Предваряя рассказы

На воде застыл огромный ярко-красный поплавок бакена. Неподалеку, на хребте большого моста через канал, ровно гудит шоссе, непрерывный поток машин Москва — Петербург; тогдашний Ленинград. Изредка из-под моста с шумом вылетает шустрый кораблик на подводных крыльях или величаво выплывает белая громадина многопалубного пассажирского теплохода — рядом речной вокзал на Химкинском водохранилище. Гладкие волны набегают тогда рядами на песок, раскачивают бакен и дробят отражение леса на другом берегу. Приглушенно шумит шоссе, шелестят волны, с отдаленного пляжа слышны голоса мальчишек, зеленая стрекоза зависла над прибрежной травой. Все в покое, все в движении.

На камне у воды сидит человек и, наслаждаясь теплом, запахом воды, покоем, следит за ритмом волн, бегущих вдоль линии песка. У берега вода чиста и прозрачна. Человек немолод, седоват и грузен. Почти шестьдесят пять лет назад именно с этого места они с мальчишками из Истребительного батальона прыгнули в воду канала. И было раннее утро, и только что ему стукнуло восемнадцать, и на другом берегу ждал мальчишек первый бой с живыми врагами. Был июль 1941-го.

Некоторых людей все время тянет вперед, дальше: а что там, за поворотом? Есть люди, которых влекут ушедшее детство и место, где было хорошо, все ясно, уютно, тепло, душевно, но это не более чем уже пройденные дни, там нет ничего нового, интересного. Но вот почти всех людей в определенном возрасте с неизбежностью, кого в сорок, кого в шестьдесят, а кого и в восемьдесят лет, тянет пройтись по старым дорогам, заглянуть во двор, где прошло детство, выйти на пригорок, откуда любовался далями, потянуть за ручку скрипучей двери почти забытого дома. Зачем?

Некоторых притягивают греющие душу воспоминания прошлого, особенно если многолетнего будущего уже вроде и не предвидится. Большинство, оборачиваясь назад, обнаруживают, что тогда «деревья были большими», что городок мал и убог, что высокие ценности прошлого превратились в ничто, а многое стало смешным в своей малости, ненужности, удаленности во времени. Память, как масштаб жизни человека, его движения, роста, дает пищу размышлениям.

Бывает и так: вернешься в свой тихий, всегда понятный мир прошлого, а там тебя уже и нет, все ушло вперед, все изменилось, стало незнакомым, малопонятным. Здания, витрины, афиши, непривычная глазу одежда на прохожих, не читанные за много лет книги, журналы, твои знания давно устарели, в лабораториях непонятные приборы, шкалы и прочее, все понимают происходящее, а ты — нет. Как будто вышел из тайги, где наблюдал только неизменную и непостижимую природу, а тут все ушло куда-то без тебя и надо либо догонять, либо уходить, если не впишешься в новую жизнь. А можно и окуклиться, сохранить в себе старый, привычный мир, замереть. Это уж кому что на роду написано, каждый сам строит свою жизнь.

Соотнеся прошлое и настоящее, человек осознает, насколько он стал умнее, мудрее, человечнее, насколько он стал Человеком, насколько ушел от своего начала, от своей точки отсчета. Человек ставит рядом себя, сегодняшнего, с собой — прошлым. Человек смотрится в свое отражение.

Отражение — понятие многообразное, многосложное, многоликое. Отразились облака в тихой воде, отразился луч в осколке стекла, отразилось лицо в глазах другого, отразился сам человек в стекле, зеркале — увидел своими глазами. Отразился человек в своем прошлом. Есть большой смысл в том, что человека тянет заглянуть в свои ушедшие дни, оценить их с другой высоты, пройдя по старым дорогам, сравнить себя с тем, кем был много лет назад. Это не ностальгия по прошлому, это потребность развития, становления души человека с нормальной психикой, как бы ни было иногда тяжко это заглядывание в прошлое, особенно военное, фронтовое.

Многое уходит из памяти, но не те нелегкие дни, когда часы иногда кажутся сутками, когда человек весь сжимается в пружину, готовую распрямиться в любой момент. Напряжение этой пружины так и остается следами в памяти, характере, судьбе.

у человека, потерявшего ногу, руку, на всю жизнь сохраняются фантомные боли в несуществующей конечности — руки нет, а болит, как живая. Недавно ученые получили как бы отпечатки биополя человека: у ветерана с ампутированной рукой энергетическое свечение испускали не только живые ткани тела, но инесуществующая рука — сохраняется ее энергетическое биополе, отсюда и поступают сигналы боли. Точно так же психика людская сохраняет отпечаток самых концентрированных по переживаниям дней надолго, навсегда, как ни хотел бы человек от них избавиться, забыть.

Ушли какие-то эмоции, канули в небытие детали тогдашние, казавшиеся существенными, мелочи отсеялись. Память отфильтровала главное — фабулу событий, наиболее существенные фрагменты действий, переживаниЙ. Человек — на войне! Не верьте, когда говорят, что не было страшно, что сплошь только и думали о подвигах, героизме, о защите Родины и полководцах — отцах родных. Человек на войне крутится между двух полюсов: выполнить Приказ и не расстаться с единственной своей жизнью, а возможности ограничены узким диапазоном разрешенных его положением действий. Но главное все же было: большинство воевали свято, так как ни при каком раскладе обратного пути не было.

Прошли уже десятилетия со дня Победы. Многое переоценилось, пересмотрено, многому определилось свое место. Девяностые годы вообще поставили под сомнение не только существовавшую официальную историю войны Отечественной, но и историю всей страны. У ветеранов Второй мировой стал появляться «афганский» синдром, мысли О том, зачем вообще нужны были эти гигантские утраты, жертвы, вселенская бойня, затеянная несколькими политиками. Горькое прозрение. И вместе с тем продолжают девальвироваться немыслимые усилия огромной страны, лоб в лоб сошедшейся с черной волной фашизма. Особенно при современном раскладе обстоятельств, когда побежденные и страны, ими в свое время захваченные, живут во много лучше победителей, которым даже отваливали гуманитарную помощь. Исторический абсурд и реальность. Время — лучший историк, все определяет, все раскладывает по совести и правде.

Но тогдашние победители, защитившие свою страну, воевали действительно на грани моральных и физических возможностей, и не рассказать об этом следующим поколениям было бы взять грех на душу. История пишется малыми штрихами, мазками, контурами, слагаясь в достоверную картину жизни людей. И главным в этой истории оказываются не интриги вождей, не решения полководцев, а жизнь человека на войне, в тылу, его мысли, действия.

Десятилетия, прожитые после той страшной войны, возвращают памяти не мальчишеские предвоенные годы, а именно годы, месяцы, дни — те, что называют войной, те, что оказались в жизни фронтовыми. Именно фронтовыми, окопными, а не околофронтовыми, околоокопными.

у каждого, кто жил в те тяжкие годы сорок первого — сорок пятого, была своя Война. У кого-то это была тяжелейшая работа и!lолуголодное существование на эвакуированном в тыл заводе, у кого-то кошмарные, как дурной сон, недели, месяцы отступлений, плена, выходов из окружений и других испытаний — от 22 июня до самых подмосковных дач, у кого-то талончики блокадного пайка и свист и взрывы бомб, снарядов…

Война была у каждого своя, независимо от возраста, пусть это были даже отрывочные всполохи памяти ребенка — бомбежка, обстрел поезда, путь по горячей степи в тыл, подальше от линии фронта, три кружочка жира в миске мучной затирухи и ужас потерянных продовольственных карточек. И была грязная, страшная, нудная война тех, кто был на линии огня, тех, кто исковыривал землю окопами, утюжил ее локтями и коленками.

Была Война командующих, генералов, офицеров второго, третьего эшелонов. Генералы — маршалы написали много книг о своей войне. Но те, кто был на линии огня, кто бывал в бою, видел события совсем в других красках, совсем в другом, окопном ракурсе, те, для которых стратегические шаги означали кровавые бои, книг написать не успели, а если и живы остались — не умели, не считая единиц уцелевших писателей-фронтовиков. А что рассказывать, скажет иной фронтовик! Ну, воевали, много ли от каждого зависело, ну, кусочек линии обороны держать, ну, бросок в атаку, ну, «языка" взял. Но именно тут, на микроскопическом, малом, в несколько метров участке фронта для каждого воевавшего принимались самые ответственные решения, где цена неточности — жизнь сотоварищей по оружию, твоя собственная голова.

Много десятилетий назад жизнь втянула его — Бескина Игоря, теперь ветерана, в орбиту беспощадного шквалапротивостояния. Двадцать семь месяцев на передовой, в том числе двадцать месяцев в пешей, пехотной разведке, остальное — по госпиталям. Опыт фронта был таков: два-три месяца в разведке и — для большинства война кончалась или навсегда, или выводила за скобки инвалидом, калекой, кому как повезет. Ему выпало — жить! Троим — из каждых ста мальчишек, родившихся в 1923 году, выпал этот жребий!

И вот ветеран понял, что, пока он кому-нибудь не расскажет о своей войне, она его не отпустит, пусть даже слушателями окажутся всего внук, двое-трое друзей, однополчанин, может, успеет подрасти недавно родившийся правнук. Многое невозвратно забылось, но многое, ох многое, из памяти так и не уходит.

Как ни странно, при обилии за послевоенные годы литературы, мемуаров о войне мировой, Отечественной, очень мало рассказано о разведчиках. Читатель вправе возмутиться: как так? А сколько написано о работе наших в тылу врага, о подвигах на грани человеческих возможностей, на грани фантастики! Правильно, более всего написано как раз о разведчиках в тылу врага, на грани приключений, детектива. А вот о разведке самой ординарной, фронтовой, о разведке на уровне полковой, без которой полк воевать не сможет, о разведке, без которой дивизия застрянет, наступление захлебнется, без которой неизбежны лишние жертвы, — по сути, нет книг. О разведке, которая сутки за сутками ведет свой бесконечный поиск днем и ночью, в снегах и болотах, в жару и в холод, ползком, впотай, через минные поля и обратно, с «языком» или раненым товарищем на спине, изо дня в день, из ночи в ночь, — что-то не попадается. Об этом может написать только тот, кто сам был там, в разведке, а не просто на фронте. А вот таких меньше всего и осталось в живых, а уж среди ветеранов и тем более. Так что о разведке стоит рассказать не только потому, что о зенитчиках, о саперах и т. п. есть, а о пешей разведке сказано мало, рассказать следует по долгу памяти оставшегося в живых перед теми, кто давно умолк.

Стоит сказать, что ветеран Игорь Бескин не любит читать книги о разведчиках, смотреть фильмы прошлых лет о них, обо всех этих штирлицах. В книгах таких сплошь героизм, высокие выражения, искренних слов о войне написано совсем немного, раз-два, пальцев на руках хватит, чтобы пересчитать честные книги, а может быть, их еще пишут? Он был свидетелем и участником войны, часто бессмысленной, жестокой, страшной и беспощадной. Более восьмисот дней и ночей варился он в этом ужасном котле, в самом кипящем его слое — на и за передовой, малой песчинкой, молекулой, как миллионы других, недаром фронтовые 365 дней считаются за три мирных года жизни. И хотя последующие свои десятилетия ветеран не рискнул бы назвать мирными и безоблачными, легкими и безмятежными, как человека его сформировали фронтовые дни, создали его характер, закрепили в нем тот стержень, на который нанизывалась вся последующая жизнь. Каждый рассказывает о том, что ему досталось. Все эти штрихи, фрагменты, может быть, кому-то пригодятся: историю войны, ее трагедию еще предстоит написать, собрав воедино эти осколки, написать по велению души, а не по заказу свыше. Ветерану, пожилому человеку, но все еще фронтовику-мальчишке настало время рассказать о своей войне, о той, что была доступна его пониманию, о войне в небольшом радиусе действия, где что-то зависело от него, от его решений в обстоятельствах, которые были определены ему войной в нижнем, окопном слое ее «номенклатуры». И менее всего хотелось вспоминать о душераздирающих сценах и подробностях, способных вызвать ужас, омерзение, — того, что память старательно уводит в свои глубины. А такого было — через край! Но люди и в этом кошмаре оставались людьми, не позволяли себе давать свободу низменным проявлениям, и было это нелегко. О простом человеке на Войне — об этом рассказы.

Сквозь Войну человек прошел, пробился, продрался, от опасностей не прятался, врагов уничтожал, друзей заслонял, и жребий ему выпал — жить!

Позднее, прочитав написанное, первую часть книги, он приписал к тексту строки Ю. Друниной — поэта-фронтовика:

Запорол я сердце, как мотор, — в нем все чаще, чаще перебои…

До каких же в самом деле пор брать мне каждый сантиметр с бою?

Ничего!

Кто выжил на войне, тот уже не сдастся на гражданке!

С нестерпимым грохотом по мне

проползают годы, словно танки…

Бал выпускной

Выпускные балы, наверно, во всех школах одинаковы: бестолковы, шумны, грустны и дурашливы. Школьные несерьезные отношения вдруг становятся по-взрослому значимыми, приятельски беззаботные — оказываются дружбой на годы. И школа помнится как последний островок прошлого, детского. Были и поцелуи в кустах, и тайно принесенное «взрослое» вино, и небезобидные шуточки. Последний школьный сбор — бал. 21 июня 1941 года. Начиналась жизнь в «после"…

В четыре часа утра в приподнятом настроении после бальной суматохи Игорь влез домой через террасу, чтобы не будить родителей. В маленьком деревянном домике подмосковного тогда Ховрина, куда их выселили с Арбата — сталинской трассы, слышны были любые шаги, стуки дверей. Спать не хотелось, утро расцветало свежее, с высоким небом, густой зеленью сада. Улыбка не сходила с лица — вспоминались шутки, прощальные проделки, веселье.

На террасе стоял редкий тогда в домах всеволновый приемник 6Н-1, им наградили на работе отца. Включил и в поисках музыки под настроение начал шарить по диапазонам, сняв предельно громкость. Какие-то слова, фразы на немецком, который он прилично знал, заставили насторожиться. На коротких волнах речь звучала особенно возбужденно, причем по разным радиостанциям. Прислушался, пытаясь понять: «… СоветскиЙ Союз вероломно нарушил взятые на себя обязательства… отдан приказ вермахту наказать зарвавшихся большевиков…» Как потом оказалось, передавали речь Гитлера. Переключил на советские диапазоны — радиостанция Коминтерна. Было 6.20 утра — передавали урок гимнастики. Снова стал слушать немцев — там сводка Верховного командования вермахта о том, что бомбили Севастополь, Киев, Львов, что на всем протяжении границы войска вермахта перешли ее, сопротивление слабое, Красная армия бежит. Снова — наши: передают последние известия, что-то о стахановцах и — ни слова больше!

Разбудил отца. Тот не хотел просыпаться, ворчал, что, мол, не неси чепуху, перебрал на вечере с друзьями, померещилось. Но, уловив первые обрывки немецкой речи, весь как-то замер, застыл и долго вслушивался, боясь пошевелиться. Уж он-то, побывавший в австро-венгерском плену в Первую мировую, прошедший всю Гражданскую войну, понял, что к чему. Молча, широко раскрытыми глазами отец и сын глядели друг на друга. Каждый мысленно уже сказал себе: это война! Страшное, безжалостное слово, когда она где-то там, и леденящее ум и душу, когда это касается тебя.

В последних известиях по радио в восемь утра о войне — ни слова. Обычный семейный воскресный завтрак оказался скомкан. Было очевидно, что вот-вот начнется реакция на события, неразбериха. И, помня Первую мировую, родители решительно отправились за продуктами — закупать про запас. А Игорь, только что выпущенный из школы ее комсорг, остался верен себе.

В ховринской железнодорожной школе, где он заканчивал десятый класс, существовала «цепочка» для сбора комсомольцев на случай особых обстоятельств, внеочередных комсомольских собраний — учитывалась сельская местность и отсутствие телефонов. Железные дороги в те годы были военизированы, имели политотделы. Это коснулось и школ железнодорожных поселков. По этой цепочке собирали и на такие собрания, когда требовалось кого-то заклеймить, осудить от имени народа — это было нормой тех дней, тех понятий. Игорь запустил «цепочку» и назначил срочное комсомольское собрание на 12.00 в школе. Подвернувшиеся было взрослые, родители, пытались пикнуть: не разводи, мол, паники, тем более что неделю тому назад ТАСС призвало не поддаваться провокациям.

В школу пришли не только десятиклассники, было много комсомольцев из девятых, восьмых, уже «ушедших» на каникулы. Выпускники, не зная, в чем дело, были злые, не выспавшиеся после бала. А радио молчало! О главном молчало! И тогда Игорь сказал: «Война началась!» Крики, неверие, вопли, митинговый гвалт, пока препирались, в 12.15 из репродукторов потек глухой голос Молотова — заработала школьная трансляция, все молчали, вперившись в рупор радио, как будто в его черной тарелке можно было рассмотреть, что же там происходит, увидеть свое завтра. Тяжкое молчание придавило. Никто не знал, что надо делать, как в таких случаях надо себя вести. Пришел директор школы Олег Семенович Параничев, секретарь парткома. Позвонили в политотдел железной дороги, оттуда срочно потребовали прислать нарочного за пакетом. В пакете предписывалось: всех мальчиков с начальной военной подготовкой — в Истребительный батальон по охране станции Ховрино, девочек — в сандружину при больницах в Лихтеровке и Грачевке. Удивила оперативность распоряжений. Значит, готовились? Шли первые сутки войны…

Два-три дня тревожно слушали радио, но вокруг было спокойно. Бывшие школьники-приятели, даже взяв лодки напрокат под квалификационное шахматное удостоверение Игоря, отправились кататься по Химкинскому водохранилищу. Загорали на пустынных пляжах. Две лодки отплыли далеко и пристали к противоположному берегу. Игорь и другие ребята в третьей лодке присмотрелись — с того берега им сигналили, но, в чем дело, было непонятно. А там оказалась позиция зенитной батареи, и когда пристала к берегу и третья лодка, часовые живо уложили всех на песок лицом вниз. Затем полуголых любителей лодочных прогулок под конвоем провели для выяснения личностей по улицам до Сокола, в военную комендатуру. Лодки остались около батареи, удостоверение пропало. Москва готовилась к худшему, война уже маскировалась на знакомых улицах.

Через несколько дней вызвали в Химки ребят из комитета ВЛКСМ, учкома. Собравшимся было сказано: положение серьезное, надо готовиться к обороне Москвы. Стало жутко, война где-то далеко, у западных границ, а тут — оборона Москвы!

На следующий день, 3 июля, выступил по радио Сталин, молчавший со дня объявления войны. Вот теперь со всей очевидностью перед каждым встала Война, вот тут пришло понимание, что мирная жизнь не просто хрустнула, надломилась. Она сломалась. Юность вчерашних школьников, выпускников кончилась. Навсегда.

Неделю под Шереметьевом копали окопы, противотанковые заграждения — до Москвы рукой подать, пешком дойти! С 12 июля мальчики стали бойцами Истребительного батальона на Втором посту — ныне станция Моссельмаш.

На станции, в тупике около пожарного поезда, поставили штабной вагон батальона.

Новоиспеченные бойцы были сутки в наряде, сутки — дома. В наряд давали «трофейные» — Первой мировой Войны — карабины «манлихер» и противогазы. Распределяли по постам: на охрану сортировочной станции, на охрану железнодорожного и шоссейного мостов через канал, на патрулирование по поселку Ховрино — следить за светомаскировкой, которая появилась в первые же дни войны.

Ровно через месяц от начала событий, 22 июля, Москва испытала первую бомбежку. Из Ховрина казалось, что заполыхала вся Москва разом. Игорь в тот день не был на дежурстве. Не сговариваясь, малым отрядом — Игорь, Марк Лурье, Мотя Вишняков, Сеня Молчадский — кинулись ни много ни мало — спасать город. Первый пожар, который оказался по пути, — горящая Братцевская птицефабрика. Горело все: здания, деревья, куры. Гвалт, шум, тьма народу — бестолково, крикливо. И тут все накрыла вторая волна бомбежки. Вновь посыпались с неба зажигалки, они злобно шипели, плевались огнем, грозя спалить все оставшееся вместе с людьми. Боролись с ними, кто как мог. Игорь с лихостью схватил бомбу за стабилизатор, ткнув ее в бочку с песком, — рукавица была мгновенно прожжена, а шрам на ладони виден до сих пор.

Через некоторое время, когда очаги пожара были локализованы, малый отряд побежал дальше — горела овощная база у завода Войкова. Уйма зажигалок, все горит вдоль железной дороги, того гляди, займутся шпалы, пришлось пометаться от очага к очагу. Наконец пожары утихомирились, занялся рассвет, бомбардировщики улетели, зенитки смолкли. По домам брели усталые, мрачные, закопченные, у Игоря болела рука, кое-как забинтованная чем попало.

Следующая бомбежка пришлась на его дежурство — патрулирование в поселке Ховрино. Зажигательные бомбы полетели на жилые дома, занялись пожары. Нужно было немедленно погасить огонь, чтобы немцы не увидели стоящие рядом на железной дороге составы с военной техникой. Ближайший к путям пожар, освещавший станцию, жадно лизал деревянный сарай, под угрозой был жилой дом. Шиферная крыша сарая раскалилась, с треском разлетались опасные осколки. Игорь кинулся в дом — надо было чем-то прикрыть голову от осколков, схватил полотенце, крутанул вокруг головы, тут подвернулась кастрюля — каска! Плюхнул кастрюлю на голову — по лицу потекли струи с каким-то знакомым и таким мирным запахом, что-то посыпалось на грудь, плечи. Селедки в маринаде! Чертыхнувшись, схватил, напялил на голову другую кастрюлю — рядом. Сарай удалось быстро раскидать, дом остался целым. Отмывался от селедок дома долго, друзья давали советы — керосином…

В один из налетов немцам удалось поджечь бензовоз по дороге на Головино. Огня было много, дыма еще больше. Бомбардировщики усмотрели там важный объект и сделали еще несколько заходов над этим местом, скинув серию фугасок. На следующий день болотистый мокрый луг под руководством военных был превращен бойцами батальона в «аэродром» — форсированно налепили «ангары» из фанеры, изготовили макеты самолетов и даже успели покрасить их в зеленый цвет. На следующую ночь немцы снова «утюжили» болотистый луг, уничтожали «аэродром». Военные похвалили мальчишек, то бишь Истребительный батальон: Москве досталось много меньше бомб. Пригласили ребят к себе, накормили солдатским обедом. То было уже нелишним: магазины давно опустели, продавались лишь консервированные крабы и мандариновое варенье, которые вскоре исчезли, как и все остальное.

Шел второй месяц войны, дежурства превратились в Обязательную непременность военизированного быта. 26 июля Игорь был назначен в группу охраны шоссейного моста через канал. Три поста: в начале, в конце моста и на берегу, на мысочке, с которого видно оба береговых УСтоя — следить, чтобы диверсанты чего доброго не взорвали мост по дороге на Ленинград. Группа, в которой был Игорь, заняла место в окопчике на мыске.

Высоко в темно-синем небе с «не нашим» звуком, уже распознаваемым тренированным ухом, прошли бомбардировщики. Взметнулись прожектора, над городом повисли осветительные бомбы, послышались глухие разрывы фугасок. Над городом шел бой, небо было иссечено прожекторами, пунктирами трассирующих пуль, разрывами зенитных снарядов, отсветами занявшихся пожаров.

Ближе к рассвету, вглядываясь в небо над городом в дымных клубах, стелющихся по ветру, ребята снова услышали «не наш» звук в небе — отбомбившись, самолеты уходили на запад. Рассвет высветил их. Из Тушина запоздало защелкали зенитки. Один меткий выстрел достиг цели! Ура! Самолет задымился, пошел куда-то вбок. Мальчишки, наблюдавшие больше за небом, чем за мостом, ликуя повыскакивали из окопчика. Из самолета чтото посыпалось. Парашютисты! Четверо! Все внимание переключилось на них. Куда приземлятся? Перехватить! Не дать уйти!

Так хотелось непременно совершить подвиг, взять летчиков в плен. А приземлялись летчики на ту сторону канала: бежать вокруг заливчика на мост, по длинному его хребту — не успеть, уйдут! Ищи потом ветра в поле. И трое ребят решительно кинулись к воде, вплавь, через канал, оставив одного, который не умел плавать, в окопчике быть на посту и стеречь противогазы и одежду.

Карабины над водой в руках, близка уже середина канала. Немцы успели приземлиться на противоположный пологий береговой склон и, увидев, что к ним плывут люди с карабинами, очередями из автоматов резанули по плывущим. Откуда-то сбоку к парашютистам бежали люди — все, что успел заметить Игорь, плывший на боку, когда почувствовал под водой острый толчок в бедро. С испуга разжал ась рука с карабином, и он булькнул в темную воду. Толпа уже подбегала к парашютистам. Игорь крикнул плывущим рядом ребятам, что ранен, и повернул назад, так было ближе к берегу. На другом берегу толпа уже разоружала немцев, которые больше почему-то не стреляли.

Доплыв до берега, Игорь обнаружил, что пуля под водой попала в бедро и уперлась в кость, кончик пули торчал снаружи. Крови было немного, вымыла вода. Что оставалось делать, морщась выковырял пулю из раны и сорвал листок росшего рядом подорожника.

Остававшийся в окопе парень, видевший все происходившее, с ужасом наблюдал за действиями Игоря, который, прихрамывая, побрел домой, кое-как одевшись. Дома сказал, что в лесу напоролся на сук. Мама промыла рану, перевязала, правда, удивилась, как это брюки не пострадали.

Не давало покоя утопленное оружие. Пошел в штабной вагон — доложить о случившемся, повиниться в утере карабина. Ему и в голову не пришло, что это — первое боевое ранение. А сколько их будет впереди?

За карабином несколько дней ныряли, но так и не нашли. За утерю оружия из батальона отчислили, но, учитывая ранение, к ответственности не привлекли.

После войны Игоря — фронтовика, капитана со многими боевыми наградами, разыскали через школу, пригласили в военкомат. Там его ждала медаль «За оборону Москвы», медаль того Игоря — выпускника школы, смешного тощего мальчика с очками-колесиками на самоуверенно вздернутом носу.

Человек сидит на камне у воды, следит за ритмом волн, бегущих по кромке берега. За спиной у него тот окопчик, уже почти незаметный, оплывший. Несколько десятилетий прошло, он давно уже не Игорь, а Игорь Александрович Бескин, полковник в отставке…

И вдруг пришла простая мысль: все фронтовые годы, все непростые годы потом, был-таки у него ангел-хранитель! И первый раз он взмахнул над ним крылом здесь, на середине канала, над этой гладкой водой, в которой мирно плывут отражения облаков, среди которых покачивается бакен.

 

Ать, два — левой…

Ни чтение умных книг, ни наставления бывалых людей или родителей не имеют такой цены, как собственный опыт. Только собственной шкурой, осознав, что огонь обжигает, что спать можно в любом положении и что песчинка в сапоге на марше способна все вокруг превратить в ад, начинаешь постигать мудрость жизни, ее простые и такие высокие истины. Бесценны собственные синяки и шишки.

Первый день армейской жизни в Тюменском пехотном училище после долгой дороги начался с бани. Добросовестный Игорь сначала не понял, почему парни жмутся и хихикают, когда он решительно схватил квач с полетанью, которую потом надолго запомнил. Выдали одежду, сапоги — выбрал себе посвободнее, чтобы не жали. Навернул, точнее, накрутил впервые в жизни портянки, как получилось, и — на обед, после которого всех построили. В лагеря — 35 километров пешком. Естественно, после первого десятка километров ноги были стерты в кровь. И в первый армейский день пришлось пересесть на телегу, а потом — в санчасть.

Разбитые в кровь ноги не успели еще поджить, как через 10 дней ночью по тревоге училище было почти полностью отправлено, как потом узнали, под Сталинград — шел июнь 1942 года. Ангел снова прошелестел крылом над Игорем.

«5.9.42… Мама, опишу наш распорядок: подъем в 6.00. Первые два часа обычно политподготовка, топография или химдело. Это — утренние занятия, начинающиеся в 7.00. В 8.55 завтрак — 200 г хлеба, 25 г масла, 20 г сахара, суп или каша (которая бывает даже гречневой). После завтрака — 6 часов занятий — обычно — тактика, строевая подготовка или огневая… Времени свободного совершенно нет, ибо темп занятий очень напряженный (например, на изучение пулемета дано всего 4 часа…))

«10.10.42… Зачислили нас (человек 40 из всего училища) в специальное минометное подразделение».

«2.11.42… Скоро уже 6 месяцев моей военной службы. За это время многому научился: от мытья полов и чистки картошки до командования минометным расчетом, взводом».

«11.11.42… На днях ходили на двухсуточные учения за 60 км С минометами за плечами, почти без пищи, без отдыха. Потом прямо с марша зарылись в землю, в окопы, отражали нападение «противника» И 12 км бегом преследовали его. Затем опять-таки без отдыха и горячей пищи — домой. Достал ось крепко. Дома взглянул в зеркало — страшновато стало… Если бы не предшествовавшая закалка в училище, мне не выдержать такого перехода. Это еще цветики — впереди «тимошенковские кроссы» — лыжные походы на 100–120 км. Сверх сил человеческих ничего не делается…»

«4.12.42… И еще один — считаю немаловажный — фактор: пришлось ПО крутиться среди самых различных людей, потыкаться самым чувствительным местом — носом об острые углы их, получать иногда больные щелчки по этому самому носу… Учеба идет напряженная. Привожу в порядок всю огромную кучу знаний, накопленных в училище, пополняю кучу эту тем, чего в ней не хватает. Учимся и практической жизни на фронте: 2–3 дня в неделю живем на открытом (и очень морозном!) воздухе, питаемся концентратами из походной кухни, спим на улице, почти не слезая с лыж. В сутки делаем по 30–40 км. Боевой выкладки с себя не снимаем…»

Новое пополнение проходило курс обучения ускоренным темпом, и в декабре колеса под вагонами теплушек простучали: «на фронт, на фронт». Куда — никто не знал, точнее — не говорили.

Двигался эшелон неспешно. На Урале хватили морозы ниже 50, печурки в теплушках были раскалены докрасна, а на стенках вагонов — полуметровый слой льда. Паровозы не кипели, застряли где-то на станции в Башкирии. Сердобольные жители разобрали лейтенантиков по домам — подкормить, обогреть. Игорь решил не только обогреться, но и помыться-побриться, замешкался. Прибежал на станцию — состава уже не было. Таких набралось человек пять-шесть — отставшие от эшелона, дезертиры по законам военного времени. Военный комендант успокоил: скоро пойдет дрезина, нагоните, не горюйте. Хорошо, дрезина оказалась закрытой, домчались до станции Янаул, а состав еще не приходил и ожидался не раньше чем через 10 часов. Молодые лейтенанты, получившие при выпуске денежное довольствие, были при деньгах, а в городке — ярмарка, отмечался мусульманский праздник. Десять часов даром не пропали, а то черт его знает, что ждет впереди! На станции эшелон уже стоял. Нагоняй получили, но все обошлось, снова со своими в теплушке.

На соседних путях в Зеленом Доле остановился санитарный состав с ранеными с фронта. Кое-где из санитарного поезда вышли ходячие раненые продышаться, покурить. Из пассажирских вагонов — офицеры, из теплушек — солдаты. Свежеиспеченные лейтенанты, осмелев, подошли к вагонам. Разговоры, разговоры о фронте, о ранениях. Первые «трофеи» подержали в руках: зажигалки, часы, перочинные ножики, открытки. У раненых — веселые глаза: живые, едут в тыл, дышат таким вкусным морозным воздухом. Лица какие-то непривычные, открытые, приглашающие к общению, мудрые, что ли. Запросто делятся табаком, втягивают в разговор: «Ну, если так, как мы, скоро поедете — живы будете!» Кое-кто ехал в санпоезде уже по второму разу.

Лейтенантам ой как хотелось заглянуть в вагоны к лежачим, но какой-то сковывающий страх не давал сделать шага. А тут еще к санпоезду подкатили розвальни — санки с заиндевевшими сивками-бурками. Из вагонов, из теплушек вынесли по несколько огромных, в рост человека, кулей в мешковине и сложили в санки штабелем. По спинам лейтенантов пробежал холодок — в пути раненые умирали. «Да на каждой крупной станции так», — обыденными голосами сказали ходячие. Так же обыденно, как привычное дело, санитары расписались в каких-то ведомостях, возчики сунули бумажки за пазуху, и никто даже не оглянулся вослед убегающим саням.

Поезд, идущий на запад, сипло прикрикнул, лейтенанты поспешили по теплушкам, им вслед благословляюще помахали руки раненых со ступенек также трогающегося санитарного — на восток.

Холодом и нездешним ужасом повеяло от того поезда с ранеными, но никто не посмел показать вида, когда обсуждали встречу на стоянке. Но паршивый холод страха ввинчивался в мозг. Фронт приоткрывал свое безжалостное лицо. Доблестные, героические воины с плакатов, сплошь совершающие подвиги, уходили из сознания, замещались лицами из санпоезда, узнавшими что-то, еще неведомое лейтенантам.

Вчерашние мальчики становились все жестче. Там, в Тюмени, в минометном батальоне старшина одной роты никому не давал житья: хамство, издевательства, мордобой. Полагал, что «строгостью» заработает себе местечко в училище надолго: фронт страшил всех. Из старшины лезла подлость, замашки гулаговского служаки и величайшее презрение к подчиненным, особенно «образованным».

В теплушке он продолжал свои «художества», И как-то само собой вышло, что на крутом вираже дороги, в мороз, посреди тайги эту скотину вышвырнули из вагона под отКОС в чем был. Помолчали вокруг печурки, и все пошло своим чередом, как и несколько минут назад. Каждому был преподан урок. Вот так — и все! Не знали еще мальчики и не предполагали, с какими типами им придется столкнуться на передовой, где проявляются крайности Психики человека — или светлые чистые люди от Бога, на Которых можно положиться, как на самого себя, или те, кого не только за спиной, рядом с собой держать опасно, где черная, уродливо сформировавшаяся душа в сложных обстоятельствах высвечивается в ужасающем безобразии, Эх, мальчики, что-то уготовано каждому из вас, таких одинаковых в армейских одежках, с такими одинаковыми прическами.

