Кирилл – близ Донского монастыря

…Была ранняя весна. Обнаженные деревья – как отражение опустевшего дома. Болезнь матери, непреходящая усталость… Воспоминание о Саше было живо, но уже не вызывало боли… Наделенную природным оптимизмом Валентину, кажется, впервые охватила депрессия. Ничего не хотелось делать, руки не тянулись ни к кухонной плите, ни к пианино, ни к письменному столу. По ночам не помогало снотворное.

Однажды Маргарита, увидев потухшую подругу, взяла ее за руку и отвела в больницу. Так она оказалась в клинике нервных болезней.

Широкое окно выходило на Донской монастырь. Легла в удобную постель и провалилась в сонное забытье. А когда открыла глаза – взглянула в окно и замерла.

Садилось солнце. Купола темной меди величественно вырисовывались на фоне закатного неба. Кресты – как поднятые вверх ладони, от них – сверкающие лучи. Вдаль уходили лилово-розовые волны облаков. Внизу чернели стволы старых деревьев. Желтело старинное здание с колоннами, балюстрадой. Солнце – ниже, ниже. Купола темнеют, становятся загадочными, тусклыми, а серебряные держатели крестов еще поблескивают…

Теперь она каждый вечер наблюдала закаты. Врач сказал: «Японцы именно так и лечат: каждый день наблюдайте заходящее солнце или текущую воду – и будете здоровы». Светлая комната. Тишина, покой. Утраты. Постепенно стиралось это чувство.

Как-то она поднялась ночью (неделя, как на небе ни облачка!). Долго всматривалась в небосвод, искала те звездочки, о которых говорил когда-то Саша, – Вегу и Альтаир: если двое близких людей увидят их одновременно – снова встретятся. Только в блистающем черном атласе ночи она не нашла тех звезд.

Зато здесь ей приснился первый хороший сон. Будто летит на самолете, внизу – Средиземное море. И видит, что она, Тина, лежит, раскинув руки, на надувном матрасе посреди моря и греется в лучах солнца. Проснулась с необыкновенным чувством…

В воскресенье был праздник Благовещения. Несколько женщин направились в церковь и позвали ее. Зажгла свечку и с каким-то тайным чувством смотрела на нее до тех пор, пока она не догорела.

Постояла возле Николая Угодника – казался он живым и в то же время надмирным… А какое мощное и слаженное пение!.. Женщины, опустив глаза, перевертывали нотные листы. Солидный бас, с бородой, из истовых, неотступно глядел на икону, изображающую Иисуса, что висела рядом…

А это что за странное лицо? Не похож на других певчих. Поет и улыбается, даже будто усмехается. Чему-то своему, внутреннему?.. Шевелюра серо-седых волос, очки, крупные губы… Боже! Неужели? Да это же Кирилл! Или нет? Да он, он! Кто еще мог с такой миной петь в храме?..

Давно не виделись. Роман их пунктиром шел через ее жизнь. Они вели вечный спор: следовать житейским истинам или вырываться из-под их власти? Служить на сцене оперного театра – или петь для друзей и близких? Зарабатывать деньги или презирать их? Жить по любви или по долгу?.. Он не имел своего дома. Переходил от одной жены к другой, всё оставляя… А ведь был упорный! Решил переводить йогу, взял английский словарь – и без всяких учителей – перевел! «Ну ты змей!» – сказали ему.

Голос его выделялся в храме. Она смотрела пристально, а он из-за близорукости ее не узнал. Дождавшись конца службы, Валентина остановилась у выхода… Здесь он ее увидел, но – не поразился, не пустился в восклицания – лишь протянул свое знаменитое:

– О-о-о! О? О…

Они пошли рядом, приглядываясь друг к другу. На нем заячья шапка, уши закрыты, – простужен? Тянет носом, но ни платка, ни перчаток, ни варежек, – руки держит в карманах…

– Давно покинул Ленинград?

– Давно. Захотелось в Москву.

– Кирик, тебе столько лет, а у тебя ни дома, ни детей. – Внезапно ей пришло в голову: – Слушай! Пойдем в больницу? Там спортзал, пианино, попоешь больным. Женщины обрадуются.

– Женщины? О, это хорошо! – он по обыкновению ерничал. – Да еще и покормишь? Как раз сегодня собирался выходить из голодания.

– Давно не ел?

– Двадцать дней, – по-детски улыбнулся.

Всмотревшись пристальнее, она заметила: глубже стали две вертикальные складки вдоль щек, не хватает зубов, львиная шевелюра поседела, однако глядит гордецом.

– Скажи, что ты думаешь обо всем, что происходит? – она обратила на него взгляд светлых своих глаз. – Россию называют страной дураков… «Эта страна»…

В басе его проскользнула важность, хотя говорил все так же иронично:

– Ленин выдвинул… идею – он знал, что идеи, которые овладевают массами, становятся силой… Так? Но знал ли он, что происходит с идеями, когда ими и в самом деле овладели массы? Массы на практике извращают идеи, и те подвергают людей дьявольским превращениям…

– И все же, почему чернят все, чем жили?

– Зря!.. Смотри: в Туркмении был арабский язык, я это хорошо знаю… Язык тот почти никто не знал, он трудный… И что же? Ввели кириллицу, простую азбуку! Народ ее быстро выучил! Египет за тысячу лет не мог дать образование людям, а мы? За десять лет получили все! Если угодно, в те, двадцатые годы страна прошла Посвящение! Великое посвящение в алфавит. И пробудился дух, сознание… Алфавит – великое благо, когда-то его знали лишь жрецы… А ты все такая же любопытная, как была!.. Ах ты, моя Венера!

– И все же, – пытала она, – почему ничего не получилось у коммунистов?

– Что тебе сказать? Идеи социализма хороши, но – согласись – они давно перестали работать… А почему? Да потому что идеологию лишили… искренности, правды. Помнишь наш азиатский, байский социализм, – о чем говорить? О! Дорогая женщина… Хоть «шапка Фауста прекрасна над милым девичьим лицом», однако!.. Ты принимаешь меня за политолога, философа, а я… между тем любуюсь тобой! И спрашиваю: почему мы так и не поженились? Умная Венера – это ж так редко бывает!

– И почему же? – она сделала наивное лицо. И тут же – о другом: – Бог, церковь, которую восстанавливают, – тут есть спасение, будущее? Неужели она может заменить все?

– По крайней мере, укажет, что не одни деньги, не один рынок есть на свете!.. Но… если она оградит себя высоким забором, если лишится искренности, правды, если отвергнет светское искусство – то дело худо…

– А могут разразиться религиозные войны?

– Милая, о чем ты говоришь?! О чем! Лучше бы рассказала, кем сейчас увлечена, кто обитает в твоем сердце. – Кирик смотрел на нее с необычайной мягкостью, нежно. Вздохнул и продолжил: – Все возможно. Но! – вспомни: православие никогда не вело религиозных войн! Европа – Филипп Испанский всю жизнь воевал с Елизаветой Английской… Протестантов предавали проклятию. А инквизиция?..

– Что же будет со всеми нами?

