1

Позади осталась Самара. Около деревни Черниково обоз экспедиции остановился табором. Погода выдалась хорошая, и в деревню решили не заезжать. Спадала дневная жара. Мужики-возчики распрягали лошадей. От телег пахло дегтем. Роем вились слепни, привлеченные едким запахом конского пота.

— Петьша, Петьша, мово серого-то возьми со своими!

— Ла-а-дна!..

— Николка! А ну шасть на речку за водой, кашу варить пора.

— Поспешаю, Тимофей Захарович!

— А кто по дрова? А ну, бери топоры...

Березовая роща огласилась стуком топоров, голосами людей, ржанием лошадей.

По обочине пыльной дороги, поддерживая руками длинное платье, шла Амалия Карловна. Рядом с ней вышагивал Василий, позади, семеня кривыми ногами, обтянутыми светлыми вылинявшими чулками, торопился повар Порфирьич. Всю жизнь провел он на барской кухне. К старости чем-то не потрафил барину и в наказание был отправлен в экспедицию. Все трое отправились в деревню закупать продукты для господского стола — для Палласа и его учеников. Мужики готовили себе сами.

— Василь, а у тебя есть брат?

— Нету, Амалия Карловна. Я у маменьки и тятеньки один. Они меня в люди выводили, а теперь, поди, извелись, в эку даль меня проводили.

— Я тоже скучаю о своем брате. Он далеко, я его так любила.

— А где он?

— О... — Она перешла на русский язык, подбирая с трудом слова. — Он будет замешательный доктор. Его будут уважать. Он будет иметь свой домик, садик. Доктор спокойно. Мой Петр выбрал очень беспокойный жизнь. Но раз ему это нужно...

— А ваш папаша?

— Мой фатер пастор, его фатер крестьянин.

— Выходит, дедушка-то у вас тоже из мужиков. А у вас мужиков продают?

— Что ты? Что ты? Никогда! Человек не есть животный, который можно продать...

Тем временем в лагере под березой Паллас с помощью Соколова вел разговор со старостой деревни.

— Сколько дворов — хозяйств — имеет деревня? Сколько лошадей? Сколько сеют хлеба?

Староста, невзрачный на вид, плутоватый мужичонка, переступал по траве новенькими лаптями, теребил рыжеватенькую вылинялую на солнце бороденку. «Оно, конечно, бумага у приезжих из самого Петербурга, — думал он, — все им доложить полагается, а не ровен час, после этого-то распроса подати прибавят». И он приговаривал тоненькой скороговоркой:

— Дворов-то, пожалуй, до полусотки. Так это одна лишь видимость, что дворы. Двор-то есть, а хозяйства-то, почитай, и нету. В каком дворе и кошка за главную скотину идет. А сеять? Сеять-то мы сеем, а вот с этого суглинку да при нонешной жаре собирать-то — ничего не соберем.

Паллас все это обстоятельно заносил в свою тетрадь. Соколов, видя, что мужик хитрит, увел разговор в сторону, стал выспрашивать всякие разности и чудеса. Староста оживился:

— Слоновых костей в овраге, почитай, куча, тьма тьмущая, видать, от всемирного потопа остались. Мигом покажем, а надо, то мужиков спошлем, чтоб копать.

Паллас заинтересовался «слоновыми костями» — останками мамонтов. Староста обрадовался — удалось избежать разговора об урожае и доходах мужиков. Решено было остановиться на дневку, чтобы посмотреть кости.

Утром Соколов и Зуев принялись откапывать в осыпи гигантские кости и замерять их. Паллас сидел поблизости на огромной берцовой кости, записывал что-то в тетрадь.

— Петр Семенович! А откуда столько костей? — допытывался Василий.

— Сие есть остатки большой катастрофы, — ответил профессор, отрываясь от записи.

— Вроде от всемирного потопа осталось, — вставил свое слово Никита Соколов.

— Большая катастрофа! А потоп? Потоп оставим для пастора.

— Если в сих краях слоны водились, выходит и зимы здесь не было? — любопытствовал Зуев.

