Ветреная, пасмурная ночь сердито хмурилась косами тяжелых туч. Кособокий плаксивый месяц, точно пугаясь, то падал за темную небесную завесу, то вновь появлялся, жалкий и тощий. По земле и по крышам домов бежали волны тревожных теней. Вздыхали колеблемые ветром вершины берез, акаций, в сточных канавах шуршала последняя догнивающая листва.

С треском ломались сухие сучья деревьев, кустарника, всюду клубились запахи жженной соломы, прели и мокрой земли.

По глухому переулку города Б., точно прогуливаясь, не спеша шел небольшого роста человек с сумкой за плечами. Он иногда останавливался, тревожно оглядываясь, чутко вслушиваясь в тишину, и снова шел вперед, казалось, еле передвигая ноги.

В отдалении, шагов за сорок от него, крадучись, двигался высокий мужчина в шляпе с большими полями, прятавший лицо свое в приподнятом воротнике пальто. Держал себя он точно ищейка, прилипая к стенам домов, прячась за стволами деревьев, забегая в раскрытые парадные двери и высовывая оттуда подвижную голову. Со стороны казалось, что он что-то вынюхивал в сыром воздухе.

Расстояние между этими людьми сокращалось.

Вдруг первый пешеход быстро обернулся. Его преследователь на секунду застыл на месте, но затем, как ни в чем не бывало, зашагал вперед. Вот они поровнялись. Человек с сумкой за плечами вытянул вперед руку, сверкнули огни, прогремели два выстрела. Тот, другой, покачавшись на месте, беззвучно рухнул на землю. Подхваченная вихрем черная шляпа его колесом понеслась по дороге.

— Одним подлецом меньше, — громко сказал человек с сумкой, перешел на другую сторону переулка и бесшумно на носках пробежал два квартала.

У небольшого одноэтажного особняка, с огнями в окнах, он остановился, прильнув к дверям, и громко постучал в них. Двери шумно распахнулись. На пороге появился высокий человек.

— Кого тут носит по ночам? — недовольным баском спросил он.

— Это я, товарищ Удойкин. Пропусти скорей!

— А! Во-время. Мы ждем. Телеграмму получили?

— Задержался.

— Ну, заходи.

Над улицей растеклась настороженная тишина. Выглянул трусливо месяц, зеленоватым светом озарил переулок, сонные дома, неподвижное мертвое тело, раскинувшее руки на пыльной дороге, и, точно в ужасе, нырнул за темную косматую тучу.

Совсем стемнело.

* * *

— Васяткин, здравствуй. Чего так задержался?

— Хорошо, что живым вернулся. Где у тебя раздеться, товарищ Драгин?

— Сбрасывай шинель, мешок клада сюда. В этой комнате с Удойкиным заночуешь.

— А в другой разве есть кто?

— Там жена и дочурка спят.

— Ага, так надо потише говорить?

— Ничего, они привыкли к шуму. Ну, рассказывай. Да брось протирать свои очки. Ведь не читать же собираешься. Ну, говори.

В комнате горела настольная электрическая лампа. Человек, к которому относились последние слова, вооружил пытливые глаза очками в стальной оправе, уселся на тахту и, казалось, задумался.

— Что с тобой? Устал? — продолжал спрашивать его: невысокий мужчина с серым, утомленным лицом.

Третий из находившихся в комнате, могучего сложения солдат, с артиллерийскими значками на защитных погонах, молча пощипывал рыжую щетину на давно небритом подбородке.

— Нет, не устал я, — отвечал человек в очках. — Но никак не приду в себя. Знаешь, товарищ Драгин, наше дело может погибнуть.

— То есть как погибнуть? Ты просто устал.

— Да нет же. Я приехал в Тифлис вскоре после Октябрьского переворота. Побывал во всех высших краевых революционных организациях Закавказья. Нет, я не ошибаюсь.

— Рассказывай тогда.

— Везде засилье меньшевиков, эсеров, дашнаков, грузинских националистов, всяких демократов, кадетов, мусаватистов — всей этой контрреволюционной своры.

— А большевики?

— В аппаратах нас меньшинство… И вот 11 ноября все эти негодяи и предатели, в противовес пролетарскому перевороту в России, постановили создать свое Временное правительство — Закавказский комиссариат.

— Это равносильно отделению от России.

— Нет, постой. Они считают, что российское Учредительное собрание только одно имеет право окончательно решить, какая центральная власть должна быть в стране. Советскую власть они не признают.

— А Баку? Он тоже входит в подчиненно комиссариатам?

— Кроме Баку. Там советская власть. Там наши товарищи, Джапаридзе, Шаумян, Фиолетов, — ты их знаешь.

— Кто от большевиков в Закавказском правительстве?

— Никого.

— Это худо. Ты знаешь, я на днях видел Нефедова. Он теперь председатель дивизионного комитета. Нефедов показал мне письмо от одного солдата — твоего сослуживца.

— Кто такой?

— Хомутов.

— А, делегат в деревню? Помню. Ну и что же?

— Удивительно. Там революционные крестьяне образовали свою волостную республику, защищаясь от Керенского, а здесь предатели революции создали свое правительство, защищаясь от советов, от власти революционного пролетариата.

— Да, но слушай дальше. Краевой центр совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов высказался не заключать мир с турками, а остановиться на подписанном уже перемирии. На предложение турецкого главнокомандующего Энвер-паши о мире ответили, что говорить о нем можно будет лишь после получения полномочий от российского Учредительного собрания.

— Но учредилка разогнана.

— Вот именно… И тогда делегаты в Учредительное собрание от Кавказской армии и Закавказья решили из себя образовать Закавказский сейм.

— Это действительно скверно. Предатели оторвали Закавказье от революционной России вопреки воле масс.

— Ты прав. Я пробрался на заседание сейма. Слушал речь предателя Ноя Жордания. Он докладывал меньшевистским ослам и опупевшим торговцам, что анархия в Грузии растет, что были случаи самого дикого характера, что рабочий класс настроен большевистски и что даже меньшевики-рабочие заражены большевистской заразой, что в одном уезде крестьяне подняли восстание, требуя в Советской Грузии конфискации земли, установления связи с Советской Россией. И это все верно. Жордания требовал подавить.

— Какая низкая степень падения!

— Слушай, это не все еще. Перед открытием сейма они закрыли все большевистские газеты, произвели аресты многих крупных членов нашей партии.

— Разве? В газетах не сообщалось!

— Да. А во-вторых, слушайте. В день открытия сейма в Тифлисе, в Александровском саду, без всякого предупреждения, расстреляли митинг рабочих и солдат, желавших выразить протест против ареста большевиков и закрытая газет. Больше пятидесяти человек было убито и ранено. Я был там, мне с трудом удалось спастись.

— Вот что.

— А через два часа генеральный предатель, председатель правительства Гегечкори сообщил сейму о случившемся и заявил, что были приняты решительные меры. В награду он получил гром аплодисментов.

— Мы будем протестовать против происков и козней гидры… — мрачно сказал артиллерист и стукнул со столу кулаком.

— Протестами не поможешь. Наша партия объявлена вне закона. Мы должны уйти в подполье.

— Но солдаты за нас! — вскричал артиллерист.

— Закавказская организация не соглашается прибегнуть к вооруженной силе. Мягкотелые, а не большевики.

— Но мы это сделаем.

— Не удастся. Они все ушли. Они боятся настроенных большевистски солдат. Они стоят за планомерный обход армии, понимаете, по частям. Воинские эшелоны не будут заходить в Тифлис.

— А как же?

— Прямо с Карской линии по специально построенному пути на восток. Понимаете?

— Да. Вон оно что!

— За войско дрались, войско завоевали, а использовать победу в интересах революции не смогли.

— Не сумели.

— Сегодня же ночью будем готовиться к завтрашнему дню. Время не терпит. Возможны аресты.

— Ты думаешь?

— Убежден. За мной от самого Тифлиса следовал провокатор. Перед тем как зайти к вам, я его застрелил.

— Напрасно.

— Нет. В дороге я узнал его. Это бывший член нашей тифлисской организации, предатель и шпик. О нем мне еще в Тифлисе сообщили. Выехал он вместе с комиссией сейма для разгрома организации.

— Вот как? Все-таки не следовало бы.

— Ерунда. Но нужно действовать решительно.

— Нет, мы не будем спешить. Власть в городе пока наша. Мы разберемся. Но кое-какие меры примем. Теперь наши дашнаки зашевелятся.

* * *

Войска покидали фронт.

Непрерывным потоком с юга на север мчались поезда. Из переполненных теплушек товарных вагонов смотрели серые, заросшие солдатские лица. Части снимались вместе с оружием. На товарных платформах, точно стада древних чудовищ, глядели зеленые орудия и пулеметы.

На стенах вагонов краснели флаги и лозунги:

«Долой войну», «Да здравствуют советы».

А в головах у всех солдат одна огненная, зовущая вперед мысль:

«Домой!»

Домой, в свои Ивановки, Долгие Грачи, Разореновки, Пятихатки, Звенигороды, Генически, Барнаулы. Домой, от этих раскаленных камней, песков, орошенных кровью, заполненных солдатскими телами. Домой, в равнины, где рожь, синие просторы неба, родная речь, песни, любовь, привычная работа.

Едут солдаты. Лица у всех деловые. Они поют:

За ними катятся эшелоны казаков, чубастых, в красных лампасах. Поют и они.

От иных вагонов струятся в воздух песни революции:

* * *

По городу шли тревожные слухи.

— Турки идут.

— Большевики продались туркам, увозят солдат.

— Всех армян вырежут турки.

— Скоро будут в городе.

— Нужно бежать.

— Мусульман уничтожить. Отомстить.

Развернули усиленную работу дашнаки.

— Оружие нужно для нас. А русские увозят.

— Везде власть наша армянская, а здесь русские.

— Мы признаем Закавказский сейм, а не власть комиссаров-насильников.

— Прогоним русских! Долой угнетателей!

— Все в отряды друзей родины!

— Готовьтесь, русские будут свергнуты.

— Карс и Ардаган берут турки. Не дадим.

— Объединяйтесь вокруг самоуправления.

— Долой советы, органы угнетения.

— Да здравствует Великая Армения от моря до моря!

— Наш вождь Арутюнов сидит в тюрьме. Освободим его.

* * *

Пасмурным ветреным утром в партком приехали члены дивизионного комитета Нефедов и Хлебалов. В кабинете Драгина находились Тегран, Васяткин и Абрам.

— Здорово, Нефедов. Какие вести?

— Плохие, товарищ Драгин. Дивизия снялась с фронта в полном составе.

— Почему так быстро?

— Дальше ждать нельзя.

— Что, турки?

— Нет, турецкие части следуют за нами по пятам, занимают оставленные нами места, но не опережают нас. Они, правда, дерутся с армянами, но нас не трогают.

— А в чем же дело?

— Солдаты не хотят больше ждать. Советское правительство объявило мир. Мы говорили солдатам, что во имя революции, они должны подождать. Но теперь ждать немыслимо.

— Почему?

— Вы же слышали о шамхорских событиях? Мусульмане, проживающие возле железной дороги, убили около двух тысяч солдат, едущих в Россию, отобрали тридцать пушек, сотни пулеметов и около пятнадцати тысяч ружей с патронами. Уже теперь нам придется пробиваться в Россию с боем. Поэтому дивизия снялась в полном составе. Солдаты боятся, что их совсем не пропустят.

— Да, плохо. Дашнаки и кадеты в городе порвали с нами Они организуют национальную дружину. Разжигают к русским ненависть.

Все задумались.

— А как рабочие? — спросил Нефедов.

— Рабочие в основном на нашей стороне. Но их немного. Армянское крестьянство в своем большинстве нас не понимает и, главное, боится турок. Поэтому они идут за дашнаками.

— А можно ли использовать вашу дивизию для вооруженной советизации Закавказья?

— Можно. Солдаты сами об этом говорят. Но партийные комитеты не соглашаются. Я сколько раз предлагал.

— Правильно делают, что не соглашаются, — заявил Драгин. — Это повело бы к еще большему обострению ненависти к русским, к росту национализма, и в конце концов неизбежному разгрому революции. Нет, этот путь не годится.

— Вчера эвакуировался последний батальон из города, — сказал Абрам.

— Да… Организация наша уменьшилась на три четверти.

— На ближайшие месяцы дело революции здесь проиграно.

— Отступит дивизия, и мы вынуждены будем уйти в подполье.

— Но мало сил… И неблагоприятная почва.

— Если бы не наступали турки, тогда можно было бы работать в подполье.

— Что же делать?

— Вам, товарищи, не знающим армянского языка, лучше всего уехать в Баку или в Россию, — сказала Тегран.

— А мы, армянские коммунисты, останемся здесь и будем продолжать работу.

— Нет, это не годится, — возразил ей Драгин. Дивизия пусть эвакуируется, но мы останемся здесь.

— Верно, — качнул головою Абрам.

— Ты, Нефедыч, и ты, Хлебалов, вместе с Васяткиным везите солдат в Советскую Россию. А мы тут поборемся.

— Но сил же нет.

— Будут силы.

Вбежал Удойкин.

— Нужно спасаться, товарищи! — взволнованно закричал он.

— В чем дело? — спокойно спросил Драгин.

— Дашнакская дружина разгромила тюрьмы. Гидра… движется…

— Какая гидра?

— Дашнаки идут арестовывать нас. Я прискакал на лошади.