– Посмотрим – это любопытно! Поглядим, на что способны люди. Одичают? Уже дичают… У человека нет истории, он рождается каждый день. Сейчас наступил момент – как страшный суд, и каждый за себя несет ответ.

– Но очень легко растеряться, вообще потерять себя.

– Но ты-то, я уверен, наверняка не растеряешься, так? – Кирилл прижался к ее плечу.

Она осторожно отодвинулась.

– Я? Я поняла, что от каждой теории надо заимствовать ма-а-ленькую частицу, то, что подходит тебе… А еще я стала по утрам… как бы открывать «крышку головы» – и через меня идет луч в космос… – призналась Тина.

– О? О! – восхищенно заметил Кирик. – Помнишь, как ты видела в небе собственное антитело?.. Не каждому, далеко не каждому такое дано! Так что – верь себе, слушай себя – и все будет о’кей!

…Они бродили между Шаболовкой и Донским монастырем, говорили, говорили. Ночью Тина ломала голову над его судьбой. Пел в Одесском театре, в Саратовской опере, но отчего нигде не задержался, не прижился? И отчего ни одна дама не подарила ему сына, который мог бы составить смысл его жизни? Может быть, в глубине души его царила непомерная гордость и петь он хотел только главные партии? Не подчинялся дирижерам, ему претили эти «раз-два-три», а в результате? Только церковный хор?

Ушел из оперы – усовершенствовал фортепианную игру (тут ему не надо было никого слушать, никому подчиняться), стал музыкантом – и опять что-то его не устроило. Бедный менестрель! Однако, кажется, нашлась и женщина-певчая, с сильным голосом, но «слоновьими ногами».

– Кирик, ты теперь всегда будешь только певчим в церкви? – спросила она.

– Может быть, да, может быть, нет – смотря куда поведет меня судьба Познания.

Валентина еще не утратила молодежных идей – и ей пришло в голову пригласить Кирика с концертом в их корпус: главврач это любила.

Задумано – организовано – сделано.

…И вот уже в спортзале собрались дамы в выцветших серо-коричневых халатах, но причипурившиеся, не спускавшие глаз с музыканта. Он сыграл венгерскую рапсодию Листа, два ноктюрна Шопена, экспромт Шуберта (все еще не утратил и доли блестящей техники).

А потом усмехнулся, обернулся к ней:

– Не надоело?

– А спеть вы можете? – раздался нервный робкий голос.

– Хм! Что́ – вот в чем вопрос. Хохлушек или итальяшек?

И тот же голос напомнил: «Дербенева».

– О! – Кирилл откинулся к спинке стула, пробежался по клавишам, отбросил шевелюру. И разнеслась ставшая модной песня Леонида Дербенева:

Пел он эту музыку поразительно. Кажется, именно ее следовало петь в институте нервных болезней – пожалуй, он мог бы лечить людей своим пением, если бы не играл в небрежение ко всему…

Спустя три дня Тину выписывали из больницы. Она четким, крупным почерком написала свой номер телефона и отдала ему:

– Может быть, ты приедешь к нам на дачу – там хорошо. Договорились?

Менестрель с чувством, но церемонно поцеловал обе ее руки и наклонил голову.

…Осенью, уже после своего дня рождения, Валентина получила поздравление от Кирика: «…Ты упрекала меня в том, что я экспериментирую с женщинами. Напрасно. Просто я человек эмоциональный, музыкальный, и никто этого так не ценит, как женщины. Однако если подумать… Они ценят голос, музыку, но почему-то во мне выискивают недостатки и, в общем-то, любят не меня, а мою музыку.

Жду, когда ты прибудешь в Ленинград. Или нет?

…Трудно с Ириной. Она хлопает ушами, хвостом и языком и все несется и несется, но притом непременно хочет, чтоб это было со мной. То очень старается и проглядывает некий лик, а то ударяется в знакомые старые психологические пространства – и снова безликость. Думаю, что надо мне жить одному.

Увидишь, кстати, мой портрет – супергуру, но интересно. Одна художница взялась писать мой портрет и выдала этакого гималайского йога – образ, с которым я, по своему представлению, давно „завязал“. Ан вот достают его, значит, он есть. Искусство живописи недаром было когда-то предметом посвящения. Ведь это поистине имитация Творчества Космического. На чистом холсте несколько штрихов – и возникает образ, который начинает жить самостоятельной жизнью и полагать себя отдельным от Целого. Но ведь отдельное бытие не противоречит пребыванию в бытии Целого.

…Рад, что ты побывала в Италии. Браво! Когда-то и я мечтал об Италии. Теперь ценности поменялись. Предпочел бы Индию или Калифорнию, да и то в случае возможности побывать у тех, кто меня интересует. Италию же хорошо просто повидать. Есть там свой „кайф“. Но поскольку, по моей теории и, конечно, по теории йогов, я уже там бывал „раньше“, то мне это не так и интересно. Поболтать бы по-итальянски недурно, да уже и тут переориентировался больше на английский.

В заключение абсолютно серьезно, моя дорогая, возлюбленная, хочу сделать тебе предложение… руки и сердца. Пора бы уж! Но боюсь, что ты неверно это истолкуешь… Осторожно, ласково, нежно целую ту, что могла бы стать моей Венерой. Но жизнь – сильнее нас… К. С.».

Валентина перечитала последние фразы. Предложение руки и сердца? Плюс этот чудный голос, который она готова слушать и слушать. К тому же нежнейшие звуки Шопена, Рахманинова – не жизнь, а сказка! Да еще ум и образованность Кирика, приправленные насмешливостью. Хм! Уж не броситься ли в омут, не пренебречь ли его донжуанским нравом?..

Долго в тот вечер Валентина сидела у окна, глядя на плавающие облака, – одно напоминало фигуру ангела… А утром приготовила обед и побежала в больницу, где лежала ее мамочка.

 

Веер и Вероника

Вероника Георгиевна лежала в больнице, Валентина почти каждый день ее навещала.

Держалась больная авторитетно, даже царственно. Прохаживалась по коридору. Садилась возле медсестры, постукивая по столу веером, пощелкивая перламутровыми планками.

С жадностью слушала радио, читала газеты, но одна газета ее так возмущала, что она всякий день выходила к перекрестку и покупала ее. Мало того, что покупала, она приобретала не меньше пяти экземпляров. И это несмотря на жару. Сложив газеты в пакет, помахивая веером, удалялась в ближайший двор, бросала пакет в мусорку.

С соседками по палате была любезна, охотно давала советы:

– У вас болит затылок? Надо принять полтаблетки гипотиазида и… думать о чем-нибудь хорошем.

– Как? – таращила та глаза. – О чем?..

– Вот так, да! Вспомните, когда вы были счастливы!

Старушки в вылинявших халатах теснились вокруг нее, и это напоминало сцену из «Пиковой дамы», когда «приживалки» раболепно поют «Благодетельница наша…» «Пиковая дама» гонит их, шикает: «Кыш, ступайте!». Но Вероника Георгиевна никого не гнала, она наслаждалась уважительным отношением. А вечерами иногда выходила в коридор и садилась у телевизора.

