Глава четвертая
Леонид любил и умел рисковать. Еще в Испании товарищи удивлялись его дерзости в операциях. Начальство же иногда хвалило, когда дело венчалось успехом, иногда поругивало, когда удачливость изменяла молодому разведчику. Но тут на одной отваге далеко не уедешь!
Фонтэн посоветовал Шардону воздержаться пока от посещения виллы, назначив радисту свидание где-нибудь в городе. Рокотов же намеревался сразу, после предупредительного телефонного звонка, отправиться к Герберту Кинкелю на дом: личность Шардона уже не представляет тайны для неизвестных заинтересованных лиц — фотографию они имеют, и, кроме того, так или иначе, все равно придется туда пойти: необходимо проверить содержание получаемой Зигфридом информации, послать радиотелеграмму в Москву и т. д. Ведь это одна из главнейших частей задания Центра. Подумав, Леонид принял вариант Папаши. Не считая гарантии некоторой безопасности, он был очень полезен, так как давал возможность выяснить, будет ли установлена за Леонидом слежка.
Справившись по адресной книге, Рокотов позвонил на виллу к Кинкелям.
— Слушаю, — раздался в трубке приятный, мягкий голос, и Леонид узнал этот голос, но для верности спросил:
— Простите, это квартира профессора Кинкеля?
— Да. А что вам угодно, мсье?
— Извините, мадам, с кем я говорю?
— Я супруга профессора Кинкеля, — отозвалась женщина. — Простите, а вам кто нужен? С кем я говорю?
— Я хотел бы поговорить с профессором, мадам. Видите ли, я старый знакомый Герберта, мы давно не виделись с ним, много лет. Зовут меня Жан Шардон, но вы, очевидно, меня не знаете. Я приехал сюда ненадолго — подлечиться, отдохнуть и очень хочу воспользоваться случаем повидать профессора. Вы не могли бы позвать его к телефону?
— Мужа… нет дома сейчас, — с некоторой заминкой произнесла госпожа Кинкель. — Он на занятиях в университете, ведь Герберт теперь преподает в Лозаннском университете. Он вернется домой после лекций, вероятно, часов в двенадцать. Если угодно, мсье Шардон, вы можете навестить Герберта в это время.
— Благодарю, мадам, вы так любезны! Я непременно воспользуюсь вашим приглашением. Мы с Гербертом не виделись бог знает сколько лет, мне так хочется повидаться с ним!
— Приходите, пожалуйста, мсье Шардон, только предварительно позвоните после двенадцати. Надеюсь, он не задержится.
Положив трубку, Леонид подумал: «Если он действительно сейчас в университете, мне лучше перехватить его где-нибудь там и предварительно побеседовать, да, это будет лучше…» И, позвонив в приемную ректора, Рокотов поинтересовался, в котором часу заканчивает свои лекции профессор Кинкель. Но секретарша ответила, что профессора сегодня не было на занятиях: он болен.
«Итак, мадам солгала, и солгала неумело, — думал Леонид. — Зачем? Если Кинкель заболел, какой смысл скрывать? При встрече это тоже необходимо выяснить».
Как было условлено, после двенадцати Леонид позвонил профессору домой и, когда к телефону подошел Герберт Кинкель, назвал пароль для связи, и получил правильный ответ. Затем, для дополнительного контроля, как было указано Центром, передал привет от господина Трюбо (псевдоним Анфилова, под которым тот был известен Герберту Кинкелю).
Профессор понял собеседника и просил при случае передать господину Трюбо самые лучшие пожелания. Убедившись таким образом, что у телефона не кто иной, как Зигфрид, Рокотов предложил повидаться в два часа дня в кафе на набережной, у лодочной станции. Хотя они не знакомы, добавил Леонид, узнать его будет нетрудно по светлому костюму в полоску и вчетверо сложенной газете в руках; высокий брюнет с худым лицом, очки не носит. Профессор ответил, что располагает временем и придет к назначенному часу.
Контакт был установлен, встреча оговорена. Но разговор Рокотову не понравился, вернее, не само содержание их беседы (тут все прошло гладко), а голос и тон Кинкеля. Голос профессора дрожал, звучал то ли робко, то ли смущенно. В первое мгновение, когда Рокотов произнес слова пароля, человек на другом конце провода вообще замолчал, и у Леонида мелькнула мысль, что это не Кинкель, но потом, пробормотав извинения, Зигфрид сказал верный отзыв. Видимо, сначала он растерялся. Речь его прерывалась, будто кто-то или что-то мешало ему, а конец беседы Кинкель завершил такой быстрой скороговоркой и так поспешно повесил трубку, словно хотел поскорее закончить разговор.