— Пусть только попробуют, — гневно заявил Нефедов. — С нами на станции три эшелона четвертого полка. Хлебалов, валяй-ка на станцию. Мобилизуй ребят, чтобы дежурили. А сам с ротой и пулеметами сюда.

Хлебалов быстро выбежал из комнаты.

— Не преувеличиваешь? — спросил Драгин.

— Сам видел.

Наступило напряженное молчание. Слышно было, как бились мухи о стекла окон. Нарушил молчание Нефедов.

— А где Гончаренко? — спросил он.

— В молоканских селах, агитирует, — ответил Драгин, хмуря свой лоб все больше и больше.

— Надо бы вызвать парня. Ничего ведь не знает.

— Но с ним нет связи.

Если бы кто-нибудь из присутствовавших в эту минуту взглянул на Тегран, то увидел бы, как синяя бледность покрыла лицо ее, как грозно сдвинулись у переносицы брови и задрожали губы. Но Тегран отвернулась к окну, и когда Нефедов тут же случайно посмотрел ей в глаза, то, кроме твердой воли, решимости, он не сумел ничего прочесть с них.

— Удойкин, ты ошибся, — сказал Драгин. — Зря потревожили солдат. Видишь…

Но в это мгновенье послышались отдаленные крики, в соседней комнате застучали десятки ног, дверь распахнулась настежь, и в кабинет ворвалось около десятка вооруженных. Все они остановились, направив маузеры и наганы на бывших в комнате.

Впереди всех выделялся Арутюнов. Он, казалось, вырос на голову, глаза его метали молнии, а голос, как отточенный, резко звучал.

— Прощайтесь с жизнью, русские собаки! — кричал он. — Последний час ваш настал.

Поднялся со стула Нефедов, подошел к нему вплотную и твердо сказал:

— Потише. Если вы отсюда не уберетесь, то солдаты дивизии вас, как щенят, передушат.

— Какой дивизии, чего врешь?

— Посмотри в окно.

— Будьте настороже, братья, — крикнул своим Арутюнов. — Они нас хотят напугать.

— Нет, не пугать. Вот, слышишь песню? То поют солдаты.

— Проклятые! — вырвался крик у Арутюнова. Он живо подбежал к окну, выбил стекло и выглянул наружу.

— Да, идут.

Арутюнов быстро отпрянул к дверям.

— Хорошо. Мы сейчас уйдем. Но вам не сдобровать: и русские и турки будут уничтожены с лица Гайястана. Идемте, братья. Силы неравные.

Уходя, Арутюнов на секунду задержался, погрозил маузером Тегран и прошипел:

— А с тобой, подлая, я еще посчитаюсь.

Когда большевики остались одни, Драгин раздумчиво сказал:

— Да, мы должны уйти в подполье. Иного выхода нет.

— Товарищ Драгин, — вы уезжайте, — настойчиво произнесла Тегран. — Вам здесь уже делать нечего. В Советской же России работники нужны. Зачем вам гибнуть зря?

— Нет, я останусь. И положение не настолько уже опасное, как кажется. А мне приятно будет поработать в подполье. Давно не работал.

Вошел Хомутов. Он сказал:

— Прибыла рота солдат.

* * *

Вечером провожали Нефедова, Хлебалова и отъезжающего с ними в качестве политического комиссара Васяткина.

Три товарных состава дымили паровозными трубами. Оживленные толпы солдат наполняли вокзал, перрон и двигались по железнодорожному полотну.

Приблизилась минута отъезда. Васяткин молча попрощался с товарищами. А Нефедов продолжал суетливо уговаривать провожатых ехать в Россию с дивизией. Но уговоры не действовали. Тогда Нефедов, точно вспомнив что-то, вбежал в вагон дивизионного комитета. Вскоре он вернулся к друзьям в сопровождении двух солдат, нагруженных двумя тяжелыми свертками.

— Вот вам, товарищи, подарок от комитета. Совсем было забыл.

— Что тут?

— Здесь маузеры, кольты, браунинги и патроны. Выбирайте, кому что нравится.

— Да мы же вооружены.

— Ничего. Берите, пригодится.

Новые револьверы отсвечивали серебром и сталью. Первый протянул к ним руку Удойкин.

— Вот этот маузер мне очень по душе, — сказал он.

— Куда такой большой? Ведь в подполье идем.

— Я и меньший в придачу возьму.

Когда оружие было разобрано по рукам, Нефедов отвел в сторону Драгина, Тегран и Васяткина. Извлек из карманов шипели два больших свертка и передал их Драгину.

— Что это?

— Деньги, товарищ Драгин.

— Откуда?

— Мы часть военного снаряжения продали туркам. Вот и выручили. Все равно бы бросать пришлось.

— А товарищи знают? — спросил Васяткин.

— Как же. Постановление есть, две тысячи лир в партийный комитет.

— Но деньги вам самим пригодятся, — протестующе сказал Драгин.

— Мы едем в Россию. Нам они не нужны. А вам для работы нужны будут.

— Бери, Драгин, — поддержал Нефедова Васяткин.

— Но куда же я их дену?

— Разделите между членами комитета. Каждый пускай хранит часть. А то арестуют вашего казначея, и без денег останетесь.

Паровоз дал пронзительный гудок. Солдаты толпами повалили в вагоны. Нефедов и Хомутов подали руки провожавшим. Первый эшелон медленно покатил от станции.

— Товарищи, — громко кричал Нефедов. — Ежели что, так за нами другой полк едет. Грузитесь, и никаких.

— Да осторожней; товарищи, — добавил Васяткин. — Берегите себя.

— Ладно, — громко ответил Драгин. — Езжайте и крепите революцию. За нас не беспокойтесь.

* * *

Приближались турецкие войска. Вместе со свежим горным ветром залетали над городом глухие, похожие на отдаленные раскаты грома артиллерийские залпы. Турецкая кавалерия уже побывала в предместье города. Не тронув никого, она стремительно ускакала прочь.

Большевики ушли в подполье, переменив квартиры, одежду и появляясь на улице только в крайней необходимости. Все городские и окружные учреждения заполнились смуглыми людьми, вооруженными до зубов. Всюду слышалась резкая армянская речь.

Формировались национальные части и тут же, не обученные военному делу, отправлялись на фронт.

Большевики были объявлены вне закона и тщательно разыскивались. Тегран ушла из дому и вместе с Удойкиным поселились на правах приезжих родственников у железнодорожного рабочего в казармах при станции. Работа протекала в трудных условиях. Связи распались, организация таяла с каждым днем.

Как-то в полдень, когда Тегран и Удойкин были одни к квартире гостеприимного рабочего, к ним вбежал взволнованный Абрам. Он уже давно бросил свои костыли, обходясь без них, при помощи палки, и всей своей внешностью был неузнаваем. Темная бородка и усы закрывали нижнюю часть его лица. Солдатская обмундировка была заменена кавказским бешметом.

— Товарищи… Драгин здесь? — спросил он как только вошел в комнату.

— Нет, — ответила Тегран, — а что?

— Несчастье… Какой нелепый кошмар. Дашнаки закопали его жену и дочурку.

— Не может быть, — закричали в один голос Удойкин и Тегран.

— Сам видел… Ужас… Где же Драгин? Нужно предупредить.

— Он скоро будет у нас.

На глазах Тегран стояли слезы. Лицо Удойкина почернело.

— Но как же быть? Он захочет посмотреть на убитых.

— Пойдемте вместе.

— Но этого нельзя. Мне кажется, они убили семью Драгина не только из-за ненависти к русским. Они хотят поймать Драгина и развалить наше подполье.

— А что же делать? Скрыть нельзя.

В комнате тяжелое душное молчание.

— Хотя бы турки пришли, — шепнула Тегран, кусая губы. — Палачи проклятые!

Послышался стук шагов в соседней комнате. Тегран выпрямилась, согнала с глаз слезы и шепнула:

— Молчите. Это он. Я скажу.

Драгин, как и все, сильно изменился за последние дни. Фальшивые усы и борода старили его лет на двадцать. Засаленный рабочий костюм совершенно скрывал в себе прежнего опрятного человека.

— Здравствуйте, товарищи. Хорошо, что все в сборе. А я, признаться, устал. Давно уже не работал на производстве — лет пятнадцать. Никак с зубилом не слажу.

— Что, разве работаешь? — спросил Абрам, но голос его дрогнул, выдав волнение.

— Работаю в депо третьи сутки. Документы и знание слесарного дела помогли устроиться. А ты что так взволнован?

— Тоже устал, — ответил Абрам и отвернул лицо в сторону.

Драгин удивленно посмотрел на друзей.

— Что-то случилось?.. Говорите…

— Да, случилось, — твердо ответила Тегран.

— Ну, что?

— Товарищ Драгин, с твоей семьей несчастье, — опередил ее Абрам.

— Несчастье?.. Какое? Вчера только был дома, и все благополучно.

— Дашнаки… происки… — проскрипел зубами Удойкин.

— Что дашнаки? Говорите толком.

— Семью убили.

— Как… — Драгин дрожащими руками провел по своему лицу. — Неужели?.. Как… Убили?..

— Да… зарезали.

— А-ах… — Драгин склонил голову на грудь. Долго сидел молча, точно обдумывая что-то. Девушка подошла к нему и положила свои руки на голову. Драгин встряхнулся.

— А, Тегран… Не нужно. Можно было ожидать. Ох, тяжелая новость… А-ах… Дайте воды, что-то нехорошо.

Выпив воду, Драгин, казалось, успокоился.

— А как думаете?.. Могу ли я пойти посмотреть? Очень хочется.

— Нет, нельзя, — заявила Тегран.

— Да, нельзя, — подтвердил Абрам.

— Там караулят тебя, поймают и убьют, какая польза! — сказал Удойкин.

— Нельзя… А как же они, бедные, там?.. Кто видел?

— Я.

— Абрам, расскажи, не бойся за меня. Я только хочу… представить и запомнить.

— Не могу.

— Не можешь?.. Ну, хорошо. Вы разговаривайте, а я так посижу, успокоюсь. Нет, я все же схожу.

— Но мы не пустим.

— Не пустите?.. Да, верно. Я не себе принадлежу. Шло время. Друзья вели между собой тихий разговор, тревожно поглядывая на сосредоточенного Драгина. Но казалось, что он уже пересилил боль тяжелого удара и почти спокойно обдумывал что-то.

— Хорошо, — шепнул Удойкин девушке. — Он уже успокоился. Надо пойти достать чего поесть.

— Иди, Поликарп Ермилыч. А ты, Абрам, сходил бы на станцию. Может быть, воинская часть проезжает мимо. И то верно. Схожу. А ты?

— Я буду с Драгиным.

Удойкин и Абрам вышли из комнаты.

В помещении водворилась такая тишина, что Тегран слышала биение своего сердца. Драгин молчал, задумчиво глядя в окно, и это молчание казалось девушке тяжелее мучительных стонов, воплей и безудержного плача.

«Какая жуть… И он кажется спокойным, — думала она. — Какая закалка и воля нужны, чтобы научиться так держать себя. А где же Вася?.. Что с ним?.. Вот уже целую неделю нет вестей. Жалко будет, если пропадет такой хороший товарищ».

Эти мысли наполнили голову Тегран, но сердце опережало их и болезненно ныло. Образ стройного, сильного, ясноглазого солдата, как живой, рисовался в воображении. Полное любви, открытое лицо, в рамке светлых кудрей, громкий, звучный голос, произносивший: «Да, я люблю тебя, Тегран», точно минуту назад слышала и видела она… И больно становилось сердцу ее, и хотелось, чтобы был он возле, как в тот день, когда она так резко отмахнулась от его признания.

«Нет, нет. Не любовь это, — старался ее мозг внушить горячему сердцу. — Нет, не любовь, — это лучше и выше. Страх за товарища, жажда увидеть его невредимым, быть вместе с ним на боевой дороге… Любить… — какая глупость».

Драгин поднялся с места и подошел к ней.

— Тегран, — сказал он твердым голосом, — мы замордовались тут и упустили из виду Гончаренко.

— Но он же в командировке.

— Именно. Пока он не выполнит заданий, не объедет все молоканские села, он не возвратится. Уверенный в нашей силе, он не поверит слухам о нашем разгроме и может погибнуть.

Лицо Тегран побледнело.

— Но как же быть?

— Нужно передать ему, чтобы он немедленно возвращался.

— Но как?

— Поручить надежному члену партии отправиться в молоканский район, снабдить его деньгами и запиской. Тут недалеко, в сутки он может вернуться.

— Хорошо. Придет Удойкин, я его отправлю.

— Нужно спешить. Каждый час дорог. Иди, Тегран, и сделай это сейчас же.

Девушка в знак согласия кивнула головой и вышла.

Драгин подбежал к окну. Проводив глазами удаляющуюся фигуру Тегран, он весь изменился. От сдержанности и спокойствия не осталось следа. Лицо его покрылось красными пятнами. Движения стали быстры и нервны. Он зашагал по комнате, на ходу громко разговаривая сам с собою.

— Сашенька, бедная… Сколько из-за меня вынесла: тюрьма, каторга, лишения, и вот… И погибла. Верунька, дочурка моя… Как же так? Не могу. Может быть, ошибка? Надо посмотреть… Пойду. Обманул в первый раз в жизни… Обманул товарищей. Нет, надо известить… Верунька, Саша… Неужели, родные мои…

Драгин подбежал к столу. На клочке бумаги написал:

«Товарищи! Не беспокойтесь, я скоро вернусь… Я не могу не повидать семью. Может быть, тут ошибка.

