст мне ответ?» Он запрокинул голову и посмотрел на черное небо. Он никогда еще не видел звездное небо в Москве. Он понял, что миллиарды светящихся точек в тот самый миг непроизвольно, не по своей доброй воле вспыхивают и потухают в непознанной, бесконечной Вселенной. И он так же бездарно, бесследно исчезнет.

Кто-то обнял его за плечо. Павел услышал тихий и непривычно, до странности, ласковый голос. Это был голос человека со шрамом (как оказалось, на крыше остались только они):

— Сколько героев желает великой судьбы. Сколько их было — тех, кто не смог довести до конца свое славное дело. Скажи мне, что главное в жизни?

— Я не знаю, — ответил Крючков.

— Знаешь, только забыл, — поправил Лев Троцкий. — Главное в жизни — это победить. Победить жалкого, ни на что не способного раба в себе. Но для этого нужно противостоять могущественным, беспощадным, уничтожающим силам. И если потребуется, принести себя в жертву. Только тогда ты превращаешься из твари дрожащей в богоподобного властелина судьбы. И тебе не страшна смерть. Ты можешь дрогнуть, сказать, что еще не готов. Можешь сдаться на милость поработителям. Но… Чего люди больше всего боятся? Нового шага. Нового собственного слова. Это война духовная. И если ты дрогнешь… Если раб победит, за всем этим тебя поджидает духовная смерть. Медленное разложение — эскапизм. — Троцкий замолчал, убрал свою руку с плеча Павла, достал и закурил сигарету. Шрам белой нитью подрагивал на его суровом лице.

Павел не знал, что такое «эскапизм», но не стал уточнять. Ему хотелось выяснить другие, волнующие его вещи.

— Послушайте, мне нужна помощь. Вы сказали, что знаете, кто я. Я ничего не помню из своего прошлого. Мы ведь уже где-то встречались?

Лев Троцкий кивнул и ответил:

— Встречались. Только это не имеет значения.

— Почему? — удивился Крючков.

— Потому что прошлое не имеет значения. Наше прошлое — полная горести и унижения черная бездна. А впереди новая светлая жизнь. И встретят ее только те, кто пойдет за мной. И уйдет следом. — И тут человек со шрамом начал рассказывать много, быстро и проникновенно. Он прижимался лбом ко лбу Павла, шептал ему, словно на исповеди. Речь его была искренней, такой, что невозможно было ему не поверить. Потом он оттолкнул Павла и быстро ушел, спустился с крыши, исчез за бетонными стенами.

Павел остался один. Он стоял и слушал отдаленные звуки живущего города, вдыхая холодный чад испарений. Теперь только звезды были его свидетелями.

Когда Крючков вернулся в уютный блиндаж, его поджидал ужин. Соратники деловито распорядились содержимым пакета с провизией, которую принес с собой Павел. Яблоки, сыр, колбаса были аккуратно нарезаны и уложены горочками на деревянной доске. Тут же лежали хлеб, зубчики чеснока и очищенные головки репчатого лука. Пряники с джемом, изюм были по-братски поделены. Для общего угощения был выставлен огромный пакет карамелек.

Влас снял с печи котелок с громко булькающей гороховой кашей, поставил на стол, где уже каждый самостоятельно накладывал себе в миску наваристое и душистое кушанье.

Тепло расслабляло и дарило приятное ощущение покоя. За едой поминутно вспыхивали и затухали несодержательные разговоры.

— Лучше, чем в Куршевеле, — облизав ложку, произнес Андрей Жданов.

Михаил Аскольдович, который был, видимо, сыт, потому не ел гороховой каши, вопросительно посмотрел на Андрея.

— Если намерзнешься, горячего хорошо навернуть, — пояснял Андрей, расплываясь в довольной улыбке.

Разделавшись с кашей, соратники наполнили жестяные кружки крепким, заваренным по-походному, в котелке, чаем. Общее умиротворение в этот счастливый момент достигло апогея. Вокруг раздавались только прихлебывания с долгими, жаркими выдохами и хруст разгрызаемых карамельных конфет. Беззубый реликтовый бомж бросал карамельки в кружку и растворял их в кипятке. Вокруг него распространялся волнующий аромат барбарисок. Лев Троцкий оказался на удивление охоч до конфет и за чаем готов был съесть чуть ли не весь пакет.

Отужинав, Андрей Жданов нацепил свой зипун, повесил на шею бинокль и отправился на ночное дежурство. Вскоре нарисовался его напарник — печальный огромного роста мужик. Глаза мужика были пусты, уголки губ опущены вниз. Несмотря на свой относительно молодой возраст, он был абсолютно сед. Великан поставил в углу рядом с дырой подземного хода длинный, с человеческий рост, пулемет и, не раздеваясь, плюхнулся на табурет, принялся есть. Низко склонившись над миской, мужчина жадно захватывал ложкой остывший горох. Не разжевывая, он проглатывал кашу и через минуту опустошил миску, вытер ее мякишем хлеба до блеска. Потом переставил табурет к печке, сел на него, повернувшись спиной ко всем. Великан широко расставил торчащие из-под шинели обутые в валенки ноги, протянул озябшие руки к жару, затрубил носом и забормотал что-то нечленораздельное. К великану приблизился крадучись карлик, похлопал по плечу. Они о чем-то доверительно заговорили. Влас Жебрунов увлекся разгадкой кроссворда. Михаил Аскольдович и Анастас Галустян затеяли партию в шахматы. Реликтовый бомж задремал на кушетке. Если не брать в расчет отсутствие хозяйки, отдых подпольщиков походил на вечер в тесном кругу семьи.

Лев Троцкий предложил Павлу осмотреть подземные коммуникации.

— Я покажу тебе, как мы живем, — сказал он. — Пойдем.

В смежном помещении за стеной находилось спальное отделение. Туда выходил покатый, покрытый асбестом бок трубы теплоцентрали. К потолку на крюках были подвешены полосатые гамаки.

Из спальни небольшой переход приводил в туалетную комнату — помещение с щелью между железобетонными плитами. Куда вела щель, было неясно. Возможно, под перекрытием пряталась бездонная пропасть. Периодически из щели доносилось тихое грохотание. Иногда потоки восходящего теплого воздуха вздымали и выкидывали то, что валилось в прореху между железобетонными плитами.

Павел заметил в стене узкого тоннеля массивную, обитую стальными листами, дверь.

— Что там? — спросил он у Троцкого.

— Совещательный кабинет.

— Мы его тоже посмотрим?

