Вечерний оранжевый небосвод местами заволокли тяжелые свинцовые тучи. Далеко на север и на юг, теряясь за горизонтами, раскинулась двойная горная цепь каменных изломов, кряжистая, закутанная в коричневые одежды массивных скал. На севере возвышалась двухглавая снежная громада.

А внизу, на десятки верст, разбросалась долина. В центре она замыкала в своих зеленых объятиях большое синее озеро.

По озерной воде скользили парусные лодки, а на ближайших берегах были рассыпаны тысячи зеленых солдатских палаток.

За дальним берегом, на высоком холме, у гор, лепились две белые мечети с минаретами да несколько десятков каменных домов, похожих на спичечные коробки. Вокруг, по зеленым холмам, росли тополевые рощи, у подножий своих буйно заросшие розовыми кустами.

На песчаном желтом берегу среди сине-лиловых корчаг, у самой воды, сидели и лежали на разостланных шинелях солдаты. Они вели между собой оживленную беседу.

— Ближайший тыл называется, — говорил один из них, — как валялись свиньями на земле, так и валяемся. Отдыхай, как знаешь.

— Ни человека тебе, ни жилья, будто отшельники.

— Хорошо, что так. А то как начнут гонять, как эти три дня гоняли, по полсотне верст в день — будешь рад. А то что на земле, так нам не привыкать.

— Бросьте, ребята… Тут дела поважней. Нашего товарища расстреливать хотят, а вы тут болтаете.

— Чего же молчишь! Скажи нам, Нефедыч, что с Васяткиным, где он? Что с ним делать будут? — Говоривший эти слова солдат, с рябым, угрюмым, кирпичного цвета лицом, пристально глядел в глаза другому, красивому, загорелому, в черной бороде веером, в больших усах и на защитных погонах, имевшему два серебряных лычка.

— Не знаю, Щеткин, — отвечал бородач. — Да тут и знать-то нечего. Плохо будет хлопцу.

— Что думаешь? Или военно-полевой суд?

— Да не думаю, а знаю — расстреляют, и вся недолга.

— Гм. Ишь ты…

— Жаль парня… Хороший человек.

— И все за нашего брата.

— Ах ты ж — в лоб тебя, по лбу.

— Жалко, что ли. Ну-ка поплачь, Хлебалов.

— Да, — продолжал бородач, — известно, жалко, парня.

— А если мы…

— Что, если мы… Ну, договаривай, Щеткин.

— Договаривай! Чего тут договаривать?.. Небось, понятно годовалому ребенку.

— Вот понятно, а сказать боишься.

— Нефедыч, чего подначиваешь… Не знаешь меня разве? Чего мне бояться? Смерти не видал, что ли. Помереть не штука… А вот…

— Что вот?

— А вот скажи ты нам правду. Ведь за нас ты тоже или против? Скажи, правду говорил Васяткин, что царя свергли, а? Правда или нет, что рабочий народ за свои права в России борется? Ты знаешь… Ты с офицерами дело имеешь. Ну-ка, скажи!

Нефедов, насупившись, пощипывал бороду и молчал.

— Да скажи, не бойся. Мы все ребята свои. Что не знаешь нас, третье отделение первого взвода, всегда за тебя горой было, камень ребята. Так ведь, ребятушки? Кто выдаст? Нет таких. А если что — вот своими руками задавлю. Язык вырву. Ну, скажи же, Нефедыч.

— Говори, взводный, не бойся. Никто нас не подслухивает.

Нефедов пожевал клочок бороды, нахмурил брови, своими большими карими глазами обвел присутствующих.

— Да уж, видно, сказать придется. Сам хотел. Только уговор, братцы… Знайте — не сдобровать мне, если чего. Арестуют или еще что сделают, все как один поднимай солдатню. Всех поднимайте. Дело такое, что дальше терпеть не полагается.

Взводный помолчал, а солдаты напряженными взглядами, казалось, пожирали его.

— Братцы! Уже царя давно свергли — нету кровопийца. Революция в России, это верно. Правду говорил Васяткин. Вчера собрали нас — командир полка собрал. Он в штаб армии ездил и говорит: так-то, мол, братцы — царя свергли.

— Эх, хорошо-то как, — крикнул Щеткин. — Ребятушки, значит, и про войну правду Васяткин сказал.

— Да слушай сюда, Щеткин… И говорят его высокородие — приказ такой вышел от нового правительства, чтобы титулов не было. Теперь, говорит, мол, приказано: — не ваше благородие или ваше превосходительство, а говорить просто — господин поручик или господин генерал.

Лица солдат сияли.

— А, ребята? — Рябое лицо Щеткина зажглось задором и радостью. — Завтра же скажу этой суке — Нерехину вместо ваше благородие господин поручик.

— Ну, и дурак будешь. Ты слушай, — укоризненно оборвал его Нефедов. — Дальше и говорит их высокородие…

— Господин полковник, а не высокородие, — поправил его Щеткин.

— Ну да, господин полковник говорит. И говорит он, что не нижний чин или солдат там, а на вы и господин солдат. — Вы, говорит, господа, опора армии. Хочь царя свергли, но армию мы расшатывать не будем… Понимаете?

— Ишь, чорт старый.

— Не дадим разваливать, говорит, армию. Сейчас, мол, зловредных элементов, против войны которые, то ли жиды, то ли шпионы понаехали в армию. Хотят, мол, чтобы не воевали, а мирились с туркой. Так вот, говорит, господа… На вас, мол, великий долг, ловите такую шпану — и к нам. У нас, говорит, разговоры с ними будут короткие. Нам нужно, говорит, чтобы солдаты не знали о революции ничего. Еще, говорит, узнают, как бы бунта не было. Газет, говорит, давать не будем, и все, мол, сокроем. Когда выйдет повеление — приказ от верховного главнокомандующего — будем знать, что делать.

— Ишь, сволочь. И его и верховного по шапке нужно.

— Не трепись, Щеткин… И еще говорит полковник, — может, нам придется усмирять народ, который бунтует.

— Ах, ты ж! Вон чего замышляют!

— Известно, шкуры царские.

— И просил он, чтобы дисциплину, поднять.

— А этого он не видал? — сказал Щеткин, показав взводному два кукиша. — Теперь то знаем, что делать.

— Погоди, Щеткин. Что верно, то да. Делать чего-то нужно, только осторожно. Пока силы в руках не будет.

— Силы-то будет. Вот потолкуем с ребятами.

— У меня земляк в третьем взводе — сегодня поговорю.

— А у меня в пулеметной команде…

— А я с нестроевой… брат мой там.

— Поговорим.

— Только меня, братцы, не впутывайте — пользы не будет.

— Да чего ты, Нефедыч. Ведь мы за тебя горой.

— Только попробуют пусть.

— Ежели чего — так узнают.

— Посидят на штыках.

— Благодать. Вот-то радость.

— Ты, Нефедыч, валяй, действуй себе, а мы себе.

— А бумажки нет ли какой, а то не поверят которые.

Нефедов осмотрелся кругом, быстро вынул из-за голенища сапога потрепанный листок бумаги.

— Сколько времени не разуваюсь. Это Васяткин дал. Все тут пропечатано. Я Щеткину оставлю. А вы у него пользуйте.

— Ну, а теперь я пойду. Засиделся я с вами, братцы. Прощевайте.

Нефедов вскочил на крепкие ноги, подобрал свою шинель, поправил сбившиеся на спину револьвер и флягу, точно рассуждая сам с собой, пожевал губами, потом быстро зашагал и скрылся за углом ближайшей палатки.

* * *

Часть солдат третьего отделения, как по волшебству, преобразилась.

Растяпистый, неподвижный, неуклюжий Хлебалов летал, как птица, по лагерю. При этом он держал себя так, словно родился заговорщиком. Он всем и каждому встречному говорил только четыре слова: «Бают, царя — по боку». И отходил прочь, не вступая в долгие разговоры.

Лицо Хомутова из простодушного превратилось в хитрое и таинственное. Он не бросался, как Хлебалов, к первому встречному, а выбирал из своих знакомых наиболее надежных людей и долго, обстоятельно говорил с каждым. Он успевал рассказать и о Васяткине, и о том, что он говорил, о том, что решили офицеры, о революции, и в заключение каждого, с кем говорил, водил к Щеткину читать оставленное Нефедовым воззвание. В заключение он просил собеседника, посвященного им в события, рассказать своим близким все, что узнал от него.

Щеткин преобразился, как все. Он взял на себя обработку наиболее передовых солдат полка, тех, которые отличались многими положительными качествами, как храбрость, ум или лихое бунтарство. Особенное внимание он уделял тем из них, которые не однажды уже бывали в переделках: бегали из частей, дезертировали, являлись вожаками солдатских бунтов из-за пищи, недостатка табака и скверного обращения.

Щеткин не только рассказывал. Он уже призывал к действию.

— Вот, хлопец, парень ты стреляный — сам знаешь.

— Да, колачивали, — отвечал стреляный парень.

— За битого двух небитых дают, — продолжал Щеткин. — Вот и вникни. Нужно сообща — всем вместе. Винтовки да патроны чтобы не отобрали. Беречь их надо, как свой глаз. Не давать, чтобы ребят арестовывали. Там, может, я что новое скажу тебе. Но и ты тоже ко мне захаживай, да говори, как у вас — что внутренние враги делают, кто с нами, кто против. Да постарайся всем рассказать. Непременно о Васяткине расскажи. Может, выручать парня придется.

— Уж постараюсь, господин солдат, хе-хе-хе-с, — шутливо козырнув, отвечал иногда сагитированный.

Когда настало утро с сигналами, проверкой, чаепитием, весь полк уже хорошо знал о всех политических событиях…

* * *

Нефедов два раза за вечер пытался повидать арестованного Васяткина. Но это ему не удалось. Походная гауптвахта, где были заключены арестованные солдаты и в том числе Васяткин, стояла далеко в стороне от лагеря и строго охранялась. К палатке никого не подпускали, и как Нефедов ни просил дежурного по гауптвахте знакомого взводного Семушкина, тот наотрез отказался.

— Не могу, брат… Арестуют. Да и на что тебе он? Завтра, говорят, суд полевой будет. Сам еще влипнешь и пропадешь ни за что. Уходи лучше подобру-поздорову.

Нефедов вернулся в свою палатку удрученный. Не раздеваясь, прилег на ящиках из-под махорки, служивших ему и каптенармусу постелями.

Был поздний час вечера. Его сожитель уже крепко спал, нахрапывая, насвистывая и пожевывая губами. Нефедову же не спалось.

Он думал, и мысли его, противореча одна другой, переплетались в клубок и тиранили мозг.

«Царя свергли… это верно. А вот сколько лет служи! Отмечен. А чему служил? Ротный Нерехин подлец, а его благородие. Дела не знает. Когда цепь рассыпает, то команду подает «направо разомкнись»… а революция нужна. Вот арестуют если — да. Не помилуют. А семья дома? Эх сколько лет один! Что Серафима там? Не спуталась ли с кем? Хотя не такая баба, чтобы спутаться. А Митька подрос, сынок, небось… Ядро просил привезти и саблю турецкую… паршивец.

Полковник за царя гнет. Генералом быть хочет. Вот Нерехин, сукин сын. За что меня бутылкой ударил? Ох, как руки чесались — раздавил бы. Зря говорил ребятам. Языки длинные. Узнают, арестуют, — и все пропало».

Нефедов беспокойно ворочался на ящиках.

«Нет, опасно. Сколько лет служил… дисциплина-то нужна. Без дисциплины не навоюешь. Только война-то зачем? Какая польза.

Васяткин молодец, а зря погибнет. Да, может, не погибнет: подготовить ребят да сдвинуть. А не выйдет, в горы удрать.

