Проснувшись, хорошо начать день с глубокого сладкого вздоха. Встав, неплохо продолжить день широким решительным шагом. Умывшись, разумно взглянуть на день, твердым спокойным взглядом. Позавтракав, полезно наполнить день неустанным бескорыстным трудом. Пообедав, нелишне украсить день красивым благородным поступком. Поужинав, уместно закончить день блаженным заслуженным отдыхом. Засыпая, недурно вспомнить прошедший день с доброй мягкой улыбкой. Во сне приятно увидеть себя проснувшимся, начинающего день с глубокого сладкого вздоха. [2]

Однажды в понедельник мне показалось, что я существую. Я очень удивился и стал ждать вторника. Во вторник мои подозрения не рассеялись. Я был совсем обескуражен. В среду мое существование стало и вовсе очевидным. Я был потрясен. С тех пор я не нахожу себе места — как ни странно, я существую. Я стою на набережной. Передо мной Дворцовый мост, а за ним мост Лейтенанта Шмидта, а дальше уже нет мостов, дальше, как ни странно, уже Финский залив. Я покупаю билет на Финляндском вокзале, сажусь в электричку и еду среди сосен на северо-запад. И сосны, как ни странно, расступаются в стороны. А потом я иду по лесу. Поют птицы, Снуют муравьи, и облака надо мной белые, как ни странно.

— Эй ты, поэт — крикнуло мне созвездие Лебедя. — Напиши обо мне красиво! — Эй ты, поэт — крикнул мне сфинкс на набережной. — Напиши обо мне загадочно! — Эй ты, поэт — крикнул мне башенный кран. — Напиши про меня задушевно! — Эй ты, поэт — кричит мне продавщица мороженого. — Напиши обо мне что-нибудь тепленькое! Я сажусь и пишу о созвездии Лебедя — получается, кажется, красиво, — и о сфинксе на набережной — получается вроде бы загадочно, — и про башенный кран — выходит вполне задушевно, — и для продавщицы мороженого — вышло что-то очень теплое. — Дурак ты, поэт! — говорит мне Литейный мост. — Пиши, что душа просит! Я взял и написал это стихотворение. Получилось ли оно — не знаю.

Что же вы, дети, так громко кричите? Что же вы, дети, так часто деретесь? Что вы ревете, несносные дети? Сосредоточиться нам дети не дают, но и отчаянью они нас не подпустят. Уединиться дети не дают, но облениться тоже не позволят. Ни дня покоя дети не дают, но вдохновению они не помешают. Что же вы, дети, умолкли? Орите! Что же вы, дети, притихли? Деритесь! Что вы не плачете, милые дети? И почему вы так быстро взрослеете? Что вы торопитесь, глупые дети?

Вместо того чтобы спать до полудня, он вставал с рассветом и принимался за дело. Вместо того, чтобы сидеть на крылечке он бродил по лесам и гладелся в озера. Вместо того чтобы стать счастливым, он делал счастливым каждого встречного. Вместо того чтобы считать ворон, он творил зачем-то подлинные шедевры. Вместо того чтобы о нем позабыть, все его отлично помнят почему-то.

Я восхищаюсь ею, а она грозит мне кулаком (запугать хочет), потом хватает иерихонскую трубу и трубит в нее что есть мочи (оглушить хочет), потом подбегает и бъет меня по глазам тонким прутиком (ослепить хочет), потом изменяет черты и притворяется безобразной (одурачить хочет) а потом исчезает и долго-долго не появляется (испытать меня хочет), но я все равно восхищаюсь ею (зря старается).

Веселые они люди — бессовестные. Спросишь: — И не совестно вам? — Нет, — отвечают, — не совестно! — И улыбаются. Удивишься: — Неужто и впрямь совсем у вас совести нет? — Да, — говорят, — ни капельки нет! — И смеются. Полюбопытствуешь: — Куда же вы ее дели, совесть-то свою? — Да у нас и не было ее, — говорят, — никогда не было! — И хохочут. Отойдешь в сторонку и задумаешься.

Тетка в синем переднике сдирает со стен старые афиши Они отдираются слоями. Обнажаются: название выставки, которая уже давно закрыта, фотография клоуна, который умер месяц назад, и фамилия дирижера, уже закончившего свои гастроли. Тетка в синем переднике поворачивает время вспять. Содрав старые афиши, тетка мажет стену клеем и наклеивает новые. Появляются: название театральной премьеры, которая еще не состоялась, портрет иноземной певицы, которая еще не приехала в город, и дата открытия цирка, который еще не построен. Тетка в синем переднике открывает тайны грядущего. Так зачем же вам машина времени, скажите на милость?

Какая-то птица кричит — пустите! Пустите! Пустите! Пустите! Пустите! Куда же пустить тебя, странная птица, куда ты стремишься? Но может быть, птица молит — простите? Простите! Простите! Простите! Простите! За что же простить тебя, бедная птица, что ты натворила? Иль, может быть, птица велит — грустите? Грустите! Грустите! Грустите! Грустите! Зачем же грустить-то, смешная птица? Предадимся веселью! А что, если птица кричит — спасите! Спасите! Спасите! Спасите! Спасите! А что, если птице грозит опасность? Я должен ее спасти.

Человек не успел вскочить в автобус, и ему прищемило ногу дверью. Автобус тронулся, и человек поскакал за ним на одной ноге. Все кричали: — Остановите, остановите машину! — А человек скакал за автобусом и смущенно улыбался. Все кричали: — Откройте, откройте дверь! А человек и автобус удалялись. Когда дверь открылась, человек не сел в автобус — пошел пешком. — Гордый! — сказали все. А человек шел по улице и блаженно улыбался. А человек понял, что ему некуда торопиться.