— Для вывода такого нет достаточных оснований, — ответил Паллас. — Могло быть тепло, мог быть особый слон.

Костей мамонтов оказалось так много, что ими можно было нагрузить целый обоз. Взяли только пару бивней и берцовую кость. Их сразу же направили в Самару, а оттуда в Петербург, в музей Академии.

Экспедиция тронулась дальше. Поля привольно и широко раскинулись по обе стороны дороги.

2

Экспедиция остановилась на полдник около небольшой деревни Поликарповки. Стали разбивать лагерь и обнаружили, что нет подводы с хлебом. У телеги сломалась ось и ее где-то в пути чинили.

Хлеб решили достать в деревне. Пошли туда сразу Амалия Карловна, Паллас, Соколов и Зуев. Лучший хлеб, конечно, водился в богатой избе. Но в деревушке все избы ершились обтрепанными соломенными крышами, окна подслеповатые, закопченные дымом — избы топились по-черному, без труб.

Пустынно. Даже ребятишек не слышно. Возле одной избы остановились. Перед проезжими выросла старуха. Увидев господское платье, поклонилась до самой земли.

— Здравствуйте, бабушка! — обратился к ней Зуев. — Проезжие мы. Хлеба бы нам достать.

— И-и, родимые, — кланяясь, нараспев протянула старуха, — разве наш хлеб исть будете? У нас вся деревня с. Вознесения одну лебеду ест. Хлеб-то барину идет. Барщина у нас по четыре дня на неделе. Вот разве у Марфы. У них, кажись, еще хлеб ноне был. Эвон их изба-то, — и она показала своей сухой коричневой рукой с распухшими ревматическими суставами на взгорье, где стояли более исправные избы. На зов из избы вышла молодая, но уже надломленная тяжелой работой женщина. Отвесив низкий поклон, она на просьбу о хлебе с готовностью отозвалась:

— Слава те господи, мы с хлебом живем, мужик-то мой у барина в кузне.

Она вынесла и подала Амалии Карловне початый каравай.

— Весь тут, матушка барыня, не обессудь. Ежели мужик сегодня муку принесет, печь буду. Берите.

Амалия Карловна растерянно держала в руках плоский, плотный кусок, больше напоминавший камень, чем хлеб. С трудом отломив кусочек, она взяла его в рот. Отщипнул хлеб и Паллас. Василий и Никита хлеб не пробовали, такой хлеб им был знаком с детства.

— С корьем хлеб-то? — спросил Никита у хозяйки, которая с нескрываемой радостью бережно приняла возвращенный Амалией Карловной каравай.

— С корьем, с корьем. А кто же нонче из одной муки-то печет. Разве мы баре?

Так и возвратились в лагерь без хлеба. Василий и Никита рассказали Палласу и Амалии Карловне о том, что в непросеянную ржаную муку крестьяне добавляют высушенную и измолотую березовую кору. К роще шли молча. Паллас, недовольный тем, что не удалось достать хлеба, Амалия Карловна, пораженная нищетой, Никита и Василий, взволнованные воспоминаниями о своем детстве.

Тронулись в путь, так и не поев, в надежде, что через несколько верст встретится барская усадьба.

Дни бежали незаметно. Наступала осень. Василий освоился в экспедиции. Паллас отличал его за исключительное усердие, сноровку и любовь к знаниям.

— О... очень хорошо, очень хорошо! — торжественно произносил он, принимая от Василия описание растений или выслушав его мнение о прочитанной книге. — Наука любит труд. Вы есть способный ученик, я рад видеть в вас свой помощник!

3

Рано утром Василий на одной из стоянок направился к оврагу, где хотел посмотреть в осыпях почвенные отложения. Внимательно всматриваясь, Василий медленно шел по дну оврага, покрытому мелкими кустами. Солнце поднялось уже высоко и не по-осеннему стало припекать. Готовясь лазить по оврагу, Василий оделся проще: в полотняную рубаху и потертые штаны из грубой материи. Тяжелые ботинки он снял и закинул за плечи.