В назначенное время Зигфрид на встречу не явился. Леонид подождал в кафе еще около часа, читая газету и потягивая «фендант» — легкое швейцарское вино, затем вышел и из уличного автомата позвонил профессору.
К телефону подошла госпожа Кинкель.
— Ох, простите ради бога, мсье Шардон! — дрожащим голосом воскликнула она. — Я ждала вашего звонка. Герберт не мог прийти: он заболел! Простите, пожалуйста! Мужу внезапно стало плохо, это у него бывает: камни в печени. Я вызвала врача, уложила Герберта в постель, у него были сильные боли, но сейчас ему немного легче. Он очень сожалеет, что так вышло, мсье Шардон, просит извинить его, но он не знал, куда вам позвонить, чтобы предупредить… Так неловко получилось!..
— Ну, что вы, мадам! — возразил Рокотов, сосредоточенно вслушиваясь не только в слова, а и в оттенки голоса собеседницы. — Сущий пустяк! Встретимся в другой раз. Герберту сейчас нужен полный покой, необходимые процедуры. Я понимаю, у меня тоже здоровье пошаливает. Если позволите, я позвоню вам завтра.
— Нет, нет, дорогой мсье Шардон! Приходите к нам сегодня… приходите вечером. Врач обещал быть скоро, он… назначит процедуры, а вечером вы можете прийти. — Голос запинался и вибрировал: госпожа Кинкель явно была в сильном волнении. — Герберт сейчас, правда, лежит, но к вечеру ему наверняка станет лучше — боли проходят у него обычно через два-три часа. Герберт говорит: пусть вас это не смущает, он будет очень рад повидать вас. Так что приходите, непременно приходите!
— Вы считаете, что это можно? Не причиню ли я беспокойства…
— Думаю, нет… Ну, загляните хоть на часок!
Если волнение собеседницы было вполне объяснимо, то это ее настойчивое приглашение навестить больного сегодня казалось странным. Поколебавшись секунду, Леонид сказал:
— Что ж, если мой визит будет необременительным, я обязательно загляну к вам на часок, не беспокойтесь, только на часок!
Слежку Рокотов засек еще на набережной, когда миновал лодочную станцию: за ним шел молодой, изысканно одетый щеголь с точено-красивым лицом. Леонид ускорил шаг, потом резко повернул назад, стал подниматься по лестницам. Франтик не отставал. «Да, — подумал Рокотов, — похоже, что началось: этот тип слонялся возле кафе, когда я поджидал Зигфрида. Нужно предупредить Фонтэна».
По пути в гостиницу, меняя направления, Леонид исподволь наблюдал за «хвостом». Тот будто пришился к нему. Шагая, Рокотов пытался отгадать, почему радист не явился. Болезнь, конечно, чепуха. Кинкель испугался? Не исключено, если судить по телефонному разговору. Но есть что-то другое, не только страх, наверняка есть! Ему запретили выходить на встречу? Это, пожалуй, поближе к истине. Запретил тот, кто ведет игру и от кого Кинкель зависит. Ну, ладно, допустим. Цель? Навязать ему, Рокотову, свою волю, поставить его в худшие, а себя в более выгодные условия… Значит, Кинкели не союзники.
Поднявшись к себе в номер, Леонид понаблюдал из окна, как «хвост» прошелся по тротуару мимо «Централь-Бельвю». Потом он исчез из поля зрения, видимо, где-то укрылся и держит под наблюдением входную дверь в отель. А Рокотову нужно непременно повидать Луи. Возможность обмануть агента имелась: если попасть через кухню ресторана в подсобные помещения, то их коридоры выведут к служебной двери во двор (Леонид проверил этот запасной выход, как всегда делал, в день вселения в «Централь-Бельвю»). Он позвонил Фонтэну, сказав, чтобы тот ждал его. А затем быстро, не обращая внимания на удивленные лица поваров, почти пробежал кухню, длинные коридоры подвалов и выскочил в тихий двор, тенистый от густой листвы деревьев. Укрывшись за штабелями порожних бочек и ящиков у входной двери, осмотрелся. Лощеного франта, что плелся за ним до гостиницы, не было видно.
Своей энергичной, размашистой походкой Леонид быстро миновал несколько соседних дворов и кружным путем вышел к отелю, где снимал номер Папаша. Удостоверившись еще раз, что слежки нет, Рокотов поднялся на второй этаж гостиницы, постучал в комнату Фонтана и рассказал ему, что случилось.