Что я вижу! Кентавр пристает к девице! Наглый, грубый, лохматый кентавр пытается обнять миловидную, скромную, беззащитную девицу! Что я делаю? Я подхожу к кентавру и говорю ему вежливо: — Будьте добры, оставьте в покое эту девушку! Что делает кентавр? Он угрожающе подымает копыто и говорит мне следующее: — Иди ты в джунгли реки Амазонки, в снега Земли Франца-Иосифа, на дно Тускарорской впадины и на вершину горы Джамолунгма! Понял? Что мне остается делать? Не долго думая, я щелкаю грубияна по носу (не очень больно, только для острастки). Что происходит с кентавром? Дико заржав, он бросает девицу и обращается в бегство (стук его копыт быстро затихает в отдалении). Что говорит мне юная красавица? — Вы мой спаситель! — говорит она (при этом слезы благодарности выступают у нее на глазах). А что говорю я? — Пустяки! — говорю я (и при этом ковыряю землю носком ботинка). Каков же вывод из этой волнующей, неправдоподобной, но совершенно подлинной истории? Вывод прост: нечего церемониться с кентаврами!

Вечером я шел по проспекту. В освященной витрине магазина стояли парень и девушка — они наряжали елку. Будто бы наряжяли, а на самом деле объяснялись друг другу в любви. Так мне казалось. Так, наверное, казалось и всем. Так оно, конечно, и было на самом деле. Через день я снова шел по вечернему проспекту. В освещенной витрине по-прежнему стояли парень и девушка, делая вид, что наряжают елку. — Сколько же можно выяснять отношения! — подумал я вслух. Вокруг меня засмеялись. — Это же манекены! — сказали мне. — Каждый год в конце декабря их ставят в этой витрине! Мне стало грустно. "Каждый год, — думал я, — каждый год в декабре эти влюбленные манекены объясняются друг другу в любви и никак не могут объясниться! Каждый год в декабре все глазеют на них, и им приходится приторяться, будто они наряжают эту дурацкую елку!"

На асфальте лежит большой измятый бумажный лист. Налетает ветер. Лист подпрыгивает и плавно пролетает по воздуху несколько метров (наслаждается жизнью!). Опустившись, он застывает в красивой позе (любуется собой!). Потом он тихо ползет вдоль тротуара, загребая опавшие листья (делает вид, что не прочь и поработать!). Потом он катается по асфальту, как мальчишка — по траве (валяет дурака!). Потом снова подпрыгивает и летит куда-то в сторону (предчувствует что-то недоброе!). На лету его сбивает грузовик и подминает под свои колеса. Раздавленный, сплющенный, он еще подает признаки жизни, но на него наезжает вторая машина, и это уже конец. На асфальте лежит мертвый бумажный лист. Мир праху его!

В полуверсте от рая на зеленой лужайке сидели два юных ангела и грызли сушки. — Не хотите ли сушек? — сказал среброкудрый ангел. — В раю сушек не купите! — добавил златокудрый ангел. — Спасибо! — ответил я и двинулся в сторону ада (зачем же мне рай без сушек?). У самого входа в ад на бурых камнях сидели два старых черта и лопали сушки. — Могу предложить вам сушку! — сказал свинорылый черт. — В аду не достанете сушек! — добавил козлоногий черт. — Благодарствуйте! — сказал я и направился прочь от ада (без сушек кромешный ад не нужен мне и подавно!). Зашел в булочную и купил кулек сушек. Не надо мне ни рая, ни ада — обойдусь.

Будь светел, милый друг, не угасай, будь светел! Твой долг — сиять, твой долг — всегда светиться. Запомни: мир погибнет, если ты не будешь постоянной светел. Когда вокруг свотло, ты не ленись — будь неприметно, но упорно светел. Когда же вдруг погаснут все огни — один светись, один сияй во мраке. Пред ликом жизни и пред ликом смерти будь равно светел, будь отважно светел. Жизнь поглядит на тебя и удивится, и всплеснет руками, и рассмеется. Смерть подойдет к тебе и смутится, и остановится, и помедлит. И после смерти, дорогой мой друг, ты будь, как прежде, неизменно светел!

Куда же ты? Туда, в забредельность, Хочу поглядеть, что там и как. Ну и беги в свою запредельность, коль охота! Откуда ты? Оттуда, из запредельности. Черт знает, что там творится! Вот видишь! Посидел бы лучше в кресле у горящего камина! Куда же ты опять? Туда, в неведомое. Быть может, тем меня ждут. Ну и катись в свое неведомое, ну и катись! Откуда ты опять? Оттуда, из неведомого. Меня там никто не ждал. Вот то-то! Посидел бы лучше на бревнышке в лесу у костра! Но где же ты теперь? Здесь, в непостижимом. Давно собирался сюда заглянуть.

Все не так-то просто. Все поразительно сложно, обескураживающе сложно, удручающе сложно, утомительно сложно. Все переплелось перехлестнулось запуталось, перемешалось. Куда же подевалась простота? Да вот же она, простота-душенька, простота-лапушка! Да вот же она, красавица наша писаная, красавица синеглазая! Вот она, скромница, стоит, опустив ресницы, и тихонечко дышит.

