Истоки противостояния— надежды, сбывшиеся и несбывшиеся.

Реформы, начавшиеся во второй половине 1980-х годов в России (вот уже более полувека выступав­шей в облике "Советского Союза"), породили великие наде­жды. Надежды на избавление от пороков и ужасов прошлого, на демократию, процветание, благополучие человека.

Суть и направление этих реформ (объявленных снача­ла "совершенствованием социализма", потом "перестройкой" и наконец, с 1992 года, — "кардинальными либеральными преобразованиями") определились не сразу. В настоящее время они в оптимальном варианте вырисовываются следую­щим образом. Во-первых, это такое общественное развитие, которое порывает с коммунизмом — с идеологизированной, тотально огосударствленной командно-распределительной организацией общества, с тиранической властью и господ­ством партгосноменклатуры. И во-вторых, формирование свободного общества, в котором утверждаются демократия и свободная, основанная на конкуренции рыночная экономика, обеспечивающая устойчивое и восходящее экономическое и социальное развитие общества, его модернизацию, благопо­лучие каждого человека.

Сегодня, по прошествии более чем пятилетнего срока с начала объявленных кардинальных либеральных преобра­зований, если исходить из официальных оценок и мнений многих западных специалистов, Россия значительно про­двинулась по пути демократических и рыночных реформ и ныне по своей основе представляет собой демократическое общество со все более утверждающейся рыночной экономи­кой.

К сожалению, такие оценки не вполне, а в чем-то и вовсе не

Итоги проведенных (на данный момент) реформ про­тиворечивы, они характеризуются последствиями двоякого рода.

Последствия первого рода, наступившие в результате всего комплекса преобразовательных процессов (в том чис­ле осуществленные в первые годы перемен), действитель­но ознаменовали разрыв по ряду важных направлений с коммунизмом и появление реальных предпосылок и эле­ментов демократического развития.

Эти последствия затрагивают сферу гласности, инсти­туты представительной демократии, свободных выборов, потребительского рынка, ряд элементов рыночной инфраструктуры, рыночных механизмов. Сложился, пусть и не очень значительный, сектор свободного мелкого и среднего предпринимательства, участники которого настроены на конкурентную состязательность, производственный риск, вложение собственных доходов в производство. Этот сектор имеет опору в формирующемся среднем классе, в либеральных слоях интеллигенции, рабочего класса. Утвердились некоторые важные элементы банковско-финансовой инфра­структуры рыночного типа. Стала изменяться общая эконо­мико-моральная атмосфера в обществе: центр тяжести экономической жизни начал перемещаться на собственное дело, его доходность, прибыль, денежный эффект.

В целом же, однако, указанные кардинальные акции, начало которым было положено в 1992 году "размораживанием", освобождением цен, раздачей части госимущест­ва всем гражданам по ваучерам "на равных", сплошным акционированием государственных предприятий, породи и иные доминирующие тенденции и дали с этой точки зрения противоречивые результаты, по ряду пунктов — весьма отличные от намеченных и ожидаемых либеральных идеалов.

Это и есть последствия второго рода. И хотя их значимости и влиянию на будущее общества еще нельзя дать" окончательную оценку (они существуют, и проявляются в противоречивой обстановке, с разноплановыми тенденциями развития), все же о некоторых негативных и тревожных фактах можно, пожалуй, говорить с высокой степенью определенности.

Прежде всего, несмотря на все ожидания, не состоя­лось главного в демократических преобразованиях — полного разрыва с системой коммунизма и формирования свободного демократического общества с утвердившимися институтами либеральной демократии, со свободной рыноч­ной экономикой, обеспечивающей устойчивое, динамичное, восходящее экономическое и социальное развитие общест­ва (или хотя бы с утвердившимися и необратимыми основа­ми такого общества, имеющего достаточно определенную, доминирующую тенденцию развития в данном направле­нии).

А в этой связи и другой факт. Это все более возрас­тающее значение тенденций авторитарно-олигархическо­го бюрократического типа, при которых в условиях домини­рования государственного капитализма увеличивается гос­подство кланово-номенклатурной верхушки новорусской компрадорской буржуазии, кругов крупного банковско-торгового капитала, нередко сливающегося с коррумпирован­ным государственным аппаратом и криминальными струк­турами теневой экономики.

И если отмеченная тенденция останется неизменной, то тогда упорно выдвигаемый в последнее время в качестве символа нынешнего этапа реформ лозунг стабилизации, по сути дела, будет означать, что кардинальные меры по пре­образованию, объявленные "реформами", завершены, и те­перь дело за тем, чтобы закрепить, сделать незыблемым, надежно защищенным побеждающий авторитарно-олигар­хический строй, укрепить и расширить источники его бо­гатств и могущества. И тогда, при подобного рода стабили­зации, отдельные демократические институты, элементы свободного предпринимательства и рыночной экономики не только не получат развития, но под мощным авторитар­ным, бюрократическим, налоговым прессом, в обстановке криминального разгула будут все более терять свои позиции, все более отодвигаться на периферию экономико-по­литической жизни.

И здесь представляется важным подчеркнуть следую­щее.

Утверждающийся в России авторитарно-олигархиче­ский строй не есть капитализм со всеми его минусами и одновременно с его нарастающей динамикой, созидатель­ными качествами (тем более, как это представлялось в оп­тимистически-либеральных прогнозах, не капитализм со свободной, основанной на конкуренции, рыночной экономи­кой, характерной для развитых демократических стран).

Это строй-гибрид, "мутант", в котором начали "новую жизнь" некоторые черты капитализма (к тому же пре­имущественно номенклатурного государственного капитализма, во многом близкого к строю, свойственному странам — сырьевым придаткам капиталистической системы, с порядками и нравами, отвечающими интересам паразити­рующей элиты этих стран) — такие, как неконтролируемое стремление к обогащению любыми средствами, ко всеох­ватному наслаждению изощренными продуктами капиталистической культуры, криминальный беспредел, паразитические траты, всесилие денег.

Вместе с тем этот строй-гибрид выступает также в качестве известного преемника коммунизма — близких, родных для него свойств и порядков государственного социализма (к тому же советского образца), в том числе таких, как всесиль­ное государство, господство государственно-монополистических, бюрократических начал, всемогущество старой и новой но­менклатуры, подчинение рыночных механизмов корыстным интересам правящих элит, ориентация при решении эконо­мических проблем на безудержную эксплуатацию природных ресурсов, всевластие силовых структур, неконтролируемые паразитические траты в интересах номенклатуры, новорус­ской компрадорской буржуазии, верхушки господствующего политического класса. И что вызывает особую тревогу — этот строй, порвав по ряду позиций с коммунизмом, поклоняется тому же "идолу" (той же идеологии) всесильной государст­венности, словом, ориентируется на важнейшие начала ком­мунистической философии права в ее новом осовремененном обличье.

Таким образом, современное российское общество представлено двумя, к сожалению, не равновеликими, не одинаково сильными и не в одном темпе развивающимися, системами:

строем (господствующим) номенклатурного государст­венного капитализма, со значительными авторитарно-оли­гархическими и одновременно государственно-социалисти­ческими тенденциями;

строем (имеющим характер некоторых, недоминирую­щих элементов и структур) либерально-демократического типа и основанной на конкуренции рыночной экономики, опирающейся в основном на мелкое и среднее предприни­мательство, либеральные слои населения.

Существование и перспективы развития указанных двух, систем, как и иные результаты экономических и соци­альных преобразований в российском обществе, во многом определяют ситуацию и в области права современной Рос­сии, сам факт противостояния двух полярных направлений философии права, характерных для нынешнего времени. Вместе с тем понимание особенностей этого противостояния в немалой мере зависит также от того, насколько адекватно раскрыты причины, вызвавшие столь противоречивые ре­зультаты реформирования российского общества.

 

Тяжкие реалии и возможности.

Сегодня, задним чис­лом, когда многое уже очевидно, находится на поверхности, не очень-то сложно лихо, с претензиями на умудренность, рассуждать о причинах неудач в российских реформах — о том, "что надо было делать" и "кто виноват".

И тем не менее, отдавая себе отчет в такого рода опас­ности и по мере возможности избегая в этой связи оценоч­ных характеристик и категоричности в суждениях, важно уже сейчас, по горячим следам, попытаться разобраться в происходящем и извлечь уроки из нашего отечественного реформаторского опыта. Во всяком случае (в рамках дан­ной работы) те из них, которые относятся к содержанию данной работы — к праву, философским проблемам его раз­вития и судьбы.

Главное, наиболее существенное, на что нужно обратить особое внимание, состоит в том, что с самого начала перемен (и, увы, до настоящего времени) недооценены степень, мас­штабы и глубина разрушенности общества и человека, на­ступившие в результате чудовищного коммунистического эксперимента, проделанного во имя всеобщего счастья над обществом, народом, человеком. Самое тяжкое в таких то­тальных разрушениях (которых История еще на знала) — это изничтожение и замена некими фантомами естественных, нор­мальных, хотя и противоречивых, условий и механизмов жиз­недеятельности, построенных на частной собственности, экономической свободе, конкуренции, и способных — единст­венно способных! — раскрыть и развить человеческую актив­ность, инициативу, предприимчивость, обеспечить пер­сональную ответственность за свои действия и в итоге — успех экономического и социального развития.

И вот при таких губительных, беспрецедентно тяжких последствиях многих десятилетий коммунистического гос­подства сама логика необходимых перемен требует не столь­ко "реформ" в общепринятом их понимании (многие коммунистические фантомы вообще не поддаются такого рода реформированию), сколько в первую очередь восстановления нормальных, естественных условий и механизмов жизнедеятельности. Такого восстановления, ключом к которому является беспрецедентно сложное, многотрудное дело — воссоздание свободной частной собст­венности, причем собственности не в социалистически-потребительском и криминальном варианте (как, увы, случилось при официальной приватизации), а в виде основы производительного дела — рыночной экономики, построенной на конкуренции-состязании, стимулов к напряженному труду, ответственности за дело, импульсов вложений своих доходов в модернизацию производства.

И такого рода восстановление естественных условий и механизмов жизнедеятельности имело и какие-то, как это странно, благоприятные объективные предпосылки, которыми историческая судьба нашего Отечества как бы стремилась компенсировать обрушившиеся на людей беды. Это, первых, существование материальных предпосылок для первичных капиталов в виде работающих производств об­щенародной собственности (что давало возможность при надлежащей приватизации избежать хищническо-разбойничьего "первоначального накопления"). А во-вторых, как показало время перехода к нэпу, время эрхардских реформ в Германии, иные аналогичные исторические периоды, — взлет активности людей, гигантская энергия, высвобождающаяся при разрушении тотали­тарного строя, "общества-монолита", у нас — тотально ого­сударствленной социалистической системы.

Последнее из указанных обстоятельств вообще пред­ставляется принципиально важным. Ведь в социалистиче­ском обществе (особенно — в таком, как советское, где идеологизация и огосударствление охватили также и эко­номику, первичные условия жизнедеятельности, частную жизнь людей) индивидуальная энергия и инициатива, частные импульсы к активности и персональному творчеству оказываются загнанными; зажатыми, заглушёнными монолитной социалистической системой. И в обстановке, когда такого рода монолит разрушается, из него исторгается вся накопившаяся, затаившаяся энергия. И вот тогда в высшей степени важно, чтобы эта энергия была направлена в сторо­ну реального дела экономики, производительного созида­тельного труда. Такую направленность мощному потоку человеческой энергии как раз и способна придать частная собственность, "завязанная" на производстве, на производительном труде (хотя, как мы увидим дальше, не одна толь­ко частная собственность). Здесь воссоздание частной собственности и потребности быстрого развития, модернизации экономики идеально, точка-в-точку, совпадают.

Проведенные в России начиная с 1992 года кардиналь­ные, как это было объявлено, "либеральные преобразования" в экономике пошли по иному пути. Они с самого начала — во многом, увы, в силу нашего неисправимого нетерпения и во имя быстрого политического успеха — были нацелены на то, чтобы как можно быстрее перейти к передовым формам и институтам современной рыночной экономики динамично развивающегося модернизированного капитализма.

И если введение в январе 1992 года свободных цен было вызвано в основном бедственной ситуацией в потребитель­ском хозяйстве, во всей экономике (и такая болезненная мера, повлекшая стремительную инфляцию, тем не менее действительно принесла указанные ранее положительны результаты), то очевидно, что проведенная при отсутствии производительной частной собственности в производстве эта вынужденная акция не может рассматриваться в качестве оптимального начального звена рыночных реформ в стра­тегическом отношении. Тем более в том ускоренном, нацеленном на передовые формы варианте, который получил наименование "кардинальных" преобразований.

Не изменило сложную ситуацию и то обстоятельство, что спустя некоторое время, когда свободные цены уже породили мгновенно охватившую страну спекулятивно-тор­говую стихию, как будто были сделаны шаги к тому, что вообще должно было быть первым этапом создания свободной рыночной экономики, — началась официальная при­ватизация.

Но эта приватизация, вопреки расчетам ее организа­торов, не привела к формированию частной собственности в производстве. Она, с одной стороны (ваучерная привати­зация), имела пропагандистский, сугубо социалистический характер, вылилась в распределении "на равных" между всеми согражданами некоторой, весьма малой части госу­дарственного имущества в денежном выражении. С другой же стороны, официальная приватизация состояла во всеоб­щем акционировании государственных предприятий, кото­рое также не дало ожидаемого результата. Ибо акционерная форма хозяйствования вообще не является способом приватизации (она существует для организации и управления хозяйственными делами при уже сложившейся частной соб­ственности), а государственные предприятия как былые звенья "одной фабрики" сами по себе, пусть и в виде акцио­нерных обществ, не могут одномоментно, в силу одного лишь акционирования в любом его варианте, превратиться в свободных товаропроизводителей, функционирующих на осно­ве частной собственности.

И вот — результат. Свободные цены и всеобщее акцио­нирование, при отсутствии частной собственности в сфере производства, дали, выражаясь словами Канта, "величай­шую свободу" и неизбежный в этой связи "постоянный анта­гонизм". Но, к несчастью, это был не тот "антагонизм", который выступает в виде конкуренции, состязательности, соревно­вания и раскрывает человеческие достоинства, активность, созидательную энергию людей, "окунает" их "в трудности и работу", а просто-напросто антагонизм вседозволенности. Той вседозволенности, которая, напомню, является помимо всего иного взрывом людской энергии, происходящим в результа­те распада тоталитарного общества-монолита.

И именно здесь, в этой неуправляемой силе, не связан­ной и не обузданной частной собственностью в экономике, реальным экономическим делом, нужно видеть истоки той неукротимой спекулятивно-потребительской стихии, вспышки страстей, анархического безумия, которые ввергли жизнь России в нарастающий хаос после революции в феврале 1917 года и в ходе рыночных реформ в наше время.

Здесь мы и подошли к одной из основных проблем этой книги — проблеме соотношения свободы и права.

Но прежде — еще один штрих (ностальгически-предположительного характера), относящийся к вопросу о вос­становлении частной собственности в экономике.

 

А шанс, кажется, все же был...

Хотелось бы в дискус­сионном порядке сказать о том, что шанс восстановления частной собственности в сфере производства в годы перемен в нашем Отечестве все же был. И относится он — вопреки распространенным стереотипным односторонние политизи­рованным представлениям — к тому времени, когда только-только начались демократические преобразования в стране — тогда еще Советском Союзе.

При всей сложности и противоречивости событий, происходивших в 1985—1991 годах, то есть до начала этапа реформ, названных "кардинальными", в то, теперь уже далекое, романтическое время все же наметились многообещающие процессы, дававшие известный шанс на действительное пре­образование самой основы реформируемого общества — на восстановление частной собственности, причем не в ее социалистическом, спекулятивно-потребительском и криминальном варианте, а в исконном качестве — как предпосылки механизма созидательной производительной деятельности.

Речь в данном случае идет не только и, пожалуй, даже не столько о кооперации и индивидуально-трудовой деятель­ности, которые, в общем-то, тоже связывали преобразование собственности с активизацией труда, его производительностью и на ряде участков хозяйственной жизни заложили основу производительной — в то время! — частной собственности, сколько об уникальном, на мой взгляд, экономическом и пра­вовом институте — институте аренды.

Представляется важным сразу же обратить внимание на то, что выработанный в 1989—1991 годах экономический и правовой институт, именуемый "арендой", выступал не в своем обычном юридико-традиционном значении, то есть не в качестве формы временного возмездного пользования иму­ществом (хотя такой момент в нем присутствует), а в качест­ве способа приватизации государственной собственности. Причем — такого способа приватизации, когда частная соб­ственность максимально раскрывает свой созидательный потенциал в производстве, а именно: становится мощным стимулом к активизации труда, к ответственности за дело и, главное, фактором, стимулирующим инвестиции собствен­ника — вложение доходов от экономической деятельности в модернизацию производства. Скажу с полной определенно­стью: "такого" же или близкого к "такому" экономического и правового института практика экономических преобразований в России, на мой взгляд, больше не дала.