Как-то почувствовала на себе слишком пристальный взгляд. Не обернулась. Это повторилось на следующий день и через день. Возвращаясь к себе, столкнулась с неким стариком, и тот, увидев ее, засеменил по коридору. Оба обернулись – и тут узнали друг друга. Узнали – и испугались! Это был Никита Строев!..

– Веруша, это ты? – слабым голосом спросил он. – Милая моя! – выдохнул.

Она оборвала его:

– Оставь свои нежности.

– Почему, дорогая?.. Как бы я хотел знать, как ты живешь, жила все эти годы… Есть дети, внуки? Ты счастлива?

– Да, вполне! У меня сын и дочь, чудная внучка…

– У меня тоже внучка, зовут – Вероника… А сам я тоскую…

– Глупости! Я счастлива. Петр оказался хорошим мужем.

– Я так и знал… А скажи: все-таки мне это важно, помнила ли ты меня все эти годы?

– Что я должна помнить? И зачем? Я вообще не понимаю, к чему эти вопросы!.. – Веер в ее руках, казалось, вот-вот рассыплется, планки возмущенно стучали. – Это все, что ты хотел узнать?

– Что ты, что ты! Я хотел бы о тебе знать все, слушать и слушать. Скажи, милая, цела та шкатулка с инкрустациями, та чудная шкатулка?.. Я храню ее всю жизнь.

– Моя тоже цела, – смягчилась она и отвела взгляд.

Он судорожно вздохнул: она не забыла! Хотя не простила его.

Никита Строев попал в областную больницу, когда еще иногородних в особо тяжелых случаях принимали бесплатно. Исхудавший, с поредевшей бородой, он шаркающей походкой направился к мужскому отделению. Щеки его покрылись пятнами, он слабел с каждым шагом и еле добрался до своей палаты.

…А Вероника Георгиевна опять восседала на диване среди обожавших ее больных и смотрела в конец коридора, но Строев больше не появлялся.

На следующий вечер, когда в палаты заползли беспросветные больничные сумерки, он с трудом добрался до ее палаты. Двери в палатах не закрывались, и он стоял, глядя на лежащую Веронику, на ее царственный профиль. Она чувствовала его присутствие, но… так и не пожелала открыть глаза. Он стоял, пока были силы, – и потом неслышно удалился…

Утром его увезли в реанимацию…

Что касается Вероники Георгиевны, то ее скоро выписали домой, только ей почему-то становилось все хуже. Она стала часто повторять: «Надоело, как надоело жить!». Участились провалы в памяти; она могла закричать: «Никто меня не кормит! Голодом морят!».

– Мама, мамочка, – ласково уговаривала дочь (чаще всего именно так, без раздражения). – Не волнуйся, сейчас мы с тобой покушаем.

– А что ты мне дашь? – оживлялась та.

– Твой любимый творожок с морковкой, согласна? Ты у нас хорошая, послушная… – от этих слов мать смирялась и покорно съедала все, что ей давали.

Почему-то велела дочери сходить в церковь. Батюшка оказался столь благожелательным, а атмосфера настолько сосредоточенной, что Тина с тех пор стала туда захаживать. Разговаривать с отцом Геннадием не решалась, робела, но смотрела на него, любуясь статью, ростом, белокурой бородой, румяным лицом, излучавшим любовное внимание. Словно все ему были дороги, всех он желал освободить от гнетущих переживаний, словно был им и отцом и матерью. На лице – ни строгости, ни гнева.

 

Райнер. Азия. Оксана

1

…Высокий худой человек в парусиновых туфлях на босу ногу, в войлочной шляпе, коротких штанах и синей клетчатой рубахе шагает по бездорожью. У него красивые загорелые ноги, покрытые золотистым пушком. На спине болтается полевая сумка. Легкий пот выступает на выразительном хрящеватом носу – сразу видно, что человек этот не местных кровей; ему бы играть на сцене Зигфрида или Дон Кихота. Песня, которую он поет, вызывает далекое воспоминание – об Испании или, быть может, о Португалии.

Это Виктор Райнер. Все-таки его роман со злополучной Оксаной закончился браком. В 1984 году они переехали в Среднюю Азию. Оксана вела археологические раскопки, а Виктор, блаженно вдыхая воздух детства, неудержимо работал над своими изобретениями, конструкторскими проектами. По его чертежам был сооружен свеклоуборочный комбайн, у него набралось не менее десятка патентов на разные изобретения.

Они были почти счастливы, однако в последнее время…

На днях Оксана, вернувшись с базара, со слезами рассказала, как хотела купить туркменское ожерелье и тюбетейку, а торговка ответила:

– Зачем тебе она?.. Ты – русская, может… больсевицёк?

Это «больсевицёк» – как нож в сердце. А муж, вместо того чтобы успокоить, посочувствовать, накричал:

– Опять пошла на базар? Сколько можно покупать?! Барахольщица! Ковры, хрусталь, полный шкаф материй – зачем? Человеку ничего этого не надо!

– Мужчине, может, не надо, а женщине…

Это был вечный их спор: он ненавидел быт – она дрожала над тряпками, камнями, украшениями. Но главное, конечно, другое: Виктора возмутило слово «больсевицёк», он тоже его слыхал. И слыхал еще худшее: «Русски комуняка». В первый раз заорал: «Я никогда не был коммунистом!». Те люди подозрительно на него косились.

Он разразился целой лекцией о том, что сделали русские, коммунисты, в Средней Азии, назвал профессора Венчикова, индолога Смирнова, ученого Юренева, художников Волкова, Бабикова, который открыл тут художественное училище… Но вокруг видел только пустые глаза да каменное молчание. Когда же во второй раз услышал «Русски комуняка» – вспылил еще больше и закричал: «Да не русский я! Латыш, немец!». И опять – мертвая черная зона… «О, люди, порождение крокодилов!» – хотелось ему воскликнуть, как в театре. Однако махнул рукой и побрел по пыльной дороге.

Вот и теперь он шел по песку, по пустыне один. Рядом семенил ослик, его молчаливый друг, и, кажется, со всем вниманием слушал песню, которую пел хозяин:

Тут хозяин «Росинанта» перекинул длинную свою ногу, сел на мула и продолжал, как акын, петь стихи своего московского друга.

Между тем вдали, на горизонте, уплотнялось серое облачко, явный предвестник песчаной бури. В воображении Виктора, подверженного внезапным мечтам-воспоминаниям, нарисовалась картина далекого детства, когда они ехали в Пржевальск.

Боже, что это была за дорога! Не за что зацепиться глазу – песок, барханы. Казалось, ехали целую вечность. Лошади изнемогали от усталости, дети – от голода, мать – от страха. Однажды отец пошел искать дорогу. Солнце клонилось к закату. Если оно скроется – в минуту опустится черный полог ночи. Мать взбиралась на бархан, махала белым платком, садилась, обессиленная, на песок. И вдруг – на фоне красно-серого неба – силуэт отца! Он рассказал, как, чтобы найти дорогу, нюхал воздух, наблюдал поведение ящериц, закрывал глаза, предаваясь древней памяти…

Добрались-таки до Пржевальска. Получили свой дом, свой сад с яблонями, словом – рай!.. Только мечта отца о тихой гавани не сбылась…

Виктор огляделся вокруг: серое облачко на горизонте превратилось в черную тучу, которая двигалась в его сторону. Торопливо слез с осла, вытащил одеяло:

– Эй, приятель! Ложись рядом, будем пережидать!