Пустынная улица. За мною кто-то идет — слышен стук шагов. Сворачиваю в переулок и прибавляю шагу. Пустынный переулок. За мною по-прежнему кто-то идет шаги стали громче. Сворачиваю во двор и пускаюсь бегом. Пустынный двор. За мною кто-то бужит, оглушительно топая ногами. Посреди двора я останавливаюсь. Подбежав ко мне, запыхавшийся человек крепко пожимает мне руку. — Извините, — говорит человек, — но мне так хотелось пожать кому-нибудь руку!

как тяжелые авиабомбы, падают века в прошлое, пробивая этажи истории и взрываясь где-то делеко внизу. Как пустые ящики из-под картишки, падают годы на сырое бетонное дно века и там лежат, пока не понадобятся. Как дождевые капли, капают дни на ладошку ребенка. И он смеется — щекотно ему.

Ваш гордый силуэт эффектен. Он темнеет на фоне кранов и багрового заката. Чем восхищались вы, скитаясь по морям, пересекая океанские пространства? Что потрясяло вас на дальних островах, у побережий незнакомых континентов? Не страшно ли на Огненной Земле — там все горит небось и все черно от копоти? Каков он, свет, вокруг которого вы плыли, — приглянулся ли он вам, иль были вы слегка разочарованы? Ваш силуэт уже неразличим — закат угас. Но ведь не так уж дурно стать бронзовым, не так уж утомительно стоять здесь, на граните у Невы, сложивши руки на груди, признайтесь!

Афанасий Фет читал свои стихи Марии Лазич. Она ему нравилась. Мария Лазич по уши влюбилась в Афанасия Фета. Стихи были дивные. Афанасий Фет расстался с Марией Лазич. Она была бесприданица. Мария Лазич отомстила Афанасию Фету. Взяла и померла. Несчастный Фет до гробовой доски горевал о Марии Лазич. Лучше ее на этом свете никого не оказалось. Можно посмеяться над доверчивой Лазич и оправдать вероломство Фета. Можно посочувствовать бедняжке Лазич и возмутиться поведением Фета Можно пожалеть и Фета, и Лазич. Но трудно остаться равнодушным к этой грустной истории, которая произошла в прошлом веке с полковым адьютантом Афанасием Фетом и генеральской дочкой Марией Лазич.

Глядя на полотно "малых голландцев", вспоминаю: на этом стуле с высокой спинкой я когда-то сидел (удобный стул), из этого бокала дымчатого хрусталя пил темное пиво (его вкус трудно позабыть), этой салфеткой льняного полотна вытер подбородок (так и осталась она, смятая, на столе), в это окошко с цветными стеклами я глядел на улицу (по ней бродили бездомные собаки). Как все хорошо сохранилось! Но где же я сам? Куда я делся? Годами ищу себя на полотнах "малых голландцев".

Как она пляшет! О, как она пляшет, чертовка! Что же потребует она в награду за свой танец? Голову Иоанна! Голову Иоанна! Конечно, голову пророка Иоанна, чего тут сомневаться. И вот Саломее подносят голову Иоанна на серебряном блюде. — Зачем вы суете мне эту мерзость? — говорит Саломея. — Я танцевала для собственного удовольствия, я люблю танцевать. — Ах вот как! — кричит Ирод. — Голова пророка ей не нужна! Голова пророка ей омерзительна! Так убейте же её! И Саломею убивают. А как она плясала! О, как она плясаля! Отплясалась, голубушка.

Сядет рядышком сущий болван и бубнит мне в ухо околесицу. Сядет рядышком истый мудрец и молчит, только носом посапывает. Сел бы рядышком Соловей-разбойник, посвистел бы часик-другой. Сел бы рядышком Христофор Колумб, рассказал бы мне про Америку.

— Ахилл, голубчик, пощади Пентесилею! Ахилл, дружище, зачем тебе мертвая Пентесилея? Ахилл, подонок, не тронь Пентесилею, она ведь женщина! Но дело сделано, и Ахилл вытирает травой свой окровавленный меч. Остается оно — убить Ахилла. — Погляди же, Ахилл, на эту парочку, которая целуется в парадном, — ты умрешь, а они будут целоваться здесь до утра. Поглядел? Подставляй пятку. Просил же я тебя по-дружески: пощади Пентесилею! Спрашивал же я тебя по-человечески: на кой черт тебе мертвая Пентесилея? Сказал же я тебе русским языком: не тронь Пентесилею, она еще девчонка! Подведем итоги: Ахилл убил Пентесилею, я убил Ахилла. Сейчас и меня убивать будут. Говорил же я себе, дураку: не лезь ты в Троянскую войну

На фанерном жеребце вы никогда не скакали? — Нет. А на жестяной кобыле? — Тоже нет. С незнакомыми тополями вы не здороваетесь? — Нет. А со знакомыми липами? — К сожалению, нет. Вчерашний дождь вы в переулке не встретили? — Нет. А прошлогодний туман? — Разумеется, нет. Ветхие стены вы плечами не подпираете? — Нет. А падающие башни? — Упаси бог! Графу Милорадовичу вы письма не пишите? — Нет. А Лидии Чарской? — Тем более! Так что же вы мне голову-то морочите!

Она танцевала на площади рядом с таверной. Она танцевала с белым веером и в красной юбке. Она танцевала босиком на каменных плитах. Нет, никогда я не видел, чтобы цыганка так танцевала, честное слово! Она целовала меня всю ночь напролет. Она целовала меня неумело и робко, как девчонка. Она целовала меня жадно и яростно, как женщина. Нет, ни одна женщина меня так не целовала, честное слово! Но когда я спросил ее, она ухмыльнулась и пожала плечами. Но когда я спросил ее, она отвернулась и ничего не ответила. Но когда я спросил ее в последний раз, она рассмеялась мне в лицо. Нет, не зло, весело так рассмеялась, честное слово! Там на площади, рядом с таверной под яркой вывеской, там, на площади, среди апельсиновых корок на каменных плитах, там, на площади лежит белый веер. Нет, не белый — красный. Но раньше он был белый — честное слово!