Погибнешь еще…

Погибнешь… Старый дурак. Смерти забоялся. И так помрешь. Ведь все в боях. Убьют все равно. Бояться нечего. Да и ребята подержат. И почему это из Россия никто не едет? Тут бы слово, а мы бы уж взяли… взяли бы да понесли. Всех Нерехиных по шапке… да. Дело делать надо. Назад нельзя. Нету назад дорожки. Эх, жаль Васяткина, — поговорил бы с ним.

Как жарко, и блоха турецкая — кусачая, стерва. Нет, не спится. Пойду похожу — может, сон найдет».

Нефедов встал, набросил на плечи, шинель и вышел из палатки.

Стояла полная ночь. Огромные южные звезды и полнолицая сияющая луна были иными, чем в Россия, и казались неестественными.

«Такие большие звезды только на картинах рисуют», — решил Нефедов.

Теплый воздух был напитан влажными испарениями озера.

Лагерь спал. Тишина кругом стояла ненарушимая, и только вдалеке у озера, где стояли офицерские палатки, слышались отрывистые звуки.

«Пьют… Пропили все и еще пьют. И пускай пьют, С пьяными легче справиться. Пойду выкупаюсь — может, голова остынет».

Нефедов быстро зашагал к озеру.

Над озером навис сырой туман. Вода казалась чернее мрака. Нефедов поежился. Желанье купаться пропало.

«Нет. Пойду в палатку. Все равно не спится».

В палатке было тихо. Храп каптенармуса перестал быть слышным.

«Не спит, а молчит, — подумал Нефедов. — Не человек, а могила, право».

Каптенармус мог молчать неделями и только любил молиться вслух.

«Поговорить с ним разве. Ну-ка, поговорю».

Нефедов кашлянул и спросил:

— Что, не спится? Урюпенко?

— Да. Чегой-то блохи нынче сильно грызут. Прямо псы, а не блохи, — проскрипел из потемок Урюпенко.

— Блохи ничего… Иные мысли хуже блох грызут.

— Что, письмо, что ли, из дому получил? Нездоровы, что ли, домашние?

— Нет, Урюпенко. Дома что — дома хорошо. Тут другое щекотливое дельце.

— А что? С ротным опять нелады?

— Нет, брат, — говорят, царя свергли.

— Что ты… господь с тобой! Какие несуразные слова говорить, а еще унтер.

— Да нет же, верно.

— Что верно?

— Верно, свергли кровопийцу. Вот слушай, — и Нефедов все, о чем узнал и что передумал в последние дни, рассказал сожителю. Урюпенко только охал, ахал, в потемках беспокойно ворочался так, что даже ящики, на которых лежало его тело, начали зловеще потрескивать.

Когда Нефедов кончил рассказ, Урюпенко спросил:

— Ну, свергли. Что же делать думаешь?

— Надо и нам свободу взять.

— Говорил с кем разве?

— Да многие знают уже.

— Фу-ты, дела.

Нефедов услышал, как сосед его завозился. Послышались шаги к выходу.

— Куда ты?

— Сейчас я… По надобности…

«Не выдает ли? — подумал Нефедов. — Ведь с ротным заодно обирает солдат, посылки каждый день домой шлет. Ах, я — старый болтун. Ну, и чорт с ним, если выдаст».

Он повернулся на другой бок. Стала одолевать дрема, и скоро Нефедов заснул.

Проснулся он от ощущения сильного удара по лицу.

В палатке горела лампа. Нефедов спросонья осмотрелся, не сразу поняв, в чем дело. Палатка была полна офицерами.

Тут находились полковник Филимонов и ротный Нерехин.

— Встать, смирно, — стервец, — крикнул Нерехин.

По старой привычке Нефедов быстро исполнил приказ. К нему подошел полковник Филимонов.

— Так вот оно что? И ты за революцию? Так оправдал наше доверие. И еще старший унтер-офицер. Присягу принимал, мерзавец. За это мы тебя расстреляем, негодяй, в первую очередь.

Полковник с силой опустил руки на плечи Нефедова и сорвал с гимнастерки погоны.

— Арестовать бунтовщика.

Нефедов осмотрелся. Урюпенко в палатке не было. — «Выдал. Какой же я дуралей».

— Позвольте спросить, за что арест, ваше высокородие?

— Он еще спрашивает за что арест, — вспылил Нерехин и, размахнувшись, ударил его по щеке. Нефедов покачнулся, но с места не сошел.

— Полегче, господин поручик, — сказал он громким голосом. — Нет вашего права, чтобы драться.

— Он еще разговаривает! Негодяй, преступник, изменник! Свяжите его. Обыщите кругом. На гауптвахту его! Завтра же судить будем.

Нефедов, не сопротивляясь, дал связать руки.

Его увели.

Когда в палатке никого не осталось, в нее вошел Урюпенко. При свете лампы его полное бритое лицо с маленькими бегающими глазками, острым носом было точно у ищейки. Прошептав что-то себе под нос, он встал на коленях у лампы и прочитал вслух молитву «Отче наш»… Потом пропел «Боже, царя храни». Встав, он отряхнул песок со своих коленей и подошел к вещам Нефедова. Молотком сбил с сундука замок. Перерыв вещи, он извлек со дна бумажник с несколькими рублями и кинжал в золотой оправе, подарок Нефедову от взвода, преподнесенный после занятия Саракамыша. Бумажник и кинжал он тут же переложил в свой сундук, потом не спеша разделся и погасил лампу.

* * *

С утра слушалось дело Васяткина и Нефедова, как заподозренных в большевизме, в шпионаже и обвинявшихся кроме того в неподчинении воинской дисциплине на фронте. Судили быстро. Единогласно постановили расстрелять. Тут же послали срочную шифрованную телеграмму на имя главнокомандующего фронтом с просьбой утвердить приговор. Осужденных решили расстрелять, как только будет получено распоряжение из штаба фронта.

— Нужно действовать, господа офицеры, — сказал полковник Филимонов, когда заседание закрылось. — Зараза проникает к нам. Я был в штабе фронта. Мне там конфиденциально заявили, что только мы — оплот династии и порядка. Возможно, сказали мне, что верные Российской державе и престолу части, в том числе наш полк, будут брошены на подавление мятежа. Усильте бдительность, господа офицеры.

* * *

О решении военно-полевого суда сообщили осужденным.

Васяткин прослушал приговор суда, снял очки, протер их концом гимнастерки и сказал Нефедову:

— Вот, старина. Это суд классовый. Они хотят подавить революцию — только не выйдет у них ничего. Нас, может быть, расстреляют. А всех не расстрелять.

Нефедов сосредоточенно думал о чем-то и молчал. Сурово сдвинулись брови его, нахмурилось лицо.

— Революция жертв требует… много жертв.

Нефедов молчал. Перестал говорить и Васяткин. Оба они, понурив головы, сидели на песчаной земле и думали каждый свое.

* * *

Об аресте взводного первым узнал Щеткин.

Проснувшись, он тут же пошел к палатке Нефедова, желая поделиться с ним успехами своей агитации. Но в палатке находился один каптенармус. Щеткин осторожно спросил его:

— Где господин взводный?

— А на что он тебе? — насторожился каптенармус.

— Насчет наряда я.

— Ступай к заместителю. Нефедов арестован.

— Как! За что?

— Много будешь знать, скоро состаришься. Пошел вон!

Лицо Щеткина зарделось кровью. Не говоря в ответ ни слова, он выбежал из палатки и припустил бегом к своему отделению.

Хлебалов и Хомутов не спеша пили чай из жестяных кружек, обжигаясь и дуя на кипяток. Перед ними стояли два котелка, в котелках дымился кипяток, чуть подкрашенный морковным чаем.

— Садись-ка, Щеткин, чай пить, — предложил Хомутов, но, взглянув в лицо друга, торопливо спросил: — Чего, Петро? Стряслось что?

— Нефедыча арестовали.

— Как арестовали?

— Сидит.

— Сидит?

— Да. Наверно расстреляют.

— Вот так ядрена палка… Кто же это выдал?

— Неизвестно… Только бросьте чай пить. Не время. Бунтовать нужно солдат.

Хомутов послушно выплеснул на песок чай из чашки и котелка.

— Пошли.

— Куда?

— Иду говорить ребятам.

— И я пошел.

— Да стойте. Надо всем сказать. Хлебалов, встань-ка, покарауль.

В палатке помещалось около тридцати человек. Все они сидели на шинелях, кто пил чай, кто говорил, а иные сидя дремали.

Щеткин криком попросил внимания. Обитатели палатки притихли.

— Братцы, — начал говорить Щеткин. Рябое лицо его стало таким же серым, как шинель, наброшенная на его плечи. — Нашего взводного Нефедыча офицеры арестовали. За то арестовали, что он за нас, за солдат, шел. Братцы, от нас скрывают, что царя свергли. Не хотят сказать нам… а в России революция. Рабочие борются за свои права. Все скрывают от нас. А наших защитников, Нефедыча да Васяткина, погубить хотят. Разве дадим? Чего нам бояться… Смерть за нами всегда с мешком ходит. Надо нам, чтобы все солдаты, как один, встали на защиту. Спасем Васяткина, выручим Нефедова. Всей этой барской сволочи — офицерам — не дадим глумиться над нами. Сила-то в наших руках.

— Братцы, не дадим больше никого арестовывать. Поднимай всех. Да винтовки с собой берите. И патроны берите. Пойдем по палаткам. Надо, чтобы один за всех, а все за одного. Кто согласен — за свободу?

— Да все согласны. Все одно гибель.

— А за хорошее дело и помирать не жалко.

— Чего там. Довольно поизмывались! — закричало большинство солдат.

— Ну, пошли, ребята, — тоном приказа закричал Щеткин.

Заметалась солдатская часть лагеря. Люди бегали из палатки в палатку. Что-то кричали. Офицеры, проходившие лагерем, изумленные, спрашивали у солдат, в чем дело. Но солдаты молчали и только озлобленными, косыми взглядами провожали их.

В штабе полка поднялась тревога. Был поставлен на ноги весь офицерский состав полка.

* * *

— Солдаты взбунтовались, господин полковник, — докладывал Филимонову его адъютант. — У озера митинг. Все солдаты вооружены. К ним примкнули пулеметчики. Часть офицеров с ними. Командир батальона Черемушкин говорит речь за признание свободы и Временного правительства.

Филимонов, хмурый, быстрыми шагами ходил взад и вперед по палатке.

Вбежал запыхавшийся бледный Нерехин. Его выхоленное лицо багровело от напряжения.

— Господин полковник… Арестованных освободили. Караул присоединился к бунтовщикам. Чуть не убили меня. Что делать?

Полковник остановился против Нерехина и сказал:

— Идите, допытайтесь уговорить солдат.

— Господин полковник, это невозможно. Меня убьют.

— Не убьют. Не посмеют.

— Господин полковник… не могу.

— Не можете?.. Как не можете? Как смеете? Господи, все взбунтовались. Что скажут в штабе? Пропало мое производство!

* * *

Митинг, открытый Щеткиным, давно уже шел. Много гневных речей уже было сказано. Говорил от офицеров Черемушкин.

— Лучшая часть офицерства — с вами, господа солдаты. Мы принимаем революцию, признаем Временное правительство. Но мы также надеемся, что вы, как одни человек, хотите закончить войну победоносно. Мы убеждены, что вы не хотите бунта. Шпионы-большевики, арестованные и приговоренные к смерти, понесут заслуженную кару.

— Долой золотопогонника!

— Ишь, уговариватель!

— В окопы офицеров!

— Своих командиров выберем!

— Освободить арестованных!

— Долой войну!

Откуда-то, точно прилетевшие на крыльях ветра, в центре митинга появилось двое неизвестных солдат. Когда последний оратор кончил свою речь, один из этих незнакомцев взял себе слово.

— Товарищи, — сказал он. — Меня послали к вам из солдатского комитета третьего и четвертого полков нашей бригады. Мы уже свергли своих золотопогонников. Мы призываем вас присоединиться к нам.