— Позже как-нибудь, — ответил Троцкий. — На самом деле там ничего интересного нет.

Троцкий увлек Павла на верхний уровень и показал занесенную снегом кладовую, где в клетках хранились продукты. В теплом отделении кладовой стояли мешки с картофелем, банки с крупами, закатки с огурцами, грибами и разнообразным вареньем. Все это было упрятано за мелкоячеистой металлической сеткой, спасавшей провизию от крыс и мышей.

После отбоя соратники (те, кто не был в дозоре) умылись, почистили зубы и заняли гамаки. Карлик на цыпочках подошел к стреляной гильзе, которая стояла на полке стены, и накрыл мокрой тряпкой горящий фитиль. Теперь спальню освещал только слабенький огонек от лампадки под самодельным сколоченным из грубых досок киотом. В киоте, Павел знал, прятались изображения революционных вождей, ушедших, по словам часто прибегавшего к ярким метафорам Троцкого, «ввысь».

Мерно покачиваясь в гамаках, мирно спали соратники. Только, пытаясь устроиться поудобней, крутился бывший владелец завода, производившего нанобудильники, Михаил Аскольдович Пень.

Павел бодрствовал. Приятная истома расплывалась по его телу. Ему было тепло и спокойно. Когда он закрывал глаза, перед ним возникало лицо человека со шрамом. Он смотрел на Крючкова добрым всепонимающим взором. В ушах Павла звучал его ласковый голос: «Пусть сейчас тяжело. Брат мой, друг мой. Верь мне: впереди ожидает нас новая, яркая жизнь. Мы построим страну, где не останется места страданиям. Лучшее ждет впереди. Спи. Спи».

Карлик подходил к белому обнаженному телу Крючкова, лежащему под ослепительно ярким прожектором на мраморном белом столе. Тело героя было огромным, его ноги уходили за пределы стола и рельсами через окно уползали в соседнюю комнату.

— Мы вставим рубины в глазницы, — тихо скрежетал карлик, — набьем твое чрево соломой, льняными очесами и благоуханными травами. Спи. Спи.

 

Глава XVIII

Подпольщики

Павел провел у подпольщиков трое суток. Все это время он был под наблюдением «старших товарищей», которыми представлялись Лев Троцкий и Бафомет. Если же те были заняты или отсутствовали, за Павлом приглядывал Карл.

Лев Троцкий вызывал у Крючкова чувство симпатии и любопытства. Улыбался разведчик не часто, но приветливостью, доверительностью и неподдельной душевной ясностью располагал к себе. Еще Павла пленяли его рассказы. Троцкий распространялся о засекреченных видах оружия, методах организации диверсий, типах и технике обустройства схоронов и засекреченных наблюдательных пунктов, способах выживания в экстремальных условиях и многих других интересных вещах.

Когда человек со шрамом заводил разговор о предателях горячо любимой им Родины (это случалось нередко), голос его повышался, речь становилась эмоциональной, полной волнующих оборотов и ярких метафор. В такие моменты Лев Троцкий рубил яростно воздух ладонью и обличал и грозил. В словах человека со шрамом чувствовалась личная боль, которая передавалась Крючкову, и он всецело был солидарен с ним. Наш герой внимал ему завороженно и не мог возразить. Троцкий вещал:

— Посмотри, куда ведет нашу страну это циничное, не верящее ни во что, не ценящее ничего, кроме личного обогащения, правительство. Эти прохвосты любой идее не дадут стать могущественной. Ее обесценят, обесцветят, заразят разложением и выкинут на помойку. Вот так. Так… Они врут, что мы якобы завербованы тайным врагом нашей Родины и являемся слугами мировой закулисы. Что все наши действия происходят с подачи Госдепа. Но неужели не ясно, что мы самостоятельно выбрали путь и спустились в подполье. Мы не зависим от помощи мировых воротил, которыми часто пугают их же друзья в подвластных им СМИ. Наши руки чисты. Кроме вводимого в заблуждение народа, мы никому не должны. И люди не слепы. Смотри. Вызывающие только жалость потуги спасти то, что было построено при социализме, выдаются за достижения. И чем тут можно гордиться?! Промышленность разрушается. А все награбленные у народа богатства передаются в Стабфонд — цепкие лапы того самого гнусного американского ростовщичества. Бизнес продажных чиновников связан с отмывкой награбленных средств и офшорами. Цена ему — миллионы загубленных человеческих судеб и жизней. Требующие модернизации заводы ветшают и закрываются за неэффективностью. Люди страдают от произвола, упадка и безработицы. Да только обычные люди там наверху никому не нужны! Теперь же ты видишь: наше нелегкое время требует непримиримой борьбы. Ты тоже жертва, — неожиданно ласково объявил Троцкий. Обильно посыпав вологодское масло, размазанное на подрумяненной корочке белого хлеба, сахаром, он угощал самодельным пирожным Павла, произнося зачем-то: — Аминь.

Карлик Карл оказался не таким уж противным и злым, как, впервые встретив его, решил Павел. Правда, славным карлика Карла назвать было тоже нельзя. Он был, скорее, печальный и странный. Целый день скрежещущим, как тяжелая дверь на заржавленных петлях, голосом мог разглагольствовать о горестях и несчастьях людей. К примеру, начинал рассказывать о торнадо, в подробностях разрисовывая самые разнообразные формы гибели жертв:

— Вот… Подкинуло эту, полную жизни, розовощекую, длинноногую, с прекрасной грудью и очаровательным личиком девушку прямо в дорогостоящем автомобиле и пронесло по воздуху триста метров… Потом машину плавненько опустило на землю. Все цело. А она (девушка) во время полета кричала и подавилась жвачкой. Потом, уже на земле, — судороги, в агонии расцарапанная наманикюренными коготочками тонкая шея, выпученные глаза — медленная и мучительная смерть.

Или:

— Открыл молодой, атлетического телосложения мужчина с симпатичной мордашкой дверь… А оттуда огненный вихрь. Кожа на лице симпатяги мгновенно обуглилась, затрещала, пошла пузырями…

Павел затыкал уши, чтобы не слышать подробности страшного повествования. Когда он убирал от покрасневших ушей руки, карлик, довольно хихикая, говорил:

— Ничего плохого в смерти нет. Она всех уравняет.

Карлик дружил с угрюмым великаном Кузьмой Купидоновым. Кузьма практически ни с кем, кроме карлика, не общался.

Один раз Крючков набрался смелости и поинтересовался, как Купидонов оказался в подпольной среде.

