В начале весны появляется потребность бедокурить: щекотать гранитных львов, дразнить гипсовых грифонов, пугать мраморных лошадей и дергать за ногу бронзового графа Орлова, восседающего у ног бронзовой Екатерины Второй. В начале весны возникает желание жить вечно — но как осуществить это безумное намеренье? Спросил гранитных львов — они не знают. Спросил гипсовых грифонов — они тоже не знают. Спросил мраморных лошадей — и они не знают. Спросил бронзового графа — он и понятия об этом не имеет. Бронзовую императрицу спросить не решился.

Цветы пахнут похоронами и любовью. Но они ни в чем не виноваты. Иногда ими осыпают негодяев, иногда их дарят круглым дурам, иногда их воруют на кладбище и продают втридорога влюбленным. Но цветы ни в чем не виноваты. Им не стыдно, что Джордано Бруно был сожжен на площади Цветов.

Каждый вечер на нашей лестнице собиралась компания молодых людей. ни пили водку, мочились на стенку и хохотали над человечеством. Каждое утро, когда я шел на работу, на лестнице валялась бутылка и пахло мочой. Как-то я сказал молодым людям: Пейте на здоровье водку, но не стоит мочиться на стенку — это некрасиво, а над человечеством надо не смеяться, а плакать. С тех пор на нашей лестнице молодые люди пьют водку, навзрыд плачут над человечеством и изнемогают от желания помочиться на стенку. Изнемогают, но не мочатся.

Садясь обедать, я вспоминаю, что они лезут. Принимаясь за бифштекс с луком Я думаю, что они и раньше лезли. Доедая клюквенный кисель, я догадываюсь, Что они и впредь будут лезть. Выйдя на улицу, я вижу, что Расталкивая всех локтями они лезут в тролейбус. Войдя в тролейбус, я замечаю, что Наступая всем на ноги, они лезут к выходу. Бедные, — думаю я, — жизнь у них собачья! Все они лезут и лезут, все вперед пролезают. А ведь впереди-то им и делать нечего.

 Девушка, площадь, собор. Совсем юная девушка, не очень обширная площадь, очень древний собор. Массивный объем собора, пустынное пространство площади, тоненькая фигурка девушки. На девушке черные брючки и белая кофточка, площадь замощена розовой серой брусчаткой, собор построен из красного кирпича и желтого камня. Собор неподвижен. Девушка движется к собору, наискось пересекая площадь. Фигурка девушки все уменьшается. Громада собора все увеличивается. Внимание! Девушка подошла к собору. Колосальный собор. И рядом еле заметная фигурка девушки. Собор поглядывает на нее с умилением. Но девушка проходит вдоль стены собора и исчезает за углом. Собор в растерянности. Собор в смятении. Собор в отчаяние. Сотни лет он простоял на этой площади! Сотни лет поджидал он эту девушку в белой кофточке! Сотни лет ему снились ее черные брючки! Но внимание! Девушка вернулась! Она снова рядом с собором! Собор не верит своим глазам. Собор не может прийти в себя. Собор сияет от счастья. Покинем же площадь. Не будем им мешать.

 Движения его души порою необъяснимы. Она бросается куда-то в сторону, она делает зигзаги, она выписывает петли и долго кружится на одном месте. Можно подумать, что душа пьяна, но она не выносит спиртного. Можно предположить, что душа чего-то ищет, но она ничего не потеряла. Можно допустить, что душа слегка помешалась, но это маловероятно. Порою кажется, что душа его просто играет. Играет в игру, которую она сама придумала. Играет, как играют дети. Быть может она еще ребенок, его душа?

Тянет меня почему-то в эту даль. И будто нет в ней ничего особенного — типичная же даль! А тянет. Ушел бы и жил бы там, в дали. Да все дела какие-то, все дела. Смотрю в даль и вздыхаю. Тянет меня в эту банальную, туманную даль. Будь она неладна!

Хожу по весеннему городу и в горле у меня булькает восторг. Но я и виду не подаю. Хожу по городу и криво усмехаюсь: «Подумаешь, весна!» Сажусь в весеннюю электричку, и в ушах у меня щекотно от восторга. Но я не поддаюсь. Еду в весенней электричке и исподлобья гляжу в окно: «Эка невидаль — весна!» Вылезаю из электрички, бросаюсь в лес, Раскапываю снег под елкой, расталкиваю знакомого муравья И кричу ему в ухо: «Проснись, весна на дворе! Восторг-то какой!» «Сумасшедший!» — говорит муравей, — «И откуда только берутся такие восторженные идиоты?»