Эшелон перебирал шпалы до самого Подмосковья и остановился в Люберцах! В диспетчерской молодому контактному лейтенанту Бескину сказали, что завтра к вечеру эшелон перекинут в Ховрино, на Октябрьскую дорогу, Какие еще могли быть сомнения! После того санитарного поезда оказалось очень важным зайти к родным, попрощаться — мало ли что… Вещмешок через плечо — и рванул в Москву на электричке. На выходе из Казанского вокзала — патрули. Пришлось дать задний ход. На входе в метро — патрули. По шпалам дошагал до Сокольников, там удалось проникнуть в метро и — на Арбат, где жила вся родня. В 1937 году улицу «прочистили»: Сталин ездил по ней за город, и всех, кто казался неблагонадежным, «попросили» С Арбата. Так семья оказалась в домике в Ховрине, сейчас пустом: родители были в эвакуации. Утром трамваями, пешком с пересадками добрался до Ховрина. Эшелон стоял на памятном Втором посту. Начальник эшелона встретил, естественно, разнообразной русской словесностью, понося Игоря в хвост и в гриву: в Москву вслед за ним ушел весь взвод, но так как москвичей во взводе не было, то их всех быстро повылавливали патрули. Начальство, тоже не зная Москвы, теперь прихватило Игоря с собой — выручать из комендатуры беглецовнеудачников. Из комендатуры всех привели строем, запихнули в теплушку, приставили часового, чтобы снова не рванули куда-нибудь погулять.

Поезд приближался к Бологому, а оттуда — вЕдрово, где находился офицерский резерв Северо-Западного фронта. А Игоря опять подвели ноги. Еще до Москвы по дороге разболелся палец. После беготни по городу ногу разнесло, под ногтем образовался огромный нарыв, наступать было невозможно. В госпитале в Гузятине сделали все в лучшем виде — рванули ноготь, резанули нарыв, выписали через несколько дней. Игорь прибыл обратно в резерв. «Где наши?» А нету, говорят, больше ваших! Как? А так! И рассказали, что привезли лейтенантов к штабу армии на машинах, а дальше объяснили: двигайтесь по тропе, протоптанной в снегу, дойдете до нужного места. Провожатого не дали. Путь был неблизкий. Ребята увидели, что тропа огибает большую поляну, скорее целое поле, и решили спрямить путь. Старая истина о том, что тот дома не ночует, кто напрямик ходит, им была неведома, а уж фронтового чутья им только предстояло набираться. Первый взрыв перепугал всех своей необъяснимостью, люди замеrались по глубокому снегу, дальше — больше, взрывы, взрывы. Кругом было свое минное поле! Из всех лейтенантов, ехавших из Тюмени в той теплушке, в живых, как оказалось потом, остались трое: Коля Михайлов, лишившийся сразу ноги и потому уцелевший, Юра Доценко, отбывавший в это время на губе грех (будучи в резерве в наряде, у продсклада, изголодавшись за дорогу, решил достать из «объекта» вяленую воблу штыком через окошко), да Игорь. Снова ангел-хранитель помахал крылышком над ним, а для Юры хранительницей оказалась вобла, такие-то горькие шуточки…

 

Край передний

Если в человеке заложено такое, странноватое на первый взгляд качество, как привычка к непривычному, способность быстро адаптироваться к новому, то прыжок в Жизнь на передовой линии фронта — не более чем смена обстановки. И вот, наконец, она — передовая линия фронта, от которой до вражеских траншей — рукой подать. Но рядом свои люди, достаточно спокойные — скорее усталые, без паники — скорее равнодушные, погруженные в эту непрерывную, накапливающуюся сутками, неделями, месяцами усталость, в невыспанность, в какую-то обреченность обстоятельствам. Раз люди спокойны — и тебе нечего дергаться. Кое-кто уже виделся многоопытным, скорее мудрым, постигшим генетическую мудрость выживания. Такие потом действительно оказывались самыми интересными людьми.

Под Старой Руссой оборона закрепилась с сентября 1941 года. В январе 43-го, когда Игорь туда прибыл, вдоль всей линии фронта сложились оборонительные позиции с обеих сторон. Активных боевых действий не было, но и спокойной жизни тоже. Такая оборона изматывает больше, чем резкое наступление.

Мальчишка и есть мальчишка, пока получал наставления в штабе корпуса, дивизии, воображал нечто романтическое, героическое. «Передний край» — слова звучали для зеленого лейтенанта возвышенно. Но почему-то становилось жутковато, сосало под ложечкой по мере приближения к этому самому переднему краю.

И вот теперь, высунувшись из окопа и глянув вперед, где был обычный мирный лесок, полянка, одинокое дерево в сторонке, Игорь вдруг понял ужас этого «переднего края». Действительно Край, дальше — противник, смерть, а выглядит все так мирно, так обыденно. Тут, в окопе, справа, слева, сзади — свои, товарищи, ты защищен, а вот впереди — пропаcть — от слова пропа́сть, что ли?

Первые фронтовые сутки в полку начались, как учили: принял минометный взвод, осмотрел позиции. И вот тут через некоторое время началось для Игоря то, о чем свежеиспеченным лейтенантам не говорили. Наступал вечер, куда деваться? Из вещей — только содержимое вещмешка. Где пристроиться спать, что поесть? Солдаты, доброжелательно принявшие нового командира, тощего очкарика, младшего лейтенанта, быстренько потеснились, место в общей землянке нашлось. В полутьме, духоте солдатских ароматов, среди тесно прижавшихся тел было все-таки уютнее, чем на ночном январском снегу. Печурка мирно гудит, не умолкает, потрескивают дрова. Все по очереди дежурят у печки, включился в это дежурство, тем более что настоящий сон так и не приходил. Первая ночь была какая-то рваная, тягучая.

А ночи на переднем крае сразу понравились своей необычностью, торжественностью, щекотавшей нервы таинственностью. Остановившиеся в вышине неяркие звезды небесные и подвижные звезды земные — там чиркнут трассирующие, там полыхнет осветительная ракета, пролетит самолет, отдаленная стрельба по нему, всполохи и гул дальних перестрелок, расцветающие и увядающие цветы дальних разрывов. Приглушенная канонада дохнет где-то в морозном воздухе, всполохи за горизонтом беззвучны, что там? Вся ночь какая-то пунктирная. То вдруг где-то на фланге перестрелка, то глухая тишина на несколько минут, комариное пение мотора в небе, сухие хлопки разрывов — и снова тишина. Даже романтично. Но это скоро прошло.

А утром не доставили завтрак. Игорь, приняв командование взводом от старшины, не представил строевую записку, в которой каждый вечер докладывается командованию список наличных людей, кто ранен, кто убит, сколько прибыло, наличие боеприпасов и прочее. Этому не учили, а старшина, сдавший взвод, решил, что новый командир сам все знает. Солдаты поскучнели, а резковатые даже сильно осерчали на зеленого командира. И этот первый урок запомнился на все фронтовые дни. Об этих БУМа)Кках он никогда уже не забывал, хотя к штабным бумагам, которых уйма, испытывал всегда потом тоскливую ненависть.

На следующий день решил пострелять из миномета. Солдаты сразу подсказали: с основных позиций нельзя — демаскировка. Попросил разрешения у командира батальона капитана Синицы-Сороки, заодно подивился подобравшимся птичьим фамилиям всех комбатов: Голубев, Воробьев, Синица-Сорока. Взял одно отделение солдат, расчет. Миномет оттащили подальше от позиций, изготовились к стрельбе. Попытался командовать «как учили» — орал все положенные команды. Солдаты, переглянувшись, поулыбались, хотя вида и не показали, все команды исполняли исправно. Выпустили десяток мин. Хотел было выглянуть, проверить точность попадания, но его удержали:

— Слышь, лейтенант, давай уходить: сейчас накроют!

Игорь сообразил, и верно: стрельба в неурочное время, в непонятном для противника

месте, цели случайные. Быстро разобрали миномет, и только успели отойти в траншею, как взбаламученные немцы откуда-то издалека рявкнули из шестиствольного миномета. Понял нехитрую истину, так сказать, основной прием минометчиков: обстрелять и спрятаться — пока мины еще летят. А через несколько дней, поразмыслив и подсчитав, недаром был изобретателем в детской школе «Архимед» в московском ЦПКиО, ПРИКИНУЛВОЗМОЖНОСти. Посленесколькихтренировокпри всеобщем восхищении командиру взвода уже удавалось «навесить» до ЗА мин — от первого выстрела до первого разрыва, пока мины рвались там, в немецких траншеях, успевали сняться и сменить позицию. При такой стрельбе создавал ось впечатление, что стреляют сразу из нескольких мест, по крайней мере взвод минометов, а не один. Не говоря уже о солдатах, зауважали и офицеры из соседних рот.

Но это было уже через недельку-другую, а пока через пару дней своего командования крепко разругался со старшиной роты, который, чувствуя неопытность не обстрелянного во всех отношениях новичка, попытался жульничать на водке, пайках для взвода. Для солдат Игорь стал уже своим.

Пошла третья неделя его пребывания на передовой. Уже меньше любовался зимними ночами и тихими утрами, все больше на глаза теперь попадались следы недавних обстрелов, убитые, горелая техника, ржавое железо. Фронтовой быт решительно затягивал в свое разнообразное однообразие.

«4.1.43… Приобретаю многие фронтовые привычки: ежедневные умывания снегом, неприхотливость в еде, крайнюю опрятность (это железный закон здоровья, только здесь чувствуешь необходимость ее)…»

«8.2.43… На бумаге, как видишь, присланной же руч- кой пишу это письмо. Бумажный голод достиг у меня апогея — утреннее письмо писал на обороте листовок…»

Утром примчался посыльный: младшего лейтенанта Бескина — к командиру полка.

Доктор физ. — мат. наук, профессор Болтакс Б.И. Командир 312-го Новгородского стрелкового полка

Прохватил легкий мандраж — вроде все в порядке. Срочно отмылся, подшил свежий воротничок, побрился, сменил валенки на сапоги и отправился по вызову.

О командире полка был уже наслышан. И не только то, что землянка у комполка удивительно чистая, с окном, с лампой от аккумулятора, и то, что по вечерам иногда слышали, как он играет на скрипке, конечно, когда полк на пополнении стоит.

Подполковник Борис Иосифович Болтакс принял полк недавно, сменив Черепанова Корнилия Георгиевича, которого назначили командовать дивизией. Борис Иосифович попал на фронт командиром стрелкового батальона. В мирное время — крупный ученый, физик, доктор наук, работавший одно время с академиком П. Капицей в Кембридже, отлично владевший английским, немецким языками, человек выдержанный, вежливый, никогда не повышает голоса, не то чтобы материться. Позднее Игорь узнал, что, когда срочно начали собирать физиков-атомщиков, спохватились: Болтакс — на передовой. Но Борис Иосифович твердо сказал: нет уж, теперь до Победы не трогайте, и рапорт об увольнении из армии действительно подал 9 мая 1945 года. Уже после войны Игорь, сохранивший большую и теплую дружбу со своим бывшим командиром полка, с интересом разглядывал английские, шведские издания трудов его: науке Борис Иосифович был верен во все дни своей жизни, немало вложил своих знаний в развитие физики, в подготовку будущих ученых. И вот этот человек ожидал Игоря в землянке.

Адъютант привел к командиру полка, спустились в землянку, действительно опрятную, чистую. За столом кроме Болтакса — капитан Сурженко из строевого отдела и женщина, лейтенант административной службы. Доложил: "Прибыл!»… Болтакс поздоровался за руку, но сесть не предложил. Взял у капитана личное дело лейтенанта Бескина.

— Вот тут у вас записано, что владеете немецким языком. Откуда знания?

Игорь объяснил, что отец в Первую мировую был в плену в Австро-Венгрии, сам он до войны учился в языковой группе еще ребенком, ну и в школе были хорошие преподаватели немецкого, который давался достаточно легко, учитывая практику с отцом.

— Проверьте, пожалуйста, его знания, — обратился Болтакс к женщине, пригласил Игоря присесть.

Переводчица 312-го полка Тимофеева Л.П. 1943 г.

Тут лейтенант присмотрелся к женщине: молодая девчонка, чуть постарше его самого, этакая ладненькая, все на ней как влитое, живые глаза, пышная короткая прическа, настороженно ироническая улыбка «ну-ка, ну-ка»…

Несколько вопросов, естественно, на немецком, о родителях, о месте рождения, о самых простых бытовых вещах.

Потом попросила почитать, перевести газету. Взял в руки, впервые держал в руках настоящую живую немецкую фашистскую газету!

— Если нужен словарь, берите.

Из гордости отказался, хотя некоторых слов так и не понял. Дала листок бумаги:

— Напишите все, что перевели, что поняли. Запишите по-немецки.

Потом протянула ему какую-то немецкую книгу, военную.

Тут застопорило, потребовался словарь, да и сама она, как понял Игорь, не очень-то была сильна в военной терминологии.

Борис Иосифович молча наблюдал все это, не вмешивался, как бы отсутствуя. Но Игорь чувствовал его внимание, и не только к тому, как он переводит. К нему присматривались. То, что командир полка знает не только английский, стало ясно, когда он внес маленькие поправочки раз-другой в перевод военных терминов, в какие-то речевые обороты.

Наконец, лейтенант Тимофеева, как оказалось дальше, Людмила Петровна, доложила Болтаксу: есть знания, навыки в немецком, преимущественно в литературном языке, в бытовом, но военной, а тем более солдатской жаргонной терминологией практически не владеет.

Взаимопонимание было установлено, вырисовывалось что-то новое. Командир полка объяснил, что лейтенант Тимофеева — единственный переводчик в полку и что она скоро убывает: готовится стать матерью. В полку, как сказал Болтакс, двенадцать командиров минометных взводов, хватит и одиннадцати, а без переводчика полку не обойтись. Из знающих язык есть пока один Игорь, то бишь младший лейтенант Бескин, а посему — какие могут быть вопросы? Приказал кадровику Сурженко подготовить приказ о перемещении Бескина на должность военного переводчика второго разряда после убытия лейтенанта Тимофеевой. И тут же послали за начальником разведки полка капитаном Жилой, которого с трудом добудились — ночью лазили за «языком», объявили ему приказ. Распорядились сдать минометный взвод и поступить в распоряжение лейтенанта Тимофеевой. Начиналась новая полоса жизни на фронте.

 

Разведка — дело деликатное

Фронтовыми разведчиками не рождаются, их надо учить. Новое начальство, в общем-то девчонка, приказала: в 18.00 явиться на командный пункт полка в маскхалате, с автоматом, в валенках, с гранатами и фляжкой.

— Послушаем, что говорят немцы, — улыбнувшись, определила она задачу.

Если идем говорить с пленными немцами, то зачем автомат, гранаты — недоумевал Игорь. Явился, как было приказано. Она — в таком же снаряжении. И пошли. Но не в тыл, а к переднему краю. Спрашивать было неудобно. От штаба полка это полтора-два километра. Пришли к переднему краю, предупредили солдат и командира на этом участке, что выходят за передний. Хлебнули из фляжек по глотку и — дальше, теперь уже пригибаясь. Через сотню метров поползли.

Стало совсем темно, часов восемь вечера, но видно, что ползут они по ложбинке, где проторено что-то вроде тропы: очевидно, тут уже не раз разведчики выходиливходили. Глядя на ползущую впереди женщину, Игорь, испытывал простой человеческий страх, было жутко от неопределенности, и вдруг позарез захотелось по малым делам — то ли от мороза, то ли от страха, то ли от внутренней паники. Передний край остался позади.

Стараясь подавить страх чем-либо посторонним, вдруг вспомнил, как в 1935 году в «Артеке», в пионерлагере, во время военных игр всегда был разведчиком, и никем другим. Разведка на фронте, а не по приключенческим книгам — много прозаичнее и рискованнее, жестче, страшнее. А ведь детей натаскивали. Вот и судьба распорядилась не спрашивая — «в разведку!».

Лейтенант тихо предупредила — впереди еще наше боевое охранение. Выползли на них, объяснили, что идут на подслушивание. Впереди начинался густой кустарник.

— Постарайтесь не задевать ветки: стряхнете снeг, сразу увидят, что тут кто-то прошел, — говорила шепотом, только когда случалась очередь пулемета или дальняя стрельба.

Проползли еще метров полтораста. Женщина двигалась бесшумно, уверенно, деловито. Ее спокойствие подействовало, мандраж прошел. Уж если женщина ведет себя так, как будто топает на полковую кухню, то ему, мужику, — дрожать не пристало. Доползли — в кустах лежка, устланная лапником — гнездо, видимо, используется давненько. До немецких траншей метров 20–30. В морозном воздухе временами полная тишина. Под аккомпанемент пулеметной очереди:

— А теперь слушайте, запоминайте, потом расскажете…

Зимой в траншеях мало кому охота разговаривать. Но там все-таки что-то происходило: сменялись часовые, обрывки каких-то фраз о посылках, о письмах долетали. Далеко не все было понятно, диалектов Игорь не знал, разговорная речь, тем более солдатская, жаргонная на передовой, была в новинку, да и фразы долетали разорванными, вперемешку с дальними очередями, разрывами.

Они слушали уже несколько часов.

— Не стесняйтесь, если вам что-либо нужно, отвернитесь — и порядок.

Потом отползла сама куда-то, и, когда выползали утром, на снегу были следы, похожие на его собственные. Сколь все просто на фронте. Хлебнули еще спирту, был с собой хлеб с салом. При вспышках ракет она изредка поглядывала на ручные часы, тогда еще это была редкость. у Игоря часов не было. Начинало светать, поползли обратно.

На нашем переднем крае, куда наконец выползли, им дали крепкого чайку, а главное — горячего, что было невероятно приятно после целой ночи лежания на снегу. Потолковали о том, что услышали, она поправляла. Добрались «до дому», разошлись по землянкам.

Снова поползли через ночь. И так раз 10–12, пока Игорь не «поднатаскался» на солдатский жаргон, разговорную речь. И, только закончив вылазки с этой женщиной на нейтралку ползком, в мороз, на снегу, лежа многие часы скорчившись под кустами, вспомнил: она ведь женщина, ей матерью быть предстоит, детей рожать… И Игорю стало не по себе, его охватило чувство восхищения таким сочетанием женственности и мужества.

Людмила Петровна на фронт ушла с третьего курса вуза, с немецкого отделения, пройдя краткосрочную подготовку на курсах военных переводчиков. Тот опыт, что она приобрела, уже работая некоторое время переводчиком в штабах дивизий и полков, увеличивал дистанцию между новичком Игорем и опытной уже фронтовичкой Людмилой Петровной на огромное число лет. Еще больше эта дистанция увеличивалась для Игоря той тайной, которая существовала в полку и в которую его не посвящали, чьему сыну будет дарована жизнь весной 43-го. А родился сын! И назвала его Людмила Петровна Игорем Александровичем, о чем Бескин узнал через много лет.

Переводчица форсировала занятия, натаскивала ученика, обучала технике и методике допросов, приучала пользоваться словарями, разговорниками, оформлять протоколы допроса пленного. Устраивала Людмила Петровна и «игровые ситуации», в которых учила, как преодолеть нежелание пленного отвечать на вопросы, растормаживать его психику, как проверять правдивость ответов пленного по косвенным признакам, случайно оброненным словам. Ходом занятий интересовался и командир полка, заглядывал на занятия в ее отдельную землянку, и начальник разведки полка капитан >Кила присматривался: получится ли что-нибудь толковое для разведки из новичка. А «языков» все не было, допроса «живьем» не получалось.

На фронте два состояния — или оборона, или наступление. В обороне разведчикам хуже всего было добывать «языков». Вообще-то охотиться за ними было достаточно бессмысленно именно в обороне, когда многое о противнике уже известно давно. На каждого взятого «языка» теряли ранеными, убитыми иногда человек двадцать. Лазить в тыл через нейтралку в условиях позиционной обороны дело непростое. Под Старой Руссой ширина нейтральной полосы иногда была 600–800 метров, до одиннадцати рядов колючей проволоки — нашей, немецкой, минные поля вперемешку — наши, немецкие. За прошедшие годы с сентября 1941 года все поперепуталось, линия фронта иногда перемещалась. Где, чьи минные поля? Если попадались немецкие, можно было сориентироваться, 'ставились они чаще всего в шахматном порядке, обойти, обезвредить такое поле было проще. Наши минировали по-разному, а концов было уже не найти, нашим картам минирования верить было нельзя, сменявшие друг друга части карты эти передавали кое-как. Зачастую у разведчиков целая ночь уходила на прокладывание проХодов в своих же минных полях, следующая ночь — через немецкие поля, и счастливый случай — брали «языка» Втихую, не обстреляли, все вышли из операции целыми, Живыми. В обороне вся активность держалась на разведчиках, да на снайперах. А разведчики только и делали, что хоронили товарищей: даром поиски не давались.

Командир полковой разведки капитан Жила, присмотревшись к Игорю, понял, что этот тощенький очкарик может не только с бумажками да переводами возиться, но достаточно толково соображает и в оружии нашем, немецком, и решил приобщать его к тонкостям разведки, да и дублер толковый был нужен. Первый раз, когда Игоря взяли в поиск, он дополз с группой до того места, где начинались наши минные поля. Там Жила, тихо тронув его за плечо рукой, показал оставаться на месте, дальше не ползти.

— Полежи, подрожи! — расслышал Игорь шепот капитана, и группа тихо, неспешной змеей уползла в сумерки по тропе, нащупанной саперами. Лежать одному в темноте, в снегу, не видя, не зная, что там впереди, не имея возможности вернуться без группы. «Полежи, подрожи…» «Вот еще!» — фыркал про себя новоявленный разведчик, первый раз подбадривая себя, прогоняя озноб страха. Время тянулось. Наконец зашуршал где-то снег, легкие звуки в темноте указали: группа возвращается. Тихо, почти беззвучно темная змея проползла мимо, саперы за ней закрывали проход.

Такое «полежи, подрожи» Жила проделал с новичком три-четыре раза. Раза два наших обнаруживали, тогда впереди возникала перестрелка, вспыхивали ракеты, чиркали трассирующие. Лица возвращавшихся были хмурые: потеряли товарища. Потом Игоря уже брали в поиск в группе обеспечения, которая страхует отход. А потом, потом началась тяжелая фронтовая работа в разведке, в основном по ночам: выслеживание, подслушивание, подготовка проходов в линиях заграждений и тому подобное.

И на всю жизнь благодарен был Игорь капитану Жиле за науку. Многочасовые высиживания с ним на наблюдательных пунктах, на какой-нибудь сосне — «вороньем гнезде» с биноклем или стереотрубой не проходили даром. Глаза привыкали зорко осматривать местность, запоминать, обращать внимание на каждую мелочь, научились примечать неприметное. Именно мелочи, незаметные подчас, могли стать роковыми для разведчиков: хрустнул сучок, облетел с еловой лапы снег; когда на других он лежит спокойно, застрекотала сорока, тропа непонятно вильнула вбок… Или — в окопах противника вместо звучавшей ранее губной гармошки или тявкавшей собаки появились новые звуки, — да мало ли что? Умей только вглядываться, вслушиваться. И, если нет рядом толкового наставника, собственный опыт может уже и не пригодиться: будет поздно!

Игорь постиг простую истину разведки: один ты ~ ничто. Только какая-то необъяснимая связь без слов между людьми, взаимопонимание с полуслова, полужеста, взгляда обеспечивает общую безопасность группы, успех. Вот уползает в ночь змейка из восьми-двенадцати человек — плотная, слитная — как позвонки той змейки, стремишься, чтобы головой чувствовать ноги ползущего впереди, ни звука издать нельзя. И как стая птиц в небе летит плотно, слитно, как бы подчиняясь единой команде на виражах, так и разведчики в ночи, обговорив все «на берегу», молча и слитно делают одно дело. В стрелковой роте можно накричать, толкнуть, потянуть за шиворот, а тут кроме как едиными действиями, вослед командиру, работать нельзя. Но вот вдруг обнаружили, обстреляли, каждый понимает, что отходить, убегать, думая только о себе — верная гибель и тебе, и тем, кто рядом. Из ситуации выберется только слитная, сплоченная группа: спасет раненых и вынесет убитых.

Далеко не каждый подходил в разведку, даже из самых храбрых и лихих. Тут требовалось другое: мудрое спокойСтвие, выдержка. В полку было заведено, что из двадцати пяти — тридцати человек взвода разведки треть была в Поиске, треть — в пересменке, а треть — новички, пополнение — на натаскивании вроде «полежи, подрожи».

в условиях Старой Руссы взятие «языка» было событием не чаще раза в месяц, а так — сплошные потери людей. Немцы за «языками» не лазили вовсе, тем более в условиях вялого, затяжного Северо-Западного фронта. Ну, а по существу, что может дать «язык»? Это или солдат с переднего края, знающий «от И до», чаще всего рядо-, вой, часовой. Ну, знает соседнюю роту, кроме своей — и не более того, Результативность чрезвычайно низкая, а цена невообразимо высокая — жизни, жизни, жизни. Традиция взятия «языков» потянулась от «охотников» Первой мировой войны. Критически на это никто не удосужился посмотреть. Надо — и все! Столь же сомнительны были и подслушивания, разве что для натаскивания в жаргонной немецкой речи… Больше за всю войну Игорь с подслушиваниями не сталкивался.

Своего первого «языка», взятого лично, Игорь запомнил на всю жизнь, а было это 29 декабря 1943 года. Но об этом — после.

 

Ильмень — озеро былинное

Прошел февраль: вылазки на подслушивания, занятия языком, приобщение к жизни разведки. В марте младшего лейтенанта Бескина вызвали в штаб фронта переводить документы, захваченные после ликвидации окруженной Демянской группировки. Была собрана группа наиболее квалифицированных переводчиков. Работая с ними, можно было отлично набить руку, точнее — язык. Одновременно шла учеба, натаскивание. Разговоры велись в группе не только на немецком. Изучали, помимо переводимой, документацию немцев, знакомились с их оружием.

«6.4.43…О своей работе: доставляет она мне большое моральное удовлетворение, ибо чувствую, что полезен, расту на ней. Пригодился весь организационный опыт, знание стенографии, немецкого языка…»

Через некоторое время группе было объявлено, что предстоит особое задание. Было создано несколько групп, командиром одной из них определили Бескина: «Будете в немецкой форме фельдфебелем, остальные — рядовыми». Что предстояло — не ясно, но ясно, что идти в тыл противника. Рядовым исполнителям почему-то всегда дается частная задача, а общий замысел действий остается за кадром, хотя еще Суворов говаривал, что солдат должен понимать маневр генерала, но для этого сам генерал как минимум должен понимать, чего он хочет и свой маневр.

Позднее выяснилось: готовилось большое наступление в обход Старой Руссы, да не как-нибудь, а десант на аэросанях, которые должны были прорваться по весеннему льду озера Ильмень. Разведчикам задача была поставлена так: за два дня до десанта выйти по льду в тыл к немцам и, когда начнется бой, перекрыть развилку важных дорог на трассе Дно — Старая Русса — Шимск — Новгород. А пока изучали карты возможных действий.

Группа из восьми человек — все разведчики с фронтовым опытом, в том числе десантники из воздушнодесантного корпуса, для каждого приготовлены «легенда» и соответствующие солдатские документы, выдали зимнее немецкое обмундирование, немецкое оружие, маскхалаты, лыжи. Все предусмотрено. И, давай бог!

Все ближе Ильмень, где, встав на лыжи, должны перевоплотиться в немцев и выполнение боевой задачи отодвинет все остальное. А пока в фургоне автомашины тепло, хотя и здорово тряско — машина везет их по лежневке через многокилометровые болота юго-восточного ПриИльменья. Впереди рубежи дивизии, которая держит этот участок фронта, а дальше… дальше видно будет.

Готовились долго и тщательно, учитывали все до мелочей, даже до того, что в прямоугольных немецких фляжках — шнапс, а не водка, посему на прощанье начальник разведуправления фронта сказал: «Ну, на дорожку по сто грамм нашей родимой, а то у немцев шнапс — дрянь!» Прилажена немецкая форма на каждом, ранцы, обшитые коровьей кожей с тощим рыжим мехом, заполнены всем нужным — патроны, гранаты, консервы, даже библии, начищенные бляхи ремней с немецкой надписью «Бог с нами» сияют, маскхалаты натянуты — они чуть отличаются от наших формой капюшонов. Шум двигателя автомашины «Форд-Канада» убаюкивает, задремал в кабине и сопровождающий до линии фронта лейтенант. Стоп! Остановка!

Лежневка — это как бы рельеф из двух бревен, каждое с третьим бревном — ребордой, положены «рельсы» — бревна на поперечины на манер шпал. Многокилометровые эти прифронтовые дороги, как правило, одноколейны, с разъездами на одну-две машины, и на таком разъезде очередная остановка — впереди видна колонна автомашин, скорее всего с ранеными, туда — боеприпасы, продовольствие, обратно — раненые, больные. Колонна большая, двигаться будут долго — по лежневке, даже хорошей, больше десяти километров в час не получится.

Руководитель группы Бескин дал привычную команду «свернуть курки», благо и кустики рядом. Повыпрыгивали из машин, кто в кусты, кто костерок налаживать, кипяточку сочинить, перекусить, ранцы горкой сложили, кто-то закурил около машины, кто-то вышел к борту машины, где будет проходить колонна — как всегда, выкрикивают при встрече, ищут земляков: «Иркутские есть? Калужских нет ли тут?» И вдруг головная машина, проехав мимо разведчиков десяток-другой метров — до начала развилки, дернулась, резко тормознула, из распахнутой дверцы кабины в снег выпали фигуры в полушубках. Один из выпрыгивающих повис на дверце, истошно заорал: «Немцы!» — и пустил длинную очередь из автомата в небеса: «Брать живыми!» и плюхнулся за колеса машины. Из всех машин начали выпрыгивать люди. Волной паники катануло по всей колонне. Секунды — и разведчики успели попрыгать в какое-то подобие окопчика у дороги. Сопровождающий их, умостившийся было под кусточком и, естественно, не при форме и не при оружии, не успел подняться в рост. Оружие — в машине, боезапас — в ранцах. У шоферов, медсестер оружие наготове, немцы какие-то странные — не отстреливаются. Командир колонны, поднявший тревогу, уже мысленно брал этих немцев в плен. Секунды суматохи, крики и… шквал мата — совсем не по-немецки. Как ошпаренный выкатился на дорогу сопровождающий. Несколько минут паники, криков, матерщины. И… хохот! Сначала нервный, а уж потом — от души!

у озера Ильмень. 1943 г. Военное подразделение аэросаней

Веселенькая ситуация! Кому как! Пропасть так по-дурацки, сорвать задание, а все — мелочи! Оказывается, ведущий колонны увидел непривычную глазу тупоносую машину-фургон. Не наша! Увидел блестящие бляхи на ремнях поверх маскхалатов и сами халаты — немецкого кроя. Какие могут быть сомнения? Диверсионная группа! Сила на нашей стороне, брать их, голубчиков, в плен! Ценные «языки»! Да и орден отхватить можно!

Начальник колонны, как он потом со смехом говорил, тыловик, впервые выехавший на передовую, не сразу оценил ситуацию, а только когда машина доползла к началу развилки, подскочил как ужаленный, сообразив — немцы! Шоферу, следившему за выкрутасами дороги, было не до встречной. Вот тут и началось…

Пока матерились, разбирались, хохотали, из машин повылезали ходячие раненые, вынесли даже носилки — по нужде надо всем: сестры расстегивали лежачим ширинки, помогали оправиться. Вылезшие из машин перекурили, оживление улеглось, наконец: «По машинам!». Колонна двинулась.

Наверно, больше всех трухнул сопровождавший группу лейтенант. Такое ответственное задание, и не довел группу даже до линии фронта. Завалить операцию в своем же расположении! Свои-то дивизионные были предупреждены, а вот «сторонняя» колонна чуть было дело не провалила. Такие-то мелочи!

В расположении дивизии передряга была компенсирована хорошей встречей, отличной едой, отдыхом. И ранним утром, еще до восхода солнца, группа лыжников двинулась по серо-голубой дымчатой глади ледяного Ильменя. В оглушающей тишине только поскрипывал снежок под лыжами.

Озеро предстояло пересечь с северо-востока на югозапад. Прижимались к безлюдной даже в летнее время дельте реки Ловать. На лыжах под ярким весенним солнышком — благодать! Хрустит весенний наст, сверкает озеро. К концу дня вышли к береговой линии. Отряда никто не заметил. На гладком белом пространстве к сумеркам тени вытянулись далеко, особенно тень от берега. Игоря насторожила именно длинная береговая тень: бережок-то высоковат для аэросаней, да и крутоват. А их, саней, ни много ни мало — 400 штук. Но — начальству виднее, карты уж, наверно, изучали: «генерал» свой маневр понимать должен!

А вот с картами до начала 1944 года было плохо, точнее — с картами-то хорошо, без них — плохо. Карт не было! Поскольку воевать собирались «малой кровью, на вражьей земле», поэтому необходимых для военных действий карт нашей территории выпустить никто не позаботился. Те карты, что попадались под руку на фронте, далеко не отражали действительности: секретность зашла так далеко, что все изображения были изувечены до неузнаваемости, натуру показывали условно и были скорее туристскими, учебными, но не военно-топографическими. На фронте чаще всего предпочитали пользоваться трофейными немецкими, достаточно точными, на них только надпечатывали русские названия. И лишь к началу 1944 года появились настоящие карты, выпущенные для районов боевых действий. А уж сколько из-за отсутствия карт попало наших в 1941 году в ловушки, окружения, и чаще всего именно потому, что не было карт местностей, где разворачивались бои. Недаром была горькая шутка: сельские мальчишки разговаривают: «Гляди, командиры понаехали, карты развернули, сейчас дорогу будут спрашивать».

На высоком берегу озера обустроились на ночлег, вслушиваясь, где есть движение, не «разговаривают» ли где огневые точки, но кругом была тишина. Просидели сутки, выбрали место, где выходить в тыл, «легализироваться». Вокруг озера сплошной линии фронта не было. Болотистые междуречья, старицы, чернолесья, кустарник перемежались. И наши, и немцы в таких условиях размещали свои позиции группами, взводными опорными пунктами, этакая пунктирная линия фронта. Слева по карте две деревни с названиями — улыбками мирных дней — Большой и Малый Ужин, то ли от вечерней трапезы, то ли от ужей.

