…Нет, ей не показалось: в дверь стучали. Кто же это?.. Отто? Но фрау Герта давно уже не разрешает ему приходить к Урзуле. Тетушка Марта? Добрая соседка, она частенько заглядывает тайком, принося что-нибудь с собой. Вот вчера подарила Гансу, трехлетнему братику, теплую вязаную шапочку. Но ее мягкая ласковая рука никогда не стучит так громко… А может, это старый Вернер, который раздает на улице письма, доставая их из своей черной сумки? Хотя он уже давно обходит стороной маленький домик… Нет, это, наверное, те злые дядьки, что часто приходили сюда. После их прихода мама всегда долго-долго плачет.

Семилетней девочке стало холодно и страшно. Она села, подтянув ноги к подбородку, потом еще теснее прижалась к худенькому тельцу своей младшей сестренки Кристы, лежавшей вместе с ней на тюфячке..

Теперь уже стали колотить в окно. С такой силой, что затрещала рама и зазвенели стекла. Урзула больше не могла вынести этого грохотанья.

Она откинула тонкое, все в заплатках одеяло, подбежала к кровати:

— Мама! Мамочка!

Потихоньку, осторожно подергала большую теплую руку, лежавшую поверх пальто:

— Ну проснись же, родненькая…

Женщина застонала во сне. Тени какой-то скрытой печали еле приметной волной прошли по ее лицу.

Пронзительным плачем залился Ганс, лежавший рядом с матерью.

Удивленно подняла голову потревоженная Криста. Замерла на месте Урзула. Это разбудило Эрну. Она встала, наскоро успокоила сынишку, погладила по голове Урзулу («не бойся, дочурка, ложись»). В халате вышла в коридор и молча сбросила задвижку.

Вломившиеся, оттолкнув женщину, бросились вперед.

Убогая кровать. На ней тряпье, одежда. На полу — тощий соломенный матрац.

— Почему не открывала? — явное разочарование прозвучало в голосе спрашивавшего.

Хозяйка пожала плечами.

— Спала.

— Нечего оправдываться. Собирайся! Поедешь с нами, прямо сейчас.

— Я только что с работы. Всю ночь…

— Скорее! — заорали на нее. — Люди из Берлина не любят ждать!

Эрна посмотрела на сжавшихся в уголке, тесно сбившихся друг к другу малышек. Страх за них захолодил сердце, перехватил горло, бросил к вискам кровь.

— Дети…

— Не подохнут! Живей! Живей!

В просторном зале ратуши, по стенам которого висели картины из жизни древних германцев, Эрна уже бывала раньше. Сюда приходила она с Фрицем оформлять брак. Как давно, кажется, это было! Теперь перед этими сводами уже не слышатся голоса молодоженов, не раздаются шаги счастливых родителей.

«Людей из Берлина» было двое.

За столом бургомистра — невысокий мужчина в штатском, с тонкой длинной шеей. Его сумрачные глаза смотрели на Эрну с нескрываемой злобой.

В стороне, в кресле, закинув ногу на ногу, сидел второй — в тщательно пригнанной офицерской форме, гладко причесанный, надушенный. На щеках румянец здорового и веселого человека. Глаза его благожелательно, даже, пожалуй, приветливо улыбались вошедшей.

Эрна села у стола.

— Шефер? — спросил тот, что был в штатском, и сразу же сзади от него, в углу, застрекотала машинка протоколиста.

— Урожденная Шефер. По мужу Шменкель, — поправила она.

— Так, так… — постучал он пальцем по стеклу, открыл лежавшую перед ним папку, достал фотографию, протянул Эрне. — Кто это?

Она сдержала готовый вырваться вопль: на снимке был изображен Фриц, ее Фриц! Муж сидел на грубо сколоченном стуле в русской военной форме.

— Тебе знаком этот человек? — гестаповец с надеждой посмотрел на вызванную.

— Да, я еще не забыла своего супруга, — скрывать это, как поняла Эрна, не было никакого смысла.

Лицо допрашивавшего передернулось: женщина избежала поставленной ловушки. Если бы она ответила на этот вопрос «нет», ее можно было бы обвинить в лжесвидетельстве и преступной связи с изменником.

— Где ты познакомилась с ним? Расскажи, если не забыла!