— От меня ушла жена. И все, — произнес Купидонов. — Мне нужна моя Кармангоция. И там, где живет глупая теща, улица, названная в мою честь.

Влас Жебрунов был бунтарем и яростным оппозиционером. Имея в запасе огромное множество где-то вычитанных изречений, он постоянно спорил с Пнем, который не был сторонником радикальных решений, предлагал все продумать и взвесить. Влас частенько обвинял Михаила Аскольдовича в нерешительности и приверженности к бесчеловечному либерализму. В такие моменты только тонкий психолог Лев Троцкий мог их угомонить.

Отец трех детей, безработный специалист по сборке нанобудильников всегда выступал на стороне Михаила Аскольдовича. Галустян никогда не ввязывался в перепалку, но молчаливо кивал, соглашаясь с бывшим своим руководителем. К подпольщикам Анастас попал под влиянием Пня, проявив беспрецедентную верность. Может, у Галустяна имелся другой — скрытый и никому неизвестный мотив. Павел знал, что сам Пень не одобряет подобное поведение бывшего своего подчиненного:

— Шел бы ты отсюда домой, — говорил он.

Анастас только мотал головой в ответ.

Бывший системный администратор Жданов Андрей казался, пожалуй, самым веселым членом подпольной общины. Его привлекало и радовало крепко сплоченное благородными целями братство соратников. Андрея прельщала опасность. Он готов был пожертвовать всем ради верных товарищей. С его слов, он боролся за правду и справедливость, считал себя пламенным идеалистом. Без высокого, незапятнанного идеала для Жданова жизнь была пуста.

И наконец Бафомет. Он был действительно пренеприятнейший тип. С ехидной козлиной рожей, в красном колпаке, с паскудными глядящими в самую душу глазенками, в которых, казалось, искрами прыгают бесы. От него струился омерзительный, непонятного происхождения сернистый запах. Руки были грубые, ногти обгрызенные и грязные.

Вместо зубов — почерневшие редкие пеньки. Одним своим видом он приводил Павла в состояние трепета и недоумения. Своими повадками и сдобренной специфическими выражениями речью он смахивал на закоренелого уголовника. Если другие подпольщики называли Крючкова соратником или товарищем, Бафомет всегда с каким-то презрением кидал ему:

— БОЧ.

И все его обращения к Павлу звучали приказом:

— Куда пошел, малахольный? Ну-ка, стоять.

Или:

— Возьми щетину и надрай пол в парашной.

Крючков неоднократно ловил себя на желании треснуть чем-нибудь очень тяжелым этого Бафомета.

Козлорожий имел своеобразное хобби. Поздним вечером он выдувал заунывные трели на флейте из человеческой берцовой кости. Печальный мотив раздавался под гулкими сводами и разносился по запутанным темным переходам. И все тогда навевало уныние, становилось гнетуще и неприветливо. Никому, кроме карлика, это игранье не нравилось.

Хотя все терпели. Только карлик потирал руки и скалился в некрасивой усмешке, когда душа цепенела в недобром и суеверном предчувствии, что всех ожидает неотвратимый и, возможно, бесславный конец.

Однажды Павел спросил у Троцкого, почему он и другие соратники терпят гадкого Бафомета?

Троцкий подумал, видимо подбирая слова, и чуть погодя, проговорил:

— Понимаешь, каждый играет в нашем непростом деле какую-то роль. Ты удивишься, но Бафомет незаменимый товарищ. Он решает большие задачи и по-настоящему предан идее. Раньше он был цветником. Цветник — это бомж, который живет на теплотрассе. У него большая сноровка и опыт. Он решителен, дерзок и смел. Внешность его, конечно, не очень располагает к себе. Ты слово «скатол» знаешь?

Павел не знал.

— Это элемент распада белка в навозе. Именно он придает зловоние фекалиям. Так вот, скатол незаменим в парфюмерии. Просто необходимо ввести его в композицию, смешивая с определенными компонентами, чтобы создать дорогие духи. Всякий может приносить пользу. Нужно только уметь контролировать и правильно задавать направление.

Троцкий осекся, кашлянул и добавил:

— Не надо делить соратников на плохих и хороших. Каждый привносит что-то свое. У нас у всех общая цель.

Уже с утра в подполье началось ощутимое оживление. Приходили какие-то незнакомые люди. Лев Троцкий встречал их и надолго уединялся в потайном кабинете. Иногда туда заходил Бафомет. Было известно, что он пользуется у человека со шрамом особым доверием. Все соратники были возбуждены ожиданием серьезного дела. Великан, заложив руки за спину, слонялся из угла в угол и о чем-то сам с собой говорил. Влас несчетное количество раз брал и через минуту в изнеможении отбрасывал от себя сборник сканвордов. Карл неожиданно пропел какую-то старую добрую (а это было в высшей степени странно) песенку. Реликтовый бомж никак не мог в беспокойстве принять удобную позу на мягкой подстилке у печки, а в обед, сославшись на отсутствие аппетита, отказался есть. Все знали, что стоят на пороге большого события. Но никто никому не задавал вопросов на этот счет. Никто ни о чем не гадал. Все ждали вечера.

Впервые за нашим героем никто не следил. Угнетенный царящей в стенах подземелья нервозностью Павел подумал: «Ну вас в болото», без сопровождения поднялся наверх. Выйдя на улицу, он, обернувшись, заметил на крыше железобетонного блока Андрея, который, приветствуя, помахал рукой. Крючков растянулся в натужной улыбке и помахал Андрею в ответ. Какое-то время наш герой мерз, стоя на заснеженной груде битого кирпича. Ему захотелось пройтись дальше укреплений, выйти из зоны и пошататься по городу. Он уже хотел осуществить свое желание в одиночку, как мимо него проследовал Михаил Аскольдович Пень.

— Вы в город идете? — спросил Крючков.

Михаил Аскольдович вздрогнул и произнес:

— Да. Иду в город за продуктами.

Вид у бывшего заводовладельца был помятый, невыспавшийся; он горбился, прятал в воротник посиневшие от суточной небритости щеки.

— Можно мне с вами пойти? — поинтересовался Крючков.

Михаил Аскольдович болезненно прищурил глаз, словно прицелился, немного подумал и настороженно проговорил:

— А ты один?

— Один.

— Ну хорошо. Пойдем.

Соратники переправились на пароме на другую сторону рва, достигли трубы, перелезли через нее и потопали вдоль забора в сторону площади. Под эстакадой третьего транспортного кольца они нырнули в прореху отогнутой секции металлического ограждения; Пень окинул взглядом Крючкова и с интонацией, подразумевающей нечто среднее между вопросом и утверждением, произнес:

— Хочешь вернуться обратно.