Вышли к дороге уже без лыж, построились и двинулись по шоссе к развилке. Попадаются машины, на группу никакого внимания, движение редкое. Больше всего удивляло, что у немцев в тылу дороги были расчищены от снега!

Прежде чем построиться в колонну, долго спорили, надо ли строиться, может быть, лучше идти неорганизованной группой. Вроде бы все было предусмотрено, инструктаж был перед выходом подробнейший, и не только их группе, но и всем остальным таким же группам, выходившим на перехват дорог противника. Но вот как двигаться по шоссе, надо ли в этом случае приветствовать офицеров, проезжающих мимо в автомашинах, что должна представлять собой пусть маленькая, но колонна, каков интервал при ходьбе, где идет старший и прочее и прочее. Главное, что на пустынном шоссе присмотреться было не к кому, а из проезжавших машин наметанный взгляд быстро бы определил несущественные на первый взгляд несуразицы поведения, экипировки. Оказалось, что всего не предусмотришь, и решения принимались на ходу. В разведуправлении фронта инструктирующие все больше акцентировали внимание на типах немецкого оружия, знании наизусть карт и Т.П., а в тылу врага существенны иногда на первый взгляд пустяки, мелочи.

Переход по шоссе завершился благополучно. Прибыли к месту. Развилка оказалась удачно расположенной в выемке. С обеих сторон наверху заброшенные доты. В одном из них и замаскировались, затаились. Сутки тянулись долго: ждали начала операции по высадке, боя. Наконец где-то вдали началась перестрелка. Сигнал! Развилку немедленно заминировали, из шести припасенных мин поставили пока только одну. Долго ждать не пришлось — полугусеничный тягач подорвался так удачно, что его развернуло поперек дороги. Немцев, естественно, уложили автоматными очередями. В тягаче оказались два пулемета, много боеприпасов, продукты, все перенесли в оба дота. Очередные машины обстреляли уже с двух сторон. Следовавшие за ними машины, услышав стрельбу и увидев впереди что-то непонятное, быстренько разворачивались и укатывали. Развилка была надежно перекрыта, на всякий случай поставили и оставшиеся мины.

Прошли сутки, другие. Бой давно затих, а наших — нет. Полная бессмыслица, ничего не понять. Кончалось продовольствие. У одной из подошедших немецких машин прострелили колеса, взяли двух немцев в плен. Вопрос к ним один: что там кругом происходит? А оказалось все до обидного просто.

Аэросани уткнулись-таки в крутой берег; вылезти не смогли. Десантники, высадившиеся в Большом и Малом Ужине, где у немцев оказались большие продовольственные склады, не только воспользовались содержимым складов и хорошо «заложили» спиртного, но еще и подрались со стрелковым батальоном, будучи «под парами». За это время из Старой Руссы подоспели немцы и, по существу, перестреляли всех наших в этих Ужинах. Кто мог; спасался пешком через Ильмень, так как аэросани, почуяв недоброе, быстренько развернулись домой. Стало ясно — операция провалилась. Ну, а разведчики на развилке? Им-то куда? Берег Ильменя теперь патрулировали всполошившиеся немцы.

Планом было предусмотрено запасное решение — выход к своим через партизанский край, но до него еще надо суметь добраться. Короче, надо было действовать. Захватили грузовичок — фургон — и покатили в сторону, где, как Игорю было известно, ближе всего до партизан. Впереди — хутор. Вылезли, размялись. Все население — дед да бабка перепугались: немцы! А услышав русскую речь и вовсе запаниковали — полицаи! Наконец объяснили деду, в чем дело. Дед оказался упорным, молчаливым, тем более что требуют связи с партизанами, выхода, вишь, у них к своим нет, а к каким своим-то?

И есть к тому же хочется — восемь мужиков щелкают зубами вторые сутки, а у бабули — шаром покати. Но бабуля подсказала: в соседней деревне у немцев есть продпункт. Попробуйте с вашими документами, может, и дадут чего! Сказано — сделано. Подкатили на фургоне к деревне, все дороги расчищены, порядок. Деревня просматривается насквозь, солдат вроде не видно, жителей — тоже. Машину оставили у околицы: в случае чего быстро удрать. Пошли вдвоем: Игорь и парень, внешне смахивающий на немца. Подметили что-то вроде длинной риги, похожее на склад. Сунулись в одну из дверей, там бабища, явно ответственное лицо — при бумажках, счетах. На ломаном русско-немецком языке объяснили, что нужны продукты, при этом совали ей свои книжки — маршбефели. Баба поняла, пошла к мешкам, ящикам — вроде насыпать. Она дала с собой мешочков и даже большой клетчатый платок — завязать все. Приспичило парню, напарнику Игоря, этот платок зачем-то разрывать: мешочков показалось ему мало. Баба подозрительно скосилась в его сторону: «Сейчас приду!» — выскочила на улицу, услышали только, что дверь приперла колом. А потом, прислушавшись, уловили, что кричит она по телефону: «…какие-то подозрительные, не из той ли банды, про которую говорили?» Дальше слушать не стали. Вышибли дверь, рванули соседнюю, душа бабищи, как И следовало ожидать, была отправлена к праотцам. Бегом к машине, успели подогнать к складу, накидали в машину все, что подвернулось, — и обратно, к хутору.

Бабка и дед были в большой радости, накормили солдатиков, остальное, выделенное им, тщательно рассовали, чтобы следов не осталось. Через сутки на хуторе появилась голенастая девчушка, пошепталась с дедом. Дед спокойно стал одеваться.

На машине благополучно миновали две деревни, подкатили к опушке леса, встали. Откуда-то незаметно вынырнул связной: «Всем оставаться в машине, командир группы — за мной!» Переговоры с командиром отряда были короткие, машину загнали в лес, продукты, которые пришлись кстати, разгрузили. А дальше сутки за сутками группу передавали из одного отряда в другой и много южнее Старой Руссы, наконец вывели к своим — там, где не было сплошного переднего края.

Почти две недели в немецкой форме по тылам противника, у партизан — прогулка не из легких. Выйти-то вышли, но так повезло не всем группам. «Дома» сели писать отчет. Начальство долго расспрашивало, поругивало, что мало сведений доставили (ах вы, чтоб вас: задание-то группа выполнила точно, потерь не имела, а остальное — приложение!). Не оставляли без внимания свои разведчики — что да как там, а уж больше всех шустрили смершевцы: как же, столько были в тылу. Но разведчики — ребята тертые, на фу-фу не возьмешь. Вот только руководство, отправлявшее отряд, приказало: об операции никому ни слова, только своим командирам полков доложиться.

В полк Игорь вернулся в начале апреля, как после обычного дела. Награждений, похоже, никому не светило: операция провалилась. А раз начальство ни при чем, то в низовых подразделениях отмечать некого, ибо награды исполнителям — это мелкие искры, брызги от начальственных наград.

Да вообще-то грудь в орденах еще мало что говорит о доблестях ее владельца, и скромная медалька «За отвагу» иногда стократ весомее солидных орденов. Фронтовики знают, что награды в часть присылали по разнарядке, например, присылали два «Героя Советского Союза» — одна награда для солдата, другая — для офицера. Списки готовил политотдел. И неважно, что в соседнем полку кто-то действительно заслужил «Героя», но прислали сюда — и распределяй, хотя полк играл в бою второстепенную роль. Так что награда награде рознь, и цена их известна. И тем более младший лейтенант был немало удивлен, когда через довольно значительное время его догнала медаль «За боевые заслуги» — аукнулся Ильмень.

Через много лет, рассматривая военную экспозицию в старорусском музее, где, кстати, есть и фото Игоря, он увидел крупное фото тех самых аэросаней, что были «изюминкой" той самой провалившейся операции. Этакая фанерная несуразица на полозьях, хотя и с пропеллером, стоившая многих жизней, операция с ними — плод тупой штабной деятельности.

 

Весна света — весна воды

В полку все было по-старому, вот только лейтенант Тимофеева уже уехала, теперь Игорь был в разведке самостоятельной личностью — переводчиком.

Весна вовсю слепила белизной уже оседающего снега, ласкала лица первым теплом, подстерегала зеленеющими проталинами, раскисающими дорогами. Фронт стоял, как примерзший. Окопались с обеих сторон капитально: огневые позиции, наблюдательные пункты, минные поля, заграждения. Пока были морозы, в землянках было сухо, а вот по весне… началось!

«23.4.43… Место здесь очень интересное: такого количества болот я и не представлял себе. Хождение возможно только по так называемым «гатям" — жердочкам, настланным поверх болот, причем жердочки эти гнутся, трещат, сваливаешься с Них в воду. Здесь бытует даже ругательство «гать твою мать». Но это — мелочи жизни…»

Как-то получалось, что то ли по соображениям военной хитрости, то ли от ее отсутствия немцы, как правило, располагались на редких тут высотках, возвышенных местах, а наши — в низинах, около болот. Траншеи, окопы полного профиля — не вырыть, убитых — не похоронить, о глубоких и сухих землянках — только помечтать. Естественно и то, что дорог через эти места отродясь никто не прокладывал, строить их — бесполезное дело, поэтому к позициям все доставляется на солдатском хребте, в лучшем случае — на лошадях, и боеприпасы, и продукты. Помыться, обсушиться — все до лучших времен или до выхода во второй эшелон, до пополнения, до изменения ситуации.

Весна преподносила сюрпризы. Еще в конце 1942 года в районе Парфина, восточнее Старой Руссы, наши предприняли наступление и, форсировав реку Ловать, закрепились на ее левом берегу. Немцы, компенсируя потерю, обстреливали плацдарм нещадно — особенно железнодорожный мост через Ловать. Наши решили расширить плацдарм и, положив уйму людей, продвинулись еще чуть-чуть, но мост стал все же недосягаемым для артиллерии противника. И тогда начались методичные бомбежки моста, чуть ли не ежедневные. Еще OCeHbJQ немцы пытались подорвать мост, пуская вниз по течению плотики с минами, снабженными усиками — заденет за устой моста, и нет его. Но мост стоял. Для защиты моста от бомбежек в Парфине поставили аж два зенитных дивизиона. Немцы бомбили — мост стоял.

Дивизия, в которую входил полк Болтакса, в те дни оказалась в резерве, неподалеку от моста, рядом с фанерным заводом, как его называли — фанзаводом. В Игоре снова заговорила «архимедова извилина» — решил помочь зенитчикам, которые не могли бить по самолетам, летящим на небольшой высоте. Поразмыслив, взял привычную 82-миллиметровую мину, обмотал суживающуюся ее часть сталистой проволокой, все это прибинтовал. Миномет ставился торчком, только чтобы мина падала не на своих. Предполагалось, что если самолет полетит на небольшой высоте, то может задеть проволоку — хвост мины. Сделали таких несколько штук, но не сработало ни разу. Но идея-то какая красивая была!

Все изменил ледоход: у моста образовался затор, теперь мосту угрожала сама река. Пришлось вызывать «кукурузник» — самолетик-мини-бомбардировщик. И первая же бомбочка килограммов на 50 лихо врезалась в самый мост! Оставалось только руками развести. Долбанули настолько точно, что движение по мосту, к великому, должно быть, удовольствию противника, было прервано. Паровоз Мост выдержать уже не мог, но после скорого ремонта одиночные вагоны и платформы проталкивали на другой берег «солдатским паром» — усилиями многих рук. Такойто вот инженерно-фронтовой юмор!

И в продолжение юмора. После войны выяснилось, что одноклассник Игоря — Марк Лурье воевал тут же, но по другую сторону этого самого моста, и переписывались ребята через полевую почту… Посмеялись — секретность, дислокации, диспозиции и прочее, но уже после фронта.

Весна преподнесла еще сюрпризик, в самое половодье. По законам уже упомянутой военной хитрости на небольшом пятачке водораздела между реками Ловатью и Полой в болотистой местности оказались ни много ни мало — стрелковая дивизия, в которую входил 3 12-й полк Болтакса, и кавалерийский корпус, который бог знает зачем тут проедался. Кони в обороне в лесисто-болотистой местности — большая обуза, но, видимо, давало себя знать кавалерийское прошлое командования. Короче, на пятачке скопилось тысяч двадцать людей. Продовольствие, боезапас пришлось сбрасывать самолетами. С едой стало не просто туго. К каждому мешку, летевшему с самолета, кидались со всех сторон. Конечно, кавалеристы на своих лошадиных силах успевали домчаться первыми, доходило до автоматных перестрелок, конкурентов отгоняли огнем.

А вода прибывала. Она была всюду. Не то чтобы обсушиться — присесть некуда. Спать, особенно в боевом охранении, приходилось по очереди на спиленных деревьях, на пнях, наполовину подрубленных с одного бока на манер спинки от кресла, а то и стоя на кочках. Да и пилитьто было непросто: пилы ломались, деревья были нафаршированы осколками. Но уйти с позиций было нельзя. Так было, когда люди ценились не дороже бревен, чтобы гать мостить — один черт. Из далека сегодняшних лет со стопроцентной очевидностью ясно, что нужны были другие решения. Но тогда… так и спали в обнимку с березками.

«5.5.43… Теперь я уже на самом фронте, на этой же строчке и доказательство — хвостик на слове «фронте». Это недалеко от моего блиндажа разорвался снаряд. Немцы не дают покоя даже ночью. Нет-нет да и выпустят 2–3 снаряда… Мама, расскажу, как живу. В отдельном блиндаже со своим начальником и нашим ординарцем. Блиндаж небольшой — 12 кв. м. Стоят три койки. Вместо окна — бойница, занавешенная марлей. Несмотря на все военные условия, у нас сравнительно уютно: койки завешены пологом из плащ-палаток, столик покрыт белой бумагой (на днях захватили при взятии немецкого дзота), топится железная печурка больше для сухости, чем для тепла. На столе — букет подснежников в гильзе от 152-мм гаубицы. Такая же приспособлена под светильник, хоть коптит, но света много… Работой я доволен, во-первых, перешел из пехоты в артиллерию… Фронт внес в мою жизнь много новых привычек. Даже ходить пришлось переучиваться, ибо в ильменских болотах ходить можно только по жер… (опять снаряд) жердочкам, так что я, когда вернусь домой, буду неплохим канатоходцем и эквилибристом…»

А голод давал себя знать. Копали луковицы саранок, какие-то еще коренья — были знатоки этого дела, — обдирали сосновый луб, памятный еще с детства как «огурчики», — зеленый слой под корой. Но сосенок было раз-два, и все! Собирали в котелки березовый сок. Прилетели утки, но из автоматов по ним не очень получалось: только распугивали. Игорь, как всегда, пошевелив «архимедовой извилиной», придумал: из немецкой длинноствольной ракетницы стреляли патроном, из которого вынимался светящийся состав, а туда наталкивались камушки, осколки, гвоздики — все, что под рукой. И получалось! В заброшенных разрушенных деревеньках междуречья, на местах пепелищ, годных для костров бревнышек давно не осталось. Пилить деревья — демаскировка, да и сырые они. Разбирали разбитые печи — ежели кирпич вымочить в солярке, которую сливали из подбитых танков, то огонь долго не погасал, и можно было кое-как зажарить, если этот процесс позволительно так назвать, утку. Даже полусырая, даже с ароматом керосина, она была превосходна. Кавалеристам-то было легче: им и конинка перепадала…

«20.5.43… Обо мне не беспокойтесь, ибо у меня все необходимое есть, а события все больше убеждают меня, что я родился в сорочке. Об этом расскажу после… Вот только с бумагой для писем туговато…»

Вода начала спадать не сразу. С трудом в полк прорвалась по хлябям весенним первая продуктовая автомашина — привезли гороховый концентрат! Сначала бросились жрать сырой, потом стали варить, набивая в котелки сверх меры, концентрат набухал, лез из котелков — вылезающее пихали в рот полусырое: нельзя же добру пропадать. И хотя солдатские желудки луженые, все-таки не выдержали. Немцы могли принять последствия горохового концентрата за необычную артподготовку. Горький смех.

Весной, когда березы начинают сочиться соком, Игорь и теперь иногда вспоминает и концентрат, и пальбу по уткам, и ночевки в обнимку с пеньками.

Быт на передовой, если его можно было определить как быт, своеобразен и непохож для разных условий: в окопах ли ты, в разведке, в батальоне, в полку или в тылах полка. Месяцами лапник под голову, под бока, плащ-палатка снизу, шинель — сверху вместо крыши и печки. Спать целесообразно в любой ситуации, в том числе и «про запас», особенно разведчикам, лазающим в поиск по ночам. Все барахлишко — при себе, в вещмешке: шильце-мыльце, ушанка, шлем-подшлемник, сапоги-валенки и прочее. у разведчиков было неписаное правило: если кто-то погибал и что-то из предметов не отсылалось родным, то его вещмешок делили между собой. И память о товарище, и всякая вещь — к делу.

В длинные, тягучие сидения в обороне наловчились ребята отливать алюминиевые, из защитных колпачков взрывателей снарядов ложки на манер деревянных — хлебало, держало, но поменьше размером, чтобы в сапоге не мешала. Окрестили ложки "ИК-42» — индивидуальный кашемет образца 1942 года, который, как личное оружие, носится постоянно, используется раз-два в сутки, перед употреблением его рекомендуется смазывать салом-лярдом, а после — вытереть и завернуть в тряпочку. Лежит у Игоря по сей день такой кашемет среди немудрящих фронтовых вещиц, нынче — раритетов.

Хоть и стоял фронт в обороне, но в тесноте землянок, скученности тел донимали вши. У разведчиков была своя отдельная землянка, но частые ночевки в чужих солдатских пристанищах, сидение рядом в тесном окопе — да мало ли было ситуаций. Вывести эту пакость не помогала никакая вошебойка, о редких баньках вспоминали, как о светлых праздниках. Уж как любил Игорь одну свою гимнастерку — из военных подарков английской королевы, — но вывести из нее дополнительное население не смог никакими доступными способами, как ни старался. И однажды после такой неудавшейся очередной попытки вывести живность вылез рассвирепевший из землянки, шваркнул гимнастерку на пень и выпустил в нее весь магазин из автомата — в сердцах, от бессилия. Отличная была гимнастерка…

"9.4.43… Сейчас я нахожусь в очень хорошей обстановке, сижу в избе, воспользовался этим, чтобы написать письма. Рядом со мной три товарища моих играют на гитаре, балалайке и мандолине, а четвертый поет. Песенка очень хорошая, фронтовая, я ее перепишу вам вместо Письма:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Не правда ли, хорошая песенка? Таких очень много ходит по фронтам. Сочиняются они вот в такие же, как сейчас, долгие вечера в землянках при свете коптилки, которая почему-то называется «соплявкой». Вообще тут вещи имеют свои особые названия: ложка моя называется ЧЧ — «чрезвычайно чижолая»: она железная, сверху никелированная, а вес у нее такой, что можно фрица убить. Прислали мне ее в посылке из Троицка…»

Конечно, все зависело оттого, где ты чаще обретаешься, на каком участке фронта. Нейтральная полоса обычно 500–800 метров, а иногда и 100 метров, а то и 10–25 километров. Все определяется обстоятельствами. От нашего переднего края — окопов, траншей — метров на 200 вперед по нейтралке стоят, как правило, дозоры боевого охранения, наблюдательные пункты разведчиков. А на те же метров 200 в тыл — командные пункты рот, располагается ротное хозяйство. Через метров 600, а то и много дальше, но уже вне зоны эффективного ружейнопулеметного огня — командный пункт полка, и уж за 2–3 километра размещаются тылы полка: санрота, кухни, склады и прочее вроде «СМЕРШа».

Нейтралка — своеобразное место, земля как бы ничейная, но на ней было и много такого, что привлекало внимание солдат, несмотря на опасность. Например, заметив убитого немца, ползли за сапогами: большинство наших было в ботинках с обмотками. Ползали на нейтралку и за соляркой к подбитым танкам, наливали ее в каски — обогреваться, освещаться надо как-то. Лазили и за спиртом — сливали из противооткатных устройств подбитых немецких пушек. Лазили на нейтралку, особенно после отбитых вражеских атак, стычек, и разведчики — за документами.

Отсутствие местами сплошного переднего края в условиях устойчивой обороны приводило к таким смешным на первый взгляд фактам. При размещении взводных опорных пунктов иногда через 20–25 километров один от другого между немцами и нашими складывалось неписаное правило: по четным дням наши лазили к скирдам за сеном на нейтралку, а по нечетным — немцы. Базировались и те и другие нередко в деревеньках, лошадей, коровенок прикармливать надо было, да и спать на сенце лучше, чем на лапнике.

Ну, а для разведчиков нейтральная полоса была своим домом, все события их фронтовой работы развивались именно тут, хотя возникали и необычные ситуации. Так, запомнился Игорю тот самый фанерный завод, что стоял близ реки, и над всей местностью маячила его кирпичная труба высотой не менее 50 метров. И Игорю-мальчишке, и Бескину-разведчику труба не давала покоя — хотелось туда слазить. Залез, пробираясь по скобам среди копоти и струй мощного сквозняка. Высунулся из трубы — ух, ты! Видимость — на 32 румба. Идея созрела тут же. Наверху соорудили помост, под прикрытием краев трубы на площадке метра полтора в диаметре размещалась достаточно свободно стереотруба. Видно было все: Старая Русса — как на ладони, движение автомашин, видны все поезда на станции Тулебля, даже видно, что привезли на платформах — это за 20 километров! Наблюдательный пункт получился отличный, но лазить в трубу было не самым приятным занятием. Снизу, а нижний диаметр был метров семь, не меньше, свистело так, что того гляди соРвет с лезущего человека всю одежду, шинель заворачивает на голову, да и копоть несет в лицо. Заделали внизу досками, листами кровли, чем подвернулось, — стало полегче.

В ветреную погоду труба угрожающе жутковато раскачивалась, может быть, на какие-то сантиметры, но когда сидишь на верхотуре, чувствуется каждое движение тверди под тобой. Для более точного нанесения ситуаций на карте-планшете пришлось сделать визирную сетку, позволяющую засекать цели и на раскачивающейся трубе. Неудобства для наблюдения приносила и вторая половина дня: солнышко на юго-западе давало демаскирующие отблески на стеклах стереотрубы. Приходилось учитывать множество неожиданных тонкостей, от которых зависела живучесть наблюдательного пункта.

И все-таки через некоторое время немцы его засекли, то ли выдал блеск объективов стереотрубы при низком солнце на закате, то ли движение на верхушке трубы заметили — начали обстрел из дальнобойных. Пришлось выломать в кирпичах трубы амбразуры, спрятать объективы стереотрубы в них. Но сбить трубу на расстоянии почти 20 км, как знает любой, знакомый с артиллерией, — практически безнадежное дело. Попасть в трубу — уникальный случай, она и сейчас стоит там целехонькая.

Разведчики тоже не дремали — засекли по блеску немецкий наблюдательный пункт на колокольне в городе. Дуэль двух НП — наблюдательных пунктов — длилась долго. Наши тоже пытались достать колокольню, но без успеха. Кончилось тем, что пришлось вызвать морскую 1 ЗО-мм пушку на железнодорожном ходу. Такой мощности пушки обычно пристреливаются по реперу, расположенному в стороне от цели. Игорь корректировал пристрелку со своего НП на трубе, и, когда перешли к огню на поражение, с колокольней было покончено. А наблюдательный пункт на трубе разведчики использовали еще долго, а когда их часть передислоцировалась, там обосновались другие наблюдатели. И "работала» эта труба до января 1944 года, когда освободили Старую Руссу.

Через много лет, проходя по старинным улочкам Старой Руссы, знавшей Достоевского и еще в XII веке принимавшей странников в Спасо-Преображенский монастырь, Игорь с горечью и тяжелым осадком в душе любовался речкой Малашкой, каналом Перерытицей и сказочным собором с многочисленными луковками, отражавшимися в воде. Как меняется шкала ценностей! Колокольня! Сбить ее из-за немцев. А она из XII–XIV веков… Да и прошлое, коммунистическое воспитание, атеизм давали себя знать, время такое было!

Много лет спустя, гуляя по тропам Михайловского, по камням Святогорского монастыря, рассматривал он экспозицию "Фашисты в Михайловском» или что-то в этом роде, о зверствах. Ах они, варвары, хотели взорвать могилу Пушкина! И фото: мины заложены прямо в могилу поэта! Но мины-то ПТ-З5, противотанковые, наши! Неужели немцы наши мины специально подбирали для этого? Да что уж там! Кто обстреливал Новгородский кремль, кто попадал в Софию, прямо в XI век? А кто раздолбал Петродворец? Немцы вошли в него, он не горел, а Царское Село? Сегодня кинохроника тех лет показывает, что немцы даже выставляли в той же Янтарной комнате часовых, чтобы солдаты не выковыривали камни из облицовки. Что уж говорить, — на войне всегда виноват противник… А приказ? "Ничего не оставлять врагу!» И взлетали на воздух Мосты, заводы, шахты, электростанции, горели деревни. Даже Зою Космодемьянскую, поджигавшую по заданию дома в деревне, схватили свои. Выходит, сами постарались не меньше тех самых варваров. Ох, война, война, мало — уложила миллионы в могилы, так еще миллионам Покалечила мозги на долгие годы. Вину легче всего свалить на других, на них, на врагов, на варваров. Эти — униЧтожают и громят плоды труда тех, те — громят и уничтожают этих, а до человеческих действий, до политических решений и до сего дня не созрели. Главный аргумент и сегодня — сила…

 

Словесность в боевых условиях

Кончалась уже весна сорок третьего, а военный переводчик Бескин, показавший себя в деле, ходивший в тыл к противнику, общавшийся с захваченными в плен немцами, тем не менее не вел ни одного официального допроса пленного в полку. Как уже говорилось, «язык» В обороне — событие, если и приводили, то чаще всего раненых, подбитых, которые отдавали богу душу еще до первого допроса. Чаще разведчики из вылазок приносили всякие документы, бумаги. Зимой применяли и такой распространенный прием: подбирались к немецкой землянке, бросали в печную трубу термитный шарик. Фрицы выскакивали, их пристреливали, а после криков, паники, короткой схватки забирали документы из землянки. В работе с документами Игорь уже набил руку, а вот живого полного допроса так и не получалось.

А тут на рассвете позвонили: взяли «языка», ведут в штаб полка, переводчика немедленно в штаб. Командир полка Болтакс пригласил Игоря в свою землянку, где переводчик и расположился с арсеналом словарей, разговорников, приготовил по форме протокол допроса. Немца привели. Он был ранен в ногу, уже перевязан, но сам идти не мог. Это был фаненюнкер. В немецких военных училищах по окончании офицерское звание сразу не присваивали, выпускались, что мы называли бы, кандидаты в офицеры, недоофицеры. В мирных условиях такой фаненюнкер проходил год стажировки, на фронте — полгода. Звание офицера присваивалось по решению офицерского собрания части. Вот это и был такой «недоофицер». Держался немец довольно нахально, презрительно. Имя, год, место рождения сказал, сам из-под Мекленбурга. Номер части назвать отказался. Но довод, что, 'находясь в обороне столько времени, мы уже сами знаем наперечет все части и прочее, убедил его, разговаривать стало проще. Многое друг у друга переспрашивали, так как не очень четко понимали. Болтакс молчал в сторонке, в допрос не вмешивался. Пленного увели. Поговорили о пленном, о сведениях, полученных от него.

— Ну, а теперь о допросе. Я вас внимательно слушал, но так и не понял, на каком языке вы его допрашивали? На немецком? На еврейском?

— Да я ни слова по-еврейски не знаю! — изумился Игорь.

— Я понимаю, волновались, впервые-то, но тем не менее с языком надо работать серьезно. Знания — это тяжелая работа.

Убедиться, что изучение языка — дело серьезное, пришлось вскорости. Неподалеку от занимаемого дивизией участка обороны располагалась у немцев испанская "Голубая дивизия». А в приносимых разведчиками документах частенько мелькали слова "шпанише рейтерн» — испанские всадники и что прибыло этих самых рейтерн сколько-то эшелонов и размещены они на переднем крае. Какие-то кавалерийские испанские части? В дополнение к своей же пехотной «Голубой дивизии»? А почему бы и нет? Кроме того, раз прибыла кавалерия — жди наступления: конница в обороне не сидит! С другой стороны — в условиях лесисто-болотистой местности кавалерии делать нечего. Даже наш конный корпус, с которым по весне сражались за гороховый концентрат, и тот расформирован. Разведчик — это не только логика, догадки, но и проверка догадок. Игорь несколько раз лазил на подслушивание — не ржут ли где кони, но — тихо!

Тем не менее в очередном донесении разведки «выдал», что, по данным ряда документов, отмечается прибытие под Старую Руссу кавалерийских испанских частей. Через несколько дней в газетах в сводке Совинформбюро прочитали текст, который запомнился Игорю дословно: "… генералу Франко неймется. Мало того, что его пеХотная «Голубая дивизия» застряла в болотах под Старой Руссой, так он еще прислал кавалерию. Но ее ожидает такой же бесславный конец». Пару дней Игорь ходил гордый, как петух.

«20,6.43… Допрашивал своих первых пленных. Сопливые, зеленые мальчишки, противно смотреть на них. Большинство — не чистокровные немцы, а австрийцы, баварцы, даже эльзасцы и фламандцы. Рассказывают о плохом питании в тылу в Германии (в Мюнхене выдают 400 г хлеба), плохой дисциплине. Сами себя называют эрзац-солдатами…»

Допрашивая очередного «языка» В эти дни, в завершение допроса поинтересовался на всякий случай, что это такое у вас «шпанише рейтерн». Немец стал объяснять, и Игорь похолодел от того, что говорил пленный. Переспросил. Немец попросил бумагу, карандаш, толково все нарисовал — рогатки: жердь с крестовинами по концам с намотанной колючей проволокой, проволочные заграждения, этакие колючие валы… Душа переводчика ушла в пятки. Пленного увели.

Болтакс, присутствовавший при допросе в землянке, все понял и лукаво посмотрел на Игоря:

— Что делать? Со сводкой Информбюро?

Игорь молча смотрел на него.

Мудрый Болтакс только и сказал:

— Вас об этом кто-нибудь спросил? Нет? Ну, и молчите!

И как бы закрыл тему.

Деликатность Болтакса была безгранична. А уж как он командовал во время боя, ветераны вспоминали через десятилетия. Научный работник, петербургский интеллигент до мозга костей, тонкий человек попал в стрелковый полк, который по своему составу далеко не элита армии. Наиболее знающих, толковых, культурных отбирали в авиацию, артиллерию, особенно в ракетные части. Остальные распределялись в стрелковые, пехотные подразделения. Так же как и в полку — наиболее сообразительных, живых отбирали в разведку. Даже привилегия была у начальника разведки — из пополнения он отбирал себе людей первым, а уж по каким критериям… начиная с внешнего вида, места в строю, взгляда, собственного желания идти в разведку, да мало ли по каким.

Командовать стрелковым полком на фронте — тяжелая черновая работа. Нравы в полку создает начальство. И Болтакс — высоконравственный человек — создал в полку нетривиальную, непохожую на другие полки, особую обстановку.

От Бориса Иосифовича никто ни разу не слышал не только традиционной на фронте матерщины, столь привычной В обиходе, не слышали даже громкого слова, разговора на повышенных тонах. Однополчане проникались к нему таким глубоким уважением, что не выполнить то, что сказал, приказал, попросил Болтакс — не дай бог! Это относилось не только к офицерам полка, но и к солдатам. Тем более что и те и другие знали, какой это отважный боевой командир, как он умело выводил полк из, казалось бы, безнадежных ситуаций, как оберегал людей, заботился о них.

Легенды, ходившие о нем, имели под собой почву. В бою он командовал так, как и не снилось никому на фронте. Например, по полевому телефону или рации во время боя спрашивает командира батальона:

— Ну, что там, Иван Степанович? Не удается поднять в атаку? Огнем прижимает? А вы попробуйте гранатами, только так, чтобы все разом, единым ударом, залпом и вслед за гранатами поднимаЙтесь. Может, получится!

И Иван Степанович поднимал батальон в атаку. Такой вот стиль был у Бориса Иосифовича Болтакса.

Официальные заседания, разбор боев, оперативные и прочие говорения никогда не были разносами, выволочками — это всегда были дружеские беседы соратников, коллег. Пока Игорь был переводчиком в штабе, частенько приходилось фиксировать отдачу боевых приказов. ПриГОДИЛИСЬ его знания стенографии, после приказа Болтакса документ можно было отдавать сразу печатать на машинку без всякой правки. Поражала четкость формулировок: научный работник, и этим все сказано. Знание стенографии прибавило Игорю авторитета среди офицеров штаба, и вот когда ему довелось записывать вот так же боевой приказ, отдаваемый устно командиром дивизии, то расшифровка полного текста произвела афронт. Больше к услугам стенографии в штабе дивизии прибегать не рисковали.

А Борис Иосифович действительно в часы затишья, особенно когда полк был во втором эшелоне или в резерве, выходил из землянки и играл на скрипке. Скрипка и фронт, нежное существо — и горелое железо, музыка — и взрывы, убийство людей — и высокие идеалы гуманизма музыки, мысли о высоком, человеческом. Играл Болтакс для себя, но слушателей не избегал, хотя и сторонился.

Болтакс, как и всякий талантливый человек, был талантлив во многом. И, как бывает только у нас, в России, крупный ученый, нужный стране, командует полком на передовой, подставляя свою голову под шальные пулиснаряды, добросовестно выполняя мелкую, рутинную работу, доступную очень многим. Да уж, бережем людей, как на турецкой перестрелке, так говаривали в старину.

 

Мушкетерский, Новгородский

«5.07.43… На днях был большой праздник, приезжала делегация трудящихся магнитогорцев, привезли массу писем, поздравлений, пожеланий… Сколько тепла, заботы в каждой посылочке, прямо-таки кажется, что делают это хорошо знакомые тебе люди. В той посылочке, что мне попалась, вложено хорошее украинское полотенцерушник, на нем крестом вышито: «Да хранит тебя Бог!» Я повесил это полотенце у себя в блиндаже над койкой. Жаль, что адреса своего не написала женщина, что выслала этот подарок. Прислали печенье, консервы, носовые платки, книги и… табак. Везет мне всегда с этим табаком. Мне, некурящему, его присылают всегда больше всех. Раздал товарищам. Вообще наша часть стала входить в почет. Приезжают артисты. Вчера приехал зам. редактора «Красной звезды» Л. Никулин, поэт М. Матусовский. О нас часто пишут во фронтовой газете и в «Красной звезде». Я рад, значит, неплохо воюем…»

Лето 1943 года, точнее июнь-июль — канун подготовки к очень крупному наступлению. Жизнь полка, стоявшего на пополнении и в резерве в Парфине, была отмечена небезынтересным событием — парадом в честь 140-летия. Оказывается, 312-й полк, в который попал Игорь, был незаурядным не только потому, что командовал им доктор наук.