Здесь вполне оправданно сделать замечание более общего характера. Суть его в том, что в нашем обществе про­должают господствовать упрощенные, в немалой степени навеянные марксистской коммунистической идеологией, представления о собственности как о некоем благе, источнике беззаботного жития, удовлетворения каких угодно по­требностей. И потому сама "приватизация" нередко понимается в основном как форма дележа благ, главным результатом которого становится обладание правом распо­ряжения имущественными богатствами.

Между тем собственность со строго экономических по­зиций — это не столько некое благо, сколько активное хо­зяйское дело, труд, бремя и ответственность (именно в таком качестве оно выступает как важнейшее "неотъемле­мое право человека"). И институт аренды, выработанный в первые годы демократических перемен и закрепленный в 1990 году законом, давал именно такой эффект.

Это связано с двумя принципиальными новшествами, вторые были введены при отработке соответствующих юридических конструкций арендных отношений. Во-первых, с тем, что субъектами арендных отношений становились не трудовые коллективы, не какие-либо иные подразделения государственных предприятий (как это случилось при официальной приватизации), а новые самостоятельные хозяй­ствующие субъекты — организации арендаторов, отдельные граждане-арендаторы, настроенные на собственную хозяй­скую деятельность. И, во-вторых, с тем (и это решающий момент), что вся продукция, произведенная с помощью арендованного у государства имущества, становилась собст­венностью - частной собственностью! — арендатора.

Таким образом, при помощи данного института на осно­ве государственной собственности, с ее использованием соз­давалась частная собственность в производстве. И что особенно существенно, перспектива получения "своей" собственности, а кроме того, предусмотренная законом перспектива выкупа у государства всего арендованного имущества — все это на­страивало арендатора на напряженный, интенсивный труд, на собственническо-хозяйское отношение к делу и — вот оно, самое главное! — на модернизацию обретаемого имущества путем вложений своих доходов в производство.

В 1990—1991 годах сектор арендных и частнособст­веннических "коллективных" предприятий оказался един­ственным подразделением в советском народном хозяйстве, где наблюдались рост и модернизация производства. Здесь шел интенсивный процесс создания слоя частных собствен­ников в сфере производства — основы формирования со­временного конкурентного рыночного хозяйства, которому при благоприятном развитии событий суждено было путем постепенных реформ прийти на смену централизованной плановой экономике. Не случайно поэтому бюрократические ведомства, вся советская партгосноменклатура стали создавать для этого развивающегося сектора хозяйства все­возможные препятствия. Конец благоприятной перспективе в этой области положили, увы, "кардинальные" реформы, когда арендные и частнособственнические "коллективные" предприятия были одним росчерком пера в подзаконном нормативном акте преобразованы в открытые акционерные общества — с одинаковой для всех этих обществ судьбой: вся реформируемая экономика стала основой номенклатурного государственного капитализма и пребывает в непрекращающейся стадии глубокого упадка.

Что перед нами — упущенный шанс? Наверное. Хотя надо отдавать себе отчет и в том, что перспектива использо­вания аренды как способа приватизации при сохранении коммунистического режима была более чем проблематичной. В то же время можно предположить, что подобная перспектива стала бы в какой-то мере оптимистической, если бы этим способом воспользовались демократические силы, при­шедшие к власти после разгрома основ коммунистического строя в конце 1991 года.

Но в основном — это урок. Кроме всего прочего, он еще раз подтвердил, что революционные меры, рассчитанные на быстрый впечатляющий успех и по-большевистски про­веденные сверху (а именно такой характер имела начатая в 1992 году официальная приватизация), в конце концов при­водят к неудаче, нарастанию трудностей, беде.

Во всяком случае при разных возможных оценках плю­сов и минусов "кардинальных" реформ (либеральных по сво­ему замыслу и ряду результатов) очевидно, что формы официальной приватизации, как уже отмечалось, не дали того созидательного эффекта, который могла и должна была дать действительная частная собственность в сфере произ­водства. Ваучерное распределение части государственных имуществ и всеобщее акционирование государственных пред­приятий фактически создали благоприятные условия для спекуляции ваучерами и акциями, для приобретения за бес­ценок новорусскими ротшильдами (в основном выходцами из партийно-комсомольской номенклатуры), зарубежными фир­мами и криминализированным теневым капиталом много миллиардных национальных богатств, относящихся главным образом к природным ресурсам страны. Об этом уроке, по-видимому, надо помнить и при обсуждении различных путей дальнейшего преобразования собственности в России.

 

Другой решающий фактор.

При всей принципиальной важности частной собственности в производительной сфере воссоздания в разрушенном коммунизмом обществе, есть и другой, действенный и основательный, фактор вос­становления нормальных, естественных условий и механизмов жизнедеятельности, обеспечивающих динамичное, восходящее развитие общества.

Это — право, отвечающее требованиям современного гражданского общества.

Еще раз вспомним Канта, его мысль о том, что устра­нить отрицательные стороны "постоянного антагонизма" и достигнуть развития положительных задатков, заложенных в человечестве, — с тем, чтобы люди "окунулись в трудно­сти и работу", возможно лишь при условии, когда "самым точным образом определены и сохраняются границы" сво­боды (или — по Шеллингу — при обеспечении "игры сво­боды"). Иными словами, — при развитом современном праве, которое, по словам того же Канта, определяет "для всех, что им по праву должно быть дозволено или не дозволено". Значительный интерес в этом отношении представляют и суждения русского философа И.А. Ильина, справед­ливо полагающего, что "свобода не просто "даруется" сверху, она должна быть принята, взята и верно осуществлена сни­зу"; и такое восприятие свободы людьми, предупреждаю­щее ее употребление во зло, превращение ее в произвол, в войну всех против всех, состоит как раз в том, чтобы была правильно понята правовая форма свободы, "ее правовые пределы, ее взаимность и совместность".

Такого правового опосредствования "антагонизмов" и такого определения правовой формы и правовых пределов свободы не оказалось в России, когда после крушения пар­тийно-государственной системы коммунизма на общество катился гигантский вал вседозволенности, а с 1992 года открыты широкие шлюзы для неконтролируемого экономического поведения.

Именно отсутствие надлежащих и действенных правовых форм (помимо отсутствия частной собственности в сфере производства), да к тому же в обстановке финансового хаоса и ваучерно-акционерной приватизации, как раз и позволило активным деятелям из правящего слоя общества (в первую очередь выходцам из актива партийно-комсомольской номенклатуры) через коммерческие банки, некоторые институты непроизводственного бизнеса — рекламного, шоу-бизнеса и др. — приватизировать ключевые звенья финансовой инфраструктуры, финансово-бюджетных потоков, вы­ходы на природные богатства, льготные условия их реали­зации за рубежом. Все это и привело к формированию ядра финансовой олигархии, овладевающей центральными по­зициями в разрушенной огосударствленной экономике, а затем — и в области государственно-общественной жизни.

Но своеобразие общественно-политической ситуации в российском обществе состоит не только в том, что ко време­ни перехода к "кардинальным" преобразованиям в России не была создана принципиально новая правовая основа для того, чтобы начавшиеся демократические процессы вошли в созидательное русло, причем такое, которое бы блокировало превращение свободы во вседозволенность, произвол, войну всех против всех. Не менее пагубным оказалось и то, что в российском обществе в годы начавшихся демократи­ческих перемен сохраняла значительную силу и практи­чески, реально продолжала действовать по многим позициям и направлениям юридическая система социализма — юридические реалии, воплощающие коммунистиче­скую философию права.

В чем эта сила и эти реалии себя проявляли?

Начнем с того, что в реальной правовой действитель­ности России в годы начавшихся перемен сохранилась в основном юридико-фактическая инфраструктура прежней юридической системы. В те годы и в немалой мере до на­стоящего времени продолжали и продолжают действовать прежние юридические акты, "настроенные" на функционирование бесконтрольной военно-коммунистической власти и планово-распределительной экономики. Другие акты, при­нятые в годы перестройки и в более позднее время, несут на себе печать социалистических порядков и нравов. Прак­тической юриспруденцией (да и подготовкой юристов в системе правового образования) занимаются в основном специалисты, воспитанные в духе догм и традиций социалисти­ческого права.

Но главное все же не это. Самое существенное из того, что отрицательно влияет на всю правовую жизнь современ­ного российского общества, — это сама сохранившая свою силу и действие, коммунистическая философия права. Тс выражающие эту философию правовые идеи, которые об­разуют стержень, сердцевину правовой системы, действую­щей в условиях господства коммунистической идеологии Идеи подновленные, преподнесенные в осовремененном сло­весно-демократическом антураже. Ныне — все более обретающие "национально-патриотическую" окраску. Но по своей основе — именно коммуно-философские, воплощенные в "идолах" всесильного государства и просоциалистических категориях (таких, как "социальная справедливость", "со­циальное государство").

И в этой связи — еще один, быть может, самый суще­ственный момент.

Коммунистическая правовая философия, базирующие­ся на ней правовые идеи, реалии и порядки находят себе опору не только, а порой и не столько в прямых наследниках коммунистического режима, в том числе в существующем коммунистическом движении, укрепившемся в результате неудач в реформировании общества, но чувствующем себя, кажется, неуютно под грузом прежних революционно-ком­мунистических догм (и потому, в частности, выдвигающем на первый план "патриотические" лозунги, лозунги просто "крепкой государственности", "социальной справедливости", "социального государства"). Они тетерь в большей степени находят себе опору в утверждающемся номенклатурном государственном капитализме, в крепнущих авторитарно-олигархических тенденциях, воспринявших известные элементы государственнической коммунистической идео­логии, государственного социализма и соответствующих им порядков и ориентации.

Произошло все это по причинам двоякого рода. Как в силу известных экономических просчетов, во многом вы­званных невероятно сложной обстановкой разрушенного общества, борьбой за власть и нашим нетерпением — стрем­лением решить проблемы, требующие исторически длитель­ного времени, одномоментной "красногвардейской атакой"; так и по той причине, что, казалось бы, новаторские по за­мыслу реформаторские меры осуществились в чуждой для них политико-правовой среде, в которой господствуют коммуно-правовые начала (идеи и порядки, пришедшие к нам эпохи пролетарской революции, диктатуры пролетариа-сталинизма и брежневского неосталинизма).

 

"Идол" всевластия.

Главным выражением коммунистической философии права в нынешнее время, как уже говорилось выше, является "идол" (увы, "действующий" на практике, в жизни) всесильного государства.

Этот тезис может показаться по меньшей мере спор­ным. Ведь сейчас повсеместно идут разговоры об "эрозии государства", "утрате управляемости", "необходимости вос­становления и укрепления государственности", "порядка в государстве" и т.д. И в этой связи в качестве одного из наи­более престижных идеологических постулатов выдвигается идея "крепкой государственности", которая становится чуть ли не объединительной платформой для политических сил различной мировоззренческой ориентации. "Государствен­ная идея", не так давно во многом негласная, преимущественно жившая в сознании, умах и делах людей, причастных к власти и к коммунизму, в настоящее время находит все более и более непосредственное выражение в обществен­ном мнении, в печатных публикациях, в средствах элек­тронной информации и — что особенно настораживает — в законодательных документах российских законодательных учреждений, практике их применения.

Между тем тезис об "идоле" всевластия как главном выражении коммунистической философии права характе­ризует не состояние государственности, не ее способность выполнять исконные государственные дела (ситуация здесь, в самом деле, неблагоприятная, тревожная и здесь, дейст­вительно, требуется упрочение демократической государ­ственности), а совсем другое. Речь идет об "идоле" (непре­рекаемом постулате, нерушимом принципе) — о том, что государственная власть по-прежнему нацелена на то, чтобы утверждать себя методами и средствами силово­го господства. Причем — так, что она во многом остается продолжением диктатуры пролетариата, власти идеолого-партийного социалистического государства.

Понятно, в современных условиях — это уже не та без­граничная власть, то всемогущество, которые отмечали ста­линскую тиранию, когда карательно-репрессивная, чиновничья машина делала все, что "во имя коммунизма" заблагорассу­дится вождю. Но это все же — всевластие по-прежнему дос­таточно мощное.

В чем же оно проявляется?

Во-первых, в том, что карательно-репрессивные учре­ждения, регулярная армия, чиновничий аппарат находятся в прямом и беспрекословном подчинении высшему должно­стному лицу — главе государства, который (и по формаль­ным установлениям Конституции, и по практике реализации своих полномочий) не очень-то связан законом в возможно­стях их использования.

Во-вторых, в том, что и после проведенной официаль­ной приватизации ключевые рычаги командования эконо­микой (в виде основной массы финансово-кредитных ресурсов, контроля за основными финансовыми потоками, природными богатствами и др.) остаются у государственной власти (при тесном взаимодействии с господствующей фи­нансовой олигархией), ее высших эшелонов, центров госу­дарственного управления.

В-третьих, под контролем государства остаются основ­ные СМИ — средства массовой информации, которые — осо­бенно в ходе и после окончания избирательной кампании 1996 года — последовательно, хотя и с сохранением некоего имиджа "независимости", обслуживают в основном дейст­вующую власть.

И наконец, в-четвертых, реально господствующая власть настроена так, что считает себя действительно все­властной — такой, которая "вправе" — по канонам высше­го революционного права — при необходимости идти на крайние насильственные меры и акции.

Главное же — власть и на федеральном, и на регио­нальном уровнях, как и в прежнее время, остается гигант­ской ("Большой") по своим количественным характеристикам и возможностям, настолько значительной, что она в прин­ципе не может оказаться "под" правом, вписаться в систе­му отношений и порядков правового государства.

Факты российской действительности последнего време­ни свидетельствуют, что указанные механизмы и средства, призванные обеспечивать государственное всевластие, в раз­личном их сочетании и различной "дозировке", в немалом числе случаев приводились в действие, срабатывали. И не только в критических ситуациях (при противоборстве с Вер­ховным Советом в 1993 году, в Чеченской войне, на прези­дентских выборах 1996 года), но и в ходе осуществляемых с 1991—1992 годов реформаторских акций.

В этой связи, вполне правомерной, вероятно, будет сле­дующая аналогия. Если создание безупречно действующей машины сталинской тирании является по своему замыслу и исполнению поистине гениальным свершением, то, быть может, такая же или близкая к такой оценка окажется уместной в отношении искусных государственно-властных построений правящей элиты современного российского общества, создавшей не менее впечатляющую систему всевластия, да притом при действии общепризнанных демократических порядков, установленных в общем-то демократической Конституцией.

 

Горячие точки противостояния.

Жизнь современной России сложна, противоречива. И эта сложность, противо­речивость создает помимо всего иного уникальную ситуа­цию, когда реально, воочию можно видеть, как "лоб в лоб" столкнулись два полярных направления в философии пра­ва — философия гуманистического права (правозаконности) и коммунистическая философия права.

Здесь нужно напомнить, что наряду с той линией эко­номико-политического и правового развития и тем домини­рующим строем, которые по ряду позиций продолжают государственно-социалистический курс, "обогащая" его да­леко не лучшими "блоками" государственно-капиталистической системы, в российском обществе существует и последовательно либеральная ориентация, опирающаяся на сек­тор свободного мелкого и среднего предпринимательства, формирующийся средний класс, либеральные слои интел­лигенции, квалифицированных тружеников с "синими" и "белыми" воротничками.

В силу этого в российском обществе, особенно после 1991—1992 годов, наряду с продолжающими доминировать порядками и институтами, по-прежнему реализующими коммунистическую правовую философию (в ее осовреме­ненном, "огосударствленном" виде), достойное место стал занимать и ряд правовых институтов и форм, которые могут быть охарактеризованы как элементы или пред­посылки гуманистического права, правозаконности.

Эти-то элементы (предпосылки) и находятся в жест­ком, порой жестоком, воинственном противостоянии с тем проклятием, что принесла на нашу землю марксистская, ленинско-сталинская, большевистская идеология, — с ком­мунистической философией права.

Наиболее жаркий, "кровавый" участок такого проти­востояния — это столкновение главных идей рассматривае­мых полярных философских направлений, стремящихся занять центральное место в действующем российском пра­ве, идеи правозаконности и идей, основанных на признании приоритета всевластной государственности, допустимости государственного всевластия, просоциалистических крите­риев жизни общества.

По ряду входящих в жизнь российского общества пра­вовых институтов можно наблюдать парадоксальную карти­ну, когда как будто бы устанавливаются новые юридические формы, в немалой мере основанные на передовом мировом опыте, но за такими, казалось бы, передовыми формами скры­ваются, как бы затаились, механизмы государственного все­властия, просоциалистических императивов.

Особо острый характер противостояние двух направ­лений философии права приобрело в событиях, которые и сами по себе во многом определяют судьбу России и кото­рые (возможно, в этой же связи) имеют существенное зна­чение для нашего правопонимания в будущем.

Такими горячими точками противостояния стали:

— Конституция;

— Гражданский кодекс;

— Чечня.

 

Из исторических данных.

Россия — страна с уникаль­ной государственно-политической культурой, характеризую­щейся расколом между догосударственными ценностями и тиранической имперской властью. Страна долиберальной, "промежуточной цивилизации", вместе с тем "выросшей под сильным влиянием стран с господством либеральных цен­ностей", с настойчивым стремлением в том или ином виде реализовать эти либеральные ценности.