— Уррра! У-р-р-р-а! — тысячью глоток закричала толпа. — У-р-р-р-а!

— Товарищи! Бригадный комитет просит вас присоединиться к нам.

— Присоединились уже.

— Выберите свой комитет. Пошлите делегатов в бригадный комитет. Да здравствует свобода! Да здравствует революция!

Толпа шумно и радостно кричала:

— Да здравствует свобода!

— Долой золотопогонников!

За первым говорил второй гость.

— Товарищи! Горячий привет вам от революционных рабочих и совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов города Б. Товарищи! Я как член партии большевиков, говорю вам: долой братоубийственную бойню! Мер хижинам, война дворцам! Направим наше оружие против своры царских приспешников. Они идут против революции. Они хотят продолжать войну. Они хотят нового царя. Но не бывать этому!

— Не бы-ва-а-а-ть!

— Рабочие шлют вам подарок… — Оратор, развернув сверток, которым все время речи размахивал, как дирижер палочкой, извлек из газетной бумаги большой алый флаг. Взяв у ближайшего солдата винтовку, он наскоро прикрепил к ней красное полотнище и высоко поднял его над толпой солдат. На знамени сияли золотые надписи: «Вся власть советам рабочих, крестьянских, казачьих и солдатских депутатов!» «Долой грабительскую, империалистическую войну — да здравствует война гражданская!»

— У-р-ра. Уррррр-р-ра! — кричали солдаты.

— Товарищи, это знамя обязывает вас стоять грудью за свободу трудящихся против капиталистов и помещиков. Сейчас в нашей стране власть захватили богачи. От Февральской революции трудящиеся ничего не получили. Грабительская война продолжается, разрушая Россию и вырывая миллионы жизней. Долой воину!

— Долой!

— Правильно!

— Партия большевиков заявляет: всю землю крестьянам, солдатам мир, хлеба рабочим и трудящимся. Капиталисты и монархисты мешают нам — долой их!

— Долой, долой!

— Смерть им!

— Товарищи, мы привезли вам наши газеты.

— Ур-р-а!

Вдруг толпа всколыхнулась. Все головы повернулись к лагерю. Оратор, недоумевая, замолчал.

Впереди, от лагеря, быстрым шагом шли к митингу около десятка солдат. Впереди всех шагал с гордо поднятой головой Хомутов. Его простодушное лицо сияло гордой радостью.

За ним, окруженные солдатами, взявшись за руки, шли Нефедов и Васяткин. Оба взволнованные, но смеющиеся. Васяткин то снимал, то надевал свои дымчатые очки. Нефедов пощипывал свою огромную бороду.

— Кто эти? — спросил оратор от большевиков у Щеткина.

— Это… это наши герои. Их к смерти приговорили за большевизм. А мы вот выручили.

— У-р-р-а, у-ррра! — закричал растроганный оратор. — Товарищи, вы спасли из лап монархистов двух революционеров-большевиков. Честь вам и слава!

— У-р-р-р-ра! — толпа солдат не кричала уже, а ревела от радости.

Нефедов и Васяткин подошли к корчаге, с которой говорили на митинге. Делегат от совета спросил у Васяткина:

— Ты партиец?

— Да.

— Большевик?

— Да. Откуда знаешь?

— Знаю. Ну, здравствуй. Я от организации.

— Хорошо. Говорил уже?

— Да, говорил. Но и ты скажи что-нибудь.

— Нет, пусть Нефедов скажет.

— Товарищи, не умею я.

— Говори, Нефедыч, не ломайся, просим! — закричали ближайшие солдаты.

Нефедов подумал немного и наконец решился.

— Товарищи, спасибо за избавление, — сказал он, дергая правой рукою свои большие усы. — Это верно. Друг за друга горой надо стоять. Мы теперь присягнули на верность революции. А старую присягу к чорту долой. Офицеров, которые не с нами — арестовать!

— Арестовать!

— Это правильно.

— Да в окопы их.

— Они войны хотят — пущай свое воюют. Полковника Филимонова арестовать чтобы. Да свою власть выберем.

— Это надо. Верно.

— Дождались наконец.

* * *

Между тем в штабе полка непрерывно работал полевой телефон. С трудом созвонились со штабом бригады. Но из бригады ответили, что штаба уже нет и что его заменяет бригадный солдатский комитет. Тогда Филимонов сообщил, что в полку бунт. Говоривший с ним от бригады в ответ крикнул: «Да здравствует революция!» и повесил трубку.

Филимонов был в бешенстве.

— Негодяи… Погибла Россия. Последняя опора трона рухнула. Войско взбунтовалось.

Откинулся полог. В палатку вошли шестеро. Впереди всех шел Нефедов. Остановившись посередине палатки, он громко заявил:

— Господа офицеры. От имени полкового солдатского комитета сообщаю, что вы арестованы. Прошу сдать оружие.

Филимонов задрожал. Оглянулся на своих офицеров. Те молча расстегивали портупеи и складывали на стол револьверы и сабли.

— Повинуюсь насилию. Но заявляю, что это бунт.

— Как тебе угодно, — сказал Васяткин. — Обыщите-ка их, товарищи, и отправьте на гауптвахту. Здесь теперь будет помещаться полковой комитет.

Обезоруженных офицеров оказалось пятнадцать человек. Их построили и увели.

У входа в палатку, рядом со знаменем полка, Васяткин пристроил красное знамя — подарок совета города.

* * *

С первого же дня своего возникновения комитет напряженно заработал.

В полку нашлись эсеру и меньшевики. Они не прошли в комитет и всячески старались затруднить его работу. Они проповедовали необходимость войны до победного конца. Требовали освобождения арестованных офицеров. Грозили, что Временное правительство, защищающее свободу, не потерпит взбунтовавшихся солдат, и что полк сотрут в порошок. Говорили они еще, что большевики врут, будто в стране живется плохо, выступали против братания. Но эта враждебная агитация успеха не имела.

Избранные в комитет Нефедов, Васяткин, Щеткин, Хомутов и Хлебалов тут же распределили между собой работу. Хлебалов взялся распространять газеты, присланные на позицию, но задержанные распоряжением Филимонова. Газет накопилось много десятков тысяч штук. Тут были «Листок правды», «Рабочий и солдат» и «Пролетарий».

Хомутов взял на себя хозяйственную часть полка. Нефедов — оперативную. Щеткина назначили заместителем Нефедова, а Васяткин оставил себе работу по руководству всем комитетом.

В первый же день была созданы ротные и батальонные комитеты. Установили связи с первым полком бригады, стоявшим на позиции. Выехали туда Васяткин и Щеткин. Солдаты первого полка присоединились и избрали свой комитет.

Послали в турецкие окопы предложения прекратить военные действия. Турецкое командование охотно согласилось и прислало в подарок комитету сорок штук рогатого скота. В ответ на это первый полк отблагодарил своих недавних врагов пятью мешками сахара рафинада, двадцатью ящиками махорки и сотней пудов муки.

Уже к вечеру между солдатами той и другой стороны завязалась дружба. Бойцы полка бесстрашно ходили в гости к турецким янычарам, а янычары отдавали ответные визиты в русские окопы.

Вечером турецкие и русские солдаты сошлись у костров, пели разные песни, пили кофе, морковный чай, а иногда коньяк, который был у турецких солдат.

Васяткин побывал в турецких окопах. Ему устроили торжественную встречу. Насовали подарков и с триумфом проводили назад.

— Да здравтют — урусь — ревалюси! — кричали янычары, обнимая русских солдат и восторженно бросая в воздух свои красные фески.

Через несколько дней на позицию приехал член дивизионного комитета. Он официально заключил с турецким командованием договор о перемирии и прекращении военных действий.

* * *

В полку усилилось дезертирство. Солдаты целыми десятками, нагруженные вещевыми мешками, патронами, с винтовками в руке, и днем и ночью шли по дорогам к ближайшим станциям. Без билетов устраивались на поезда, ехали на север, в Россию.

Никакие уговоры не действовали. Полк понемногу таял. По этому вопросу собрали митинг. На нем долго и горячо обсуждали, как дальше быть. Дивизионные, бригадные комитеты предлагали прекратить дезертирство всеми мерами и ждать конца переговоров с штабом армии и Временным правительством. В дивизионном комитете было решено заручиться поддержкой других дивизий армии. Но на тот случай, если бы эта поддержка не оказалась возможной и Временное правительство будет настаивать на продолжении войны, то самовольно сняться с фронта и всей дивизией эвакуироваться в глубь страны.

Полковой митинг подавляющим большинством решил подчиниться предложениям дивизионного комитета и ждать, но со своей стороны солдаты полка решили послать делегатов в город, деревню и столицу с тем, чтобы эти делегаты, вернувшись в полк, рассказали бы, что они видели своими глазами в России.

Делегатами от полка выбрали Щеткина, Хомутова и Васяткина. Васяткин должен был поехать в центр Закавказья, Щеткин — в Москву, а Хомутов в свою Дарьевскую волость.

Полковой митинг постановил также силой задерживать дезертиров и возвращать их в полк.

Митинг закрыли. Расходясь, солдаты пели только что разученную революционную песню:

* * *

В этот же вечер Щеткин и Хомутов собиралась в дорогу. Обоим были заготовлены командировочные удостоверения и даны на дорогу деньги из полковой кассы.

— Вы, товарищи, долго не задерживайтесь, — говорил Васяткин друзьям. — Здесь без вас трудно будет.

— Недели через три, а может, и через месяц вернемся. Раньше не успеем.

— Это правильно. Дорога теперь трудная, — сказал Нефедов. — Вы там хорошенько все рассмотрите, а мы уж как-нибудь управимся тут.

— Письма пишите.

— Будем писать, — говорил Щеткин. — А на наше место ребят из отделения возьмите. Кузуев и Ляхин — хорошие ребята.

— Ну, прощевайте милые друзья.

— Свидимся еще.

— Возвращайтесь поскорей. А мы уж постараемся тут.

* * *

В помещении гауптвахты было мрачно и темно. На дворе стояла глухая полночь и тишина.

У входа в палатку сверкали двумя красными звездами огоньки цыгарок. Тут курили часовые.

В противоположном конце палатки, сбившись в кучу, офицеры шопотом обсуждали свое положение. Слышался голос Филимонова.

— Пока они нас не трогают. Может быть, боятся. Или подождать решили. Но нам пощады от них не ждать. Да и какой порядочный, уважающий себе офицер позволит взять от этого сброда милость!

— Что же нам делать, полковник? — спросил другой голос.

— Нужно немедленно бежать. Топографию местности все мы знаем довольно хорошо. В первом же городе нас защитят и дадут возможность пробраться дальше. Ясно, господа, что здесь в армии нам делать нечего. Мы потерпели поражение. И надолго. Мы должны поехать туда, где более благоразумен народ.

— Да, это было б хорошо. Только удастся ли? Поймают и расстреляют.

— Ну, страшного-то ничего нет. Судя по газетным сведениям, Временное правительство как раз против бунтарства черни. Временное правительство желает войны до победного конца. Для нас неважно, под каким соусом. Я глубоко убежден, что органы Временного правительства возьмут нас под свою защиту. Но даже если будет по-другому, то мы будем знать, что нам делать.

— Ну, куда же теперь?

— Хорошо было бы в город. Там сравнительно надежный гарнизон. Целиком наш высший командный состав. Знаете, полковник Преображенский. Он, хотя и кадет, не стопроцентный монархист, но нас поддержит.

— Тогда чего же ждем? Нужно бежать.

— Подождите, спокойствие и выдержка нам сейчас необходимы. Мы должны разоружить часовых — не этих, а других. Сейчас будет смена. Да вот они, кажется, идут. Спокойствие, господа офицеры. Ложитесь по своим местам.