26-я стрелковая дивизия, в состав которой входил полк, была сформирована в 1918 году в одном ряду с 25-й Чапаевской и 27 — й «Железной». Участвовала во взятии Симбирска, Златоуста, за что и получила почетное звание «Златоустовской», была награждена Революционным Красным знаменем за бои под Омском. После Гражданской войны дивизия была на Дальнем Востоке, участвовала в боях на озере Хасан, получила наименование «имени И.В. Сталина Златоустовская, дважды Краснознаменная».

В 1941 году в сентябре прямо с ходу дивизия была брошена против немцев под Валдай и остановила наступление фашистской дивизии СС «Мертвая голова» и, удивительно, за всю войну никогда и нигде не отступала ни шагу — случай уникальный. Может быть, ее, «имени И.В. Сталина», щадили? Держали почти всегда в полном комплекте по штатам мирного времени — 16,5 тысячи человек, когда в рядовых стрелковых дивизиях состояло иногда не более 3–4 тысяч. Но тем не менее за войну через дивизию за счет смены убитых, раненых прошло 143 Тысячи человек — фронт есть фронт.

В дивизии было три стрелковых полка: 87-й Карельский, 349-й Казанский и 312-й Новгородский, куда и попал Игорь. Полк имел непростую, особую историю, да какую!

Сформирован полк в 1803(!) году в Копорье и назывался «4-й мушкетерский копорский». В 1807 году отличился в боях под Прейсиш-Эйлау, а в Отечественную войну 1812 года участвовал в Бородинском сражении, был награжден походом на Париж и сопровождал туда Александра 1, который подарил полку еще и серебряные трубы для оркестра. Затем полк участвовал в Крымской кампании, в боях за освобождение Болгарии от турок, в Русско-японской войне, в Первой мировой, причем отличился в знаменитом Брусиловском прорыве. Об этих временах историки не очень-то в те годы распространялись, больше нажимали на послереволюционную историю.

В начале 1918 года ПОЛК был сначала под Псковом, потом — под Новгородом. Более 250 его солдат со знаменами и хоругвями перешли на сторону большевиков, когда чуть ли не с него «есть пошла» Красная Армия. По некоторым сведениям, полк стал называться вначале «Первым коммунистическим имени Ленина».

И вот, в трудном 1943 году, воскрешая традиции русских войск, вспомнили старую историю полка и решили отметить 140-летний юбилей старейшей в Красной Армии военной регулярной части. Полк доукомплектовали, выдали новое обмундирование, офицерам даже достались отличные суконные гимнастерки — подарок королевы Великобритании, с которым Игорь так драматично позднее расстался, выдали сапоги, что по тем временам, а тем более для солдат, было роскошью.

Командовал полком на параде Болтакс, принимал парад командующий армией. Гремела полковая музыка, Игорь впервые услышал Егерский марш, ставший маршем полка. Памятуя, очевидно, серебряные трубы Александра 1, к музыке в полку относились уважительно. В составе полка даже в войну был музвзвод, который В боевых действиях был санитарным или минометным, а в остальное время — полковой оркестр. Его капельмейстер, подполковник Андрей Иванович Хрипунов, — был сыном полка, участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Человек в солидных летах, он жил в полку постоянно, с семьей. Сыновья воевали в этом же полку, жена занималась хозяйством, и даже таскали они с собой корову: капельмейстеру многое позволялось, так как это была живая история полка. Андрей Иванович всегда встречал пополнение, исподволь, в неофициальной обстановке, в шинели внакидочку, где-нибудь в сторонке рассказывал славные полковые дела от сформирования до последних текущих дней, часов. И вот на параде во фронтовых условиях оркестр выдавал старинные марши в лучшем виде, с блеском.

Необычное в боевых условиях действо, хоть какие-то минуты радости — все это давало чувство торжественной приподнятости, вдохновения. Красивая музыка, марширующий строй, нарядная обстановка — это было так необходимо хотя бы в микроскопической дозе на том тягучем, как осенний дождь, Севера-Западном фронте. «Красная звезда» посвятила юбилею целый подвал. Но праздники коротки, быстро кончаются, а войне конца еще не видно…

 

Хитер мужик

Будучи полковым переводчиком, Игорь нечасто общался с дивизионным начальством, но все-таки оказался на примете у инструктора политотдела дивизии по работе среди войск противника Мориса Николаевича Шиленского — из немецких антифашистов. Лет ему было 40–45, для Игоря — старик. Полковые разведчики не раз выполняли задания капитана Шиленского — разбрасывали листовки в окопах противника. С Шиленским Игорь подружился — оба сторонились начальства, оба нетривиально мыслили, оба с интересом брались за новое дело. Шиленского привлекало и инженерное творчество Игоря.

Так, они реализовали очередную изобретательскую идею: из минометной мины вынимался разрывной заряд, вместо него вставлялся пыж и листовки, свернутые трубкой. Вышибной заряд подбирался так, чтобы при стрельбе в сторону окопов противника он срабатывал в верхней точке траектории полета мины, и листовки разлетались белыми голубями на большом пространстве. В такие «агитмины» закладывали и пропуска для перебежчиков.

Шиленский на пару с Игорем вели и радиоагитацию: поближе к переднему краю немцев вытаскивали рупоры и, почитав популярные лозунги и призывы, агитировали немцев сдаваться в плен, перебегать к нам. Работа эта требовала немалой сноровки, смелости, оперативности, так как не все в передачах такого рода немцам нравилось, Они спешили перекрыть радиоголос пулеметными очередями, стреляя непременно туда, откуда радиоголос только что раздавался. Главное было — вовремя сменить позицию,

Работы у Игоря прибавилось после ранения командира взвода полковой разведки, когда пришлось совмещать должности, а к тому же еще автоматически добавлялись неофициальные обязанности инженера-испытателя. Разведчики принесли из очередного рейда несколько фаустпатронов. Это была новинка, никто не знал, как ими пользоваться. Фаустпатроны притащили в ящиках заводской упаковки, с инструкцией в каждом из ящиков. Кому разбираться? Естественно, тому, кто знаком с техникой и знает язык — Бескину, поручение комполка Болтакса.

Игорь все прочел, перевел и даже понял. Болтакс предложил:

— Давайте соберем командиров, офицеров, покажем, расскажем о новинке.

Игорь, понявший пока все теоретически, на всякий случай, когда собрались офицеры, положил фаустпатрон на бруствер окопа, хотя по инструкции следовало стрелять с руки, точнее — с плеча. Понял, что необходимо нажимать спусковую скобу. Но, поскольку это была новинка, решил по-своему: стукнул по скобе палкой из-за угла окопа. От удара снаряд развернуло под углом к брустверу, Улетел снаряд недалеко, метров на 40, но в той стороне, куда он ахнул, располагалась землянка комполка с оконцем из настоящего стекла — ценностью в условиях передовой. Стекла взрывной волной повышибало! Разрыв был громкий, осколков не было. Фаустпатрон, как выяснилось, имеет внутри кумулятивный заряд, назначение которого — прожигать броню танков. Взрывается этот заряд только при ударе обо что-то. Первое опробование состоялось, хотя И стоило оно стекол землянки.

Сильный безосколочный взрыв фаустпарона пришелся по вкусу разведчикам: перед последним решающим броском захвата «языка» выстрелами справа и слева от намеченной жертвы отсекали возможность спасти фрица, а одновременность броска позволяла, не боясь осколков во время взрыва, выхватывать полуоглушенного немца мгновенно, пока противник приходил в себя от налета.

Теперь-то Игорь знал, что к чему, из соседних частей стали приходить консультироваться, приглашать провести занятия. А на учениях, которыми руководил командующий фронтом маршал Тимошенко в порядке подготовки к наступлению, разведчики показали нештатное применение фаустпатронов в лучшем виде.

На этих учениях командир взвода пешей разведки лейтенант Бескин получил задание провести показательные занятия для начальников полковых разведок всего фронта по захвату «языка».

Игорь поделил свой взвод разведки на «наших» И «противника», выкопали окопы, перед ними — минное заграждение, колючая проволока — все как в натуре, действие разыгрывали по полной схеме: ночью, стреляли, пускали осветительные ракеты, выдавали прочий антураж.

Приехавшие на учения начальники разведок — человек 50 — для наблюдения расположились позади окопов на опушке леса. Как руководитель занятий Игорь сам не полез с разведчиками: после нескольких тренировок там все шло как надо — группа обеспечения, группа захвата, прикрытие и прочее. Саперы сделали проходы в заграждениях, в минных полях, по возвращении с «языком» — все закрыли за собой. Игорь доложил маршалу, что задание выполнено — «язык» добыт!

Начали разбор занятий. Разведчики развернули «языка», который был замотан в плащ-палатку и в мешок из-под муки, вытащили кляп. Дальше — немая сцена. «Языком» оказался один из офицеров, для которых проводились занятия. Разведчики, ребята не без юмора, тихо взяли его в кустах, когда он отошел по делам. Ни звука, ни колебания кустиков! Никто из группы ничего не заметил. «Пленный» весь красный, клокотал от гнева, но более всего взвинтился маршал — орал, топал ногами на бедного «пленного», кричал, что выгонит из разведки, немедленно разжалует. Трюк с похищением маршалу очень понравился, фронт есть фронт, хорошо, что офицера «увели» свои. Все участники были награждены часами, Игорь — тоже. Это были первые в его жизни карманные часы, так приятно было доставать их из кармана небрежным жестом.

 

Малиновый юбилей

А к наступлению готовились не на шутку. Пошли новые учения, передислокации и прочее — все, что предшествует крупным военным действиям. Уж больно давно на этом участке фронта было гнусное в своей тягучести затишье — мелкие стычки не в счет. За глаза солдаты так и называли Северо-Западный — СЗФ — «самый захудалый фронт».

В июле полк стоял во втором эшелоне, проводили боевую учебу, в том числе по теме: «Взятие силами стрелкового батальона населенного пункта», благо населенных пунктов, безнадежно пустых, полусгоревших, кругом было — не перечесть. На высотке впереди, судя по карте, стояла некогда деревня Веретейка, такое мирное, уютное название. Вместо Веретейки виднелись одни трубы и буйные заросли садов, кустарников, трав.

Отрабатывали проделывание проходов в минных полях, артналет и штурм деревни.

Немцев поблизости не было — полоса тыловая, кругом все спокойно. Артналет перед штурмом был назначен на 7 утра 20 июля — как раз в самый день рождения Игоря — 20 лет. Часа в 4 утра Болтакс отправил «юбиляра» в деревню проверить, не остался ли там кто из наших, вдруг заснул какой-нибудь «славянин».

Командир взвода разведки бодро оседлал своего сивого мерина, который действительно был сивым, и потрусил к деревне. Обшарил вроде все — никого. А рассвет-то какой расцветал, а птицы-то заливались на заре, а уж малины было на кустах!

Юбиляр забрался в кусты и навалился на малину. Лопал ее горстями, сдаивая сочные сладкие ягоды с веток. Ароматная, она пахла детством, домом, мамой, пенкой с варенья, чем-то уютным, домашним. От малины все было красно вокруг. Получилось, подумал Игорь, что-то вроде именинного пирога. Наелся — до отвала. Стало клонить в сон. Посмотрел на свои часы: до начала учений еще три часа, не выспаться — грех. Знал, что стоит вернуться — задергают заданиями.

А, ну их всех — у меня день рождения! Отпустил подпруги у лошади, пустил ее похрупать травкой, а сам завалился на густую мураву под кустами малины. Высоко в небе наливались розовым перышки облаков, заливисто высвистывала какая-то пичуга, а над головой качалась, навевая сон, ветка с огромными сочными ягодами. «Съем, когда проснусь», — мелькнуло в мозгу, и глаза смежились.

Проснулся юбиляр от оглушительного рева, прямо над открывшимся глазом качалась изрезанная, как граната, кроваво-красная чудовищная ягода малины. Учения — учениями, а снаряды-то боевые! Не затянув подпруги, чуть не сбив седло, прыгнул перепуганному коню на спину и, повиснув на шее, выскочил на луговину перед деревней, по отлогому склону напрямик, чтобы заметили. Артиллеристы или кто другой увидели всадника, странно висевшего на коне. Стрельбу прервали, матюкнув незадачливого верхового, невесть откуда взявшегося. А именинник, отплевываясь от остатков страха, явился во всей красе перед развеселившимися однополчанами. Малиновый юбилей — 20 лет — запомнился навсегда. Хорошо, что все-таки двадцать первый год пошел, как он понял, свалившись, наконец, с коня, а не лихо спрыгнув, как обычно. На двадцатилетии не все еще кончилось, а могло бы!

«22.7.43… 20-е число мне пришлось встретить в очень напряженной работе, за день находился, набегался, нанервничался, одним словом — увойкался. Встал в 4, домой вернулся только в 2 часа ночи. Ординарец для моего дня рождения набрал котелок ягод. Поднимаю салфетку с тарелки с хлебом и вижу сразу 6 поздравительных писем — из дома, от фронтовых товарищей, школьных друзей. Усталость сразу пропала, особенно когда пошел и ночью при лунном свете выкупался…»

 

Память-взрывчатка

Память человеческая удивительна: в ней задерживается, сохраняется преимущественно то, что дает человеку силы, надежды, укрепляет веру в себя. Но она же старательно затушевывает черные, неприятные моменты и все, чем человек был напуган, угнетен, унижен. А то, что не хочет уходить куда-то в подкорку мозга, приобретает окраску ироническую, юмористическую, рассказывается в тональности бравады, со смешком, представляя ситуацию в дурашливом тоне. Психологи давно заметили и, кажется, даже обозвали такой феномен вытеснением. Многие отмечали, например, как не любят рассказывать ленинградцы о днях блокады, не любят вспоминать прошлое люди, побывавшие в застенках ГУЛАГа, окопные фронтовики не любят вспоминать все, что ранит душу. Но все-таки пережитое остается в человеке, подсознательно определяет поведение человека, его поступки, отношение к окружающим. Давние события, хорошие ли, плохие, страшные ли, смешные, никуда от человека не уходят, они — с ним, они — в нем. И часто вдруг какая-то деталь, мелочь, воскрешает из забытья события, казалось бы, канувшие без возврата. Подводят и сны. Ветеранам частенько снятся сны оттуда, мозг, как матрица, отпечатал события, отдаленные десятилетиями. И вдруг во сне всплывает эпизод, а за ним восстанавливается и все, что этому сопутствовало.

Несколько лет назад Игорь, а теперь уже и дедушка Игорь проснулся среди ночи, еще ощущая в руках, как туго сгибается немецкий штык, как в замедленном кино. И память кинула его в лето 1943 года, туда, откуда здоровая психика человека старательно уводила многие годы, как и от других минувших, но таких же страшных дней.

С сентября сорок первого Северо-Западный фронт зацепился старорусской группировкой, прикрыв подходы к Москве. И не недели, не месяцы, а до января сорок четвертого крутилась эта изнуряющая круговерть на одном и том же месте, изредка менялось лишь начертание линии фронта. Задуманное наступление, как прояснилось позднее, должно было отвлечь силы немцев от Курска, от происходящих там событий, от сражений Курской дуги. Готовились все лето, дивизию пополнили до штатного состава, придали ей два артиллерийских полка, полк гвардейских минометов и полк тяжелых танков КВ. Вся подготовка проводилась скрытно в тылу.

Руководил наступательной операцией Северо-Западного фронта его командующий, бывший нарком обороны, маршал Тимошенко, печально известный в войсках после финской кампании и недавней харьковской катастрофы. 26-я сталинская дивизия была поставлена на направление главного удара, а Новгородский полк возглавлял эту ударную силу.

Буквально накануне наступления прибыло последнее пополнение. Рота автоматчиков капитана Полторацкого, которая должна была идти первой в атаку при наступлении полка, оказалась пополненной необстрелянными солдатами, только накануне прибывшими из Средней Азии, Казахстана. А счет времени до наступления уже шел на часы. По неписаной традиции всем выдали чистое белье. Новичков только смогли расписать по взводам, отделениям, составить списки, назначить командиров. Едва успели проглотить усиленный перед наступлением обед, командир роты собрал солдат для знакомства с немецким оружием, которое те видели впервые. Показал, как пользоваться немецкими гранатами, у которых в отличие от наших нет щелчка при боевом взводе. Через всю длинную рукоятку в гранате проходит толстый шнур с этакой пуговкой снаружи и зажигательной смесью внутри. И если потянуть шнур, то внутри воспламеняется состав, и через четыре секунды граната взрывается. После занятий солдаты собрались в кружок, рассматривая разнообразное оружие, и, естественно, кто-то потянул за шнур гранаты. Взрыв разметал группу, ранив, контузив людей. Уцелевшие в страхе разбежались, рота была деморализована.

А часов в десять вечера немцы, явно знавшие о готовящемся наступлении, обстреляли передовую полка дымовыми снарядами — все заполнилось дымом, ни черта не стало видно, началась суматоха. Тут Игорь успел «хватить горяченькое» — осколок дымового снаряда не менее двадцати пяти сантиметров длиной долбанул его по голове, упав откуда-то сверху. Хорошо, что на голове была каска, а под каску, чтобы не болталась, разведчики надевали что-нибудь потолще. На Игоре была поддета, несмотря на лето, ушанка, иначе все сползало на очки. Каска и шапка смягчили удар, однако голову хорошо тряхнуло, ссадина на лбу оказалась здоровая, но безопасная, хотя кожу сдернуло прилично, рану быстро залепили пластырем. Крылышко хранителя прошелестело за спиной, но главный бой был впереди.

«19.8.43… Здравствуйте, мои дорогие! Я жив-здоров. Сейчас нахожусь в бою. Времени нет. Не волнуйтесь. Игорь…»

Только спустя несколько часов стало понятно, что под прикрытием задымления передовые траншеи немцев опустели — людей отвели на вторую линию траншей. Но машина нашего наступления была запущена, и изменить в ней что-либо было уже невозможно. В четыре утра 18 августа началась артподготовка.

Пушек понаставили столько, что располагались они буквально через 20 метров одна от другой. Заключительный залп дали гвардейские минометы «ванюши» — тяжелые М-31. Передний край противника превратился в сплошную стену огня и дыма, в течение полутора часов земля ходила ходуном, но первая линия окопов противника была пуста еще с вечера. Пока шла артподготовка, саперы разминировали минные поля перед нашим передним краем, резали проволочные заграждения, стелили гать для танков. Но гать — единственную на участке наступления полка.

После залпа «ванюш» был дан приказ — в атаку! Танки рванули вперед по гати, идущей перпендикулярно линии обороны, и, конечно, колонна танков не могла при крыть пехоту, растянувшуюся по фронту наступления на километр. Ожила огневая система немцев на второй, сохранившейся линии окопов. Пехота залегла.

Командиры пытались поднять солдат в атаку, царила какая-то неразбериха. Наконец поднялась из леска передовая рота автоматчиков, очумевшая еще до начала боя от взрыва гранаты, от навалившейся на них впервые артподготовки, когда и бывалому уже Бескину казалось, что небо все укрыто летящими снарядами и от воя заходилась душа. Кое-кто из роты, совсем растерявшись, рванули куда кто смог — в укрытия, под полог леса. Линия атаки рассыпалась. Другие подразделения пытались что-то предпринять, маневрировать, увеличивали бестолковщину еще больше. В результате к передней линии окопов противника благополучно добрались лишь кое-кто из автоматчиков и разведчики, которые знали все проходы и перелазы переднего края.

Во время броска рядом с Игорем оказался Вовка Звягин, москвич с Таганки, командир взвода автоматчиков, которые разбежались во время атаки, и Вовка быстро примкнул к разведчикам. Вдвоем с Игорем они разом прыгнули в остатки траншей, развороченных нашей артподготовкой. Один побежал направо, другой — налево. Из-за поворота траншеи на Игоря ринулся вдруг неожиданно возникший немец, чудом оставшийся здесь после артналета, а может быть, и из боевого охранения. Автомат Игоря заело! Наверно, попал песок, когда прыгали в траншею. Появление огромного немца было так неожиданно, что, растерявшись, Игорь еще и оскользнулся. Немец сбил его с ног окончательно и почему-то тоже не стрелял, но взмахнул штыком — широким, плоским в виде ножа. Мгновение, и штык проткнул бы лежащего. Не помня себя, Игорь вцепился обеими руками в нож штыка и… согнул его, с невероятной силой отодвинув от груди. Доли секунды решили все. Немец оцепенел на мгновение и выпустил карабин из рук. У лежащего хватило сил на короткий рывок за ствол карабина, и всей силой тела, распрямившегося как пружина, он обрушил приклад на голову фрица. Секундная остановка всего — сознания, сердца, рук — на одном выдохе, без понимания ужаса ситуации, это пришло потом. Сзади налетел Вовка. Перепрыгнули немца и — дальше по траншее. Впереди — землянка, по виду — штабная, надо заскочить туда. С дневного света Игорь вскочил в темноту и не увидел, что там есть человек — немец! Вовка, прыгнувший через ступеньку сзади, увидел, что автомат почти уперся в Игоря, успел схватиться левой рукой за ствол и с силой отвести его. Очередь прошила ему ладонь в четырех местах и задела локоть Игоря. Секунда, и все было кончено.

В это время оставшиеся в строю танки перевалили гряду очередного в этой местности водораздела между речушками, ушли из поля зрения пехоты. Наша артиллерия как-то странно замолкла после артподготовки, вместо того чтобы нанести удар по второй линии обороны противника. Двинувшуюся в бои пехоту поддержать огоньком оказалось некому, артиллеристы скорее всего боялись теперь обстрелять свои танки. В окопах первой линии обороны немцев, расположенных на склонах гряды, обращенных в сторону наших позиций и бывших основной целью артподготовки, вдруг наступила тишина. Тишина удручающая, неестественная в бою, застрекотали кузнечики, запела птичка. Тишина несла страх. Где немцы, где наши? Игорь и Вовка очумело посмотрели друг на друга, и Игорь принялся перевязывать товарищу руку, вслушиваясь в зыбкую тишину.

А за грядой, в пойме мелкой речушки, куда устремились танки, развернулись драматические события: вытянувшиеся вдоль единственной на линии наступления гати, машины оказались как бы в очереди на расстрел. У противника на второй линии обороны — на следующей гряде оказались целыми все противотанковые орудия, и они легко расправились со всем танковым полком, так бездарно брошенным в бой.

В окопах нашлось кое-что стоящее из документов, бумаг, и, выполнив свою задачу в окопах первой линии обороны немцев, разведчики быстро добрались до командного пункта полка, сдали документы. Вовку пришлось отправить в санбат. Руку Игорю перевязали около штаба полка. Тут он и попался на глаза командиру полка Болтаксу.

Приказ был коротким: немедленно садиться в последний уцелевший танк — командира танкового полка, которому только что оторвало снарядом ноги. Игорю, как знающему передний край, было приказано вместе с танкистами выяснить обстановку на линии наступления полка: перевалив за высокий гребень рельефа, атакующие подразделения исчезли из поля зрения командиров, а радиосвязи почему-то не было, что там происходило, знал один бог?

Экипаж танка — механик и наводчик. Игорь, ни разу в жизни не лазивший в танк, прыгнул внутрь через башню, люки захлопнулись, танк дернулся, и стало ясно, что внутри сплошные острые металлические углы. Для человека без шлема, а каску из-за повязки на голове пришлось бросить, да еще в очках, при одном пистолете все это не очень подходит. Кое-как удалось упереться ногами, руками, танк кидало так, что штормовая болтанка в море — семечки. Металл грохотал, оглушал. Вырвались к переднему краю, немцы немедленно взяли танк на прицел. Пулеметные очереди от брони отскакивали, но гулко отдавали по голове. Чуть замешкавшись, немцы ударили из противотанкового — мимо, мимо…

Оглушило, минуты ли, секунды душа где-то полетала. Снаряд разворотил левую часть танка. От стенок ударом поотрывало множество каких-то металлических деталей, которые разящим веером разметало по танку. Очнувшись, Игорь краем глаза отметил, что там, где сидел механик-водитель, громоздится что-то бесформенное. Танк стал, двигатель заглох. Игорь услышал дикий, срывающийся крик наводчика — что-то с матюками о люках. Через адский гул в этой чертовой консервной банке скорее понял, чем услышал, что ему кричат: «Открывай люки, вытаскивай, пока не взорвались, не загорелись!». А где, как открыть люки, тем более при кромешной тьме по заугольям? Мешает забинтованная рука. Кое-как удалось зубами захватить лямки замков верхнего люка. Откинулась крышка, в танке стало светлее, но высунуться немцы не дали, ливанули прицельно по башне из пулеметов. Из криков стрелка понял что-то о десантных, нижних люках. Наконец, выбрались оба, поползли, помогая друг другу. Рука Игоря — ладно, а вот стрелок оставил в танке ногу, не говоря уже о механике, которому просто снесло голову. А бой грохотал где-то рядом сбоку.

«25.08.43… За эти дни повидать пришлось многое, побывал в таких переделках, из которых вывезли меня, наверно, ваши заботы, иначе и не могу объяснить, отделался всего двумя царапинами. Осколок, что оцарапал мне щеку, я подобрал и сохраню. Жалко, что я остался с одной полевой сумкой. Во все остальное угодил тяжелый снаряд. Но асе это ерунда, важен результат, которого мы добились своими боями, — истребили порядочное количество немцев, освободили немало родной земли. Каждая пядь ее достается тяжело…»

Мясорубка эта вертелась с 18 по 24 августа. Результаты были удручающе ничтожны. Фронт так и не сдвинулся с места, только кое-где изменилась конфигурация переднего края. Неудачу потерпела операция не только на направлении главного удара — юго-восточнее Старой Руссы, но и на флангах. Виноватый не было. Все было до обидного неумело, людей погробили уйму. Только в 312-м полку убитыми потеряли 650 человек, около 1000 — ранеными, это не считая тех многих, кто. получив легкие ранения, вроде разведчика Игоря, остался в строю. 1650 человек — это больше половины полка, а если еще точнее — та половина, что участвовала в боях, осталась та половина, что была в тылах.

Виноватого все же нашли — «стрелочника». Им оказался командир роты капитан Полторацкий, необстрелянные солдаты которого были «решающими» в огромном наступлении. Когда полк вывели с переднего края на переформирование, через двое суток всех построили, и… зачитали приговор военного трибунала: капитана Полторацкого за трусость в бою и потерю управления ротой… к смертной казни через повешение… — Исполнять — взводу разведки, как всегда. Приказ 227, кто из фронтовиков его не помнит. Командир полка срезал с капитана погоны, зачитав приговор, под сосну въехал грузовик и через несколько минут — отъехал…

Два дня через плац жутко было ходить, стыдно за себя, за людей, которые тобой командуют. А ветер раскачивал этот страшный колокол, бивший по совести, по нервам. И никто не был застрахован…

Командование фронта сменилось, но на всю жизнь остались перед Игорем безнадежно грустные, отчаянно-обреченные глаза капитана: «За что?!» Жизнь человеческая на фронте была ничтожно дешева. Так закончилось первое крупное наступление во фронтовой жизни командира взвода разведки Бескина…

Из оставшихся в живых после наступления солдат роты Полторацкого у разведчиков оказался Усман Маметиев. Он виртуозно ползал — трава не колыхнется, под колючую проволоку подползал, как змея. Спустя пару месяцев после упомянутого наступления поползли, как всегда, в разведку. На этот раз немцы быстро обнаружили группу, обстреляли, пришлось вернуться, — вроде все на месте. Нет Усмана! На следующую ночь поползли искать, вдруг лежит раненый, даже если убит — надо вытащить. Нет — как нет! Тут же возникли смершевцы — как же, сбежал разведчик! Командир разведки взял непроверенного, без разрешения СМЕРШа и т. д. и т. п. А через несколько дней из соседней части сообщают: к ним, расположенным в нескольких километрах от полка, выполз солдат, контужен, без документов (а документы разведчики оставляют дома, когда уходят в поиск), но говорит, что разведчик из 312-го полка. Разведчик? Кто? Надо выручать! Игорь прискакал в ту часть — Усман!

Оказалось, передний край на этом участке изогнулся этакой латинской буквой S. Усман, которого контузило в стычке, решил, что ползет точно к своим, держался точно по солнцу, по звездам, а полз вдоль линии фронта, пересекая загогулины переднего края, попадая, по счастью, преимущественно на нейтралку. И выполз в соседнюю дивизию, там его и подобрали. Жаль, через несколько месяцев погиб человек под самый новый сорок четвертый год, лежит под Фанзаводом в братской могиле.

«7.10.43… Здравствуйте, родные мои! Письма ваши получаю регулярно. Сам же отвечать могу только изредка, т. к. у меня опять много работы и редко выдается свободная минута…

Мама, почему тебе неясен характер моей работы? Ведь в присланной мною справке указывается моя должность… Одет я хорошо… Только вот казенное белье не всегда бывает необитаемо, а свое пропало со всеми вещами, из домашних вещей осталось только два носовых платка… От царапины на щеке и следа не осталось, а на руке она немного гноится, постепенно выходят маленькие осколочки. Врачи говорят, что скоро совсем пройдет…»

Первое большое наступление, смена атак, отходов, передислокаций, подробности схваток — не для слабонервных, вид поля боя после атаки — тем более. Игорь старательно изгоняет из памяти все это до сих пор. Когда рассказывал один из таких эпизодов студентам в дни чествования ветеранов, завелся, снова забила нервная дрожь, и тихонько под язык пару таблеток, чтобы парни не заметили. И так почти всегда, когда трогал память. Не так-то все просто.

У немцев, с их четкостью, пунктуальностью, каждое участие в пехотной атаке, пусть и нерешающего наступления, отмечалось особой медалью. Ленточка от медали нашивалась наискосок на борт кителя. Это были знаки геройства, фронтового опыта — предмет особого уважения, у иного нашего солдата таких ленточек хватило бы на все борта кителя, да вот и кителя-то не было, только вылинявшая гимнастерка, да и атаки не считал никто. У Игоря таких ленточек набрался бы не один десяток, хоть и был офицером. У немцев лейтенанты в атаку не ходили, гам были фельдфебели.

 

Большой палец на левой

В начале сентября сорок третьего разведчика, как имевшего опыт работы в тылу противника, вызвали в штаб фронта. Команда была простая — приготовиться к выполнению очередного оперативного задания е тылу у немцев. Велено было отпустить бороду.

Пока шла подготовка, борода успела отрасти. Игорь, отродясь не ходивший с бородой, с веселым интересом рассматривал свою физиономию: борода росла каким-то растрепанным веником, в колечках и была гнусно пестро-рыжая. Дополняли картинку очки — железные ободья, в которых он ходил еще с десятого класса в школе и в них же лазил в разведку! К бороде никак не мог приноровиться, она мешала, в ней застревал мусор, крошки — очень неудобное устройство. Долго возились с обувью, что надеть: сапоги, обмотки, опорки, ботинки. Друзья посмеивались, что все равно от бородатого мужика за версту несет интеллигентиком.

Сочинили легенду, выправили аусвайс — немецкий документ вроде нашего паспорта. Когда спросили, на какую фамилию записать, ответил: Иван Федорович Ананьев. Дело в том, что Ее звали Ирина Федоровна Ананьева — одноклассница, еще с седьмого класса тронувшая его романтическое сердце. Любил ли он, был ли влюблен — неважно, важно то. что для него существовала Она. была красивее всех, и флер юношеской влюбленности еще долгие годы лежал на ее имени. Имя, которое он предложил, было талисманом, данью воспоминаниям о Ней. Теплый лирический уголочек в сердце был остро необходим, как залог тишины, покоя, счастья, пусть будущего, среди жестокой мужской войны. Год рождения записали 1918, состарив его на пять лет.

Через партизанский край его вывели на станцию Тулебля—Сортировочная Старорусского железнодорожного узла. Связной — дядя Миша работал у немцев слесарем в железнодорожном депо. Определили Игоря стрелочником на выходной, крайней стрелке из Тулебли. На житье пристроили к вдовушке средних лет. Сутки — дежурство в будке стрелочника, сутки — свободен. Основная задача — считать составы, выяснять, что и сколько везут. Только просчитывая составы на стрелке при выходе со станции, можно было получить точное представление о характере перевозок немцев.

Сменщицу свою он видел мельком, сдавая дежурство, и не знал о ней ровным счетом ничего, кроме имени — Настя. Записывать сведения было опасно. Забегая на пост как бы случайно, Миша принимал устные сообщения. Игорь был считающим звеном, других заданий пока ему не поступало.

Неделя-другая все в порядке. Досаждало одно; вечерами немцы сгоняли всех рабочих узла, и его в том числе, в сарай: обязательные просмотры кинохроники — о победах немецкого оружия, о зверствах большевиков, о руководителях рейха, о жизни счастливой Германии и прочее. Смотреть было противно и страшновато — не выдать бы себя какой-нибудь ерундовой реакцией, поэтому смотрел молча, тупо — со стороны явно наблюдали.

Составы приходили не часто и не каждые сутки. Свободного времени даже в смену было достаточно, и. осмотрев стрелочное хозяйство, оценив обстановку, можно было позволить себе и отойти от сторожки, пройтись, отдохнуть. Заканчивалась третья неделя работы стрелочником.