— Я? — переспросил Павел. — А вы разве нет?

— Нет. С меня хватит. Я не намерен более в этом участвовать. Лев Троцкий сражается с чудовищами, но он и есть чудовище.

— Постойте, — серьезно и подозрительно сказал Павел. — Почему вы так говорите? Лев Троцкий — хороший человек. Он борется за правое дело. Вы же сами ненавидите коррупционеров.

— Вы его плохо знаете.

— Троцкого?

— Да. Я ненавижу коррупционеров с тех пор, как у меня отобрали мой бизнес. Я приехал в Москву из маленького городка; денно и нощно трудился и создал с нуля свое производство. И меня, кто честно работал, лишили всего. У меня забрали не только мое предприятие, но и весь смысл жизни. Сначала под смехотворным предлогом арестовали весь мой товар. Потом обанкротили и обобрали до нитки. Со мной обошлись несправедливо. Тогда я не знал, куда мне бежать, и пришел сюда. Отомстить хотел им, понимаете? Только теперь… Теперь мне все равно. Моя жена и дети в опасности. Люди Льва Троцкого хотели взять их в заложники. А вы еще ему верите…

— У меня не было оснований не верить… — Павел замолк. Внезапное соображение всплыло в его возбужденном новыми переживаниями разуме. Память отчетливо подсказала, как, вернее, зачем он очутился в Москве.

— Я тоже приехал сюда за работой. Хотел зацепиться здесь, — пробормотал Крючков, оглядываясь на какого-то случайного прохожего.

— Анастас признался, что у него такая же, как и у меня, ситуация. Его семью взяли в заложники, — продолжал быстро, сбивчиво, на ходу говорить бывший заводовладелец: — Это война всех против всех, где каждый хочет играть по своим правилам. Троцкий выбрал дорогу террора. Но я не хочу — не хочу проливать кровь. И вы… Бегите, бегите отсюда, пока не поздно. Он тролль, льстец и лжец — очень страшный. Вы видели Бафомета — убийцу и провокатора. Он у Троцкого такой не один. Есть Хазир — свинорылый палач. Хазир расправляется с теми, кто захотел покинуть организацию!

— Откуда вам это известно? — спросил, опомнившись от поразившего его озарения, Павел.

— Вчера ко мне попал ключ к расшифровке. Я читал его сообщения. Вы бы видели, что он за человек. Да он и не человек. От него пахнет адом! Вижу, вы мне не верите. Скажите, если Лев Троцкий такой замечательный, зачем ему подобная компания нужна?

Крючков припомнил слова человека со шрамом: он говорил, что Бафомет — незаменимый товарищ для каких-то заданий.

— Каких?! — всплеснув руками, воскликнул Пень.

— Я не знаю.

— Троцкий твердит, — поскальзываясь на желтом обледенении около рельсов, продолжал тараторить Пень, — что желает построить страну справедливости и всеобщего равенства. А я утверждаю: у каждого зла есть мотив, но не может быть оправдания. Если строить страну справедливости, прибегая к террору, любому террору, я вас уверяю, не бывать такой светлой стране!

Здесь, как ни распинался бывший заводовладелец, в душу Крючкова прокралось сомнение. Чем более говорил Михаил Аскольдович, тем менее наш герой ему верил. Возможно, сработала некая установка, которую талантливый гипнотизер внедрил в подсознание Павла. К тому же его предупреждали, что многие гады станут подпольную организацию поливать грязью, будут обвинять в самых страшных грехах. Вот и этот расстроенный Пень поссорился вчера с Бафометом или захотел больше, чем ему полагается…

— Знаете что, — резко, с брезгливой усмешкой, произнес Павел, — вы ни во что не верите. Я вас презираю. И возвращаюсь обратно. Идите вы дальше одни.

Михаил Аскольдович ахнул и дернулся, будто ошпаренный. Очки на его переносице перекосились. Он глядел ошарашено. Крючков повернулся и зашагал не оборачиваясь. В нем бурлила злость и досада на эту жалкую и ничтожную личность — подлого Пня, оговорившего его верных товарищей. «Жлоб, ничтожество, тварь», — в бешенстве приговаривал Павел. Сердце Крючкова яростно колотилось в груди. В какой-то момент рассудок начал мутиться, в глазах потемнело. Он даже хотел подобрать попавшуюся ему на ходу арматуру, догнать Михаила Аскольдовича и жестоко избить.

Волнение в душе поутихло, когда он приблизился к стенам блокгауза. Павел поймал себя на соображении, что на удивление сильно поддался безумному негодованию. Когда он проник в блиндаж и увидел соратников, появилась назойливая и неотвратимая мысль: что он делает среди этих людей? Он приехал в столицу, чтобы устроиться на работу, а не участвовать в какой-то неясной войне. «Что со мной? Кто я? Зачем мне все это надо?» — спрашивал он себя.

Распаренный Карл с трудом тащил на плече мешок, сквозь рогожу которого проступали фрагментарные очертания автоматов Калашникова. Карлик заскрежетал:

— Поднимайся скорее наверх. Нужно машину помочь разгрузить.

Проигнорировав карлика, Крючков отправился в туалет. По дороге он видел приоткрытую дверь, за которой располагалась секретная комната. Из помещения не доносилось ни звука. Похоже, там никого не было.

В клозете Крючков снял штаны, опустился над щелью на корточки, покряхтел.

Потаенный кабинет не давал его мыслям покоя. Случай был подходящий. Павел решил все для себя прояснить.

Наш герой заскочил в кабинет. Внутри ничего необычного. По стенам расставлены старые стулья, большой гардероб, шкафы картотеки. Стол, на котором разложена карта Москвы с линиями и кружочками, нарисованными красным и синим фломастером. Тут же подшивка — скрепленная витой проволокой пачка бумаги. На заглавном листе крупным размашистым подчерком выведено: «Крючков Павел Георгиевич. Досье».

— Господи, господи! — тихо воскликнул Крючков, услыхав приближающиеся по коридору шаги. Он бросился к гардеробу, распахнул его дверцу, шагнул в просторные деревянные недра, стукнулся о подвешенные на крючке кости скелета. Чтобы не закричать, сунул себе в рот кулак, вцепился до крови зубами, зажмурился и затих.

В кабинет зашли люди. Павел не мог их разглядеть, но по голосам узнал Троцкого и Бафомета. Был еще третий — незнакомый Крючкову. Пришельцы захлопнули за собой тяжелую дверь и заговорили.