Я боюсь ходить по Невскому. Каждый раз Казанский собор кричит мне: — Привет, дружище! Как давно мы не видались! — и так обнимает меня каменными ручищами, что у меня трещат кости. Однажды я не вытерпел и сказал ему: — Дорогой мой, твои объятия несколько тяжеловаты. Обнимал бы лучше Александровскую колонну. Он обиделся. Но чем плоха Александровская колонна? Не понимаю.

Не прогуляться ли нам, Гретхен, в лунном свете, в стране подлунной, по дороге лунной, в лесу, полузатопленном луною? Не искупаться ли нам, Гретхен, в лунном свете, в прохладном свете, в горьковатом свете? Не поплескаться ли в прозрачном этом свете, сиренью пахнущем и корочкой лимонной? Не пробежаться ли нам, Гретхен, по лучу, по голубому тонкому лучу, по тонкой и прямой блестящей спице, лежащей на коленях у лунной ночи? Не покружиться ли нам, Гретхен, в лунном танце, в хрустальном танце, в полуночном танце? Не почитать ли нам, о, Гретхен, в лунном свете, в печальном свете сказки братьев Гримм про королей, принцесс и колдунов, про Эльзу мудрую, про Гензеля и Гретель? Ах, как прекрасны, Гретхен, в лунном свете серебряные сказки братьев Гримм!

Можно сражаться новейшим оружием, но старинное понадежнее. Наденешь наручни с тонкой несечкой, наденешь кирасу с изображением Марса, наденешь позолоченный шлем с пышным султаном, вооружишься до зубов — и кинешься в бой за правду. Одного насвозь проткнешь алебардой, другого зарубишь одноручным мечом третьего в упор застрелишь из аркебузы, а четвертый и сам наткнется на твой кинжал для левой руки. Но пятому удастся задеть тебя очередью из автомата. Обливаясь кровью, теряя последние силы, ты будешь биться до конца. Окруженный разъяренными врагами, заколешься острам граненым стилетом. Но ты убедишься — прекрасно погибнуть за правду.

В музее я обнаружил маленький детский трупик под стеклянным колпаком. Внизу была надпись: "Мумия ребенка в льнянах пеленах со следами позолоты". "Бедный ребенок — подумал я. — Бедный древний ребенок в льняных пеленах со следами позолоты!" И опечалился. Выходя из музея я встретил туристов. — Не ходите туда, — сказал я, — там лежат останки ребенка в простых льняных пеленах со следами скромной позолоты", — это очень грустно. — Туристы послушались и повернули обратно. В автобусе кто-то не очень вежливо пихнул меня в бок. — Вот вы пихаетесь, — сказал я, — а там, в музее, под стеклянным колпаком покоится совсем сухой ребенок в узких льняных пеленах со следами скудной позолоты!" — И тот, кто пихнул меня, устыдился. Придя домой, я прочел в газете, что в Пакистане идет борьба не на жизнь, а на смерть. — Если б они знали! — вздохнул я. — Он же совсем беззащитный и к тому же давным-давно мертвый, этот египетский ребенок в серых льняных пеленах со следами тусклой позолоты!" Друзья мне сказали: — Тебе надо отдохнуть. Поезжай к теплому морю и валяйся на теплом песке. — Вы что, смеетесь? — ответил я. — Он же остается совсем один под своим стеклянным колпаком, этот маленький беспомощный ребенок в плотных льнянах пеленах со чуть заметными следами позолоты". — Он рехнулся! — решили все и оставили меня в покое. Но о покое я теперь и не думаю. Угораздило же меня влипнуть в историю с этим злополучным древнеегипетским ребенком в этих дурацких льняных пеленах со следами никому не нужной позолоты!

Что же ты, ветер, листву не колышешь? Что-то, брат ветер, ты обленился. Что же ты, прачка, белье не полощешь? Что — тебе, прачка, руки свело? Что же ты, леший, из лесу вылез? Что тебе, леший, в лесу не сидится? Что же ты, Каин, такой невеселый? Что — тебе, Каин, Авеля жалко?

А я и не знал, что у Карла Лысого был наследник — Людовик Заика! Занятно! Мне и в голову не приходило, что после Карла Лысого королем стал Людовик Заика! Вот смех! Признаться, что даже не верится, что после Карла Лысого Францией правил Людовик Заика! Ей богу, не верится! Но что с того, что Карла Лысого сменил на престоле Людовик Заика? Мне то какое дело? Да плевать я хотел и на этого Карла, и на этого Людовика, и на французский престол! Пропади они пропадом, все французские монархи, все Карлы и все Людовики! Ну их к лешему! И все же забавно, что преемником Карла Лысого оказался Людовик Заика. Сильно небось заикался, бедняга.

Венецианец Карло Кривелли упоминается с середины пятнадцатого столетия, но ранее о нем не было ни слуху ни духу. Где же ты раньше был, уважаемый Карло? Где ты скрывался? Венецианский живописец Карло Кривелли упоминается ныне довольно часто хотя он помер пятьсот лет назад. В чем тут секрет, любезный Карло, скажи мне, не скрытничай! Венецианский живописец Раннего Возрождения Карло Кривелли будет упоминаться еще долго — его не забудут, пока существует мир. Ведь это бессмертие, милейший Карло! Ты что — не рад? Или ты полагаешь, что мир долго не протянет? А ты пессимист, дорогой мой Карло, как я погляжу.