Но если что случится, — меня заменит Абрам. Ваш Драгин».

Записку он положил на видное место и выбежал из комнаты.

* * *

Бывает на юге такое время года, когда устает жечь огненное солнце, потное небо покрывается серой облачной дымкой, льют теплые дожди и вслед за ними наступает обворожительная, нежная весна.

Все ласкается и нежится тогда под теплыми лучами, у камней пробиваются новые, нежно-зеленые травы, распускаются радужные цветы, струи тепло-влажного воздуха, насыщенного пьянящими ароматами, шаловливо клубятся в порывах легкого ветра. Горят многоцветными красками горы, холмы, тополевые рощи, мерцают голубые дали, раздвигаются глубины синего неба, дышится необыкновенно легко.

Именно в эту пору, верхом на оседланной лошади, возвращался Василий Гончаренко в город Б.

Он сильно возмужал. Лицо его у губ прорезала волевая складка, меж бровей залегла морщина мыслей.

Больше недели находился Василий в отлучке, изъездил много сел, везде вел агитацию, местами организовывал ячейки.

Но всюду его энергичная деятельность наталкивалась на сильное сопротивление меньшевиков и дашнаков. В деревнях и селах шло национальное расслоение.

В последние дни ему сильно мешали в работе слухи о падении большевиков в городе.

«Если наша власть свергнута в городе, тогда вся работа идет насмарку», — думал он.

Наряду с этим беспокойством его мучили другие тревожные мысли.

«Что с товарищами, особенно с Тегран? Эти негодяи-маузеристы на все способны».

Тревожные думы, предположения, догадки до того сильно развинтили его нервы, что сегодня утром он сел на лошадь и помчался в город.

В пути настроение его переменилось к лучшему. Безмятежность и весенняя юность природы растворили, как кипяток сахар, его томительные предчувствия. Откинув на затылок темный картуз свой и распахнув ворот гимнастерки, он ехал то рысью, то шагом и улыбался.

Там, впереди, за десятками зеленых холмов, живет она, его Тегран. — Не любит, — шептал он, — но может полюбить. Ведь сердце ее замкнуто большим замком. И нужен ключ. Не любит. Но я люблю, люблю, — повторял он в такт быстрой лошадиной рыси. И этот собственный шопот наполнял все существо Гончаренко радостью и весельем.

— Ну-ка, гнедой, припустим.

И лошадь, точно понимая его настроение, с довольным видом кружила головой, бодро ржала и быстро мчалась вперед, выбивая железом подков из шоссейных камней бледные искры.

* * *

У города О., пораженный необычайными звуками, придержал лошадь. Не было сомнения, что этот город гремел сильным ружейным и пулеметный боем.

«Значит, на самом деде переворот», — мелькнула у него мысль.

Гончаренко стегнул лошадь и галопом помчался к близким строениям. Вот пустынные улицы. Перестрелка идет в стороне, у вокзала. Василий мчится к парткому, забегает в помещение. Пусто. Через мгновение он снова на лошади, летит стрелой на звуки бешеной пальбы.

Но то ли чудо, то ли сон наяву, — не поймет Гончаренко. Через улицы мчится турецкий разъезд. Кавалеристы в красных фесках машут кривыми обнаженными саблями. Вот они скрылись в проулке. Лошадь Василия мчится карьером.

Направо, у собора, горит дом. Толпится народ. Гончаренко хочет ехать туда, но путь прегражден. Около сотни турецких кавалеристов окружают его со всех сторон. К нему подъезжает турецкий офицер.

— Кто вы? — спрашивает он, сильно акцентируя.

— Русский солдат.

— Хорошо, мы с русскими не воюем. На станции ваши солдаты. Скажите им, что мы уходим. Боя не принимаем. Скажите, что мы не знали, что русские войска еще здесь. Мы приехали защитить мусульманское население от зверств дашнаков. Как только вы оставите город, его займем мы, в интересах гуманности и человеколюбия.

— Но с кем же идет бой? — недоумевая, спросил Гончаренко.

— Это недоразумение. До свидания, господин большевик.

Послышалась гортанная команда. Турецкая кавалерия скрылась.

— Что за недоразумение, когда бой, — прошептал Гончаренко и, подстегнув лошадь, помчался к горевшему дому. Толпа уже растаяла. Далеко у вокзала виднелась серая цепь людей.

«Где же свои и где Тегран?»

Гончаренко обыскал вокруг дома и вдруг, бледный, растерянный, выпустил из рук повод. Неподалеку у забора, на скамье, сидели неподвижно мужчина и улыбающаяся Тегран. Девушка крепко обнимала своего бородатого соседа.

Тот, склонив ей на грудь голову, рукой обнимал ее за талию.

— А… Вот оно что, — прошептал Гончаренко. Подобрав повод, он медленно отъехал прочь.

Вот почему Тегран так холодна и равнодушна ко мне, — шептал он. — Она любит уже. Но скрывала. А почему же на улице? И во время боя? И что все это значит? Не любит… Хорошо же, прощай, Тегран… Какая лгунья ты!

Уже затихла перестрелка. Успокоился город. А Гончаренко, пасмурный и пустивший повод, бесцельно ехал в неизвестном для него направлении.

Вот уже потянулись жалкие сакли пригорода, дальше шло поле и холмы. Наконец Василий, точно решившись на что-то огромное, повернул лошадь обратно и поскакал в центр города.

— Надо увидеть товарищей, поговорить с ней.

На той же скамье, где видел он Тегран в объятиях неизвестного, сидели Абрам и она.

— Здравствуй, Вася. Давно вернулся? — спросила Тегран.

Гончаренко соскочил с седла и молча поздоровался.

— Благополучно покатался?

— Да. А что у вас тут?

— Полный провал. Мы в подполье. Вот уйдут последние эшелоны, что стоят на станции, и нам нельзя будет носа показать на улице.

— Плохо… — процедил Василий сквозь зубы, думая про себя: «Тегран, Тегран, зачем ты нечестно поступила со мной?»

— От организации осталось несколько человек, — продолжал Абрам. — Дашнаки захватили все учреждения города. Работа почти приостановилась.

— Работать невозможно, — подтвердила Тегран. — Я советую всем вам, не знающим нашего языка, уехать с солдатами в Советскую Россию. Там больше пользы принесете.

Робкая надежда шевельнулась в сознании Гончаренко.

«А может быть с ней был какой-нибудь родственник?»

Он спросил:

— Верно, следует уехать. А как ты, Тегран?

— Нет, я останусь. Мне, как армянке, можно остаться здесь и нужно остаться.

«Конечно, — с горечью подумал Гончаренко, — у тебя и возлюбленный есть».

— А вы езжайте, товарищи, — продолжала Тегран. — Вам здесь опасно.

«Спроваживает, совесть нечиста», — продолжал думать Гончаренко.

— Там видно будет, — заявил он вслух. — Может быть, действительно лучше уехать.

— Конечно, — согласилась с ним Тегран, но мысленно возмутилась тому, с какой легкостью Василий шел на долгую и, может быть, на бесконечную разлуку.

— Ясно, что тебе лучше уехать.

— Да. Ты знаешь новость? — спохватился Абрам. — Драгина тяжело ранили.

Он вкратце рассказал о несчастье Драгина.

— И вот он хотел взглянуть на убитую семью, а они из засады стреляли, ранили его. Тут подоспели со станции солдаты случайного эшелона и турецкая кавалерия. Вышла неразбериха. Дашнаки сразу же разбежались.

— Как Драгин?

— Ранен серьезно.

— Что же думаете делать с ним?

— Погрузить его в эшелонный лазарет.

Помолчали.

— Значит ты, Тегран, остаешься? — почти с болью вырвалось у Василия.

— Да, остаюсь. Тебе же советую уехать.

— А со стороны комитета препятствий нет? — с кривой улыбкой спросил Гончаренко.

— Да, конечно. Ведь это целесообразно. Разумеется, можно было бы поработать среди молокан, но овчинка выделки не стоит. Конечно, уезжай. Что же касается меня, то я останусь. Ну, Вася, решай сам. — Сердце Тегран тревожно забилось.

— Хорошо, подумаю… но, думаю, уеду. Наверно, уеду. Прощайте пока.

— Прощай, Вася, — прошептала Тегран, протягивая ему руку. — Желаю тебе всего…

«Лицемерка», — мысленно крикнул Гончаренко. Молча вскочил на лошадь и отъехал в сторону.

— Уедет, — заявил Абрам.

— Да… уедет… какой он странный стал. Ты не замечаешь? Почти уехал, а руку не пожал.

* * *

Не замечая ничего вокруг, Гончаренко с поникшей головой подъехал к вокзалу. Точно придавленный тысячепудовым гнетом, с трудом оставил седло. Станцией прошел на перрон. На перроне новая неожиданность, на минуту отодвинувшая в сторону тяжесть его переживаний. Кругом по асфальту сновали солдаты его позиционного полка. Вон подвижный широкогрудый Кузуев, «Кузуй волосатый», вон Ляхин, короткий, лысый, с налитыми кровью глазами. Оба с большими красными бантами на груди.

— Смотри-кась — Гончаренко, — звенящим голосом крикнул Ляхин и, улыбнувшись, показал свой беззубый рот.

— И верно! Здорово, Гончаренко! Как ты сюда попал?

— Забыл, что ли? Ведь Нефедов говорил, что он тут работает. Да чего молчишь?

— Спета наша песенка тут.

— Давай, езжай с нами в Россию Советскую, вот там и поработаешь.

— Эвакуируетесь? — спросил Василий, хотя это было без слов очевидно.

— Как видишь. Вместе со всеми монатками.

— Валяй с нами.

— А тут как же?

— А тут и делать нечего. Наш полк последний из дивизии. Правда, есть там у Персии еще бригада. Только как бы не застряла. Мы вот тех партийных работников забирали по пути.

— Едем, чего зря гибнуть.

«И верно, почему бы не поехать? Везде работы хватит. А здесь мне будет тяжело», — подумал Василий.

— Ну, что?

— Ладно, поеду.

— Вот и дело.

— А что за стрельба была?

— Да так. Турки за нами идут. Мы оставляем места, а они занимают. Сунулись и сюда. Мы им отбой дали. Хотя стоило бы пустить. Тут дашнаки буянят. Прямо все население вогнали в страх.

— Как буянят?

— Да русских режут, как поросят. А это что же, жена твоя? — неожиданно спросил Кузуев.

— Какая это?

— Да вон стоит, глаз с тебя не сводит.

Гончаренко оглянулся. Неподалеку от себя увидел он давно забытую Марусю. Женщина с затаенной тоской глядела на него. Поймав взгляд Василия, она улыбнулась тепло и приветно.

— Что, знакомая?

— Да, так… Погодите, товарищи, я с ней потолкую. Когда Гончаренко отошел, Ляхин, криво улыбнувшись, сказал:

— Зазнобушка.

— Ничего… И ее заберем, — промолвил Кузуев.

* * *

— Здравствуй, Маруся. Что ты здесь? — спросил Василий, подойдя к женщине.

— Ничего.

— Провожаешь кого?

— Тебя провожать пришла.

— Шутишь. Откуда знала, что еду?

— Я каждый день здесь… Безработная.

— Все гуляешь?

— Нет, только так…

— На, деньги.

— Нет. Не нужны мне твои деньги. Напрасно думаешь ты, что из-за денег тебя полюбила.

Гончаренко смущенно отвернулся.

— Васенька, возьми меня с собой… Хочу уехать отсюда в Россию. Возьми. Исполни эту просьбу.

— Ну, что же, это можно. Только куда же ты поедешь?

— А там видно будет. Возьмешь?

— Хорошо, идем. Только смотри… Держи себя. Если нужно, бери у меня деньги.

— Вася! И ты веришь? Никогда я не продавалась. За тобой тосковала все, любимый мой. Деньги сама не знаю, зачем брала. А водку пила — забыться хотела. Да не забыть, раз любишь.

— Ах, молчи, — зло шепнул Гончаренко. — Брось свою любовь… Все вы на одни лад — лгать мастера.

— Васенька, не лгу я.

— Не лгу, эх… Ну, пойдем.

* * *

Всю ночь в быстром беге раскачивалась штабная теплушка. Гончаренко, забившись в угол на нары, то дремал, то, пробуждаясь, ворочался на жестких досках и снова мучился тяжелыми воспоминаниями.

В минуту просветления, когда он приобретал способность рассуждать, он думал все об одном, о Тегран, о своей поруганной любви, и мысли его, как растревоженные осы, тысячами уколов жалили его сознание.

«Не любит. Ну, что же! Над сердцем кто волен… Но почему скрыла, почему не сказала прямо? Кто же он? Кто? Почему я не подъехал?.. Не померялся силой? Но насильно мил не будешь, нет… А она улыбалась — значит, счастлива. Счастлива, а я… Нужно было остаться, узнать… Но что бы вышло? Нет, хорошо, что уехал. Но она улыбалась… Улыбалась».

Слушая его шопот и стоны, бредовую бессвязную речь, сидела у изголовья Маруся. Она не спала всю ночь, ни о чем не думая и только стараясь не беспокоить его.

Утром Гончаренко проснулся с бледным, помятым лицом.

Возле него неподвижно сидела утомленная бессонными часами Маруся.

— Давно проснулась?

— Не спала я.

— Почему?

— Не спится.