За пологом палатки послышались голоса. Часовые обменялись паролем и отзывом. И пароль и отзыв были произнесены настолько громко, что их услышали арестованные.

Кто-то вошел в палатку и зажег спичку. Это был караульный начальник, взводный Семушкин. Осмотрев и пересчитав офицеров, он бросил спичку на землю и вышел наружу.

В отдалении смолкли шаги.

Офицеры в потемках сползлись к Филимонову.

— Нужно действовать, господа, без промедления. Винтовки, патроны и документы часовых нам весьма пригодятся. Поручим задачу устранения часовых нашим геркулесам — поручику Семенову, адъютанту Ястребову, подполковнику Грекову и прапорщику Замятину. Идите, господи. Да благословит вас бог.

Шли напряженные минуты.

У палатки послышался шум — сдавленные стоны. Еще стон, и грузно стукнуло упавшее тело.

Время, казалось, остановилось.

Наконец откинулся полог. В синем просвете появились темные фигуры. Кто-то полушопотом сказал: «Господа, все сделано».

— Браво, браво!

— Спешим же.

Арестованные по-двое, по-трое, вышли из палатки. Соблюдая осторожность, обошли лагерь и выстроились на гладком месте у холма, откуда начиналась трактовая дорога на Б.

— Ну, господа офицеры… Во имя дела и во имя личного спасения мобилизуйте всю силу своих ног.

— Словом, господин полковник, вы предлагаете взять ноги в руки, — пошутил кто-то.

— Нет. Возьмите волю в руки. Предстоят долгая и упорная борьба. Или мы победим, престол и Россия будут спасены, или… или… гм! Пускай погибнет Россия черни и бунтовщиков!

— Великолепно, полковник!

— Хорошо сказано.

— Господа, тише и не отставайте, пожалуйста. У нас около двух часов времени и сто верст впереди. Давайте здесь по тропинкам — на дороге могут нагнать.

* * *

Ровно через два часа уже весь лагерь знал о том, что арестованные офицеры, задушив часовых и взяв себе их оружие, бежали в неизвестном направлении.

Высланные в погоню кавалеристы полка, замучив себя и лошадей, уже утром вернулись в лагерь ни с чем.

Васяткин и Нефедов негодовали. Но делать было нечего. Успокоив солдат, комитет принялся за обычные дела.

Вместо уехавших делегатами членов комитета выбрали двух солдат третьего отделения первого взвода, Кузуева и Ляхина.

Кузуев, человек подвижный, вихрастый, широкогрудый, был до своего солдатства пекарем. Борода и усы у него почему-то не росли совсем. Но зато на голове волос было такое обилие, что товарищи по роте так и звали его: Кузуй Волосатый.

Ляхин представлял собой полную ему противоположность. Это был небольшой, беззубый, жилистый человек, по профессии шахтер. У него были красные, точно налитые кровью глаза. Все эти отличительные признаки свои — и кровяные глаза, и лысину, и беззубость — получил Ляхин во время последней контузии. Голос Ляхина всегда звенел, а смысл слов отдавал ядом.

Эти новые члены комитета не состояли ни в какой партии, но тяготели к большевикам.

* * *

Нефедов, на протяжении двух последних дней и ночей, вел непрерывные разговоры с Васяткиным. Спрашивал он обо всем: откуда появились большевики, чего они хотят, как думают достигнуть желаемого, кто такой Ленин, что такое империализм, кто такие кадеты, меньшевики, дашнаки, муссаватисты, и чего они хотят. Нужно ли обязательно, чтобы быть большевиком, состоять в партии.

На все эти и еще тысячи других вопросов он получал от Васяткина ясные ответы. Этот простой, вечно сосредоточенный большевик нравился ему все больше и больше.

Сегодня, когда закрылось заседание комитета, Нефедов отозвал в сторону Васяткина и сказал ему:

— Вот что, Семен, хочу я в город съездить в комитет большевиков, думаю в партию записаться к вам.

Лицо Васяткина озарилось довольной улыбкой.

— Езжай, если надумал. В партию тебя примут. Я тут запаску товарищам напишу.

— Поеду нынча.

— А как думаешь, Нефедыч, если бы сюда из комитета кто приехал — навербовали бы мы в партию ребят?

— Конечно, навербовали. Я скажу вашим в комитете. Сколько езды-то?

— Железной дорогой полсуток.

— Так я поеду. Завтра утром буду там, а ночью возвращусь обратно.

— Езжай, езжай. Газет свежих привези да литературы. А я тут поработаю с ребятами. Нужно подготовить их, чтобы нетрудно было им без нас работать. Ведь мы, как выбранные от полка, уедем с тобой в бригадный комитет.

— Ну, ну, работай.

* * *

Попрощавшись с товарищами, Нефедов зашел в свою палатку за вещами. Когда он уже собрался выходить вон, то вдруг услышал чей-то стон и будто плач.

«Кто же это такой плачет?» — подумал Нефедов и оглядел палатку. Стон, казалось, шел от угла, заваленного мешками с мукой и солью. Он заглянул за мешки.

На земле, в пыли и грязи, лежал каптенармус Урюпенко и стонал. Лицо Урюпенко было иссиня-желтое, а гласа на выкате.

— Чего тебя черти занесли сюда? — спросил Нефедов. — Что, нездоровится?

— Помираю, — слабым голосом ответил Урюпенко. — Прости, что зло сделал — нечистый попутал.

— Какое зло? — спросил в недоумении Нефедов и тотчас догадался. «Так это он донес».

— Попутал грех… Деньги твои и кинжал в сундуке у меня. Возьми… Да прости ради Христа…

— Зачем; это сделал — бессовестный?

— За царя я всегда горой стоял… и теперь Только болею вот. Помру. А ты царя поносил.

— Дурак… Где ключи-то?

— Возьми в кармане у меня.

Нефедов нагнулся над умирающим. Стал шарить у него в карманах, с трудом нашел ключ.

И когда он уже разгибал спину, Урюпенко, словно кошка, оттолкнувшись от земли, кинулся ему на грудь. Цепкие пальцы его с силой сдавили горло взводного, а ноги, как щупальцы, обвились вокруг туловища.

Нефедов растерялся настолько, что даже потерял способность обороняться.

— Отступник… проклятый — бунтовщик против царя… шпион, предатель. Не выскочишь у меня… умрешь, умрешь… — шипел каптенармус, — погибнешь… Против царя.

Полузадушенный Нефедов наконец очнулся.

С той страшной силой, которая когда-то позволяла ему по тридцати пудов таскать на своих плечах, он швырнул от себя врага. Урюпенко упал между гирь на железные весы. Что-то хрястнуло, екнуло. Свернулась на сторону потемневшая голова.

Нефедов подошел — пощупал сердце. Урюпенко был мертв.

— Туда и дорога, — прошептал взводный и, позабыв о вещах, быстро вышел из палатки.

Зашел в комитет. Рассказал Васяткину о происшедшем.

— Ишь, гадина… Хорошо сделал, что пришиб.

— Ну, я поехал. Ты, Семен, распорядись, чтобы убрали падаль.

— Хорошо. Прощай. Не забудь про литературу. Да возьми вот записку в партийный комитет.

* * *

Солнце далеко перевалило за полдень, когда усталый и вспотевший Нефедов подошел к станции. Справился о поезде. Его ждали с часу на час. Взводный зашел за угол в тень и присел на траве спиной к кирпичной стене станции.

Вокруг него, на зеленом лужке палисадника, на разостланных шинелях и прямо так, на траве, расположились десятки солдат. Иные лежали в одиночку, вперив задумчивые взгляды в далекую синеву неба, другие играли в карты, курили, третьи, горячась, спорили между собой.

Неподалеку пятеро солдат закусывали хлебом и салом. А возле самой решотки палисадника молодой, чубастый казак, на виду у всех, старался подмять под себя простоволосую босоногую девку.

И девка и казак при этом так громко гоготали, что казалось своими голосами способны были разбудить мертвых. Но к удивлению Нефедова, на них никто не обращал внимания.

Возле всех без исключения солдат лежали разных систем винтовки, патронташи и вещевые мешки.

«На побывку едут хлопцы, — решил Нефедов. — Надо и себе, что ли, закусить».

Он развязал мешок, достал хлеб, кусок вареной говядины, остаток турецкого подарка. Хотел уже приняться за еду, но не нашел соли. Тогда он подошел к солдатам, все еще продолжавшим насыщаться, и попросил:

— Одолжите, товарищи, сольцы щепотку.

Ближайший к нему солдат повернул голову, посмотрел на него, и ответил:

— Чичас, Нефедыч.

Взводный изумился.

— Откуда знаешь меня, друг?

— Эв-ва! Мать родная. Да одного полка мы, чай.

— Как? А что ты здесь?

— Все мы здесь, — невозмутимо ответил солдат.

— Что, в отпуск, что ли? — спросил Нефедов, отлично зная, что полковой комитет никому отпусков не давал.

— Зачем в отпуск… Так. Совсем.

— Как так?

— Не хотим воевать, вот и весь сказ.

— То есть как же? Так вы ж дезертиры.

— Вот-вот, — утвердительно сказали несколько голосов. — Правильно. Дезертиры. Повоевали и будя.

— Пусть ноне офицера воюют.

— Так вас же арестуют! — вскричал Нефедов.

— Пускай попробуют только. Живыми в руки не возьмут.

— Да вы что же? Не знаете что ли? Как ребята, право. Арестуют вас непременно и в тюрьму посадят. А то и расстреляют.

— Чего так? Казак тот, что с девкой, три раза бегает, и ничего. У него и документ дезертирский есть. Любит его братва ужасно.

— Какой документ?

— А вот он покажет. Эй, Гриша! Довольно бабу мять-то. Иди-кось сюда. Дело есть.

Казак тряхнул вихрами, шепнул что-то своей подруге, ущипнул ее за грудь, медленно встал и нехотя подошел к компании.

— Ну, что… Чего вам?

— Вот человек хороший — интерес имеет. Покажь документ дезертирский.

— Сейчас. Это можно. — Казак полез за голенище сапога, достал оттуда потрепанную книжку, вынул из нее истасканный листок бумаги.

— На, читай… Ума-разума набирайся.

Нефедов развернул листок и прочитал его. На нем, в черной траурной рамке, стояло большими буквами:

ПОЗОРНЫЙ ЛИСТ

Отсылается волостному комитету на родину дезертира.

Исполнительный комитет совета солдатских депутатов N армии уведомляет, что Григорий Никифоров из деревни Вешние Дубки, солдат маршевой строевой команды — дезертир с 16 июня 1917 г.

Всякий, кому известно его местопребывание, обязан сообщить ближайшему комитету для высылки принудительно к этапному коменданту и далее в часть.

Солдат Никифоров Григорий — преступник против родины, народа и свободы , потому что не хочет их защищать.

(Печать)

Председатель исполнительного комитета совета солдатских депутатов (подпись)

Председатель комиссии о дезертирах (подпись)

Секретарь (подпись)

— Твоя? — спросил Нефедов, прочитав бумажку.

— Как же, моя-с, — ответил казак, снова тряхнув кудрями. — Я, то есть Никифоров Григорий, — есть преступник против родины и народа.

— Откуда это у тебя?

— В волостном комитете взял.

— И дали?

— Сначала не пускали. Сиди, говорят, дома. Документ у тебя есть, мол, дезертирский. Чего еще? Да не на такого напали. Я как стукну боньбой по столу. Ну и отдали. Иди, говорят, чорт с тобой, коли головы своей не жалко.

— То есть куда иди?

— Да на войну — известно куда.

— Так ты ж — дезертир… Тьфу… Запутал, окаянный.