Луи не одобрил его решения пойти к Кинкелям, считая, что сперва следует выманить радиста из дома, а уж потом в зависимости от обстоятельств предпринимать другие действия. Насупившись, капрал дымил своей кривой трубочкой и ворчал. В сложившейся ситуации, говорил он, такой шаг опрометчив. Телефонный звонок представителя Центра, конечно, всполошил хозяев виллы. Луи готов держать пари, что они там приготовили хорошенький сюрприз! Зажав трубку в крепких белых зубах, Фонтэн язвительно цедил слова: мсье Шардон руководит операцией, ему, разумеется, виднее, как лучше поступить, он, Луи, выполнит все его указания, даже поможет попасть в лапы полиции, коли ему приспичило лезть на рожон…
Улыбаясь, Леонид похлопал Папашу ладонью по широкой спине.
— Веселый вы человек, Луи! Так уж и на рожон! Просто ваш вариант отпал, вернее, он не понравился нашим партнерам. Нужно принимать те правила игры, которые они там выбрали. Пока, во всяком случае. Главное, дорогой мой, сейчас — не подавать вида, что мы чем-то обеспокоены или что-то подозреваем.
Помолчав, Фонтэн согласился.
— Ладно, валяйте, — сказал он. — Только оттуда, если там все в порядке, вы мне позвоните. Я буду ждать у себя в гостинице. Ну, а если от вас звонка не будет, тогда… тогда с вами что-то стряслось, и мне нужно выручать вас.
— Нет, — возразил Леонид, — вам нельзя вмешиваться. Это приказ Центра. Вы очень нужны здесь, Луи. Каждый должен делать то, что ему поручено. Если от меня не будет звонка, значит, дело плохо. Тогда вы обязаны известить Москву, что на вилле лозаннского радиста провал. Что предпринимать в этом случае, Центр скажет. Возможно, дальнейшее проведение операции поручат вам. Это еще одна причина, почему вам самому нельзя ни во что вмешиваться. Условимся так: вы ждите моего звонка до девяти вечера, затем ждете еще час, и, если я не подам о себе знать, вы отошлете радиограмму в Центр, как договорились.
Фонтэн ткнул кулаком с трубкой в пиджак Рокотова:
— А ты мне нравишься!
Они крепко пожали друг другу руки и простились до вечера.
…Калитку Рокотову отворила Вера Сергеевна. Вероятно, ввиду ожидаемого прихода неизвестного человека (конечно, муж предупредил ее, что это представитель Центра) хозяйка была одета в темное, строгое платье, облегающее ее статную, полную фигуру, на ногах лакированные туфли-лодочки на высоком каблуке. Несмотря на то, что вечер был теплый, госпожа Кинкель зябко укрывала плечи и грудь пуховым платком. Она с растерянностью и недоумением рассматривала смуглого брюнета в элегантном костюме и белой сорочке с галстуком, который был копией того длиннорукого, проворного малого из энергосети, что приходил накануне.
— Моя фамилия Шардон. Я звонил господину профессору. Если не ошибаюсь, мадам Кинкель? Как себя чувствует ваш муж, может быть, его не стоит беспокоить?
Серые прозрачные глаза женщины смотрели на Леонида с откровенным испугом. В замешательстве она ступила в сторону, давая возможность гостю пройти, платок соскользнул с плеч и упал бы на землю, если бы гость не подхватил его на лету.
— Пожалуйста, мадам.
— Благодарю вас, — смущенно проговорила она. — Простите, с этим внезапным приступом болезни у мужа я сама не своя. И тоже словно захворала — возможно, простудилась… Муж ждет вас. Рада познакомиться, мсье Шардон. — Она протянула Леониду красивую белую руку.
«Все как по нотам, — с усмешкой подумал Леонид. — Ей теперь, разумеется, тоже нездоровится! Слишком банально играют. Поглядим, что дальше».
Идя к дому за госпожой Кинкель, он увидел перед раскрытой дверью гаража синий «ситроен» образца тридцать восьмого года, приобретенный владельцем, вероятно, до войны. Возле автомобиля валялись брошенный домкрат, запасное колесо, передняя дверца водителя приоткрыта. Кто же это занимался ремонтом? Профессор? Но он нездоров. Или хозяин пригласил автомеханика? Не Вера же Сергеевна лазает под машину с домкратом и катает тяжелые колеса?!
Как бы прочтя его мысли, госпожа Кинкель на ходу обернулась к гостю и сказала:
— Сегодня Герберт проколол шину, когда возвращался из университета. Начал чинить и внезапно почувствовал себя плохо, так все и бросил. Я в этом ничего не смыслю — муж занимается, хотя водить я умею. Но сколько мороки с этой техникой, не правда ли? У вас есть свой автомобиль, мсье Шардон?
— Нет, мадам, я продал свой автомобиль. Во Франции бензин на вес золота, выдают его по талонам, очень мало: все идет на нужды немецкой армии.