Василий подошел к дверям теплушки. Длинный товарный состав, переполненный солдатами, стоял в пустынном песчаном поле. Вдали высились массивные цепи Кавказских гор. На желтом, позолоченном солнцем песке спокойно лежали фиолетовые тени вагона.

От хвоста состава к штабному вагону шел человек. Вот он подошел к Гончаренко.

— Здорово, Кузуев. Как дела?

Спрошенный тряхнул кудрями.

— Дела идут, как по маслу. Мы уже нагнали дивизию. Теперь всей оравой будем двигаться дальше.

— Как здоровье Драгина?

— Плохо. Сходи, навести его.

— Где он?

— В последнем вагоне. Там наш полковой лазарет.

…Неподвижный Драгин, с обескровленным землистым лицом, большими, переполненными болью глазами посмотрел на Василия и попытался улыбнуться. Но лицо исказилось гримасой страдания.

— Ты тоже здесь? — полушопотом сказал он. И закашлял, отхаркиваясь кровью.

— Ему нельзя говорить, — шепнула стоявшая возле сестра.

Но Драгин услышал ее слова и возразил:

— Ничего… Я шопотом.

— Лучше молчите, товарищ Драгин.

— Я только два слова… Может быть, умру. В кармане печать комитета… Возьми. Деньги… и секретные сводки… Передай там. Ух… Тяжело.

Раненый закрыл глаза. Гончаренко, исполняя его просьбу, тут же порылся в карманах платья, висевшего у изголовья. Достал печать, сверток бумаг, деньги. Обшарив все карманы, он из бокового извлек груду темных волос.

— Что это? — подумал Василий и вдруг вскрикнул: — Парик!

— Товарищ Драгин, это ваше?

Раненый с трудом открыл глаза.

— Мое.

Бешено заработала мысль Василия.

— Алексей Алексеевич! Кто вас подобрал раненого?

Но Драгин уже не отвечал. Он впал в забытье.

— Волосы те же… Цвет, длина, — шептал Гончаренко.

— Но нет, не может быть. Если бы она была с ним, то зачем ей улыбаться… Нет, это был другой. А если это был он? Нет, нет. Но если да?.. Тогда какой же ты, Гончаренко Василий, подлец. Нет. Не может быть. Ведь она улыбалась!

* * *

Сергеев и Баратова, прибыв в Б., остановились в номере той же гостиницы, где до своего отъезда в Москву проживал поручик.

Обратный путь на юг пролетел, как минута счастья. Отдельный мягкий вагон, доставленный Викжелем в распоряжение Сергеева, был заполнен переодетыми офицерами, московскими банкирами, промышленниками, их семьями. От обыска и осмотра вагон был совершенно защищен подложным документом от Совета народных комиссаров. С должностными лицами советской власти, попадавшимися на пути, вел переговоры один Сергеев. Он имел при себе фальшивый мандат на имя уполномоченного Совнаркома Сергеевского Виктора Терентьевича, едущего по особо секретным заданиям в Закавказье.

Все время дороги пассажиры мягкого вагона чувствовали себя, как дома. Тяжелые шторы на окнах скрывали внутренний вид вагона. А в нем шел непрерывный кутеж.

Сам Сергеев находился в порыве безмерной страсти, как в забытье. Вино, болезненно-страстные ласки, опять хмельная влага, горячее, напружиненное женское тело, выкрики, бессвязный лепет, волнующие стоны. Временами Баратова напоминала ему большого дикого зверя, больного человеческой страстью. Ему все больше и чаще доставляю нестерпимое, режущее мозг наслаждение до отеков мять, царапать мягкую, но упрямую резину женских мышц. Он не встречал сопротивления. Даже напротив, Ирине Львовне, казалось, была приятна эта физическая боль, и чем она была сильней, тем страстней отдавалась она.

Баратова в совершенстве знала искусство страсти и держала Сергеева все время в состоянии бесконечной любовной жажды.

Были в дороге и дела. Но все они заключались в том, чтобы, по заранее выработанной инструкции, в известных местах страны высаживать офицеров, снабжая их фальшивками, деньгами, и личным вооружением. Это происходило главным образом на Украине, на Дону и Кубани. Полковник Филимонов, со сформированным в Москве, штабом, высадился на станции Кавказской для следования в Екатеринодар и незамедлительной организации там офицерского переворота.

* * *

— Ира, ты побудь одна.

— А ты куда, Витя?

— К английскому консулу. Есть дела.

— Значит, едем вместе.

— Но, Ира… Неудобно.

— Пардон. Я знаю, что делаю. Ты ведь, в сущности, мальчик и… Оставь, оставь. Ни за что не сумеешь использовать все выигрышное положение.

— Но, положим.

— Никаких но. Я хочу, чтобы ты был не менее чем полковником.

Сергеев пожал плечами, внутренне довольный ее заботливостью.

— Как знаешь.

К консулу они прошли беспрепятственно.

— Чем могу служить? — спросил бритый джентльмен в пенсне.

Сергеев передал ему на клочке полотна мелко написанную путевку.

— Виноват, господа. Одну минутку.

Консул быстро вышел.

— Виктор, — прошептала Баратова. — Требуй больше денег. Требуй всего. Они пойдут на все.

— Молчи пожалуйста, Ира.

Пока шли минуты ожидания, Сергей взял в руки валявшуюся на столе газету. Это был номер «Вольного Дона».

Бросилось в глаза объявление:

ОТ ШТАБА БОЕВОЙ СТУДЕНЧЕСКОЙ ДРУЖИНЫ.

Дружинники, немедленно возвращайтесь в свои ряды. Немедленно беритесь за винтовки, чтобы итти на, помощь братьям, сражающимся против большевистских банд. Но медлите. Время не ждет, и враг не дремлет. Снова за работу. Снова на защиту матушки-России, свободы и вольного Дона. Ведь страна же гибнет и, оплеванная, поруганная, она лежит у ног Вильгельма, с мольбой протягивает свои руки к лучшим своим сынам, ожидая от них спасения. Так дружно же станем на защиту всего дорогого, всего святого.

Все, кто еще не записался в боевую студенческую дружину, идите к нам.

Запись производится от 10 час. утра до 7 час. вечера в кадетском корпусе.

«Молодцы, работают», — мысленно одобрил воззвание поручик. Взгляд его скользнул ниже по серому газетному листу и остановился на статье «Большевики — стратеги».

В статье говорилось следующее:

При первом же взгляде на схему расположения большевистских войск у границ Донской области невольно возникает мысль: великолепные стратеги эти большевики.

Старая добрая система уничтожения связи между соседями охвата и обхода флангов и наконец полного окружения — так и просится в глаза в этой схеме.

И подумать только, что еще недавно предводители большевиков были не более как ротными командирами, а некоторые и просто кашеварами. А вот поди же, откуда что берется. Всмотритесь в эту схему, и вы увидите, что Дон отрезан уже от Украины, а пройдет еще неделя-другая, он будет отрезал от Кубани и Терека, и все выходы из области будут закрыты…

Правильная система ведения войны даст блестящие результаты, и посыплются южные плоды земные в карманы большевиков.

Но чему приписать такую разительную перемену в недавних ротных и взводных командирах и кашеварах? Ведь еще недавно они не умели толком водить в бои свои части и даже кашу варили с тараканами. А теперь ворочают армиями. Единственная причина, которую я нахожу — наследственность.

До тех пор, пока это драгоценное свойство большевистской натуры угнетали русские вожди, она спала, и серым покрывалом неизвестности подернуты были герои. Но вот во прахе угнетатели, сброшены узы, забурлила в жилах кровь их гениальных предков, Фридриха Великого, Мольтке, и блестящие планы войны с мятежными народами родятся и быстро проводятся в жизнь.

Большевики — блестящие стратеги.

«Не умеют воевать — вот и большевики — стратеги», — решил Сергеев.

Открылась дверь, и вошел консул. Его было трудно узнать. Холодная вежливость, как грим, сошла с его худощавого, бритого лица. Оно приняло выражение радостного удивления.

— Да неужели? Я восторгаюсь. Очень хорошо, господин Сергеев, вы великолепно выполнили ваш долг. Непостижимое геройство. Но где секретные бумаги?

— Со мной.

— Пожалуйста.

— Но, господин консул. Разве вам ничего но указано?

— Вы насчет вознаграждения?

— Конечно, нет… Я относительно ссуды в фонд борьбы с большевиками.

— Виноват. Деньги, две тысячи фунтов, вы получите сейчас же.

— Мне казалось, что пять тысяч.

Консул поморщился. Но лицо его вскоре снова засияло улыбкой.

— Возможно. Отлично… Для русских друзей никакая сумма не будет тяжела. Но, простите за нескромность, кто эта прекрасная особа, что с вами?

— Моя супруга, разрешите представить, графиня Баратова, Ирина Львовна.

— Очень рад. Приятно. Так где же документы?

— Вот они.

— Одну минуточку, господа. Я ознакомлюсь с содержанием письма господина московского консула.

— Сделайте одолжение.

Консул начал зачитывать мелко исписанный лист бумаги. Его лицо, как зеркало, отражало волновавшие его чувства. Наконец чтение было закончено.

— Господа. Вы привезли ужасные вести. Большевики вывели Россию из числа наших союзников. Ведутся переговоры о сепаратном мире с немцами. Делается что-то невероятное. Они опубликовали наши тайные договоры. Они аннулировали долги. Нам и другим союзникам. Это чорт знает что такое. С таким положением вещей наше правительство никогда не примирится.

— Вот именно, господин консул. Нужна интервенция.

— Разумеется. Но каким образом? У нас заняты Германией. Невозможное положение. А немцы оккупируют Украину, могут занять Донбасс. Турки идут к Тифлису, хотят занять Батум. Вы понимаете, чем это грозит интересам английского народа?

— Чем именно?

— Нашим поражением, чорт возьми. Турки держат курс на Баку. Осуществляется германский план: Берлин — Баку — Батум — Бухара — Индия. О, наша жемчужина. Мы не допустим.

— Но ведь туркам далеко до Батума.

— Не так далеко, как думаете. Русская армия превратилась в стадо баранов без пастуха. Кавказский фронт разрушен до основания. Если бы выиграть время. Хотя бы одну бригаду, одну только бригаду иметь на границах Персии. Всего месяц, другой, потом мы успеем перебросить свои части.

— Английское правительство может получить в свое распоряжение эту бригаду.

Консул даже привскочил с места и подбежал к Сергееву.

— Скажите же, каким путем? И английский народ и королевское правительство не забудут вашего благородного поступка.

— Но это будет стоить больших средств, — заявил Сергеев, отвернув лицо в сторону.

— Индия и Баку стоят дороже всяких денег.

— Кроме того, милорд, — кокетливо улыбаясь, сказала Баратова, — мой муж, к сожалению, только поручик. А вы понимаете, что для выполнения подобной миссии нужен человек с больших весом.

— Я снесусь с кем следует. По выполнении этого крупного, великого дела я буду рад видеть у себя полковника Сергеева.

— Мы благодарны вам, господин консул.

— Но расскажите, как это сделать.

Сергеев в две минуты изложил свой план. Лицо английского чиновника засветилось довольством.

— Отлично. Выполняйте. Ваша цена?

— Вы понимаете, господин консул… Деньги пойдут не мне. Нужно будет дать офицерам.

— Короче?

— На выполнение первой части плана двадцать пять тысяч фунтов.

— Второй?

— Сорок тысяч фунтов.

— Дороговато, — покачал головой консул. Подумав, добавил:

— Но я согласен, действуйте.

Когда посетители оставили миссию, уже на улице, Ирина Львовна воскликнула:

— Какой ты умный и смелый. Именно таким должен быть мужчина. Я люблю тебя.

— Не надо здесь целоваться. Неудобно, Ирка. Сейчас будем дома. Кстати, знаешь, позабыл я сообщить консулу, что этот план давно уже согласован с послом. Но он, кстати, уехал в Англию.

— Когда уезжаешь, Витя?

— Сегодня.

— И я с тобой.

— То есть как? Что ты, Ира!

— Непременно. В качестве кого угодно. Хотя бы секретаря. Ну, без разговоров.

* * *

— Здравствуйте, Ксандр Феоктистович.

— Но, простите, я вас не узнаю.

— Не узнаете старых друзей? Поручика Сергеева забыли?

— Разве это вы? Но усы…

— Дело рук парикмахера… И, ради бога, тише.

— Но нас никто не может подслушать. Говорите, не стесняясь. Кстати, кто с вами?

— Мой секретарь. Но время — деньги… Вот вам от господина Тошнякова письмо.

— Хорошо, сейчас прочитаю. Кстати, как вы довезли мою супругу?

В ответ Сергеев промолчал.

Разговор происходил в квартире полковника на границе Персии.

— Но почему молчите, Виктор Терентьевич?

— Разве вы не получили телеграмму?

— Нет. Вы ведь сами испытали военное передвижение. Радиостанция была испорчена. А другим путем к нам две недели езды наисквернейшей в мире дорогой. Но в чем дело, что случилось?

— Ваша супруга убита и ограблена, — твердо сказал Сергеев.

— Как… что? Не может быть!

— Но это так. По-видимому, дело рук большевиков.

— Какой ужас… И деньги… Господи… Преображенский заплакал, уткнув лицо в ладони рук.

Поручик, бледный, как полотно, вызывающе глядел на Баратову. Но та сохраняла невозмутимое выражение лица.

Молчание, в котором слышались лишь всхлипывания полковника, стало тягостным. Его нарушил Сергеев.