Крепко обнял своего осла, закрыл и его и себя одеялом. Почему-то вспомнилась Тина. И всю ночь думал о ней…

Вернуться домой удалось только ранним утром. Виктор тщательно умывался, вытирал лицо, а Оксана (ох и крикливой стала!) надрывалась:

– Я тут вся извелась! Где тебя черти носили? Знаешь, что было без тебя?..

Он, не слушая, отправился к себе и, отлежавшись, решил написать письмо в Москву, Валентине. Это было уже второе письмо – первое он послал года два назад, но не получил ответа (а не получил потому, что забыл адрес и написал в издательство, а там его потеряли). Он писал ей о важных вещах:

«Дорогая Тина Петровна! Так, кажется, должен я теперь тебя величать? Сто лет миновало с того времени, как ты помогла мне найти Оксану. Как можешь догадаться, мы давно поженились.

Мои машины работают, изобретениями я доволен.

Какое счастье – писать все, что думаю, без страха! Может быть, ты скажешь: мол, Дон Кихот как был, так и остался. Нет, дорогая! Я вижу на деле поворот!..

Очень хочется в Москву, быть в центре великих исторических событий. Мне уже – увы! – шестой десяток. Если бы ты увидела меня, вряд ли бы узнала на улице: я бородатый, лысоватый, седой, но хожу-брожу по пескам еще крепко.

Напиши, если вспомнишь меня! Очень хотелось бы повидаться. Привет от супруги. Твой Виктор».

Тут в комнату влетела Оксана с последней новостью:

– Представляешь, с городской доски почета сняли все фотографии русских!

– Что-о? – завопил Виктор Петрович. – Полное безобразие!.. И где они все?

– Валяются на земле!

– На земле?.. Я пойду и прикреплю их обратно!

– Не боишься?.. Вить, а Вить, давай уедем отсюда!

– Почему я должен уезжать? Мой отец тут закладывал азы просвещения, был учителем, юристом, пострадал – и теперь нам ехать? Началась перестройка, великое событие, будет демократизация во всей стране! А ты – ехать. Обывательские разговоры.

– Вот подожди: сократят тебя – тогда что скажешь?

– Последние известия, помолчи! – Он включил телевизор.

– Опять твои дурацкие известия? Не хочу! Не могу!.. Давай другую программу – там будет «Просто Мария».

Оксана протянула руку, чтобы переключить кнопку, но Виктор вспылил:

– Не трогай! Сейчас будут последние известия!

– На кой они мне? Хочу «Марию»!

– Слушай, Ксана, ты кто? Курица или гражданка СССР?

– Заткнись! Лучше купи второй телевизор! – И она переключила кнопку.

Вздернув плечи, муж чертыхнулся и бросился на диван. Последней мыслью перед тем, как пасть в объятия Морфея, было воспоминание о дяде Яне, брате отца: парадокс – он отказался от своей нации, когда началась война с Гитлером. Родные его презирали, а теперь – он, Виктор, за кого должен себя выдавать? Русский, немец, латыш?! А Оксана? Все чаще говорит о родной Украине. Письма пишет. Уж не собирается ли туда? Говорит о самостоятельности, «нэзалэжности» Украины, словно только что родилась… Что с ней делать?

Время двигалось гораздо быстрее, чем происходило урегулирование семейных отношений.

Однажды темной ночью Оксана заявила:

– Ты как хочешь, а я поеду на Полтавщину, к себе…

– Дура баба!

В те же дни из Москвы от дяди Яна Райнера пришла писулька (именно писулька, на дурной бумаге): мол, он почти бомж, и, пока жив, пока не забрали квартиру, племяннику надо бы прибыть в столицу.

– Поеду! – сказал Виктор. – Там реформы, там демократия, легче бороться, а тут…

И, махнув рукой, запел свою песенку:

2

…Райнер объявился в ее московском доме. Много лет миновало с тех дней, когда он поражал ее приступами любви – гнева – ярости – разочарования – мечтательности… Но она сразу его узнала: высокий, импозантный, значительный, с благородным лицом, аристократический нос с горбинкой, благородная белая бородка…

И так же, как в молодости, энергия била через край. В эйфории по поводу свободы, гласности, рад за своего реабилитированного отца. Приехал и сразу стал писать «Записки» в Государственную думу. И все глобальные! Ответа ждал – не получил – и…

Однажды разразился таким монологом, что перепугал гостей:

– Что сотворили со страной? Да это же какое-то дырявое решето! Во все дырки летят и летят невесть куда деньги – где они? где наш бюджет? где наука? интеллигенция? где твое престижное издательство, Валентина Петровна? Где, я спрашиваю! Ни-че-го! Все проворонили!

Сразу охладев к новым правителям, неукротимый Виктор должен был на что-то направить свою энергию. И направил ее на окружающих. Легко знакомился на улице, на собраниях, приглашал к себе даже бездомных, певиц из метро, музыкантов и сделал из своей трехкомнатной квартиры что-то вроде Ноева ковчега. Двери были раскрыты для всех и каждого, и кто там только не бывал! Космонавты, биологи, спортсмены, танцоры, экстрасенсы, но более всего женщин и певиц! Царить тут стала музыка. Хозяин обменял телевизор на рояль (сосед не знал, куда его деть) – и расстроенный рояль гремел каждый вечер. На столе стояла самая скромная еда, а от гостей хозяин ждал даров: стихов, песен, рассказов, новых теорий, проектов…

Виктор увидел Тину и обрушил на нее каскад:

– Да ты совсем не изменилась! Еще лучше, чем прежде!.. Не возражай! Я знаю, почему ты такая! Потому что стала свободной! Во-первых, демократия, во-вторых – пенсия!

В конце апреля у него был день рождения, он пригласил ее. Собрался весь Ноев ковчег. Задымилась картошка, разнесся аромат соленой капусты… Зазвенела музыка.

– Сыграешь что-нибудь? Ты еще ничего сама не сочинила? Безобразие! Пора!

И снова разразился монологом:

– О, где мечты моего отца, покинувшего Лифляндию ради Просвещения на далеких окраинах России? Где блаженство Востока, исчезнувшее вдруг! Упоительный Иссык, величественный Нурек, тысячи веселых молодых людей, приехавших на стройку!.. Толкнули камушек в азиатских горах – и он полетел, полетел, сбивая все на пути.

– Но – не дождетесь, не дождетесь! – голос его звучал угрожающе: – Пенсионеры не сдадутся! Мы будем жить, да еще и весело!.. Возьмем все лучшее из прошлого и – новые ветры перемен!

– А это мой молодой друг Сергей, денег получает меньше, чем я, но… прошу любить и жаловать: философ, теософ, скрытный человек, темпераментный – гордость и скепсис спасают его чувствительное сердце.

Сергей чувствовал, что назревает спор (без этого не обходилось ни в одной компании), прошелся по комнате и миролюбиво, как бы шутя, перевел разговор в чисто литературное русло:

– Помните «Женитьбу» Гоголя? Вот так и нам хочется, чтобы и от социализма что-то осталось, и капитализм был не так зол. Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности у Балтазара Балтазарыча – то вот бы и получился славный жених… Увы!