— А чего путаться — известно. Дома работать надыть. Труд черный. Другое дело в моем приятном положении. Вот приеду я, скажем, в часть. Встречают меня — ну, как брата родного. Раскаиваешься? — спрашивают. Как же, — отвечаю. Ну, тады мне обмундировку новенькую, суточных и еще чего. А я поживу малость — да в другую часть. А надоест воевать, еду, значит, домой. Вот и сейчас домой навострил лыжи. Ну, домой явлюсь… и так и далее. Веселая жизнь. Война теперь плевая.

Обалдел Нефедов, не знал, что ему сказать в ответ. Он сплюнул на сторону, взял соль и отошел к своему вещевому мешку.

Закусывая хлебом и мясом, Нефедов усиленно соображал — хорошо или плохо то, что солдаты дезертируют. С одной стороны, подрыв дисциплины. С этим Нефедов не мог примириться никак. А с другой стороны, лозунг правильный дан: «Кончай войну». Как сделать, чтобы и войну кончить и дезертирства ее было бы?

Случайно взгляд его уперся в огромный плакат, висевший наискось от него у забора. На этом плакате большими жирными буквами значилось:

Кто ты?

Раб Вильгельма .

Холоп Николая ?

Тогда сиди и жди праздника тиранов

И будь проклят.

Или ты русский революционер?

Так встань же и торопись на фронт.

Там кровью истекает свобода.

Или то, или другое.

Не смей колебаться!

Революция зовет тебя в свои батальоны.

Скорей к оружию! Еще не все потеряно.

Запись добровольцев принимает губернский комитет по организации добровольческой революционной армии в городе Б.

Нефедов еще раз прочитал плакат.

«Кто я? — подумал он. — Ни то, ни другое Я против войны. Ишь, как красиво написано. И солдат, как живой, нарисован. А вот, если бы этот солдат на самом деле живой был. Непременно сказал бы он: «Долой войну».

А все-таки дезертировать не полагается. Нужно сообща войну кончать и с фронта сниматься».

Взводный окончил завтрак. Бережно завернул остатки еды в полотенце и спрятал в мешок. Еще раз посмотрел на удалого казака, занятого все той же растрепанной женщиной, покачал головой и вышел на перрон.

Вскоре к станции подкатил товарный поезд, снизу доверху облепленный, засиженный вооруженными солдатами. Некоторые солдаты с таким удобством расположились на крышах вагонов, что поразвесили все свое обмундирование и чуть ли не нагишом, благодушествуя, пили чай.

Не без труда и руготни Нефедов примостился на задней тормозной площадке. Паровоз дал свисток, и поезд тронулся.

Станция Б.

Нефедов легко спрыгнул на перрон.

Весь фасад станционного здания был оклеен плакатами, листовками, воззваниями, увешен красными флагами.

Большие печатные буквы назойливо лезли со всех сторон в глаза. Нефедов шел и читал: «Война за свободу, до победного конца», «Да здравствует демократическая республика», «Свобода, равенство и братство», «Подписывайтесь на заем свободы», «Ты еще не подписался на заем свободы?» «Да здравствует Учредительное собрание», «Солдатам воевать — рабочим работать». А внизу у этого плаката шла углем приписка: «А капиталистам и помещикам грабить по-старому».

«Молодец. Верно подметил», — одобрил Нефедов приписку.

На площади, за станцией, он спросил у прохожих, как добраться к совету. Узнав, что совет помещается в другом конце города, решил нанять извозчика.

Извозчик заломил дорого. Нефедов, торгуясь с ним, рассеянно бросал взгляды вокруг. Вдруг он, точно ужаленный, вздрогнул весь от неожиданности. Мимо него прошло около десяти хорошо ему знакомых людей. Это все были бежавшие из-под ареста офицеры полка во главе с Филимоновым.

«Что делать? Как задержать их? — соображал Нефедов. — Я один, а их десятеро. Нужно скорее в совет. Сообщу — примут меры и арестуют».

Он уже не стал торговаться с извозчиком, сел и попросил ехать живее. Извозчик добросовестно защелкал кнутов, зацокал, затуркал, захлопал вожжами. Лошадь понеслась карьером.

У совета взводный быстро расплатился с извозчиком и помчался по лестнице в здание. Без труда отыскал кабинет председателя совета.

Председатель, раскосый мужчина в больших усах, выслушал его внимательно, но ничего не обещал.

Обратитесь к комиссару Временного правительства. У него в руках власть исполнительная. Мы же, совет, лишь совещательный орган.

— Как же так? Армия не доверяет Временному правительству, из капиталистов которые. Мы стоим за советскую власть.

— Это старые большевистские песни. Меня не обманете.

— А вы кто? — прямо поставил вопрос Нефедов.

— Я? — председатель смутился. — Я тоже социал-демократ, но только, как говорят, в просторечьи, меньшевик.

— А где же комитет большевиков?

— Справьтесь у секретаря. Только вряд ли вы там застанете кого.

— Почему?

— Да, кажется, всех большевиков арестовали.

— Большевиков арестовали, а вы не знаете. Тоже социал-демократ? За что же арестовали?

— В связи с беспорядками и погромами, которыми, кажется, они руководили.

— Вон как! И здесь на большевиков гонение.

— Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет.

— Жаль, что я с собой роту солдат на привез, — вырвалось у Нефедова. — Показал бы я.

— Глупости говорите. Ступайте, пока я вас не арестовал.

Взводный промолчал.

— Я занят, — добавил председатель, уткнувшись усами в бумаги.

Нефедов молча вышел.

Узнав у секретаря совета, высокого студента технолога, адрес большевистского комитета, он снова на извозчике и еще быстрее помчался по пыльным улицам к другому концу города.

«Вон оно что, — рассуждал взводный по дороге. — На большевиков гонение. Арестовали. Но почему же солдаты гарнизона и рабочие молчат? Боятся разве? А совет, у которого такой председатель, разогнать нужно. Арестованные офицеры здесь не спроста. У такого совета им действительно защита будет».

* * *

В помещении партийного комитета большевиков все комнаты пустовали. Побродив в одиночестве, Нефедов уже собрался выйти на улицу, как вдруг над самым ухом затрещал телефон.

Нефедов снял трубку.

— Кто слушает? — спросил чей-то мужской голос.

— Делегат с фронта.

— Позовите кого-нибудь из комитета к телефону.

— Здесь никого нет, товарищ. Я сам по срочному делу и никого не могу найти.

— Тэк-с, насчет дилективы. Погодите. Я к тебе зайду поговорю.

— Хорошо, а кто вы?

Но телефон уже не отвечал.

Нефедов присел на край стола в ожидании. — «Неужели всех арестовали? — думал он. — Вот оказия!»

Шаги раздались не с парадного, как он рассчитывал, а откуда-то из глубины дома. В комнату быстро вошел военный, сильного сложения. На погонах у него стояли артиллерийские значки.

— Зачем, товарищ, приехал?

— Записаться в партию. Потом поручение есть. И еще мы арестовали пятнадцать офицеров, а они ночью удушили двух часовых и бежали.

— Ну?

— Сегодня я видел всех их здесь в городе.

— Дела, — сказал артиллерист. — Большевики ушли в гнусное подполье… Скрываются от гибели контрреволюции. Главные арестованы… Известно происки и козни. Но освободим скоро.

— За что арестованы-то?

— Как леворюционеры — потому что на посту стояли… защищали интересы трудящихся, бессознательных людей… и вообще против империализмы с милитаризмой.

— А ты что, большевик? — спросил взводный.

— Почти что. Я с ними заодно, хоча и эсер. Только уйду я из эсеров… Потому предатели и куют цепи.

— Что же мне делать, товарищ?

— А пойдем со мною, сведу в подпольный комитет. Только ты смотри, если что — так не поздоровится.

— Так у меня ж документы есть. Я ж делегат и записаться хочу.

— Ну, и пойдем, я вижу. Меня не проведешь.

На улице новый знакомый говорил Нефедову:

— Нынче мы ультиматум предъявляем. Присоединишься? Может, — от беспартийной армии, которая проливала, а?

— Конечно, присоединюсь. А то как же! А насчет чего ультиматум?

— Чтобы ослобоняли наших вождей из гнета… Как ты?

— Согласен и насчет ультиматума.

— Вот и хорошо. Ну, двинулись.

Возле двухэтажного дома они остановились. Артиллерист подозрительно оглянулся вокруг, покачал головой. Потом дал знак Нефедову следовать за собой. Оглядываясь, они прошли двором. С черного хода поднялись на второй этаж, артиллерист что-то долго настукивал в двери, точно телеграфируя.

Наконец дверь приоткрылась. В щель высунулась взлохмаченная голова. Она оглядела их внимательно. Затем дверь раскрылась настежь. Нефедов вслед за артиллеристом вошел в помещение.

— Целая фабрика, — изумился взводный, взглянув на комнату, переполненную людьми.

— Да, работают.

В квартире было так многолюдно, что, казалось, повернуться негде. Трещали три пишущих машинки. Звонил телефон. Двое, согнувшись над столами, работали на шапирографе. Многие сидели прямо на полу и что-то писали. В углу комнаты в беспорядке лежали знамена и груды бумаги.

Артиллерист подвел Нефедова к военному с широкоскулым в черной щетине на давно небритых щеках лицом и сказал:

— Делегат от армии приехал.

— Хорошо, — ответил военный. — Что хотите, товарищ?

Нефедов рассказал. Военный, слушая его, расспрашивал о настроениях войска.

— Негодяи. Целых три месяца скрывали о революции. Вот оно что. Как только сумели скрыть! Вы хотите билет получить — получите. И литературу дадим. С вами же пошлем одного из членов комитета. Вербовать в партию нам нужно. Задачи стоят огромные. Нужно завоевать власть и сломить сопротивление контрреволюции, которая, как вы сами знаете, поднимает голову.

Нефедов утвердительно кивнул головой.

— Кстати, мы вас используем, — продолжал военный. — Сейчас к комиссару Временного правительства и в совет отправляется делегация с нашим ультиматумом. Мы требуем, чтобы власти немедленно освободили арестованных товарищей. Угрожаем восстанием. Сроку мы даем им два часа на размышление. В состав делегации входят представители от всех войсковых частей гарнизона, фабрик и депо. Кроме того в делегацию входят от партии и рабочей Красной гвардии. Вот и вы подпишитесь от имени действующей армии.

— Согласен.

— Отлично. Нате, пишите.

Нефедов без колебаний поставил свою подпись на бумаге.

— Ну, а теперь можете отдыхать, товарищ.

— Нет, я пойду с делегацией, — возразил Нефедов.

— И это хорошо. Сейчас двинем.

* * *

Окружной комиссар Временного правительства встретил делегацию на пороге своей канцелярии.

— Что вам угодно, господа?

— Ему молчи передали напечатанный на бумаге ультиматум.

По мере того как комиссар читал документ, он то краснел, то бледнел.

— Но, господа, ведь это же бунт, — сказал он, когда окончил читать.

— Пожалуй, что вы правы, — согласился с ним председатель делегации, чернобородый рабочий из депо.

— А кто же из вас представитель от армии?

— Я, — выступил вперед Нефедов.

— Позор, позор! Армия с бунтовщиками.

— Позора нет тут. Позор вам, что вы мерами насилия, незаслуженного насилия боретесь с политическими противниками, — вскричал черноволосый военный. Мы только на насилия контрреволюционеров отвечаем революционным насилием.

— Погодите немного.

Комиссар скрылся за дверьми. Вскоре он выбежал сильно из волнованный к делегации.

Я только что говорил по телефону с военным комиссаром города и тюрьмы. Это безобразие, господа. Вы воинскими частями окружили тюрьму и вокзал.

— Не только воинскими, — ответил председатель делегации. — Там много рабочих. И не только тюрьму и вокзал, но и телеграф. Скоро сюда придут самокатчики. Оцепят комиссариат и комендатуру, — добавил черноволосый военный.

— Но ведь это же политический переворот!