Забыть это?.. Маленький городок. Весна. Торопилась к подруге. Охапка красных маков, которую она прижимала к себе, яркими переливами окрашивала ее простое светлое платьице в розоватые тона. И когда прохожие просили у нее цветы, она раздавала их, не жалея. Букет таял, таял и бесследно исчезал. А он, улыбающийся, сероглазый парень в форме «трудовой службы рейха», все протягивал руку. Она засмеялась и убежала, стуча каблучками. Оглянулась — смотрит… Потом встреча в парке. А там — катание на лодке, танцы, вечера над обрывом Одера…

Эрна не смогла бы точно определить, когда она полюбила Фрица, но, наверное, сразу. В нем ей понравилось все. И то, что он никогда не унывал, и то, что всегда, даже в самые грустные минуты (а их было, ай, как много!) мог приободрить шуткой, развеселить ее…

Что ты молчишь, как рыба? — заорал на нее чиновник.

— В Бойтене, в 1937 году. Скоро мы и поженились.

— Где работал твой муж?

— Металлистом на заводе. Потом — на кирпичном… После кучером в поместье Гюлихен.

— Почему его так часто увольняли? — вопросы задавал только сидящий за столом. Тот в кресле, казалось, не вслушивался в ход допроса. Он весь был поглощен уходом за своими ногтями, которые аккуратно подрезал маленькими ножницами.

— Я не знаю, увольняли его или он уходил сам.

— Чем он занимался, когда был дома?

— Разводил цветы. В футбол играл. Помогал по хозяйству, — перечисляла Эрна.

— Кто приходил к вам?

— Мой отец Клаус. Мать. Двоюродная сестра. Его бабушка…

— Еще кто?

— Не помню, брат Вилли…

— Да не о том спрашиваю! Кто из друзей бывал у вас?

— Из друзей? У него их не было. — Эрна понимала: каждое названное ею имя сегодня же будет внесено в ордер на арест.

— Как это не было? Ты нагло лжешь представителям рейха…

Его перебил тот, что сидел в кресле, будучи, видимо, старше чином. Он встал, подошел к Эрне, спокойно проговорил, чуть ли не с участием:

— Фрау Шменкель, неужели так никто и не посещал ваш дом?

— Никто.

— Ну, а литературу-то читал он? — наклонившись к Эрне, полувопросительно, полуутвердительно произнес вступивший в допрос.

— Конечно, читал. И много. А с одной книжкой почти и не расставался. Толстая такая. Как сейчас помню, сразу за обложкой — портрет: пожилой мужчина с большой бородой.

— Как она называлась?

Эрна задумалась.

— Нет, заглавие не припомню. А вот о человеке этом Фриц рассказывал часто. Или имя, или фамилия его начиналась на «К».

Офицер в форме многозначительно взглянул на своего коллегу. Вкрадчиво, словно боясь громким словом потревожить ход воспоминаний, подсказал:

— Карл Маркс?..

Эрна отрицательно качнула головой.

— Нет, не Карл и не Маркс… Путешественник на острове… Кру-зо. Робинзон Крузо! — обрадованно воскликнула она.

Гестаповцы переглянулись. Старший, как-то странно посмотрев на женщину, снова развалился в кресле.

— За что судили твоего мужа? — заорал в штатском.

— Мне неизвестно. Его зачислили в армию. Это в тридцать девятом. В октябре. А вскоре он вернулся…

У нее перед глазами встал приход Фрица той слякотной ночью. Она вскрикнула от счастья, когда увидела мужа, неделю назад распрощавшегося перед отправкой на Западный фронт. «Тебя отпустили?» — «Нет. Я решил это сам». Смеясь, он рассказывал, как под Берлином, выпрыгнув из вагона, добирался домой пассажирским поездом, показывая непридирчивым контролерам вместо билета перронный пропуск.

— Что он говорил тебе?

— Об этом ничего. Просто приехал.