Улыбаясь, он сел рядом с Тиной, словно чувствуя в ней союзницу, хотел что-то сказать, но тут раздался телефонный звонок.

Валентина вздрогнула и отчего-то первой побежала к телефону: уезжая, она оставила номер телефона Райнера. В трубке услышала голос Насти:

– Але! Мам!

– Алло! Да, да… я слушаю… – голос Валентины Петровны дрожал.

– Мам, ты что, не слышишь? Я уже третий раз говорю, что звонил какой-то тип… Назвался – Ромадин… Он будет звонить тебе через полчаса. Ты придешь?

Изумление, растерянность, страх, восхищение пробежали по лицу Валентины. Она схватила с вешалки плащ и, ни с кем не прощаясь, побежала вниз по лестнице, забыв о лифте…

 

Снова река и дача… А шарик летит

1988 год. Саша (вернее, теперь Александр Иванович) Ромадин появился в Москве тихим весенним днем, под шум мелкого дождя. В числе туристов. На экскурсии с группой он не ходил, не ездил, а в первые же дни отправился к «Красным воротам» и медленно побрел по близлежащим улицам.

С жадностью вдыхал забытый и воскрешающий воздух, трогал ветки, почки – те еще не разжали «кулачки», но уже вот-вот должны были выскочить зеленые стрелки-веера. В этих голых черных ветках было что-то сходное с настроением нового Одиссея, вернувшегося на Итаку. Искать старых знакомых?.. Его все забыли. Тина? А если она снова вышла замуж?.. Телефон ее узнал, несколько раз звонил – не раздастся ли мужской голос? Дважды узнавал ее, именно ее! – но тут же бросал трубку. В третий раз – снова женский голос. Ее дочь? Спросил что-то насчет мужа Валентины Петровны, но та оборвала его: «Какой муж, вы что?».

Захотелось окунуться в юность. И он отправился туда, где некогда скакал на коне по имени Роланд, водил его по кругу, похлопывая по бархатистым, коричневым бокам. Там его никто не узнает. Старинное сельцо показалось еще более милым, родным. Липы, рассаженные вокруг заброшенной церквушки, широкая улица, домики, спускающиеся вниз, к реке. Впрочем, на левой стороне за высоким забором красовались пахнущие сосновыми бревнами и охристой краской совсем новые дома.

На другой же день опять позвонил на Басманную и – человек меняется, а голос не меняется, даже с годами, – услышал голос Тины.

Они встретились в тот же вечер.

И вот уже этот крупный, большелобый человек с лучащимися глазами, опираясь на палочку, ходит по комнате. Нет прежних волнистых русых волос – только огромный лоб с глубокой вмятиной справа. Но лукавинка в глазах, в улыбке, которая так ее покоряла, осталась. Она не спускала с него глаз, он же лишь иногда зорко взглядывал, удивляясь ее моложавости, фиалковым, не поблекшим глазам, посветлевшим бровям. Как песок в пустыне впитывает влагу, так впитывали они друг друга. Не болтали, не торопились все выложить, а медленно, осторожно открывались…

Неужели этот пожилой, степенный, сдержанный человек и есть тот самый Сашка-сорванец из песни Изабеллы Юрьевой? Долгая жизнь в чужой стране – как она повлияла на него, на болезнь? О болезни она не спрашивала. Однако он сам (с какой-то светской легкостью) заметил:

– Знаешь, есть такой парадокс: тяжелые болезни с возрастом постепенно отступают… Да-да! Так что перед тобой – в меру упитанный, почти здоровый человек. Раньше я бы не приехал.

В двенадцатом часу он поднялся, сказав, что ночевать будет в гостинице. Обещал завтра зайти снова, если она не против… если свободна…

– Конечно, свободна!

Он приходил каждый день. Подсаживался к столу, а она, сидя в кресле, опершись на локоть, смотрела в его живые карие глаза, на высокий лоб с вмятиной справа и говорила, говорила… Опять гуляли по Москве, по улицам и переулкам… Он присматривался к столице внимательно, на странности реагировал сдержанно. Подавал нищим. Лишь однажды, увидев, как человек в метро мочится возле колонны, сделал вывод:

– Теперь мы будем ездить на такси.

Однако именно в то время в городе совершенно исчезли такси: таксисты бастовали.

Об отъезде не заговаривал, она не спрашивала.

Между тем на смену ветреному апрелю явился светлый май. Установились теплые дни, и Саша предложил:

– Не съездить ли нам в Славское? Ты помнишь… качели, Роланд?

– Возьмем с собой Рафа! – обрадовалась Валентина.

Постаревшая, но еще густошерстая добрая собака, давно обитавшая у Тины, завиляла всем своим нежно-кофейным телом. На Сашу она глядела преданными глазами.

– Он признал в тебе хозяина, – заметила Тина.

– Подождем, пока другие признают, – улыбнулся он.

В электричке оба гладили пушистого Рафа, узнавали и не узнавали дорогу. Вспоминали общих знакомых.

– А ты знаешь, Филипп наконец удачно женился – такую милую Машу нашел в каком-то музее! А помнишь того полусумасшедшего Виктора? О, сколько он колобродил! Где только не был, даже в тюрьме побывал, женился на той Оксане – помнишь вашу встречу на Кавказе? А теперь пишет и пишет бумаги в Думу, в префектуру – словно знает, что и как надо делать… А как там, за границей, у них тоже перестройка? Как Галка?

– Внешне все в порядке, не то что в Москве. Зато… их дом теперь принадлежит немке, баронессе.

– Бедная Галочка!

Всего лишь год не была здесь Тина, но деревню было не узнать. Правая сторона улицы сохранилась, но левая! Вызывающе выступали четыре больших светлых дома. Убогий клуб исчез, но Ленин, облезший, приземистый, одинокий Ленин стоял… А их старенький домик совсем покосился, крыша осела, веранду кто-то разобрал…

– Какой ужас! Надо все делать заново… – у Тины опустились руки.

– Стены есть – будет и остальное.

Она взглянула ему в глаза, он подмигнул.

Раф подбежал к одному из домов-красавцев – из-за забора разнесся грозный лай басовитого пса.

– Раф, Рафушка, иди сюда… Пожалуйста, туда нельзя!

Пес подбежал к другому дому и опять нарвался на рык.

– Да там настоящие джульбарсы, – усмехнулся Саша. – Стерегут «государственную границу»? Идем лучше на берег.

Присев на сохранившуюся у обрыва скамейку, они оглядели окрестности, противоположный берег. Просторный луг был застроен красными кирпичными домами – и все как на подбор одинаковые.

– Их тут штампуют, что ли?

– Просто нет фантазии. Наш старый домишко… наверно, уже и починить нельзя, легче выстроить новый.

– Как эти серые чудовища? Или те, красные?

– Не-ет. – Она мечтательно, как в юности, закинула голову назад, сощурила глаза. – Я б хотела такой, как у мамы был в детстве, она рассказывала… Деревянный, небольшой, и чтоб веранда – прямо в сад…

– Мадам, быть может, вы еще желаете колонны?