— Совершенно верно… Но, гражданин комиссар, время ваше уходит. Вам нужно отдать распоряжение, иначе переворот действительно неминуем. И при этом заметьте — если что-либо плохое случится с арестованными, — не уцелеет никто из вас.

— Господи, да что же это делается! — простонал комиссар. Его большой живот странно запрыгал под мундиром. — Я, господа, в данную минуту подчиняюсь только насилию. Но я буду жаловаться в центр.

— На здоровье, жалуйтесь.

— Давайте же ордер на освобождение арестованных.

— Погодите минутку.

* * *

Уже второй день приближался к концу с того момента когда большевиков, задержанных в совете, поместили в городскую тюрьму. Время шло томительно долго.

Тюремная администрация не позволяла арестованным сноситься с внешним миром, скудно кормила их и всех семерых поместила в одной маленькой камере, рассчитанной на двух заключенных.

Среди арестованных большевиков находились Драгин, Тигран, Гончаренко и Абрам. Несмотря на тяжелые тюремные условия, настроение у всех было приподнятое.

В первый же день, как только посадили их под замок, Драгин с веселой улыбкой сказал Гончаренко:

— Вот и ты, друг, получил тюремное крещение. Весело. Мне вот так, а иногда и в одиночке, в свое время доводилось просиживать годы. Но теперь особ-статья. Каждый, даже маловер, на нашем аресте сможет убедиться в том, что Временное правительство с эсером Керенским во главе — капиталистическое, контрреволюционное правительство. Звонкие революционные фразы, которые изрыгают ежемесячно министры, — это пустые слова. А вот наш арест и аресты других революционеров — это подлинные дела их.

Гончаренко соглашался и, улыбаясь, кивал головой.

— А освободят ли нас, товарищ Драгин?

— По своей воле реакционер Преображенский не освободит нас ни за что. Не кто иной, как он, во время ареста… заявил мне: «Посидите, голубчики, до созыва Учредительного собрания». Ясно, кажется. Расчет у них простой. Соберутся монархисты и буржуа, изберут или царя, или президента, один чорт, издадут чрезвычайный закон об охране государства и на основе этого закона вышлют нас на Камчатку или рассадят по каторжным тюрьмам.

— Но страшен Преображенский, да милостивы к нам обстоятельства, — развил мысль Драгина Абрам. — Они за Государственной думой ничего не имеют, кроме ударников или, вернее, ударниц. А мы имеем на своей стороне рабочие, крестьянские и солдатские массы.

— Вот именно, — улыбнулся Гончаренко.

— Трудно сказать, что может быть, — продолжал Драгин, но долго мы здесь не просидим.

Все часы заключения Гончаренко находился возле Тегран. В эти минуты эта мужественная девушка нравилась ему больше, чем когда-либо. Тегран не унывала ни на минуту. Зараженные ее веселостью арестованные большевики много смеялись. Смеясь, рассказывали анекдотические случаи из своей практики. Иногда они пели дружно, звонко, задорно то «Марсельезу», то «Интернационал».

* * *

Гончаренко испытывал неизведанное еще им огромное блаженство, когда смотрел, как пела Тегран. Ее лицо в эти мгновения дышало мужеством и становилось, как две капля воды, похожим на лицо того ангела-мстителя, которого он когда-то видел в детстве в своей приходской церкви.

Глаза Тегран излучала голубое свечение, розовели щеки, а губы рдели кровью.

Абрам рассказывал анекдот:

— Смехота, товарищи. Я позавчера был в деревне. Собрали митинг. Приехал комиссар Временного правительства, и давай распинаться, что у нас и свобода, и братство, и что живем неплохо, и что жить будем еще лучше.

Берет слово такой невзрачный серячок-крестьянин. Да, говорит, это, мол, так. Свобода. А вот при царизме у меня двое штанов было, а теперь одни, и те в дырках.

Комиссар, отвечая, решил сострить:

— Что же, говорит, господа крестьяне. Не в штанах счастье. Есть, говорит, такие народы в Африке, которые, тик они совсем без штанов ходят.

А крестьянин о места и заявляет: — Да там в Африке, небось, Временное правительство со слободой, чай, лет десять, как управляет. Оттого, мол, и без штанов народ ходит.

— Ха-ха-ха, хе-хе, — рассмеялись все.

У Абрама имелся неисчерпаемый запас всевозможных анекдотов и шуток. Слушая их, наблюдая за его подвижным, дергающимся хитрым лицом, все веселились от души.

Но плохо было одно. Хотелось спать, и не давали покоя клопы.

Драгин под вечер первого дня решил познакомить друзей с очередными задачами партии.

— Проведемте-ка мы курсы, ха-ха, — смеясь предложил он. — Нет, серьезно. Нужно во всяком положении находить что-нибудь положительное, чтобы использовать любую обстановку в интересах революции. Нет худа без добра. В кои века придется нам поговорить о всяких вопросах. Делать нечего. Хотите, я расскажу вам об очередных политических задачах партии и о политической обстановке?

— Просим, просим!

Тюремная камера никогда еще за весь свой век не слышала таких горячих речей, страстных споров, какие вдруг загремели в ее стенах. Далеко за полночь велась жаркая беседа, и не раз надзиратели пытались и угрозами и просьбами заставить заключенных молчать и спать.

Только когда уже рассвело небо пожаром зари, усталые узники улеглись на покой.

* * *

Стоял жаркий полдень, когда Абрам, выглядывавший в окно, внезапно воскликнул:

— Товарищи, смотрите, к тюрьме идут воинские части с оркестрами и красными флагами!

Все бросилась к окошку, давя друг друга, стараясь хотя бы краем глаза увидеть площадь.

— Верно, — подтвердил Драгин. — Это артиллерийский дивизион и саперные роты. Солдаты вооружены, что бы это значило? Уж не Удойкин?.. Да вон он и сам, наш рыжеволосый Сенека.

— Нас выручать хотят… Ха-ха-ха! — радостно засмеялся Абрам. — Молодцы, артиллеристы!

— Если это верно, так нет сомнения, что это дело рук Удойкина. Нужно его скорее тащить в партию.

Сквозь тонкое стекло тюремного оконца стали ясно слышны звенящие звуки меди.

— Марсельезу играют. Вот хорошо.

— Великолепно.

— Ну, будем ждать.

— Каково нашим кадетам и монархистам — Преображенским разным. Устроили они на свою голову нам день отдыха.

— Вася, хорошо, правда? — шепнула Тегран. — Друзья познаются в несчастьи.

— Да, Тегран, очень хорошо.

Их руки сами собой сплелись в одно. Но Тегран вдруг отдернула свои руки в стороны и сказала:

— А уже это не хорошо.

Гончаренко смущенный отошел в сторону, к окну.

— А вон моя жена и дочурка… Бедняжки… То-то напугались, — тихо сказал Драгин.

Всем друзьям его стало грустно. Гончаренко заглянул в окно и увидел неподалеку от тюремной ограды худенькую женщину в темном платье. Солнце играло в золоте ее волос. Глаза ее с мольбой блуждали по тюремным степам. Возле нее, держа за руку, стояла девочка лет шести, которую, казалось, больше занимали ружья солдат и медные трубы оркестров, чем голые стены тюрьмы.

— Дать бы ей знать, чтобы не волновалась, — как бы про себя шепнул Драгин.

— Это можно, — задорно крикнул Абрам. Он быстро заковылял к окну и, не дав никому опомниться, костылем высадил стекла. В камеру ворвался шум, гомон, звуки труб и струи свежего, теплого воздуха.

— Иди, кричи громче! — подталкивая Драгина, говорил Абрам. — Кричи, она услышит.

Драгин, точно повинуюсь ему, подошел к окну и крикнул:

— Саша, Саша! Я здесь.

Лицо женщины вдруг засияло счастьем, она взяла на руки дочь, подняла ее высоко вверх, указывая девочке на окно, в котором виднелась голова мужа.

Солдаты тоже заметили Драгина и с криками «ура», «да здравствуют большевики» наполнили площадь. Оркестры рявкнули «Интернационал». Абрам отвернулся к стене и почему-то завозился с глазами.

Раскрылась настежь дверь камеры. Вошел старший тюремный надзиратель, хмурый и горбатый солдат.

— Забирайте вещи. Идемте за мной в контору.

— Да вещей-то нет у нас, кроме моих костылей, — пошутил Абрам.

— Ну, пошли. Без разговоров у меня.

В конторе тюрьмы их ждала делегация из солдат гарнизона и рабочих округа.

Они были свободны. Едва семь большевиков появились за воротами тюрьмы на площади, как их расхватали по рукам и на руках, за стеной солдат, ощетинившихся штыками, под ликующие звуки музыки, понесли через город к зданию партийного комитета.

Только одна Тегран в самом начале шествия выскользнула из рук и всю дорогу шла пешком.

Перед зданием партийного комитета, на площади, залитой солнцем, устроили грандиозный митинг. Десятитысячная толпа залила собой и площадь и прилегающие к ней улицы.

Говорили горячо и долго. Большевики приглашали солдат и рабочих вступать в партию. Вынесли резолюцию протеста против ареста большевиков и здесь же в резолюции высказали полное недоверие Временному правительству, с призывом к объединению трудящихся города и деревни вокруг советов. У входа в здание, на площади, поставили стол, крытый красным сукном, и тут же записывали фамилии солдат и рабочих, пожелавших вступить в партию.

Правда, от меньшевиков пытался произнести речь местный лидер, занимавший пост председателя совета. Но ему не только не дали говорить, но чуть было не избили, стащили за ноги с трибуны.

Когда митинг закрыли, и толпа рабочих, горожан, солдат растеклась по домам, Удойкин распорядился установить военный караул у партийного комитета. — «На всякий случай», — как заявил он протестующему Драгину.

* * *

Впервые после долгих лет позиционного прозябания Нефедов был свидетелем и участником громадного революционного подъема. Он просто не верил своим глазам — так быстро менялись события.

Бунт в полку, чуть не переворот в городе. «Дела», — шепнул он про себя.

Тотчас же после митинга Драгин не преминул зазвать его в свой кабинет и там подробно потолковать с ним.

— Карточку вам приготовят. А пока давайте продолжим разговор. Вы из полкового комитета?

— Да.

— Хорошо было бы иметь вас в дивизионном комитете. В этом теперь задача. Вся армия должна узнать правду.

— Я буду в бригадном комитете, как выбранный.

— Нужно быть в дивизионном или еще лучше — в армейском. Хотя трудно туда попасть. Оформился он недавно, и там крепко засели эти проклятые оборонцы. Полк надежный?

— Можно сказать, вся бригада за большевиков, — смело ответил Нефедов.

— Это хорошо. Кто из большевиков в полку и бригаде?

— Васяткин и еще кое-кто.

— Васяткин — хороший большевик, я знаю его. Расскажите, что у вас было. Да поподробней.

Взводный долго рассказывал.

— Отлично. Вы с одним из членов комитета выедете сегодня же на место. Нажмите на бригаду, чтобы передвинула ваш полк к городу. Я уверен, что Временное правительство против нас вышлет карательный отряд из ударников или офицеров. Нужно быть настороже.

— Это мы сделаем. А если бригада не разрешит, так мы из полка батальон вышлем.

— Вот и хорошо. Вы отправляйтесь-ка сегодня в полк, Абрам.

Подошел человек на костылях.

Драгин вкратце рассказал ему про обстановку в полку, бригаде и дивизии.

— Нужно окончательно обольшевичить дивизию. Выезжай-ка, брат.

— Рад стараться, ваше высоконеперескочишь, — шутливо ответил Абрам и, обращаясь к Нефедову, добавил:

— Всегда готов. А ты, товарищ, не смотри на мои костыли с таким недоверием. Они, брат, целого полка стоят.

— Я ничего, — смутился Нефедов.

Когда они выходили на улицу, взводный в дверях столкнулся с Гончаренко. Они дружески поздоровались.