Бафомет:

— Скоро приедет Хазир.

Троцкий:

— У нас все готово. Смертники — кто участвует в покушении.

Незнакомец:

— Мы не начнем без сигнала. Как только угробите главного, включайте мобильный, звоните. Через минуту на каждом объекте будет по сотне вооруженных людей. Если не справитесь, я отменю операцию.

Троцкий:

— Справимся. Не сомневайтесь. Вы тоже не оплошайте. Никаких разговоров. Сразу стреляйте в ублюдков. Чем больше убьете, тем лучше. Заложники нам не нужны.

Неизвестный:

— Будет достаточно крови.

Троцкий:

— Ничего не поделаешь. Революцию в чистых перчатках не делают.

Неизвестный:

— Мега предупредили, что у телохранителей главного может иметься спасательный щит. При попадании болванки с урановым наконечником выбивается часть, равная двадцати сантиметрам, срабатывает пламегаситель и непроницаемая для осколков подушка.

Троцкий:

— Я эту систему знаю. Жертва будет защищена только с одной стороны. Мы же используем комбинацию. У нас будут стрелки и бомбометатели. Видите эти красные точки. Здесь два стрелка с пистолетами. Здесь два метателя.

Неизвестный:

— Я в вас не сомневаюсь. Просто хотел на всякий случай предупредить.

Какое-то время Крючков мог слышать только шуршание карты. Затем послышались комментарии Льва Троцкого: — Вот путь движения кортежа. Тут они остановятся. Главный зайдет в магазин. Здесь стрелок, здесь второй, это бомбист и еще один бомбист. Все они числятся в списке «народ» — изображают случайных прохожих. Наши люди в охране проведут их через барьер.

Неизвестный:

— А это чего за…

Троцкий:

— Крючков — смертник-бомбист. Кличка БОЧ 090211. Он почти подготовлен к ответственной роли.

Неизвестный:

— Что значит почти? Завтра в десять утра покушение!

Троцкий:

— Злостью и ненавистью заряжен по самое горло. Ничего не помнит о себе. Мы хорошо поработали над ним. Сегодня будет дана заключительная установка — героический подвиг, вечная слава или вселенский позор, никчемная, бестолковая смерть.

Крючков еще сильнее зажмурил глаза. Нельзя описать тот ужас, который пробуждал в нем теперь этот человек.

— Я в вас верю, — строго сказал незнакомец.

— Не в первый раз, — усмехнулся Лев Троцкий. — Завтра мы возьмем власть в свои руки, — тон человека со шрамом приобрел оттенки мечтательности, — не о чем будет уже беспокоиться. Бафомет, у мега к тебе личная просьба. Когда все будет под нашим контролем, навести суку, который живет в моей бывшей квартире. Отруби ему голову, положи на блюдо, обложи незабудками и доставь мне.

— Добро, — проблеял Бафомет.

В дверь постучали. Лязгнул засов, заскрипели петли.

Троцкий тихо воскликнул:

— А вот и Хазир! Смотрю, у тебя в руке синий контейнер. Чувствую, там что-то есть.

Вошедший хрюкающим, словно простуженным, голосом проговорил:

— Там лед и голова отщепенца.

Троцкий:

— Раскрой. Покажи.

Павел услышал звук брякающих защелок.

— Оооо, — протянул с наслаждением Лев Троцкий. — Чисто исполнено.

— Зенки словно живые, — изрек Бафомет.

Незнакомец заявил, что ему нужно идти.

— Что с головой делать? — прохрюкал Хазир.

— Брось в туалетное очко или запихни в гардероб, потом выкинем, — сказал Троцкий.

Руки и ноги у Павла одеревенели от ужаса. Он сжался в комок, облокотившись на пахнущий мертвечиной скелет, чувствуя, что от страха теряет рассудок.

В дверь настойчиво забарабанили.

— Кто это? — спросил незнакомец.

— Сейчас посмотрим, — произнес Бафомет.

Раздался взволнованный голос, в котором Павел с трудом угадал карлика Карла:

— БОЧ куда-то запропастился.

Троцкий неожиданно истерически вскрикнул:

— Куда вы смотрели?! Где он?!

Карл ответил:

— Не знаю. Только что был здесь. А теперь он исчез.

Троцкий:

— Ну так ищите! Эй, давайте все. Хазир, брось ты в задницу этот контейнер! Он не мог далеко уйти. Его нужно сейчас же найти!

 

Глава XIX

Безумный бег несостоявшегося камикадзе

Кабинет опустел. Какое-то время Павел слушал только оглушающий стук своего сердца.

— Что мне делать? Господи, господи, — шептал он, чувствуя, как страх вымораживает его тело. — Неужели меня придавят, как таракана, здесь — в этом темном углу. Шансов нет. Или попробовать вырваться… Нужно действовать. Действовать!

Крючков попытался открыть дверь гардероба. Та предательски скрипнула и стукнулась о голубой украшенный наклейками покемонов пластиковый контейнер. Наш герой оглядел его с отвращением и трепетом, выскочил из гардероба; высунул голову из кабинета — в коридоре все тихо, никого нет.

— Господи помоги мне, спаси… — Павел бросился в сторону туалета. Оттуда тянулось два длинных тоннеля. Один из них устремлялся на улицу, другой заканчивался серпантином ступеней, ведущих в продуктохранилище.

Из черноты раздались чьи-то шаги и покашливание. Павел метнулся в сторону, побежал вверх по лестнице к продуктовому складу. На его пути в мутном освещении устроенного в стене коридора светильника возник человек. Это был Влас Жебрунов. Он вскинул руку, вооруженную пистолетом, разинул рот, чтобы крикнуть. Крючков поймал его за рукав, сжал ему горло и со всей силы ударил затылком о бетонную стену. Выдернув пистолет, Павел с размаху саданул рукояткой Власа по темени.

Мгновение, и Крючков оказался в верхней ячейке железобетонного короба.

В дыру потолка заглядывала полная багряного цвета луна. Через сетку можно было видеть треугольное поле и остов вагона, который был в центре круга полыхавших костров. В огненном круге метались маленькие фигурки людей. Люди совершали какие-то непонятные телодвижения. На заброшенной старообрядческой колокольне звонко бахнул и загудел рельс. Толпа человечков на поле заволновалась и ответила звуку набата дерущим воинственным возгласом.