«Она опять солгала неудачно, — подумал Леонид. — Если он куда-то ездил, то не в университет. А я разговаривал с Кинкелем по телефону в начале первого, потом с ним якобы случился приступ, и он не явился на встречу. Сейчас семь. С того времени, когда он мог заниматься ремонтом, прошло не менее шести часов. А передняя дверца машины до сих пор открыта, и тряпка, которой профессор вытирал руки, валяется на земле. Если бы он захворал, то послал бы жену хотя бы прибрать возле машины. И потом: на проколотой камере никуда не уедешь, колесо меняют в пути. Ну, допустим, что она перепутала, — это не прокол, другой ремонт. Но дверца! Не сообразили захлопнуть ее, чтобы ложь была убедительна. Значит, господин профессор совсем недавно возился с автомобилем».
Еще с улицы, до того как позвонить у калитки, Леонид посмотрел, есть ли в окнах второго этажа виллы условный знак, извещающий, что в дом радиста можно войти. В инструкции Центра говорилось, что, если все в порядке, Кинкели должны выставить на подоконник вазу с яблоками, а если встреча будет назначена на вечер, — осветить окно, отдернув одну из штор. В случае же опасности этих знаков не будет. Сейчас Рокотов еще раз взглянул на растворенные верхние окна — на подоконнике по-прежнему стояла ваза с красными яблоками: можно входить.
Лохматый ньюфаундленд уже стоял у своей деревянной будки с задранным вверх пушистым хвостом, пристально уставившись на незнакомого человека. С приближением чужого огромный пес со звоном натянул цепь, и его глухое рычание стало угрожающим.
— Фу, Джозеф! — сказала госпожа Кинкель. — Перестань, это свои!
Когда Рокотов вошел в гостиную в сопровождении госпожи Кинкель, то увидел на диване смятый плед, а хозяин встретил его в халате и ночных тапках. Профессор, как и его супруга, был поражен метаморфозой, учиненной мсье Шардоном: он узнал в нем монтера.
— Да, да, понимаю, понимаю… — растерянно повторял он. Профессор явно был смущен и не умел это скрыть.
Душевное напряжение обострило все чувства Леонида, его зрение и слух отмечали малейшую фальшь в поведении супругов. Он видел, каким испуганным взглядом обменялись муж и жена, как скованы их движения и речь, как Герберт в волнении хрустит суставами пальцев и отводит в сторону глаза и как нервничает Вера Сергеевна, откидывая руками за плечи длинные локоны. Рокотов понимал, что они уже догадываются, зачем он приехал, и что тайное появление его под видом монтера свидетельствует, что у него какие-то подозрения, а Центр, безусловно, не доверяет им, поскольку не известил о посылке своего уполномоченного. Чтобы укрепить Кинкелей в этом мнении и использовать психологическое преимущество, Леонид спросил профессора напрямик:
— Простите, но мне необходимо знать: в доме, кроме нас троих, есть еще кто-то?
— О, что вы! Нет, нет! — опередив мужа, поспешно проговорила мадам Кинкель. — Мы строго соблюдаем конспирацию. Мы одни — можете быть спокойны, мсье Шардон!.. Прошу прощения, я оставлю вас ненадолго: мне нужно приготовить ужин.
Профессор проводил жену взглядом и снова хрустнул пальцами.
— Да, да, конечно, — машинально произнес он. — Прошу вас, садитесь сюда или вот сюда, на диван, куда угодно… располагайтесь, прошу.
Леонид сел на диван, достал из кармана пиджака пачку сигарет. Заметив это, хозяин предложил:
— Не хотите ли попробовать сигару, мсье Шардон! Я не курю, но, говорят, превосходный сорт — гаванские, мне презентовал коллега в прошлом году. Да… а вот жена курит, прежде не курила, а теперь… не сигары, конечно… — Он взглянул сквозь стекла очков на гостя и замолк.
Леонид поблагодарил, сказал, что давно не курил хороших сигар — ведь сейчас таких не достанешь даже на черном рынке, — и взял из инкрустированного ящичка на низком столике толстую сигару с золотой этикеткой. Хозяин предложил выпить по рюмочке, вынул из бара в серванте бутылку французского коньяка, принес три рюмки, ящичек с сигаретами, пепельницу и поставил все это на столик перед гостем.
— Скажите, пожалуйста, мсье Шардон, как поживает господин Трюбо, от которого вы передали мне привет по телефону? — вдруг спросил Кинкель и впервые с момента прихода гостя посмотрел на него прямым, внимательным взглядом умных темно-карих глаз.
«Похоже, теперь он меня проверяет, — подумал Леонид. — Что ж, больше, чем ему известно о Трюбо, он от меня не узнает». И ответил с улыбкой:
— Здоровье у господина Трюбо богатырское! Работает как вол.