— Ты чего здесь? — спросил Гончаренко.

— Да за тем, зачем и ты.

— Ну, тогда молодец.

— Знакомы. Едем с нами, Гончаренко, — предложи Абрам.

— Нет, оставь, — возразил ему Драгин. — Гончаренко здесь будет нужен. Вы там дивизию завоевывайте, укрепляйте комитеты. Полк передвиньте ближе к городу. А мы тут сегодня же совет завоюем. Теперь он по праву должен быть наш. Массы за нами.

— Ишь ты, завоеватель, — трунил Абрам.

— И еще какой! Весь мир завоевать должны мы, — в тон ему ответил Драгин и добавил, обращаясь к Нефедову:

— А насчет офицеров мы сегодня же выясним.

* * *

Сергеев выбежал за двери своего номера, слыша, как рассерженная Тамара Антоновна посулила ему вслед целую гору неприятностей.

«Как быть? Что делать… Там Тамара Антоновна… С ней уже все кончено. Здесь, у входа, Анастасия Гавриловна. Иду. Будь что будет», — так думал Сергеев, сбегая вниз по лестнице.

В приемной гостиницы на кресле сидела сама Анастасия Гавриловна. Она пополнела, посвежела и казалась прелестной в темном костюме сестры милосердия. Завидев его, она шутливо послала ему воздушный поцелуй.

— Долго же заставляете ждать себя, господин поручик.

— Ах, Анастасия Гавриловна! Я так счастлив. Я так безумно рад… Но что поделаешь, все заседания у меня. Проклятые эти большевики — покоя не дают!

— Что, у вас там большевики? Разве? А мне сказал номерной, что у вас сидит какая-то дама. Да что вы так покраснели? Что же тут такого?

— Как не стыдно ему… Я проучу этого негодяя. Как он смел! У меня заседание по вопросам борьбы с большевизмом, а он…

— Ах, вот что. Ну, номерной мог и перепутать. Так вы намереваетесь и дальше заседать?

— Что вы, что вы?

— Нет, почему же. Дело прежде всего. Мы увидимся с вами завтра.

— Ах, нет, ни за что. Там и без меня обойдутся. Анастасия Гавриловна, пойдемте в ресторан. Вы голодны?

— Как вам сказать? Есть немножечко. Да не спешите так. Постойте. Куда вы?

— А где вы остановились?

— Пока нигде. Куда вы меня тянете? Постойте, пустите руку.

— Оставьте ваши вещи у номерного и останавливайтесь у меня. Поужинаем, и баиньки.

— Как вам не стыдно… Вы грубиян, Сергеев!

— Анастасия Гавриловна — как вы могли подумать… У меня две комнаты, обе запираются. Вот я и предложу вам одну.

— А я подумала другое. Но что скажут люди?

— Наплевать! Ведь я убежден, что вы станете моей женой.

— Не говорите глупостей. Для того чтобы стать вашей женой, я должна полюбить вас. А пока…

— Что пока?

— А пока вы просто мне симпатичны только. Но не больше. Смотрите, какая-то странная растрепанная женщина, идет к нам.

Сергеев оглянулся и замер на месте.

К ним приближалась Тамара Антоновна в сильно растрепанном туалете, со следами слез на напудренных щеках. Она подошла к Сергееву вплотную. Смерив взглядом и поручика и Анастасию Гавриловну, она проговорила только одно слово — «негодяй» и, размахнувшись, довольно звонко ударила Сергеева по щеке.

Потом Тамара Антоновна почти бегом пошла к выходу.

— А-а-а… вот оно что, — протяжно сказала Анастасия Гавриловна. — Вы молчите. Вы смущены. Оказывается, дама права. Действительно, вы лжец и негодяй.

Анастасия Гавриловна взяла в руки саквояж и корзину и не спеша пошла по направлению к дверям.

— Анастасия Антоновна, тьфу… Тамара Гавриловна… — громко закричал совершенно растерявшийся Сергеев. — Послушайте… Это же недоразумение.

Но платье сестры уже мелькнуло в подъезде и скрылось на улице. Сергеев с досадой ударил себя по другой щеке. На звук пощечины подбежал номерной.

— Звали-с! Ваше-ство.

— Звали-с! Звали! Сукин сын, — заревел Сергеев. — Вот тебе, на! — Тут же Сергеев учинил драку. А потом пошел в ресторан и до бесчувствия напился.

* * *

Проснулся он в двенадцатом часу дня. С похмелья голова его разламывалась на части. Он позвонил; прибежал хмурый номерной с лицом в синяках. Сергеев попросил его принести два сифона содовой воды. Пил жадно и так много, что у номерного от изумления поднялись кверху брови.

Вспомнив вчерашнее, поручик поманил к себе номерного, а когда тот подошел к нему вплотную, сказал:

— Не тебя это я вчера отдубасил?

— Так точно, меня. Больше служить вам не буду. Берите денщика.

— Нет, денщика не хочу. А ты что, жаловаться думаешь?

Номерной промолчал.

— Давай помиримся. Вот, на сто рублей и забудем старое.

Номерной взял бумажку, помял ее в руках и ответил:

— Премного благодарен, ваше-ство.

— Ну, ступай.

Номерной вышел.

«С этим уладим. Последнюю сотню отдал, — думал Сергеев, натягивая рейтузы. Надо бы денег раздобыть. Но где и как? Разве аванс взять? Хотя долгу-то уже месяца за два есть».

Умывшись, он сел у раскрытого окна и задумался.

«Как скверно вышло вчера. Все эта противная баба Тамарка. Анастасия Гавриловна ушла и не вернется больше».

Сергееву стало больно до слез.

«Нет, — решил он. — Напишу-ка я ей все, все. Может быть, она поймет и простит».

Забегало по бумаге перо. Прошел час, объемистое письмо уже было готово. Сергеев запечатал его в конверт, сунул в стол и снова задумался.

Тревожно прозвонил охрипший телефон. Сергеев лениво снял трубку.

— Вас слушают.

— Кто это?

— Поручик Сергеев.

— Вас-то мне и нужно, батенька. Говорит Преображенский. Приезжайте сейчас же ко мне.

— Да я нездоров, Ксандр Феоктистович.

— Пустое. Немедленно приезжайте. Дело важное и не терпящее отлагательств.

— Да мне…

— Без разговоров, поручик. Я говорю официально.

— Слушаю-с, господин полковник.

Сергеев повесил трубку, протяжно и глубоко вздохнул.

«Неужели Тамара Антоновна рассказала все мужу?.. Не может быть. Тогда бы он сам приехал объясниться. Тут что-то другое. Хотя все равно нужно ехать».

Набросив на плечи шинель, а на голову свою щегольскую фуражку, поручик, быстро вышел из комнаты.

Город, казалось, преобразился. Улица шумела и бурлила. По мостовым шли солдаты с музыкой и красными флагами. Стараясь итти в ногу с ними, двигались толпы рабочих и нестройно пели революционные песни.

«Что такое случилось! Праздника нет, а такое оживление, — недоумевал Сергеев. — Не в связи ли с этим вызвал меня полковник? Вот было бы хорошо. Время делать карьеру дальше».

* * *

Преображенский принял его хотя и официально, но радушно. У Сергеева совершенно рассеялись подозрения. — «Не знает… Молодец, Тамара Антоновна. Спасибо и на этом».

— Идемте в кабинет, поручик.

Сергеев прошел вслед за полковником в его кабинет и остановился в изумлении. Весь офицерский состав его бывшего полка, одетый в штатские костюмы, сидел по стульям и диванам в кабинете.

— Здравствуйте, господа.

— А, поручик Сергеев! Здравствуйте.

— Кстати, кстати, — прохрипел простуженным горлом полковник Филимонов.

— В чем дело, господа? Почему вдруг вы все здесь?

— Очень просто.

Преображенский вкратце рассказал историю пятнадцати офицеров. Сергеев с изумлением слушал, но виду не поддал.

— Так вот, господин поручик, — продолжал Преображенский. — Господа офицеры в данное время на нашем участка фронта, так сказать, вне закона. Бригадный комитет требует их немедленного ареста. Наш долг, долг офицеров их спасти.

— Конечно, — согласился с ним Сергеев, невольно свысока взглянув на окружающих.

— Как это сделать, мы уже придумали. Мы при поддержке правительственного комиссара и начальника дороги оборудовали специальный поезд. Официальное назначение ему — секретно-военное. Он выедет якобы на фронт, а на самом деле в глубь страны.

— Не опасно?

— Нет, не опасно. В этом поезде отправляются не только офицеры, но и наши семьи. Положение стало таким сложным и тяжелым, что дальше оставлять семьи тут — безумие. Крестьяне грабят поместья. Рабочие захватывают контроль над производством, становятся фактическими хозяевами фабрик и заводов. Временное правительство бессильно. Большевики, нет сомнения, заберут власть. Им здесь, на месте, могут быть противопоставлены только грузинские меньшевики, федералисты, армянские дашнаки, азербайджанские муссаватисты. На армию надеяться нечего. Но эти проходимцы ставят вопрос о самоопределении. А для нас и большевики и туземные националисты суть одна сволочь. Мы стоим за неделимую великую Россию. Предстоит долгая и упорная борьба.

— Да, да. Прекрасно выраженная мысль, — поддакнул Филимонов.

— В Петербурге и Москве власть накануне падения. Нам нужно спасти себя и обеспечить завтрашний день. Но не только это. Нужно начать работу в народе. С одной стороны, подготовлять народ к Учредительному собранию в нашем разрезе, с другой стороны, начать организовывать кадры новой армии, которая неизбежно должна явиться на смену разложившейся.

— Великолепно формулируете, — снова вставил Филиппов.

— Будущему конституционному монарху нужна будет опора. И вот мы приступаем к намеченной задаче. Наши офицеры разъезжаются в разные места. Мы им даем вооружение и средства. Едут, главным образом, на Кубань, Терек и Дон. Особенно на Дон, где сейчас власть почти наша. Сторонники генерала Каледина в большинстве. Поезд будет следовать до Москвы. Понятно?

— Да.

— Вы с группой офицеров, совместно с полковником Филимоновым, будете сопровождать поезд и являться его комендантом. Не беспокойтесь. Мы дадим вам такие документы, которые избавят вас от неприятных процедур, обысков и осмотров. Дадим срочный литер. Дадим деньги и другие поручения.

— Когда уезжать? — спросил Сергеев.

— Через час или два, но не позже. Время не терпит. Сегодня большевики, арестованные нами, освобождены. Проклятая чернь, грязный зверь, и у нас вышел из своей берлоги. Он слепо идет за большевиками. Нет сомнений, что вечером они переизберут совет, в учреждения города начнут просовывать своих людей. Возможно, будут самочинные обыски, ибо власть временного правительства у нас чрезвычайно слаба.

— Да и везде она слаба, — подтвердил Филимонов.

— Это верно. Поэтому нужно ехать скорей.

— Как думаете доставить господ офицеров на вокзал?

— В закрытых автомобилях. Не на вокзал, а к первому полустанку. Там сейчас уже грузятся вещи, семьи и оружие. Между прочим, оружия два вагона. Ружья, пулеметы, бомбы. Каждый офицер имеет список, что он может получить от вас.

— Все?

— Нет, еще одно. Офицеры и оружие сгружаются по указаниям за пять, десять верст от станции. Все должно быть подготовлено. Поезд не останавливается, а только замедляет ход.

— А машинист и прислуга?

— И машинист и прислуга в большинстве офицеры и денщики. Они все сочувствуют нам и все монархисты.

— Хорошо. Что я делаю в Москве?

— Сдаете поезд и поступаете в распоряжение отдела ЦК конституционно-демократической партии.

— Монархической, — поправил Филимонов.

— Дело не в словах, полковник. Мы, кадеты, всегда готовы поддержать и поддерживаем крайних монархистов.

— Это верно.