Павел понимал, что скоро окажется в сплошном окружении. Что делать? Он схватил с присыпанной снегом полочки упаковку куриных окорочков, запихнул ее в карман пуховика. Ударом ноги наш герой высадил держащуюся на дюралевых скобах сетку, отступил на несколько метров и с разбегу перепрыгнул на крышу одноэтажного крыла железобетонного укрепления. Он сильно отбил себе ноги, но, превозмогая боль, пробежал по крыше крыла и спустился с него по металлической лестнице на обледеневшую землю.

Дальше находилась сточная труба; из нее вытекала зловонная жижа. За ядовитыми испарениями скрывался высокий бетонный забор. Только бы преодолеть его незамеченным. Крючков, спотыкаясь и падая, побежал по сугробам. Он не спускал глаз с огней окон домов, возвышающихся за забором.

Но, оказавшись у высокой стены, наш герой осознал, что все усилия тщетны. Он не сможет ее преодолеть. Крючков развернулся и поскакал по оставленным в глубоком снежном покрове следам обратно к блокгаузу.

До Павла доносился набатный гул, сквозь который прорвался возглас Андрея:

— Влас убит!

И громкий повелительный голос человека со шрамом:

— Ищите его. БОЧ где-то рядом. Смотрите, следы на крыше! Это он бежал по ней!

Все это Крючков слышал, когда подтаскивал к стене лестницу. Он воткнул ее в снег, вскарабкался по ней, перекинулся через край, упал с самого верху, вскочил и понесся по темным кварталам. Позади него двигалась беспощадная смерть. Впереди была неизвестность. Павел не знал, что ему делать, куда бежать, где можно найти пристанище и спасение. Чудом миновав столкновения с яростно сигнализирующими автомобилями, он пересек залитую светом Русаковскую улицу. Рванул во дворы. В темном переулке на его пути оказались какие-то тени. Они шли, растянувшись шеренгой, навстречу. Наш герой шарахнулся в сторону, выхватил пистолет и закричал: — Лечь на землю! Кто двинется… перестреляю всех, как свиней!

Неясные тени замахали конечностями и бросились в рассыпную. Крючков понесся от них, не оглядываясь, оказался в закрытом дворе.

— Господи, Господи, что я творю? — шептал Павел, проникая в открытый подъезд. Он поднялся на несколько этажей и, задыхаясь, уперся головой в трубу мусоропровода. Внизу хлопнула дверь, зашумел мотор лифта. Крючков сильнее сжал в кулаке пистолет.

Раскрылись затворы, из лифта вышла старуха с тележкой. Она испуганно уставилась на вооруженного рыжего парня в грязном пуховике.

— Чего вы смотрите? Идите, идите отсюда, — зло и нервно заговорил Павел, пряча за спиной пистолет. Старуха, ничего не сказав, поспешила исчезнуть.

«Доносчица, — сообразил Павел. — Сейчас позвонит и все им расскажет. Нужно скорее бежать. Если меня здесь обложат — конец».

Крючков опять очутился на улице. Ноги несли его по заснеженному и безлюдному городу. Дул порывистый, пронзительный ветер. Холод стал пробирать до костей. Павел избегал редких прохожих. Он постоянно менял направление, пропуская квартал за кварталом, продолжал сумасшедший свой бег. «Кто-то должен прекратить это безумие, — твердил он себе. — Война, террор, революция. Сдаться, сознаться во всем. Сказать им, что я должен был участвовать в покушении, но не захотел». Крючков заметил рядом с закусочной патрульную машину, из которой, выплевывая рваные клубы пара, выкатывался милиционер. «Нет! Нельзя доверять никому. Они не отпустят живым. Меня зовут Павел Крючков. Я участник переворота. На меня есть досье». Крючков несся вперед слыша дыхание погони. Луна висела у него за спиной. Он чувствовал, как на него пялится ее гадкая желтая рожа. Ветер подхватывал и крутил снежную пыль, взметал и вывешивал над крышами незнакомых домов белые шарфы. «Зачем мне все это нужно? Зачем я здесь? Можно сказать, что я приехал устраиваться на работу в Москву. Нет! Мне никто не поверит». Чтобы не вызывать подозрений, Павел выбросил в мусорный бак пистолет. Это почему-то его успокоило. Сердце начало биться ровнее. Теперь он двигался быстрым шагом между невысоких старинных домов в районе, который не пострадал от точечной, современной, нелепой, смущающей душу многоэтажной застройки.

У флигеля дома, где по старинной московской легенде жил загадочный чародей Яков Брюс и в пожаре 1812 года сгорел подлинник рукописи «Слова о полку Игореве», Павел остановился.

В распахнутом экране ворот, во дворе запущенного особняка с красным транспарантом: «Аренда помещений под офисы», горел костер. В его ярком свете стояло три человека. Один — дворник — высокий бородатый мужик в кожаном фартуке, надетом поверх телогрейки. И два праздношатающихся бездомных в облезших цигейках. Так определил Павел, когда их заметил. Эти люди в свете огня казались ко всему равнодушными. Появление Павла не вызвало у них никаких подозрений.

Крючков подошел к костру, никому ничего не сказав, протянул руки к жару. Дворник деловито подкормил пламя осколками мебели.

— Николай, чего ты все окна в доме пооткрывал? — спросил дворника один из бродяг.

— Хозяин велел, — сказал дворник, — тараканов развелось — страсть.

— Не жалко тараканов?

— А чего их жалеть — вражье племя.

— Трубы от холода могут полопаться. Это ж тебе не изба. Химией нужно травить тараканов.

— От химии аллергия. А трубы не пострадают. Мы это еще не в такие морозы устраивали.

— Тараканов Бог создал. Значит без них нельзя.

— Чего ты пристал ко мне с тараканами, Кондрат? — возмутился дворник. — Мои они, что ли? И какое тебе до них, вообще, дело? Братья они тебе?

— Да не. Я так, просто разговор поддерживаю.

— Барбос бестолковый, — проворчал дворник Николай. Он поворошил огонь палкой. Пламя весело затрещало. Вверх взметнулись желто-красные лоскуты, нити-жала.

— Эй, земляк, как тебя величать? — обратился к Павлу бродяга, которого звали Кондрат.

— Павел, — сказал Крючков.

— Пашган, есть чем согреться?

Крючков оттянул руки от жара, достал из-за пазухи пачку куриных окорочков, протянул их Кондрату. Бродяга растянулся в беззубой улыбке:

— С полным желудком холод не страшен. Еще бы накернить сто грамм для пищеварения.

— У меня больше ничего нет, — сказал Крючков и неожиданно добавил: — Завтра я должен был бросить гранату в премьер-министра.