— Ксандр Феоктистович. Ваше горе безмерно, — отчеканивая слова, сказал он. — Но, поймите, момент не для слез. Я рекомендую вам немедленно прочитать письмо, так как время не терпит.

Преображенский перестал плакать.

— Простите, Виктор Терентьевич, слабость старика. Конечно, от большевиков я всего ждал, но только не этого… Конечно. Нужно преисполниться мужеством, чтобы мстить, чтобы свергнуть этих ужасных бандитов.

Полковник достал из кармана платок, громко высморкался, потом распечатал конверт и приступил к чтению письма.

— Но, господа, это невозможно, — сказал он, когда окончил чтение. — Наш вождь рекомендует мне во что бы то ни стало удержать бригаду на позиции. Несмотря на отделение от центра, в солдатской среде брожение. Одна только наша бригада из всей армии осталась на фронте, и то только потому, что она изолирована двухнедельной дорогой. Я принял ее в ужасном состоянии, с трудом пристроился. Правда, веду свою работу. Но солдаты повинуются постольку, поскольку мои приказы не расходятся с волей комитета, поскольку нет военных действий и наконец нет транспорта для перевозки.

— Невозможного ничего нет, Ксандр Феоктистович. Я берусь вам доказать обратное. В бригадном комитете есть большевики?

— Да.

— Есть члены комитета, что на вашей стороне?

— Почти нет. Два офицера, и те боятся за себя.

— Это не беда. Каким образом вы сноситесь с центром? Разумеется, срочно?

— Установили искровую станцию.

— Ну, вот, слушайте внимательно. Я у вас не поручик Сергеев, а комиссар Совета народных комиссаров Сергеевский.

— Но…

— У меня в полном порядке документы. Задача состоит в том, чтобы на два-три месяца задержать здесь, у персидской границы, бригаду. Турки, разумеется, не посмеют воевать. А союзникам важно выиграть время. Кстати, английская миссия пересылает вам пять тысяч фунтов на это предприятие.

— Спасибо. Но как же все-таки…

— Все продумано. Завтра утром отсюда я направлюсь в бригадный комитет, поговорю, дам директивы. Тем временем вы подготовите своего человека на радиоприемнике.

— Но там масса солдат.

— Нужно устроить, где можно, купить. Дайте пятьсот фунтов за ложную депешу и молчание.

— Нет, уже лучше из ваших сумм.

— Конечно. Остальное все будет отлично.

— Но как же я? Ведь со мной расправятся, как только выяснят.

— Недели через три, судя по обстановке, вы сдадите кому-нибудь бригаду и уедете на север. Кстати, в Екатеринодаре полковник Филимонов. Он вас с удовольствием примет.

— Разве он еще не генерал?

— Нет, но будет. Мы там готовим переворот.

— Хорошо, будем действовать. Но предупреждаю, мы рискуем жизнью.

— Господин полковник, — сказала Баратова. — Эти слова не похожи на вас.

— Сударыня, я не о себе.

— Тогда не обо мне ли? Не беспокойтесь, пожалуйста, я риск люблю. Кстати, я остановлюсь у вас, как ваша родственница.

О, пожалуйста.

* * *

Побродив по городу, около десяти часов утра Сергеев смело вошел в помещение бригадного комитета.

В комнате, засоренной окуркам, бумажным мусором, за простым, деревянным столом сидело восемь военных — двое офицеров и шестеро солдат. Как видно, шло заседание. На вошедшего никто не обратил вникания, и поручик, усевшись на свободной скамье у окна, стал внимательно вслушиваться в разговор.

— Мы, как большевики, обязаны подчиниться, — говорил надтреснутым голосом приземистый коренастый русобородый солдат.

— Сами слышали радиу «Всем, всем, всем». Мир, и больше никаких. Зачем же нам сидеть тут? Бают, армия вся ушла.

Ему возражал солдат, высокий, худой, как щепка, с пушистыми белыми усами.

— Пока нет приказу — нельзя. Мы не против мира, но нужно в порядке чтобы. Вот получим приказ и сымемся с фронту.

— Чего нам приказ. Слышали, небось, приказ по радио: «Мир солдатам, долой грабительскую». Солдаты ж требуют.

— Нельзя так, товарищ Мирошин, — в один голос возражали оба офицера. — Все мы революционеры. Но все мы пока на военной службе и обязаны ждать приказа. Кроме того, у нас нет продовольствия. Нужно им запастись. Ведь около трех недель потребуется на переход, пока мы дойдем до железной дороги.

— А солдаты говорят, что офицеры продались. Нужно, мол, самим.

— Вы же подстрекаете!

— Чего там, подстрекаем!

— Один шаг до бунта.

— Солдаты все равно снимутся.

— Нет. Надо не допустить.

— Вот увидите.

Сергеев поднялся со скамьи, подошел к столу и сказал удивленным членам комитета:

— Солдаты оставить фронт не должны.

— Почему?.. Кто такой?

— Что ты за птица?

— Не должны потому, что такая воля советской власти.

— Откуда знаешь?

— Брось пули отливать.

Сергеев встал в позу, гордо закинул назад голову и раздельно сказал:

— Я — уполномоченный Совнаркома по делам Закавказья. Специально приехал к вам, чтобы дать приказ от Совнаркома.

Солдат, называвший себя большевиком, всей пятерней почесал свою бороду и подозрительно спросил:

— У вас есть мандат, товарищ?

— Вот он.

— А партийная карточка?

— С собой не захватил, думал, что достаточно мандата.

— Смотрите, вот подпись Ленина.

Каждый член комитета с напряженным вниманием прочитал переданную Сергеевым бумагу.

Наступило недоуменное молчание. Наконец русобородый солдат сказал:

— Так какие же указы, товарищ Сергеевский?

Поручик немного помолчал, мобилизуя в своей памяти все, что слышал и знал о большевистских идеях и лозунгах.

— Товарищи, — сказал он, — советская власть против войны, но нам угрожает опасность от империализма. Турки хотят итти на Москву. Вот советская власть просит вас продержаться здесь один-два месяца, пока подоспеет революционная армия. Они сменят вас. Думаю, что понятно.

— Понятно. Только мы с Баку говорили. Там ведь советская власть. И нам предложили сняться с фронта.

— Не может быть. Я сам был в Баку. Тут какая-то контрреволюционная махинация.

Члены комитета молчали.

— Товарищи, если не верите мне, пойдемте на радиостанцию и поговорим с Москвой или Питером.

— Да, надо пойти, — согласился с ним русобородый большевик.

— Тогда пойдемте. Давайте при мне решим этот вопрос. Я сегодня же должен буду выехать в Тифлис.

— Вам бы надо было с солдатами поговорить.

— Нет, не могу, не успею. В моем распоряжении два-три часа. А в Тифлисе очень неспокойно.

— Пошли на радио.

* * *

В будке, где помещался радиоприемник, стоял полумрак. Где-то неподалеку шумел электромотор.

— Кто дежурит? — спросил солдат-бородач, оказавшийся председателем бригадного комитета.

— Я дежурю, — ответил юркий человек в радионаушниках.

— Ага! А вы чего здесь, полковник?

— С обходом, как администратор.

— Так. Скажи, друг, с Москвой говорить можно?

— Можно. Как раз Москва принимает, — ответил человек в наушниках.

— Так вот спроси, — сказал председатель комитета и начал диктовать длинный вопрос, суть которого сводилась к основной мысли, верно ли, что Совнарком предлагает бригаде не сниматься, а выжидать.

Шло время, настукивал под умелыми пальцами радиопередатчик. Телеграфист бросал односложные восклицания вроде: наострил, поймал, слышит, обещают через пять минут дать ответ.

В промежутке ожидания Сергеев, сделав серьезное лицо, спросил у председателя комитета:

— Что за полковник?

— Наш командир.

— Не из контры?

— Как будто нет. Да ведь на офицера надеяться нельзя.

— С вами держит контакт?

— Ничего. Обходительный. Только мы не особенно ему доверяем.

— Это хорошо. Я с ним поговорю.

Сергеев подошел к серому от волнения Преображенскому.

— Здравствуйте, товарищ. Я уполномоченный Совнаркома.

— Сердечно рад.

— Надеюсь, вы не против советской власти?

— Конечно, нет, я сам революционер.

Сергеев оглянулся. Члены комитета совещались между собой и на них не обращали внимания.

— Телеграфист свой? — уже шопотом спросил он.

— Да.

— Деньги взял?

— Взял.

— Текст ответа у него?

— Да, но мы рискуем. Нужно бежать.

— Пустяки. Выдержка, Ксандр Феоктистович. Через два часа отправьте моего секретаря верхом по дороге в Б.

Бледный, как стена, телеграфист, вдруг крикнул: — Отвечают!

Все сгрудились у аппарата.

— Вот ответ.

Председатель комитета прочитал вслух:

«Н-ский бригадный комитет. Совнарком предлагает держаться. Выслан уполномоченный. Согласуйтесь с ним. Ленин».

Председатель снова поскреб пятерней свою бороду и процедил сквозь зубы:

— Хорошо. Пошли в комитет. Там обо всем поговорим.

…Сергееву с трудом удалось уговорить комитет действовать так, как он договорился с английским консулом. Покончив с делом, он тут же, в сопровождении председателя, спешно отправился верхом по дороге в Б. Ему предлагали охрану, но он отказался.

У самой окраины местечка Сергеев настороженно оглянулся. У дома, над которым развевался лазаретный флаг красного креста, стояла женщина в косынке сестры. Поручик вздрогнул.

— Чернышева, — прошептали его губы. — Так и есть. Узнала или нет? Еще провалит. Нужно не подать вида.

Сергеев задержал лошадь на месте и сказал, обращаясь к провожатому:

— Мне нужно спешить, прощай, товарищ.

Председатель пожал ему руку и отъехал.

Сергеев облегченно вздохнул, ударил плеткой скакуна. Тот помчал его вихрем. Верстах в десяти от местечка он нагнал Баратову. Съехавшись, они обменялись радостными улыбками.

— Значит, все благополучно, Витенька?

— Да, все хорошо. Но это предприятие пустое. Одна сотая часть работы. Теперь в Б. — дополучим фунты и на Кубань.

— Ужасно по железной дороге, — духота, солдатский навоз.

— Нас эта чаша минет. Проберемся к Тифлису, а там по Военно-Грузинской во Владикавказ.

— А не опасно?

— Ерунда. Поедем с попутчиками, и консул даст нам охрану. Нас ждут целых сорок организаций. Мой знак — восстанут казаки под руководством офицеров. Начнем с Екатеринодара. Бедняга Филимонов. Он там. Ирка, буду я полковником?

— Будешь, милый.

— А генералом?

— Всем будешь. У тебя большие задатки быть крупным полководцем.

— Ира, как мне хочется быть генералом!

— И будешь.

— Давай галопом. Так мы целую вечность будем в пути. А впереди нас ждет карьера, верно, Ира, карьера. Как я мечтал всегда стать выше всех окружающих. Во имя этого я бросил музыку. Во имя моего идеала я готов на все, на все. Ну-ка, помчались вперед к славе и власти.

* * *

В городе Б. они задержались ровно столько временя, сколько потребовалось для получения денег из консульства и найма слуги. В качестве последнего Сергееву порекомендовали одного бывшего солдата. По отзыву самого консула, — человека преданного, далекого от политики и способного на все.

Перед самым отъездом в Тифлис этот человек пришел к Сергееву в номер договариваться об условиях работы.

— Какой потешный, — смеясь, воскликнула Баратова.

Вошедший имел вид игрушечного Ваньки-встаньки. Оттопыренные губы, тупое, деревянное выражение лица, крохотные подвижные глаза, соломенной копной давно не стриженные волосы.

— Здравствуйте, — сказал вошедший и, наступив себе на ногу, остановился у дверей. Затем, помолчав, поклонился боком с таким видом, точно у него болела шея.

— Здравствуйте, — повторил он, — я пришел к вам наниматься.

— Как фамилия?

— Дума.

— Зовут?

— Федул.

— А на что ты способен, Федул?

— На все способен, — ответил Дума и почему-то глубоко вздохнул.

— На все? А молчать умеешь?

— Очень даже умею. Вот говорить не так…

— А большевиков любишь?

— Не… не люблю.

— А за что?

— Да они меня в острог засадили.

— За что же?

— Так, ни за что.

Дума скосил глаза на сторону.

— Потом отпустили?

— Сам убег.

— Это хорошо. Так вот что, Федул Дума. Служба у меня будет тяжелая и много риску. Поедем бороться с большевиками? Понимаешь, за царя бороться.

— Это ничего. Согласны за царя.

— А если убьют?

— Меня? Нет, не убьют.

— Не боишься? Хорошо. Так вот, если будешь верой и правдой служить, будешь иметь много денег. А потом и офицером сделаю.

— Меня?.. Это очень отлично.

— Ну, вот, старайся. Пьешь?

— Пью.

— А воздержаться можешь?

— Могу. Как же ж.

— А врать умеешь?

— Гы-гы. Это как же?.. Разве можно? Зачем же? — смутился Дума.

— А если для дела нужно будет соврать, сумеешь?

— С моим почтением. Замечательно совру.

— А большевиком прикинуться можешь?

— Могу-с.

— Ну и хорошо. Платить буду много. Вот тебе за два месяца вперед. Купи себе на дорогу костюм поприличнее. Только спеши. Через час едем.