Отсюда — доминирующей тенденцией государственно-политического развития России двух последних столетий стало стремление утвердить в России такую важнейшую либеральную ценность, как конституция. И вот, начиная с декабристов, через конституционные предположения Сперанского и Александра II, робкие попытки реализации кон­ституционных проектов в годы революционных потрясений начала XX века, протянулась центральная нить демокра­тического развития, когда институт конституции стал сво­его рода знаменем и центром притяжения для тех демо­кратических сил, которые исповедовали либерально-демо­кратические идеалы.

И здесь важно обратить внимание на то, что Россия действительно, по-настоящему, выстрадала конституцию как идеал и центр политико-демократической жизни, как при­влекательный и желанный образ будущего российского уст­роения.

В то же время, и это нужно сразу же подчеркнуть. Россия не выстрадала, в отличие от многих других стран, конституцию "с содержательной стороны" — с точки зре­ния ее правовой настроенности, предназначения в отноше­нии власти и положения человека, личности в обществе.

И с этой точки зрения, при всех славословиях в отно­шении конституции и конституционного развития, в России вплоть до конца XX века институт конституции, как он мыслился лучшими умами России, еще не стал выражени­ем и реализацией гуманистического права, философии свободы.

 

Перехват идеи.

Самое несообразное, что произошло с идеей конституции в России, — это ее перехват большеви­ками-ленинцами и использование в политико-правовой жизни в целях, в корне противоположных тем, во имя которых сложился и утвердился этот высокозначимый инсти­тут демократии и права.

Уже в 1918 году принимается первая советская Кон­ституция, затем в течение исторически короткого срока - еще три Конституции (1924, 1936, 1977 гг.).

Обычно при характеристике советских конституций, как и конституций "других Социалистических стран", конституций союзных и автономных республик СССР, акцент де лается на том, что все они — не строго юридически законодательные документы, обладающие наиболее высокой в стране юридической силой (хотя каждая из них име­ла подзаголовок "основной закон"), а скорее партийно-политические, декларативные и даже официозные теоре­тические документы.

В общем, это верно, и указанная черта даже утверди­лась в виде некой советской конституционной традиции (в заглавной части — декларативные дефиниции, непременно законодательные определения сути "конституционного строя", экономической системы, форм собственности и др.)

И все же, надо полагать, мы до настоящего времени не определили того главного, что раскрывает само существо, предназначение, притом правовое предназначение, совет­ских конституций. Это существо и предназначение состоит в том, что именно советские конституции были призваны легализовать, придать юридически оправданный статус тому высшему революционному праву, которое, согласно марксистскому, ленинско-сталинскому большевистскому мировоззрению, "по праву" принадлежало рабочему клас­су, беднейшему крестьянству, трудящимся, их авангарду — коммунистической партии.

При этом нужно видеть те существенные отличия, ко­торые характерны для такого конституционного закрепле­ния этого "высшего права" в Конституциях 1918 и 1924 годов, то есть в пору прямых насильственно-революционных ак­ций, и в Конституциях 1936 и 1977 годов, в годы утвердив­шегося военно-коммунистического строя, созданного в условиях тирании единоличного вождя — Сталина.

Конституции 1918 и 1924 годов прямо провозглашали всевластие носителя высшего революционного права — дик­татуры пролетариата, юридические преимущества рабоче­го класса, принудительный труд, возможность прямых репрессивных мер против эксплуататоров и т.д. — словом, прямую, слегка юридически оформленную революционную диктатуру, легализующую непосредственное насилие в от­ношении ряда слоев населения (эксплуататоров, угнетате­лей).

Начиная с 1930-х годов, когда наступила новая полоса советского развития (и когда кардинальные революцион­ные акции ничуть не ослабли; свидетельство тому — кол­лективизация, Большой террор, "преобразование природы"), советские Конституции 1936 и 1977 годов, сообразно особенностям сталинской эпохи военно-коммунистического, еди­нодержавного всевластия вождя, юридически по-иному выразили и легализовали свою суть — всемогущее революционное право.

Четыре момента представляются здесь наиболее существенными.

Во-первых, альтернативами устраненных из текста одиозных формулировок типа "диктатура пролетариата" стали те категории и начала, которые фактически осущест­вляли тираническую деятельность, — советское государст­во, действующее в виде всевластных Советов "снизу доверху", "социалистическая законность".

Во-вторых, в тексте конституций в различных, явно хитроумных вариантах закреплено безусловное верховен­ство в государственно-правовой жизни коммунистической партии (либо в виде указания на то, что партия образует 'ядро" всех государственных и общественных организа­ций — ст.136 Конституции 1936 года, либо в виде консти­туционной записи о коммунистической партии как "руководящей и направляющей" силе в обществе — ст.6 Консти­туции 1977 года).

В-третьих, в Конституции не содержалось ничего, бук­вально ничего, что могло хотя бы в какой-то малой степени препятствовать реальному, фактическому всемогуществу партгосноменклатуры, верховных инстанций коммунисти­ческой партии, способных в силу сложившихся порядков напрямую, минуя государственные органы, командовать вооруженными силами, карательно-репрессивными учреж­дениями, чиновничьим аппаратом.

И наконец, в-четвертых, Конституции 1936 и 1977 го­дов — конституции сталинской эпохи и брежневского нео­сталинизма, сохраняя всю свою направленность на решение задач "пролетарского всевластия", создали мощное право­вое прикрытие этому всевластию: они настолько оказались нашпигованными внешне демократическими формулами к лозунгами (вроде "все для человека, все во имя человека"), да притом такими, которые внешне напоминали институты и правовые формы развитых демократических стран, что и впрямь создавалась иллюзия некой демократии "нового и высшего" типа и "передового" права, доселе невиданного по уровню развития.

Декоративный, иллюзорный характер демократических и правовых установлении "поздних" советских конституций, особенно Конституции 1977 года, носил настолько очевидный характер, что составители конституционного текста, не стра­шась возможных последствий, включили в текст ряд ради­кальных, действительно демократических положений (например, о "гласности", о "развертывании демократии как главном направлении развития социалистической государ­ственности", о "суверенитете" союзных республик). Некото­рые из этих положений позже, когда в жизнь общества стали действительно входить демократические начала, сыграли роковую роль: одни позитивного свойства (запись о гласности стала основой для утверждения свободы слова), другие — негативного (запись о суверенитете союзных республик ста­ла юридической предпосылкой для односторонних действий республик по их выходу в 1991 году из состава Союза).

Но вот что сыграло злую шутку с приверженцами юри­дических иллюзий.

Советские конституции не предусматривали сколько-нибудь жесткий порядок их изменения, внесения в них по­правок (кроме требования 2/3 от общего числа депутатов законодательного органа — Верховного Совета). И это, в общем-то, понятно. В интересах правящей элиты, партгосноменклатуры нужно было оставить возможность внесения без каких-либо затруднений в конституционный текст ка­ких угодно корректив. И они подчас вносились, без предва­рительной проработки, прямо от микрофона, с голоса. В процессе начатых демократических преобразований такой порядок в чем-то дал и положительный результат: в 1988— 1989 годах в Конституцию, притом без особых осложнений, были внесены поправки о Съезде, о постоянно действую­щем Верховном Совете, о свободных выборах и др.

Но вот, когда после августовского путча 1991 года в состоянии общего потрясения после путча Съезд с сентября 1991 года пошел на "свертывание" деятельности общесоюз­ных органов, на замену Конституции кратким переходным документом (с расчетом на скорое принятие Союзного Дого­вора), оказалось, что в Конституции не закреплен жесткий порядок, регламентирующий изменения и отмену ее поло­жений, да и вообще нет ни единого пункта, который бы воспрепятствовал фактическому прекращению "по воле Съезда" действия последней Конституции СССР, что и предопределило с юридической стороны беспрепятственное (во многом, увы, связанное с борьбой за власть) "прекращение" существования союзного государства, место которого заня­ла одна из бывших союзных республик — РСФСР (Россия) с ее политическим руководством.

 

Новые иллюзии.

После распада в конце 1991 года Со­ветского Союза, к тому времени уже весьма рыхлого, не­стойкого конгломерата "союзных республик", сразу же возникла в качестве неотложной задача создания новой, юридически полновесной Конституции России — централь­ного государственного образования нового сообщества, те­перь сообщества "независимых государств" — СНГ.

Эта задача осложнялась тем, что действующая Конституция России (скроенная по образцу утратившей силу союзной Конституции) представляла собой юридически за­висимый документ, которому было предназначено действовать в Конституционном пространстве, определяемом общесоюзной Конституцией. К тому же, как и эта послед­няя, российская республиканская Конституция, подобно общесоюзной, представляла собой пестрый, мозаичный документ, наполненный как советскими постулатами, так и всевозможными коррективами и поправками, подчас дей­ствительно демократического характера, а подчас — поверх­ностными, принятыми "от микрофона", "с голоса".

Но была здесь и обнадеживающая перспектива. В от­личие от общесоюзной конституционной комиссии, факти­чески не создавшей ничего достойного внимания (лишь в порядке индивидуальной инициативы над конституционным проектом работал А.Д. Сахаров, были и некоторые другие инициативные разработки), аналогичная комиссия РСФСР, работавшая под эгидой Съезда народных депутатов РСФСР, подготовила проект новой Конституции.

Этот проект резко отличался от конституционных доку­ментов советского времени. Из его текста были устранены все идеологические и партийные наслоения, в развернутом виде был дан раздел о правах человека и гражданина, по­следовательно, на американский манер, проведен принцип разделения властей, подробно отработаны взаимоотношение между ветвями власти. По многим своим характеристикам подготовленный комиссией проект приближался к тому стан­дарту конституционных документов, пусть и не самых пере­довых, который стал нормой в демократических странах.

Свидетельством того, что данный проект конституции имел общедемократический характер, стала явно отрица­тельная реакция на него со стороны коммунистической пар­тии (в ряде публикаций он именовался "пробуржуазным" и, как это ни странно, "тоталитарным"). Впрочем, такого рода отрицательные оценки были все же в чем-то сдержан­ными, умеренно негативными, что, как выяснилось позже было вовсе не случайным...

В начале 1992 года, когда, как представлялось многим, Россия наконец-то вырвалась из пут коммунизма и начались кардинальные экономические реформы, крепла уверенность (этому соответствовали настроения правящих кругов) в том, что аналогичные акции совершатся также и в политической области, и тогда вот-вот подготовленный проект российской конституции будет внесен конституционной комиссией на рассмотрение Съезда и будет Съездом принят.

Увы, и в такой, казалось бы, благоприятной ситуации, когда по всем данным будто бы были повержены основные устои ленинско-сталинской, большевистской тоталитарной системы, Россия все же вновь попала под власть соблазни­тельных, манящих миражей, иллюзий.

Эти иллюзии затронули те экономические акции, кото­рые были названы "кардинальными" реформами. Иллюзии оказались весьма сильными и в политической сфере, в планах конституционного обновления, призванного, по расчетам, ут­вердить действительную демократию в российском обществе.

При более обстоятельном анализе подготовленного кон­ституционного проекта выяснилось, что это, при всех оче­видных достоинствах, все же эклектичный документ, за­крепивший конституционные формы и принципы различ­ной политической ориентации (конституционная комиссия была образована пропорционально партийному составу де­путатов, в котором доминировали коммунистические и про­коммунистические, просоветские деятели). Наряду с ука­занными ранее положительными сторонами и элементами в нем давали о себе знать советские конституционные тради­ции (заглавная часть конституции свелась к теоретико-дек­ларативным формулам, значительный по объему раздел был отведен теоретико-установочным положениям о "граждан­ском обществе" и др.), а главное — в проект боком-боком прокрались императивы коммунистической правовой идео­логии.

Ведь громкие фразы о "верховенстве права", о "неру­шимости прав и свобод человека", о "презумпции невиновно­сти", о "правосудии" и т. д., содержащиеся в конституционном проекте, по сути дела "прикрывали" главный постулат мар­ксистской правовой доктрины в ее неосталинском, брежнев­ском виде — всемогущество советской власти. Той власти, которая заключена в самом феномене Советов, — власти, декларирующей во всех своих звеньях "всевластие", но по своему вече-митинговому характеру неспособной осуществ­лять действительное профессиональное государственное руководство общественными делами и потому выступающей в качестве "легитимной ширмы" для тиранической диктатуры в духе беспощадного большевизма, осуществляемой парти­ей, коррумпированным чиновничеством или напрямую — криминально-номенклатурными группами.

Не сигнал ли это острой тревоги? Выходит, реализуй­ся существующий конституционный проект, и тогда при всех, казалось бы, грандиозных победах над коммунизмом не толь­ко сохранится, но и реально утвердится, и даже упрочится его главный "опорный пункт" — освященная конституцией и действующим правом государственная основа для всевластия, для проведения "сверху" сколь угодно значитель­ных кардинальных переделок-преобразований в обществе, в том числе, увы, вновь иллюзорно-утопического толка.

Тем более что реальное положение дел в российском обществе в 1991—1992 годах воочию подтверждало такого рода опасность. Ведь "кардинальные" экономические рефор­мы, начатые с освобождения цен и объявленные "шоковой терапией", по самому своему существу представляли собой не осторожнее и аккуратное возвращение к естественно социальному развитию, когда обновление происходит "сни­зу", в ходе производственно-трудовой и духовной жизни большинства людей, а вновь — по-большевистски, по-крас­ногвардейски стремительную атаку с целью одним мощным рывком, не считаясь ни с чем, под лозунгами "демократии' и "рынка" перейти к процветающему капитализму.

Впрочем, в то время раздумий о сути и последствиях экономических преобразований характер экономических реформ напрямую не связывался с конституционными про­блемами. Становилось все более очевидным одно: подготов­ленный конституционной комиссией проект сохранил просоветские черты и не отвечает передовым достижениям мировой конституционной культуры.

И именно тогда в общественном движении, в которое входили наиболее демократически настроенные слои интел­лигенции, в Движении Демократических Реформ (ДДР) было принято решение подготовить альтернативный проект рос­сийской конституции. Такая работа выпала на долю автора этих строк, осуществившего разработку первоначального текста совместно с А.А. Собчаком и Ю.Х. Калмыковым, а в практическом отношении — в содружестве с выдающимся юристом, юристом "от Бога", в должной мере не оцененным и безвременно, в 1996 году, ушедшим из жизни, Станисла­вом Антоновичем Хохловым.

 

Замысел.

В основу проекта Конституции России, кото­рый в противовес официальному проекту, подготовленному конституционной комиссией, получил название "альтерна­тивного", была положена заранее отработанная группа идей, которая и характеризует замысел Конституции.

Каково существо этого замысла?

Здесь нужно прежде всего сказать о сути конституции вообще. Иногда на этот счет ограничиваются суждением о том, что конституция представляет собой "основной закон", посвященный главным образом организации власти.

Но дело-то все в том, что человеческое общество, даже при достаточно развитом праве и необходимости должной организации власти, многие тысячелетия не испытывало потребности в подобном основном законе. Такая потребность появилась сравнительно недавно, в условиях, когда челове­чество начало переходить от традиционных к либеральным цивилизациям. Именно тогда стало необходимым, чтобы в законе, имеющем высокий юридический статус (не допускающем простое манипулирование властью, в том числе и законодательной властью), были решены два принципиальных вопроса. Во-первых, установлены "ограничители" вла­сти, не допускающие неоправданной ее концентрации, превращения ее в диктатуру, тиранию. И во-вторых, уста­новлены в качестве нерушимых, защищенных (в том числе и от самой власти) неотъемлемые права граждан.

В советское время в документах, именуемых "конститу­циями", суть конституции была размыта. Более того, под име­нем "конституция" в жизнь вошел не документ высокого юридического ранга, а по сути дела, как уже говорилось, политико-идеологическая декларация. И эта декларация вопреки предназначению конституции освящала и возвеличивала необъятную и бесконтрольную власть партийно-номенклатурного идеологизированного государства, ограниченную одной марксистской, ленинско-сталинской идеологией, а на первое место в политико-правовой жизни взамен гражданина, человека выдвинула "массы", "трудящихся", государст­венное всевластие, идеологические принципы и цели.

Внешней формой выражения и институализации такого построения власти и политико-правовой жизни стали Советы — форма прикрытия и легитимации власти, настро­енной на гигантский социальный проект, коренную во имя всеобщего счастья переделку общества — "строительство социализма и коммунизма". Советские конституции (имен­но как советские) стали некой внешне легитимной основой того чудовищного революционного суперправа и чудовищ­ного бесправия людей (их бытия и судьбы в качестве "вин­тиков"), которое должно было господствовать при переделке общества на коммунистических началах.

Исходя из этого замысел альтернативного конституци­онного проекта как основы первой в истории России по-настоящему демократической конституции состоял в решении задачи двоякого рода: во-первых, устранить из текста документа все то, что хотя бы в малейшей степени, прежде всего через Советы, вело к возрождению коммуни­стической власти, присвоившей себе право переделывать жизнь людей, к государственному всевластию, и, во-вторых, главное — воссоздать истинный смысл и истинное предназначение конституции — обеспечить необходимое ограничение власти и закрепить неотъемлемые права граждан.