Никто из компании не предал его заявлению никакого значения. Кондрат стал распаковывать окорочка. Дворник ушел в темноту. Безымянный бродяга стоял у огня неподвижно. Вскоре Николай вернулся с самодельными шампурами, на которые он и Кондрат стали нанизывать куриное мясо — ушли с головой в процесс. Безымянный бродяга оживился, начал клянчить:

— Дай… Дай мне, дай…

Наконец у каждого из присутствующих в кулаке оказался заряженный мясом шампур.

На Павла вновь накатило паническое состояние. Тревога тяжелой плитой навалилась на плечи; он стал задыхаться, сжал руками виски.

— Меня найдут и убьют, — дико оглядываясь по сторонам, произнес Павел.

— За что тебя убивать? — спросил равнодушно Кондрат.

— Не захотел участвовать в перевороте.

Кондрат многозначительно хмыкнул. Дворник вынул из пламени шампур, понюхал обугленный окорочок, крякнул и спокойным голосом сообщил:

— По всему видно, скоро начнется война. Гробовая доска опять покраснела. Примета верная.

— Чего? — в смятении переспросил Павел.

— Белая гробовая доска на доме колдуна, куда он два века назад жену свою замуровал. Рассказывают, что когда она, доска эта, краснеет, быть кровопролитию. Вот она в девяносто третьем году покраснела — началась чеченская бойня. И другие войны доска эта бедовая предсказывала. Раньше, еще при царе, на ней крепился перевернутый крест, который в назначенный час указывал, где зарыт клад. Там были еще какие-то тайные надписи. Их уничтожили. Потому что много людишек, глядя на них, посходило с ума.

Крючкова терзала кошмарная мысль: «Если Лев Троцкий захватит власть… Он убьет меня и мою мать». Павел взял Николая за кожаный фартук и зашептал:

— Некуда бежать. Везде найдут. Слышите? Им все известно.

Дворник усмехнулся, оттолкнул руки Павла, потом насупился и с пониманием проговорил:

— Да ты, парень, бредишь.

Кондрат успокоил:

— Со мной такое же было. Как-то ушел в запой. Пил по-черному две недели и вдруг завязал. Такая потом чертовщина в голову лезла, пугала, преследовала. Выключить невозможно. Только перетерпеть. Или выпить стакан. Тебе бы немножечко похмелиться сейчас.

Павел поднял глаза и оцепенел. Он разглядел то, что давно неотчетливо брезжило за границей льющегося от костра света. Между фигурами безымянного бомжа и степенного бородатого дворника, чуть в стороне, в полутьме отчетливо вырисовывалась дразнящая языком козлиная харя.

Крючков не помнил, как вылетел вон из двора. С нанизанным на металлический прут окорочком он несся по улицам. Его преследовал дикий, пронзительный вопль. Павел бежал дальше и дальше — вперед, не разбирая дороги. В какой-то момент Крючков осознал, что кричит он сам.

 

Глава XX

Покушение

Город тронул болезненно бледный февральский рассвет. Ветер стал влажным, промозглым; несколько раз менялся с запада на восток и обратно. Пошел снег. В обескураживающей тишине с неба валились огромные, величиною с кулак, белые хлопья. Садовая-Спасская была выскоблена и обездушена. На пустующей Сухаревской у решетки ограды, за которой широким амфитеатром раскинулось старое здание больницы, веселая девушка ловила на свою шерстяную перчатку снежинки. Она сдувала их, будто пух одуванчика, на конопатую физиономию рыжеволосого парня. Тот морщился и с интонацией недовольства и ласки бубнил:

— Ну хватит, Аня. Угомонишься ты наконец?

Из подземного перехода вынырнул человек в черном пальто. Он переместился поближе к парочке и установил наблюдение. Со стороны Самотечной одна за другой просвистели машины милиции. Через какое-то время проехала Toyota Camry. На ее крыше, будто иголки ежа, торчали хитроумные, непонятного назначения антенны.

— Смотри, смотри, царь едет, — с оттенком иронии проговорил молодой человек заигравшейся девушке, когда мимо них на большой скорости проносилась четверка тонированных внедорожников, между которыми был зажат лимузин с примечательным гербовым вымпелом. За лимузином следовало три микроавтобуса с мигалками.

Выезд министра был организован как часть крупномасштабной, направленной на повышение рейтинга акции. Четкий сценарий не предполагал неожиданностей. Он включал в себя якобы незапланированное посещение магазина и встречу с московскими жителями. В магазине министру следовало поцеловать карапуза, приобрести пакет ряженки, пачку «Русских» пельменей, батон бородинского хлеба, пообещать повышение пенсии пенсионерке, выслушать добрые пожелания восторженной продавщицы, оставить автограф пронырливому разнорабочему и, помахав на прощанье рукой, удалиться. Все это должно символизировать демократичную близость правительства и простого народа, которая в записи будет транслироваться по телевидению.

В продовольственном магазине с говорящим названием «Народный», что располагался напротив ресторана «Ажурный», шли приготовления к визиту высокого гостя. Над входом повесили транспарант, где крупными буквами было выведено: «Добро пожаловать». Только успели раскатать и расправить пурпурную ковровую дорожку. Надувшийся от сознания собственной значимости распорядитель метелкой сметал с нее не успевавшие таять снежинки. От бесконечных наклонов и взмахов распорядитель раскраснелся, как сваренный рак, и его горящее энтузиазмом лицо сливалось с торжественным пурпуром.

Сквозь устроенный вооруженный кордон стал стекаться «народ». У входа топталась группа «случайных прохожих». Из-за дверей магазина оглушительно грянула музыка и через мгновение сбавила звук. Стройной колонной в помещение проследовали: деловитая пенсионерка, подобострастный разнорабочий и несущая на руках жизнерадостного карапуза экзальтированная продавщица. Появились люди с профессиональными видеокамерами, катушками проводов и штативами. Неподалеку от металлических рам прогуливался человек-бутерброд с рекламой туристических авиалиний — до страха уродливый тип, у которого на расплющенном лице не было носа. К нему несколько раз подступали серьезные личности; но после непродолжительных объяснений и предъявлений каких-то бумаг странного гражданина оставляли в покое.

Среди наблюдателей со стороны был еще один присыпанный снегом, он неподвижно стоял в нише стыков домов на противоположной стороне улицы. Он напоминал гипсовое изваяние бродяги, чью шею какой-то шутник обмотал веселеньким шарфом цветов флага Ямайки. Всю ночь этот несчастный полоумный человек бегал от мнимой погони по городу. Ближе к утру спрятался в помещении известной закусочной, заскочил в туалетную комнату, забился в кабинку и просидел на стульчаке унитаза несколько долгих часов. Дежурный уборщик обнаружил его, уговорил покинуть убежище и спровадил на свежий воздух.