— И где вы с ним виделись, если это не секрет, конечно?
«Он сомневается, действительно ли я прислан Центром. Он прекрасно знает, что Трюбо в Москве и я не мог с ним видеться».
— Нет, товарищ Зигфрид. — Леонид усмехнулся. — Мы с ним не виделись. Господин Трюбо в Москве. Ведь он переписывается с вами, не так ли?
Герберт Кинкель смешался, пробормотал извинения и вышел из гостиной, сказав, что попросит жену приготовить кофе. Когда он вернулся, пробыв в кухне несколько дольше, чем требовалось для такой отлучки, Рокотов сказал, что ему необходим на пару дней хороший фотоаппарат — не увлекаются ли профессор или госпожа Кинкель любительским фотографированием?
В эту минуту в гостиную с чашечками кофе вошла хозяйка, она слышала последнюю фразу гостя, и Леонид видел, как Вера Сергеевна, побледнев, метнула на мужа испуганный взгляд, но тот не заметил предупреждения. Да, ответил Герберт, у них есть аппарат, но они редко им пользуются — иногда делают снимки по случаю каких-нибудь семейных событий для домашнего альбома, и если господина Шардона устроит аппарат фирмы «Кодак», профессор будет рад выручить мсье — аппарат в его распоряжении.
— Он прекрасно работает, мсье, — сказала жена, ставя на низкий столик чашки с кофе, — но фотографы мы оба никудышные. Лучшее, что есть в нашем семейном альбоме, сделано нашими друзьями, которые знают в этом толк. А мы с Гербертом только портим пленку да и, признаться, редко берем аппарат в руки. По-моему, вот уже месяца два совсем не фотографировали, так, кажется, дорогой?
— Да, месяца два, Верочка, месяца два, — подтвердил Кинкель. Он хрустнул по привычке пальцами, но, заметив в глазах жены упрек, расцепил руки, положив на колени, затем, желая их чем-то занять, снял с крупного носа роговые очки, достал из футляра бархотку и стал протирать ею стекла.
По тому, как супруги старались не смотреть один на другого, как избегали встречаться взглядом с гостем, как деланно безразличны были их напряженные лица, Леонид понял, что они встревожены, что его удар попал в цель. «Они догадались, что я видел, как меня фотографировали из окна виллы, и пытаются разубедить». Он поблагодарил за любезно предложенный фотоаппарат и спросил, нельзя ли посмотреть альбом с фотографиями, чтобы определить качество изображения, получаемого с помощью их «Кодака». Хозяйка охотно согласилась удовлетворить просьбу гостя, принесла толстый альбом.
— Прошу, мсье, — сказала она. — Позвольте, я сяду возле вас и буду давать пояснения, если вас что-то заинтересует из нашей семейной истории. Но пейте, пожалуйста, кофе! Герберт, налей и мне рюмку. Я посижу с вами немного, пока у меня жарятся бифштексы.
Выпив коньяку, она прикурила сигарету от предложенной гостем зажигалки. Лицо хозяйки, овальное, с чистым лбом и мягкими чертами, порозовело, даже белая круглая шея покрылась пятнами. Это можно было отнести за счет действия алкоголя, но Леонид видел, что сильное волнение не покидает госпожу Кинкель.
Переворачивая твердые листы альбома и объясняя гостю, что за люди запечатлены на фотографиях, она вдруг умолкла на полуфразе. То ли из деликатности, дабы не быть навязчивой, то ли не желая посвящать постороннего в жизнь и судьбу близкого ей человека. О своих родителях Вера Сергеевна тоже рассказала совсем немного. Они были сняты и вместе и порознь. Теперь Леонид понял, чьи портреты в рамках висят на стенах в гостиной. А два других старика интеллигентной наружности на парной фотографии рядом с теми, по-видимому, родители Герберта. Отец Веры, Сергей Иннокентьевич Иванников, был изображен на отдельном снимке в белой рубахе с открытым воротом; умные светлые глаза за стеклами пенсне, русая шевелюра, волнистая русая бородка. Дочь лицом больше походила на него, чем на мать — красивую брюнетку с ярко подкрашенными губами сердечком. Сергей Иннокентьевич Иванников, учитель петербургской гимназии, эмигрировал в Швейцарию после поражения революционного восстания 1905 года. Обратный путь на родину ему был закрыт: его судили заочно за подпольную работу и приговорили к пожизненной каторге. Сергей Иннокентьевич женился на молодой француженке, дочери известного адвоката, переселившегося с семьей из Парижа в Женеву. В 1908 году у молодой четы родилась девочка, которую по желанию супруга назвали Верой — именем в некотором смысле символическим для русского изгнанника. До Октябрьской революции Иванников не дожил: он скончался в 1916 году от туберкулеза легких, застуженных в сырой камере Петропавловской крепости, где просидел несколько месяцев перед революцией 1905 года. Мать Веры в 1926 году вторично вышла замуж за богатого американца и уехала с ним в Соединенные Штаты, оставив взрослую дочь, учившуюся тогда в Женевском университете, на попечение своих родителей. Потом Вера Сергеевна вышла замуж за немецкого эмигранта Герберта Кинкеля, а мать и сейчас живет в Америке.