Иногда в такую свободную минуту Игорь уходил за несколько сотен метров от будки посидеть на пригорке под солнышком, благо изображал из себя человека в годах — по легенде. С пригорка как на ладони виден весь железнодорожный узел, далеко на горизонте, сливаясь с облаками, синеет Ильмень. Тишина, в траве совсем по-мирному жужжат пчелы, шмели, качаются головки одуванчиков. В кустиках за высокой травой можно укрыться, прилечь и, рассматривая сквозь закрытые глаза солнце, насладиться его ласковым теплом, расслабиться, забыть на минуту-другую все и вся, вспомнить дом, мамин сад с яблоками, да мало ли что…

Вот и сегодня пришли такие минуты. Вернул к действительности шум машин на шоссе, проходившем чуть ниже по склону. Приподнявшись из травы на локте, увидел через кусты, что грузовики с тентами остановились недалеко от въезда в поселок. Из машин высыпали несколько десятков (до роты, отметил про себя Игорь) парней и девушек в возрасте лет 15–18. Одеты в униформу — наподобие полицаев. Слышны обрывки команд на русском языке. Построились в три взводные колонны, двинулись к поселку. Такие отряды не раз заявлялись с целью выявления партизан, посторонних. Документы у Игоря были в порядке и при себе. Но что дальше? Таиться в кустах бессмысленно и опасно, идти к своему жилью — тем более. Решил вернуться в будку — спокойно и незаметно.

Обождав, пока приехавшие рассыпались по поселку, начал спускаться к шоссе, к своей будке. За шоссе — хилая речушка, протекавшая по небольшому овражку. Только начал спускаться с пригорка, как заметил возвращавшегося к машинам парня в полицейской одежде — из той группы. Парень и Игорь увидели друг друга почти одновременно, и парень направился наперерез Игорю, свернув с шоссе. Игорь, как полагалось в таких случаях, остановился, руки назад и стал ждать. Парень двигался странной походкой, неустойчивой, чуть разболтанной, какая бывает у подвыпившего человека. Парню лет 16. Лицо его поразило Игоря. Было в нем что-то безумное, несчастное, отчаянное. Казалось, на лице этом затаился какой-то ужас от только что увиденного кошмара. Парень был не в себе, в каком — то шоке, со взглядом, направленным внутрь, когда человек действует автоматически. Краем глаза Игорь увидел, что за ситуацией наблюдают из кабин автомашин стерегущие их водители. Надвигалась опасность — весь напрягся, напружинился.

Парень молча подошел к Игорю вплотную, и тот подумал, что, пока он рядом с ним, водители из грузовиков стрелять не станут. Между тем парень качнулся в сторону Игоря и, положив руку на его плечо, уперся в него. Глаза, направленные на Игоря, смотрели как бы сквозь него, они продолжали видеть что-то ужасное, потрясшее парня. Пьян он не был! И вдруг, притянув Игоря к себе, уперся своим лбом в его лоб. Так они и стояли молча — мгновения, секунды, минуты?.. Только ветерок шелестел в травах, да шевелился жук, застрявший в бороде Игоря, которого он не решился смахнуть, когда увидел приближавшегося парня: поднять руку уже было нельзя, при встрече с полицейским следовало остановиться и — руки за спину. Жук копошился, мгновения тянулись… Как бы очнувшись, парень легонько оттолкнул Игоря от себя и, резко развернувшись, пошел к машинам, оставив опешившего бородатого «будочника» за спиной.

Быстро стряхнув наваждение. Игорь решительным шагом поспешил пересечь шоссе и, как только оказался на кромке оврага, услышал сзади пистолетный выстрел. Мгновенно, подчиняясь фронтовой привычке, резко упал в высокую траву и покатился по склону к речушке, изображая то ли убитого, то ли раненого. Падая, успел увидеть того парня, обернувшегося в сторону Игоря, и его руку, еще не успевшую опуститься — с пистолетом. На дне овражка распластался в траве, затих. Парень-полицай той же нетвердой походкой уходил к машинам, не оглядываясь.

Прячась между кустов, насыпей, вдоль железнодорожных путей, Игорь добрался до будки, и только там через некоторое время его отпустили пружины страха такой банальной ситуации.

Через окошко будки был виден большой участок шоссе. Часа через полтора на выходе из поселка появились люди — те же полицейские девчонки и мальчишки, шедшие к машинам. При них группа разношерстно одетых людей, человек тридцать, двигалась окруженная конвоем с пистолетами. Вооруженные мальчики и девочки — и это было серьезно.

Но размеренная жизнь Игоря-стрелочника была все-таки нарушена. В неурочное время в один из дней третьей недели бдения появился Миша:

— У всех русских рабочих почему-то просматривают большие пальцы на руках — вот так.

И он приложил большие пальцы рук один к другому. Игорь приложил свои и показал Мише: ноготь левого пальца был много шире правого и короче, но ведь у всех людей правая и левая сторона тела разнятся.

— Ну, вот что, друг, ищут именно вот этот твой левый палец — уходи немедленно. Немцы сейчас проверяют в депо, пока до стрелочников доберутся — успеешь скрыться!

Но почему пальцы? В те дни было много, например, приметных бород: проблема бритья решалась кардинально, в очках — тоже, людей в его летах немного, а вот пальцы? Правда, при подготовке к операции и составлении легенды в «особых приметах» это записали, но решили — мелочь. Но эту особенность рук Игоря надо было подсмотреть. Да не тут, в Тулебле, а там, откуда пришел! Кто-то продал?

Не заходя к вдовушке, в чем был вслед за Мишей двинулся по-за сараями, складами, вагонами. Миша передал Игоря в определенной точке очередному связному, а там через партизанские явки, наконец, опять вывели к своим через линию фронта.

После этого здесь, у Старой Руссы, в тыл его уже больше не посылали, считали, что Игорь «засвечен». А вот узнать бы кем, какая сволочь ходит рядом, притворяется своим, гадина! Разговор был бы короткий, фронтовой.

А типы встречались на фронте, а уж тем более на передовой! Одна такая встреча засела в памяти Игоря ржавым осколком.

 

Храбров — капитан

8 начале ноября сорок третьего было принято решение провести разведку боем. Каждый рейд в тыл для разведки обходился немалыми жертвами, взятие — языка» было событием, а получаемая информация — минимальна. Разведка боем имела те преимущества, что выявляла огневую систему противника на большом участке обороны. Но и жизней такая разведка отхватывала немало, поэтому провести ее решили силами штрафной роты.

Штрафная рота подчинялась штабу фронта. В отличие от штрафных батальонов, где были в основном солдаты по приговору трибунала, в отдельной штрафной роте, как правило, — офицеры. Такие роты кидали в самые жестокие бои. Если в бою штрафник был ранен, считай, кровью искупил вину, получал оправдание, а уж ежели убит — тем более не виновен. Вот он, суд военный, фронтовой, без снисхождений и рассуждений, хотя люди, бывало, залетали в штрафники и по пустякам, и по немилости начальства.

Во главе таких подразделений ставили людей далеко не самых светлых. Ротой, с которой пришлось налаживать взаимодействие перед предстоящей операцией, командовал капитан с лихой фамилией — Храбров. Когда Игорь появился на позициях роты, первое, что поразило — идеальная чистота в окопах, сопровождающий даже попросил стереть дорожную грязь с сапог! Окопы — по всем правилам: полный профиль, стенки окопов аккуратно закреплены жердями. Чувствовалось, что на позициях роты образцовая дисциплина. Проводили в землянку командира роты: сверху несколько бревенчатых накатов, размеры внутри поразили — три комнаты, стенки обшиты вагонкой, стоит пианино, в служебной комнате — настоящий письменный стол. При входе в землянку — два здоровенных телохранителя, как стало ясно потом. Внутри два ординарца, которые кидаются без команды поднять упавший карандашик. В помещениях горит электричество: солдат крутит велодинамо. Накрыли стол, вкусно накормили. Игорь даже молока отведал впервые на фронте: в роте было хозяйство с коровами.

Обговорили все детали, поработали с картами, условились обо всем. Игорь собрался в обратный путь — дали сопровождающего.

Оборотная сторона этой благочинности выглядела совсем неблагочинно. Ладно, что велодинамо непрерывно крутили солдаты. Бог с ним, что хозяин землянки, сам искусством игры на фортепьяно не владея, призывал тех, кто умел, и заказывал — под настроение-. Но то, что офицеры-штрафники, даже из евреев, перебегали из этой роты к немцам — было фактом убийственным. Объяснялось же все просто: у лихого капитана Храброва было одно наказание, одна мера взыскания за проступки, просчеты, оплошности. Садист, жестокий до тупости капитан приказывал сажать человека на бруствер окопа спиной к немцам на три, пять или десять минут, а там уж как немцы смилостивятся, захотят — подстрелят: передовая.

Разведку боем провели, бой был жестоким, потери — большими, но огневую систему противника выявили, уточнили, что знали, взяли пленных. Но результаты и потерянные жизни не соотносились. Фронт!

 

Кое-что еще о разведке

Подходил к концу сорок третий год и год фронтовой утомительной и опасной жизни лейтенанта Бескина. Рейды в разведку давно стали «работой». На других фронтах что-то происходило, а тут стоили, упершись как два барана на узком мосту. Но основную роль фронт выполнял — связывал значительные силы противника, не позволяя перебрасывать их на другие фронты.

Разведка противника всегда нужна, хоть в обороне, хоть в наступлении. Даже когда полк отводили в тыл на отдых, пополнение, разведчиков, бывало, вызывали в расположенные на переднем крае части — для них передышки не было. Вообще- то разведка была и в танковом полку, и в полку связи, и у артиллеристов. Но у артиллеристов разведчики сидели на наблюдательных пунктах, разведка связистов или танкистов не лазила за «языками- Эта задача была только на плечах заурядной пешей разведки стрелковых частей, тех, в которых матушка-пехота войну избывала.

И все ползком, все затаившись. Летом, прокладывая проходы в минных полях и проволочных заграждениях, честили немцев, которые привязывали к проволоке пустые консервные банки, устраивали против разведчиков прочие хитрости. Поминали всех праотцев, когда простые сучки, валежины вдруг случайно могли хрустнуть под ногами, когда предательский стрекот сороки выдавал присутствие человека, когда не вовремя вдруг могли качнуться кусты. Зимой было легче — все присыпало снежком, но под ним таились мины. 8 поиске у разведчиков мелочей не было, все надо было предусмотреть. Учились использовать каждую лазейку, каждую, казалось бы, несущественную деталь. Например, приспосабливали немцы пулемет с эксцентричным креплением на станке, чтобы стрелял он методично, веером, с минимальным темпом стрельбы. Поэтому разведчики точно знали, что в промежутке, когда огонь «ушел» вбок и пока пулемет вновь будет повернут в исходное положение, можно успеть проскользнуть опасную простреливаемую зону и т. п.

Разведка — это тихая атака, длительная, выматывающая нервы, сжимающая человека в пружину не на минуты, как в обычном бою. а на часы, сутки, что далеко не все способны выдержать. Да и атака-то не всегда тихая: обнаружат, накроют огнем так. что и свет белый в копеечку станет. В разведке быть храбрым — еще не самое главное, важнее сообразительность, быстрая реакция, умение действовать сообща. Но больше всего сил забирали операции по захвату «языков».

Военная мысль старших начальников войны минувшей, казалось, застряла на категориях Первой мировой и Гражданской войн, когда боевые действия велись как бы в 'натуральном- виде: — вижу врага — стреляю, не вижу— не стреляю-, когда не было радио- и телефонных перехватов, не было современной аналитической работы с документами, публикациями в прессе и пр. Всего этого в головах начальников не существовало, и. как в те давние времена, все упиралось в идею «языка» как источника ииформации о противнике и как вещественное доказательство активности войск, умелости руководства ими. Бумажку, документ можно подложить, состряпать, а «язык» — это весомо, предметно, доказательно.

«Язык», естественно, был нужен не столько для уяснения высоких стратегических замыслов, ему, естественно, недоступных, а больше для выявления, уточнения нумерации военных подразделений противника, их дислокации. Те, кто сидел в окопах, прекрасно все это знали и без «языков»: солдатские книжки убитых немцев, документы, захваченные в окопах противника, убедительно сообщали о частях противника, противостоящих нашим. Замену частей улавливали даже без «языков»: сменялся характер шума двигателей, изменялся говор солдат, в другое время приносили обед, появлялись собаки и прочее. Солдатские книжки убитых немцев, которые удавалось подобрать на нейтралке, отсылались «наверх». Там они сверялись по справочникам наименований частей, полевых почт и пр., уточняли их движение. Но разведчики тоже не лыком шиты. Зная собственным хребтом, чего стоит взять одного «языка», придерживали часть солдатских книжек убитых немцев, иногда пересылали эти книжки с таким запозданием, когда часть была уже заменена. Поэтому — наверху-всегда требовали именно живого «языка», не доверяя донесениям разведчиков, которые, как полагали «наверху», только и знают, что отсыпаются на нейтралке. Получалось вроде «вор у вора дубинку украл», это все вписывалось в систему взаимного недоверия, подозрительности, пронизывавших людские отношения начальников.

Расплачивались за все это люди жизнями. За каждым «языком» приходилось выходить в ночной поиск пять-шесть раз. Без потерь обходилось редко. Чаще всего «язык» стоил жизни нескольким разведчикам, иногда с ранеными это выхватывало из боевого строя до двух десятков человек.

Ни в одной армии мира «языков» не брали и не берут! Не последнюю роль в разведке играло чутье на документы, неспроста разведчики были первыми на местах, где только что проходили боевые действия, атаки. Документы, бумаги в землянках, солдатские книжки и письма убитых солдат противника, газеты, найденные в окопах, — все это можно обмозговать и получить иногда сведения, которые не даст ни один — язык» — рядовой часовой, зазевавшийся солдат из окопа. А сколько жизней сберегала такая работа с документами. Но не все из начальства это понимали, особенно в верхних эшелонах и особенно те, кому, казалось бы. нужнее всех понимать — политработники.

Через много лет, будучи в Генеральном штабе на исследовательской работе, Игорь многократно убедительно доказывал, что дорогостоящая разведка — засылка шпионов, агентов, резидентов и пр. имеет весьма низкую эффективность и достоверность по сравнению с обработкой, научным анализом печатной, кинофотоинформации. Обрабатывая, например, кадры кинохроники, на которых были сняты в действии образцы новой техники, умудрялся получать такие сведения, кои ни один шпион на заводе не сможет добыть. Систематически обрабатывая газетные, журнальные научные материалы, получал сведения, которые были на несколько порядков результативнее тех, что присылали разведчики, работающие «живьем». Правда, для этого нужна была достаточно высокая научная квалификация.

Такой анахронизм, как непременное взятие «языка», стал для разведчиков очевидностью при оценке «достоинств» многих высших начальников. Таких командиров не касалось, что за одного «языка», давшего минимальные сведения, но представляющего зримый результат «командования» того самого начальника, клали головы десятки толковых, лучших молодых парней. Такие, с позволения сказать, командиры шли по головам, делали себе карьеру, хватали награды. Цена их не беспокоила, костьми ложилось безымянное быдло. Таких, которые по — совковой- психологии исповедовали принцип куриного насеста: — клюй ближнего, гадь на нижнего и лезь выше-, было много, слишком много. И именно разведка оказывалась на грани добра и зла, являясь мерилом порядочности, чистоплотности и прочих духовных качеств командиров.

Да и в самой разведке отношение солдат к командиру было четким, определялось одним — ходит ли сам командир в поиск или только посылает своих разведчиков, прикрываясь зафиксированными в «Положении о войсковой разведке» правами. Так, например, начальник разведки стрелкового полка по должности одновременно является вторым помощником начальника штаба полка и лично в поиск ходить не обязан. Никто, кроме собственной совести, не укорит его за то, что он ограничивается организацией разведки в полку и батальонах, отработкой штабных документов по разведке.

Игорь не только лазил сам в поиск, но постоянно придумывал, как бы облегчить трудную долю разведчика. Вообще инженерное фронтовое творчество, особенно русское, православное, побуждаемое дефицитом самых обычных предметов вооружения, снаряжения, быта, заслуживает особого описания. В разведке для творческого потенциала таких людей было раздолье. Вот уж где годились нетривиальные решения и, по существу, все было дозволено. Одну из пришедших в голову идей Игорь реализовал в канун нового, сорок четвертого года.

Самая трудоемкая, изматывающая и опасная работа в пешей разведке — проделывание проходов в заграждениях всех видов. В поиске решения, как бы этот труд обезопасить и ускорить, был взят реактивный снаряд М-31 — не совсем «катюша», а побольше, то. что называлось на фронтовом жаргоне «ванюша»: труба метра полтора длиной с большой головкой и взрывателем. Запускались в штатном применении эти снаряды не с автомашин, как — катюши-, а с индивидуальных пусковых установок, представляющих собой заводскую упаковку этих самых «ванюш» — этакие ящики из деревянных брусков, обитых жестяными полосками. Ящики эти деформировались при перегрузках, намокали от дождей, заклинивали снаряд и при выстреле, запуске частенько улетали вместе с ракетой.

Немцы орали в таких случаях что-то вроде: «Рус, кончай ящиками кидаться!» Запускать такие снаряды через головы своих войск не разрешалось, стреляли с передовой, напрямик.

Игорь приспособил такого «ванюшу» на лыжную установку от противотанкового ружья: получилось нечто вроде самодвижущейся торпеды, мчащейся по снегу напролом сквозь все заграждения. Бежала такая установка до километра — как раз прошивала всю нейтралку. По дороге, конечно, на что-то натыкалась, взрывалась, от взрыва детонировали близлежащие мины, расчищался коридор тридцать-сорок метров шириной. Отработали способы применения — получалось успешно. При первом же боевом запуске четырех таких наземных торпед Игорь участвовал сам и собственноручно захватил первого своего «личного» «языка», который при допросе решил, что русские применили новое секретное оружие, и было это 29 декабря 1943 года.

Нововведение с «ванюшами», взятие «языка» не прошли мимо глаз начальства. Командир дивизии полковник Черепанов только и спросил: «Ну, и чем тебя наградить?» — Игорь, не задумываясь ни минуты, выпалил: «Отпустить домой на Новый год!»

 

Святочные радости

Это был невообразимый новогодний подарок — 10 суток отпуска без учета дороги! Домой! В Москву! Но разрешение на такую поездку, пропуска выдавали только в штабе фронта, а до Нового года — чуть больше суток! По дороге в Москву сплошь заградотряды по печально известному приказу 227. да не одна, а две линии, и не дай бог поймают без соответствующих документов — сочтут за дезертира.

Упросил командира дивизии сочинить документы на месте — на свой страх и риск. Все бумаги подписали. Собирали всем полком, тащили самое лучшее: кто — китель, кто — сапоги хромовые, кто — сахар, кто — сало, кто — сардинки из доппайка — эдакие баночки по одной унции, апельсины трофейные — роскошь в те дни.

В путь двинулся, не теряя времени. До тылов дивизии добрался на попутных, санями — здесь все знакомо. От Фанзавода до Бологого курсировал фронтовой поезд, набитый, как те сардинки в банках. В самом Бологом огромный когда-то вокзал стал куском стены. И больше ничего! Под какими-то обрывками брезента набилось людей — фронтовой зал ожидания. Теплее — и ладно. А уж в теплушку, в вагон забраться — это как сегодняшний СВ. Конечно, никакого расписания в движении поездов, сам черт ногу сломит, ждать только случая и надеяться только на себя. С попутчиком-лейтенантом удалось захватить места в поезде до Спирова, даже вагоны оказались приличные, плацкартные. И тут как тут — патруль заградотряда. Проверили документы лейтенанта — все в порядке — сотрудник КГБ. К Игорю: «Ваши документы!» — «А у меня документов нет: лейтенант меня везет!».

Лейтенант быстро сообразил, подтвердил, патруль отстал. До Спирова доехали. 22 часа, 30 декабря. Дальше — никакой ясности. Лейтенант оказался неплохим парнем, привел Игоря к себе домой, накормил, даже согревательное нашлось.

Под утро подошел поезд! Конечно, никаких билетов. Состав весь наглухо закрыт, запечатан, вагоны — пассажирские. Повиснуть на подножке — бесполезное дело в легкой шинельке и хромовых сапогах при тридцатиградусном морозе. Заметил — в одном из тамбуров дверь приоткрыта! Проводница подметает пол. Вот удача! Втиснулся! Проводница закричала, набросилась с кулаками, пытаясь вытолкнуть, захлопнуть дверь — не тут-то было. Заполошным голосом, вскрикивая, помчалась по составу за старшим. А Игорь шмыгнул в вагон. Кое-где на третьих полках даже места свободные есть, в вагоне тепло, особенно с мороза. На полках спят офицеры в синих галифе, коричневых свитерах — точно таких же, как и на Игоре. Быстро махнул на самую верхнюю пустую полку, затолкал вещички, шинель, снял очки, снаряжение — пистолет под себя, сбросил гимнастерку, лег — короче, замаскировался, недаром — разведчик! Тем временем поезд тронулся, а в вагон пришли его искать, сунулись туда-сюда — нету! Ушли.

А через некоторое время началось! С каких-то полок понеслись боевые команды, двое подрались валенками, разбили стекло, выкинули валенки. Но буйствовать начали два-три человека, остальные — спали, а может, и нет. Один — с забинтованной головой — присматривался к Игорю, а потом через некоторое время сказал:

— А я вас знаю, вы у нас разведку боем организовывали, — и назвал место событий. Игорь понял — из роты капитана Храброва, штрафник.

И тут выяснилось, что занесло его в состав, в котором эвакуировали раненных в голову, контуженых и… психов, а для перевозки оных был жесткий режим: никаких посторонних контактов — еще выболтают военные секреты. То-то проводница и бросилась на него, как тигр.

В вагонном тепле разморило: перед этим трое суток не спал, тем более под легкими парами после Спирова. Бороться со сном было не под силу, пистолет под себя, и — будь что будет. Поспал, пришел в себя. Проводница, которую он угостил апельсинами — экзотика по тем временам, — наконец успокоилась: все обошлось для нее. А в 22 часа 31 декабря на подходе к Москве оказалось, что поезд проскочил Ленинградский и Курский вокзалы — идет без остановки в столице!

Рвануть стоп-кран нельзя: выдать себя и проводницу конвою. Решение пришло само собой, все вещи были наготове. У завода «Серп и молот» на откосе к реке Яузе решил прыгать в глубокий снег. Скатился достаточно мягко. Встал, отряхнулся, спустился к проезжей части пустынной в это время набережной. А тут — такси! Вот повезло! Благо денег отпускных с собой было достаточно.

— На Арбат!

На Арбате — родственники, родители еще в эвакуации за Уралом. На Арбате — школьные друзья. За полчаса до Нового сорок четвертого года с величайшим наслаждением нажал кнопку звонка и долго держал, вслушиваясь в довоенный звук. В коммунальной квартире, где кому — два длинных звонка, кому — три коротких, кому — сколько-то там. распахнулась дверь. Ах! И пошло: разговоры, восторги, хохот, всеобщее возбуждение — фронтовик, Новый год! Невиданные гостинцы — апельсины, сардинки, фляжка спирта — на стол! И побежало время… Вышли курящие в прихожую, Игорь, хоть и не курил, — с ними. И тут привычное ухо уловило звук, напоминающий летящий снаряд, — с ходу бухнулся под вешалку, свалив на себя все пальто! Мать честная, за стенкой спустили воду, а рефлекс фронтовой самозащиты сработал автоматически, засев осколком в мозгу. И смех, и слезы. Игорь начисто забыл звук спускаемой по трубам воды. Память жестко отфильтровала все ненужное на фронте и прочно закрепила самое необходимое.

На следующее утро прибежали школьные друзья, те. кто еще не ушел на фронт или уже вернулся раненым, девчонки из класса. Пошли гулять по новогодней Москве, смех, разговоры, кто, где. Фронтовику, мальчику из интеллигентной московской семьи, кое-что приспичило, и Игорь без всякого стеснения учинил нужное в сугроб, приятели-приятельницы остолбенели. На фронте остались привычки и навыки мирной городской жизни. Игорь и сам себя не узнавал, чертыхаясь задним числом на свои промахи. Год фронта — годы опыта.

Десять дней проскочили, как десять часов. Билетов обратно — нет. Но отец соученицы — начальник Ленинградского вокзала — пришел сам и принес, как бог с небес, бронь Игорю из своего резерва — в СВ до Бологого. Такой роскоши Игорь и не припомнит, правда, ездил один раз до войны с отцом куда-то в международном вагоне, так это давно, в детстве, а тут спальный вагон, СВ.

Попутчик в купе — подполковник медицинской службы, с лейтенантом разговорился запросто. Начали вспоминать мирную Москву. Оказалось, что Игорь с приятелями в восьмом-девятом классе бегали в Комакадемию на лекции по этике, философии. Лектор — профессор Колбановский сидел теперь против него. Более того, профессор вспомнил настырного мальчика в очках, задававшего каверзные вопросы, ставившие его в тупик. Сейчас профессор — начальник ФЭПа — фронтового эвакопункта Северо-Западного фронта. Прощались в Бологом дружески. И тут начальник ФЭПа пожелал Игорю попасть к нему! Сначала Игорь обалдел, но вскоре понял: раз в ФЭП — значит, живой, только раненый!

Встреча в поезде на Новый сорок четвертый год имела и продолжение…

 

Фронт на месте не стоит

Новогодняя Москва, тихие арбатские переулки, друзья — все осталось позади. Сказочно счастливые дни после года фронта пролетели. Игорь вспомнил, что в тягучие зимние вечера на передовой в землянке было такое развлечение, особенно если собиралось несколько москвичей — прогулки по знакомым улицам. Вспоминали, где что Расположено, где что было, что продавалось…Там — магазин канцтоваров, а за ним — книжный, а там — кондитерская, рядом в ларьке всегда продавались леденцовые петушки на палочке и маковки — этакие конфеты из мака, до войны, конечно. Сидели и вспоминали мальчишки, не догулявшие юность, не доигравшие детства…

От Бологого на попутных, перекладных, где да как добрался до своих под Старую Руссу. За прошедшие две недели многое изменилось: дивизию перебросили под Холм, южнее.

Марш для полка был исключительно сложным: ударили крепчайшие морозы с вьюгами, метелями. Деревни по маршруту были сожжены и разграблены, торчали лишь трубы да кое-где уцелевшие сараюшки, обогреться было негде. У многих солдат началась «куриная слепота» — ближе к сумеркам они теряли ориентировку, отбивались от строя, приходилось собирать отставших, заблудившихся. Спали по 2–3 часа в сутки, согреваясь у нечастых костров. И так 120 километров по рокадной дороге восточнее реки Ловати пешим строем.

Лейтенант отстал от своей дивизии, заканчивалась переброска тылов, последние автомашины вывозили остатки тылового скарба. Пристроился на какой-то машине сверху, на ящиках. Одежонка, обувка для такой январской езды не очень подходящая, скорее московская, парадная — сапожки и прочее… Промерз знатно, но не простудился. Вообще как-то получалось, что, несмотря на мороз, ночевки в снегу, мокрые ноги, в болотах — ни разу не простужался на фронте, а как иногда мечталось — заболеть, попасть на нормальную постель с бельем, отоспаться. А что там, под Холмом? И об этом разговор особый.

Холм был захвачен немцами еще в августе сорок первого, и с зимы сорок второго за него шли непрерывные упорные бои, немцы сражались за город неспроста. На четырех точках: Ленинград — Новгород — Старая Русса — Холм держался значительный участок фронта — несколько сотен километров. Под Холмом был большой аэродром.

Стратегическое значение города было исключительно существенным и не только потому, что после разгрома немцев под Москвой они закрепились там ближе всего к столице. К лету 42-го, наконец, сформировалась линия фронта, был образован Северо-Западный фронт. Это произошло после того, как 26-я дивизия, в состав которой входил Новгородский 312-й полк и куда сейчас стремился добраться Игорь, отстояла Валдай, с боями вышла к Старой Руссе. Жесткая позиционная оборона с обеих сторон приняла изматывающий характер. В 1942 году нашими была предпринята наступательная операция, и в районе Демянска, как сообщали тогдашние СМИ, была окружена 16-я армия немцев. Это было первое окружение нашими войсками вражеской группировки. На деле была окружена не армия, а несколько ее соединений, а главное, окружение не было полным: оставался знаменитый, проклятый всеми Рамушевский коридор. Весь 42-й и начало 43-го года мы не могли преодолеть пространство в 12 км длиной и 4–6 км шириной. По этому коридору немцы снабжали свои части всем необходимым. А уж сколько полегло в тех лесах наших! Потери были огромны!

С наших рубежей на реке Редья хорошо просматривалась и простреливалась Старая Русса, что исключало возможность использования немцами существовавшего там аэродрома. Это и придало особую роль аэродрому около Холма. Не менее существенным была и дорога, подходившая к Холму с запада, по ней шло подкрепление к Демянской группировке. Стратегическое положение Холма, мощные оборонительные сооружения, возведенные немцами, позволили Гитлеру назвать город Холм крепостью.

А предшествовали всему этому такие события.

В январе 1942 года началась Торопецко-Холмекая операция советских войск с задачей разгромить Осташковскую группировку противника и содействовать поражению немецко-фашистской группировки армий «Центр» в Ржевско-Вяземской операции. К 19 января немецкий гарнизон Холма был полностью окружен, но фашисты начали превращать по приказу Гитлера Холм в город-крепость. Все попытки наших войск овладеть городом заканчивались неудачами, и не столько из-за мощи немецкой обороны, сколько в силу особого местоположения города: лесисто-болотистая местность, отсутствие дорог с востока и юго-востока не позволяли нашим доставить в этот район необходимое оружие и боеприпасы. Приходилось бросать в бой даже легковооруженные бригады морской пехоты. Дальнейшее развитие событий — окружение части 16-й армии противника под Демянском, изменившаяся обстановка на всем фронте от Ленинграда. Новгорода до Старой Руссы, Холма превратили последний в важнейший стратегический опорный пункт. Гитлер потребовал от гарнизона Холма проявить такую же стойкость и мужество в обороне, какую проявляли русские в Сталинграде. Вот тогда-то и был им учрежден специальный знак отличия, один из нескольких за всю войну, касавшихся боев за определенную географическую точку, за оборону Холма в том числе. «В честь длительной героической обороны города против превосходящих сил врага» — как значилось в документах.

«Я с глубокой благодарностью наблюдаю за вашей героической борьбой за Холм. — обращался Гитлер к осажденным. — Ваша мужественная защита города укрепляет ключевой пункт успешной операции, которая имеет большое значение»…

«Холмеюй щит» утвержден Гитлером в 1942 г Отмечал всех участников обороны «Крепости Хопм»

И все же к весне 1942-го вскрытие реки Ловать заставило наших разомкнуть окружение города, но немцы продолжали весь 1943 год укреплять Холм. Снабжение их обеспечивалось самолетами из Каунаса, части 11-го армейского корпуса 16-й армии группы армий — Север" занимали две мощные оборонительные линии. И к началу 1944 года немецкая оборона Холма включала в себя 21 долговременную огневую точку — доты, 31 дзот, 10 артиллерийских батарей, 3 батареи тяжелых минометов. 53 пулемета на открытых позициях. Все подступы были защищены малозаметными проволочными заграждениями на низких кольях, спиралями Бруно, рогатками и многослойным «пирогом» из минных полей, включая не-обнаруживаемые. Немецкий гарнизон превышал 5000 активных штыков.

Бои за этот город шли непрерывные и жесточайшие. Болотистые и лесистые подступы к городу с востока не позволяли нашим перебросить танки и артиллерию. И бросали туда лучшие части. Была даже спланирована операция по освобождению города совместно с партизанскими отрядами. И зимой 1942/43 года партизаны захватили-таки город! Но регулярные части на подмогу своевременно не подошли. Операция была сорвана. Напоминает сейчас об этом только памятник героям-партизанам и их командиру Зиновьеву в центре Холма.

Холм — город древний, пращуры умели выбирать места, удобные для обороны. — на возвышенном берегу у слияния Ловати и Куньи, с востока и юго-востока — открытая болотистая местность, малопригодная для наступления на город. Оборонять Холм было легче, чем брать его в сорок четвертом. Немцы здорово укрепились, и все попытки освободить город стоили огромных потерь, были безуспешными.

Схема боевых действий в районе г. Холм

Понятие «город» оставалось только на карте. Чудом держались среди руин лишь церковь в центре города вблизи моста и остов двухэтажного кирпичного здания. Остальное пространство представляло собой траншеи, фундаменты бывших зданий, землянки, ходы сообщений. «Крепость Холм» сдаваться не собиралась, немцы укрепления наращивали. История обороны немцами укрепленного города — особый эпизод боев на Северо-Западном фронте.

А события начала 4З-го года развивались для наших войск на этом направлении не самым героическим образом. Немцы вывели своих через Рамушевский коридор, причем преимущественно личный состав, бросив технику, обозы, архивы и прочее. Наши этот отход проворонили, ушедшие немецкие части от преследования оторвались и т. д. и т. п.

Тем не менее в СМИ сообщалось о том, что нами разгромлена окруженная группировка. Как мы писали выше, провалилась и попытка взять штурмом Старую Руссу в августе 43-го. Операцией командовал маршал Тимошенко. Потери были огромными.

К концу 43-го после жесточайшего Курского танкового сражения, после выхода наших к берегам Днепра становилось все более очевидным, что немцы готовят отход на линии Ленинград — Холм по всему фронту. А поскольку угроза для Москвы уже миновала, фронт несколько ослабили. И если на участке Холм — Старая Русса стояли две, а временами и три армии, то к январю 44-го там осталась лишь одна стрелковая бригада. И вот в первых числах января 44-го 26-ю дивизию, как наиболее боеспособную, перекинули в район Холма, чтобы не допустить отрыв немцев от преследования при отходе из города, а отход был уже неизбежным. Передислокация дивизии на новые рубежи была неспроста — готовился прорыв блокады Ленинграда. И немцы тем более цеплялись за этот участок фронта.

Схема боевых действий в районе г. Холм

Дивизию растянули на 35 километров, 312-му полку досталось 12 километров прямо напротив Холма. Оборонительный рубеж полк занял в двух километрах северовосточнее и восточное города. Западнее, на левом фланге, стоял другой полк дивизии, на правом — строительный батальон, приданный 3 12-му полку, оборонял участок труднопроходимой местности.

На новом месте все надо было начинать сначала. Лейтенант Бескин взялся за дело.

Достоверных сведений о состоянии нейтралки, переднего края немцев, об их огневой системе получить не удалось, даже минные поля были нанесены весьма приблизительно. В документах сменяемых частей, которые туг держали оборону до прихода 26-й дивизии, было все что угодно, кроме свежих данных. Сразу встала задача номер один — интенсивная разведка, выяснение огневой системы, объективной картины немецкой обороны города, состояния переднего края.