…Нет, он сказал ей и об этом. И даже больше: «Лучше тюрьма, чем воевать за Гитлера». Она не вдумалась в эти слова, обрадовавшись его появлению. Ее всегда так волновали их встречи! А в бегство не поверила: дезертиры — это те, кто скрывается, прячется, а ее Фриц совершенно свободно ходил по деревне, посещал знакомых, помогал на поле убирать картофель. Однако приехавшая полиция, обыск и арест доказали, что муж не шутил. Письма с тюремными клеймами — Берлин, Торгау, Кобник…

— Видела ты его после ареста?

— Да, перед отправкой на фронт. Когда он пришел из тюрьмы, ему целый день разрешили быть дома.

— Тебе не показалось странным его поведение?

«Странным» — это не то слово. Эрна была потрясена. Фриц идет добровольно на Восточный фронт. Он, который не желал служить в гитлеровской армии! И за это попал в тюрьму! Эрне даже показалось на миг, что она ослышалась. Но нет, муж повертел в руках повестку, требовавшую в течение суток явиться на сборный пункт…

— Тогда многие шли на фронт…

— Он говорил тебе, что собирается перебежать к русским?

Надо быть круглым дураком или самоубийцей, чтобы ответить иначе:

— У него и в мыслях этого не было, господин офицер.

— Говорил ли он что-либо неуважительное о фюрере?

— Мне не приходилось слышать.

— Что он писал из России?

— Как все: хотел скорее вернуться к семье.

— Тебе известна его судьба?

— Я думаю, меня вызвали, чтобы сообщить о ней.

— Да, я скажу тебе, догадливая женщина. Твой муж изменил рейху, перебежал к русским!

…В тот последний вечер к ним пришел ее отец, тележник Юлиус, уже от кого-то прослышавший о намерении зятя идти на фронт. «Молодец, сынок! — Он впервые так назвал Фрица. — Фюреру и Великой Германии нужны солдаты!» А когда была выпита принесенная Юлиусом бутылка шнапса и тот ушел, Фриц, плотно притворив дверь, только сказал:

«Тюрьма — это хорошая школа. Пройти ее, ничему не научившись, нельзя. У меня нет колебаний в своих будущих действиях. Я знаю, что делать!»

Так вот что значили эти слова!.. Ушел к русским!.. Эрна не вникала в ожесточенные споры между мужем и своим отцом, непримиримым нацистом. Но сердцем она всегда стояла на стороне Фрица. Не потому, что разделяла его убеждения (она их до конца не понимала), а потому, что не могла поверить, чтобы Фриц мог говорить или делать что-нибудь плохое или неправильное… Ушел к русским…

— Тебе надо думать не о нем. Считай его покойником: он будет казнен через несколько дней.

До Эрны почти не доходил смысл слов. Фриц будет убит. И она не увидит никогда его больше!..

— Мы знаем, как встретят это известие его и твои родственники…

«Родственники»… Ее отец, узнав о том, что Фриц дезертировал в ноябре 1941 года из части, только и сказал: «Лучше бы этого коммуниста разорвало на тысячу кусков». Мать Фрица, боготворившая вступившего в ряды «Ваффен СС» Вилли, младшего сына, прокляла старшего. И только сердце бабушки, у которой Фриц вырос на руках, не вынесет этого горя…

— Тебе надо думать о себе, о детях. Они не могут носить эту позорную фамилию! — прорычал человек в штатском.

— Мы поможем вам, фрау Шменкель, сегодня же оформить все необходимое, — мягко добавил другой.

— Зачем? Перед богом и людьми я — Шменкель…

Много лишений вынесла семья Фрица. Все отвернулись от нее. С большим трудом Эрна, «жена изменника», устроилась чернорабочей в столярную мастерскую, за пятнадцать километров от дома. Одна, без чьей-либо помощи, на нищенские гроши поднимала детишек. Потом высылка на окраину империи — в Фолькенау.

Мы не хотим писать о том, чего не было. Двадцатисемилетняя вдова не клялась отомстить за гибель мужа — отца ее детей. Она не вступила в ряды борцов против фашизма. Но ее ум и совесть восстали против действий палачей. Она не признавала Фрица преступником и свято берегла воспоминания о нем в своем сердце. Ее убеждения проявились и в действиях: несмотря на прямые указания властей, на ярость родителей, Эрна сохранила фамилию мужа для себя и детей. Эрна Шменкель. Урзула Шменкель. Криста Шменкель. Ганс Шменкель.

И это звучало как вызов…