— А это, наверное, ваша наследница? — спросил гость, указывая на смеющегося ребенка, снятого голышом на кроватке. — Эрика, не так ли? И это, полагаю, она же — сколько ей здесь лет?
— Да, это Эрика, наша милая девочка, — ответила госпожа Кинкель, и голос ее сорвался. Она быстро перевернула страницу альбома. Удивленный этим, Леонид с тревогой подумал: уж не случилось ли беды с их дочерью, может быть, она умерла? Ведь он еще не видел ее в доме, не слышал ее голоса в саду, да и родители ни словом не обмолвились о ребенке. Стараясь выбрать слова, чтобы неосторожным вопросом не причинить боль матери и отцу, Рокотов сказал:
— На вид вашей Эрике здесь лет десять.
— Ей девять, — обронила, не подымая глаз, Вера Сергеевна.
— Уже ходит в школу. Сегодня она, наверное, задержалась или гостит у подружки? Что-то ее не видно. Надеюсь, мадам, вы познакомите меня с вашей дочерью? У меня тоже есть дети, двое — сын и дочь.
Госпожа Кинкель быстро, в упор, взглянула на Шардона. Лицо ее побледнело. Казалось, она не может произнести ни слова. За нее ответил муж.
— Видите ли, — начал он с посуровевшим, но решительным лицом. — Наша дочь больна… болезнь у нее с детства — слабое сердце. Мы отправили ее в клинику в горы… Целебный воздух, тишина… врачи. Иногда она приезжает домой или мы с женой ездим к ней. Думаю, здоровье Эрики поправится.
Вера Сергеевна вдруг всхлипнула, поспешно встала с дивана и быстро, с платком у глаз, вышла из комнаты.
Леонид сконфузился.
— Простите, пожалуйста… Я не хотел…
— Ничего, вы тут ни при чем, — забормотал профессор, — ничего, она поправится… нужно время… мы так любим Эрику.
Желая сгладить свою промашку и перевести разговор с неприятной для хозяев темы, Рокотов стал делиться впечатлениями о тихой, умиротворенной жизни в нейтральной Швейцарии, сравнивая ее с тревожной и трудной жизнью в оккупированных странах. Потом исподволь перешел к деловой беседе, расспрашивал Кинкеля, всегда ли хорошо он слышит радиостанцию Центра, нет ли претензий к операторам московского узла связи по качеству их работы, надежен ли его передатчик, есть ли у Зигфрида запасные лампы для замены перегорающих. Имея поручение Центра непременно проверить все «хозяйство» лозаннского радиста, Рокотов попросил Герберта показать передатчик и, когда хозяин достал из потайного отделения в книжном шкафу портативный аппарат, остроумно вмонтированный в ящик из-под патефона, внимательно осмотрел его и понял, что передатчик у Зигфрида отличный, с достаточной мощностью.
Беседуя, они сидели в кабинете профессора на втором этаже виллы, перейдя туда из гостиной. От наблюдательного Леонида не ускользали малейшие изменения в лице хозяина. Он был в каком-то странном, угнетенном состоянии — будто на похоронах близкого, человека. Сидел он скованно, на вопросы отвечал скупо. Леонид с участием спросил, хорошо ли чувствует себя профессор, может, им лучше отложить дела до завтра.
— Нет, благодарю, вас, я чувствую себя вполне удовлетворительно, — возразил Кинкель. — Продолжим, если хотите.
— Мне надлежит еще проверить получение и отправку информации для Центра, — сказал Рокотов. — Поэтому я должен буду еще раз, к сожалению, потревожить вас. Когда ваша супруга встречается завтра с курьером? В двенадцать? Хорошо. Я буду у вас завтра в восемь вечера, если это вас устраивает. Сегодняшний сеанс связи у вас в котором часу? Ага, в ноль тридцать. Отлично! Еще не скоро.
Леонид посмотрел на часы. Кинкель машинально тоже взглянул на свою «омегу» в золотом корпусе с широким браслетом на руке — прекрасные швейцарские часы довоенного выпуска, свадебный подарок жены.