Крючков продолжил бесцельно слоняться по улицам и подворотням. У него не было планов, воля и разум оцепенели от страха и холода. К восьми утра чуть расцвело. Павел остановился рядом с какой-то церквушкой и какое-то время смотрел, как облетает кресты и скандалит между собой воронье. Он подошел к калитке, ведущей на обнесенную ограждением территорию храма, подергал ее. Она не открылась.

— Вот и конец, — решил наш герой. — Конец — всему делу венец. И одна еще не пройденная до конца дорога.

Через час ноги сами собой привели Павла к ресторану «Ажурный». Похожий на привидение он зашел в углубление стены и занял свой пост. Теперь оставалось лишь ждать, чем все это закончится. Крючков смотрел на суетящихся около магазина людей.

Ему было известно, что среди них есть киллеры — участники переворота. Крючков не мог узнать ни одного человека. Стало быть, убийцы — члены неизвестной Крючкову подпольной ячейки. Павел слышал, что «Фронт сопротивления» — организация с разветвленной структурой, имеющая отделения по всей стране. И без сомнения кто-то сейчас прикрывает тех, кто будет стрелять и кидать бомбы в министра. Безносый урод больше других вызывал подозрение. Правда, все это не имело для Павла значения.

Убьют — значит убьют. Любой исход покушения станет трагическим. Пусть грызут глотки друг другу. Он для них не существует. Им на него наплевать. И ему на них. Кто он такой? Маленький человек, тонущий в собственной луже. Он незаметно уснет и очнется, когда не останется ничего — ни отчаяния, ни боли, ни этого обледенелого, жуткого города.

Павел прижался к холодной стене (холода он не почувствовал), закрыл глаза. Он увидел сине-зеленое море, которое резали на красивые полосы теплые волны. На гребешках волн — блестки пены. Солнце сияет, слепит. Кто управляет послушной и устойчивой к морскому волнению лодкой? Это он — правит к берегу. Туда, где все радости жизни — сладкая нега, пальмы, бананы, дворцы. И где-то там дожидается нежно любимая Aim. Павел, плыви! Вперед, Павел!

Шум прибоя заглушил рокот и приглушенные возгласы. Павел проснулся, открыл глаза и увидел колоннаду подъезжающих к магазину машин. Черные автомобили заняли обе стороны улицы. Два из них — микроавтобус и внедорожник — затормозили напротив укрытия Крючкова. Из их приспущенных окон на Павла уставились оснащенные гарнитурами связи серьезные люди. Между оказавшимися рядом с ним автомобилями Павел мог видеть притулившийся у магазина украшенный гербовым вымпелом лимузин. Толпу «случайных прохожих» потеснили, освободили проход. У входа остались только сотрудники безопасности и вытянувшийся, как струна, распорядитель. Группа телохранителей подступила к задней двери лимузина; из нее вышел одетый в аляску лысеющий гражданин. Телохранители молниеносно закрыли министра своими могучими торсами. Ничего не случилось. Под звуки «Китайского танца» из балета «Щелкунчик», процессия вошла в магазин.

«А если сказать этим людям, которые в микроавтобусе, — представил Крючков. — Что тогда? И что будет потом? Нет уж. Пусть все идет как идет. К тому же не исключено, что переворот отменили».

Падал снег. Толпа у дверей колыхалась. Минуты тянулись мучительно медленно.

«Сколько время сейчас? Наверное, двенадцать?» — озадачился Павел и пошевелил окоченевшими членами.

Дверь магазина раскрылась. Из дверного проема, пятясь назад, выполз сложенный пополам оператор с видеокамерой. Следом за ним на пороге возник худощавый человек, чье лицо Павел очень хорошо знал. Этого человека показывали во всех новостях, которые Павел смотрел по телевизору дома у себя в городишке.

Что-то было не так. На руках человека сидел веселый малыш. Министр поднял ребенка, как завоеванный кубок, над своей головой и, улыбаясь на камеру, сделал шаг вниз по лестнице.

— Безносый! — чуть было не крикнул Крючков. Он заметил, как человек-бутерброд с досками, обещающими комфортабельные перелеты, занял позицию у лимузина и, развернувшись, перемигнулся с каким-то до сих пор неприметным мужчиной. В этот момент раздались выстрелы. Они были похожи на грохот шагов по металлической крыше. Толпа свидетелей ахнула, завопила и развалилась. Павел увидел, как был повален и скручен стрелявший. Но пальба не прекратилась. Огонь вели с разных сторон. Было не разобрать, кто в кого и откуда стреляет. У входа с пронзительным треском выплеснулась и развернулась защитная сфера. Несколько пуль щелкнуло по микроавтобусу, откуда выскакивали вооруженные автоматами телохранители. Павел втиснулся в стену и не шевелился. И тут грянул взрыв. Из окон здания брызнули стекла. Улицу заволокло дымом. Павел схватился за голову. Теперь он ничего не мог слышать. Из черного облака между автомобилями бежал и, споткнувшись, упал человек. Он был не один. К закрытой курткой-аляской груди он прижимал карапуза. Министр вдруг показался каким-то очень земным, уязвимым. Несомненно, он был не бессмертен. Перед Крючковым был обычный живой человек. Глупо, но никогда еще Павел таким его не представлял. Министр упал, прикрыв малыша своим телом. Через миг появилась девчонка. Крючков моментально узнал ее. В его направлении бежала та самая девушка, которая в далеком теперь ноябре забрала у Павла анкету и на следующий день уволилась из кадрового агентства. Она, как и в прошлый раз, была в клетчатой юбке. Но на лице ее вместо милой улыбки алой раной зиял отражающий жгучую ненависть яростный оскал. Она рухнула, сраженная пулей, попавшей ей в сердце. Но успела, дернув чеку, кинуть гранату, которая теперь, ощетинившись гранями, лежала рядом с министром. Павел наблюдал это как в замедленном кадре. Хотя все движения заняли доли секунды: он выскочил из укрытия, поднял и со всей силы швырнул лимонку через микроавтобус. Граната бахнула в воздухе. Сквозь писки и звон в ушах Крючков не мог слышать крики подорванных раненых людей. Он только почувствовал, как его крутят и валят на тротуар, раздирают щекой затаившийся под растаявшим снегом асфальт.