Перетирая пальцами глинистые породы, Василий вдруг услышал шорох. Что-то мелькнуло в кустах, и на дно оврага потекли струйки потревоженной сухой осыпи. Василий метнулся к кусту и увидел устремленные на него черные глаза голого до пояса мальчика. Штаны у него были из рваной овчины. Темная с оливковым оттенком кожа, острые скулы, сплюснутый нос, бритая до синевы голова с торчащей на ней черной косичкой выдавали в нем калмыка.

Мальчик, затравленно озираясь, старался весь втиснуться под небольшой кустик.

Василий присел перед мальчиком и протянул было ему руку. Калмычонок сжался, словно ожидая удара, зажмурил глаза, обнажил ровные белые зубы.

— Что ты, что ты? — успокаивал его Василий. — Я тебя не трону. Не бойсь, — и он убрал руку и даже несколько отодвинулся в сторону. Мальчик немного успокоился.

— Ты что, потерялся? Э-э, да ты по-русски-то не понимаешь!

Василий достал из кармана завернутый в чистую тряпочку кусок круто посоленного хлеба. Протянул мальчику.

— На, бери! — и он, улыбнувшись, кивнул головой. Опасливо взглянув на незнакомого ему человека, мальчик быстро, как зверушка, схватил с ладони хлеб и жадно вцепился в него зубами. Сидя рядом с мальчиком, Василий наблюдал за ним.

— Наголодался, — рассуждал он про себя, окончательно убедившись, что мальчик не понимает по-русски.

Мальчонка управился с хлебом быстро, слизнул крошки с ладони и зажмурился от удовольствия. Внезапно что-то зашуршало над головой, и перед Зуевым вырос здоровый рыжий парень в кафтане доезжего.

— Вот ты где, азиатская рожа! — крикнул он и со всего плеча хлестнул арапником калмычонка.

Кнут оставил на голом теле красную черту. Мальчик с тихим воем упал под ноги барского холуя.

— Пошто бьешь маленького?! — вступился, вскакивая на ноги, Василий.

— А ты кто такой? — уставился детина на Зуева. — Тоже, поди, какой беглый! — и ради простого озорства, так себе, мимоходом, доезжий полоснул арапником и Василия. Кровь бросилась Зуеву в лицо. Перехватив рукой арапник и рванув его к себе, Василий в бешенстве крикнул:

— Как ты смеешь?!

Удар здоровенного кулака сбил его с ног. Через полчаса со связанными за спиной руками Василий и мальчик калмык едва поспевали за лошадью. В сумерках подъехали к помещичьей усадьбе. Обессилев, они чуть не волочились на аркане. «Беглецов» бросили в подвал. Барину доложили:

— Афанасий беглого калмычонка поймал, с ним еще парень, видать, тоже беглый...

Вечером Василия хватились в экспедиции. Искали его всюду, но поиски результатов не дали. Отложили отъезд. Продолжали поиски и на другой день. Амалия Карловна уже не раз всплакнула.

На другой день, в двенадцатом часу, отставной штык-юнкер Харлов, почесывая волосатую грудь под расстегнутым бухарским халатом, пил ром с чаем и слушал доклад управителя. Поодаль стоял калмычонок лет 12—14 в красном халате с готовой для барина трубкой на длинном чубуке.

Юркий управитель с крысиным лицом, в камзоле с барского плеча докладывал барину о проведенном им допросе.

— С калмычонка что взять? Звереныш, азиат, разговору не понимает. Я вот и Ахметку с собой брал, — кивнул он в сторону «казачка» с трубкой, — так все равно ничего не дознался. Ну, да известно, дикость, ему в степь надо. Ничего, посидит немного в подвале, а там приучать к службе будем.

— Ну, а второй?

— Тут, батюшка Федот Петрович, не знаю, что и делать. Говорит, что учеником состоит в экспедиции какой-то. Грамотный хорошо. Показывал, что в иноземных языках сведущ. А все равно мужик. С другой стороны, Афанасий, того, вроде как здорово парнишку обличия лишил. В таком виде передавать его в эту экспедицию никак невозможно.