Надо было разобраться со своими минными полями, отфиксировать минные немецкие поля, нафаршированные в том числе минами, которые нельзя было обнаружить в снегу, — маленькими пластиковыми баночками, как из-под вазелина, со взрывчаткой. Огневая система немцев не была полностью раскрыта, они не выдавали ее ведением огня. Вообще их оборона была организована очень грамотно. В архиве у Игоря до сих пор лежит карта раэведобстановки тех дней — результат его работы. Карта чудом сохранилась в делах полка. Разведка в те дни вела интенсивный поиск. На западной окраине города, расположенного как бы по дуге реки, разведчиками Бес-кина был сооружен отличный, хотя и очень рискованный НП — наблюдательный пункт, с которого велось непрерывное наблюдение за дорогой, — путем возможного отхода немцев. Итак, январь 44-го. Уходят немцы или нет? Придется штурмовать город или нет?

В один из первых поисков, учитывая срочность и важность задачи, полезли сразу — случай исключительный — начальник разведки полка капитан Жила и Игорь — теперь командир взвода разведки. Как назло, их обнаружили, да в самом неподходящем месте — на плоской, как тарелка, полянке, где не только ложбинки — кустика, травинки не было, за которую можно было бы спрятаться. Под пулеметными очередями распластались, вжались в снег, как могли. Краем глаза через залепленные снегом очки Игорь увидел, как накрыл их на фоне темного неба веер грассирующих пуль, прижав стелющимся огнем, хотелось стать плоским, как можно тоньше. Как ни вжимались в снег, все-таки зацепило: капитану Жиле пулеметной очередью прошило ватник над поясницей. Товарищи по группе попытались оттащить его назад по тропе за ноги, но он странно задергал ими, замычал. На узкой тропе за несколько секунд, пока немцы перезаряжали пулемет, успели развернуть капитана и потащили его за руки. Выползли все живые.

Разведсхема боевых позиций противника в районе г. Холм на февраль 1944 г. Составлена Бескиным И.Д. по данным возглавлявшейся им разведгрynпы

У капитана под ватником разрывная пуля оставила только небольшую царапину, но контузила позвоночник, спинной мозг. Отнялась нижняя часть тела — ноги, мочевой пузырь и прочее, ранение было непростым. К своим его вытащили, сдали медикам. Из госпиталя от него пришла срочная записка — необходимы задокументированные данные об обстоятельствах ранения, тем более что при отправке из полка, чтобы снять боль, подбодрить, дали раненому хлебнуть спирту. В госпитале заявили, что. может, это и не ранение вовсе, а по пьянке в драке ему оглоблей заехали. Бывали и такие «медики». Пришлось писать акты, срочно выручать однополчанина.

 

М. Сцевола — Н. Мацина

Пару недель Игорь совмещал в одном лице начальника разведки полка, командира взвода разведки и полкового переводчика, причем не в самый спокойный период жизни полка.

К концу января — началу февраля, когда полк освоился на новом месте, осмотрелись и разведчики. Удалось выследить одно место, где часовой ходил в окопе неполного профиля — по пояс. Такой путь был у него на расстоянии метров двадцати. Решили не упускать возможности и взять «языка». Игорь был в группе обеспечения, которая проделывает проход в заграждениях и минных полях, а потом, пропустив группу захвата, рассредоточивается по сторонам, обеспечивая возвращение группы захвата, и прикрывает отход, если немцы ринутся выручать своего, восстанавливает заграждения, ставит мины — на нашей уже стороне. Старшим группы захвата был сержант Николай Мацина, давно воевавший в полку, в разведке. Все были в белых маскхалатах, автоматы обмотаны бинтами, даже оправу очков Игорь в таких случаях обмазывал зубной пастой.

Ночь выдалась на редкость лунная, тихая, морозная. Группа Мацины ползла аккуратно, бесшумно и передвигалась только тогда, когда немецкий часовой поворачивался спиной к ним. Пять человек группы захвата подползли к окопу уже метров на двадцать, Игорь со своей группой находился от них метрах в тридцати. Когда немец поворачивался в их сторону, все замирали, опускали головы пониже и старались сдерживать дыхание, чтобы даже парок изо рта не выдал случайно, но все же немцу что-то почудилось, он остановился, насторожился, чувствуется — занервничал. Постоял-постоял, вглядываясь в белое освещенное луной пространство, даже наклонился, приглядываясь к сугробам впереди. Что там? Только ли сугробы? Присел, прислушиваясь, наконец, снял карабин с плеча и на всякий случай пальнул по сугробу перед окопом. Пуля свистнула сквозь сугроб, снег вспорхнул, часовой успокоился, вскинул обратно карабин на плечо, спокойно зашагал. В этот момент на него и набросились: на голову мешок из-под муки — испытанный прием, пленный уже и не вскрикнет. Потащили. Все вроде благополучно, бесшумно завершилось, проход закрыли, отползли.

Пальнул-то немец не по сугробу, а прямо в Мацину, пуля прошила ему плечо навылет. Он не только не пошевелился, даже не вскрикнул. Знал, что иначе гибель всей группе, да и всему отряду, участвовавшему в операции. Это было его двенадцатое ранение.

В землянке, куда наконец привели немца, пришедшего в себя, Игорь занялся допросом. После обязательной официальной, так сказать, части, как бывает, завязывается разговор. Немец — учитель древней истории, по сути, штатский человек, — удивлялся, как это он так опростоволосился. Ему рассказали о сугробе — Мацине. Немец был потрясен.

— Я всегда рассказывал своим ученикам о мужестве, приводя в пример Муция Сцеволу — древнего римлянина! Но подобное мужество тут, сегодня! Непостижимо, невероятно! Это для меня откровение!

Люди в разведке попадались необыкновенные по мужеству, надежности, чувству долга. Отбор в разведку был задачей не из простых. Во-первых, разведка — дело рисковое, требующее как минимум смелости и как максимум авантюрности склада характера, но и то и другое выявляется только в деле. Во-вторых, существовало негласное указание не брать в разведку украинцев, белорусов и всех, у кого родные, близкие остались на оккупированной территории: списки разведчиков просматривались смершевцами. А в-третьих, подберешь людей ненадежных — подставишь под удар и себя, и своих разведчиков. Недаром в царской армии в Первую мировую разведчиков называли «охотники» — в разведку шли только добровольцы и вели именно охоту на «языков», на сведения о противнике. Перед строем солдат — прибывшего пополнения — Игорь, отбирая в разведку, даже не глядел на тех, кто стоял в последней шеренге или прятал глаза. Но иногда приходилось и агитировать в разведку. Аргументами выступали такие «льготы», как вдоволь спирту-водки, хорошее обмундирование, питание с комендантской кухни, отдельное жилье неподалеку от штаба полка. Действовало, в разведку шли люди особого склада.

 

Полметра и сантиметр

У разведчика — жизнь особая. У стрелка в пехоте есть враг, есть стычка, бой. атака. В разведке — все ожидание. Всегда выслеживание, охота. Результат — позднее. Сутками лежать на подслушивании: вот залаяла собака, а раньше ее не было, послышалось ржание — кони появились, к чему бы это? Пушки ли перетаскивают или еще что? Сутками выбирать место, где можно выйти в тыл или взять — языка». Выходить за линию фронта. И непрерывное балансирование, все время на лезвии ножа. Везение в разведке — это от бога и от природного умения вписаться в ситуацию, найти единственный верный ход в игре «жизнь-смерть».

Теперь Игорь, которому присвоили звание старшего лейтенанта, был назначен начальником разведки полка. Командир полка подполковник Болтакс разрешил подобрать нового командира взвода пешей разведки из числа командиров стрелковых взводов. Командовать взводом разведчиков сам попросился лейтенант Сбитнев, ровесник начальника разведки, а может быть, и помоложе…

Николай Сбитнев родом был из Иркутска, подростком с начала войны — промышлял», используя сноровку сибиряка, — научился на железнодорожной станции, рядом с которой жил. определять по звуку, постучав по вагону, наличие в нем банок с мясной тушенкой. Зачастую это удавалось. С такими же лихими железнодорожниками отгоняли вагон в тупик растаскивали по домам такую вкусную лендлизовскую тушенку. Попались они по-смешному. Вместо тушенки в вагоне оказались банки с пушечной смазкой, такой груз охранялся. Короче, Николая судили — дали восемь лет, но заменили отправкой на фронт в штрафной батальон. В боях Николай отличился, был ранен, оправдан, на фронтовых курсах получил воинское звание лейтенанта и прибыл в наш 312-й полк командиром стрелкового взвода. Был крепок физически, вынослив, метко стрелял, а главное — по-человечески был надежен.

На следующий день после назначения его е разведку командир полка вызвал к себе Игоря и Сбитнева:

— Вот пришло письмо от вашей матери, — сказал Болтакс, обращаясь к Сбитневу, — я ей сочувствую: она получила на вас «похоронку», видимо, тяжко пережила известие, а потом пришло от вас письмо с более поздней датой отправки, чем «похоронка». Бывает! Спрашивает, жив ли ее сын. Давайте так, возьмите «языка», отпущу на десять суток домой, успокоите матушку.

Давно примечено было местечко для удобного взятия «языка». Решили не откладывать. Место, конечно, удобное для прохода-пролаза к передовой противника, да вот одно «но». Как передали предшественники, пару месяцев назад немцы насыпали с самолета на это место тех самых противопехотных мин — этаких 25-граммовых пластмассовых баночек типа вазелиновых. Мины сбрасывались с низко летящего самолета вроде нашего — кукурузника». При ударе о землю такие мины взводятся. Миноискатель их не берет, в снегу их не видно. Наступишь на такой «вазелинчик» — убить не убьет, а пальцы ног оторвет, ступню покалечит, чем, между прочим, пользовались некоторые типы, жаждавшие смыться с переднего края: как самострел такое ранение квалифицировать не получалось. Из соседней части присел как-то человек по делам под кустик — все мясцо с ягодиц снесло, а в госпитале признали ранение за легкое: кости не повреждены — пойди разберись. Короче, коварные баночки. Поэтому немцы этот район считали для себя безопасным и даже часовых не выставляли.

Наши саперы тоже считали это место безнадежным для проделывания прохода в минном поле. Прокатать катками тропы, как это они делали в других местах, — означало наделать шума, привлечь внимание противника к этому участку нейтралки, выбирать баночки из снега руками — тем более бесперспективное занятие, короче, они отказались от участия в деле, которое для них было невыполнимым. Разведчики все же решили брать «языка» именно здесь, «на слабо». Солдат, знавших обстановку, для проделывания прохода не стали привлекать, а поползли делать проход вдвоем, двое офицеров — Бескин и Сбитнев, он и предложил прощупывать снег шомполами. Уж больно заманчива была перспектива взять «языка» в таком неожиданном месте и получить желанный отпуск домой, в Сибирь. А прощупывать предстояло буквально каждый сантиметр проделываемого прохода.

Вышли в глухую ночь, в маскхалатах, автоматы забинтовали, все как положено. Николай, правда, просился сразу в группу захвата, но для первого выхода в разведку назначили его в группу обеспечения. Николай пополз первым, Игорь — командир — чуть левее, на полкорпуса сзади: проход нужен был пошире, если тащить «языка». Остальные — за ними в небольшом отдалении по проходу, проделанному в снегу телами первой пары. Сантиметр за сантиметром, на вытянутую руку прощупывали Игорь и Николай перед собой снег. Баночки попадались — их аккуратно откладывали в сторону. И уж как тщательно ни прощупывали, Николай пропустил-таки мину… Взрыв! Коле снесло полголовы. У Игоря, слегка контуженного, все лицо, очки залило, забрызгало кровью Николая. Ползшие сзади разведчики все видели и, подобравшись к командиру, потащили Игоря за ноги назад по тропе. Немцы немедленно осветили ракетами место взрыва, обстреляли группу, двоих легко ранили. Еле выбрались к своим. Сбитнева в эту ночь вытащить не смогли. На следующую ночь разведчики снова поползли по проложенной тропе за телом Сбитнева, их опять обстреляли, еще одного ранили. Немцы теперь были настороже, даже выползти на нейтралку не удавалось. А еще через ночь полк передвинули левее этого участка. Сдавая район обороны сменяющей части, Игорь специально отметил на карте и показал начальнику разведки сменившей части на местности, где лежит погибший разведчик, просил вытащить, похоронить.

Игорю, писавшему в каждом случае родным, если погибал разведчик, пришлось отправить письмо в Иркутск, сообщить матери о судьбе ее сына. А война катилась дальше.

Минуло двадцать лет со дня Победы. Кто-то из школьных довоенных друзей позвонил Игорю и сказал, что смотрел по телевидению передачу о юных краеведах города Холма, которые разыскивают, если он еще живой, разведчика Бескина, принимавшего участие в боги за город и поднявшего знамя над Холмом при его освобождении. Игорь, теперь подполковник Бескин, написал на ТВ, там дали координаты в Холме, и ко дню двадцатилетия Победы Игорю пришло торжественное приглашение.

9 мая 1965 года в Холм приехало на удивление много однополчан. До этого года войну старались как-то забыть, ветеранов, по мнению руководства страны, в живых было еще слишком много, и войну они знали не по патриотическим фильмам, книжкам и песням, а живьем, с потом и кровью, с дурными подчас решениями военачальников. Мемуары, даже если они были и искренне написаны, никто не брался издавать — не было команды свыше. А тут, на двадцатилетие Победы, все как бы очнулись, вспомнили о войне: Л.И. Брежнев причислил себя к ее героям…

Башкирцева В.П. Партизанка-связная в дни войны. Создатель и директор музея в г. Холм

Праздник в Холме был по-настоящему дружеским, теплым, полным военных воспоминаний. Торжественное заседание, встречи с ветеранами собирали много горожан, приехали и из окрестных сел. Люди старались не пропустить рассказов участников боев под Холмом о недавнем прошлом. Юные краеведы во главе с преподавателем Верой Петровной Башкирцевой, которая и сама ветеран, была в партизанском отряде в годы войны, начали большую работу — собирали историю войны, хотя бы в их небольшом районе. Из этих материалов получился потом интересный краеведческий мемориальный музей города. Местные жители расспрашивали, где в войну проходил передний край, где наблюдательные пункты, откуда командовали — все было интересно. Игорь упомянул и наблюдательный пункт, откуда они выходили на операцию со Сбитневым. Холмичи в один голос сказали, что туда они не ходят: там до сих пор мины…

Оказывается, не раз приглашали саперов, они разминировали, делали вроде все тщательно, сдавали по акту расчищенные поля, а выходили на них трактора — и подрывались. Постепенно заросли те гиблые места кустарником, жители обходили их стороной — пластмассовую мину время не берет. В кустарнике расплодились дикие свиньи, их не трогали, только иногда раздавались взрывы — свиньи перепахивали почву.

Пластмассы, конечно, стареют, но уж больно медленно, не стареет начинка баночек. Опасность сохраняется.

Игорь, помнивший расположение минных полей, подошел к Бол таксу, боевому своему командиру полка, посоветоваться. Решили сходить на тот НП. Пошли Игорь, Башкирцева, ее дочка, несколько однополчан-ветеранов, кое-кто из краеведов. Нашли полуразрушенную землянку НП, оплывшие окопы, а потом по еле приметным даже для Игоря признакам двинулись туда, куда ползли в последний для Сбитнееа поиск. Дальше через густые заросли разросшегося кустарника. Еще, еще немного вперед, поляна. И вдруг как удар пули в грудь! Игорь увидел в молодой майской траве останки — скелет, истлевшие ватник, металлические детали автомата впереди снесенного наполовину черепа — Сбитнев, Николай! Какие-то полметра, и, может быть, тут лежал бы он, Игорь, а пришел бы ты, Николай… Хранитель бесшумно поприветствовал Игоря крылышком из кустов, опушенных первыми зелеными листочками.

Забыв о присутствующих рядом, Игорь, сняв фуражку, застыл молча над этим свидетельством далеких событий, но таких свежих в памяти. В душу снова впилось чувство неизбывной вины перед погибшим. Полметра на тропе, сантиметр, не прощупанный шомполом, и здесь, с ними, был бы Николай, если бы дошагал до Победы… Еще раз прощаясь с павшим, душа просила у него прощения. За что? За безумие войны? За то, что не пустил в группу захвата? За то, что сам остался живым? Много смертей повидал Игорь за войну, но далеко не каждая оставляет шрам на душе. Увернуться от судьбы еще не удавалось никому.

Ну а дальше — появились краеведы, успевшие сбегать в город, за цветами, любительские фотографии, до сих пор лежащие в личном архиве Игоря. Соседняя воинская часть помогла вывезти останки разведчика на бронетранспортере, потом торжественное захоронение на братском кладбище в городе, цветы на свежей могиле, где через двадцать с лишним лет останки обрели упокоение. Жива ли матушка погибшего? Как сообщить ей?

 

Нейтралка

Январь сорок четвертого, и Северо-Западный фронт, преобразованный во Второй Прибалтийский, ожил. Была прорвана блокада Ленинграда. Волховский и Ленинградский фронты предприняли наступление. Все ждали перемен, понимая, что со дня на день может начаться массовый отход противника. От Старой Руссы, Новгорода немцы уже отошли с боями на новые рубежи. Но! Когда в первой декаде февраля 44-го немцы ушли из Старой Руссы, наши обнаружили это только на третьи сутки. Последовали грозные последствия, вплоть до расстрелов. И не дай бог было упустить немцев из-под Холма! Тем не менее настроение у всех менялось. Вперед! Вперед!

И вдруг… В десятых числах февраля командир третьего батальона, занимавшего левый фланг, доложил командиру полка, что перед ним нет противника. Чертовщина! Болтакс отрядил Игоря проверить донесение. С отделением разведки батальона проделали проходы в минных полях и днем спокойно прошли в немецкие окопы. В окопах — пусто, дно их чисто подметено, стреляные гильзы собраны в аккуратные кучки. Ну, дают! В землянках все опрятно, но ни людей, ни вещей, ни боеприпасов тем более. Ушли? Совсем? Упустили отход?

Вернулись в полк, доложили обстановку. Ранним утром приказ — батальону продвинуться в переднюю линию окопов противника. Батальон свернулся в походную колонну и через проделанные проходы в заграждениях втянулся в первую линию окопов, а затем и во вторую. Комбат доложил, что противника так и не видно. Решено было втянуться туда и всему полку, тем более что на участках справа и слева немцы были, но никак не реагировали на движение. Режим огня был обычный, как всегда.

Полк начал входить в прорыв, вошел уже и второй батальон, начал движение штаб полка, и вот тут-то началось! В четыре часа дня немцы атаковали с флангов, да не как-нибудь, а с танками и бронетранспортерами. Оставшиеся вне прорыва батальон и полковая артиллерия рванулись на помощь атакованным, штабу. Всю ночь творилось черт знает что, удалось все же вынести знамя полка, канцелярию штаба. Но около четырехсот человек головы сложили — жестокая потеря. Почти двое суток ушло на заделывание брешей в своем переднем крае. Танки и бронетранспортеры были столь неожиданными, что того и гляди можно было ждать новых сюрпризов и контрмер. Немцы обороняли «крепость Холм» по приказу Гитлера!

Кто виноват? Разведка?! Плохо разобралась с донесением комбата! Но разведчики взяли нескольких пленных, в том числе офицера, который показал, что «мешок» был задуман для того, чтобы обескровить русских, оставить их без сил для преследования в предстоящем массовом отходе.

Земляк, москвич, старший лейтенант Усиевич, работавший в дивизионном трибунале, успел предупредить Игоря: «На тебя тут дело заводится!».

Через командира полка официально передали приказ явиться Бескину для допроса в трибунал. Болтакс, прекрасно понимая ситуацию, в том числе и свою оплошность, сказал, что старший лейтенант Бескин на НП на нейтралке, выйти оттуда невозможно, прижимает огнем противник, а в связи с большими потерями среди разведчиков отозвать людей с НП он не может. Игорю приказ был короче:

— Немедленно на нейтралку, и не показываться!

Несколько суток отсиживался Игорь на НП, офицеры из трибунала ежедневно наведывались в штаб полка для допроса, но на нейтралку вылезать не решались, хотя Игорь их туда приглашал, подначивал. Командир третьего батальона, которого так же «подловили» немцы, и виновный не менее Игоря, делал все возможное: прикрывал его огоньком и от немцев и от своих, присылал с посыльным поесть-согреться, свои-то все проходы знали. А сидение на нейтралке затягивалось.

На фронте людей можно было разделить на две категории. Одни стремились зацепиться где-то в тылу, вне зоны обстрелов, в любом качестве, в любом месте. Попав все-таки на фронт, и тут цеплялись за тыловые подразделения, сторонясь передовой, как черт ладана. Такие люди забывали одну простую истину — все предопределено, и если тебе предназначен снаряд или бомба, то найдут они тебя и в самом глубоком тылу, и будет это называться шальной снаряд, шальная бомба, а то и просто кирпич на голову с крыши. Бойся — не бойся, от своего не уйти!

Вторая категория — это те, что стремились на передовую и искренне, сердцем рвались защитить тех, кто нуждался в защите. Душе на передовой было свободнее, чище — подальше от начальства, от бытовой суетни прифронтового существования. Лицом к лицу с опасностью для таких людей — самая надежная, безопасная позиция: все видно, можно и увернуться. Особо унизительно для таких людей — сидеть пескарем в щели и дрожать.

Антиподы.

Игорю врезались в память две мимолетные встречи в первую неделю войны: двое его одноклассников, через несколько дней после выпускного бала. Первым на глаза попался Петька Терпсихоров, сын известного художника-баталиста, — с сияющими глазами, весь в спешке:

— Сегодня свадьба, уезжаем в Австралию!

И прокантовался в Австралии до Дня Победы.

Через полчаса навстречу энергичным шагом не шла, а летела Наташа Пешкова, одноклассница с очень непростой судьбой: осталась после репрессий родителей практически одинокой, бездомной, привечали ее в доме подруги, помогали соорудить платьице — всем миром. У Наташки, чьи деды были офицерами русского флота, а равно и родители были непростыми — дворянской косточки, всех слизала советская власть, а как уж она сама уцелела — отдельный рассказ. Так вот эта Наташка бежала в военкомат — на фронт. И провоевала до сорок четвертого. Да не в тылах, а комсоргом танкового батальона, участвовала в форсировании Днепра на Букринском плацдарме, была не раз ранена, контужена. Женщина! Именно поэтому и не получила Звезду Героя, хотя и была представлена. Да и после войны мирную жизнь начинала журналистом в немирной тогда «Комсомолке». В послевоенные годы в ее семье долгие годы провела уже пожилая гражданская жена Колчака — Тимирева. Вся жизнь — фронт.

Одноклассница Бескина И. А. — Пешкова Н.Н. Ушла на фронт добровольцем в июле 1941-го, с фронта вернулась ст. лейтенантом. Воевала комсоргом танкового батальона.

«Май 42-го года… Мама, помнишь, в московской школе училась когда-то вместе со мной некая Наташа Пешкова (она еще как-то пригласила меня на свой день рождения — этот вопрос разбирался на родительском собрании). Так эта самая Наташка — медсестра на фронте, спасла 46 бойцов, награждена орденом Ленина, вступила в партию…»

Вот тебе и два типа в чистом виде. Игорь был третьего типа. Ему больше всего нравилось на нейтралке, на каком-нибудь наблюдательном пункте — вне зоны досягаемости. От начальства — дальше некуда, от тыловых дрязг-интриг вроде кого куда назначили, кому сапоги выдали, кому посылку не дали — и того дальше. Ну их всех! Душа с налетом авантюрности здесь чувствовала себя на месте. Идти в партизанский край — пожалуйста! Свободный поиск, свободный полет, никто тебя не связывает своими приказами — все зависит только от тебя, от твоего умения, находчивости, мужества, способности наступить на себя, когда страшно. Разведка — это была как раз та тяжелая фронтовая работа, для которой Игорь был создан. Но не все так просто, даже если есть кто-то справа за плечом с крылышками.

На фронте Игоря постоянно угнетало одно: состояние незащищенности — от пуль, снарядов — это само собой, но от дождя, снега, от начальства, от противника, негде спать, нечего есть, нельзя помыться, сменять белье. Незащищенность от судьбы, брошенность в ее безжалостные зубы. Незащищенность от самого себя — способности отрешиться от ужаса, преодолеть страх, перебороть себя. Смерть гуляет на каждом квадратном метре — пули, мины, заградотряд, приказ начальства. Самым безопасным местом, спокойным иногда и оказывается самое опасное — нейтралка — ни вашим, ни нашим, а сам по себе.

Давно замечено, что бравада, мат, лихое питье спирта и прочее — допинги, позволяющие ощущать, что ты еще что-то можешь, что есть еще внутри пружина. Чуть ее отпустил — и нездешним холодом ополаскивает душу. И вот у человека потухли глаза, он как будто посерел, съежился, опустился, перестал бриться, двигается как-то вяло, затосковала в нем душа, считай, что это кандидат на очередную пулю, осколок. А судьба выхватывает именно такого. Поэтому лучше всего — хвост пистолетом.

 

Флаг над городом

Сидение на нейтралке затягивалось. Решающие бои за Холм начались на рассвете 16 февраля сразу и на северо-востоке, и на юго-западе от города. Кое-где удалось прорваться в передние траншеи противника, кое-где доходило и до рукопашных схваток. 17-го после артобстрела наших позиций немцы попытались вернуть передовые траншеи, было предпринято четыре контратаки. Город они сдавать без боя явно не собирались. Нашим на северо-востоке удалось приблизиться к окраинам города. Бои продолжались и последующие два дня. Но ясности, каковы же силы противника в городе, собирается ли он покидать Холм, не было.

Разведчики со старшим лейтенантом Бескиным продолжали держаться на НП западнее города, имея под наблюдением главную дорогу по левому берегу Ловати, по которой только и могли передвигаться части противника. С флангов доносили, что значительные силы противника уже отодвигаются от города. Но что делается в городе? Только ли заслоны или что-то серьезное? Город продолжал держаться крепко.

Вечером 19-го Болтакс послал на НП к Игорю связного с запиской, где сообщал о штурме города утром 20-го и приказывал Игорю с группой разведчиков, находившихся на НП, пробраться в город, взять там «языка», разведать обстановку — что там противник, уходит или закрепился. Для связи и своевременного доклада прислал полкового радиста с радиостанцией. На наблюдательном пункте, кроме Игоря, было еще несколько человек. Болтакс, понимая сложность и остроту ситуации с трибуналом, который спешил заграбастать Игоря до начала наступления, потому что потом — ищи свищи, отправил разведчиков в поиск прямо с НП! Передний край противника разведчикам был знаком достаточно хорошо. Выбрали наиболее безопасное место прохода в тыл — на стыке немецких подразделений. В разведку пошли вшестером: трое разведчиков, радист, сапер, командир — Игорь. Двоих оставили на НП. Когда почти миновали нейтралку, радист поскользнулся, упал, вывихнул ногу и при этом, самое обидное, повредил рацию. Рация — это ни много ни мало ящик весом килограммов десять, на лампах, с сухими батареями — и все в заплечном ранце. Радиста в сопровождении сапера пришлось отправить назад. Но задачу-то выполнять надо — дальше двинулись вчетвером.

Ночь лунная, светлая, но ветреная, хорошо, хоть морозец не поджимал. Перешли Ловать по льду — по натоптанной немцами тропке. Вышли на шоссе — пустынно, тихо. О поимке «языка» не могло быть и речи. Вдруг увидели огонек в будке на мосту! Значит, есть часовой! Но, посовещавшись, решили не ввязываться в захват, вдруг в будке телефон, мало ли что, основная задача — город обследовать, взять «языка» именно там.

Пересекли Ловать по льду второй раз, уже в самом городе, прячась в тени моста, ползком. Выбрались на высокий берег — прямо на городскую площадь с церковью и колокольней. И — удача! Часовой ходит вокруг церкви! Решили — брать!

Подобраться поближе позволил ветер — на церкви под его порывами громыхал большой железный лист с надписью «Заготзерно» — видно было при лунном свете. Часовой ходил по кругу и, когда ушел за церковь, броском прижались к затененным углублениям в стене около колокольни. Часовой приблизился. Бросок! Взял часового Вася Пахомов, человек исключительной силы, взял так мощно, что явно сломал немцу позвоночник. Успели сунуть кляп, но немец так дергался в конвульсиях, что пришлось кончить дело финкой.

Вася сокрушался, но сдержать себя мог не всегда: немцев ненавидел всех люто: дома, на Брянщине, немцы не только разорили его дом, но и убили детей, надругались над женой, так что соблюсти меру для него было испытанием.

Оставалось надеяться, что раз есть часовой, то придет ему и смена. Труп спрятали, перевалив его в приоткрытое окно церкви, сели в засаду, замаскировались, предварительно замели, присыпали снежком кровь, скрыли следы борьбы. Игорь зашел внутрь церкви. А там склад боеприпасов, да какой! Смена часовому не идет. Прошел час, другой, дело к рассвету. Стало совсем светло. На площадь выехала кухня! С кашей! Из всех укрытий, землянок, остатков домов стали вылезать немцы — почесываясь спросонья, оправляясь тут же. К кухне выстроилась очередь, говор, толкотня, звон котелков, запах каши. А разведчики в соборе — в мышеловке! Куда деваться?

Решение было единственным. Захватив пару пулеметов, побольше патронов, гранат, полезли наверх, на колокольню. Прихватили с собой и дымовые шашки — оранжевые, сигналить своим. На глаза попался сверток ярко-оранжевой ткани, потом оказалось — сигнальное полотнище с огромной почти красной буквой Т — для посадки самолетов.

Разместили весь арсенал в проемах звонницы — пулеметы, гранаты, шашки с подветренной стороны… Ждать-то своих можно было долго, позиция на колокольне неприступна, боезапаса хватило бы. Но Игорь понимал, что через час начнется артподготовка штурма, накроют свои же. Своим обстановку не сообщить, рации — нет. Надо сигналить!

И решили. Как только немцев на площади скопилось побольше, ударили сразу из двух пулеметов, шарахнули гранатами. На площади поднялась невообразимая паника — все без оружия, так сказать, в разобранном виде, с котелками. А пальбу подняли разведчики такую, что впору было подумать — прорвались в город крупные силы. Немцы кинулись врассыпную, кашевара с кухней кони понесли, повозка проскочила мимо моста, прямо с откоса в реку.

«Рус, рус, партизан! Аларм!»

Зажгли дымовые шашки оранжевого дыма и, разодрав полотнище сигнальной буквы Т на манер знамени, выкинули его с колокольни. На рассветном небе самодельное знамя по ветру развернулось, заполоскалось. Выглядело это очень красиво, но эффект нужен был не эстетический, главное — просигналить, чтобы наши увидели. Болтаксу доложили, что в городе стрельба, переполох и на колокольне — красный флаг! Понял — дело рук разведчиков. В это время вступила в дело наша артиллерия — туда все-таки успели передать, чтобы по центру города не били: там — свои.

Паника в центре, на площади, свое дело сделала, сопротивление было ослаблено, сражаться пришлось в основном с подразделениями вокруг города. Из самого Холма противник так и не смог отойти, хотя, как потом говорили пленные, город должен был держаться еще пару недель. Немцы не успели взорвать мост, узкоколейную дорогу на Локню, хотя к столбам, опорам, рельсам были уже привязаны толовые шашки.

Гарнизон «города — гитлеровской крепости» был разгромлен, было взято много пленных, трофеев. Дорога на запад была свободна, что позволило дивизии совершить пеший марш — за пять дней бросок более чем на 100 километров и достигнуть очередных немецких оборонительных рубежей лишь в районе Бежаниц.

Как показывали потом пленные, немцы собирались уходить из Холма 24–25 февраля. Силою обстоятельств разведчики во главе со старшим лейтенантом Бескиным ускорили развязку. По существу, они поставили точку, выразительную и эффектную по форме, героическую, на высокой ноте от безвыходности. Другого решения не было. Сам этот рейд в тыл врага на грани максимального риска, выглядевший со стороны молодецким, был шагом именно в «быть или не быть),! Разведчики оказались в нужное время в нужном месте — 20 февраля 1944 года.

Этим эпизодом было завершено многодневное — 945 дней оккупации и даже многолетнее, что еще страшнее, сражение за город — маленькую точку на среднерусской равнине, вокруг которой с тех дней тысячи братских могил — ухоженных, ритуальных, одиночных, забытых, безымянных и без счета душ, сгинувших без вести, еще ждущих упокоения.

В самом начале повествования сказано было об американце Л. Бургдорфе, проявившем интерес к военным событиям в Холме, к Игорю как живому их свидетелю, тем более писавшему об этих днях. Так появилась в доме книга Оскара Перро «Крепость Холм» {Торонто, Канада, 1992., англ.} — латыша, воевавшего у немцев, — о событиях в Холме. Присланы были документы, естественно, копии материалов из архива вермахта и т. п., много интересного — все, что любезно предоставил американец. Многократно связывался он с Игорем по телефону через внучку, донимал дотошными вопросами и т. п., выпросил копии фрагментов книги «Выпало — жить!», над которой еще шла работа. Книга, написанная противником, «с другой стороны окопа», была издана в Канаде, читалась с интересом. Но еще интересней оказались архивные материалы и фотоальбом: немцы в Холме, на передовых, в окопах. Была даже фотография, где Гитлер жмет руку командующему крепостью — Шереру, фото ордена за оборону города. В текстах было смешно читать, что немцы осознали факт — из снега можно возводить укрепления. Немцы с завистью писали, что партизанам хорошо, им сбрасывали самолетами особую «сделанную из шерсти обувь» — они-то валенок не знали и т. д. и т. п. Но самое примечательное — сошлись две книги военных противников, причем написанные ветеранами примерно в одно время, через 50 лет после событий.

 

И, не оглядываясь

Уничтожив немцев в городе, надо было, не теряя ни минуты, свернуться из боевых порядков в походную колонну. Командир полка Болтакс, как только прояснилась обстановка после захвата города, немедленно отрядил разведчикам коней с санями, свежую рацию, и был дан приказ: выйти в партизанский край к Черному озеру, наладить взаимодействие с отрядами партизан, чтобы отрезать путь немцам к отступлению. Был учтен имевшийся у Игоря опыт общения с партизанами в предыдущих выходах в тылы противника.