Я заметил, что ветви деревьев в Летнем саду образуют узор весьма изысканный, но лишенный претензии, что все статуи Летнего сада одеты не по сезону и им не избежать простудных заболеваний, что бесчисленные рыболовы, расположившиеся с удочками у Летнего сада, величаво спокойны и уверены в полном успехе, хотя у них не клюет. Мимо меня по алее протопала моя муза — сделала вид, что меня не заметила (строптивая досталась мне муза). Я окликнул ее по имени — она притворилась, что не услышала (несносная попалась мне муза). Я догнал ее и схватил за руку — она обернулась, и я понял, что обознался (это была чужая муза). Много всяких муз бродит по аллеям Летнего сада — не мудрено и обознаться.

1 В младенчестве, завидя цветы, тянулась к ним и смеялась радостно. Подросла — собирала в поле цветы, пела и смеялась беспечно. Выросла — ей стали дарить цветы, — она говорила "спасибо" и смеялась смущенно. На концертах ее засыпали цветами, и, выбираясь из цветов, она смеялась от счастья. На ее могилу бросали охапки цветов, — так она и осталась там, под цветами. 2 Со старой поцарапанной пластинки струится ее нестареющий голос. На старой выцветшей фотографии белеет ее молодое лицо. По ночам она приходит ко мне, шурша юбками, садится на край постели и сидит до утра. Целый день в моей комнате стоит запах ее крепких духов. А под вечер я отправляюсь на кладбище и кладу цветы на ступени ее мавзолея. Удивительный голос! Дивное лицо! Первоклассные духи! Роскошный мавзолей! Только цветы у меня скромные — васильки и ромашки.

Голубое небо в белую полоску, слегка измятое по краям. Желтовато-зеленое поле ржи с синими кляксами васильков. Труба элетростанции, высокая и толстая, горделиво торчащая из-за холма. Пестрый жучок с длинными усами, неподвижно сидящий на моем рукаве. Жучок любуется пригородным пейзажем. Стою не шевелясь, чтобы ему не мешать. На стене обои. На обоях цветы. Между ними порхают бабочки. Послушай, человек, сдирающий со стены обои, — зачем ты пугаешь бабочек? Остановись, человек, отдирающий со стены обои, — зачем ты губишь цветы? Опомнись, человек, в клочья рвущий обои, — оставь хоть один цветок! Одумайся, человек, ненавидящий старые обои, — пощади хоть одну бабочку! Прошу тебя, человек, сорвавший со стены обои, — не топчи их хотя бы! На стене уже нет обоев. На стене уже не растут цветы. На стене уже не порхают быбочки. Стена голая. Подбираю с полу обрывок обоев с одним цветком и с одной бабочкой и прячу его за пазуху. Люблю, знаете ли, природу.

1. Хорошо, когда июнь еще в начале и лето не запаздывает. Хорошо, когда день ветреный и — солнце. Хорошо, когда округлые упитанные облака быстро летят к горизонту и там долго толпятся — дальше их почему-то не пускают. Хорошо, когда молоденькая осина тянется за облаками всем телом и просит: возьмите, возьмите меня с собой! Мне очень хочется туда, где горизонт! Но ее не берут, и это тоже хорошо — пусть подрастет. 2. Предаваясь погоне за облаками, нельзя забывать о следующем: утренние облака легки и подвижны, а вечерние тяжелы и медлительны. Настигнутое вами облако попытается защищаться, имейте это в виду. Пойманные облака немедленно выпускайте, не томите их в неволе. И снова, снова ловите летящие вдаль облака, не ленитесь! 3. Привлекают внимание облака странных очертаний и цвета, не поддающегося описанию. Приводят в умиление юные утренние облака, неопытные и трогательно застенчивые. Вызывают восторг грандиозные вечерние облака, громоздящиеся над притихшем морем. Внушают опасение мрачного вида облака, кого-то поджидающие на горизонте. Полуденная зрелость облаков, степенно проплывающих над городом, вселяет уверенность и спокойствие в сердца неуверенных и беспокойных. 4. Сегодня насчитал я сорок пять внимания достойных облаков — пятнадцать светлых и двенадцать темных, и двадцать восемь темных только снизу, а сверху светлых, нежных и приятных на ощупь. Облака считая, провел я годы лучшие. Как славно, что не были безоблачны они!

Были земля и небо. Были человек и птица. Земля простиралась над небом и была хороша. Небо размещалось над землею и было бездонным. Человек стоял на земле и был с ружьем. А птица летала в небе и была счастлива. Человек, прицелясь, выстрелил в птицу. Птица камнем упала на землю. Земля покрылась птичьими перьями. А небо от выстрела раскололось пополам. Поди теперь докажи, что земля и так была замусорена, что небо издревле было с трещиной, что человек не был слишком жесток, а птица была неосмотрительна! Попробуем склеить небо и воскресить птицу. Попытаемся обезоружить человека и подмести всю землю. О, если бы это удалось! Ведь тогда до скончания веков в синем бездонном небе летала бы белая счастливая птица и на прибранной, чистой земле стоял бы человек без ружья!

По полю скачет черная корова, задравши хвост. По травам скачет резвая корова и по цветам — по кашке, по сурепке, по ромашкам, по незабудкам и по василькам. По лесу скачет черная корова во весь опор. По кочкам скачет странная корова и по кустам, по пням, по мхам, по вереску, по клюкве и по чернике. По небу скачет шалая корова, по облакам. Галопом скачет шустрая корова, и хоты бы что! Коровий хвост, как черный флаг пиратский, грозит бедой — разбоем и убийством. Ты что рехнулась глупая корова? Уймись!