Каким же образом виделось в то время (да видится и поныне) осуществление такой двуединой задачи в консти­туционном проекте?

Сначала одно предварительное пояснение. В обстанов­ке конца 1980 — начала 1990-х годов, когда господствовала ныне, к счастью, убывающая эйфория обожания всего "аме­риканского", во многих демократических кругах и подраз­делениях власти чуть ли не аксиоматическое значение придавалось Конституции США, и в первую очередь ее ос­новополагающему принципу — разделению властей, уравновешиванию трех ветвей власти — законодательной, исполнительной, судебной, что по расчетам создателя та­кой системы Ш. Монтескье должно предупреждать концен­трацию и произвол власти (указанный принцип и был реализован в официальном конституционном проекте).

Но последующий опыт государственно-политической жизни, особенно в странах Европы, показал, что самой по себе реализации только что указанного принципа построе­ния власти, в его американском варианте (тем более если власть стала необъятно большой) недостаточно. Потребова­лось не только углубить принцип разделения властей и в соответствии с этим разделить саму исполнительную власть, реально наиболее мощную, на две — власть главы государ­ства и власть правительства, но и сообразно новой эпохе требованиям современной цивилизации в корне изменить все построение политико-государственной жизни. Изменить так, чтобы основой государственного, конституционного строя была не власть, пусть и упорядоченная, ограниченная, а в соответствии с современной гуманистической философией непосредственно человек с его высоким достоинством и не­отъемлемыми правами.

Эта ориентация на человека, его права и стала стерж­нем всего конституционного замысла.

Правда, в состав идей, которые были положены в основу альтернативного проекта, входили и другие разработки, соот­ветствующие достижениям современной конституционной культуры: о самостоятельной, не сводимой к административ­но-управленческой, деятельности и миссии главы государст­ва — Президента (обеспечение гармонизации всех ветвей власти, высшее арбитрирование); о более высоком уровне построенной по модели германского конституционного опыта административно-управленческой деятельности Правительства (действующего по принципу "одной команды"); о придании самостоятельности и известной суверенности муниципальной власти (которая должна быть отделена от государственной как таковой); о возвышении всей системы правосудия, возглавляемого единым Верховным Судом (которая в целом, а не только на уровне Конституционного Суда, выступала бы как высокозначимая "третья власть").

И тем не менее из всей этой группы разработок, конституционных положений, несомненно важных, порой исключительно, принципиально важных, на первое место была выдвинута значительно опередившая все другие идея основных прав человека как фундаментальная основа российской Конституции.

Еще раз подчеркну: именно это — определяющая роль человека как стержня, сердцевины, "души" всего гражданско-политического построения жизни российского общества, его правовой жизни — и составляло самую суть замысла альтернативного проекта Конституции.

 

Права человека как основа Конституции (подробности замысла).

Для того чтобы права человека могли стать основой Конституции и посредством этого оказать решающее воздействие на гражданственно-политическую, право­го жизнь российского общества, его судьбу, необходимо было использовать ряд конструктивных решений, уже показавших свою плодотворность в современных европейских конституциях.

Основные решения, использованные при подготовке альтернативного проекта, таковы.

Прежде всего должен быть с должной определенно­стью решен теоретико-конструктивный вопрос о выделе­нии из всей суммы прав и свобод человека, включающих по распространенным ныне представлениям несколько "поко­лений", центральной категории — основных прав — тех прав, которые напрямую выражают свободу человека и ее твердую защищенность, в первую очередь защищенность своеволия и произвола власти.

И здесь же еще один теоретико-конструктивный во­прос столь же принципиального значения (важность которого в нашей науке, общественном мнении и просто в жизни недооценена). Это такая характеристика прав и свобод че­ловека, прежде всего основных прав, когда они не просто ставятся в зависимость от человеческого достоинства, а непосредственно "выводятся" из достоинства человека. Права и свободы людей превращаются в один лишь лозунг, декларацию, если они, особенно при взаимоотношениях с властью, не находятся "в руках" самостоятельной и гордой личности, знающей свою уникальную человеческую ценность и способной постоять за себя перед властью и, не склоняясь перед властными авторитетами, отстаивать свой высокий человеческий статус и свои высокие неотъемлемые права. Именно поэтому конституция призвана в первую очередь провозгласить достоинство личности и на этой основе — ее нерушимые, неотъемлемые права.

А теперь главный момент, непосредственно относящий­ся к построению конституционного текста. Положения об основных правах и свободах человека должны образовывать первую, заглавную часть конституции. Оптимальный ва­риант таков: сразу же после первой статьи общего характе­ра (провозглашающей природу данного государства, лучше всего в словах: "утверждающее себя" в качестве демокра­тического, правового, светского государства) должна идти статья о том, что права человека — это непосредственно действующее право и что именно они, права человека, об­разуют основу государства, определяют содержание законов, содержание и направление деятельности всех госу­дарственных органов.

Здесь крайне целесообразно специально указать (как это сделано в одной из поправок к Конституции США), что впредь не должны издаваться законы, отменяющие или умаляющие права и свободы человека.

При этом важно (и это еще один конструктивный мо­мент), текстуально обозначив основные права и свободы че­ловека, вместе с тем: а) указать на то, что приведенный перечень не является исчерпывающим, "основными" явля­ются все права, получившие и качестве таковых междуна­родное признание, и б) подчеркнуть, что они не могут иметь иного ограничения, кроме того, которое установлено законом по основаниям, указанным в исчерпывающем перечне (впро­чем, перечне с неопределенными гранями, с некими просоциалистическими оттенками) Международной декларации.

Вслед за разделом (главой) об основных правах чело­века должен следовать другой, близкий по содержанию раз­дел о "правах гражданина", которые имеют столь же высокий конституционный статус, но которые — обратим внимание на этот, ранее уже подробно рассмотренный, факт — зависят от общего экономического и политического положения общества, а главное, в отличие от основных прав, не являются определяющим фактором устранения произвола и своеволия власти из гражданственно-политической, правовой жизни страны и, кроме того, представляют собой по большей части принципы, обязывающие по публично-правовым механизмам государство, а не субъективные права в строго юридическом значении, защищаемые судом.

И вот положение принципиальной важности, о котором выше уже упоминалось, но которое достойно того, чтобы специально остановить на нем свое внимание. Если нормативные записи об основных правах человека становятся первой, заглавной частью конституции, то это резко возвышает права человека в жизни общества и сообразно этому юридически настраивает все содержание конституции именно на человеческие критерии — на такое построение всех государственно-правовых институтов которое бы строго соответствовало требованиям, вытекающим из основных неотъемлемых прав человека.

Опыт работы над альтернативным проектом показал, при указанной конструктивной схеме, когда при формулировании любого конституционного положения "звенит" тревожно-предупредительный "звоночек" (насколько формулируемое положение соответствует исходным конституционным записям об основных правах человека), оказалось неизбежным включение в текст ряда принципов и норм, которые при ином построении могут быть вообще не поставлены в конституционный текст.

Среди таких конституционных принципов и норм, которые в силу указанного построения альтернативного проекта включены в текст, оказались следующие положения:

— об умеренном, адекватном общественным потребностям характере государственной власти, ограниченности ее функций пределами, обусловленными свободной рыночной экономикой и началами самоуправления;

— о строго разрешительном характере деятельности всех государственных органов и должностных лиц, о допустимости совершения ими только тех актов и действий, ко­торые прямо предусмотрены в законе;

— о запрете использования вооруженных сил для ре­шения внутригосударственных вопросов, кроме случаев и в порядке, прямо предусмотренных в законе;

— о предельном лимите государственных имуществ, от­деляемом законом, — порядок, в соответствии с которым нарушение лимита автоматически влечет за собой начало процедуры приватизации "внелимитных государственных имуществ.

 

Столкновение.

Опубликование в марте — апреле 1992 года альтернативного проекта конституции России, наряду с одобрительными откликами, встретило резко негативную реакцию — и со стороны коммунистических кругов, и со стороны приверженцев официального проекта.

Понятно, в этой реакции заметную роль играли личностно-престижные соображения разработчиков и ответствен­ных лиц, связанных с официальным проектом. Но дело здесь было не только и, пожалуй, даже не столько в личностных амбициях и расчетах.

Есть основания полагать, что именно на почве подго­товки российской Конституции произошло первое наиболее серьезное столкновение (не просто — противостояние, а открытое, жесткое столкновение) двух полярных направле­ний в философии права — коммунистического и того, которое основывается на современных гуманитарных ценностях.

Дело в том, что альтернативный проект стал, по сути дела, первым в России опытом воплощения в нормативном документе философии правозаконности — философии гу­манистического права. Удачно — неудачно (об этом скажет История), но именно в альтернативном проекте была пред­принята попытка разделить исполнительную власть (на президентскую и правительственную) и тем самым по при­меру европейских демократических стран (таких, как Германия) лишить ее традиционного сверхмогущества; главное же — подчинить все содержание конституционного доку­мента, и таким путем — содержание юридической и поли­тической системы не власти, не идеологическим фантомам, утопиям и "идолам", а непосредственно человеку, его высо­кому достоинству, его неотъемлемым правам, причем — так и в таких институтах, которые соответствовали бы со­временным достижениям передовой конституционной куль­туры и отсюда — философии правозаконности, гумани­стического права.

Поскольку в альтернативном конституционном проек­те указанные идеи были выражены с достаточной опреде­ленностью, то именно он, альтернативный проект, стал тем "местом", где произошло столкновение двух полярных на­правлений философии права.

Это столкновение приобрело особо острый характер, когда год спустя, в апреле 1993 года, в канун всероссийско­го референдума о доверии Президенту, положения альтернативного проекта наряду с другими материалами и разра­ботками были в значительной мере использованы в том кон­ституционном проекте, который получил название "прези­дентского".

Опубликование президентского конституционного про­екта, судя по всему, оказало немалое влияние на результаты референдума. Предпочтение в проекте человеку, его досто­инствам и правам (на чем делался акцент при представле­нии проекта в печати и в публичных обсуждениях) позволило придать большую привлекательность проекту в глазах лю­дей. Реформаторская линия развития российского общества, связанная с президентской политикой, на референдуме была поддержана.

Казалось, путь к тому, чтобы в теории и практике возобладало гуманистическое (а не властно-имперское) направ­ление государственно-правового развития, был открыт.

Но не тут-то было. Именно после референдума с воз­росшей силой обрушились на конституционный проект кри­тические удары. Причем знаменательный факт: эти нападки, удары касались не замысла конституции, а преимущест­венно власти как таковой, ее распределения между президентом, правительством и парламентом (у кого — сколько, больше, меньше). Здесь действительно можно было найти "слабые места", обусловленные во многом тем, что при под­готовке президентского проекта были использованы и иные материалы, — очевидно было то, что полномочия президента выходят за пределы исконных функций главы государства в демократическом обществе, а у парламента по сути дела отсутствуют действенные контрольные функции. Но все это уводило обсуждение проекта от главных конституционных идей, хотя, быть может, и отвечало расчетам критиков — дискредитировать подготавливаемый конституционный документ сообразно привычным, ходячим представлениям о власти и конституции.

Что же касается главных идей конституционного про­екта, связанных с его замыслом, то здесь столкновение "двух философий" приняло привычный для советского общества "подковровый" характер и сообразно привычным советским нравам вылилось в "тихую" работу, когда под предлогом технико-юридического совершенствования текста незамет­но, путем голосований на больших форумах или чиновничье-кабинетной проработки, устранялись или умалялись главные идеи.

Роковую роль сыграло здесь прошедшее в июне — июле многосотенное Конституционное совещание, которое принесло в итоге известное общественное одобрение президент­скому проекту, но в то же время в результате чудовищной разноголосицы во мнениях, полярного разнобоя во взглядах и подходах позволило в "рабочем порядке" работникам ап­парата (нередко связанным с просоветскими научными кругами) сформулировать итоговые положения таким образом, что они в большей мере соответствовали советским консти­туционным традициям, коммунистическим философско-правовым представлениям.

 

Судьба замысла.

Результатом столкновения двух на­правлений философии права на ниве подготовки россий­ской Конституции стала, так сказать, ничья, сохранившая в основном органическое противостояние сторон.

Принятая в декабре 1993 года Конституция России в це­лом имеет демократический характер. Пусть и с известными отступлениями от идеала, от первоначальных идеальных на­меток (превалирование авторитарных тенденций в президентско-правительственном секторе власти, отсутствие перво­начально намеченной строгой разъединенности президентских и правительственных функций, ограниченность контрольных полномочий парламента). Но все же Конституция закрепила важнейшие демократические ценности: свободные выборы во всех подразделениях и на всех ступенях власти, незыблемость демократического порядка, свободу слова.

Менее благополучна судьба того главного, что выра­жает основной замысел Конституции, во всяком случае — в том виде, в каком он был первоначально представлен в альтернативном проекте.

Правда, и здесь есть кое-какие завоевания. Повысился конституционный статус раздела о правах человека (ему, как и разделу об основных положениях, придано качество отно­сительно неприкасаемого структурного подразделения). Во­шли в конституционный текст такие ключевые формулировки, как формула о правах человека как о непосредственно дей­ствующем праве и об определяющем значении этих прав (ст. 18), положение о том, что не должны издаваться законы, отменяющие или умаляющие права человека (ст. 55).

И все же большую часть идей этой группы можно от­нести к неудавшимся, несостоявшимся.

Самая серьезная неудача — в том, что основные права и свободы человека в тексте принятой и вступившей в дей­ствие Конституции не стали ее первой, заглавной частью и тем самым не приобрели максимально высокого конститу­ционного статуса и определяющей роли в отношении всего содержания Конституции, а значит, всей гражданственно-политической, правовой жизни страны в целом. Упомянутая же норма, фиксирующая такое значение основных прав человека, оказалась в статье не под номером 2, как это было альтернативном проекте, а под номером 18, да к тому — во второй главе, и потому утратила свое былое значение исходного нормативного положения.

Почему это произошло? Казалось бы, по чисто технико-юридическим причинам. На Конституционном совещании то в одной секции, то в другой высказывались пожелания: вот бы с самого начала сказать о "федеративном устройстве", или о "демократии", или о "государственной целостности" (чтобы — как и было в традиции советских конституций — сначала конституционно сформулировать декларативные положения). В итоге оказалось, что общих декларативных положений вырос до целой главы, и тогда нормативные положения о правах человека оказались оттесненными в следующий раздел.

Первая же глава стала в основном главой о государстве: именно ему главным образом посвящались общие положения. Не изменило ситуации и то обстоятельство, что в новой статье 2 о правах человека сказано как о "высшей ценности". Ценность-то высшая, но она теперь — не основа государства, а нечто другое, чуть ли не потустороннее (государство только "обязано" "признавать, соблюдать и защищать" права и свободы), нечто декларативное.

Надо добавить к этому, что, сообразно советским традициям, основные права человека оказались объединенными с правами гражданина, в том числе социально-экономическими правами (и кстати, в таком виде они действительно не могли бы быть основой гражданственно-политической, пра­вовой жизни). Не стал основой прав и свобод высокий статус человека — его достоинство (запись о достоинстве помещена в особую статью, где одновременно говорится о недопустимости пыток).

При такой нормативной интерпретации прав и свобод когда они не выполняют своей основной миссии, вполне ло­гичным выглядит "непопадание" в конституционный текст таких нормативных положений, как строго разрешитель­ный порядок действий государственных органов и должно­стных лиц и запрет использования (если это прямо не разрешает закон) регулярных вооруженных сил для реше­ния внутригосударственных политических конфликтов.

 

Упущенный шанс? Неумолимые реалии?

Возникает вопрос: был ли шанс уже в 1991—1993 годах принять в России последовательно демократическую Конституцию, от­вечающую самым высоким мировым стандартам?

При этом речь идет не об организации власти, не о полном, по-аптекарски скрупулезном "уравновешивании'' полномочий ее ветвей, в первую очередь — президентско-исполнительной и законодательной. Не это, повторяю, глав­ное; тем более, что, по мнению многих специалистов, известные авторитарные моменты в управленческой дея­тельности, при всех возможных негативах (Чечня), оказы­ваются в современных условиях в гигантском разрушенном государстве все-таки неизбежными.

Речь идет о другом. О том, возможно ли было в наших теперешних условиях создать Конституцию Человека? До­биться такого построения конституционного текста, при ко­тором ее первую, заглавную часть заняли бы нормативные положения об основных правах человека, со всеми вытекающими отсюда особенностями Конституции?

Что ж, горечь упущенного шанса у людей, причастных к реализации современных конституционных идей, навер­ное, до сих пор остается. Шанс, конечно же, был. Особенно после трагических событий начала октября 1993 года, когда вооруженным, увы, путем были повержены политические силы, стремление к компромиссу с которыми в основном и обусловило перестановки в конституционном тексте, пере­мещение в его заглавную часть положений о государстве, воспринятых главным образом из официального проекта (один из юристов, участвовавших в отработке окончатель­ного варианта, сказал: "Теперь и отработанный вариант, и официальный проект "близнецы-братья").