Для Игоря стало ясно, что он оторвался от трибунальцев. Вот ведь проклятущие, мешают воевать людям, сами небось в бой не идут, в тыл противника не ходят, проедаются подальше от переднего края, дармоеды, а вот где надо, там их нет, когда высшее руководство принимает губительные для людей решения, не дают себе труда подумать о последствиях. А тут — привязались! На то и война с военными хитростями, кто кого перехитрит — тактика.

Разведчики старшего лейтенанта Бескина, не теряя темпа, сразу после боя в Холме получив задание, немедленно направились в партизанский край для налаживания взаимодействия. Прихватили еще и у немцев лошадей с санями, погрузили оружие, боеприпасы, рацию и махнули по лесным дорогам в партизанский край.

Пока двигались в санях по шоссе, на аэродроме увиувидели десятка два транспортных «Юнкерсов», то ли неисправных, то ли просто брошенных. Доложили и о них. Следующие части, шедшие после 312-го полка, также отметили в своих донесениях эти самолеты, как бы ими захваченные. Короче, в сводке Совинформбюро под Холмом было захвачено уже 108 самолетов противника! Бывало и такое.

За операцию по взятию Холма дивизию наградили орденом Суворова — единственная награда за всю войну. Бескин получил орден Красной Звезды, который догнал его уже после войны, в Академии. Но это было потом… А пока…

На марше можно было поразмышлять и о партизанском крае, который Игорь посещал уже не первый раз.

Партизанский край — это обширные районы, преимущественно лесные, болотистые, куда немцы и не совались. Деревни продолжали жить обычной жизнью, даже существовали колхозы. Такие районы в тылу немцев были далеко не единичны. В подобный такой край Игорь уже выходил под Ильменем и под Старой Руссой.

В этот раз по рации подвижной разведгруппе передали, что через два километра от того места, где находятся разведчики, будет санный поворот направо. Дорога пошла в указанном направлении, и через десяток-полтора километров по накатанной колее лошади домчали разведчиков до партизанской заставы, где уже были в курсе и гостей ждали. Еще пять километров по расчищенной дороге среди леса — штаб соединения. Пока ехали, Игорь обратил внимание — сбоку от дороги большой сугроб и на нем что-то не очень понятное: плакат и что-то явно взорванное. Санки промчались мимо, и все стало ясно без слов. На плакат€ «Так будет со всякой немецкой овчаркой», И В снегу воткнута голая смерзшаяся фигура бабы со взорванной нижней частью. Глаза скользнули: мало ли насмотрелись, еще и почище видели. Наконец, лошади остановились у места назначения. С партизанами договорились, что они выйдут на Локню, на перекрытие железной дороги, отсекут отход противника.

Дали отдых лошадям, покормили их, подкрепились сами. Рейд к партизанам занял почти двое суток, возвращались другой дорогой, С полком связь держали по рации.

Встреча со своими была назначена У определенной развилки. Подъехали, пересекли одну из дорог, подходящих к развилке, вышли понаблюдать на пригорок. С высотки было видно, что головной батальон полка движется по одной дороге, а штаб полка без охранения свернул на другую! И тут же увидели, что по дороге, по которой уходит штаб, копаются немцы, явно оборудуя заслон. Еще немного, и колонна штаба выйдет из ложбинки на пригорок прямо в поле зрения немцев, напорется на них. Рации свернуты по-походному, на ходу не работают. Оставалось одно — на санях по целине, наперерез. Сани заметили, движение остановилось. Когда разобрались, в чем дело, не только смогли повернуть на нужную дорогу, но и успели ликвидировать заслон. Вернули на правильный маршрут заблудившийся штаб полка. Ситуация была острая, но достаточно рядовая для условий фронтовых.

Пока полк добрался до Локни в пешем строю, там уже были партизаны. И шел там уже не бой, а скорее грабеж — партизаны потрошили оставленные немцами вагоны, выгружали все, что попадалось, на машины, повозки. С одной стороны, вроде бы по-хозяйски, а с другой — не по-военному.

После Локни полк без задержки двинулся на Бежаницы. Лошади и сани здорово выручали разведчиков: везде Поспевали первыми. Справа и слева от дороги на холмах разведчики увидели немецкие артиллерийские позиции, дзоты. Стало ясно, что именно тут немцы собираются остановить своих преследователей. Игорь доложил командиру полка Болтаксу по рации обстановку, и тот сказал, что будет разворачивать полк в боевые порядки прямо с хода. Разведке было приказано выяснить обстановку внутри города — перед Бежаницами то ли только заслон, то ли дальше проходят развитые позиции обороны.

Изучив карту, командир разведки Бескин увидел, что правее их — ложбинка ручья, который протекает через центр города. Ложбинка эта густо поросла кустарником, и группа разведчиков с рацией двинулась по ручью. Лошадей пришлось оставить. Прогулка в феврале месяце, в оттепель, по колено в воде — не из приятных, но кустарник хорошо маскировал группу. Удалось выйти чуть ли не в центр города. То, что там увидели, — вдохновило: панические сборы, что-то горит, немцы спешат убраться из города вон. Крупных подразделений в городе не обнаружили, одни заслоны. Доложили в полк. Достаточно оказалось одного батальона и полковой артиллерии, и все заслоны были сметены.

Разведчикам, которые только и успели поменять промокшие валенки на сухие, снова приказ: догонять отступающих немцев, висеть у них на хвосте, выйти на железнодорожную станцию Сущево — западную часть Бежаниц и проследить, куда будут отходить немцы — на Новоржев — Пушкинские Горы или на Красный Луч. Если последнее, то немцы нависают над флангом и могут нанести чувствительный удар. На переезде стало очевидно — на Новоржев, то есть немцы отступают. Доложили в штаб. И, пока работала рация, Игорь увидел, что на дороге на Красный Луч застряла легковая автомашина с немецкими офицерами, заодно доложил, что постарается их захватить.

Пятеро разведчиков обстреляли машину из автомаТОВ, немцы попрятались в нее, но, когда разведчики попытались к ней приблизиться, вдруг неожиданно справа из кустов по ним раздались винтовочные выстрелы: ктото прикрывал отход. Пришлось залечь в кюветы, залитые талой водой. Немцы снова попытались выскочить из легковушки и толкнуть ее, снова их обстреляли разведчики, а в ответ — огонь из кустов. И так несколько попыток. Но тут обнаружилось, что кончаются патроны. До машины — метров сто, до кустов, откуда стреляют, — метров двести пятьдесят. Но упускать такую добычу не хотелось. Игорь принял решение — свой запасной полный диск с патронами оставил ребятам, а сам рванул за подкреплением. Булыжное шоссе спускалось вниз, хоть немного прикрывая его бег, и, не избежав искушения, для скорости побежал по шоссе. Через две-три секунды — удар по ноге! Кинулся в кювет с водой, бросил взгляд на валенок — из него странно, наружу торчал клок войлока. Видимо, пуля рикошетом от булыжника пробила валенок, ступню и вышла через палец наружу.

В спешке боли сразу не почувствовал. По кювету, по воде, пригибаясь, выскочил из зоны обстрела. Кое-как добрался до железнодорожного переезда, полк уже прошел, через переезд двигался штаб дивизии. Игорь нос к носу столкнулся с командиром дивизии полковником Черепановым, которому быстро доложил обстановку на дороге. Туда срочно направили на подмогу дивизионных разведчиков. Легковушку захватили, в ней оказались не немцы, а полицаи в форме.

Валенок был мокрый от воды, набух кровью, видно, были перебиты крупные сосуды. Медсестра комдива, разрезав валенок, перевязала ногу, наложила жгут. Черепанов тут же распорядился — доставить в госпиталь. Только что на станции Сущево приземлился связной самолет, к нему и отправили раненого.

В самолетике ПО-2 для двух раненых нашлись места в контейнерах под крыльями. На всякий случай замотали Игорю ногу ватником, задвинули крышки — и в воздух; первый в жизни полет! Минут через двадцать, когда Игорь уже прилично подмерз, — посадка. В деревне Губаны базировался авиаполк Василия Сталина, там же был госпиталь для легкораненых, здесь же располагался горсовет Великих Лук, настолько был разбит город.

В госпитале легкораненые радовались, что живы и пока целы, тем более когда за ними ухаживают, моют, укладывают в постель, веселые санитарочки отбивались от молодых парней, особенно в бане, когда их мыли — окатывали шайками холодной воды, — гомон, хохот, шуточки. И еще хорошо, что наши наступают, а не торчат в обороне.

В госпитале наконец можно было отпустить взвинченные за последние дни нервы: провокация немцев с третьим батальоном, затем охота за Игорем трибунальцев, взятие Холма, рейд к партизанам, несколько стычек на дорогах, ранение. Главное — он жив и оторвался от трибунальцев насовсем.

Рана зажила достаточно быстро, и в конце марта Игоря уже выписали. При выписке дали новое обмундирование — от сапог до шапки. Направление Игорь получил, но не в полк, куда очень просился, а на Отдельные курсы усовершенствования офицерского состава разведки, в Вышний Волочок. Начинался новый этап фронтовой жизни.

 

Ученье — свет

В Вышний Волочок Бескин добирался с попутчиком, командиром взвода разведчиков Федором Ивановым, имевшим направление, как он сказал, на те же курсы. Федор уговорил Игоря добираться через Торопец, где у него есть знакомая. Знакомую нашли, заночевали. После ужина Игорю постелили в проходной комнате на полу. Утром что-то долго было тихо. Игорь решил вставать. Вошла хозяйка и сказала, что Федор пошел отмечаться в комендатуру.

Полушубок, валенки Федора на месте, а нового обмундирования Игоря — нет, ни шинели, ни кителя, ни сапог. А главное — и денежного аттестата, карточки кандидата в члены ВКП(б). Хорошо, что спать лег в брюках — в кармане остались удостоверение личности, вещевой и продовольственный аттестаты, направление на курсы. В комендатуре, как и следовало ожидать, ни о каком Иванове слыхом не слыхивали, но обещали сообщить, как объявится. Сутки прошли впустую. Надо было пробираться к месту назначения в Вышний Волочек.

Дороги развезло, а на ногах валенки, потертый полушубок — без погон, хорошо, хоть свитер остался на теле. Видок подозрительный. Когда добрался наконец до Волочка и монастыря, где разместились курсы, дежурный долго и недоверчиво рассматривал подозрительного типа, потом взял документы, сказал «ждите» И ушел. Наконец, появился, пригласил к начальству.

В приемной начальника курсов Игорь снял полушубок и, оставляя на полу мокрые следы, в свитере, без кителя вошел в кабинет. Представился по форме. Начальник курсов сидел за столом против света, было видно только, что человек немолод, лица не рассмотреть.

— Ну, Игорь, рассказывай, как дошел до жизни такой? — голос добрый, улыбчивый, чуть-чуть знакомый.

Бывает же! Полковник Воробьев Георгий Васильевич, начальник курсов — старый друг дома, еще из раннего детства, да не просто друг дома, а друг маминой юности, влюбленный в нее, как потом выяснилось, на всю жизнь, и вот — начальник! Удача-то какая!

Повел Игоря домой, дал отмыться, привести себя в порядок, выделил кое-что из своего обмундирования, накормил и отправил в казарму: я для тебя — начальник курсов, а когда буду Георгием Васильевичем, за тобой пришлю. Все ясно?

Преподавал он, кроме прочего, и общевойсковую тактику, и только из его объяснений Игорь впервые многое понял и про организацию системы огня, и про построение боевых порядков, и прочая, и прочая, то, что вдалбливалось в далеком тюменском училище в 42-м году молодым Офицерам как катехизис, без объяснений сути, глубинного смысла, назначения. Занятия шли по десять часов в сутки, зачастую — по ночам. Обучение на курсах разведчиков дало многое, и не только в ведении боя, но и в тонкостях разведки. Еще до войны, в школе, Игорь увлекался химией, добавились сведения по изготовлению взрывчатки и ядов из подручных средств, в том числе из муки, сахара и прочего, учили технике владения различным, в том числе немецким, оружием. Тренинг был неплохой.

Недели пролетали быстро. Георгий Васильевич несколько раз отпускал Игоря на воскресенье в Москву, к родным, но так, чтобы в понедельник к утренней проверке быть в строю, почти всегда удавалось, хотя приходилось спрыгивать на ходу поезда у стен монастыря. Курсантам даже предоставляли такие блага, как посещение местного театра. Игорь был один раз, давали «Сильву» — убожество беспросветное, но для многих после фронтовых дней это был праздник.

Но и тут, оказавшись в тылу, Игорь не мог не ввязаться в историю. Как говорится, тихого бог наведет, а резвый сам наскочит: офицерам на дополнительный паек давали по четвертушке селедки к обеду, на столик — одну штуку на всех. Ценный продукт для голодного военного времени не делили, а отдавали по очереди каждому, а уж тот распоряжался как хотел — меняли на толкучке на то, что кому нужно было, на самогон. С продуктами в те времена проделывали иногда невероятные вещи. Так, работница хлеборезки на курсах попалась на том, что большим шприцем впрыскивала с вечера в буханки воду, хлеб становился тяжелее, и ей оставался «навар» В виде нескольких буханок при выдаче пайков. Когда это обнаружилось — ее чуть не растерзали. Так вот, простейшую «самодеятельность» С селедками решили пресечь политработники: запретить! Подавать на стол только нарезанную! Офицеры на толкучке — безобразие! Офицеры возмутились и решили «воздержаться» от селедки вообще — два-три дня никто к селедкам не прикасается, начальство полезло в бутылку. Бунт! Коллективный отказ от пищи! Понаехали из политуправления фронта — выявлять зачинщиков. Источник идеи известен не был, но вездесущие «стукачи» валили и на Игоря в том числе. На второй день пребывания комиссии все повторилось — к селедке никто не притронулся, но Игорь в тот день был дежурным по курсам, то есть еще до обеда, раньше всех снял пробу на кухне, дал разрешение на обед, а за общими столами не присутствовал, а результат тот же: селедка осталась на тарелках. До Игоря так и не добрались, комиссия «понавставляла фитилей», пятерых боевых офицеров-разведчиков под разжалование — из-за селедки-то! — и уехала.

Правда, хотя и не за селедку, но ему вкатили строгий выговор по партийной линии за утерю кандидатской карточки, уплывшей вместе с обмундированием в Торопце. Георгий Васильевич еще тогда весьма прозорливо посетовал, что Игорь, идеологически правоверный, указал в рапорте об украденной вместе с другими документами кандидатской карточке члена ВКП(б). Никаких учетных карточек, а тем более передачи их на фронте из части в часть тогда не было, и будущее показало глубокую мудрость старого Георгия Васильевича. В те годы быть беспартийным было как-то неудобно перед другими — белая ворона, — а с другой стороны, оставаться вне партии было даже безопаснее, чем таскать эту петлю на шее. Много хуже было оказаться исключенным из партии или иметь партийные взыскания, что делало тебя партийным парией. Старый большевик Воробьев, вроде бы праведный партиец, был мудр, а может быть, предвидел, что будет лет через пятьдесят, в девяностые годы?

Вспомнилось Игорю прочитанное в попавшей в руки разведчиков немецкой газете «разъяснение» гиганта демагогии и парадокса рейхсминистра Геббельса, ближайшего сподвижника Гитлера. Отправляющиеся на Восточный фронт немецкие солдаты спросили его: «как же так, мы воюем с русскими, но русские славяне, а славяне произошли, как и немцы, — от арийцев?». Геббельс, ничтоже сумняшеся, ответил так: «русские были славянами, но перемешались с татарами и стали большевиками!» А чем лучше была наша казуистика большевиков, выдающих истины в последней инстанции — и не моги сомневаться! Все — во спасение человечества, как минимум зеркальное отображение, да и только.

Четырехмесячные курсы закончились быстро, новое назначение — на фронт. Просился Игорь обратно, в свою 26-ю дивизию, но его, теперь уже старшего лейтенанта, направили в 123-ю Лужскую стрелковую дивизию заместителем начальника разведки дивизии.

На вокзале при отъезде из Вышнего Волочка прицепилась цыганка, ну как банный лист, — лейтенант, лейтенант, все про тебя скажу и все знаю! Говорила она потом что-то всего много, но запомнилась Игорю одна фраза: «Жить тебе, лейтенант, больше тридцати пяти лет!». Игорь просто подпрыгнул от радости: «значит, живой буду, до победы доживу! А 35 лет — это уже старик, зато еще 15 лет жизни, долгих 15, ура!».

А до конца войны 292 дня и тысяча возможностей не дожить до дня Победы…

 

На новых дорогах

Дивизия, в которую Игорь получил направление, воевала ранее на Ленинградском фронте, в это время ее передавали Второму Прибалтийскому фронту, инаходилась она на марше, на ходу получая пополнение. Отыскать ее и догнать в таких условиях было задачей не из простых. Из Москвы, куда Игорь успел мотнуться на сутки после Вышнего Волочка, добрался поездом до Новосокольников, а дальше — на попутных, перекладных….

Через Невель прошел пешком, город еще не был разминирован после освобождения, и на его глазах грузовую машину, шедшую по той же улице, разнесло в клочья взрывом мины. На железнодорожном переезде в сторону Пустошки, где предстояло догонять дивизию, двигался в нужном направлении грузовой состав. На платформах — ящики с боеприпасами, конечно, охрана. На ходу Игорь вскочил на подножку. Ближайший охранник с третьей от него платформы начал кричать, чтобы убирался. Поезд набирал скорость. Охранник кричал, что будет стрелять, но Игорь укрылся за ящиками со снарядами, и тот понял, что стрельба невозможна — вся платформа взлетит в воздух. Неподалеку от Пустошки Игорь спрыгнул на ходу с поезда на подъеме, когда скорость снизилась. Увидел, что неподалеку проходит шоссе, по которому движутся воинские колонны. В такой ситуации найти свою дивизию — уже дело техники, поиска, на то и разведчик.

В штабе дивизии, куда наконец прибыл Игорь, сказали, что должность его уже занята, и направили начальником разведки полка, то есть на ту же должность, с которой он уезжал учиться. Обидно! Командир нового для него 255-го стрелкового полка полковник Козлов после внимательного и интеллигентного Болтакса показался Игорю очень несимпатичной личностью: грузный, неповоротливый, медлительный. Взвод разведки полка формировался на ходу, из пополнения, людьми зачастую случайными, переводчика в полку не было. И вообще все было не так! Новый полк, значительно меньшая штатная численность, новые люди, незнакомая обстановка, а времени на адаптацию не было. Шел август 1944 года, обстановку нужно было выяснять, адаптироваться на ходу.

Август сорок четвертого в Латвии был непростым. Много лет позднее это словосочетание «Август сорок четвертого» вошло в подзаголовок названия романа В. Богомолова «Момент истины», прочитав который Игорь и возмутился, и посмеялся. Все было с точностью «до наоборот». Для него, свежего в той обстановке человека, все выглядело по-другому.

В романе ситуация была представлена так, что, по данным контрразведки, в этом районе отступающие немцы забросили к нам в тыл массу диверсантов и шпионов, которые якобы должны были подготовить площадки для крупного авиадесанта. По приказу Сталина все соединения и части на этом участке фронта были переподчинены СМЕРШу, о котором каждый фронтовик «тепло» вспоминает и знает, сколь великие стратегические и тактические «таланты» были присущи его офицерам. Что реально происходило тогда на местности, понять было в действительности непросто.

О СМЕРШе надо сказать несколько слов. Эта неуклюжая аббревиатура расшифровывалась как «смерть шпионам», а прикрывалась ею военная контрразведка, которая имела «своих» во всех подразделениях. В полку это был офицер в звании не менее капитана, при нем отделение охраны и конвоя, писарь и пр. — все в отдельных землянках и на довольствии со штабной кухни. «Стукачи» — в каждом взводе, роте. Их весьма «любили», а высвечивались они в боевых условиях довольно быстро. Тех, кто особенно усердствовал, почему-то очень «любили» шальные пули, и попадали они по чистой случайности всегда в спину, и все-таки «стукачи» держали под подозрением практически всех. Неосторожное слово, взгляд, и того и гляди попадешь к такому «на карандашик», а дальше могло дойти и до штрафного подразделения типа того, которым командовал капитан Храбров, или проще — «митькой звали». Отсюда и «теплое» отношение ко всем, причастным к сему ведомству — СМЕРШу.

На одном из привалов Игоря вызвали в штаб корпуса для объяснений по поводу новой должности в дивизии. Он проголосовал на шоссе, подобрал его попутный фургон с радиостанцией, в пути разговорились. Ребята, давно тут воевавшие и державшие радиосвязь с крупными штабами, объяснили старшему лейтенанту, лишь вторые сутки находившемуся на этом участке фронта, существующую обстановку. Дело представилось так. Не умея командовать войсками, тем более в условиях подвижного фронта, смершевцы умудрились на одну и ту же территорию вывести войска Ленинградского, Второго и Третьего Прибалтийских фронтов. Получилась форменная Ходынка, и Игорь вломился именно в эту драматическую неразбериху. Смершевцы накрутили все, что умели, — понаставили сплошные заградотряды, заблокировали передвижения войск, их маневры. Но ни диверсантов, ни шпионов как-то не удавалось обнаружить. Немцы, наверное, сказали смершевцам спасибо за неожиданную передышку в нашем наступлении, в их преследовании. Наши войсковые соединения, наперемешанные смершевцами, пришлось потом почти две недели растаскивать, разбираться, кому куда наступать и с какими задачами. Причина же смершевской активности была проста: война заканчивалась, противник отступал, уплывали возможности наполучать орденов-званий, вот и подсуетились… В. Богомолов явно писал свой роман по материалам, донесениям, отчетам именно смершевцев, не исключено, что и по их заказу, отсюда, как понял из разъяснений попутчиков Игорь, и расхождения в оценке происходящего.

В штабе корпуса, куда он наконец добрался, обещали все утрясти с должностью «как только, так сразу». Заодно определили в полк переводчика лейтенанта Кацмана Исаака Григорьевича, почтенного — для Игоря — лет 40–45 ленинградского архитектора. Как потом выяснилось, во время блокады его, умирающего от голода, подобрали на улице солдаты, накормили, а когда узнали, что он знает немецкий язык, определили к переводчикам. Но в разведотделе корпуса Кацман не сошелся характером с начальством, посему его «опустили» в полк.

Игорь любил людей нетривиальных, именно таким и был Кацман — аккуратен, вежлив, нетороплив — одним словом, петербуржец, они быстро нашли общий язык. Но иногда Игорь клокотал: идет бой, он с переднего края по рации срочно передает обстановку находящемуся при штабе Кацману. Надо быстро нанести на карту данные разведки о противнике. Исаак Григорьевич принципиально не признавал, полагая глупостью, всякие шифровки и коды вроде «огурцов не хватает» или «карандашей перевести в квадрат такой-то» и говорил в эфир прямым текстом, повторяя при этом, как он все понял. И, когда Игорь попробовал на него в сердцах рявкнуть в микрофон, чтобы тот говорил и работал побыстрее, Исаак Григорьевич, игнорируя боевую обстановку, ответил: «Игорь Александрович, я так не умею, и вообще, если будете ругаться, я отключу рацию, пока вы не успокоитесь!». Возьми ты его такого за рубль двадцать, разговаривает в бою, как в ленинградской квартире по телефону.

Для себя Игорь отметил интересное, многократно проверенное наблюдение. В госпиталях, несмотря на длительное лежание рядом, в одной палате, с людьми не завязывались дружеские отношения. Каждый сам за себя, каждый со своими болями, страданиями, при внешне внимательном и даже заботливом отношении друг к другу, взаимопомощи. А вот душевных узелков не получалось. Чаще всего человек как бы замкнут сам на себя. Другое дело на передовой, тут складывались подчас удивительные взаимоотношения сердечности, дружбы, которая потом протягивается ниточками через годы-десятилетия. Наверное, потому, что без взаимопонимания, без надежды на взаимовыручку, поддержку в окопе просто не выжить психологически, там человек на пике своих моральных возможностей. И еще — далеко не последнее обстоятельство в отношениях, особенно для людей с червоточиной в душе, — страх самосуда. Будешь сволочью — пойди, докажи потом кому, что не шальная пуля догнала тебя. На передовой, как нигде, важнее всего чувствовать, что рядом надежный человек справа и не менее надежный — слева. А уж в разведке надежда на каждого, как на самого себя, как на пальцы своей руки. Дрогни один — всем конец, и это создавало спайку сначала чувством взаимоответственности, а потом уж и дружбы.

 

Прибалтика — не Россия

Жизнь в новой фронтовой обстановке затягивала. Пока «разваривали» смершевскую кашу, переподчиняя снова соединения командармам, полк приблизился к Резекне и вступил в активные боевые действия. В основном преследовали отступающие немецкие части, но кое-где противник закрепился серьезно и уходить намерений не имел. Бои вспыхивали то там, то здесь, а разведка, как всегда — впереди.

«12.9.44… Дорогие мои! Жив. здоров, был несколько дней в боях. Обстрелялся. Позади уже самое главное — первые бои после пребывания в тылу. Сейчас в походе, в Прибалтике, о наших делах вы читали в газетах…»

Подошли к Вилянам в походном порядке, разведка — на своем месте, в голове колонны. На пересечении шоссе и железной дороги обнаружили заслон противника. Немцев — не менее роты, а разведчиков — неполный взвод, в задачу разведки бой не входит, тем более — силы неравны, но пока полк предупредишь, а он — на подходе, можно и не успеть…

Еще по опыту боев под Старой Руссой Игорь всегда таскал в разведку трофейные фаустпатроны. Над ним подшучивали, считали блажью, но он-то знал, что к чему, тем более что наши тут еще фаустпатроны применять не пробовали. Уходить надо было под прикрытием, и Игорь пальнул фаустпатроном по стоявшему у переезда товарному вагону — все равно по чему: патрон должен обо что-то стукнуться, тогда взрыв наделает много шума, и можно будет благополучно отойти. И вот фауст долбанул по вагону, в котором оказались боеприпасы! И начали рваться, да и как! Осколки полетели во все стороны и до небес! Немцы рванули в одну сторону, а наши разведчики — в другую. Шороху навели — будь здоров, своих тем самым предупредили и заслон немецкий разогнали. Авторитет разведчика Бескина в полку утвердился, к нему стали прислушиваться.

На водохранилище Айквисте разведчики выбили охрану электростанции. Впереди была Мадона. Подвижная группа разведчиков на «Виллисе» была в городе первой, быстро прочесали город — немцев не было — ушли.

В Мадоне дивизию поставили на переформирование. Городок поражал чистотой, благопристойностью, уютом, на улицах пышно доцветали ярко-алые канны, туи самых разнообразных форм, развесистые деревья и пирамидальные, как кипарисы, и прочее придавали городу забытую южную прелесть, Поселились по-человечески, в домах с постелями. Игорь за долгие недели впервые обстоятельно отмылся, привел себя в порядок. На улице с удивлением увидел действующую парикмахерскую — первую за дни войны. Парикмахер-латыш принял его не то чтобы подобострастно, но с профессиональным пиететом. Беседу вели по-немецки. Игорь похвалил парикмахерскую, оказалось — это филиал, но в эти дни нет клиентов. Родился каламбур из филиала — «фелехалл» — пустой зал. Каламбур был принят отлично, латыш даже платы не взял. А как приятно было чувствовать себя чистым, подстриженным, гладко выбритым, свежим — это за много дней. Цивилизация — это хорошо! В Мадоне хотелось остаться, любоваться осенними цветами, забыться, отключиться от войны… О том, что первыми вошли в город разведчики под командой старшего лейтенанта Бескина, через много лет узнали по документам местные юные краеведы и курсанты военного училища. При въезде в город на каменном откосе много лет, как потом рассказали Игорю, долго сохранялась памятная надпись, сделанная горожанами к одному из Дней Победы.

Через несколько дней Мадона приглянулась начальству под какой-то крупный штаб, а полк передислоцировали неподалеку — на мызу Эргли, где задержались еще на неделю. Игорь не терял времени даром, в красивом доме типа замка оказалась отличная старинная библиотека. Набросился на книги, как голодный. Среди книг, многие из которых были и на русском, попалось даже двенадцатитомное, изумительно иллюстрированное старинное издание «История проституции», где, например, Клеопатре и Екатерине Второй было посвящено по тому. По вечерам офицеры развлекались — Игорь читал, переводя им с немецкого, цветными иллюстрациями восторгались…

 

Фельдпоnицай Руфь

Полк повернули на Ригу. Бои шли уже за каждый клочок, потери были большие. Как-то после дневного боя за Сунтажи перестрелка затихла, наши и немцы оказались на разных склонах небольшой высотки. Игорю доложили, что на нейтралке стонет раненый немец, зовет на помощь, решили взять «языка». Поползли, в темноте услышали, что раненого окликают. На помощь с той стороны тоже ползут. Стали дожидаться: брать раненого ненадежно, вдруг отдаст богу душу еще до допроса, а тут ползут здоровые. Сделали засаду, благо разведчиков наших было человек десять.

На помощь немцу раненому ползли двое. В плен их взяли тихо — всех троих: раненого, фельдфебеля и офицера-женщину из военно-полевой полиции. По дороге на командный пункт раненый преставился, а остальных Игорь сразу же допросил. Доложил по рации в дивизию развед-сводку, в том числе и результаты допроса пленных. Из дивизии доложили в корпус, оттуда приказ: с женщины глаз не спускать, начальник разведки лично за нее отвечает, ждать для нее особый конвой из корпуса.

На следующий день полк вывели из боя, поставили на 3–4 дня на пополнение. Все эти дни женщина жила в землянке Игоря под охраной. Поговорить время было.

гecтaповкa Руфь

Руфь Шнееман, ровесница Игоря, родом из Кенигсберга, С детства была в гитлерюгенд. Потом пошла работать в гестапо. Убежденная до обожествления идеи нацистка. Когда ее брата отправили на передовую, она попросилась туда же, в военную полицию (аналог нашего СМЕРШа). К брату и ползла на помощь с фельдфебелем. К русским относилась презрительно. «Вы недочеловеки, недостойны быть среди цивилизованных народов Европы. Мы понимаем, — говорила она, — эту войну мы проиграли, но с вами воевать невозможно. Вы дикие люди, никаких правил не признаете. Все равно Великая Германия восторжествует, и вам укажут ваше место. Что заслужили, то и получите».

Презрение Руфи к пленившим ее было смешано с брезгливостью ко всему, что она видела: убогому быту землянки, тем более — жилищу обер-лейтенанта Игоря, к грубой пище, которую ординарец приносил в одном котелке на двоих — для нее и старшего лейтенанта, к солдатам, которые ее стерегли. Это была умная женщина, она все понимала, даже, может быть, глубже, чем начальник разведки Бескин.

Через несколько дней за пленной гестаповкой прислали конвой. Прощалась она очень церемонно. Поблагодарила за гуманное обращение, за то, что Игорь не воспользовался ее беззащитностью, чего она опасалась, за то, что ее не пытали и даже сносно кормили. Потом попросила разрешения обратиться с последней просьбой, как офицер к офицеру: «я знаю, что меня сошлют в Сибирь, и я оттуда не вернусь, там погибну. — Она протянула Игорю маленькие фото: — Моя фотовизитка, и фото моего дома, где в Кенигсберге живут мои и брата родители. Прошу вас, сообщите родителям о судьбе их детей».

Дом в Кенигсберге, где жила Руфь

Фотографию ее в форме Игорь брать отказался, выбрав среди прочих мирную карточку красивой девушки в обычном платьице. Она хотела написать на обороте фото адрес и записку. Игорь решительно воспротивился. Гестаповка не знала, что такое СМЕРШ! Им только такого и надо было: записка-поручение, явка от немецкого офицера гестапо и пр. и др. и — искать ветра в поле, точнее, в Сибири и самому Игорю по соседству с пленной гестаповкой…

 

Вперед, вперед!

В ходе нашего наступления сопротивление противника было таким яростным, что потери превышали все ранее виденное. Дивизию приходилось каждые 7-10 дней выводить из боев на пополнение, а на ее место заступала следующая за ней из второго эшелона. Повернули в обход Риги на Бауску — последний оборонительный рубеж немцев перед Ригой.

Полк получил предупреждение, что в 9.00 полетят наши штурмовики, нанесут удар по позициям врага перед Бауской, а затем — наша атака. Погода ясная, 9.00 — штурмовиков нет, 9.30 — нет, 10.00 — штурмовиков нет! В 10.30 командование решило идти в атаку без поддержки авиации. Атака прошла успешно, прорвали первую линию обороны, продвинулись вглубь на пару километров. Немцы предприняли контратаку с огнеметами и танками. Пришлось круто, но и контратаку отбили. И тут, здрасьте-пожалуйста, почти касаясь верхушек кустарников, понеслись наши штурмовики. В эпоху технических средств связи командование не сочло нужным вовремя предупредить летчиков о новой ситуации, и они шарахнули по бывшим позициям немцев, где уже несколько часов находились наши. Среди разрывов стоял такой мат, что пилоты должны были услышать. Уцелеть от немецких огнеметов, пуль, осколков — и отдать богу душу от своих снарядов — глупее ничего не придумаешь. Мать его… наше талантливое командование!

Один из реактивных снарядов со штурмовика разорвался совсем рядом с Игорем, и его сильно контузило. Состояние — хуже не придумаешь: как будто изнутри накачали воздухом, глаза того и гляди выскочат из орбит. Но очки снова целы! Барабанные перепонки — выскочат наружу, ноги не держат, все время идет желудочный сок. В таком виде на тот свет? Не устраивает! А тут еще что-то стряслось с медициной, которая, видно, тоже была в шоке от дурного налета. Короче, медиков рядом не обнаружилось. Оказали, как могли, первую помощь, уложили на телегу, и в тыловых подразделениях полка Игорь двинулся дальше. Потери полка в этот день были кошмарными, на чью-то душу лег тяжелейший грех, если у того человека была душа. Пришлось снова останавливаться на пополнение, и в боях за Ригу полк не участвовал.