— У меня к вам, Герберт, еще такая просьба, — продолжал Леонид, пересаживаясь в кресло к письменному столу и доставая из кармана пиджака отрывной блокнот. — Отправьте, пожалуйста, сегодня же от моего имени вот такую радиограмму. И он написал на листке несколько слов. — Меня, наверное, уже потеряли, — добавил он и улыбнулся, протягивая Кинкелю листок с текстом. Но рука профессора застыла на полпути, а сам он с изумлением и, казалось, испугом смотрел на что-то, находившееся за спиной гостя.
Рокотов резко обернулся в кресле. На пороге кабинета в распахнутых дверях стояла хозяйка. У нее было такое потрясенное лицо, словно на эту женщину внезапно обрушилась беда, и первым внутренним движением Леонида было желание броситься ей на помощь, но он сдержал себя, оставшись сидеть. Только руки его крепко сжали спинку кресла. Вера Сергеевна приложила палец к губам, призывая к молчанию, а широко раскрытые глаза ее были полны отчаяния и страха. В руке она держала листок бумаги. Но сказанные ею слова совершенно не вязались с ее видом.
— Простите, что я помешала вашей беседе! — высоким, взвинченным тоном произнесла госпожа Кинкель. — Наконец я могу накормить вас: ужин готов. Мсье Шардон, прошу вас! Герберт! Стол уже накрыт. Потом вы сможете вернуться к вашим делам.
Говоря это, она порывисто подошла к мужу и, прижав к дрожащим губам пальцы, отдала ему бумажку. Быстро прочтя, профессор вскинул голову, секунду молча смотрел в глаза жены, крепко сжимая ее руку.
— Сядь, дорогая, посиди немного. Ты, наверно, устала, — хрипло сказал он. — Сейчас мы пойдем ужинать.
Она села на диван, прижавшись к нему, а он обнял ее за плечи, и оба посмотрели на смуглого черноволосого человека за письменным столом так, как будто и верили и сомневались в нем. Еще не понимая, что произошло, Рокотов почувствовал, что сейчас случится нечто чрезвычайное. Такое ощущение бывало у него в минуты опасности. Напрягшись, он молча ждал.
Герберт с бледным, бесстрастным лицом встал и положил на стол перед Шардоном бумажку, переданную Верой Сергеевной. Одновременно он коснулся плеча гостя и показал, что нужно читать про себя.
— Жена права, мсье Шардон! Сначала нужно накормить гостя, а уж потом вести деловые переговоры: сытый желудок делает человека добрее, — попытался пошутить профессор. — Ужин и отменное вино ждут нас, и хотя вино мне противопоказано, по случаю нашей встречи Вера разрешит мне еще одну рюмочку…
Он еще что-то говорил и говорил, а Леонид, дважды пробежав глазами записку, уже понимал, отчего так словоохотлив стал прежде сдержанный Кинкель, и, выигрывая секунды, чтобы принять правильное решение, тоже включился в их разговор, сознавая, что должен обязательно говорить и говорить самым естественным, непринужденным тоном, будто ровным счетом ничего не случилось. Вот когда сработала его редкая выдержка, благодаря которой Рокотов не раз избегал смерти. Леонид чувствовал себя почти спокойным, только тело стало необычно легким, воздушным, как будто лишилось веса семидесяти пяти килограммов.
— Ужинать так ужинать! — поднимаясь с кресла, весело сказал он. — Могу вам признаться, мадам, я с удовольствием съем все, что вы предложите! Позвольте мне называть вас Верой Сергеевной? Мое имя — Жан.
Все время, пока Леонид читал записку и потом говорил, Герберт и его жена не спускали с него глаз. Последние слова гостя словно оживили их.
— Да, да, мсье Жан, пожалуйста, — с усилием проговорила хозяйка, — можете называть меня по имени и отчеству, мне будет очень приятно. — Вера Сергеевна готова была расплакаться.
Но Леонид энергичным жестом показал, чтобы она взяла себя в руки.
— Кстати, Герберт, чтобы не забыть, — сказал он, — возьмите текст телеграммы для Центра. Тут всего несколько слов. Ришар — это мой псевдоним.
«Лозанна. Центру. Молния, — прочел про себя Кинкель. — Прибыл благополучно. Приступил к выполнению задания. Завтра после поступления свежей информации от источников свяжусь с вами в обычное для Зигфрида время. Ришар».
Одной рукой Герберт все еще крепко обнимал жену за плечи, и Вера Сергеевна невольно, забывшись, тоже прочла написанную по-немецки радиограмму. Хотя Анжелика и была связной в группе, она не имела права читать сообщение Рокотова, но теперь это уже не имело никакого значения, потому что…
Разговаривая о каких-то пустяках с Гербертом, Леонид сжег в пепельнице записку госпожи Кинкель и как ни в чем не бывало отправился следом за хозяйкой вниз, в столовую. На ходу Вера Сергеевна, поймав его руку, порывисто пожала ее, благодарно посмотрев страдающими, наплаканными глазами. Он покивал ей, успокаивая, и сам теперь приложил палец к губам, а жестом дал понять, что нужна бумага, чтобы писать.