— Так что делать-то?

— А лучше всего об экспедиции этой нам парню веры на слово не дать. Мальчишку сего почитать беглым крепостным без хозяина и оставить у себя. И нам грамотный сгодится, в случае чего и продать на сторону можно. Деньги большие получим...

— Ну, смотри, быть по сему, но чтоб все шито-крыто было.

— Не извольте сомневаться, батюшка...

А в экспедиции строили всяческие догадки. Догадки догадками, а все же решили двигаться вперед, известив о случившемся губернатора.

Угроза крепостной кабалы нависла над Василием Зуевым. Барский холуй избил его сильно. Все тело ныло. Порой Василий впадал в полусон-полудрему.

Вдруг что-то легко стукнуло. Маленький калмык сразу же проснулся. Василий продолжал дремать. В прорези решетчатого окна в свете луны появилось лицо «казачка» Ахмета.

— Ока! — тихо позвал он по-калмыцки. Мальчик так же тихо ему ответил, и они быстро-быстро стали перебрасываться между собой короткими фразами.

Скоро разбудили и Василия. Склонившись над самым окном подвала, Ахмет взволнованно говорил ему по-русски:

— Твоя совсем пропадай. Барин тебя прятать хочет, себе оставлять, крепостной делать.

Только сейчас Василий понял весь ужас своего положения. Бежать, бежать скорее! Но как?

— Бежать надо. Помоги, — обратился он дрожащим от волнения голосом к Ахмету.

— Стена толстый, замок большой. Бежать нельзя.

— Что же делать?

Ахмет сам не знал, чем можно было помочь. Василий судорожно искал выхода. И вот мелькнула спасительная мысль. Нашел в кармане обрывок бумаги и обломок карандаша. Тут же при свете луны набросал на бумаге: «Сижу в подвале. Хотят объявить беглым и взять в крепостные». Из предосторожностей записка была написана по-немецки.

— Милый, выручай! — обратился он к Ахмету. — Записку сию доставь в село Покровское и передай кому есть из экспедиции. Скажи им, где я.

Маленький калмык тоже что-то быстро заговорил, обращаясь к Ахмету. Видимо, тоже просил за своего нового товарища.

— Ладно, давай! — в окно просунулась рука Ахмета. Посадив себе на плечи мальчика, Василий через него подал записку. Через несколько минут Ахмет был уже в степи, где, вскочив на одного из пасущихся в табуне коней, во весь дух поскакал в сторону Покровского.

4

Через два часа он подскакал к крайней избе, возле которой на завалинке сидел Никита Соколов, горюя о пропавшем друге. Прочитав записку, он сразу же переполошил всех. В доме, где остановился Паллас, провели совет.

Утром в пышном парике и новом коричневом камзоле с пеной белоснежных кружев на груди и на манжетах Паллас в сопровождении Лепехина отправился в поместье Харлова.

Как только коляска подкатила к барскому двору, в доме началась беготня слуг. Приезжих проводили в гостиную. Одновременно разбудили барина.

Когда хозяин вошел в гостиную в сопровождении напуганного управителя, Паллас встал с кресла и величественно оперся на трость. Несколько поодаль от него стоял Лепехин.

— Совершающий по именному повелению ее императорского величества государыни императрицы физическое путешествие по разным провинциям Российской империи доктор медицины, натуральной истории профессор и член российской императорской Академии наук Петр Симон Паллас! — с торжественной значительностью представил Лепехин гостя вошедшему помещику. При громком сим титуле и особенно при упоминании «именного повеления» весь прежний гонор и заносчивость отставного штык-юнкера молниеносно исчезли, и он с почтительностью поклонился академику, на что. тот едва склонил голову.

Паллас медленно и с достоинством произнес несколько немецких фраз. Лепехин переводил их, от себя добавляя еще большую строгость и непреклонность.