И хотя попытки вернуть утраченные ценности на за­вершающей фазе работы над конституционным текстом пред­принимались, положение дел, в общем, не изменилось. Напротив, по некоторым пунктам были усилены формули­ровки, придающие этатическое звучание нормативным по­ложениям, и даже выпали из текста проекта конституционные записи, отражающие естественно-правовое обоснование ос­новополагающих категорий гражданского общества (напри­мер, о том, что "частная собственность — естественное право человека в российском обществе").

Чем же все это можно объяснить? Тем более в такой, казалось бы, благоприятной обстановке, когда уже не было серьезных политических препятствий для последовательно демократических новаций?

Возможно, какую-то коварно-негативную роль сыгра­ло здесь стремление добиться в тексте проекта совершен­ства с технико-юридической стороны (по канонам юриди­ческой догматики целесообразно сначала изложить самые общие положения, выделить отдельные важные фрагмен­ты, например о достоинстве человека, в самостоятельные нормы и др.). Все это, кстати, подтверждает, в общем-то, и известное положение о том, что технико-юридические требования, связанные с догмой права, имеют все же вторичное значение: они должны использоваться с учетом: имущественного значения содержания, основных пра­вовых идей.

Понятно, на решение многих вопросов, связанных с от­работкой текста конституционного проекта, повлияла пози­ция работников аппарата, занимающихся конституционным документом: немалое число из них — выходцы из былых руководящих советских учреждений, к тому же накрепко связанных с просоветски настроенными деятелями науки.

И все же главное — как мне представляется — другое. Несмотря на звучащие везде и постоянно демократические лозунги, в российском обществе начала 1990-х годов господствовали представления, основу которых по-прежнему обра­зовывала коммунистическая философия и суть которых сво­дилась к обоснованию и оправданию государственного всевластвования (теперь в рамках новой конструкции — в условиях разделения властей). И поэтому все дискуссии сво­дились к вопросам распределения власти. Именно здесь ло­мались копья, сталкивались "лоб в лоб" сторонники верховенства парламента и приверженцы доминирования пре­зидентской власти.

Рассуждения же о том, что корень проблемы в уморении самой власти, в ее построении на строго правовых на­чалах, на началах верховенства и нерушимости прав человека, ни у кого из участников дискуссий не находили отклика.

Словом, состояние дел по конституционным вопросам более красноречиво, чем что-либо другое, свидетельствует о том, что в российском обществе на сегодняшний день про­должают господствовать представления и нравы, коренящиеся в коммунистической философии права. Той философии, ко­торая ныне находит свое выражение главным образом в имперско-государственнических, державных взглядах, нравах и тенденциях ко всевластию.

Еще более выразительно продолжающееся господство коммунистических философско-правовых представлений дает о себе знать в практической жизни, когда, особенно в деятельности президентско-исполнителъных учреждений, конституционные положения интерпретируются и приме­няются так, что во всех случаях приоритетное значение обретают всевластно-государственные начала.

К этой стороне действия Конституции нам придется еще обратиться в связи с войной в Чечне. А сейчас — не­сколько слов о перспективах.

Надеяться на то, что в ближайшем будущем в Конституцию будут внесены поправки, которые бы вернули нор­мативные положения о правах человека на первое, заглавное место, нет никаких оснований. Если и состоятся какие-либо изменения в конституционном тексте в обозримое время (что тоже в высшей степени проблематично), то они скорее всего затронут вопросы непрерывности власти, обеспечения ее дееспособности, а также полномочий парламента, его кон­трольных функций — проблема назрела, требует решения.

Тем не менее, на мой взгляд, и здесь есть оптимистиче­ская перспектива. Она заключается в том, чтобы с опорой на ряд принципиальных конституционных положений (ст. 2, 18, 55), которые придают правам человека основополагающее учение в правовой и государственной жизни страны, начать упорную борьбу за то, чтобы фундаментальные права человека стали центральной правовой идеей, твердым и незыблемым стержнем всей российской правовой системы.

И это касается не только общественного мнения, состояния и направленности научных разработок, формулировок официальных документах, выступлений государственных лидеров, но и позиций и характера решений судебных органов. Достаточно высшим судебным инстанциям (конечно, прежде всего Конституционному Суду) принять одно, а лучше несколько решений, из которых бы следовало, что органы российского правосудия на первое место во всем конституционном нормативном материале и в практике его применения выдвигают нормативные положения о правах человека, как, смею полагать, сразу произошла фронтальная смена ориентиров в самой сути конституционно-правового регулирования, да и вообще во всей системе российского права.

 

Выстраданное право.

Трудная судьба гражданских законов в России имеет несколько граней.

Одна из них относится к попыткам, предпринятым в России в XIX—XX веках, создать современное гражданское законодательство. Сначала — в неосуществившейся попытке выработать и принять передовое Гражданское уложение дореволюционной России; затем — в реальных действиях созданию гражданского права советского образца, выра­женных в принятии в РСФСР Гражданских кодексов (1922 и 1964 годов), но кодексов ограниченного действия, деформированных, лишенных своего исконного предназначения — функций и миссии законов частного права.

В этой связи другая важнейшая грань трудной судьбы гражданских законов в России заключается в том, что в России, несмотря на, казалось бы, упорные попытки, до конца XX века так и не сформировалось достаточно развитое, гражданское законодательство, отвечающее требованиям современного гражданского общества, рыночной экономики.

Между тем, как не раз уже говорилось, гражданские законы играют ключевую роль в переходе от традиционной к либеральной цивилизации; и напротив, отсутствие таких законов — серьезный тормоз в формировании современно­го гражданского общества, в становлении свободной рыноч­ной экономики.

Негативная роль этого фактора отчетливо выявляется при сопоставлении положения дел с гражданскими закона­ми в соседних с Россией европейских регионах — во Фран­ции и Германии.

Ведь и Германия, по сравнению с Францией, где Ко­декс Наполеона вступил в действие в 1804 году, на целое столетие отстала с выработкой и введением в жизнь граж­данского законодательства, отвечающего требованиям но­вой эпохи: ГГУ — Германское гражданское уложение — было принято лишь на пороге нового века, в 1900 году. И такое отставание не только "законсервировало" разобщен­ность немецких земель, но и отрицательно сказалось на эко­номико-социальном развитии Германии, для придания должной устойчивости, динамизма которому не были соз­даны правовые предпосылки.

Зато вступление в 1900 году в действие ГГУ не только способствовало, а быть может, и сыграло решающую роль в реализации политических акций, связанных с именем Бис­марка, по объединению земель, консолидации немецкой тер­риториально-государственной общности, но и образовало прочную юридическую основу для интенсивного экономи­ко-социального развития, а в последующем, несмотря на чудовищные катаклизмы, связанные с гитлеровским тота­литаризмом, опустошительной войной и экономической раз­рухой, стало одной из предпосылок для быстрого после­военного возрождения Германии, бурного и стремительного экономического подъема, упрочения в обществе правовых традиций и ценностей, становления правозаконности — оп­ределяющего звена современного гражданского общества.

Ничего подобного не произошло в России. Более того, советские гражданские кодексы не только не стали толчком к возрожденческим (для гражданского общества, рыночной экономики) процессам, к интенсивному естественно-инду­стриальному и постиндустриальному развитию, но, напротив, серьезно осложнили эти процессы. Советское гражданское законодательство, ставшее органической ча­стью ущербного советского права, находящегося в глубокой зависимости от высшего революционно-коммунистического права, оказалось в стороне — и то благо! — от созданной до-сталински, революционным путем, социалистической индустрии как "одной фабрики". Именно в связи с созданием и функционированием социалистической индустрии, а затем системы колхозно-совхозного хозяйства в правовом бытии советского общества утвердились не гражданские, пусть и урезанные, законы, а прямые команды, в основном в виде плановых директив, распоряжений партийных ин­станций и хозяйственных ведомств, правительственных нор­мативных циркуляров, ведомственных инструкций.

Но есть тут и иная (теперь уже положительная) грань советских реалий, связанная с трудной судьбой граждан­ских законов. Это — глубокие цивилистические традиции, происшедшие в наше время из дореволюционной поры, и вытекающее из них стремление к передовому гражданскому праву, построенному на частноправовых началах. Это великая удача, что пусть и несколько "запозднившиеся" передовые гражданско-правовые начала были уже прописаны дореволюционном российском Гражданском уложении, представляемом в преддверии 1917 года в Государственную Думу. И не менее крупная удача — это то, что в совет­ское время сохранились и продолжали работать крупные русские специалисты по частному гражданскому праву, ко­торые, хотя и были лишены возможности отработать и внедрить адекватные законодательные решения, все же сыграли выдающуюся роль: дали новую жизнь передовым цивилистическим традициям, создали вместе со своими кол­легами и учениками перспективные научные школы циви­листов, что стало предпосылкой для возрождения в новых российских условиях передового современного гражданско­го права.

Но все это, вплоть до конца 1980-х годов, происходило в гибельной, невыносимой обстановке господства ленинско-сталинского тоталитаризма, незримого, но неуклонного до­минирования "революционного права".

История с горечью свидетельствует о том, что важней­шие ценности человеческого бытия тогда обретают истин­ное значение и непреложность, когда они проходят через трудные испытания, беды и тернии, — словом, тогда, когда они выстраданы народом, обществом, людьми.

И в этой связи можно с полной определенностью ска­зать, что в жуткой обстановке марксистско-большевистско­го тоталитарного режима, для которого частное право — нетерпимый, смертельный, передовое современное гражданское законодательство, появившееся в России, — право именно выстраданное, пробившее себе дорогу вопреки всем тем, казалось бы, непреодолимым преградам, которые возводила на пути правового развития советская и постсоветская действительность.

 

Немощные, "униженные" кодексы.

Гражданский кодекс РСФСР 1922 года, принятый в силу острой экономической необходимости, был построен на добротных отработанных ма­териалах, подготовленных уже к принятию российского Гра­жданского уложения.

И это, по сути дела, было вызовом коммунизму, ком­мунистической идеологии, революционному праву комму­низма творить и перекраивать по своему образу и подобию общество и историю (ведь вводилось право, которое по сво­ей исконной природе способно противостоять партийно-государственному всевластию, безбрежной пролетарской диктатуре). Потому-то так встревожился Ленин, когда оз­накомился с первыми вариантами кодекса ("кодекс изгади­ли"). И потому-то он так яростно, с таким напором и, что характерно, именно через своих партийных сподвижников, партийный аппарат потребовал исправить положение дел.

И положение дел с Гражданским кодексом было тут же исправлено.

Каким образом? Внесением корректив в текст проек­та — таких, как установление в первой же статье зависи­мости самой возможности защиты гражданских прав от их социального назначения? Или записью о кабальных сдел­ках, других коррективах? Нет. Самое главное, что в проек­те кодекса не оказалось ничего такого, что бы препятствовало вмешательству государственной власти в "частные сдел­ки", "отмене" неугодных власти договоров, признанию не­действительными неугодных власти отношений собствен­ности. Словом, не было ничего юридически значимого, что обеспечивало и гарантировало бы через действующее гра­жданское законодательство саму основу свободной рыноч­ной экономики и гражданского общества, — не было частно­го права.

Сверх того, рядом жестких, безапелляционно-катего­рических высказываний вождь пролетарской революции Ленин придал такой направленности советских граждан­ских законов повышенное, принципиальное значение ("мы ничего... частного не признаем", "обеспечить вмешатель­ство правительства...", "отменять сделки..."). И вот в результате всего этого перед нами появился невообрази­мый юридический феномен — бессильный правовой инвалид - Гражданский кодекс, который не является сводом частного права.

Впрочем, в самой догматике гражданско-правовых институтов, их юридических механизмах и инструментарии, относящихся к правомочиям собственника, договорным отношениям, некоторым односторонним сделкам, какие-то частноправовые начала — пусть и в скрытом виде, изло­женные "юридико-эзоповским" языком — все же наличе­ствовали в советских кодексах. Потом они, особенно в юридической литературе, сводились к идейно-политически нейтральным категориям: "юридическое равенство субъектов', "диспозитивность".

Но как бы то ни было, гражданское законодательство, лишенное своей души — частного права, — это право не просто бессильное, ущербное; с позиций высокой юридической материи и ценностей это право — униженное, "гонимое".

Таким — бессильным, ущербным — оно и оказалось в практической жизни. Сфера его реального действия была до чрезвычайности узкой, оно не только не сыграло — и не могло сыграть — какой-либо роли в становлении гражданского общества, но и в практической юриспруденции, при регулировании конкретных ситуаций, относящихся к конфликтам в области собственности, договорных обязательств, действие его ограничивалось главным образом бытовой сферой.

В главных же секторах имущественных отношений, участниками которых выступали социалистические государственные предприятия, господствовали не некие абстрактные гражданско-правовые формулы, а по канонам арбитражного процесса (монополизировавшего "обобществленный" сектор) — принципы государственной целесообразности, прямые указания директивных органов, ведомственные инструкции и циркуляры.

Такое прискорбное для классической цивилистики положение вещей ничуть не улучшилось в то время, когда не устранения крайностей сталинского тоталитарного режима, в 1964 году был принят новый Гражданский коде­кс РСФСР. Хотя в его подготовке принимал участие ряд видных ученых-цивилистов, в том числе работавших и в дореволюционное время, и некоторые гражданско-правовые институты получили достаточно высокую технико-юридическую отработку, в целом новый Кодекс оказался в атмосфере непоколебленного партийно-идеологического господ­ства догм коммунизма, пожалуй, еще более ущербным, униженным, юридически беспомощным. Из него в угоду бди­тельным юридико-партийным ортодоксам был исключен ряд положений и конструкций, на которых лежал отблеск древ­неримского юридического искусства. Зато все содержание Кодекса было "нашпиговано" коммуно-идеологизированными категориями — "социалистический", "плановый" и др. А главное, по всем направлениям регулирования имуществен­ных отношений (статуса и приобретения объектов собст­венности, гражданского оборота) в особое, привилегированное положение была поставлена материальная основа коммуно-бюрократической системы — государственная собствен­ность.

И, пожалуй, именно это, как ничто другое, свидетель­ствовало о том, что уже появившиеся в то время термины и штампы официально-директивного и официально-научного лексикона — "правовой порядок", "правовая основа", "гра­жданское общество" и т. д. — не более чем престижный словесный камуфляж, призванный придать какую-то респектабельность продолжающему господствовать неосталин­скому коммунистическому режиму.

 

Арьергардные столкновения.

Но как бы то ни было (несмотря на "опубличенный" характер советского Граж­данского кодекса, его ущербность) все же именно он, Граж­данский кодекс, некоторые позитивные его положения, стали знаком того, что и в условиях ленинско-сталинского тоталитарного общества существуют какие-то ростки (по тер­минологии коммунистической пропаганды — "родимые пят­на") гуманистического права — предвестника свободного гражданского общества.

Именно поэтому коммунисты-ортодоксы, разумеется, прежде всего из числа правоведов-ленинцев — Стучка, Пашуканис, Крыленко и др., с неудержимой яростью уже в 1920-е годы обрушились на кадетов-профессоров, поклон­ников древнеримского "хлама", адептов буржуазного граж­данского права — тех "недобитых контрреволюционеров-рыночников", которые являлись классовыми врагами Ле­нина и коммунизма.

Уже здесь, на мой взгляд, произошли первые, пока еще арьергардные схватки двух противостоящих друг другу направлений философии права — философии гуманисти­ческого права (правозаконности) и марксистской правовой философии. И то обстоятельство, что в данном случае пе­ред нами не просто стычка двух враждебных мировоззрен­ческих систем вообще, а столкновение мировоззренческих по острым проблемам действительности, подтверждается тем, что это столкновение произошло на почве юриспруденции.

Сообразно юридико-марксистским представлениям, доминирующий характер при регламентации в обобществленном секторе стали приобретать не абстрактные цивильные нормы, а тот неправовой инструментарий, которым нередко оперируют арбитражи, — экономическая и политическая целесообразность, государственные директивы, ведомственные инструкции. Вспомним ранее приведенные выдержки из юридических произведений авторов того времени: большинство из них, по сути дела, как раз и сводятся , что в точном согласии с ленинско-сталинскими взглядами уже происходит и по мере успехов социализма будет более интенсивно происходить — сообразно ортодоксальным марксистским канонам — закономерная замена абстрактных норм буржуазного гражданского права сугубо организованными правилами, техническими императивами, другими неправовыми критериями. А все это как раз и выражает в хозяйственной области высшее революционное право, служащее коммунизму, — тот канал социальной регуляции при помощи которого оказываются возможными отказ от буржуазного, эксплуататорского хлама и коренная переделка всего общества, общественного строя и самих людей на коммунистической основе.

Уже в то время по характеру ведущейся в 1920-е — начале 1930-х годов полемики, по остроте и накалу бушующих среди правоведов страстей было видно, что здесь происходит не обычная творческая дискуссия. Столкнулись две мировоззренческие системы, две "философии права" — одна — коренящаяся в прошлой юридической культуре, другая — устремленная в светлое неправовое будущее, по­строенная на "праве" пролетариата переделать мир по меркам высшей библейско-сказочной справедливости и всеобщего счастья — земного коммунистического рая.

Ударным отрядом в борьбе со старорежимной, замшелой цивилистикой — прямым порождением рыночной экономики и эксплуататорского строя — стала теория хозяйственного права.