* * *

Между тем полки дивизии, оставив гостеприимное советское Баку, продвигались через Азербайджан к Тереку и Кубани.

Безлесная, выжженная солнцем равнина, с юга замкнутая Кавказским хребтом, далеко разбросалась на север. Жара, оранжевые пески, синие тени и дикие, преисполненные ненависти к русским мусульмане.

Эшелоны дивизии, солдатское оружие, имущество, точно редкая приманчивая дичь, как магнитом, притягивает к железнодорожной магистрали огромные тысячные толпы вооруженных бесстрашных горцев.

Еще в Баку Гончаренко вместе о Марусей перекочевали в вагон дивизионного комитета к Нефедову и Васяткину. Мучительные переживания последних дней как-то сгладились, притупились, возврата не было, и образ Тегран, странный, загадочный, как грустное воспоминание о несбывшемся счастьи, лишь изредка непрошенным гостем посещал его голову.

Раненый Драгин остался в Баку. Так от него и не узнал ничего Василий.

Маруси он сторонился, не замечал ее. Помогая Васяткину, он с головой ушел в горячку пропагандистской работы среди солдат дивизии.

Нефедов политическими делами интересовался меньше. Он представлял собой выборного командира дивизии в обстановке не менее сложной, чем на фронтовой позиции, и все часы своего бодрствования занимался вопросами боевого порядка.

Воинственное настроение населения Азербайджана, Дагестана и Чечни заставляло всю дивизию и в особенности: Нефедова, как командующего, быть все время начеку.

Этим утром Нефедов находился в особенно дурном расположении духа. Он сердито разгуливал по коридору мягкого вагона, в котором помещался штаб, теребил свою черную, веером, бороду и ругался настолько громко и сердито, что своим поведением заинтересовал Гончаренко, мирно беседовавшего в купе с солдатами своего прежнего взвода.

Василий подошел к старому взводному и спросил:

— Что затужил, Нефедыч?

— Грех один. Вон видишь, — указал взводный на окно. — Табуном съезжаются гололобые. Опять пакость какую-нибудь учинят.

— Чего же волноваться?

— Как что? Едем, как черепахи, пять-десять верст в час. Смешно. А скорее ехать нельзя.

— Почему же?

— Того и гляди полотно разберут и под откос пустят. Народ дикий, несознательный. Не понимают, что мы с собой свободу несем. Попросили бы чинно, и оружия дали бы немного. А то… Эх.

— Что, а то?

— А то, как только остановка, приезжают такие нахальные и злые, как змеи, и без никаких. Давайте все оружие, кричат, иначе всех перебьем. Вот народ. За ночь десять раз рельсы разбирали — разве возможно. Ты вот спал, а у нас даже бой небольшой был. Только не годится так.

— Что не годится?

— Понимаешь, вот ночью — видим, рельсы разобраны. Съехались наши эшелоны, начинаем чинить. А они — сила несметная, тысячи, на лошадях. Да на нас.

— Ну?

— Да меня не провести. Я пулеметы выставил и орудия направил. Один раз бабахнули бы и разбежались бы, черти. Только не дал же.

— Кто не дал?

— Васяткин. Это, — говорит, — озлобляет. Неполитично. А нашего брата бить ни за что — политично. Чудак-человек! Ну, из пулемета только и постреляли. Да разве пулеметами напугаешь? У них тоже пулеметы есть.

— Они за нами едут?

— Да. Поезд, как улитка, а они на лошадях, видишь, по обеим сторонам скачут, чего-то замышляют. Кружатся над нами, как воронье над битвой. Вон, смотри, сколько тысяч их.

Гончаренко подошел к окну, внимательно осмотрел вокруг местность.

На залитой жаркими солнечными лучами песчаной степи в стороне от эшелона ехали тысячи конных фигур. Иные группы подъезжали почти вплотную к составу, угрожающе размахивали саблями и винтовками.

— Готовят что-то, — продолжал Нефедов.

— Вечером уже будем ехать казачьим районом. Отстанут.

— Но до вечера еще могут делов натворить. Тут бы два-три залпа из орудий и разбежались бы.

— А где Васяткин?

— У себя в купе. Лежит и читает. Только что это? Палят? Смотри. Ах, черти, бьют из орудий по нас. Значит, разобрали дорогу и думают тут нас прикончить. Ну, стой же. Так и есть. Поезд стал.

* * *

Эшелоны остановились.

Обозленные солдаты серыми тучами высыпали из вагона. Выкатывали пулеметы, выводя лошадей, разгружая орудия. Вся дивизия, как один человек, горела желанием устранить надоевшую помеху.

Васяткин пытался еще уговаривать не пускать в ход артиллерию, но — к радости Нефедова — эти уговоры не помогли.

Пока все возраставшая трескотня ружейной и пулеметной перестрелки не превратилась в настоящий бой, Васяткин собрал вокруг себя дивизионный комитет. Быстро посовещавшись, вынесли решение дальнейший путь продолжать походным боевым порядком, не погружаясь в вагоны, пока не минует опасность.

Бой разгорелся нешуточный.

Горцы, надеясь на большую добычу оружием, снаряжением, вели отчаянное наступление. Местами они предпринимали кавалерийские атаки. Местами, под прикрытием своих орудий и пулеметов, с криками «Алла, Алла» мчались лавиной на эшелон.

Но преисполненные боевого героизма, они все же неспособны были долго сражаться с более сильным и качественно лучше обученным практическому военному делу составом дивизии.

Когда шестнадцать орудий дивизионной батареи загремели громами залпов, противник тут же рассеялся и бежал, побросав на месте сражения своих убитых и раненых.

Когда бой был закончен, тут же были погружены в теплушки сотни раненых, а десятки убитых погребены.

Разбившись на две колонны, имея между собою проездные составы, полки тронулись в дальнейший путь. Среди солдатских колонн в упряжке громыхали орудия, зарядные ящики, назвякивали железом пулеметы, а впереди и по сторонам, у парящих в синеве горизонтов, гарцевали конные разъезды, охранительные и разведывательные дозоры дивизионных кавалеристов.

— Дураки мы, что не взяли в Баку бронепоезд, — говорил Нефедов, идя вместе с комитетом во главе правой колонны. — Право, дураки. Куда быстрее прошли бы этот путь. Еще долго они нам не будут давать покоя.

И действительно, до самого позднего вечера песчаная степь была полна всяких неприятных неожиданностей.

Как будто с неба била по колоннам артиллерия. Выпустит десять-пятнадцать снарядов и замолчит. То у самого носа зарокочут пулеметы, то налетят рои пуль, вырывая из солдатских колонн десятки жизней.

И только ночью, когда мрачный горный район был оставлен далеко позади, и колонны дивизии продвигались в тихих просторах казачьих станиц, среди полей, заросших пшеницей и кукурузой, бойцы вздохнули свободно.

Орудия, пулеметы, люди погрузились на платформы и в теплушки, и поездные составы, нагоняя потерянное время, быстро помчались вперед, на ходу развивая все большую скорость.

В штабном вагоне горели свечи. В купе Васяткина сидели все члены комитета. Они подытоживали потери и намечали планы, каким образом наиболее безболезненно разбросать солдат по месту их родины.

Второй вопрос так и не решили, остановившись на том, что дальше будет виднее. Что же касается потерь, то выяснилось, что за время пути от Баку до этих мест дивизия потеряла пятьсот двенадцать бойцов: сто пятьдесят два убитыми, остальных тяжело и легко ранеными.

* * *

Странные отношения установились между Марусей и Василием.

Он не искал и не видел в ней женщину, даже напротив, с каким-то странным чувством пренебрежения и гадливости отдергивал свою руку, если она случайно прикасалась к ее руке, или отодвигался от нее прочь, если случайно садился вблизи нее.

Замечая за собой эти странности, он старался теплый словом и улыбкой смягчить тяжелое впечатление, вызываемое у Маруси этим его поведением. Он не хотел женской ласки, он всем своим существом протестовал против любовной паутины, уже обманувшей его так глубоко и болезненно.

Чувство трогательного уважения к женщине вообще, навеянное с детства влиянием матери, испарилось с обожженных стенок его души.

— Любви нет, — рассуждал он, — женщине верить нельзя. Такая, как Тегран, рано или поздно обманет. Такая же, как Маруся, любит во имя грубого чувства и ласки. Лучше не знать любви.

Но Маруся не понимала его. Его холодность, брезгливость были для нее необъяснимым. Она, хорошенькая, молодая женщина, любящая его до самозабвения, ждала его любви. Другой женщины не было, вернее, она не знала ее, и часто по ночам, проводя бессонные часы в слезах, она во всем винила себя и свое поведение в Б. Но, выплакавшись к утру, снова искала его взгляда и вновь надеялась, что холодность минет, как пасмурная зима, выглянет солнце счастья, вновь наступит весна любви. Она несколько раз принималась говорить с ним:

— Васенька, ты меня больше не любишь?

— Не до любви теперь, Маруся. Нашла время.

— Но раньше ведь ты любил меня. Любил, скажи?

Гончаренко молчал.

— Я подурнела? Я больше тебе не нравлюсь?

— Перестань, Маруся. Что ты все об этом?

— Но, Васенька, я же люблю тебя.

— Не хочу я любви. Ненавижу ее. Один обман. Да что ты ко мне все с любовью пристала. Сказал, не хочу — и будет. Иди, лучше за ранеными ухаживай.

— Нет, не любит, не любит, — шептала в эти минуты Маруся вслед удаляющейся стройной фигуре.

* * *

Среди солдат Гончаренко чувствовал себя отлично.

Пьяная радость носилась в вагонах — домой!

— Эх, да домой! Повоевали. Ну-ка, давай, расскажи, Василий, чего-нибудь, — кричали солдаты, завидев его.

И Василий рассказывал все, что он прочитал о большевиках, о программе партии и о многом другом, призывал солдат, разъехавшись по домам, не сдавать оружия, драться за советы.

— Против помещиков. Земля теперь наша.

— За советскую постоим!

— Кабы шаги такие — сто верст шаг!

— А помещика-то по шеям!

— Винтовки не отдадим!

— А как пулеметы? На волость, что ли?

— У нас в вагонах все рязанские.

— А у нас орловские.

— Им ближе, андронам.

— Дела знаменитые. Дождались свободы.

— Хорошо живется нам на чужой карман, — вставлял какой-нибудь весельчак.

— Не на чужой, а на собственный, — с серьезным видом поправляли его.

— Все наше. Нашим потом и кровью содеяно.

— Не чужое.

— А какой урожай нынче, не знаешь?

— На что урожай?

— На девок. Ха-ха!

— А на баб без антиреса?

— Приедем, всем достанется.

— Известно, достанется, который год…

— Нарожали без нас.

— А тебе не все равно? Товар один.

— Эх… грех. Сразу б двох.

Но велись и другие разговоры.

— Бедно живем. Архангельские мы. Артелью бы.

— Народ прижимистый, не пойдут.

— А если бедняк, то ни лошаденки, ни буренушки.

— Власть машины даст.

— Коммуной, говоришь? Вольготней, если б каждому машину.

— Землица-то дрянная. Вот на Кавказе народ живет, казаки…

— Да, вольно живут. Перебраться бы к ним.

— Вот приедем да посмотрим.

— А за советы постоим, первое дело — мир даден.

— И земля. Тоже прижимка по боку.

— А занятно, как теперь народ живет.

— Домой бы скорей!

— Паровоз-то, как дохлый.

— Машинист спит. Хвост ему подкрутить.

— Эх, даешь… Ды, ах домой.

— Домо-о-ой.

Не останавливаясь, мчались эшелоны, все ближе подъезжали солдаты к России.

Позади горы Турции, сухие пески Азербайджана, тучные сады и поля Терека.

Вот и кубанская степь, пшеничная, полнокровная, сытная, привольная казачья степь. Чуть не даром буханки пшеничного хлеба, поросята, жареные куры, яйца, кавуны, дыни, сало и всяческая снедь. До отказу наполняются солдатские желудки.

Близок конец Кубани, там Россия.

Но вдруг…

* * *

Станция Кавказская.

Солнце, потоки красок, шум речи, гром медных труб, сытный митинг. Кто-то говорит с трибуны.

— Да здравствует советская власть!

— Ура… — прокатывается по тысячной толпе солдат.

— Земля, фабрики наши. Не признаем грабительских, тайных договоров. Долой капитализм!

— Доло-ой!

— Контрреволюционные генералы, кадеты и попы поднимают головы. Они организуют восстание. Хотят свергнуть советскую власть. Смерть им!

— Смерть. Нет пощады.

— Все, как один, на защиту завоеваний революции. Ура…

— Ур-р-р-а!

Бу-бу-бу-бу — гремит барабан. Звенят трубы оркестра. Толпы поют:

Только что закончилась выгрузка раненых бойцов дивизии.

В штабном вагоне, в купе Васяткина, сидели за чаем Гончаренко, Нефедов, Кузуев, Ляхин и сам Васяткин.

— Говорят, кадеты и попы наступают. Где-то организовали восстание, один говорил на митинге, — прихлебывая кипяток, сказал Ляхин и заморгал красными глазами.

— Немцы заняли Украину, идут на Дон. Вот газета. Под их крылышком организует силы контрреволюция, — говорил Васяткин, поправляя очки, сползавшие на нос.

— Да, дела. Няньчились мы с офицерами. Вот теперь и прописывают нам ижицу, — зло проворчал Кузуев.