— Конечно, верно. Но, господа, время спешить. В соседней комнате вас ждет парикмахер. Не беспокойтесь, офицер, разумеется. По желанию, каждый из вас может постричься или побриться. Кто пожелает, может загримироваться. Там же у адъютанта получите фальшивые документы и деньги. Прошу, господа.

Офицеры гурьбой вышли в соседнюю комнату. Оттуда вскоре послышались смех, шум и крики.

— Разрешите, господин полковник, мне попрощаться с друзьями, — попросил Сергеев в надежде, что ему удастся перед отъездом поговорить с Анастасией Гавриловной.

— Некогда, поручик. Я имею с вами еще разговор. Основное: оберегайте особо полковника Филимонова. Он едет с вами до Москвы и везет чрезвычайно секретные бумаги в английскую миссию от самого великого князя Николая Николаевича.

— Слушаю-с.

— Вы лично получите от меня, — Преображенский открыл письменный ящик стола, извлек оттуда три пакета и вышитый серебром пояс, — вот этот пояс. В нем находятся совершенно секретные документы ЦК нашей партии. Передайте их лично под расписку нашему дорогому вождю господину Тошнякову. В этом же свертке документы на поезд. В этом ваши личные документы. На всякий случай заготовлена подложка на имя комиссара совета. И наконец в третьем пакете, — полковник вздохнул, — деньги. Я верю вам, поручик. И насколько от меня будет зависеть, вы получите подполковника, если выполните поручение. Я верю вам. — Тут голос Преображенского прозвучал торжественными нотами. — Старайтесь же на благо дорогой идеи. Здесь… все мое личное состояние. Сто пятьдесят тысяч рублей в английских фунтах. Пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Отдельно здесь же лежит тысяча фунтов — эти деньги принадлежат вам.

— Что вы, господь с вами, господин полковник. Зачем мне так много денег?

— Ах, успокоитесь, поручик. Не думайте, что я настолько богат, что стану разбрасывать по тысяче фунтов. Это деньги не мои. Не я их вам дарю. Я знаю, что этим бы я оскорбил в вас офицера. Эти деньги — законная плата за ваш труд от наших дорогих союзников. В Москве получите еще столько же от полковника Филимонова. Возможно и больше. Все будет зависеть от того, какую вам поручат работу. Мои же пятнадцать тысяч фунтов вы передадите жене, когда высадите ее в Москве. Я дам телеграмму. Там ее встретят родные.

— Господин полковник… Ксандр Феоктистович, как мне благодарить вас за доверие… за все!

— Не за что. Служите верой и правдой идее… — полковник запнулся, — идее монархизма в лучшем смысле этого слова, и это будет лучшей благодарностью. Берегите Тамару Антоновну. Она будет с вами ехать в одном купе на правах вашей жены…

— Что вы, как можно…

…Но без обязанностей жены, — сухо добавил Преображенский. — Вы понимаете. Я надеюсь.

— О, ради бога. Еще бы, господин полковник!

— Ну-с, надо спешить.

* * *

Шесть закрытых автомобилей бешено промчались через город в степь к незаметному полустанку в нескольких верстах от города. Автомобили остановились. Из них вышло около двадцати человек хорошо одетых в штатское мужчин, трое военных, один в погонах поручика, другой — капитана и третий — полковника. Последней вышла женщина, закутанная в шелковую синюю фату. Шутя и смеясь, эти люди погрузились в два мягких вагона стоявшего здесь поезда.

Ровно через пять минут поезд покатил на север.

У автомобилей остались два офицера. Тот, что был в погонах полковника, помахал картузом вслед быстро убегавшему поезду и сказал:

— Помчались. Как думаете, Ястребов, благополучно ли доедут?

— Нет сомнения, Ксандр Феоктистович.

— Ну, дай бог, дай-то бог. Бедная Россия! Сколько еще тебе предстоит испытаний, пока наконец придет твердая власть именем твоим.

Офицеры подошли к автомобилю.

— Кстати, адъютант. Съездите, пожалуйста, сегодня во французское консульство и потребуйте денег. Англичане, те несравненно аккуратнее платят, и постарайтесь сменить мне денщиков. Они что-то начинают поговаривать о большевиках, и о том, что теперь денщиков нет. Как портятся люди.

— Слушаю-с, господин полковник.

— А ведь хороших двадцать организаций создали. Только держитесь, большевики.

Офицеры сели в первый автомобиль и помчались обратно в город, а за ними следом, поднимая тучи пыли, двинулись пять порожних машин.

* * *

После того как Анастасия Гавриловна рассталась с Сергеевым, она отправилась в соседнюю гостиницу и сняла там номер. Она была так сильно взволнована происшедшим, что была вне себя. Анастасия Гавриловна верила своему Викторушке, правда, считала его мальчиком, но верила его любви. И вдруг!..

— Какой ужас… Какой позор! — шептала она, уткнувшись носом в подушки.

Шли часы. Она, страдающая, побледневшая, то ходила по комнате, то вновь бросалась ничком на постель.

Потом, точно прорвав плотину, хлынули потоки слез.

— А я думала… — шептала она сквозь рыдания, — думала, что он еще мальчик… како… какой… какой ужас.

Так бы проплакала она до утра, если бы не забылась сном. Проснулась она, когда солнце указывало позднее утро. Одевшись и позавтракав, она отправилась в военный комиссариат, зарегистрировалась там и получила назначение в Н-ский бригадный госпиталь. Не задерживаясь в городе, она в тот же вечер выехала на место новой службы.

* * *

Вечером после заседания пленума совета Гончаренко вместе с Тегран возвращались домой.

Настроение у них было радостно-возбужденное. В этот вечер фракция большевиков одержала полную победу. В президиум совета подавляющим большинством голосов провела двух беспартийных, одного эсера, одного дашнака и пятерых большевиков.

Большой драки на заседании не было. Победа досталась легко. Прежний председатель совета, меньшевик, сбежал с самого начала собрания. Кадеты во главе с Преображенским молчали. Они были напуганы дневными демонстрациями.

Преображенский со страхом ждал запроса насчет бежавших из-под ареста офицеров. Но на этом вопросе прения не развернулись. Отвечая на выкрик «Долой кадетов, укрывателей контрреволюционеров», Преображенский заявил, что он никаких офицеров-беглецов не видел, ничего о них не знает и тут же внес предложение: «Указать военному коменданту города на необходимость начать энергичные поиски и расследования».

Это предложение приняли большинством, но вместо слова «указать», постановили:

«Предложить немедленно».

На этом заседание закрыли.

— Мы можем гордиться нашей победой, — говорила Тегран. — Теперь нам остается целиком захватить власть. Дело за столицей. Временное правительство, можно сказать, не существует.

Соглашаясь с ней, Гончаренко в то же время выражал сомнение.

— Как вот армянское крестьянство — поддержит ли нас? Ведь только в нашем городе совет целиком большевистский. А в других местах — там меньшевики и дашнаки орудуют.

— Верно… Но… ах! — вдруг воскликнула Тегран.

Гончаренко оглянулся кругом и увидел в стороне, у забора, двух вооруженных в масках. Эти люди держали в вытянутых руках по маузеру.

— Ни с места! — сказала ближняя маска. — Мы — мстителя за угнетенную страну. Пусть русская собака останется, а девушка идет.

По голосу Гончаренко без труда узнал Арутюнова.

— Хорошо, — сказал он. — Тегран, иди. Не беспокойся.

— Нет… или хорошо. Прощай, Вася. Я отомщу.

— Прощай, любимая.

Тегран быстро скрылась за углом улицы.

— Пойдем, грязная вонючка. Мы сейчас отправим тебя в самое далекое путешествие. Ступай вперед и не оглядывайся.

Гончаренко понял, что погиб. Но страха он не почувствовал. Почему-то в его мозгу пронеслась мысль:

«Дашнаки-маузеристы не имеют пощады к обезоруженным… Да, это говорила Тегран… Ну, и что же. Эх, если бы бомба была!»

— Становись, несчастный, на колени, — загремел над ним голос Арутюнова. — Молись! Последняя твоя минута приближается.

Гончаренко опустился на колени, лицом к своим убийцам и приготовился броситься на них.

— Стреляйте… Нечего комедию разыгрывать.

Вдруг взгляд Гончаренко увидел за спиной людей в масках хорошо знакомую фигуру Тегран. Она делала ему отчаянные знаки, как бы приказывая лечь на землю.

Гончаренко, точно делая молитвенный поклон, быстро пригнулся к земле.

— Кланяйся, ниже, собака.

В этот же миг прозвучали один за другим пять револьверных выстрелов. Ближайший к Гончаренко человек в маске, сжавшись, упал на землю, царапая ее пальцами рук. Другой же быстро повернулся назад и поднял маузер.

Но Гончаренко не дал ему выстрелить. Не вставая с земли, он, как кошка, прыгнул вперед, схватил противника за ноги и повалил его в песок. Падая, маска все же успела произвести два выстрела в Гончаренко. Но Василий остался невредимым.

Дальнейшее было делом одной минуты. Полузадушенный, с выгнутыми назад руками, враг забился, как птица, в сильных руках Гончаренко.

Подошла Тегран, взволнованная и гневная. Она сорвала маску с лица поверженного врага.

— А, Арутюнов. Так и знала. Маузерист. Проклятые бандиты! А этот убит? Да, убит.

— Тегран, — сказал Гончаренко, — ты иди домой, а я этого негодяя сейчас же доставлю в тюрьму. Он не убежит от меня.

— Нет, нет. Сделаем это вместе.

Когда они уже подводили арестованного к помещению совета, Арутюнов взмолился.

— Отпустите меня. Пожалуйста. И на этом кончим вражду. А иначе мои товарищи вам мстить будут.

— Ишь ты, напугал, — усмехнувшись ответил Гончаренко. — Иди, не останавливайся.

Тегран, все время пути сосредоточенно молчавшая, напряженно думавшая над чем-то, воскликнула:

— Нам, Арутюнов, не страшны твои угрозы. С вашей партией нам рано или поздно придется разделаться. Особенно с вами, с маузеристами. Вы не революционеры, а бандиты. Способны вы на убийство из-за угла, да еще на вымогательство денег у своих капиталистов, да еще на сеяние национальной розни.

— Да, — прошипел Арутюнов. — Да, мы ведем террор против угнетателей — русских и турок. Потому что мы защитники народа. И плохо будет вам, если… если…

— Вы не защитники армянского народа, а его злейшие враги. Из-за вас сотни тысяч армян были уничтожены. А такие, как ты, бандиты, вроде Андронника, получали генеральские почести от царя. Нет, вас надо уничтожать.

— Хорошо же, — прохрипел Арутюнов. — Мы посчитаемся… Месть моя будет ужасна.

* * *

Дело с убитым и задержанным маузеристом было скоро улажено. Арутюнова тут же посадили за решотку, а труп его сподвижника, оказавшегося мясоторговцем, отправили в семью.

Тегран и Гончаренко уже без всяких помех дошли к себе домой.

На улице они немного задержались.

— Тегран, а может быть, они… дашнаки, на самом деле будут мстить тебе?

— Нет, мне плохого они ничего не сделают. А вот за тобой, Вася, охотиться будут.

— Ну, за себя я не беспокоюсь. Но тебя-то одну я никуда не пущу.

Тегран весело рассмеялась.

— Вася, во-первых, неприятно, что ты считаешь меня беззащитной девочкой. Ты мог бы сегодня убедиться в том, что у меня есть и мужество и крепкая воля. Зачем же ты хочешь корчить из себя моего защитника? Не выйдет у тебя это, роль не подходящая. Иди-ка лучше спать. Завтра дашнаки непременно протестовать будут и, может быть, попробуют выступить. Завтра их день. Нам нужно отдохнуть.

— Тегран, милая…

— Ну, ну, спрячь свои руки.

— Домой не хочется. Такая ночь!