Идя к Кинкелям, Рокотов был готов ко всяким неожиданностям, но о таком он и помыслить не мог. Радиоквартира в руках немецких агентов! Они в доме, подслушивают каждое слово, контролируют каждый шаг хозяев виллы, и он, выполняющий задание Центра, угодил в их западню!
«Мсье Шардон, — писала Вера Сергеевна в записке, уничтоженной Леонидом, — ради всего, что для вас свято, умоляю вас, пока вы в нашем доме, ни слова вслух о том, что я вам сейчас сообщу! Поклянитесь в молчании: я страшно боюсь за нашу дочь. Мы попали в руки немецких агентов. Эрику они похитили и грозятся убить ее, если мы откажемся выполнять их приказы. Двое из них находятся в подвале дома, во всех комнатах микрофоны, они подслушивают все разговоры. Поэтому ни слова лишнего, пока вы тут. Известить Центр Герберт не мог — они убили бы нашу девочку: поверьте, эти ужасные люди способны на любое преступление! Что делать, помогите нам! Мы потеряли голову. Я так боюсь за Эрику! Нам так стыдно и больно обманывать вас и Центр! Но что же делать, мсье, что же нам делать?! Подумайте, помогите нам, ведь так продолжаться дальше не может! Мы обещаем помочь всем, что в наших силах, только вырвите нас из этого ужаса! За вами, наверное, уже следят. Они запретили Герберту идти на назначенную вами встречу, приказали сказаться больным, чтобы заставить вас прийти сюда. Простите и поймите нас! Телефонные разговоры тоже контролируются теми, что в подвале, учтите это. Герберту велено сказаться больным, не ходить в университет и вообще не отлучаться из дому».
Записка была написана карандашом, наспех — в порыве решимости, отчаяния, — некоторые слова не закончены.
Леонид не думал о себе. Он давно уже привык не слишком заботиться о собственной жизни… Но это не только полный провал, это гораздо хуже: немцы контролируют всю информацию, получаемую Кинкелями от источников, и принудили Зигфрида к соучастию в обмане Центра. Значит, они ведут радиоигру, именно поэтому Кинкель им необходим, поэтому они выбрали тактику шантажа и запугивания… Однако положение сложное — как быть? Они, конечно, не остановятся перед убийством, и не только Эрики.
В тот момент, когда Герберт положил ему на стол записку жены и Леонид дважды прочел ее, не веря своим глазам, он поразился самоотверженности этой женщины. Отчаянно-смелый поступок Веры Сергеевны смыл прежние сомнения Рокотова — теперь он верил Кинкелям до конца. Они не предатели, они друзья и союзники, оказавшиеся в исключительно тяжелом положении.
Теперь, когда он знал, что случилось, прежние его подозрения либо исчезли, либо подтвердились. Кое в чем Леонид ошибся, но многое, что он приметил, нашло свое объяснение. И странное поведение Кинкелей, и отсутствие в доме их дочери, и яростный лай почему-то посаженного на цепь ньюфаундленда. Теперь Леонид знал, кто фотографировал его из окна виллы и что за провода тянутся в запертый подвал этого дома. Хотя по вине Кинкелей он угодил в капкан, ему не оставалось ничего иного, как простить попавшим в беду товарищам их вынужденную ложь.
Спускаясь по лестнице со второго этажа в столовую, Леонид видел русые локоны идущей впереди Веры Сергеевны и думал о ней со смешанным чувством благодарности, жалости и горечи. Эта на вид мягкая, серьезная дама и ее муж решились на смертельную игру, когда, по сути, осталось мало шансов на выигрыш. Враг пробрался в их дом, крепко держит за горло, но они все-таки решились. Отважные люди! Уже один этот поступок, обязывает Рокотова помочь им. Да, он вступит в вынужденную опасную игру, станет третьим партнером Кинкелей и будет вести ее, пока не найдет способа спасти их. Фонтэн — вне игры, но его помощь нужна еще больше, чем прежде. Центр будет информироваться через Луи.
Сейчас нужно постараться узнать от Кинкелей все о случившемся. А если немцы схватят его здесь? Вряд ли. Это не в их интересах, раз они занялись радиоигрой: его исчезновение встревожит Центр, расстроит их планы. Вероятно, это люди из абвера или СД. Они не станут действовать опрометчиво, а в молчании Кинкелей они уверены.