— Господин профессор говорит, — переводил Лепехин, — что, как ему донесено, академической гимназии ученик и экспедиции член Василий Зуев злоумышленно людьми вашими взят под стражу и в подвал в нарушение всех правил и закона посажен, чем экспедиции и делу ее урон учинен.

Господин профессор и Академии российской действительный член по сему происшествию вопрос чинит: с ведома ли вашего сие беззаконие учинено и подлежит ли ему по совокупности всего сказанного адресоваться к генерал-губернатору или, находясь о сем беззаконии в неведенье, вы, господин штык-юнкер, сами сие беззаконие пресечете, а виновных слуг ваших сами своим судом накажете?

Произнеся эту тираду, Лепехин с достоинством сделал шаг назад. Окончательно обескураженный помещик усвоил только одно: если он сейчас не примет решительных мер по освобождению задержанного, дело может обернуться худо. У важного академика, видать, всесильные покровители.

Сорвав со стены арапник, он ударил им управителя и с криком набросился на него:

— Ты что, скотина, людей распустил?! Вместо поиска беглого калмычонка, хватаете невесть кого и мне докладу не чините! Сейчас же освободить и доставить кого задержали!

Управитель пулей вылетел из зала.

— Прошу передать господину профессору, — обратился он к Лепехину, — мое извинение в принеприятном сим недоразумении... Ученик ваш, без ведома моего задержанный, будет немедля доставлен на ваше лицезрение.

Лепехин коротко передал это Палласу. Тот, повернувшись, пошел на двор к своей коляске.

— Не обессудьте за прием, — шел за ним Харлов, — может, с дороги закусить, наливочки...

— Господин профессор спешат. Происшествие сие и так задержало нас весьма! — следуя за Палласом, ответил Харлову Лепехин. У коляски их ждал Василий.

Тройка ходко взяла с места, и коляска покинула помещичий двор.

Возвращению Василия все были рады, и экспедиция двинулась дальше на юг.

Только переодевшись и свободно расположившись в кибитке вместе с Никитой, Василий понял, от чего он только что избавился. Закрыв глаза и глубоко вдыхая вольный степной воздух, он вспомнил калмычонка, оставленного им в темном, сыром подвале. Для него ничего нельзя было сделать.

5

Экспедиция повернула к Оренбургу. Потом по реке Яику спустились к Яицкому городку. Здесь путников застала ранняя зима. Пришлось переходить на санный обоз, что задержало экспедицию. Ожидая, пока телеги заменят санями, Паллас со спутниками решили посмотреть подледный лов белуги и осетра на реке Яик. Этот лов у казаков назывался багрением. На казачьем кругу для руководства ловом избирался специальный атаман и два есаула. Каждый казак, ко времени лова вступивший в службу, получал ярлык. По нему он мог ловить рыбу сам, мог передать свое право другому. Но старые традиции нарушались неравенством. Атаман городка получал четыре ярлыка, старшины — по три, писаря — по два, а их жены получали по ярлыку, тогда как женам простых казаков ничего не полагалось.

К лову готовили остро отточенный багор, крепили его на трех-четырехсаженной жерди. Готовились также небольшой подбагорник и пешня. Кроме того, казак должен был иметь ружье на случай нападения киргизцев. Каждый зажиточный казак снаряжал свой обоз, беднота сбивалась в артели.

В десять часов грохнула сигнальная пушка, возвестив начало лова. Вскочив на коней, казаки поскакали сломя голову к реке, чтобы захватить лучшие места. Захватив место, долбили пешней проруби. На каждый ярлык полагалось иметь одну прорубь.

Паллас с Зуевым на санках тоже выехали к месту багрения. Одетые в теплые шубы, они стояли на льду около бородатого кряжистого казака. Тот недовольно посматривал на непрошеных гостей, боясь, что чужой глаз испортит ему лов. Обколов прорубь, казак ловко схватил длинный багор и застыл в ожидании. Вдоль реки, иногда почти рядом, иногда на большом расстоянии друг от друга, стояли с баграми казаки. Атаман выстрелил из ружья — сигнал для начала багрения. Погрузив багры в воду, рыбаки начали водить ими у самого дна. Опустил свой багор и казак, около проруби которого ждали Паллас и Зуев. Бородатое лицо было сосредоточенно. Он с большим усилием водил длинной жердью в воде. Вдруг жердь казака резко дрогнула. Острый багор коснулся рыбы и крепко впился в нее.