Правда, в 1920-е годы выражения "хозяйственное право" и "гражданское право" нередко понимались как тождественные: под "хозяйственным правом", по представлению правоведов, надо понимать те институты и нормы, которые действуют в области экономики, хозяйствования, а это и есть цивилистика, гражданское право.

Но как раз в условиях, когда в жизнь общества втор­глась марксистская идеология, да еще в наступательно-аг­рессивном виде, в ее ленинско-сталинском, большевистском обличье, хозяйственное право стало трактоваться правове­дами-марксистами в качестве юридической сферы, призван­ной воплотить принципиально новые, большевистские директивно-плановые начала в экономике, при помощи ко­торых только и возможно "до основания" разрушить экс­плуататорский строй и создать светлый строй коммунизма.

Противопоставляя себя науке гражданского права, ис­поведующей экономическую свободу, рыночную состязатель­ность, свободу договоров, теория хозяйственного права выдвинула на первое место коммунистическую партийность, принципиальную неприемлемость товарно-рыночной экономики, безусловное господство в хозяйственной жизни государственного плана (трактуемого как "закон"), возможность использования на основе плана, и только плана, некоторых коммерческих рычагов и инструментов.

В Советском Союзе в начале 1930-х годов хозяйствен­ное право стало официально господствующей, поддержи­ваемой партией и властью теорией, входящей в состав дисциплин (в научной иерархии, в преподавании) последо­вательно-коммунистического характера. В этих условиях крупные правоведы цивилистического направления были подвергнуты "разносной" критике, осуждены, отстранены от работы, от преподавания. По сути дела, преодолевая ос­татки классово враждебных взглядов в основном старорежимной, прокадетской юриспруденции (с ориентацией на гуманистическую правовую философию), в советском об­ществе в 1930-е годы всецело утвердилась марксистская философия права, да притом в ее наиболее идеологически-остром, ленинско-сталинском, большевистском виде.

Не помешали этой победе марксистской философии и зловеще-саркастические события конца 30-х годов, когда наиболее последовательные, неистово фанатичные теоре­тики хозяйственного права вдруг сами (в качестве "троцки­стов", "бухаринцев") пали жертвами безумия сталинского террора и когда вследствие этого сама наука хозяйственно­го права была объявлена "троцкистско-бухаринской". В то время — в силу потрясающих исторических парадоксов, вопреки всякой логике — произошло отмеченное ранее воз­рождение науки гражданского права, известных позитив­ных элементов гуманистического правового прогресса, нити которого дотянулись, к счастью, до наших дней.

Но вот что, быть может, является одним из свидетельств нетленности и непобедимости марксистско-философских представлений в условиях того времени. Не минуло и де­сятка лет, как хозяйственно-правовая концепция при поддержке партийно-советских инстанций стала неуклонно возрождаться, а в начале 1950-х годов, после смерти Сталина, ее недавние злоключения были объявлены "наруше­ниями социалистической законности", и эта концепция получила марку неоправданной жертвы культа личности и чуть ли не образца истинного ленинизма.

Вновь в научных учреждениях и учебных заведениях появились подразделения и кафедры под именем "хозяйственное право". Соответствующая теория все более поднималась на щит как "по-настоящему антикапиталистическая", марксистско-ленинская, антирыночная. Ее представители выдвигались партийно-советскими учреждениями на руководящие научные посты. В печати, в научных кругах прекратились разговоры о Гражданском кодексе. К началу 1980-х годов был подготовлен от имени двух отделений общесоюзной Академии наук (философско-правового и экономического) и представлен в партийно-правительственные учреждения проект Хозяйственного кодекса, который в области имущественного оборота между государственными социалистическими предприятиями должен был регулировать вместо Гражданского кодекса (кодекса только для граждан!) социалистические хозяйственные отношения.

 

Схватка всерьез.

В середине 1980-х годов в Советском Союзе начались демократические преобразования, которые в своем "экономическом блоке" предполагали развертыва­ние "экономических методов", углубление хозрасчета, са­моокупаемости предприятий, инициирование кооперативной и индивидуально-трудовой деятельности — словом, лега­лизацию и развитие определенного круга частнособствен­нических и рыночных отношений.

Как будто бы настал звездный час и для гражданского права, для подготовки Гражданского кодекса, который от­вечал бы требованиям современной товарно-рыночной эко­номики.

Увы, надеждам на скорые изменения в этой области не довелось сбыться. Господствовало мнение, что у нас в эко­номической области существует в общем приемлемое, неплохое законодательство, действует принятый не так уж давно (уже в послесталинское время) Гражданский кодекс. Нужно лишь Кодекс в чем-то подправить.

Главное же, как было принято считать в 1980-е годы, — это быстро подготовить и издать новые "перестроечные" законы по отдельным горячим проблемам экономической жизни. И они, такие законы и правительственные поста­новления, действительно один за другим стали появляться на свет: о социалистическом предприятии, о кооперации, об индивидуально-трудовой деятельности. Наконец, в 1991 году в последние месяцы функционирования Верховного Совета СССР были приняты в довольно кратком виде общесоюзные "Основы гражданского законодательства", которые хотя и включили ряд цивилистических новаций, соответствую­щих требованиям развивающихся товарно-рыночных отно­шений, но в целом базировались на постулатах соци­алистического права и социалистической законности, на ленинской установке о том, что "мы ничего частного в хозяй­стве не признаем".

Лишь в самом конце 1991 — начале 1992 года (чуть ли не в самые дни распада союзного государства) началась в России работа над Гражданским кодексом, отвечающим тре­бованиям современного гражданского общества и общеми­ровым стандартам.

Во многих отношениях эта работа стала возможной в связи с теми крупными общественно-политическими собы­тиями, которые произошли в советском обществе во второй половине 1991 года. Событиями, исторический смысл кото­рых состоял в крушении самих политических религиозно-идеологизированных основ большевистского партократического строя и, что особо существенно (хотя это, ка­жется, толком и не было замечено), основ того высшего ре­волюционного права, которое ленинцы-большевики при­своили себе, — права по собственному произволу творить с обществом, с людьми все, что "в интересах народа" и свет­лого будущего придет им в голову в их прожектерских, якобы строго научных, а в действительности утопических доктри­нерских фантазиях.

Кстати — такой штрих. Когда несколько позже Кон­ституционный Суд Российской Федерации рассматривал дело о конституционности государственных актов, которы­ми после августовского путча 1991 года запрещалась ком­мунистическая партия, и сторонники партии и государственной власти приводили многие тысячи аргументов "за" и "против", так и не был затронут, даже упомянут самый главный вопрос, от которого зависела перспектива рассмот­рения дела и сама возможность вынесения принципиально важного решения, — вопрос о том, каковы основания, при­рода и пределы того "права" — в сущности, высшего революционного права, служащего коммунизму, которое позволило им, коммунистам, упражняться над обществом и людьми: идти на "классовых врагов" истребительной вой­ной, творить произвол и своеволие над миллионами людей? А ведь именно здесь кроется ответ на поистине гамлетов­ский вопрос — быть или не быть коммунизму вообще? Что это? Некое мессианское учение? Или вселенская смерто­носная болезнь и бесовское искушение, которые неотвратимо влекут разрушения общества и человека, и которым поэтому нет места в жизни людей?

Но это попутное замечание (вполне достойное, впро­чем, самостоятельного рассмотрения). Суть же дела заклю­чается в том, что после неотвратимого и правомерного крушения (увы, в полной мере Конституционным Судом не подтвержденного) политических и идеологических основ большевизма, выраженного в советской партократической системе, оказалось возможным преодолеть ряд юридико-политических постулатов, в том числе — о якобы оправ­данной недопустимости существования в нашем обществе частного права.

И вот уже в октябре — ноябре 1991 года в печати поя­вились разработки, обосновывающие необходимость восста­новления этого, общепризнанного в мировой науке, деления права на публичное и частное (примечательно — разработ­ки, не встретившие возражений, сразу же принятые). А значит, была восстановлена теоретико-правовая основа для подготовки проекта современного Гражданского кодекса, который (если не отходить от научных основ его построе­ния) и призван быть нормативным выражением частного права.

Кроме того, в конце 1991 года при главе государства — Президенте (сначала — СССР, а затем — Российской Фе­дерации) был создан Исследовательский центр частного права, который объединил наиболее квалифицированных и влиятельных специалистов по гражданскому праву (А.Л. Ма­ковского, В.А. Дозорцева, В.Ф. Яковлева, Ю.Х. Калмыкова, М.И. Брагинского, В.В. Витрянского, С.А. Хохлова, Д.Н. Сафиуллина и ряд других крупных правоведов).

Работа над проектом Кодекса в 1992 году началась. Она проходила довольно интенсивно в содружестве с юриста­ми-практиками, видными зарубежными цивилистами и при­вела к тому, что к 1994—1996 годам были подготовлены две (из трех) части проекта этого крупного, надо полагать, самого крупного за всю историю нашего Отечества, законода­тельного документа.

Но именно здесь, при подготовке проекта Гражданско­го кодекса (ГК), при принятии его в Федеральном Собра­нии, а затем — при его реализации как действующего закона, произошло наиболее жесткое, даже яростное, столкновение "двух философий права", так и находящихся в неизменном противостоянии.

Не буду касаться всех фактов, подробностей этого по­единка (увы, нравы и действия здесь далеко не всегда от­личались благородством). Надо сказать лишь о некоторых существенных, порой принципиальных вещах.

Сначала о самой расстановке сил.

С одной стороны (со стороны сторонников нового Гра­жданского кодекса) — это группа правоведов-специалистов по гражданскому праву, открыто заявившая о своих целях подготовить современный кодекс и, к счастью, поддержан­ная властью, ее руководящими инстанциями, демократиче­ски настроенными общественными кругами.

А другая сторона? А вот облик и даже очертания "дру­гой стороны" были не столь очевидны. Ясно, что ее мозговой центр образовали былые приверженцы хозяйственного пра­ва, многие из которых сохранили свои посты и науковедческие позиции. Оправившись от понятного шока в связи с официальной политикой, направленной на возвеличивание "рынка", и делая вид, что ничего не случилось, они развер­нули довольно интенсивную деятельность по продвижению своих давних, чуть обновленных и подкрашенных на совре­менный манер, проектов. То в печати появляется статья с рассуждениями о том, что для области хозяйства целесооб­разнее разработать не Гражданский кодекс, а Торговый кодекс, а еще лучше прямо Хозяйственный кодекс. То под эгидой каких-то правительственных учреждений проходит широковещательная конференция, кредо которой — необ­ходимость "двух систем частного права" (одна для граж­дан, другая для предприятий). Наконец, в одной из президентских программ появляется строчка, привязанная к ведущему академическому институту, о необходимости подготовки наряду с Гражданским кодексом также Кодекса предпринимательства.

Сопротивление подготовке Гражданского кодекса ощу­щалось и со стороны околопрезидентского управления по вопросам права, претендующего на верховенство в решении всех юридических проблем, — ГПУ. Впрочем, в его действиях, доходивших до Президента в виде записок, док­ладов, сказывалось, пожалуй, не столько влияние упомя­нутых академических кругов — авторов идеи Кодекса предпринимательства (аналога Хозяйственного кодекса), сколько, пожалуй, собственные амбиции, желание не до­пустить того, чтобы важнейший законопроект вышел не из рук данного подразделения, претендующего на то, что­бы по всем юридическим вопросам за ним оставалось "по­зднее слово".

И все же по всему было видно, хотя нигде это не проявлялось открыто и определенно, что в качестве основной противодействующей Гражданскому кодексу силы выступали прокоммунистическая номенклатура, околоправительственное чиновничество (даже, как это ни поразительно, деятели из Госкомимущества, как будто бы острее других заинтересованные в отлаженном правовом регулировании частнособственнических отношений).

Сопротивление подготовке Гражданского кодекса было хоть в основном и незримым, но изощренным и мощным. Настолько мощным, что в апреле — мае 1994 года, когда первая часть Кодекса была полностью отработана, а вторая находилась на стадии завершения, неожиданно выяснилось, что чуть ли не в самых высоких государственных инстан­циях уже принято решение: проект Гражданского кодекса и Федеральное Собрание не представлять. И только прямое вмешательство в это дело Президента резко изменило неблагоприятную ситуацию, проект первой части Кодекса был передан в Государственную Думу, которая спустя короткое время (всего через месяц-полтора) приняла первую часть Кодекса в первом чтении.

Впрочем, вскоре все карты были раскрыты.

В ходе принятия в Государственной Думе первой час­ти Кодекса во втором и третьем чтениях против него, не очень стесняясь в аргументах и не скрывая истинных моти­вов, единодушно, по строгим правилам партийной дисцип­лины, выступила коммунистическая фракция.

Чем объяснить это активное выступление коммунистов?

Думается, здесь все просто.

Гражданский кодекс впервые в непростой российской действительности (впервые!) открыто и в наиболее чистом виде закрепил такие юридические принципы и нормы, ко­торые провозглашают и обеспечивают практическую реа­лизацию начал действительной свободы, — юридические принципы и нормы гуманистического права, в центре кото­рого — человек, его высокий статус, неотъемлемые права.

Вот и появился на поле брани истинный враг-антаго­нист.

Это уже не Конституция, где основные содержатель­ные институты оказались закрученными вокруг власти, ее дележа между "ветвями", и вследствие этого фундамен­тальные положения о правах и свободах человека, опреде­ляющих перспективу демократического развития, оказались отодвинуты, "затенены" формулами о государстве, всем тем что раздувает политические страсти. И где внеси в консти­туционный текст две-три поправки, касающиеся полномо­чий представительных органов, — и не исключено, что можно шаг за шагом вернуться к "настоящей государственности", к "власти Советов", той власти, которая не может быть ни­чем иным, как прикрытием для всемогущей партократической диктатуры с ее высшим революционным правом.

Здесь же — вот он, Гражданский кодекс, предназна­ченный не для манипуляций и "подковровых" схваток во­круг власти, а для повседневной жизни людей. И с ним уже теперь придется в открытую (а не окольным путем, через всякие "звенья") вести непримиримую, как и положено коммунистам, борьбу, борьбу на уничтожение. Да и реальная опасность теперь уж слишком велика. Исторический опыт свидетельствует: вступит в действие гражданское законо­дательство, поработает оно в самой гуще жизни год-другой-третий — и реальная свобода начнет внедряться во все многообразие жизненных отношений, в жизненную практи­ку, где люди обретут реально высокий статус самостоятель­ности и личного достоинства, независимость от чиновников, от произвольного усмотрения власти, вольного командования начальников.

Так что реальное и наиболее мощное столкновение про­тивостоящих друг другу "двух философий" произошло имен­но здесь, на почве принятия Федеральным Собранием, прежде всего Государственной Думой, первой, а потом и второй частей российского Гражданского кодекса. Свиде­тельством тому стали трудные голосования по проектам, когда выступления высококлассных специалистов-правове­дов перемежевывались с "пожарно-мобилизационными" мерами по привлечению сторонников и противников Кодек­са к самой процедуре голосования.

К счастью, на мой взгляд, не сработала в полной мере партийная дисциплина в коммунистической фракции: в ее составе оказались юристы, специалисты, имеющие представление об общецивилизационных ценностях, отдающие себе отчет в том, что гражданское законодательство — общечеловеческое достижение человеческой культуры. В чем-то члены коммунистической фракции стали заложниками своих лукавых лозунгов о законе, его цивилизационной миссии, и голосовать в такой обстановке против Гражданского кодекса значило уж очень открыто обнажать революционно-насильственную суть марксистской философии, большевизма.

Принятие Гражданского кодекса в посттоталитарной России, происшедшее в жестокой борьбе со сторонниками коммунистической философии права, — это по большому первая крупная победа гуманистического права в российском обществе — права Свободы, последовательной правозаконности.

 

Крупная веха.

Из достоинств Гражданского кодекса, принятого в канун нового тысячелетия в России, прежде то привлекают внимание его содержательная и технико-юридическая стороны.

С содержательной и технико-юридической точек зрения Кодекс отвечает всем основным запросам и требованиям современной рыночной экономики. Он включает основные институты правосубъектности, собственности, вещных прав, договорных и внедоговорных обязательств, правопреемства, все иные институты, включая "юридическую мелочевку" (скажем, исчисление сроков), которые вводят все многообразные имущественные и личные неимущественные отношения, складывающиеся в условиях временной частнособственнической, товарно-рыночной экономики, в русло стабильных юридических отношений. Причем отношений, тщательно отработанных с этой, юри­дической, стороны, соответствующих международно-пра­вовым стандартам, — тому уровню их правового опосредствования и обеспечения, который принят в странах с развитой рыночной экономикой и высокой юридической культурой.

И уже эти содержательные и технико-юридические характеристики российского гражданского законодательства, поставившие его на одно из первых мест в мире, сами по себе, как говорится, "дорогого стоят". Они позволяют на твердой, отработанной юридической основе продолжать нелегкое дело — формирование в России современной цивилизованной рыночной экономики.

Но российский Гражданский кодекс — крупная веха в демократическом развитии России и по другой причине, прямо относящейся к основам гуманистического права.