– Именно колонны, хотя бы деревянные…

– А еще там должны расти жасмин, сирень, так?

Отрешенно глядя вдаль, Тина риторически произнесла:

– Что будет со всеми нами?

Карие, вишенные глаза его блеснули, как у матери:

– «Никогда не было, чтобы ничего не было», – сказал один чешский классик. Так что что-нибудь да будет… А пока пойдем ближе к дому.

– Так ты согласен, чтобы были колонны?

– У меня, кажется, есть другая идея.

Не без труда открыв замок, миновав кухню, они ступили в комнату и остановились. Здесь почти ничего не изменилось, все как при Веронике Георгиевне: стол под вязаной скатертью, плетеное кресло с подушками, полочка для книг – только воздух тусклый, застоявшийся…

– Она жива?

– Ей под девяносто, но – жива!

На стуле лежало что-то, завернутое в узел.

– Ой! Это же мое будущее лоскутное одеяло! – Тина присела, рассматривая кусочки ткани. – Знаешь, и мама, и я всю жизнь мечтали сшить лоскутное одеяло. В прошлом году я собрала красивые тряпочки, нарезала на лоскуты, и вот… Пока работала – не до того, а вышла на пенсию – тоже недосуг. – Саша присел рядом, обнял ее за плечи. – Думала: вот соберу лоскутное одеяло, и все, кто жил, но ушел, окажутся со мной, и все наладится…

– Ах ты, все та же идейная комсомолочка!

– Да, вспомнила! – Она вскочила и достала из сумки книжку: – Совсем забыла: я же купила книгу! Как раз для тебя. Критик Георгий Адамович, эмигрант… Послушай, что он пишет: «Какие должны быть стихи? Чтобы как аэроплан тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетели… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно. И только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось. Чтобы входило как игла. И не было видно раны».

– Он пишет о стихах, как… о достижениях научно-технической революции, – усмехнулся Саша.

– А что? Она тоже влияет, да и вся эта наша перестройка, может быть, всего лишь новый виток научно-технической революции?.. Подумай только: мы не знали ни ксерокса, ни плеера, ни компьютера, на каком рисует моя внучка!.. А фотоаппараты – нажми кнопку, и готово!

Она тараторила, потому что все еще чего-то боялась.

– Лучше вернемся к домику с колоннами, – напомнил Саша. – Какого он будет цвета? Светло-желтого, да?

– Ага! Цвета охры! – она обрадовалась, что их вкусы совпали.

– Вот это и есть моя идея. Деньги у меня есть, заработал, так что за лето соорудим новый дом. Я не хотел бы никого стеснять, тем более твою дочку и маму. Но – обещаю: отремонтируем и ваш дом.

Он приобнял Валентину, и она сразу приникла. Они стояли на краю обрыва, глядя на расстилающийся за рекой луг.

Воздух стал густеть. Большие черные птицы сделали круг над рекой и скрылись – мелькнули их тени. Деревья многозначительно перешептывались.

Выплыло тяжелое облако. Зашелестел дождь.

Зашептал что-то глухо и нежно, намекая на то, что двум любящим существам следует пойти в дом, под крышу…

…Спустя два месяца мастера уже закончили строительство нового дома, вблизи от Левашовых. Дом был с четырьмя небольшими колоннами, духовитый, с русской печкой. Саша покрасил его охристой краской и, присев на одно колено перед Валентиной, сказал:

– Дорогая Валентиночка Петровна, рад подарить его вашему растущему семейству! Но мы восстановим и знаменитое строение, принадлежащее вашей матушке. Еще три недели – и все будет в порядке. В Чехии говорят: кто не поссорился во время стройки или ремонта дома – у того будет счастливая долгая жизнь. Так что можно показывать Веронике Георгиевне.

– Да! – радостно перебила его Тина. – Моей мамочке исполняется девяносто лет. Соберемся и отметим юбилей!

Все это время Валентина словно летала на крыльях – хлопоты-заботы, ее дневник (еще не нашлось времени почитать его Саше), лоскутное одеяло – подарок маме. А еще позвонил неутомимый странник и бард Кирилл, и Тина пригласила его на дачу, познакомила с Сашей. Как ни странно, они легко разговорились, и бард даже помогал в стройке. Саше он понравился, хотя…

А тот чуть не с первого часа показал свои познания в астрологии.

– Хотите, расскажу, что означает ваше имя – Александр? Я переводил нечто имеющее отношение к именам… «С детства Александры усиленно занимаются спортом, растут крепкими и целеустремленными. Они способны добиваться своего, умеют управлять коллективом и пользуются репутацией людей справедливых. Они нравятся женщинам и обаятельны. Однако, поклявшись любить вечно, часто попадают в ситуации, не зависящие от них, и это приносит боль их организму… Особенно подвержены болезням область сердца, низ живота, а также им следует беречь голову».

Саша внимательно слушал, но ему явно отчего-то было не по себе. И Валентина постаралась смягчить обстановку:

– Кирик! Ты, как всегда, строишь из себя предсказателя – и напрасно.

– Да что вы, братцы! – перебил ее Саша. – Все правильно предсказали астрологи. Спасибо, Кирилл.

Тот открыл бутылку красного вина и разлил по стаканам:

– Долгой жизни этому дому и всем его обитателям!

Несмотря на пенсионный возраст, несмотря на трудные годы замужества, социальные пертурбации и капризный характер матери, Валя сохраняла ровный, спокойный нрав. Она умела выслушать каждого и, не напуская на себя амбиций, даже дать дельный совет. Страсти молодых лет уступили место тихому нраву, без суеты и спешки. От матери она переняла кулинарные способности – и всё вместе это создавало в доме, московском ли, дачном ли, атмосферу приятственного гостеприимства.

– Теперь: если мы все доделаем, наведем чистоту, а потом привезем матушку – будем молодцы!

На следующий день Сашу с Кириллом отправились в ближайший поселок строителей.

Тина осталась одна. Утром вышла на берег. Начинался блеклый желтоватый день.

За рекой в тумане призрачно замерли деревья.

Она свернула налево и оказалась возле разрушенной церкви. Липы, посаженные вокруг, еще не потеряли листвы, стояли бодро, почти зеленые. Кто-то копошился у входа. Она подошла. Четверо молодых людей разгребали щебень, остатки кирпичей возле крыльца, носили песок. Неужели хотят восстановить церковь?

– Бог даст – восстановим… – ответили.

Она принялась им помогать. Вспомнила отца Геннадия, вот бы кто одобрил, похвалил! И принялась носить известь, разравнивать песок, да так старательно, что к обеду почувствовала: заныли спина и руки… Подошла к обрыву, села на скамейку.

Снова шел шелестящий, с шепотком дождь. Трава пожухла. По небу степенно шествовали облака. Но – уже близилась осень, вода в реке почернела, отяжелела. Деревья, благодаря тому, что не было сильных ветров, стояли с нетронутой листвой – березы и клены окованы медью и золотом. А небо светилось жемчужным, серебристым светом…

Ночью температура опустилась до минусовой, хотя утром жарило солнце. Не любила Тина этих внезапных капризов природы.