Лестницы, крыши, балконы, веранды, киоски, вывески, белье на веревках, парни, девицы, старики, ребятишки, голуби, чайки, воробьи, вороны, кошки, собаки, катера, теплоходы, пинии, платаны, магнолии, кипарисы, фонари, скамейки, троллейбусы, такси, персики, сливы, арбузы, помидоры — все смешалось в подоле у большого синего моря. Запускаю руку в подол и вытаскиваю из него то румяный лохматый персик с зеленым листочком, то желтый спасательный катер с флажком на корме, то круглую шишку кипариса с удивительным запахом, то старинный деревянный балкон с затейливой резьбой, то юную красавицу в прозрачном комбинезончике и туфлях на тончайшем высоком каблуке — словом, что попадется. [3]

Когда огромный теплоход уходит в море, становится как-то грустно. Лучше бы он не уходил. Когда огромный белый теплоход входит в порт, становится радостно. Наконец-то он вернулся! Когда красавец теплоход долго стоит в порту, становится слегка досадно — почему он никуда не плывет? Когда же его долго нет, возникает тревога — куда он запропастился? Вдруг его погубил шторм где-нибудь у берегов Индии? Или он наткнулся на айсберг невдалеке от Исландии? Или его занесло на мель у Канарских островов? Но вот он снова входит в порт, все такой же белоснежный и величественный. И я говорю ему: — Здравствуй! Хорошо ли поплавал?

Плавая у подножия величавых скал и глядя снизу на тела пролетающих чаек, трудно удержаться от соблазна и не вообразить себя чуть-чуть счастливым. Я и не удержался. Потом я осмелел и даже вообразил себя вполне счастливым. Мне это удалось. А после я совсем обнаглел и попытался представить себе, что я безмерно, безумно, безоглядно счастлия. И у меня это тоже получилось неплохо. Ощеломляюще, оглушающе, обезоруживающе счастливый, долго я плавал около скал, и чайки, завидя меня, вскрикивали от изумления.

У моря свои заботы. Морю надо биться о скалы, веками надо биться о скалы, окатывая их белой пеной, подтачивая их. Морю надо качать корабли, усердно, подолгу качать корабли, накреняя их то влево, то вправо, вздымая то нос, то корму. Море должно шуметь и сердиться, и брызгаться, и развлекать ребятишек, выбрасывая на мокрую гальку зазевавшихся крабов. Мне бы, признаться, морские заботы! Уж я бы тогда побился о скалы Уж я бы тогда покачал корабли! Уж я бы тогда швырял на камни огромных кальмаров и осьминогов, а также остатки старинных галер, каравелл, галеонов, фрегатов и бригов! А крабы — эка невидаль!

И вдруг — о чудо! — вдруг она возникла со мною рядом на скамейке под каштаном в потертых джинсах, в желтой безрукавке, с руками тонкими, с огромными глазами, в которых отражались кипарисы и небо блеклое (неяркий был денек). — Откуда вы? — воскликнул я в сметенье. — Откуда вы? Уму непостижимо! Она ответила: — Оттуда же, поверьте, откуда я и раньше возникала, — из той манящей бесконечной перспективы, которую вы любите, я знаю, чуть больше, чем меня, но я не злюсь — любите ради бога бесконечность! И я, склонясь, поцеловал ей руку на старой облупившейся скамейке под величавым царственным каштаном, глядевшим сверху на нее и на меня с улыбкой доброй и немного снисходительной. — Я тороплюсь, — она сказала и исчезла. — Куда же вы? — я закричал ей вслед. Издалека донесся ее голос: — Туда же, все туда же, в перспективу, которую вы любите так страстно! — Какое дивное созданье! — произнес поблизости стоявший кипарис, не проронивший за три года ни словечка.

Я спросил море: — Сколько тебе лет? — Не помню, — ответило оно. — А ты помнишь Одиссея, — спросил я, — того хитрого парня, который так ловко проскочил между Сциллой и Харибдой? — Конечно помню! — сказало море. — Парень был хоть куда! — Тогда запомни меня, пожалуйста, — попросия я, — и вспомни обо мне лет через сто, а после еще раз — через пятьсот, а потом еще разик — через тысячу, что тебе стоит! — Так и быть, запомню, — сказало море, — даю слово, хотя ты и не Одиссей. Я ужасно обрадовался. — Море не забудет меня! — кричал я небесам. — Море не забудет меня! — кричал я скалам. — Море не забудет меня! — кричал я в уши кипарисам. — Эй вы, все! — орая я во все горло. — Море тысячу лет будет помнить меня, оно дало слово! — Ему здорово повезло! — сказали небеса. — Он станет вторым Одиссеем! — сказали кипарисы. — Пусть проскочит между Сциллой и Харибдой, — сказали скалы, — тогда поглядим.

Ходили слухи, что утро придет рано или поздно, но я не верил. Когдо оно пришло, я растерялся — утро застало меня врасплох. Я стоял перед ним и молчал, а оно разглядывало меня с любопытством. — Что ты делал всю ночь? — поинтересовалось оно, и я покраснел, как рак. — Неужто ты спал! — вскричало утро, и я побелел, как полотно. — А что тебе снилось? — спросило утро, и я ответил чистосердечно: — Мне снился вечер, теплый летний вечер, после дождя.