— Да, дела. Плохо то, что хлебные богатые места теряет советская власть — Украину, Дон. Меньшевики оторвали Закавказье. Хорошо, что мы едем с оружием. Нужно надеяться, что вооруженных сил мало у советской власти. Придется еще повоевать.

— Здравствуйте, товарищи, — раздался в купе чей-то громкий незнакомый бас.

Все повернули головы на голос.

У дверей купе стоял одетый в кожаный костюм человек в матросской фуражке. Через плечо у него свисал ремень. На ремне болтался деревянный футляр с маузером. Широкое открытое лицо незнакомца выражало хмурую решимость. Из-под нависших темных бровей смотрели подстерегающие глаза.

— Здравствуйте, — еще раз сказал матрос, смело вошел в купе и уселся возле Нефедова.

Все выжидательно помолчали.

— Я, товарищ, к вам по делу пришел, — заявил матрос. Вы, что ль, будете дивизионный комитет?

— Да, мы, — с ласковой улыбкой ответил Васяткин, по привычке поднимая на лоб очки.

— Ну, вот. Долго говорить не люблю. Хотите дальше ехать?

— Да, хотим.

— С оружием не поедете.

— Это почему же? Кто ты такой? — нахмурившись спросил Нефедов.

— Я комиссар советской власти по вооружению войск Северного Кавказа. Фамилия моя — Друй Савелий. Работаю также в ЧК. Вот и заявляю вам по поручению ревкома, что пока оружие не сдадите, дальше не пропустим.

— Почему так? — все еще улыбаясь, спросил Васяткин.

— Оружие нужно нам для защиты революции.

— Так мы ж его в Россию для этой цели повезем.

— Нет, с оружием не пустим, оно нам здесь нужно. В Екатеринодаре восстание. Нужно вооружить революционную гвардию.

— Солдаты оружия не отдадут, — буркнул Нефедов. — Они хотят домой с оружием.

— Сдадите винтовки, пулеметы и пушки, тогда на все четыре стороны — держать не станем. А вооруженных вас все равно через Дон не пропустят. А если и пропустят, то отнимут оружие, и оно пойдет на пользу врагам советской власти.

— Но если солдаты не согласятся?

Матрос пожал плечами.

— Владеющие оружием обязаны защищать советскую власть. А офицеры есть у вас?

— Да, есть двое.

— Их мы арестуем.

— Хорошо, мы посовещаемся с товарищами.

— Потолкуйте.

Матрос встал и быстро вышел.

— Вот так штука! — воскликнул Нефедов, отирая пот со лба рукавом гимнастерки. — Что скажешь, Семен?

Васяткин протер правым пальцем глаз, задумчиво протянул:

— Надо посовещаться с товарищами. Им, наверно, нужно оружие. Они правы. Но и солдаты не захотят быть безоружными. Вы, товарищи, поговорите с солдатами, может быть, согласятся отдать часть оружия, а я тем временем схожу в партийный комитет и потолкую. Наверное, здесь есть партийная организация.

Находившиеся в купе поднялись, чтобы уйти. Но в вагон ворвались двое солдат.

— Товарищи, к оружию! — кричали они на бегу.

— В чем дело?

— Станция и наши эшелоны оцеплены. Кругом стоят вооруженные солдаты с пулеметами.

— Не может быть!

Все выбежали наружу.

Солдаты оказались правы. Поездные составы дивизии были окружены густыми цепями солдат с красными бантами на груди. Цепи были густо начинены пулеметами с лентами, в полной боевой готовности.

— Как бы не вышло потасовки, — заволновался Васяткин. — Нефедов, Гончаренко, товарищи, поговорите с ребятами, да созовем митинг. А я побегу в партийный комитет.

* * *

Солдаты даже слышать не хотели о том, чтобы сдать оружие.

— Не сдадим!

— Пусть попробуют!

— С боем прорвемся в Россию!

— Нас не напугают!

— Не дадим оружия!

Тщетно пытались члены комитета уговорить бойцов согласиться сдать хотя бы часть оружия.

— Ни за что!

— Контрреволюция здесь.

Солдаты высыпали из вагонов, вооруженные винтовками и пулеметами. Нефедов растерялся.

Но нашелся Гончаренко. Он на минутку утихомирил толпу. Взобравшись на крышу ближайшего вагона, он громко крикнул:

— Товарищи, на митинг!

Солдаты нехотя подтянулись к вагону. Скоро вокруг штабного эшелона столпилось больше двух тысяч человек.

— Товарищи, — между тем кричал сверху Василий. — Комитет призывает вас к выдержке. Нельзя так горячиться. Сейчас идут переговоры. Ваше желание будет учтено. Но надо выслушать и тех, кто просит оружие. Ведь не враги мы. Здесь тоже советская власть!

— А зачем пулеметы? Долой оцепление!

— Мы не враги советской власти.

— Позор им!

— Мы не позволим!

— Не дадим, силой уйдем!

Гончаренко с радостью завидел приближавшихся Васяткина и матроса, комиссара по вооружению.

— Товарищи, — крикнул Василий, — вот вернулся наш Васяткин. Он вел переговоры. Он нам все расскажет.

— Даешь.

— Пускай забирается на крышу.

Васяткин вместе с матросом вскоре появились над толпой. Хотел говорить Васяткин, но комиссар властно отстранил его и начал сам:

— Привет вам, товарищи, от нашего ревкома.

— Доло-о-о-ой!

— Нечего кричать долой, — продолжал матрос. — Тут кто-то провокацию сеет, будто мы в вас хотим стрелять.

— А оцепление зачем?

— А пулеметы? — загудели сотни голосов.

— Не для вас, — покрывая собой общий шум, громким голосом кричал матрос. — Нам сообщили, что с вами едут враги советской власти, офицеры. Их мы хотим арестовать.

— А оружие зачем требуете?

— Не дадим!

— Будет скверно, если не дадите оружия.

— Кому будет плохо? Угрожаем? Ах, ты такой-сякой!

Толпа заколыхалась.

— Не угрожаю. А для советской власти будет плохо.

Толпа настороженно замолчала. Но матрос продолжал:

— У нас на Кубани белая гидра поднимает голову. В Екатеринодаре офицерские и кадетские банды восстали. Они движутся сюда. Они уже перебили сотни солдат. А у нас нет оружия, чтобы защищаться и защищать резолюцию. Генералы хотят отнять землю и свободу. Вот почему мы просим у вас оружия. Не хотите отдать, так помогите нам раздавить белых.

— Это другое дело!

— Так бы и давно!

— Это мы можем, раз охвицеры бунтуют.

— Пусть говорит Васяткин.

Матрос отошел к краю крыши. Солдаты сгрудились у вагона. Все затихло.

— Товарищи, — своим негромким, но проникновенным и всюду слышным голосом начал говорить Васяткин. — Советская власть просит у нас помощи. Ревком думал, что мы не захотим воевать за советскую власть. Поэтому просил у нас оружия. Но они ошиблись. Верно, товарищи? Наша дивизия уже арестовала своих офицеров. Она сама снялась с фронта и не только затем, чтобы разойтись по домам, но и чтобы помочь укрепиться советской власти. Верно говорю, товарищи?

— Правильно.

— Все за советскую власть! — единодушным криком ответила толпа.

— Я заверил ревком, — продолжал Васяткин, — в том, что мы не уедем на север до тех пор, пока не раздавим здешнюю контрреволюцию. Согласны, товарищи?

— Постоим за советы.

— Пойдем на Екатеринодар.

— Покажем офицерам, как бунтовать против нашей власти.

— Охрану пускай уберут, офицеров и так выдадим.

Пока шли приготовления к выступлению, в штабном вагоне разрабатывали оперативный план. У всех членов комитета настроение было приподнятое.

— Солдатам не терпится помериться силами с офицерьем, — говорил Гончаренко.

— Сейчас привезли подарки от ревкома, — вторил ему Нефедов.

— А солдаты не берут, — говорят, не за подарки боремся.

— Молодцы ребята, не подкачали.

— Ну вот и решили. Полк на Тихорецкую, бригаду на Екатеринодар. Остальные останутся на Кавказской. Едем эшелонами. Под городом сгружаемся. Вы нам даете бронепоезд?

— Да, — утвердительно кивнул головой матрос. — И санитарный поезд даем.

— Ну, все. Пообедают солдаты — и выступим.

— И я с вами, — заявил матрос.

— А теперь пошли в штаб главнокомандующего.

Во время обеда Маруся отозвала в сторону Гончаренко.

— Ухожу я, Вася.

— Куда? Чего не сидится?

— Трудно мне… Зачем?

— Куда уйдешь?

— В санитарки пойду. Пользу тоже принести хочется.

— Ну, прощай. Хорошее дело.

— Васенька, я к тебе буду заходить навещать. Можно?

— Заходи, пожалуйста!

— Поцелуй меня, милый, любимый, на прощанье поцелуй.

Гончаренко, махнув рукой, отошел в сторону. А Маруся, оставшись на месте, с укором посмотрела ему вслед.

* * *

Сколько здесь было войска?

Армия хитрого Воронина, бесстрашного Ратамонова, и всякие военно-революционные отряды: баталпашинцы, устьлабинцы, некрасовцы, пятихатковцы, отряд кубанцы, просто кубанцы, георгиевцы, просто лабинцы, елизаветинцы, урюпинцы и многие еще — и пешие и конные.

А сколько разных начальников и каких начальников!

Черноусов, что сам зарубил потом сотню офицеров под Тихорецкой, матрос Борщов, который ни бога, ни чорта не боялся и со своими двумя сотнями терцев расколотивший около двух тысяч алексеевцев, вешавший каждый генеральский погон на хвост своего скакуна. Были здесь и начальники без войска, как черноморский Тихомиров, утверждавший, что за ним идет тридцать тысяч и что только сидят они пока дома, так как о мелкие дела не хотят руки пачкать.

Находились в революционной армии Северного Кавказа и такие начальники из офицеров, как Воронин — казак, например, что одним глазом своим косил на совет, а другим на штаб добровольческой армии корниловцев и алексеевцев.

И каждый начальник — царь и бог, и каждый воин отряда — свободный гражданин.

Тщетно старались присланные из центра товарищи спаять воедино всю эту вооруженную силу, тщетно бились, помогая им, Нефедов, Васяткин и Гончаренко. Объединение в централизованную армию не клеилось.

В штабе главнокомандующего Ратамонова заседали перед выступлением. Были тут члены краевого ревкома и все начальники отрядов. Говорил блондин, присланный из центра — товарищ Полноянов.

— Друзья, армия без единого руководства — каша.

— Каша, — поддакивал ему главнокомандующий Ратамонов, высокий сивоусый казак в черном бешмете. — Братцы, мне подчиняйтесь. Что сказал штаб, то и делайте, того и бейте.

— Так-то оно так, да надо с солдатами посоветоваться, — цедил сквозь зубы бывший офицер Воронин, красавец-казак в белоснежной черкеске. — Кого постановят товарищи-бойцы, того и бить будем. Мы — выборные начальники.

— Раз кадет, офицер или другая мразь — бей и никаких приказов, — возражал матрос Борщов, бородатый мужчина в морском бушлате.

— Верно, братишка! — и хлопал по плечу матроса Друй.

— Товарищи, — продолжал Полноянов, — надо сообща. По одному нас всех расколотят.

— Известно, расколотят, — безразлично поддакивал солдат Черноусов, хохол с лукавыми подмигивающими глазами.

— Только какие там приказы? Не на позиции ведь. Идет, скажем, враг, крикнешь: — хлопцы, на коня. И пошла рубка. Вот что дорого.

— Товарищи, это не по-военному, — доказывал Нефедов. — Так не воюют.

— Так разве ж эго война? — отвечал Борщов. — Это молодецкая забава.

— Как воевать без единой связи, разведки и охранения, — продолжал свое Нефедов. — Везде русские, — так и своих переколотишь.

— Как переколотишь? — возражал Воронин, хитро улыбаясь. — У нас ведь красные банты и ленты, а у них белые. Слепой отличит, где свои, а где чужие.

Сколько ни доказывал необходимость централизации Полноянов, успеха он не достиг. Так и решил итти на противника вместе, а драться каждой части отдельно.

В заключение, когда разговоры окончились, поднялся молчаливый Тихомиров из Черноморья.

— Братцы, — сказал он, — хоть мой отряд и не выступит сейчас, но зато потом выступят, когда неустойка будет. Деньги нужны, нужно раздать станичникам жалованье, а их тридцать тысяч человек.

— Но отряда-то нет, чего врешь, — возразили ему.

— Нет, так будет.

Но денег Тихомирову не дали.

* * *

Дороге, казалось, не было конца. Прихотливо извивалась она пыльной лентой между скал и обрывов, пересекала горы, лезла в небо.

Уже целые сутки мчался автомобиль, фыркая гарью. Сергеев спешил. Азарт борьбы оттеснил в нем все прежние чувства, и даже страстные ласки Баратовой не вызывали в нем прежней болезненной жажды.

«Вперед, туда, где все готово к восстанию, где штаб Добрармии и слава. Вперед, к победам».

В двухместном дорожном «фиате» было временами свежо и тряско. Жалось к нему уже надоевшее женское тело. Сергеев, точно по обязанности, временами ласкал его, иногда воспламеняясь на минуту.

Вместе с шофером сидел вестовой Дума, наряженный в голубую тужурку и серую кепку. Все время пути он ухитрялся крепко спать, уткнувшись носом в воротник, и пробуждался только затем, чтобы поесть.