Вернувшись в дом, зажгла лампу. Постелила полосатый деревенский половик. Постояла у окна. Чисто вымытое стекло казалось черным – в нем отражался свет лампы. Нет, там отражалось еще и то, что было прикреплено к стенке: рисунки Танюшки, фотографии отца, мамы, Полины Степановны, дорогие лица…

Стемнело, луна, совершенно круглая, красная, проглянула сквозь облака. Полнолуния она тоже не любила – в такие ночи болела голова, снились кошмары.

А ночью подул ветер и выпал снег. Он казался нестерпимо белым. Рыжая лиственница уронила мягкий свой наряд на белую землю, а возле тополя из листьев образовался ковер фисташкового цвета…

Спалось плохо. Сны наворачивались один на другой…

Вдруг послышались какие-то тяжелые звуки. Чьи-то шаги? Р-раз-д-два… Будто шел каменный гость по дороге. Что это? Кто это был? Кого искал? Или ей почудилось?

Долго лежала без сна – лучше никакого сна, чем такие видения… Уже стала успокаиваться, как вдруг опять послышалось – р-раз-д-два… Шаги! Шаги следовали мимо ее дома, но у нее не было сил взглянуть, – направлялись к реке?.. И вдруг – БББАХ-АХ!.. Кто-то бросился в воду? Или его столкнули?..

С колотящимся сердцем, в поту, с отекшими глазами, взлохмаченная, на рассвете она вышла из дома. Дорожка позвала в сад. Долой ночные виденья! Никогда она не останется больше одна! Миновала калитку – вот и обрыв над рекой.

Сделала еще несколько шагов, осторожно заглянула вниз… И увидела каменные глыбы, куски серо-серебристого цвета… Откуда они? Какая-то сила заставила ее обернуться: там, где стояла приземистая фигура вождя, было пусто! Лишь пьедестал… Сбросил кто? Или командор «ушел» сам?

– Раф! – в страхе кликнула она собаку. Пес тут же подбежал и уткнулся носом. – Рафушка, миленький! Хорошо, что ты здесь… Идем назад скорее… Я покормлю тебя, и мы пойдем… встречать Сашу с Кириллом.

Когда они приблизились к автобусной остановке, на небе уже беззаботно сияло солнце. Стояли ожидающие автобуса, и ничто не напоминало о ночных кошмарах. Какое счастье! А вот и они – высокий, чуть полноватый, опирающийся на трость Александр и хрупкий, с непокрытой седой головой Кирилл. У каждого в руках по несколько тяжелых досок.

– А мы вас тут с Рафиком поджидаем! – обрадовалась Валентина.

За чаем пошел разговор о последних неспокойных событиях – Москва бурлила.

– Не понимаю, – хмурился Александр, – что случилось? Внешне Москва похорошела, но что за нравы, сколько пошлости!

…На другой вечер все трое сидела на веранде, глядя на заречные дали.

Ромадин задумчиво проговорил:

– Когда мы изучали азы политграмоты, навсегда запомнили слова Карла Маркса из «Коммунистического манифеста»: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» Но что же получилось?

– А получилось нечто! «Божий дар с яичницей», – усмехнулся Кирилл.

– Ну почему? – откликнулась Валентина. – Если подналечь, все обдумать, отказаться от казарменных методов, собрать самых умных людей…

– Увы, место умных обычно занимают самые крайние, экстремисты, а с ними каши не сваришь, и опять получится: старый мир разрушим «до основанья, а затем…» Но – зачем?

Кирилл усмешливо улыбался:

– Россия – это котел! Котел этот кипит и бурлит… Греется долго-долго, бурлит, а в конце концов взрывается.

– На этот раз не взорвется, – заметила Тина.

Кирилл взглянул на нее одобрительно, колюче – на Ромадина и, словно испытывая его, совсем некстати спросил:

– Александр Иванович, а позвольте спросить: кто вам ближе – Иисус, Магомет или… Будда?

Тот пожал плечами.

– Впрочем, зачем я спрашиваю? – сам себе ответил Кирик. – Всякий неглупый человек знает, что все это – разные формы единой сущности. Ну… а как насчет вашего положения? Вы диссидент? Эмигрант?

Саша вспыхнул:

– Никогда не говорите мне таких слов!.. Я был брошен в чужой мир, вынужден был карабкаться, добиваться, но, – он поднял палец, – но я никогда не был ни диссидентом, ни эмигрантом!

Шрам на его лбу покраснел, Кирилл будто ничего не заметил, непринужденно улыбнулся:

– Жизнь любит того, кто любит ее! Вы любите жизнь? Факт! И потому выбрались из переделки, и потому у вас все будет хо-ро-шо!

В его лице было что-то ревниво-завистливое, насмешливое. Валентине это не нравилось – не выпил бы лишнего, не затеял бы ссоры. Однако неожиданный и этим всегда привлекавший Тину йог вдруг открыл сумку и протянул что-то ей:

– Чуть не забыл! Я принес тебе кое-что, дорогая… Старенькая, но еще сохранившаяся ткань… от ризы. Ты же шьешь лоскутное одеяло!

Затем, взяв в руки записную книжку, несколько смущенно проговорил:

– Я тут еще кое-что принес… Хотел почитать вам. Так сказать, ритмические мыслишки… Посвящаю вашему дому! Если будет скучно – дадите знать…

Читал он медленно, приглушенно, видимо, волнуясь:

– Хорошие стихи, Кирик!.. – похвалила Валентина, а про себя подумала: «Как, в сущности, он одинок и неприкаян, и опять пьет…»

Саша молчал, думая о чем-то своем, потом рассеянно заметил:

– Время зла и вседозволенности… В такие времена нельзя быть счастливым. Мы не имеем права?.. Или надо подстегивать себя как бы к этому самому счастью? Улыбаться, как американцы?

– Ни в коем случае! – вскочил Кирик. – Жизнь не приемлет ничего нарочитого… Жизнь – наш божественный дар, она-то и спасет нас от цивилизации, от фокусов истории!.. Даже в самые смутные времена только мы сами выбираем и путь, и славу, и судьбу, и даже… финал! Мой финал – далеко-далеко… Любовь? Да никакой там нет тайны! Давно сказано Пушкиным: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Просто не надо нам, мужикам, показывать эту самую… любовь. И еще: самые лучшие женщины жаждут не тихой, мирной жизни, быта, а… сражения!.. Сопротивления! И я давно избрал такую тактику: как только я вижу, что им со мной скучновато, – немедленно ухожу или уезжаю!

– Артист! – улыбнулась Валя.

Кирилл опьянел, но Саша воспринял его слова всерьез:

– Уйти, чтобы остаться?.. Это в любви звучит пошловато, будто шепот дьявола, Мефистофеля… А если взглянуть с точки зрения Времени, Жизни, нашего двадцатого века, то… и впрямь: чтобы остаться, надо на время хотя бы… куда-то исчезнуть, уйти.

Чувствуя, что спор не сулит ничего хорошего, Тина вмешалась:

– Кирик, не довольно ли тебе бродить по свету? Подумай: что ждет тебя в старости, впереди?