Скудные остатки своей совести он завернул в обрывок газеты и засунул в карман. Последние остатки своей совести он вознамерился скормить воробьям в ближайшем скверике. «Да ты погоди, — сказал я, — воробьи и без совести обойдутся. Да ты не дури, — сказал я, — побереги хоть эти остатки!» «Ха, — ответил он презрительно, — какие-то жалкие крохи! Нет, — ответил он твердо, лучше совсем без совести!» Его принципиальность меня поразила.

 Подходя к музею, я замечаю толпу людей, которые живут. Блуждая по музею, я гляжу на лица людей, которые жили когда-то. Выходя из музея, я думаю о людях, которым еще предстоит жить. Покинув музей, я вспоминаю о людях, которых трудно заставить жить — Их упрямство неодолимо.

Вчера был сильный ветер. Все, что я построил, он сдул. Я не ленюсь, я строю. И ветер не ленится — сдувает. Мы с ним труженики.

 Человек спокоен, вполне спокоен. Душа его безмятежна. Но вот возникает в ней легкое движение. Человек уже не спокоен, человек нервничает, человек волнуется. Человек уже разволновался. Все в нем кипит, все бурлит, все в нем бушует. Целая буря в его душе, целая буря! Страшно смотреть на человека, страшно! Успокойся, дорогой человек, успокойся! Постепенно, понемногу, полегоньку буря стихает. Человек спокоен, опять спокоен. Только где-то по краям его души еще что-то плещется и колобродит. Что-то колеблется и дрожит. Хорошо что человек успокоился! И вдруг снова буря, снова ураган в душе человеческой. И снова деревья в ней гнутся до земли и падают, вырванные с корнем! Дайте человеку пузырек с валерьянкой — нервы у него шалят.

Звонил ей весь вечер, хотел сказать — люблю! Но никто не подходил к телефону. Утром позвонил снова. Она взяла трубку. — Какого черта! — сказал я ей. — Звонил тебе весь вечер! Где ты шляешься? А сам подумал: «Не люблю я ее нисколечко!» Но вечером позвонил опять. — Ты знаешь, — признался я ей, — не могу я что-то понять, люблю тебя или нет? — Конечно любишь! — засмеялась она. — Какой непонятливый!

Когда я прохожу мимо них белой ночью, они смотрят на меня и молчат. Что означает молчание зданий, выстроившихся в ряд вдоль бесконечных пустынных улиц и глядящих на меня не мигая тысячами окон? Или они просто спят с открытыми глазами?

Какие мы, однако, смешные! У каждого есть тело — бестелесых вроде бы нет. У каждого есть душа — хоть маленькая, да имеется. И у каждого в груди что-то стучит — представьте себе у каждого! И каждому хочется неземного счастья — ей-богу, каждому! Но каждому чего-то не хватает. Кому — благоразумия, Кому — безрассудства, кому — крыльев за плечами, А кому — и волос на темени. Какие мы однако не совершенные! Отчего же не обретаем мы совершенство? Чего мы тянем? У каждого на то свои причины, свои отговорки, свой резон. Пессимисты полагают что совершенство не достижимо. Так да здравствует же оптимизм!

Плавая у подножья величавых скал и глядя снизу на тела пролетающих чаек, Трудно удержаться от соблазна и не вообразить себя чуть-чуть счастливым. Я и не удержался. Потом я осмелел и даже вообразил себя вполне счастливым. Мне это удалось. А после я совсем обнаглел и попытался представить себе, что я безмерно, безумно, безоглядно счастлив. И у меня это тоже получилось неплохо. Ошеломляюще, оглушающе, обезаруживающе счастливый, долго я плавал около скал. И чайки, завидя, меня вскрикивали от изумления.

Хорошо быть обезьяной, и попугаем хорошо быть, и крысой, и комаром, и амебой. Плохо быть человеком: все понимаешь. Понимаешь, что обезьяна — кривляка, попугай — дурак, крыса — злюка, комар — кровопивец, а амеба — полное ничтожество. Это удручает.

Нормальность вопиюще ненормальна! До минимума надо снизить норму Нормальности. Идиотизм блестящ, В нём бездна смысла, бездна удовольствий! Свихнувшиеся! Ваш черёд пришёл! Настроим идиотских городов, Дорог дурацких, Сумасшедших механизмов, И будем жить, хихикая в кулак!