У руля сидел офицер-самокатчик, одетый в костюм пилота.

— Когда же конец дороги? — не вытерпев крикнул ему Сергеев.

— За этим поворотом, — последовал ответ.

Автомобиль объехал скалистый холм. Дорога ровно и прямо помчалась через гладкую долину. Впереди виднелись церкви, сады, дома; города.

— Владикавказ! — воскликнул шофер. — Где будем останавливаться?

— На Николаевской.

— Здравствуйте, дорогие гости, — приветливо встретил прибывших приземистый человек в бурке.

— Мое почтение, полковник Греков. Кстати, знакомьтесь, моя жена. А это денщик, так сказать, соратник мой. Тот — офицер-самокатчик.

— Приятно, будем обедать.

— Да, у нас еще есть час в нашем распоряжении.

В комнате, устланной коврами, заставленной мягкой мебелью, они уселись за стол, на котором стояли закуски и бутылка с вином. Выпили по стакану коньяку. За едой Сергеев спросил:

— Как дела, полковник?

— Отлично идут. В двадцати станицах созданы кадры. Девятьсот тридцать один человек, из них сто двадцать офицеров.

— Казачество?

— Главным образом старики; молодежь — с красными.

— А в городе?

— Наши во всех учреждениях. Склоняем на свою сторону горцев. Обещаем им автономию. Советы неустойчивы.

— Это отлично. Действуйте. Скоро будем выступать. Кстати, вот шифр. Ждите распоряжений по телеграфу.

— Великолепно. Выпьем еще. За возрожденную Россию.

— За монархию. За успех нашего дела.

— Ура…

— Время ехать.

— Как, автомобилем?

— Только до станции. Автомобиль оставим у вас. Между прочим, вот деньги, пятьсот фунтов. Кроме того, нажмите на состоятельные классы. Пусть дадут еще в фонд нашей армии.

— Это мы уже делаем.

…Утром — Екатеринодар. На извозчике приехали на квартиру Филимонова. Сергеев и полковник уединились в кабинете.

— Как дела, полковник? Рассказывайте.

— Есть что порассказать. Когда я высадился в Екатеринодаре, после Москвы точно в рай попал. Подлинное наше царство. Здесь давно уже кубанская рада. Люди свои. Жалкая тень солдатского совета путается над ногами. Да мы его скоро по боку. Здесь есть цвет русского общества. Сам великий князь Николай Николаевич проживает в городе. Много наших сослуживцев. Мы — хозяева округа. Нам помогают союзники. Кроме того, грузинская и армянская горе-республики тоже помогают, шлют нам офицеров и материальные средства.

— А как с восстанием?

— Все готово.

— Ваши силы?

— Около тысячи человек, отборное юнкерство и офицеры.

— Оружие?

— С лишком хватает.

— Средства?

— В деньгах не нуждаемся. Хлеботорговцы пошли навстречу.

— А как противник?

— Он ничего не подозревает и совершенно не опасен.

— Как связаны с населением?

— Все близлежащие станицы в наших руках. Решено на сегодня в ночь устроить восстание. Вернее, устранить советскую помеху. Я уже отдал нужные распоряжения.

— Господин полковник, а какая директива от его высочества?

— Пощады не давать. В плен не брать. Эти же настроения у всех нас.

— Ну, с богом, мой крестный. Перед нами великое будущее.

Полковник перекрестился.

— Да, будущее великое, особенно перед вами, поручик. Я тогда не ошибся в вас. Сегодня я представлю вас великому князю.

…Ну с, Ирочка, начинается, — сказал Сергеев, когда они остались вдвоем.

— Восстание?

— Да, сегодня мы посчитаемся с красной сволочью.

Баратова подбежала к нему. Обняла его.

— Витя, я бы хотела видеть, как убивают.

— Увидишь.

— Но я хочу сама истреблять и мучить этих хамов.

— И это удовольствие ты получишь. Но погоди, Ира, сегодня я буду с тобой на приеме у великого князя. Нужно стараться, я должен наконец, стать полковником.

* * *

— Ваше высочество, позвольте представить поручика Сергеева, — говорил полковник Филимонов, вытянувшись во фронт и делая орлиный взгляд.

Поручик, одетый в полную офицерскую форму, стоял на вытяжку, побледневший, и пожирал глазами, развалившегося перед ним в кресле высокого худого человека, в седой бородке и генеральских погонах.

— Знаю, знаю, полковник, — сипло ответил великий князь. — Хвалю, поручик, вас. Вы много сделали для спасения родины и престола. Благодарное потомство и династия вас не забудут. Завтра утром, в одиннадцать с половиной, прошу ко мне на прием. Адъютант, запишите.

— Слушаю-с, ваше величество, — умышленно прибавил титул Сергеев.

— Я великий князь, но не император, — сурово поправил его Николай Николаевич.

— Ваше величество, — со страстными нотками в голосе возразил Сергеев. — Ваше величество, после того, как демоны большевизма совершили гнусное цареубийство, кому, кроме вас, ваше величество, принадлежит по праву Россия и престол.

— Погодите, поручик, — уже мягче и сердечнее сказал великий князь. — Рано говорить о престоле. Есть более славные кандидаты. Нужно узнать волю народа. Но мне нравится ваша беззаветная преданность престолу и отчизне, поздравляю вас, подполковник, с производством.

Сергеев с восторженным, благоговейным лицом опустился перед князем на одно колено и, поднимая, как для клятвы, правую руку с двумя вытянутыми пальцами, воскликнул:

— Ваше величество, если бы я имел тысячу жизней, я с восторгом отдал бы их за вас, за престол и веру.

— Ну, служите, служите, подполковник. Да встаньте на ноги. Нам нужны русские патриоты.

Поцеловав руку князя, Сергеев, счастливый, с сияющим лицом, отошел в сторону, где в толпе княжеской свиты, в обществе финансиста Бахрушина, тучного человека во фраке, сидела Ирина Львовна. Рассеянно поздоровавшись с окружающими, он сказал Баратовой:

— Ира, я уже подполковник.

— Поздравляю, но ты достоин быть полковником.

— Не все сразу, Ирина Львовна, — басом прохрипел Бахрушин. — Их высокое благородие, бессомненно, скоро станут его превосходительством.

Польщенный этими словами, Сергеев поклонился.

— А вы что здесь, дорогой господин Бахрушин?

— Как и все, спасаюсь от большевиков-изуверов. Кроме того здесь, в Екатеринодаре, у меня две конторы. Я заблаговременно перевез золотой запас и драгоценности.

— Ну, как живете?

— Ничего. Прошу вас ко мне в гости с очаровательной супругой. Ведь мы с ней друзья. Ха-ха!

Хотя последние слова Бахрушина и покоробили Сергеева, но он пообещал зайти к нему.

Вдруг Бахрушин, порывшись в карманах, достал аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Сергееву со словами:

— Прочитайте, может быть, подпишите.

На четвертке листа, мелко исписанном конторским почерком, стояло следующее:

ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ, ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ НИКОЛАЮ НИКОЛАЕВИЧУ.

с присовокуплением верноподданнических чувств.

Как спасти Кубань.

Ваше высочество.

1. Движение большевиков и большевизма — явление, поддерживаемое внутри России Германией, врагами России, поэтому все большевики должны быть официально объявлены предателями и вне закона.

2. Смертная жестокая казнь обязательно немедленно должна быть объявлена изменникам и шпионам. Суровыми беспощадными мерами можно лишь положить конец мятежникам.

Как ликвидировал Муравьев польское восстание?

Все средства испробованы, других нет. Пример Дона и Кубани спасет всю Россию. Преступно с преступниками обращаться гуманно. Это их и питает.

3. Разогнать екатеринодарский совет. Арестовать большевиков. Казнить их.

4. Назначить людей из коренных кубанских жителей в местное самоуправление — интеллигентов и промышленников.

5. Забастовщики — предатели, помогающие немцам.

Смертная казнь забастовщикам.

Только эти меры, и никакие другие, спасут Кубань от развала и анархии.

С преданностью России и престолу, как истиннорусские люди, на сем подписуемся.

— Ну как? — спросил Бахрушин.

— Великолепно! Подписываюсь обеими руками.

— И я, как патриотка, даю свою подпись, — добавила Баратова.

— Отлично.

Подошел Филимонов.

— Виктор Терентьевич! Его высочество благоволит познакомиться с вашей супругой.

— О, пожалуйста.

Сергеев посмотрел в глаза зардевшейся румянцем женщине.

— Ирочка, иди.

— Иду, милый.

…Целых три часа ждал Сергеев возвращения Ирины Львовны. Наконец, когда явилась она, опьяненная, в примятом платье, с красными пятнами на щеках, он передернул плечами.

— Ну что, Ира?

— Ты, — полковник, мой милый… Ах, какой он страстный.

— Ирка, ты пьяна. Что ты говоришь?

— «Если женщина захочет»… — пропела в ответ Баратова.

— Ирка, ты отдалась ему? Ну, говори же.

— Я хочу, чтобы ты получил генерала.

— Га… Генерала… Смотри, как бы ты не получила это, — Сергеев схватился за револьвер.

Глаза женщины загорелись.

— Не смеешь, Виктор! Ведь ты в моих руках. Не забывай о Преображенской.

Сергеев сжался и, с трудом переводя дыхание, ответил:

— Ну, это ж пустяки. Значит, обещал мне полковника?

— Подожди, вот на. Он был так добр, что приказал адъютанту сейчас же заготовить выписку из приказа. Поэтому я так долго была у него.

Сергеев дрожащими руками взял из ее рук бумагу и прочитал напечатанное и скрепленное подписями и печатью:

Приказ армии и флоту о военных чинах

ПРОИЗВОДЯТСЯ

На основании приказа по военному ведомству со старшинством 1915 г. № 681, ст. 1.

Из поручиков в полковники кубанских казачьих полков Сергеев (Виктор) с 1918 г.

Радости Сергеева не было границ. Он даже подпрыгнул на стуле.

— Молодец, Ирусенька. Ради этого можно все простить.

— То-то же, глупый мальчик. На этом свете бесплатно ничего не делается. Но я пить и ласк хочу. Его императорское высочество устарел уже. Пойдем.

— Идем, Ирунька. Кутнем. А ночью будут другие удовольствия.

— Как хорошо жить на свете! Кстати, мой Витенька, дай мне тыщенки две-три фунтов. Мне нужны туалеты.

— Возьми хоть десять. Теперь-то деньги у нас будут.

Восстание началось просто. С крыш больших домов из общественных зданий в условленный час затарахтели пулеметы. Ничего не подозревавшая уличная толпа представляла собою хорошо видную близкую мишень. В этой толпе преобладали солдаты и бедные горожане. Все остальные слои города были предупреждены и сидели, попрятавшись в своих квартирах.

Эффект неожиданной стрельбы был поразительный. В первую же минуту сотни трупов и раненых запрудили собой панели, мостовые, скверы, сады, парадные подъезды. Кровь потекла ручьями, обагрив пыльные камни.

Стрельба продолжалась до тех пор, пока на улице все живое не было истреблено.

Сергеев и Баратова сидели у раскрытого большого окна в квартире Филимонова. Перед ними на полу стояли две циновки с патронами, коробки с револьверными пулями. Точно забавляясь, они стреляли наружу. Мишеней было много.

Обезумевшие от страха люди, старики и подростки, женщины, солдаты, с выражением ужаса и растерянности на лицах пробегали мимо, и многие здесь, у окна, находили свою смерть.

— Вон солдат. Стой, Ирка, — я.

— Нет я, подожди, Витя, ну, видишь, попала в голову. Так человек совсем не мучится.

— Смотри, вон какая-то проститутка бежит. Попаду или нет?

Бах…

— Попала. Видишь, она разорвала кофту.

— А вон еще целый десяток бежит. Ну-ка, давай.

— Бери револьвер. Погоди, дай я брошу бомбу. Приляг.

Ух… — загремел за окном взрыв, взметнулись дикие вопли смерти и боли.

— Один, видишь, бежит, — стреляй.

— Не попал.

— Мне надоело, Витя. Так неинтересно. Я хочу видеть их мучения вблизи. Да, кажется, уже все.

— Хорошо, я велю, чтобы к нам привели пленных.

Ночью они долго не спали, вспоминая переживания дня.

* * *

Части дивизии и местные революционные отряды, пользуясь покровом ночи, подошли к городу на близкое расстояние.

Когда цепи уже повели наступление, в штаб отряда, которым командовал Нефедов, привели одного совершенно нагого человека.

— Я член ревкома, — заявил он Васяткину. — Кажется, один уцелел из всего состава.

Его одели, накормили. Между едою рассказал:

— Нас около шестидесяти человек вывели за город, раздели и стали расстреливать из пулемета. Я первый упал, как только пошла стрельба, и остался жив.

— Убиты только члены ревкома?

— Нет, много видных работников города и просто рабочие.

— Так.

Брови Васяткина нахмурились, чего с ним почти никогда не бывало.

— Все няньчились с офицерами. Вот и доняньчились, — зло сказал матрос Друй.

— Что же, будем ждать?

— Начнем наступление, — заявил не менее хмурый и злой Нефедов. — Не дадим им лишней минуты поцарствовать.

— И щадить не станем, — добавил Друй. — Какие там разговоры о контрами.

…После напряженных боев город был взят и очищен от противника. Преследуемый по пятам, неприятель в беспорядке отступил к морю. На другой день похоронили павших в боях, и жизнь города потекла по бурному революционному руслу.