Дело в том, что Кодекс в обобщенном виде непосредст­венно в законодательном тексте закрепил основные начала гражданского законодательства. Насколько это существен­но, видно хотя бы из того, что во всем мире — и это вполне-закономерно — происходит своего рода возрождение граж­данского права (уже полностью преодолена тенденция раздробления гражданского законодательства, отсечения от него отдельных "кусков", например, торгового законодательст­ва). Но основания такого возрождения нигде в законах не закреплены; пожалуй, шаг в этом направлении сделан лишь в Гражданском кодексе провинции Квебек (Канада): его заглавная часть начинается со статей, посвященных пра­вам и свободам человека.

Между тем возрождение в нынешнее время граждан­ского законодательства, помимо содержательных и техни­ко-юридических оснований, сопряжено как раз с тем, что заложенные в нем начала еще в большей степени, чем ра­нее, способны укрепить, укоренить правовую свободу в со­временном гражданском обществе, то есть углубить саму суть философии гуманистического права. И с данных пози­ций существенное достоинство новейшего российского гра­жданского законодательства заключено именно в том, что основные его начала, реализующие последовательно гума­нистическую концепцию, выражены в виде законодатель­ных формул.

Эти формулы содержатся в ст. 1 (п.1 и 2) и ст. 2 (п.1) Гражданского кодекса.

Одна из них ("недопустимость произвольного вмешатель­ства кого-либо в частные дела") имеет для российского гра­жданского законодательства особое принципиальное значение по той причине, что, утверждая частноправовой характер гражданского права, открыто отвергает ленинскую директи­ву о том, что Гражданский кодекс (ГК 1922 года) должен обеспечивать прямое вмешательство пролетарской власти в любые имущественные отношения, любые сделки и обяза­тельства.

Принципиальное значение имеет и другая формула — "неприкосновенность собственности", прямо отвергающая одну из центральных марксистских догм (примечательно, что по­добного положения, в столь жесткой и категоричной форму­лировке, нет и в Конституции).

Ряд других формул ст.1 и 2 обрисовывают общие осо­бенности гражданско-правового регулирования: необходимость беспрепятственного осуществления гражданских прав, обеспечение восстановления нарушенных прав, их судебную защиту.

Вместе с тем представляется особо важным сосредото­чить внимание на тех "основных началах", которые напря­мую выражают правовую свободу сообразно особенностям частного права. Пользуясь в этой связи по ряду положений терминологией более обобщающего характера, выделим три главных исходных пункта:

во-первых, это юридическое равенство участников гра­жданских отношений, причем такое равенство, при котором не только ни у кого из участников отношений нет привиле­гий, преимуществ, но и все они одинаково имущественно самостоятельны, самодостаточны в имущественном и пра­вовом отношениях;

во-вторых, это неприкосновенность, юридическая бронированностъ гражданских прав (здесь, кстати, заключен юридический смысл формулы "неприкосновенность собст­венности"). В этом отношении гражданские права обладают той степенью абсолютности, нерушимости, защищенно­сти, которая близка к статусу неотъемлемых прав челове­ка, с которыми они по ряду юридических свойств (например, по основаниям и порядку ограничений) поставлены Кодек­сом на один уровень;

и, в-третьих, это — такая высоко юридически значи­мая свобода воли участников отношений (диспозитивность), в соответствии с которой они приобретают и осуществля­ют свои гражданские права своей волей и в своем интересе. Более того, в кодексе закреплена и более широкая и в чем-то даже более значимая законодательная формула — свобода договора как высшее выражение юридически значимой свободы воли участников гражданских отношений.

Приведенные три ведущих исходных начала (рассматриваемые в обобщенном виде) — важнейшее демократическое завоевание России, пожалуй, не менее значимое, чем ранее упомянутые конституционные положения (ст.18, 55), предна­значенные по первоначальному замыслу для конституирования последовательно демократического правового и политического строя российского общества. И, будем надеять­ся (как и в связи с указанными конституционными положе­ниями), можно ожидать благоприятного развития событий в российском обществе, когда эти начала утвердятся в нашем юридическом бытии в результате принятых непосредственно на их основе решений компетентных правосудных органов.

 

Цена философии.

Война в Чечне 1994—1996 годов — трагедия России.

Чеченцы — гордая, свободолюбивая, непокоренная на­ция. В результате невообразимых изломов исторической судьбы чеченцы в конце концов оказались "в составе" Рос­сии, да притом в виде народа, входящего вместе с родст­венным народом — ингушами в единую "чечено-ингушскую" автономную республику.

Но как только над Россией повеяло ветром свободы, а гигантская евразийская империя — Советский Союз—в 1991 году начала разрушаться, так тотчас же, в том же 1991 году, "чеченская часть" упомянутой автономной республики обо­собилась, наскоро сформировала свою государственную инфраструктуру и атрибутику, руководящие органы под предводительством радикально настроенных деятелей, соз­дала собственные вооруженные силы и провозгласила себя самостоятельным суверенным государством, "вне состава" Российской Федерации, — Ичкерией.

С каким сочувствием ни относись к многострадально­му чеченскому народу и как предельно широко ни интер­претируй естественное, международно признанное право народов на самоопределение, — все равно односторонняя акция на государственное обособление части территории федеративного государства (без каких-либо "разводных" про­цессов) — акция, не укладывающаяся в общепризнанные правовые рамки, юридически неприемлемая — ни по нор­мам внутригосударственного федеративного права, ни по нормам международного права.

Какие же юридически оправданные меры в этом слу­чае могут принять федеральные органы — "центр"? Осо­бенно с учетом того, что самопровозглашенное государство юридически самоорганизовалось, уже имеет свои воору­женные силы и отчетливо демонстрирует свою решимость отстоять провозглашенную государственную независи­мость?

И вот тут, при ответе на поставленные вопросы, сразу же дают о себе знать решения, продиктованные "филосо­фией", если угодно, дает о себе знать цена философии.

Для марксистской доктрины, теории и практики большевизма проблемы здесь нет никакой. При ситуации, сложившейся в Чечне в 1991—1994 годах, должна быть приведена в действие вся мощь государства, лучше всего — сразу армия. Именно так и происходило во всех случаях, когда на пути победоносного шествия Советской власти и Красной армии встречались препятствия, не дай Бог — вооруженные выступления (да и любые выступления против Советской власти — Кронштадте, на Кавказе, в Средней Азии, Тамбовских краях, в Новочеркасске, которые объявлялись "мятежом", "контрреволюционным восстанием" и т. д.), и когда против врагов советской власти без каких-либо ограничений применялись артиллерия, газовые атаки, танки. Даже попытка в 1975 году капитана Саблина привести военный противолодочный корабль Ленинград и оттуда обратиться по радио к народу со словами о положении в стране вызвала в качестве ответной партийной реакции постановку перед военной авиацией задачи в случае неповиновения потопить корабль.

Положение дел резко меняется, если при выработке возможных в данной ситуации решений за их основу берется другая философия — философия гуманистического права.

Прежде всего здесь, вопреки всем амбициям, соображениям престижа и тем более личностным мотивам руководящих деятелей, должны быть до конца использованы возможности согласия, взаимных уступок, консенсуса — словом, переговоры, пусть даже контрагенты по переговорам названы "бандитами", "мятежниками" (что, кстати, и произошло при завершении чеченской войны). Потом — арбитраж, решения (лучше всего рекомендательные, констатирующие) беспристрастных правосудных органов.

Далее, если уж применение силы для разрешения конфликта становится совершенно неизбежным, то на основе правовых начал — нормативных и судебных решений в первую очередь должны быть приведены в действие "мягкие" государственно-принудительные методы, такие, как признание юридически ничтожными соответствующих актов, общая или выборочная экономическая блокада, режим санитарного кордона, закрытие административной границы и др.

А вооруженные силы? Допустимо ли их использование в ситуации, которая аналогична положению дел в Чечне в 1991—1994 годах?

На мой взгляд, при ответе на подобные вопросы следует исходить из правового принципа об ограниченности ис­пользования вооруженных сил при решении внутригосударственных конфликтов. Здесь, пожалуй, можно настаи­вать даже на существовании на этот счет общего запрета. Такого запрета, который хотя прямо и не сформулирован в тексте действующего Основного закона, но сообразно кон­ституционной практике демократических стран "выводим" из самой природы конституционных отношений государства, объявившего себя "демократическим" и "правовым". Кстати сказать, такой запрет был сформулирован Комите­том конституционного надзора в марте — апреле 1991 года, и, что примечательно, именно по запросу руководства Рос­сии, когда армия во имя интересов единого советского госу­дарства, его "целостности" начала военные действия в Вильнюсе, а в городах вводились "совместные патрули". Такой же запрет был прямо записан в альтернативном про­екте Конституции, и он, могу свидетельствовать, не попал в последующие варианты только по той причине, что, по мне­нию ряда правоведов, был признан само собой разумеющимся в государстве, объявившем себя "демократическим" и "правовым".

Из указанного общего запрета, естественно, могут и должны быть сделаны исключения. Но такие исключения должны быть не только точно, исчерпывающим образом, не допускающим расширительного толкования, указаны в фе­деральном законе (без чего, помимо всего прочего, невоз­можна юридическая квалификация соответствующих действий и ситуаций, например, в качестве "вооруженного мятежа"). И не только каждый случай использования воо­руженных сил внутри страны по фактам, предусмотренным законом и установленным судом, может допускаться лишь на основании решения парламента, его палаты, от­ветственной за вопросы войны и мира (Совета Федерации). Но — и это главное — даже при наличии указанных осно­ваний вооруженные силы должны использоваться не в ка­честве регулярной армии, действующей по своему прямому предназначению, то есть осуществляющей военные дейст­вия ("ведущие войну"), а в качестве специальных войск полицейского типа, не имеющих на вооружении средств широкого, массового поражения и осуществляющих акции полицейского характера. При этом необходима разработка строгих правил, которые бы и в данной ситуации предупре­ждали потери среди мирного населения и предусматривали превентивные, восстановительные и жесткие карательные меры в каждом случае допущенных нарушений.

 

"Обнаженное" право.

Война в Чечне потрясла Россию, сбросила с общества жалкий "маскарадный костюм", разом раскрыла, "кто есть кто" и "что есть что".

В результате войны в Чечне в обнаженном, во многом неприглядном виде предстала перед всем миром россий­ская юридическая система. Она не только оказалась немощ­ной, неспособной реализовать свое исконно правовое предназначение — предотвратить или хотя бы должным об­разом отреагировать на массовые нарушения прав челове­ка, произвол власти и отдельных лиц. Российская юриди­ческая система вообще оказалась другой — не той, какой ока выглядит по общим декларациям, когда Россия объяв­ляется демократическим и правовым государством, в кото­ром, по Конституции, "человек, его права и свободы являются высшей ценностью".

Уже сам по себе тот факт, что действующая российская Конституция и федеральные законы позволили при­нять решения о вводе войск в Чечню и о начале на ее территории боевых действий на основании президентских указов и правительственных постановлений, — свидетельство того, что существующий в России правопорядок еще далек от права современного гражданского общества.

Не меняет оценку действующего в российском обществе правопорядка и то обстоятельство, что в данном случае, как утверждает ряд специалистов, существует законодательный пробел: основания и порядок использования вооруженных сил внутри страны действительно не получили до сих пор достаточно полной законодательной регламентации.

Но, во-первых, если и есть в данном случае законодательный пробел, то он затрагивает именно основания и поря­док использования войск, ибо сам принцип — недопустимость использования вооруженных сил без особого разрешения закона — вытекает из строго разрешительного характера регулирования деятельности государственных органов и должностных лиц: они вправе совершать только такие дей­ствия, которые прямо предусмотрены законом. Во-вторых, за три года конституционного кризиса в Чечне, предшест­вующих началу военных действий, соответствующие законодательные проблемы (в том числе об определении самого понятия "вооруженный мятеж" и о характере применяемых этом случае санкций), а также юридическая констатация соответствующих действий в правосудном порядке могли по­лучить полную и конкретизированную и к тому же многократную реализацию. И наконец, в-третьих, в любом случае при отсутствии достаточных узаконений решающее значе­ние приобретают природа и суть действующей юридической системы — те главные правовые идеи, которые лежат в ее основе, являются ее стержнем, определяющим звеном, влияю­щим на все стороны, грани правовой материи.

Последний из указанных пунктов является наиболее существенным для понимания особенностей юридической системы современной России.

Если бы в нынешней России возобладали начала гума­нистического права, отвечающего требованиям современно­го гражданского общества, то проблема была бы предельно ясной: все вопросы, связанные с использованием вооружен­ных сил внутри страны, должны решаться исходя из того, что "человек, его права и свободы являются высшей ценно­стью" (ст.2) и что права и свободы человека "определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти..." (ст. 18). Доба­вим сюда и то, что по Конституции вопросы войны и мира относятся к ведению Федерального Собрания, его верхней палаты — Совета Федерации.

Увы, при обсуждении правовых вопросов, связанных с войной в Чечне, в официальных инстанциях доминирую­щее значение приобрел иной подход. И вовсе не такой уж "академической", оторванной от жизненных реалий была в свое время тревога в связи с тем, что положения о правах человека отодвигаются в конституционном тексте на более отдаленные позиции, а на первое место, как и в советских конституциях, возвращаются общие, декларативные поло­жения. Ибо эти общие, декларативные положения в основ­ном посвящены государству, его чертам и характеристикам в том числе и тому, что "Российская Федерация обеспечи­вает целостность и неприкосновенность своей территории" (ст.4).

Эта конституционная запись ("обеспечение целостно­сти территории") и стала центральной при решении вопро­са о конституционности ввода регулярных вооруженных сил на территорию Чечни и развертывания там широкомасштаб­ных военных действий с использованием тяжелой техни­ки — фронтовой и вертолетной авиации, тяжелой артил­лерии, бронетанковых войск.

В этой связи и вся официальная правовая оценка че­ченских событий, в том числе правовых актов, создавших юридическую предпосылку для использования с целью "на­ведения конституционного порядка" регулярных вооруженных сил, оказалась сориентированной не на права человека, а на категории государственности.

А если это так, если первостепенное значение в кон­ституционно-правовой материи придается категориям го­сударственности, то, следовательно, — и "все другое" в области государственно-правовой действительности начи­нает возвращаться на круги своя — к тем критериям и цен­ностям, которые являются выражением коммунистической доктрины в праве: ко всесильному государству, порядку и дисциплине как высшему правовому идеалу, допустимости насилия во имя этих ценностей и идеалов (теперь уже от­носящихся к государству, а не к человеку, его правам и свободам).

 

Война и право.

Разрушительные последствия, связан­ные с участием в 1994—1996 годах регулярных вооруженных сил в конституционно-правовом конфликте, возникшем на чеченской земле, обычно рассматриваются с точки зрения тех людских и материальных потерь, которые понесли и федеральные вооруженные силы, и особенно чеченский народ, города и села этого многострадального горного края, северокавказская земля. Десятки тысяч убитых и раненых, разрушенные дома и дороги, исковерканные снарядами поля и сады.

И за всеми этими чудовищными, невосполнимыми по­терями порой из поля зрения упускается самое страшное — то, что стоит за всеми этими и другими потерями, — сама война.

Следует пояснить, почему с такой настойчивостью ав­тор этих строк настаивает на недопустимости использова­ния в решении внутригосударственных конфликтов регу­лярной армии (если она не действует в качестве полицейских сил и не ограничена в своих действиях строгими пра­вилами-ограничениями).

Одно из оснований такой позиции очевидно.

Регулярная армия — это армия, оснащенная современ­ным вооружением, в том числе тяжелым (артиллерией, авиа­цией и др.), предназначенным для широкого, массового поражения людей, техники, сооружений. И использование такого вооружения в местности, населенной мирными жи­телями с их домами, скотом, домашней утварью, если нет правил-ограничений, неизбежно — неизбежно! - приводит к тяжким массовым нарушениям права — прежде всего основных прав человека (права на жизнь, на здоровье, на собственную частную жизнь), права собственности на имущество, экологических прав. Да это и не просто "наруше­ния", а, по сути дела, тотальное попрание права, его раз­рушение, так как изначально не делается различий между виновными и невиновными, причастными и непричастными: перед вооруженными силами оказывается тер­ритория вообще с населением вообще, "живая сила" вообще. И как бы ни была совершенна суперсовременная военная техника, как бы громко ни провозглашалось военными спе­циалистами их умение уничтожать только "избранные цели", совершать "точечные удары", все равно происходит массо­вое поражение людей, имущества, среды обитания.

Но и не только в этом, и так бесконечно горестном об­стоятельстве, дело.

Самое существенное заключается в том, что регулярная армия потому и "регулярная" и потому оснащается мощным современным вооружением, в том числе тяжелым, что пред­назначена для ведения войны. А война — это не что иное, как действия по нанесению поражения противнику. Под­черкиваю: не "разоружение" противника, не захват винов­ных и привлечение их к юридической ответственности, а именно нанесение поражения, при котором предполагается в качестве общего, наиболее "надежного" желаемого результата — уничтожение врага, его живой силы, техники, воен­ных сооружений (а попутно, коль повезет, захват пленных, трофеев).