Был ли я крылатым? Или крылья мне только снились? А что, если я и впрямь потерял их? А что, если они и вправду были длинными и белыми? А что, если они снова вырастут? В последнее время у меня часто чешутся лопатки. Но куда лететь? [7]

Я встретил в парке брнзовую статую. Нагая женщина стояла неподвижно, а любопытный хладнокровный снег скользил по чёрной выгнутой спине, по ягодицам, бёдрам и коленям и у ступней её ложился похозяйски. Она руками прикрывалась, замирая от страха, отвращенья и стыда. Что было делать? Снял своё пальто, на плечи бронзовые ей набрсил.

Мы гуляли с ней у пристани и любовались изящными шхунами с высокими мачтами. — Кто я, — спросила она меня — как ты думаешь? — Ты шхуна, — ответил я, — ты случайно зашла в мою гавань, тебя тянет в океан. Через месяц мы с ней расстались. Каждый день я хожу в порт  и распрашиваю моряков: не видел ли кто-нибудь стройную шхуну с зелёными глазами? Но всё напрасно. Трудно поверить, что её постигло кораблекрушение.

Незнакомые люди подходили к ней на улице и говорили: — Какая Вы милая! Тогда я любил её и она меня-тоже. Потом она меня разлюбила а я её ещё нет. Спустя два года я встретил её. Она так подурнела, что её трудно было узнать. — Милая, — сказал я ей, — ты очень подурнела! Наверное, это оттого, что ты меня разлюбила. Полюби меня снова! — Попытаюсь! — сказала она, но так и не попыталась — ей было некогда. А я ещё долго любил её зачем-то.

Человек редок  и встретить его трудно издергаешься весь  ожидая встречи      похудеешь и осунешься      тоскуя по встрече          забросишь все дела          думая о встрече  но однажды  встреча состоится ба! — скажешь —  неужто он?      и остолбенеешь      потрясенный  батюшки! — скажешь —  это же он!      и всплеснешь      руками потом обойдешь его вокруг  и рассмотришь как следует —      забавен человек снаружи! После подойдешь к нему поближе  и влезешь ему в душу —      внутри он еще забавнее!  ха! — скажешь —  встретился-таки!      и хлопнешь человека      ладонью по плечу  а потише нельзя?  скажет человек  и поморщится

Тысячу раз я спрашивал себя:  быть или не быть?  и тысячу раз в ответ  пожимал плечами.  Потом я стал спрашивать  всех подряд:  быть или не быть?  быть или не быть?  быть или не быть?  И все в ответ пожимали плечами.  Тогда я разозлился,  поймал во дворе мальчишку  лет восьми,  схватил его за ухо  и заорал:  говори, стервец,  быть или не быть?  Мальчишка заплакал  и уклонился от ответа.  С горя я напился  как свинья.  Пошатываясь,  я шел по Невскому  и читал неоновые надписи.  Все они были одинаковые.  Над универмагом было написано:  БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?  У входа в кино:  БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?  В витрине парикмахерской:  БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?  над пивным баром:  БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?  В трамвае я не утерпел  и спросил кондукторшу:  Ну а все-таки  быть или не быть?  Господи! —  сказала кондукторша, —  да какая разница!

Два глухонемых хулигана  три глухонемых хулигана  четыре глухонемых хулигана      хватит?      можно еще. Пять глухонемых хулиганов  шесть глухонемых хулиганов  семь глухонемых хулиганов      теперь достаточно. Семеро здоровенных  глухонемых хулиганов —  это целая толпа.  Безобразничают они скромно:  не матерятся,  не пристают к девушкам,  не пугают старушек —  просто стоят на мосту  и чего-то ждут,  а на мосту стоять не положено.  Милиционер свистит,  но они не слышат,  потому что они глухонемые,  и получается безобразие. Семеро совершенно глухих  и безнадежно немых хулиганов  ждут на мосту  какого-то чуда.  Но если вам кажется,  что их все же  слишком много,  можно оставить только шестерых  или пятерых,  можно ограничиться четырьмя  или даже тремя. Давайте оставим на мосту  двоих глухонемых хулиганов,  одному будет скучно  ждать чуда.

Гляжу — тащат кряхтят  пыхтят  обливаются потом —  тащат откуда — спрашиваю —  тащите  эту статую?      где вы ее раздобыли?  зачем — спрашиваю —  тащите  такую тяжесть?      надорветесь!  куда — спрашиваю —  тащите  этого идола?      к чему он вам?  бросьте вы его — говорю —  все равно не дотащите  бросьте!      но они не слушают —      тащат, снимаю пиджак  подхватываю каменную ногу  тащу  помогаю  пыхтим,  кряхтим,  обливаемся потом —  тащим куда  откуда  зачем —          потом разберемся