Мороз изобразил на окне дремучие белые джунгли. В них раздавались трели диковинных белых птиц. По ним разносился запах редкостных белых цветов. Из них неожиданно вылез большущий белый тигр и от души поздравил меня с Новым Годом. Я накормил его ветчиной, он и ушел, мурлыча. Совсем белый тигр, только нос розовый

Явилясь, такая яркая, рыжеволосая, вся в желтом, красном и оранжевом, и веет от нее прохладой. — Как зовут тебя? — спрашивают ее. — Осень! — отвечает. — Осень! — и улыбается торжествующе. — Имя-то какое грустное! — говорят. — Имя-то какое редкое! — говорят. — Имя-то какое славное! — говорят. — Осень!

Осень как осень. Свободные кошки ночью выходят во двор на прогулку. Дождик идет. Далеко на кавказе гордые горцы поют креманчули. А у соседей ребенок родился. Что же? Пойти и взглянуть на младенца? Или не надо? В уютном подъезде рослый подросток бренчит на гитаре. Дождик шумит. И красавцы грузины там, на Кавказе, поют креманчули. А у соседей старик умирает. Что же — пошел уж девятый десяток. Пожил — и хватит, и больше не надо. Осень как осень — ребенок родился, дождь моросит и старик умирает. Здорово все же поют это горцы там на Кавказе, свои креманчули.

Рябина красная, красивая рябина, все пристает ко мне с осенними вопрсами о заморозках превых, о дроздах, и о дождях, усердно моросящих. (Она настырна и по-женски любопытна). Осенний тополь рассуждает очень здраво о том, что лето-де прекрасно, но зима не менее, чем лето, благотворна (он любит осенью слегка пофилософствовать). Осина мне лепечет, как дитя, невразумительно, но очень мелодично о непростительной крикливости грачей и об осенней липкой паутине (она болтлива — любит лепетать). Береза же все жалуется мне на ветер — он давно уже грозится сорвать с нее оранжевое платье, как прошлой осенью (боится ветра). Люблю поговорить с осенними деревьями, их голоса послушать в сентябре.

Ребенок потерялся Ребенок плачет. — Мальчик, ты чей? — Я не мальчик, я девочка. — Девочка, ты чья? — То есть как это — чья? Я дочь природы, я дочь Вселенной, я дочь Земли, я дитя человеческое! — Так что же ты плачешь? — Да я же потерялась! — То есть как это — потерялась? Ты по-прежнему во Вселенной, вокруг тебя природа, под твоими ногами Земля и рядом — люди! А вот и мама твоя бежит, вся в слезах, — думала, что ты потерялась!

Когда-то был я камнем придорожным. А по дороге проносились всадники, и странники брели по ней куда-то. Когда-то был я полевой ромашкой, и мой сосед, лиловый колокольчик, надоедал мне глупой болтовней. Когда-то был я рыжим муравьем. Таскал еловые иголки в муравейник. И было много нас, таких же рыжих. Когда-то был я лосем горбоносым. Бродил по лесу, терся о деревья и нюхал воздух, шевеля ноздрями. Вот, наконец, я стал и человеком.

Утром я проснулся и стал одеваться. Вдруг чей-то голос мне шепнул: припомни молодость твою! — Не буду! — решил я и пошел в ванную мыться. Но тот же голос мне шепнул: припомни молодость свою! — Не хочу! — ответил я и отправился в кухню завтракать. Но голос снова произнес: припомни молодость свою! И добавил: припомни, припомни, не упрямься! — Да с какой стати мне ее припоминать? — рассердился я. — Вот еще новости! И тут мне голос говорит: забыл ты молодость свою, ай-яй-яй! — Нет, не забыл! — крикнул я разозлясь. — ничего подобного! И в ту же минуту без особого труда припомнил я уже далекую светловолосую, зеленоглазую, веснусчатую молодость свою: она лежит в траве и смотрит в синее небо, а я хожу вокруг и собираю желтые купавки. Цветы собирать моя молодость, признаться, ленилась. Но как она была хороша в венке из под купавок!

Я подымаю руки вверх. Не то чтобы я сдаюсь, нечего сдаваться. Не то, чтобы я молюсь — некому молиться. И не то, чтобы я потягиваюсь со сна — не сплю уже тысячу лет. Просто я подставляю руки ветру. Пусть он свистит в моих пальцах, пусть. Ему, это доставляет удовольствие.

Стоял на платформе, глядел на проезжающие поезда. Ехать никуда не хотелось. Хотелось стоять на платформе и глядеть на проносящиеся мимо поезда. Они проносились один за другим и в ту, и в другую сторону. Один за другим, один за другим они проносились, один за другим и в ту, и в другую сторону. О, как мелькали окна их вагонон! С платформы уходить не хотелось. Совсем не хотелось.

1. Что же касается вселенной, то она вполне пристойна, только слишком влюблена в свою проклятую тупую бесконечность и невнимательна поэтому ко мне. Бывало, скажешь ей: "Созвездие Тельца куда-то ускакало, третью ночь его не видно на небе!" Она же глядит задумчиво и отвечает невпопад. А в остальном вселенной я вполне доволен. 2. Сижу я посреди вселенной на лавочке и размышляю о том о сем. Чудная эта вселенная — ни конца, ни краю ей не видно. Смешная эта планета — все вертится и вертится без устали. Странная эта затея — жизнь: живешь, живешь, и все жить хочется. Удобная, однако, у меня лавочка — широкая и со спинкой. 3. По ночам я не сплю, потому что вселенная спит у меня на руках. Она привыкла так спать — я ее избаловал. Вот уже двадцать лет из-за нее я не высыпаюсь — дремлю в автобусах, зеваю на работе, засыпаю на концертах. Даже неудобно. А ей и горя мало. Каждую ночь она сладко спит, уткнувшись носом в мое плечо. Интересно, что же ей снится?