– А это уж не мое дело! – крикнул он. – Пусть решают высшие силы, что со мной делать. – И вдруг затих, что-то вспомнил и недобро усмехнулся: – На днях иду по улице и вижу: стрелка и надпись – «Путь к долголетию». Ого, думаю, они знают путь к долголетию, а может быть, и к счастью? Сделал несколько шагов и увидел – что бы вы думали? – ма-га-зин под названием «Путь к долголетию». Нет, я такой путь не признаю.

Саша откликнулся своим мыслям:

– Эта печка, этот дом, река, деревня старинная – если не путь к долголетию, то путь к душевному покою.

…Они двинулись к реке. Возле обрыва сели на скамейку. Кирилл небрежной походкой нетрезвого человека двинулся вдоль обрыва и скрылся за деревьями. Издалека доносился его голос:

Валентина прижалась к Сашиному плечу.

– Жалко Кирика. Он живет химерами, бесконечными теориями… Мечтает уехать в Индию. Никогда не признавал так называемых прописных истин… Сейчас одержим новой идеей: мол, скоро в мире будет новая «мировая революция», и начнется золотая эра, а всем будет править Любовь – в полном смысле слова.

Ромадин с нежностью покосился на милое лицо, коснулся виска. Но – не последовало ни крепкого объятия, ни страстного поцелуя, было лишь долгое ожидание этого момента, какая-то неуверенность и счастливая усталость от пережитого.

А из-за деревьев снова доносилось:

Кирилл не был бы Кириллом, если бы не испортил слишком откровенные, ласковые слова: вместо «коль я душе твоей не мил» он спел «тво-ё-ё-ёй не мил».

Саша бросил в его сторону ревниво-настороженный, недоуменный взгляд, но тот уже встал со своей гитарой и опять переменил тональность. Резко хватая струны, он заиграл старинный марш «Прощание славянки». Что на него нашло? «Тра-ра-ра, тра-ра-ра-ра-ли-ли…»

Валентина взяла Сашину руку, как бы намереваясь с ним маршировать. Но он не сделал и пяти шагов, как остановился:

– Извини, я должен пойти к себе.

– Тебя проводить?

– Нет, – и он толкнул светлую, пахнущую сосной калитку и направился к своему дому.

Валентина уже знала эти его приступы, и лучше всего было оставить его одного. Она посмотрела ему вслед и опустила голову. Может быть, все же зайти? Есть ли у него все лекарства? Зайти следом?.. Он так этого не любит!

Лучше подумать об их вечерних беседах. Как он говорил? Первая любовь, особенно разлученная или без взаимности, – самая плодотворная. Сколько раз за эти тридцать лет он отчаивался, не хотел жить, но – вспоминал ее и возвращался к жизни… А жизнь, как говорил он, шла мимо него своей нервической походкой, в чужих ботинках и штиблетах…

Их долгая разлука? Кажется, это была лишь тень разлуки. Галка писала, что он просит прощения, а ей желает быть счастливой, а еще – любимой. Возраст? Кирилл говорит, что возраст не имеет значения. Вспомни Пушкина: «Я вас любил… Как дай вам Бог любимой быть другим».

 

«Печаль моя полна тобою»

…Александр Ромадин и для себя тоже выстроил домик – там он никому не мешал. Читал Пушкина, наблюдал заречные дали.

Небо было чистое, с зеленым отливом – как перед закатом.

Издалека доносился упругий, невеселый голос, Кирилла украинская песня:

Филипп и его Маша возились возле машины. Она держала в руках воздушные шарики, а он, краснея и пыжась, их надувал. Одни быстро лопались, другие улетали под порывами ветра. И лишь один шарик алого, вернее, малинового цвета, все поднимался и поднимался, словно стараясь догнать заходящий шар темно-вишневого солнца.

Кирилл вышел из-за деревьев и, ни к кому не обращаясь, сказал так, чтобы услышала Валентина:

– Между прочим, Александр, похоже, подустал, болен. Лучше ему ни сегодня, ни завтра не ездить в Москву. Я могу остаться и пожить несколько дней. – Почему-то странно хохотнул и опять запел:

Валентина со смешанным чувством досады и восхищения направилась к домику Саши. Прислушалась. Из соснового коттеджа ничего не было слышно.

Саша Ромадин, давно изучивший свои болезни, принял полную порцию таблеток. Пил воду, стал глубоко дышать. Забыл принять снадобья, которые помогают при разгулявшихся тромбах?…

Опустив голову ниже кровати, почувствовал запредельную слабость. В воображении всплыла тбилисская ночь, Тина, как высоко уносились они. Какая нежная, теплая, легкая была ночь… И те откровенные стихи… Нет, не напрасно вернулся он сюда, к своей юности. Эта луговина, обрыв, река, заходящее солнце…

Не напрасно! Только бы не принести беспокойства Тине-Валентине… Если это тромб оторвался и отправился странствовать по его организму – то самая легкая смерть… Саша набрал номер телефона Филиппа, распорядился, если что, в крайнем случае… И тот успел!..

…Спустя три дня Кирилл с Филиппом сняли заржавевшие петли с церковных дверей. Привели в порядок внутренность храма, вокруг которого ровно, словно по циркулю, стояли посаженные не менее ста лет назад липы. Церковь оправилась от долгих невзгод, и липы дружно зацвели, но, конечно, ржаво-золотым осенним цветом.

Похоронили Сашу возле церкви.

Заупокойную службу по всей форме отслужил Кирилл – он изучил ее еще там, на Шаболовке. Ходил вокруг гроба, всматривался в лицо Ромадина, словно хотел что-то понять… И пел своим мощным басом:

…Миновали еще одни времена…

А дом Левашовых над рекой Москвой ухожен. Сашина могила всегда в цветах. Все здесь говорит о душевном ладе. Чистые окна смотрят на проходящих со вниманием, а хозяйка шьет лоскутное одеяло теперь уже другой внучке – Ксюше.

Кирилл не нашел себе места в спокойном подмосковном селении. Не «прилепился» к дачному домику и отправился в очередное странствие.

Вечером и ночью хозяйка пишет – то ли «Записки», то ли «Дневник». На первой странице – четверостишие:

Когда появляется почтальонша, она быстро просматривает обратные адреса… Кто там?

Однажды ей вручили солидный конверт с круглыми печатями. Она открыла – и онемела: это было завещание… от Саши.

Возвращаясь в Россию, он положил все заработанные на переводах деньги в швейцарский банк и завещал их Валентине Петровне Левашовой. В таких банках работают четко, в положенные сроки был найден и один, и другой ее адрес – и вот…

Но и это еще не все. Почтальонша как-то раз сказала: «Валь, а Валь, там на почте давно уж валяется какая-то коробочка. Адресована твоей матери, но ее нет… так, может, зайдешь и получишь? Я дам».

Валентина Петровна села на велосипед, взяла посылочку, развернула. Это была та самая шкатулка, что и у ее мамы! Значит, из Вышнего Волочка? Увы! Владельца уже нет на свете, и, очевидно, он поручил кому-то отослать ее. И залюбовалась инкрустациями. Куда же их? А-а-а! Как раз для двух внучек! – и обрадовалась.