Рыба рванулась, но жало багра крепко держало ее. Казак, устойчиво расставив ноги, потянул багор из проруби. Его сын, парень лет шестнадцати, схватив подбагорник, приготовился помогать. Когда в темной воде мелькнуло белое брюхо рыбы, парень с силой всадил в него короткий багор и тяжестью тела налег на него, помогая отцу вытащить рыбу. С большим усилием они, наконец, преодолели сопротивление, и большая осетровая голова показалась из воды. Но тут парень поскользнулся и упал. Бородатый казак покраснел от натуги. Василий бросился на помощь и вместе с поднявшимся парнем схватился за багор. Рывок — рыбина поползла и, наконец, вывалилась двухаршинной тушей на лед.

Согнув в полукольцо хвост, осетр спокойно замер на морозе. Казак снова опустил багор. Он повеселел, с улыбкой поглядывал на Василия и Палласа.

— Спаси бог, ваше благородие, выручили. Упустил бы рыбину-то без вас. Оплошал, вишь, Илюха-то.

— Что вы, я почти и не успел помочь. И не благородие я вовсе, а вот ученик с господином профессором.

— Платье-то господское. Вроде лекаря. А ты у него в обучении? Что ж, парень, дело хорошее, — тут он снова повел багор, — пошла рыбка! Растревожили ее в верхах, она и пошла. Не зевай, Илюха!

Скоро у проруби лежало три осетра.

— Выходит фарт вы мне принесли, а я вначале худо о вас подумал. Прощения просим.

Паллас и Василий решили пройти по реке, посмотреть, как идет лов у других. Поодаль, в соседстве друг от друга, было пробито шесть лунок. Около одной из них не было еще ни одной рыбы. С багром стоял молодой парень, нанятый из бедных казаков. Хозяином ярлыка и проруби был тщедушный писарь, крутившийся юлой вокруг и беспокойно распоряжавшийся. Вдруг казак быстро начал вытаскивать багор. Писарь от волнения чуть не свалился в прорубь. Казак рывком выдернул багор. На жале его оказалась большая замерзшая лягушка, которую парень с руганью отбросил далеко в сторону. Ее, наверное, отнесло течением из какого-нибудь ручейка.

— Фу, черт! — выругался парень.

— Глянь-кось, — крикнул молодой казак с рыжей бородой, стоявший у соседней проруби, — Митюха-то лягуху писарю поймал!

— Ну, теперь все, можно и домой собираться, — сердито проворчал писарь. — После лягухи улову не жди. А ты, черт пучеглазый, не чуял разве, что тащишь? — обрушился он на багрильщика. — Вот теперь и будем крутиться у пустой проруби.

Улов был разный. Больше всего повезло тому бородатому казаку с сыном, около которого вначале стояли путешественники. Шесть больших осетров и три белуги лежали у проруби, причем одна из белуг была пудов на 15—20. Тащили из проруби ее всей артелью набежавшие на помощь казаки.

Мороз крепчал, и Паллас с Зуевым поспешили в город, в теплые избы.

По установившейся традиции лов шел только один день. Это было сделано, чтобы маломощные казаки, продав рыбу первого улова, могли закупить лошадям корму, а себе припас. В городке рыбаков ждали специально приехавшие из центральной России купцы. Рыбу они скупали оптом. Икру тут же обрабатывали.

Через пять дней багрение возобновилось на целую неделю.

Путешественники двинулись дальше. Зимовать решено в Уфе. По легкому санному пути ехали быстро. В Уфе Никита и Василий расставались. Зуев оставался с Палласом зимовать, а Никита Соколов ехал дальше — академик поручил ему обследовать степные озера.