И вовсе не случайно в заявлениях руководителей воен­ных действий в Чечне, наряду с официальными штампами (типа: "наведение конституционного порядка", "разоружение банд"), по мере развертывания военных действий зазвучали слова об "уничтожении" бандитов, их руководителей, а в от­ношении террористической банды, засевшей вместе с заложниками в селении, чуть ли не в открытую была поставлена задача уничтожения террористов, пусть на крайний случай вместе с заложниками (или, как сказал один из генералов, в обстановке, когда заложников "практически нет").

Уничтожение же живой силы противника — это не что иное, как уничтожение человека. Даже по одной этой причи­не войну следует признать изначально антиправовым явле­нием, или, как это следует из вышеизложенного, явлением внеправовым, находящимся по ту сторону права, где "можно" убивать, уничтожать имущество, наносить урон природе. К сожалению, при всей нашей романтизации войны нельзя даже назвать бесчеловечным делом, ибо в животном мире существует врожденный природный инстинкт-запрет не уничтожать себе подобных. С прискорбием надо признать, что война — дело человеческое, но относящееся к темным, зловещим закоулкам человеческого подсознания, которые иначе, чем "бесовскими", не назовешь.

И еще один момент должен привлечь наше внимание. Война, дозволяющая убивать человека, вносит во всю связанную с ней обстановку атмосферу допускаемого правового беспредела. Атмосферу беспрепятственного захвата заложников и чужого имущества, мародерства, насилования, террора. Да и вообще война по каким-то сторонам своей сути есть террор. И революция, увы, тоже. Особенно война и революция, проводимые под эгидой большевизма, когда прямо превозносятся диктатура пролетариата — власть, "не ограниченная законом", "революционные войны" — войны, ведущие к "мировому пожару". Прямыми актами террора, сопровождаемого захватом и уничтожением заложников, отличаются гражданские войны (да и чеченская война тоже; причем не только со стороны чеченцев: вряд ли удастся отграничить от террора действия армейских частей, предъ­являющих ультиматум о выдаче бандитов-сепаратистов под угрозой уничтожения данного населенного пункта).

По всем данным, настало время для того, чтобы признать войну — войну вообще, войну как таковую — пре­ступлением перед человечеством (разумеется, отграничивая от "войны" действия вооруженных сил по отражению агрессии, когда инициаторы агрессии в конечном итоге привлекались бы в международно-правовом порядке к уголов­ной ответственности, в том числе и за потери, связанные с данной агрессией).

А теперь — деталь из нашей сегодняшней действитель­ности.

Когда в 1996 году федеральные российские власти твер­до, судя по всему, встали на путь мирных переговоров с чеченскими кругами и деятелями, объявленными "сепара­тистами" (именно тогда, к счастью, стали пробивать себе дорогу императивы гуманистического права), наиболее рез­ко против состоявшихся в этой связи соглашений в парла­менте и на других форумах выступили... коммунисты. Что ж, это можно понять: вновь рухнула одна из грандиозных идей коммунизма, тем более в таком благоприятном варианте, когда она проводилась "чужими руками", обосновы­валась таким, казалось бы, благородным принципом, как "единство государства", и когда все неблагоприятные по­следствия войны можно было возложить на политических противников.

Впрочем, детали — деталями, а вот в середине мая 1997 года произошло событие, которое не только придало линии на мирное урегулирование чеченского конфликта принципиально-последовательный характер, но и, по всем данным, (как бы не ошибиться!) знаменует реальный и круп­ный поворот в развитии современного российского права. Заключенный 12 мая 1997 года Договор о мире, наряду с тем, что он юридически подводит финальную черту войне и, более того, всему четырехсотлетнему конфликту на че­ченской земле, провозглашает отказ навсегда Чечни (Ич­керии) и России от применения и угрозы применения силы при решении любых спорных вопросов. Такой отказ, имею­щий, на мой взгляд, существенное конституционное значе­ние (напомню, что недопустимость использования воору­женных сил внутри страны была сформулирована в реше­нии ККН 1991 года именно как конституционный принцип), по сути дела означает официальный и высокозначимый поворот от рецидивов коммунистического правопонимания к фактическому воплощению в России самих основ гуманистического права.

И если это верно, то тогда май 1997 года должен быть обозначен в качестве времени одного из самых значитель­ных и знаменательных событий в развитии российского права.

К этому, правда, примешивается горечь от потерь и бед, нанесенных двухлетней чеченской войной. Но и эта горечь в связи с крупным поворотом в правовом развитии России име­ет и свою философско-правовую и моральную сторону. Она своим обличительным пафосом должна быть обращена не толь­ко к виновникам трагедии, к "партии войны", но и в не мень­шей мере к силовой идеологии коммунистической философии. И в этой связи всем нам, так и не вставшим на путь искренне­го покаяния и очищения от искушения и проклятия комму­низма, никуда не уйти от ощущения вины и ответственности за все случившееся. И более того — от ощущения некоего провиденческого возмездия, когда потери и беды, происшед­шие в результате чеченской войны, стали для всех нас своего рода тяжкой расплатой за коммунизм. Последней ли распла­той? Что еще предстоит перенести нашему Отечеству, всем нам за наше кошмарное прошлое и настоящее, и так уже отмеченные неслыханными мученичеством и жертвенностью людей? И неужели только такие потрясения общества, как чеченская война, способны просветлить наш разум, разбудить совесть, сделать неотвратимыми и на нашей земле верховен­ство и торжество Права?

 

Некоторые штрихи из прошлого российского права.

Прежде всего представляется важным подтвердить положение, в соответствии с которым в России, как и в других странах, имеются достаточные "правовые корни" — исторические правовые предпосылки, которые в конечном итоге в начале XX столетия предопределили высокую значимость правового направления в утверждении либеральной цивилизации на российской земле.

Причем вопреки довольно распространенным предубеждениям можно с уверенностью утверждать, что это весь­ма основательные правовые предпосылки. Они различимы не только в отдельных сторонах социальной жизни и быта Древней Руси (проникновение через "договоры с греками" и православием известных ценностей позднедревнеримского права, влияние через норманнскую культуру правовых начал северо-западной Европы), но и в известных самобыт­ных славянских свойствах самого российского права. Тех свойствах, которые, несмотря на долгое татаро-монгольское господство, так и не позволили утвердиться на русской восточным, хано-ордынским юридическим канонам и в то же время весьма убедительно и многообещающе раскры­лись в российских кодификационных тенденциях (прежде всего в Уложении Алексея Михайловича) — надежном свидетельстве направленности правового развития на норма­тивные обобщения, интеллектуальные ценности (конечно, в том виде и объеме, в каком они только и могли существо­вать в условиях российского средневековья).

Правда, если обратиться к еще более глубоким пластам культуры Руси, то правовые реалии российского прошлого оказываются довольно сложными. Так А.П. Семитко считает, что "древнерусская мифология, языческая религия сосредо­точены главным образом на осознании и понимании восточ­ными славянами природных явлений и процессов" и что славянская культура развивалась "в иной геополитической ситуации, ей было отпущено — и это самое главное — иное время, явно недостаточное для естественного вызревания общечеловеческих правовых начал внутри ее".

Но и здесь нельзя все же упускать из поля зрения обстоятельства, свидетельствующие о том, что на Руси, как и в ином обществе, в силу естественных потребностей "че­ловеческого упорядочения" свободы наличествовали свои, своеобразные позитивные предпосылки для правового раз­вития. Характерны в этом отношении соображения Н.Я. Да­нилевского. Развитие личностных начал в романо-германской культуре он связывает с "насильственностью" и противо­полагает ей "прирожденный гуманизм" славянских наро­дов. По его мнению, в этой связи истоки института суда присяжных, введенного судебной реформой 1864 года, нуж­но видеть в русской народности, ибо гласность и изустность были и в России исконными формами суда. "Суд присяж­ных, — говорит ученый, — по совести есть начало по пре­имуществу славянское, сродное со славянским духом и характером". Аналогичными по своей природе являются и права, относимые к политическим. По мнению Н.Я. Дани­левского, в частности, "свобода слова не есть право или при­вилегия политическая, а право естественное".

Вместе с тем, разумеется, в российском прошлом надо видеть и другое — не очень радостное и оптимистическое.

В целом, по общему своему содержанию и облику, рос­сийское право в прошлом не отличалось особой целостностью. В нем всегда были заметны элементы мозаичности, существования разнородных, не всегда совместимых элементов, прямых заимствований — не всегда самых передо­вых (как это, скажем, характерно для петровского времени, когда в российский быт внедрялись средневековые запад­ноевропейские институты).

К сожалению, впечатляюще самобытными, характерны­ми для относительно недавнего прошлого российского права оказались, увы, порядки и нравы, связанные с имперской государственностью, точнее с российской чиновничье-бюрократической действительностью, ее казенными регламента­ми, инструкциями, уставами, рутинной практикой их применения, намертво сковывающими общественно-государственную жизнь и насквозь пропитанными чинопочитанием, косностью, мздоимством.

Ну и, конечно же, уникальный, редкой самобытности и же время явно негативный образец российской правовой действительности — это феномен советского права и социалистической законности. При всем нашем, надеюсь, неприятии коммунизма, его порождения — сталинской и неосталинской тирании, надо отдать должное этому в чем-то совершенному и одновременно лживому образцу "права", позволявшему коммунистам идти на самые невероятные и немыслимые действования, создавая с внешней стороны благоприятную видимость некоего современного правопорядка — "права трудящихся" и "социалистической законности". Этот образец кажется, находит известное воплощение и в сегодняшней действительности демократической России.

 

Безликость и разноплановость.

Юридическая система России — та, которая существует сейчас, в конце 1990-х годов, спустя более чем десятилетие после начала демокра­тических перемен, прежде всего поражает своей грандиозностью, точнее громадностью. Особенно это касается законодательной системы — великого множества законодательных документов разного ранга, посвященных гигантскому количеству всевозможных вопросов. Тут и множество федеральных законов, и бессчетное число "областных" законов-документов, принимаемых всеми 89 субъектами Федерации: областями, краями, республиками, округами.

Сразу же замечу, что явление это ненормальное, свиде­тельствующее о превращении закона как основополагающего юридического документа — основы юридической системы всего общества — в рядовой нормативный акт, вполне заменимый нормативными актами более низкого юридического ранга (пра­вительственными постановлениями, межведомственными ак­тами и даже отраслевыми инструкциями). Происходит эти отчасти из-за издержек в федеративном устройстве государ­ства, когда каждое административно-территориальное обра­зование былого суперунитарного государства стало "субъектом федерации" с "собственными законами", а отчасти из-за недостатков и слабости общефедеративного законодательства, в том числе — отсутствия единого Административного кодекса; что подталкивает к тому, чтобы "на местах" каждому мало-мальски значимому административному вопросу посвящать отдельный областной закон.

Впрочем, здесь хотелось бы заострить внимание на другом.

Громадность нынешней российской юридической системы, в которой "тонут" и становятся плохо различимыми действительно крупные, основополагающие законодательные документы и институты, превращает ее в некое безликое, "серое" множество разнообразных элементов — законодательных норм, актов разнообразных юридические учреждений. Такое множество, которое не имеет своего лица и, если рассуждать абстрактно, определенно может пред­ставлять самые различные общества: и общества, только-только освобождающиеся от колониального статуса, и застойные, чуть модернизированные общества традицион­ных цивилизаций, и старые демократии, не достигшие со­временного уровня модернизации, и т.д.

Все это вполне объяснимо: каждое более или менее сложившееся общество (независимо от своей природы и даже уровня развития) нуждается в том, чтобы были отрегули­рованы не только конституционные, гражданские, уголов­ные, трудовые, семейно-брачные и иные неизбежные в общественном бытии отношения и порядки, но и различные блоки общественной жизни, относящиеся к административ­ной деятельности (такой традиционной для чиновничье-бюрократической русской жизни): санитарный надзор, пользование оружием, транспортное обслуживание, работа учреждений связи и т. д., и т. п.

Тем не менее, несмотря на отмеченную громадность и безликость, современная российская юридическая система отличается еще и разноплановостью: в ней довольно отчет­ливо проступают качественно разнородные элементы и тен­денции юридического регулирования и в то же время по некоторым моментам существует неопределенность, позво­ляющая строить юридическую регламентацию тех или иных отношений в различных направлениях.

К наиболее существенным проявлениям такой разноплановости можно отнести, пожалуй, следующие.

Первое. В российской юридической системе не нашли достаточно определенного воплощения основные правовые обусловливающие содержание всего правового регу­лирования. Несмотря на то, что в действующей Конституции, в других законах есть положения, которые способны придать всему праву России гуманистическую направлен­ность, в этих же документах значительное место отведено положениям иного рода — тем, которые позволяют поста­вить на первое место в юридическом регулировании инте­ресы и усмотрение власти, ее высших руководящих инстанций. Да и в самом "правовом содержании" современ­ного российского права доминирующее значение имеют юридические механизмы и юридический инструментарий, сориентированные преимущественно на юридические обя­занности, запреты, ответственность ("идеология дисципли­ны и порядка").

Второе. В конституционных записях о полномочиях Президента, в других федеральных законоположениях по­лучила весьма определенное закрепление (при отсутствии Конституционно установленного строго разрешительного порядка) возможность действования государственных органов и должностных лиц по усмотрению, получающему обоснования сообразно советским традициям в формулах об "интересах граждан и общества", "потребностях произ­водства" и др. Отсюда, помимо всего иного, те особенности и недостатки, которые характерны для правотворчества, осуществляемого при помощи президентских указов ("указное право").

Третье. Наиболее весомую часть в общем массиве, нор­мативных документов, действующих в России, составляют акты (в настоящее время — в значительной мере законодательные), определяющие статус и полномочия "силовых" ведомств, что позволяет в известной степени упо­рядочить деятельность этих ведомств, но в то же время придает такой деятельности, далеко не всегда отвечающей демократическим критериям, черты некой законной обос­нованности, юридико-политической оправданности.

Четвертое. В современной юридической системе Рос­сии есть ряд конституционных и иных законодательных нормативных положений, которые имеют последовательно демократическое содержание. Среди них особое место за­нимают нормы ст.2, 18, 55 и др. Конституции, нормы ст.1 и 2 Гражданского кодекса, положения Конституции и процессуального законодательства о презумпции невиновности, о допустимости юридической ответственности только за пер­сональную личную вину и ряд других демократических норм и принципов.

 

Общая характеристика.

Можно ли охарактеризовать юридическую систему современной России как "демокра­тическую"?

Безоговорочно положительный ответ на поставленный вопрос о социально-политической природе российского права был бы неточным, даже ошибочным. Российское право, по­жалуй, строго соответствует кантовскому определению (буд­то бы специально уготованному великим философом для сегодняшней российской действительности) — тому опре­делению, согласно которому в отличие от последовательно гуманистического права может существовать "среднее праг­матически обусловленное право (нечто среднее между пра­вом и пользой)".

Юридическая система современной России, воспроиз­водящая одну из особенностей своего развития в прошлом, — система сложная, противоречивая; в ней наличествуют раз­нородные, отчасти прямо противоположные, несовместимые элементы и тенденции.

Представляется наиболее корректным в научном и практическом отношении утверждать, что юридическая сис­тема России по ряду сторон своего содержания находится довольно близко к общедемократическому праву. Кроме того, в ней существуют элементы ("очаги") последовательно де­мократического гуманистического права, характерного для цивилизации либерального типа.

При этом два момента представляются наиболее су­щественными.

Во-первых, современное российское право уже порва­ло с "конструкцией" советского права и социалистической законности: оно не прикрывает собой и не содержит в себе "право-невидимку" — всемогущее революционное право, служащее идеальной цели — коммунизму, своего рода безграничное суперправо, которым вне и помимо закона обладало политически правящее объединение, узурпировавшее власть в стране, — коммунистическая партия. Пожалуй, лишь претензии Администрации Президента, ее отдельных подразделений, занимающихся юридическими вопросами, на некое верховенство в определении законодательной политики и в решении управленческих вопросов вызывают здесь тревогу.

Во-вторых, определяющей чертой современного российского права является противостояние в его содержании, действии и применении, с одной стороны, последовательно демократических, гуманистических элементов, а с другой — элементов, отражающих в том или ином виде коммунистическую философию права: государственного всевластия, силовых ориентации в юридическом регулировании, нацеленности на утверждение административно-силовыми методами "порядка" и "дисциплины".

В соответствии с этим, быть может, наиболее зримой чертой современного российского права является своего рода "континентальная" противоречивость, выражающаяся в том, что внешне европеизированные формы, наличествующие в немалом числе законодательных документов и процессуаль­ных процедур, находятся в резком несогласии с азиатско-державной ориентацией содержания, проявляющейся в доминировании силовых методов.

Отсюда и две тенденции, характерные для современно-российского права, — тенденция утверждения демократическо-гуманистических начал и тенденция силового господства, осуществляемого соответствующими юридическими средствами и механизмами.

Будущее, судьба российского права решающим образом зависит от того, какая из этих двух тенденций в его разви­тии станет доминирующей, возобладает в правовой полити­ке, законодательстве, юридической практике, правовом просвещении, во всем юридическом бытии России.