Пришла, повертелась, показала свои волосы, шею, лодыжки, посверкала серьгами, рассмеялась и ушла. Опомнившись, бросилась вслед, да где уж там! Далеко впереди мелькают ее лодыжки, далеко-далеко впереди сверкают ее серьги, далеко-далеко-далеко впереди слышится ее смех. Чего она смеется? Пришла, покрасовалась, ушла и все смеется.

В моей душе горит пожар, уж двадцать лет горит пожар — тушить его некому. Сплошной огонь в моей душе! Глядите, глядите — какой огонь, как полыхает! О, как светло в моей душе, о, как тепло в моей душе от пожара!

Казалось, все было ясно: сначала нашел себя, потом и ее. Но обнаружилось, что это ошибка: ее я нашел чуть раньше, чем себя. Впрочем, и в этом я не очень уверен: возможно, и себя и ее я нашел одновременно. А она говорит, что сначала нашла меня, а после и сама отыскалась, и уж потом кто-то нашел нас обоих. Словом, поиски увенчались успехом. Но временами мне кажется, что ни я, ни она еще не найдены ни мною, ни ею, никем.

Она написала: ну вот, я знала, что ты обо мне и думать не станешь! А он ей и ответил: дуреха! О ком же мне еще думать? Она написала: целуйся, целуйся, с кем хочешь, целуйся! А он ей ответил: спасибо, спасибо, что разрешаешь. Но мне почему-то охота с тобою одной целоваться. Она написала: целую, целую тебя, целую! А ты ведь меня не целуешь, признайся — ведь не целуешь? А он ей ответил: неправда! Целую тебя непрестанно! Я даже слегка утомился, тебя без конца целуя. Чуть-чуть отдохну и снова примусь тебя целовать. Она написала: как странно, что я с тобой не коварна! И он ей на это ответил: и правда ведь — очень странно! Она написала: соскучилась! Немедленно возвращайся! И он ничего не ответил, а просто взял и вернулся.

Стою на углу и жду свое счастье. Рядом со мною стоит мальчик со скрипкой в футляре. Чего он ждет? Надо мной на барочном карнизе стоят голые гипсовые младенцы. Ждать им решительно нечего. Мальчик худенький и остроносый. Младенцы пухлые и важные. А я прсто смешон — сколько же можно торчать на углу? Но вот оно прибегает, мое непутевое счастье, — плохо причесанное, с ненапудренном носом и с ненакрашенными ресницами. Так спешило, что не успело прихорошиться. Младенцы дружно хлопают в ладоши, а мальчик вынимает из футляра свою скрипку и с чувством играет "Хабанеру" Саратасе. Стою и едва не плачу от музыки и от счастья.

Глядят и не замечают. А могли бы и заметить, что я не так уж и прост, могли бы разглядеть мои высокие башни, могли бы и увидеть, что башни многоярусные, могли бы и обнаружить, что на каждой башне — часы, могли бы и поинтересоваться, почему все они спешат. Глядят, и ничего не понимают. А могли бы и понять, что я многобашенный. Ведь это не шутка — иметь столько башен. Ведь это красиво, что башни многоярусные. Ведь это удобно, что на каждой башне — часы. Ведь это хорошо, что все они спешат. Ведь было бы хуже, если бы они отставали. Глядят, поражаются, возмущаются, ужасаются. А могли бы и полюбоваться флюгерами на моих башнях, могли бы и послушать, как скрипят они на ветру.

Бывают минуты, когда душа разрывается на клочки. Их собираешь, кое-как склеиваешь и ходишь с такой душой — ведь новую-то нигде не достанешь! Но снова нахлынут роковые минуты, и снова душа разлетится в клочья. И снова, сопя от усердия, склеиваешь свою непрочную душу. Так и живешь.

Из-за шторы выглядывает маленький мальчик, толстощекий веснусчатый мальчик, — ему года два с половиной. Кажется это я. — Тю-тю! — говорю я себе. — Тю-тю-тю! — говорю я себе. — У, какой карапуз! — говорю я себе. ущипнув себя за толстую щеку. И мальчик прячется. Приподымаю штору — за ней стоит юноша, очень знакомый юноша с бледным серьезным лицом, — ему едва исполнилось восеминадцать. — Как ты молод! — говорю я себе. — Черт подери, как ты молод! — говорю я себе. — Ты просто не представляешь, до чего ты еще молод! — говорю я себе и опускаю штору. Из-за шторы выходит незнакомый старик с морщинистым лицом. — Погляди на себя, — шепчет он мне, — вот тебе уже восемьдесят! — Вы меня с кем-то путаете, — говорю я ему. — Я вижу вас впервые! — говорю я ему. — Я не желяю вас видеть! — кричу я ему и прячусь за штору.

Внезапно меня озарило. Ничего не поделаешь — хожу озаренный. Хожу и смеюсь, смешно как-то. Все смотрят на меня и тоже смеются. — Вот это озарило! — говорят. — Ничего себе озарило! Будто не видели никогда озаренных.

О, дурочка жизнь! Как она старается мне понравится! Она катает меня на реактивных самолетах, она водит меня на концерты органной музыки, она поит меня цейлонским чаем и на каждом шагу подсовывает мне красивых женщин — пусть, мол, полюбуется! О, дурочка жизнь! Она думает, что я совсем не люблю ее и живу из вежливости.