«24.10.44…Сегодня у меня два-три дня передышки между боями. Создал нехитрый солдатский уют, выспался, разувшись, подшил воротничок, почистил сапоги. Досталось в эти дни крепенько… Работенка моя идет неплохо. Какой-то корреспондент выхватил меня на днях аж из пожарища станции Сунтажи, усталого, закопченного, грязного, да в таком виде и снял в газету… Пленных фрицев у меня хватает, по 10–12 человек в день, некогда всех допрашивать…»

Поставили на охрану спиртоводочного завода, дали стрелковую роту и приказали действовать от имени командования полка. Игорь расставил караулы около цистерн, вокруг складов, и вовремя!

От проходящих по соседней дороге пехотных подразделений отбивались достаточно успешно, не подпуская их к цистернам. Но потом показались танкисты! Они спокойно из пулеметов пальнули, из цистерн брызнул спирт. С танками уже ничего сделать было нельзя. Игорь готов был дать команду стрелять по танкам, но его вовремя одернули — они же по нам из пушек шарахнут! А спирт продолжал литься! На землю! Тут уж не только пехоту, но и часовых было трудно удержать от соблазна подставить каску, котелок, пилотку — все, что есть под рукой. С огромным трудом удалось установить порядок. К счастью, на дороге показалась на машинах группа высокого начальства. Они вмешались, помогли шугануть и командира танкового батальона, и пехоту. Караул быстро заделал дыры в цистернах деревянными пробками.

Ситуация не такая уж необычная, но у нее было продолжение.

Через 30–40 лет в Сибири, в Братске, на одном из торжественных заседаний по случаю Дня Победы за столом в президиуме среди ветеранов разговорился Игорь с соседом — где кто воевал. Рядом с ним оказался командир того самого танкового батальона, что стрелял в цистерны. Его тогда разжаловали за эту историю из капитанов в старшие лейтенанты, дали роту, остался жив! Так-то пересекаются пути человеческие.

Дивизию двинули на Добеле-Салдус с задачей отрезать Курляндскую группировку немцев, перекрыть пути поступления к ним боеприпасов и продовольствия, не дать уйти в Восточную Пруссию. С большими боями взяли городок Ауце на берегу обширного озера, которое было приказано форсировать. Дали штук 60 виллис-лодок, и силами около 200 человек разведчики дивизии подготовили этот переход. Игорь помимо разведчиков прихватил еще и минометную роту.

Утро было на редкость удачное — тишина, туман, ничто не колыхнется, вода матовая, белесая — молоко. В лодки погрузились в полной тишине. Одно огорчало — не было военных карт, только масштабные географические. Подплыли к противоположному берегу, а высаживаться некуда! Берег — сплошное болото, то-то его немцы и не охраняли. Но задачу выполнить удалось, минометчики оказались как нельзя кстати — прямо с лодок огневым налетом по тылам саданули весьма чувствительно для немцев.

А вот дальше… дальше были Ариши. Очень интересный городок ли, село ли, по-военному — большой населенный пункт. В городке одна улица, протянулась она по перемычке — природной дамбе между двух огромных озер. Этакий городок-бантик, улица — единственная дорога, держащая огромную территорию. Разведчики под командованием Игоря проскочили на мотоцикле весь городок — тишина, покой, немцев нет. Доложили. А разведчиков в таких случаях немцы не трогали. И командир разведки таки попался в ловушку. Сунулись в городок основные наши силы, и пошло-поехало. Комполка рассвирепел, готовый с кулаками кинуться на Бескина. «Ах там нет немцев? Ну и бери городок сам!»

Бой шел трое суток. Вообще-то промашка разведки дела не меняла. Все равно такой опорный пункт пришлось бы брать с трудом, уж больно выгодное положение занимал городок. Наконец, проскочили и Ариши, озера кончились, вышли из болотистой местности.

«7.11.44…Праздник у меня прошел довольно тяжело. За сутки 6 немецких контратак с танками и огнеметами. Только сейчас, к ночи, смог смыть с себя осеннюю грязь и пороховую копоть… Через мои руки проходят десятки немцев — грязные, дрожащие, жалкие. Вот сейчас лежит полный стол документов, руки не поднимаются их разбирать…»

«28.11.44…Обо мне не тревожьтесь. У меня все есть, всем хорошо снабжают… если не свои, то у немцев собираю недостающее — конверты, бумагу, карандаши…»

 

Дважды не Герой Советского Союза

Случайности, случайности. Как много они определяют на фронте! Секунды, сантиметры, услышанный шорох, звук…

Латвия — страна хуторов, которые, как правило, при подходе наших войск либо оставлялись жителями, либо уже давно пустовали, так как были разбиты в ходе боев, сожжены. Около одного такого хутора оказалось кладбище с длинной стенкой из гранитных блоков. Стенка — хорошее укрытие и не только от пулеметного огня, но и от артиллерии. Теперь даже никто не вспомнит, почему немцам так необходим был именно этот разбитый хутор. Разведчики отбивали атаку за атакой. В конце концов немцы двинули на хутор десяток танков «пантер» и «фердинандов». Бескин, оказавшийся в этой ситуации старшим, лихорадочно соображал — нет не только ни одного противотанкового ружья, даже фаустпатронов. Человек двадцать набилось в каменный погреб разбитого дома. Танки приближались. Радист дивизии, оказавшийся в отряде, с ужасом смотрел на Игоря.

— Передавай команду! — Сердце старшего лейтенанта на миг онемело.

— Передавай команду! — еще раз решительно крикнул каким-то чужим голосом. — Вызываю огонь на себя!

По этой команде все наши орудия в окрестности обязаны перенести огневую мощь в эту точку. Несколько человек в панике заорали на командира, кто-то кричал, что пристрелит его, но команда была передана. И наверху началось!

До жути стало понятно, какой джинн был выпущен из бутылки: танковые снаряды готовы были измолотить погреб в щебенку, но мощные своды держали удары. Каждый выстрел — танковый ли, нашей ли артиллерии, теперь отдавался в пульсирующей голове: «Мимо! Не мой, не мой, не мой». Игорь сидел, плотно прижавшись к кирпичной стене, и вдруг стену сильно толкнуло. «Мой!» — охнуло сердце. Перед лицом на расстоянии вытянутого локтя кирпичи вспухли, и, как в замедленном кино, раскрылся цветок, и, прежде чем осыпаться кирпичной пылью, из него выпала на пол раскаленная болванка — сердечник подкалиберного снаряда…

Наверху стоял стон, взрывы сливались в рев. Налет был как вечность — минут десять. Игорь лихорадочно соображал — когда давать отбой. Попытался выглянуть в пробоину В стене. То, что он увидел, вернуло ему способность рассуждать: два танка горели, остальные разворачивались! Радист по рации с радостью закричал новую команду: «Отбой!» Люди повыскакивали из подвала под прикрытие стенки. Танки отходили.

Игорь увидел, что из одного горящего танка высунулся из башни человек, пытаясь спастись, и снял его автоматной очередью. Больше никто не показывался. Офицер в кожаной куртке так и завис, зацепившись внутри за что-то ногами. Выждав немного, пригибаясь к земле, Игорь подбежал к танку, потянул за куртку, вытряхивая документы, пока до них не добрался огонь. Сбоку свесился планшет с картой, рванул его с ремня. Быстро глянул на карту: карта минных полей — офицер был из саперов. Когда некоторое время спустя рассмотрел карту подробнее, оказалось — карта минных полей чуть ли не всей Восточной Пруссии и Мемельской области. Недолго думая, написал донесение и со связным отправил карту командиру полка.

За команду «Огонь на себя» по всем положениям безоговорочным было представление к званию Героя Советского Союза. Представление так и не было сделано. Как потом объяснили политработники — у Бескина было партийное взыскание за утерю карточки кандидата в партию. Вот уж… хотелось по-русски оценить эту ситуацию, а помягче — «в огороде бузина, а в Киеве — политработники…»

Стало известно позднее и другое, что Героя Советского Союза за ту самую карту минных полей Восточной Пруссии получил кто-то из командования. Вот тебе и случайность, плюс другая, минус партвзыскание!

К званиям Героев представляют только в нормальной, неидеологизированной армии. Подвиг — есть подвиг, а не деяние в честь чего-то или кого-то. И какое отношение к этому имеет украденная с кителем кандидатская карточка — картонка о принадлежности к партии и пиетет картонки, возведенный в абсолют? Жизнь человеческая дешевле была картонки. И еще раз пожалел Игорь, что не сказался в новом полку беспартийным.

А от того боя только и осталось как память — непривычно тяжелый для руки маленький черный снарядик, пощадивший в бою дважды несостоявшегося Героя Советского Союза.

Насчет карты сведущие люди объяснили потом простаку Бескину: надо было в зубах самому тащить эту карту по начальству… Маршал Баграмян в свое время сообразил, когда его танки вышли на берег Балтики, нарочным отослал бутылку балтийской воды лично Сталину — и соответствующие награды, почести. Неважно, что его танкистов оттуда потом оттеснили и добивать немцев в этом месте пришлось другим, пехтуре.

Разведчикам хитрости, смекалки не занимать, вот только не в деле добывания наград, об этом думать некогда.

Кстати, когда брали Виляны, Мадону, как выяснилось позднее, 26-я дивизия, «родная», была переброшена из-под Нарвы южнее Мадоны, и две дивизии, 123-я и 26-я, некоторое время были почти рядом. Знал бы, говорил потом Игорь, перебежал бы в свою. А затем 26-ю кинули под Кенигсберг, и пути дивизий разошлись. Это были еще Отголоски смершевского руководства боевыми действиями, когда «все смешалось в доме армейском…», когда Дивизии двигали на манер шахматных пешек, тысячами людей затыкали бреши неграмотных решений.

 

Его величество — случай

Случайности, случайности… После взятия Ариши расположились на почти целом хуторе Целавас, можно было привести себя в порядок, отдышаться, выспаться после трех суток боев. Под вечер даже вытащили из разбитого флигеля уцелевшее пианино. Начхим полка был не только не чужд музыке, но и прилично играл на фортепиано. Начал наигрывать что-то возвышенно-печальное, из классики. Играл проникновенно, даже как-то молитвенно. Предчувствие какое-то было, что ли? Вокруг расположились слушатели.

Шальной снаряд — он и есть шальной, непонятно, с какой стороны прилетел, наш ли, немецкий? Рванул в ту самую точку, где секунду назад звучала музыка, были люди, стоял инструмент. Несколько человек было убито, ранено. Война!

Ночевать все же надо. Расположились в доме, даже на кроватях. Ночью Игорю срочно потребовалось спуститься вниз из дома. Именно в эти секунды другой шальной снаряд врезался в стену дома, прямо под тем местом, где стояла его кровать, на которой он только что лежал, взорвался в комнате этажом ниже, где, по счастью, никого не было, не было больше и кровати.

Настало утро. Позавтракали вроде спокойно, и тут: «Воздух! Ложись!» Прыгнули в какую-то щель. Игорь так придавил командира полка, что тот должен был остаться плоским на всю жизнь. Оказавшись лицом вверх, сам Игорь готов был стать площе земли: прямо на них заходили немецкие бомбардировщики, посыпался черный горох — бомбы, и с тоской и холодком под ребрами он подумал, глядя в небеса: вот этого только и недоставало!

Как ни странно, второй год на фронте, столько атак, артналетов, а вот под настоящую бомбежку попал впервые, да еще рассматривая летящие на голову бомбы. В те места, где действуют разведчики, бомбить не летают, там других неприятностей под завязку…

Отбомбились, сволочи, улетели! Может, заметив расположение войск, сбросили оставшийся бомбовый груз? Не специально же летели бомбить хутор! Оказалось, где-то рядом, в радиусе километра, располагался штаб нашего крупного воинского соединения, под сурдинку бомбы, предназначавшиеся штабным, достались другим. Случайность!

Бог мой, сколько этих случайных секунд, сантиметров, шагов! Еще под Старой Руссой сел как-то Игорь на пеньке недалеко от командного пункта полка, минутка выдалась тихая, подложил на колено планшет, взялся за письмо маме, домой. Одиночный шальной снаряд разорвался неподалеку, в ветках сосны. Брызнули осколки, один — прямо по письму маме, прошил и планшет. Ну куда такое отправлять, писать новое уже не было времени, да и планшета жалко.

Особенно почему-то «любили» Игоря шестиствольные минометы — «ишаки», как их звали наши за ишачий вопль при выстреле. Как всегда, после боя разведчики полезли на нейтралку поискать документы на убитых немцах. Их заметили. Взвыли шестиствольные минометы. Взрыв был рядом, удар пришелся по щиколотке. Оглянулся на ногу, пошевелил, вроде все в порядке, крови нет, нога шевелится, а в сапоге дырка — с куриное яйцо. Осколок пробил тройную складку яловых сапог на сгибе и запутался на излете в портянке. Игорь откатился в ложбинку, садиться в снег не хотелось, уселся на замороженного фрица, снял сапог, вытряхнул еще теплый осколок. Жаль сапог, хорошая была пара.

Давно известно, что риск бывает и от ухарства, бравады, а бывает — и от простой лени. Шли как-то из одного полка в другой. Надо было пересечь полянку, которая хорошо от немцев просматривалась и была пристреляна. Обходить — километра полтора, напрямик — метров триста. Разведчиков — человек 10–12, решили группой — срезать угол. Первым ринулся спокойный, уравновешенный Кацман — быстрыми шагами пересек полянку. Дошел. За ним махнули и остальные. И тут немцы взвились и накрыли полянку из шестиствольного «ишака». Залегли. Деваться некуда, на головах касок нет. Игорь прикрыл голову прикладом автомата, и вовремя — по нему сыпануло мелкими осколками. Оставалось только вжаться в землю, распластаться. Впервые он поймал себя на мысли, лихорадочно бившейся в голове: «Господи, ну зачем я такой большой, стать бы маленьким, как вот эти букашки в траве около глаза». И увидел себя вдруг как бы сверху: маленькая жалкая фигурка стелется в травах, сжимается в комок средь разрывов. Наверно, это душа посмотрела на него сверху, а потом вернулась обратно. Пока немцы несколько секунд перезаряжали миномет, со скоростью, достойной чемпионов, все живыми выскочили со злополучной полянки. И вот так изо дня в день: случайности, секунды, сантиметры, шаги…

 

«Трубят егеря!»

Танки, те самые, Баграмяна, что прорвались к Балтийскому побережью, никак не могли заткнуть выход Курляндской группировки немцев, посему в образовавшийся прорыв кинули пехоту по направлению Лиепая — Клайпеда. Немцы отступали по дороге Рига — Лиепая через Салдус, где пересекаются железная и шоссейная дороги. Дивизия двигалась параллельно немцам, но южнее. И те и другие шли точно на запад. Разведку на марше приходилось вести, как говорят специалисты, на открытом фланге. Все еще было перепутано с августа месяца. Никакой ясности так и не наступило: кто справа, кто слева и есть ли вообще кто-то, кто впереди? Двигаться старались ночью либо на рассвете под прикрытием сентябрьских туманов, благо осень была необычайно теплая. Передвигаться днем было невозможно — все пространство вокруг хорошо просматривалось, а значит, и простреливалось.

Разведка чаще всего пользовалась именно утренними туманами. Как-то перед рассветом в полной тишине в молочном тумане разведчики осторожно продвигались, прощупывая путь для дивизии. По карте Игорь обнаружил — впереди должна быть протяженная лощина, хорошее укрытие для движения. Решили проверить эту лощину, достаточно ли она длинна и глубока для движения днем.

Действительно, лощина была, нашли вход в нее и двинулись по дну в неподвижном слоистом тумане. Впереди из тумана выступили очертания сидящих солдат, наших, причем солдат много. В полной тишине они сидели по обе стороны откосов с винтовками как-то наперевес. Отдыхают, что ли? Разведчики остановились в нерешительности. Значит, кто-то впереди есть? Насторожило, что все эти десятки видимых в тумане солдат как-то неестественно неподвижны. Окликнуть — опасно. Подошли все-таки поближе — никакого внимания. Тронули первого — мертвый! Второй, третий… Ран не видно. Впереди на десятки метров, дальше не видно — мертвые. Жуткая картина в оползающей кисее тумана. Прошли еще вперед. Почувствовался легкий, раздражающе горьковатый запах. Игорь тут же приказал:

— Все наверх, из лощины, быстро!

Противогазов ни у кого нет, их давно выбросили за ненадобностью, тем более в разведке. Наверху отдышались от подъема, от запаха. А туман внизу как бы постепенно проглотил пугающую, безмолвную картину. Кругом — ни живых наших, ни немцев, только кроваво-красные, оранжево-желтые пятна осенних кустов, деревьев размытыми туманом полотнищами плывут и исчезают, да настораживающий шелест жухлых трав под ногами. Никто не решается заговорить даже шепотом. Сегодня это назвали бы сюрреализмом, а тогда было нехорошо на душе и без мистики.

Очнувшись от уплывшего в тумане видения, Бескин срочно направил связного с донесением в штаб, а разведчики двинулись дальше. Позднее комиссия, прибывшая на место, установила — немцы применили отравляющие вещества. Всем срочно выдали новые противогазы.

С тех дней минул не один десяток лет, сменились поколения. У молодежи — строителей Братской ГЭС в начале семидесятых годов был культ песни, особенно бардовской, сочиняли и сами. Собирались у Марчуков — старожилов стройки. В один из таких вечеров-чаепитий кто-то запел среди прочих новую песню Галича «Ошибка», тогда еще малоизвестную, а сегодня ставшую бардовской классикой. Для всех песня звучала впервые, как и для Игоря, бывшего среди той молодежи. И для меня.

Игорь вслушивался в слова, четко и жестко сказавшие о высокой трагедии. И вдруг память вернула ему давно забытое: кроваво-красные купы кустарников, расплывающиеся в тумане, и солдат, сидящих вдоль откосов оврага. Что это? Высокий поэтический вымысел? Не может быть! Не может быть это простым совпадением! Почему-то не стало хватать воздуха ветерану, встал, отошел к окну.

Но в песне «мы похоронены где-то под Нарвой» и «где полегла в сорок третьем пехота». В сорок третьем Нарва была у немцев, боев там не было. А может, это другой случай? Наверно, немцы не раз применяли газы? Позднее Игорь сообразил. Да, там есть строчки: «…вот мы и встали в крестах и нашивках…». Конечно, это о Первой мировой…

Песня кончилась и все подавленно молчали. «А знаете, — тихо сказал Игорь, — я это видел собственными глазами, не охоту, а солдат, была осень 44-го, был туман. Я видел этих солдат, мертвых, с винтовками». Тишина стала изумленной и еще более густой.

Поэзия рикошетом вернула видение войны.

 

Бескин — гут, Гитлер — капут

Через несколько дней заняли позиции под Салдусом, по существу, стали в оборону. Немцы Курляндию сдавать не собирались. Оставалось их доколачивать, стычки продолжались октябрь, ноябрь.

Несмотря на упорство противника, для разведчиков была благодать — «языков» хоть отбавляй, в том числе много перебежчиков. Далеко не все немцы под конец войны, который уже просматривался отчетливо, хотели уйти к праотцам. Перебежчикам давали у нас пропуска-пассиршайн и отправляли обратно — агитировать сдаваться в плен. И приходили, когда узнавали, что у русских не убивают. Как-то позвонили из батальона и сообщают, что объявился перебежчик, который мчался по нейтралке и кричал: «Бескин — гут, Гитлер — капут!». Потом он объяснил, что свой пропуск в плен он где-то потерял в окопах или на нейтралке, а поскольку солдат, сагитировавший его переходить к русским, очень хорошо отозвался о командире Бескине — вежливом и доброжелательном, который хорошо допрашивал, то он решил воспользоваться этой фамилией как пропуском. Конечно, похохотали. Тут же газетчики схватили забавный материал и под таким же заголовком тиснули во фронтовой газете.

Среди перебежчиков оказался даже Отто Пик, брат Вильгельма Пика, тогдашнего председателя Компартии Германии. Допрашивать его не разрешили, только приказали проверить документы и быстро увезли под охраной: Пик шел с каким-то заданием от коммунистов Германии.

Только за два месяца, лазая с разведчиками в поиски, Игорь собственноручно привел 22 языка — своеобразный рекорд. Газетчики оказались тут как тут, узнав о таких цифрах, тем более что линия фронта как бы застыла на месте, значительных боевых операций не проводилось, а значит, по фронтовым меркам было сравнительно тихо.

«8.12.44…Сейчас у нас спокойно — самая горячая пора для разведчиков. Таскаем понемногу фрицев из траншей. Вчерашний очень перепугался „Ивана двухметрового роста“, моего разведчика, даже заикался бедняга…»

Во фронтовой газете поместили фотографию Игоря: «И.А. Бескин — умелый офицер-разведчик». Командир дивизии отправил в Москву отцу благодарственное письмо, от отца пришел ответ, все это газетчики — в набор. Начальство, испытывая угрызения совести за то, что человек, в одном бою дважды заслуживший звание Героя, не удостоен даже малой награды, расщедрились. Игоря сфотографировали под знаменем полка, что по уставу — самое высокое поощрение, даже выше представления к правительственной награде. Но это кому как. А на фото во фронтовой газете — молоденький офицер в очках-колесах, худенький, впору за древко знамени спрятаться, настолько худ. Политработники даже сняли партвзыскание за утерянную карточку и торжественно приняли в партию. Вся эта достаточно убогая начальственная суета была казенной по сути и лишена тепла. И тем более приятной неожиданностью было узнать от родителей о письме командира дивизии, а затем прочесть ответ из тыла, напечатанный в нескольких фронтовых газетах.

Лейтенант Бескин И.Д. Почетное фото у знамени полка, 1944 г.

И вот через десятилетия оказалось небезынтересно снова перечитать тексты писем, которыми обменивались фронт и тыл не в частном порядке личной переписки, а письма, которые отправляли командиры подразделений в семьи отличившихся бойцов, письма, имевшие особую ценность для близких в тылу, с тревогой ожидавших только официальных похоронок. Письмо, отправленное с фронта родителям разведчика, так и называлось — «Похвальное письмо»:

«Дорогие Александр Михайлович и Мария Анатольевна! В боях за полный и окончательный разгром немецких захватчиков, за честь, свободу и независимость нашей Родины Ваш сын Игорь показал образцы мужества, смелости и героизма, с честью выполняя высокий, священный долг перед Социалистической родиной.

Командир 123-й дивизии Шумский… Полевая почта №…»

Боевые подвиги Вашего сына еще более умножают славу советского оружия и доблестной Красной Армии. Мы гордимся тем, что в составе нашей боевой части служат такие герои, как Ваш сын, — честные, скромные, боевые.

От души благодарим Вас за то, что вы воспитали такого замечательного сына. Желаем Вам счастья, здоровья и долгих лет жизни.

Надеемся, что ваш самоотверженный труд в тылу поможет нам, фронтовикам, полностью разгромить врага и добыть окончательную победу над ним в 1945 году.

Крепко жму руки и желаю успехов во славу нашей Социалистической отчизны.

Письмо оказалось событием далеко не только семейным. Ответ, адресованный на полевую почту, был подписан от имени всего коллектива Главалюминия, где работал отец:

«Сердечно благодарим за теплое, дружеское письмо, которое Вы написали отцу старшего лейтенанта Игоря Бескина — нашему сотруднику инженеру Александру Михайловичу Бескину. Наш коллектив Главного управления алюминиево-магниевой и электродной промышленности СССР гордится славными подвигами воинов великой Родины.

Победоносное движение Красной Армии к Берлину — к сердцу фашистского зверя — воодушевляет нас на самоотверженный труд.

Нельзя переоценить величие и силу советского оружия и доблесть родной Красной Армии в выполнении исторической миссии. Немцы на своей шкуре испытывают сейчас всю тяжесть затеянной ими войны, начинают ощущать те лишения и бедствия, которые они с неслыханной жестокостью и наглостью обрушивали в течение многих лет на многие народы Европы.

Все попытки гитлеровцев отвратить меч возмездия обречены на неудачу. Наши войска под водительством любимого Сталина неудержимо идут вперед. Надеемся, что и ваш боевой отряд в великом наступлении с честью пронесет знамя победы над Германией. Мы верим в вас, наши сыны!»

Письмо было подписано руководством Главалюминия, в том числе и отцом разведчика.

Письмо и ответ на него из тыла были немедленно опубликованы во фронтовых и армейских газетах, из которых Игорь и узнал о такой нетрадиционной форме его поощрения. Такие письма несли особое человеческое тепло, свидетельствовали об отношении к личности и писались нечасто, что и придавало им особую значимость.

Подлинники тех фронтовых газет Игорь со временем передал с некоторыми другими документами в музей на Поклонной горе, музейщики очень просили. Себе оставил оттиски. Но фронтовые письма, сохраненные мамой, лежат дома.

Бескин И. Фото разведчика во фронтовой газете. 1944 г.

«…дорогая мама… я же много раз говорил тебе, что со мной никогда ничего не может случиться, что меня ничто не берет. Это проверено многими боями. И сейчас я уже вконец обстрелялся после госпиталя, воскресил в себе все рефлексы, необходимые для того, чтобы залечь при близком разрыве снаряда и полете пули. Я достаточно осторожен, и работа вовсе не обязывает меня лезть под огонь… Хватит об этом, не волнуйся за меня. На днях я провел очень удачную разведывательную операцию, за которую первым из офицеров удостоился высшей чести в Красной Армии — сфотографирован перед знаменем соединения. Карточку командование перешлет вам…»

Каков вес наград и каковы газетчики, Игорь убеждался часто, но на одном, далеко не единичном случае убедился лишний раз. Предупредили, что над позициями пойдут наши самолеты бомбить Лиепаю-Либаву. Как уже бывало не раз, самолеты в назначенное время не появились. А спустя три часа из нашего тыла показалась «рама» — двухкорпусной «Фокке-Вульф-89», немецкий самолет-разведчик, корректировщик. Ничего хорошего от «рамы» никогда не ждали, кроме больших неприятностей — или бомбежка, или артналет, а то и все вместе. Рефлекс на «раму» у всех был один — сбивать немедленно, чем угодно.

Стреляли из винтовок, в белый свет как в копеечку, пулеметы не доставали. И тут один солдат, по лицу — из Средней Азии, поставил свой ПТР — противотанковое ружье на попа и шарахнул, не глядя, в небеса. И, как говорится, снова к вопросу о случайностях — вляпал точно в «раму». Самолет загорелся, пошел над землей прямо на немецкие позиции — и ахнул! Тут же, как говорится, кстати, по случаю находился военный корреспондент, все произошло у него на глазах. ЗаХлебываясь от восторга — интервью, фото! Через несколько дней — статья в «Красной звезде», а затем указ о присвоении звания Героя Советского Союза. А пока шла газетно-указная шумиха, прикатили в часть летчики и матерились из последних! Самолет-то был наш, из трофейных, летели свои. Но за нераспорядительность и дурную гибель людей, как всегда, никто не отвечал и не ответил.

 

о пользе вечерних прогулок

в дни ноября, по погоде не хуже сентябрьских, активные боевые действия совсем замерли. О противнике, что стоит напротив, уже практически все известно, никаких изменений там не происходит, да и быть не может — это окруженные части Курляндской группировки противника.

Командный пункт полка расположился в густом сосновом лесу. Землянка разведки чуть на отшибе, главное — не на глазах у начальства. Конец месяца, и Игорь с Кацманом сели писать дежурное месячное донесение по разведке. Ну ничегошеньки нового! Наскребли полстранички. В землянке полутьма, мигает «соплявка», как ее называли, — сплющенная снарядная гильза с пулевой дыркой сбоку для заливки солярки и фитиль из сложенного в несколько рядов обрывка портянки. Огонек — это всегда уют, только вот копоти многовато.

А донесение еще надо подписывать у командира полка, а уж потом со связным — в разведотдел дивизии. Короче, отложили дело до утра, которое, как известно, вечера мудренее.

Ординарец Уткин отпущен в кино, Игорь, койка которого была от входа справа, в глубине, снял пистолет, положил его, как всегда, на полку вблизи входа, снял очки, готовясь ко сну, Кацман вышел из землянки поблизости по делам.

Вдруг Игорь услышал, что в землянку спускаются двое, и видит в сумраке землянки, без очков: Кацман прижимает локтем одной руки сползающие штаны, в другой руке — наган, а за спиной — здоровенный немец с карабином на плече. Рванулся к своему пистолету — далеко! На полке рядом — только гранаты, Кацман увидел, как дернулся командир, и поспешно, но спокойным голосом проговорил: «Игорь Александрович, не волнуйтесь, пожалуйста, это я пленного привел». — Игорь плюхнулся на койку и, что называется, в момент тормознул, приходя в себя.

Кацман, выйдя из землянки, как оказалось, полюбовался в тишине ночью, подышал теплыми сосновыми флюидами и присел под сосну. И тут хрустнул сучок, и перед ним вырос огромный черный силуэт. Уж как там Исаак Григорьевич успел выхватить наган при таком состоянии туалета — темное дело.

Немецкий солдат вплотную налетел на Кацмана, заблудившись в ночном лесу. Кроме карабина за плечом, за спиной его болталась катушка с телефонными проводами. Его отправили, как потом сказал пленный, в соседнюю роту, восстановить перебитую связь. Уж наверно этим заниматься ночью в темном лесу несподручно, скорее всего ему нужна была этакая индульгенция для сдачи в плен. Немец оказался страсть каким словоохотливым. Пожилой тотальщик — из последней тотальной мобилизации, был чрезвычайно рад, что война для него закончилась и он будет жив. До последних дней был портным в дивизии, обшивал начальство, но несколько дней назад, когда дела у немцев ухудшились, его перебросили на передний край и вот, дали задание, с катушкой, наверно как более сподручной для бывшего портного.

Нарассказывал много интересного, был даже болтлив. Перебрал весь комсостав дивизии, полков, все мелкие события — кто в отпуск, у кого парадный мундир к награждению, помнил все размеры начальственных телес, костюмов и прочее и прочее. Телефонный провод разведчики тут же подключили к своим системам, а в проводе был букет абонентов, несколько часов слушали, что творилось у противника на телефонах, в том числе почерпнули интересные сведения о том, как видят нас немцы, как понимают, что о нас думают. Донесение разведчиков распухло в тетрадку, пленный оказался очень ценным,

Бескин написал представление Кацмана И.Г. к ордену Красного Знамени за собственноручную поимку исключительно ценного «языка», расписав «в стихах и красках» героизм Исаака Григорьевича.

Награда вскоре пришла — орден Красной Звезды.

Через несколько лет после войны, будучи в Ленинграде, Игорь позвонил Кацману. Тот страшно обрадовался, просил непременно быть у него завтра. 8 огромной коммунальной петербургской квартире, в одной из комнат, столы были выставлены даже в широкий коридор, народу — уйма. Игоря посадили на почетное место во главу стола. Исаак Григорьевич, предваряя тосты и прочее, объявил, что он собрал своих родных и друзей по случаю встречи с фронтовым коллегой. «…но вот, — сказал он, никто из них не верит, что я, старый мирный еврей, такой гуманной профессии, как архитектура, взял своими руками в плен немца-«языка» и привел его к нашим, и вот Игорь Александрович, мой соратник по фронту, по разведке может это подтвердить!»

Игорь встал и сказал: «Могу честным словом офицера подтвердить, что Исаак Григорьевич собственноручно взял ценного «языка», могу даже рассказать подробности этой операции!»

Тут Кацман вскочил и, смешно замахав руками, спешно перебил: «Не надо! Не надо подробностей!»

 

Пушечка и игрушечки

Под Салдусом наблюдательный пункт на нейтралке разведчики разместили в каменном фундаменте дома брошенного, разбитого хутора, который, видимо, был когда-то очень живописен, располагаясь на высотке. Обзор — великолепный, в мирное время любуйся, радуйся. Но в военное время в таком положении нашлись особые ценные свойства пейзажа: это было единственное место, с которого просматривалась железная дорога, чрезвычайно важная для противника, запертого в окружении. Железнодорожное полотно, хотя и проходило по насыпи, от нашего переднего края было хорошо закрыто повышениями рельефа, лесочками, но с этого наблюдательного пункта за пять-семь километров дорога была прекрасно видна в стереотрубу, и особенно тот ее отрезок, что проходил по насыпи.

У Бескина, как всегда, завертелась очередная «идейка» — «достать» железную дорогу. Прикинул все по карте, рассчитал. А тут в полк как раз доставили 57-мм длинноствольные противотанковые пушки, которые отличались высокой точностью и в то же время были легкими, малозаметными, мобильными. Еще под Старой Руссой Игорь попробовал такую пушечку: на старой разбитой дороге, приметив придорожные столбы, как-то «снял» выстрелом первый столб, метрах в восьмистах, затем второй, третий.

Точность поразительная. И вот такую пушечку, договорившись с командиром полка и артиллеристами противотанковой батареи, на руках, аккуратненько, под прикрытием ночи разведчики выкатили на нейтралку, на НП, к пушечке — снарядов штук двести, из артиллеристов как-то не нашлось лихих ребят вылезать днем на нейтралку. Игорь решил все сделать силами привычных разведчиков, а артиллеристов только попросил прикрыть огнем из полковых пушек, чтобы замаскировать точку на НП. Своих верных разведчиков обучил, как быстро восстанавливать после выстрела положение пушки — легкая, она сбивала прицел после каждого выстрела, хотя и уперли сошники в здоровенные валуны.

Утром, часов в семь, на насыпь выполз длинный состав — теплушки, платформы с грузами, классные вагоны. Цель была видна отлично. Игорь скомандовал артиллеристам начать маскировочный налет, который был нацелен по окопам противника, чтобы оттуда не успели проследить огневую точку на НП. И — начали.

Наводил командир сам, вспомнил опыт навешивания тридцати мин от выстрела до взрыва, прикинул, за сколько надо выложить двести снарядов. Все происходящее видел он один в стереотрубу. Первый снаряд положил в паровоз, из него шибануло паром, состав затормозился, дальше снаряд за снарядом пошел укладывать на вагоны — вдоль всего состава взад и вперед. В прицел, в стереотрубу было видно, как налетали вагоны друг на друга, вставали на дыбы, сыпались с насыпи, как из теплушек выскакивали люди, как стали рваться боеприпасы на платформах, в нескольких местах что-то загорелось. Игорь вошел в азарт, выложил весь запас снарядов, и враз все замолчало вокруг, только далеко, в семи километрах, горело, взрывалось, метались люди.

В полку разведчикам сначала не поверили, что один старший лейтенант смог уложить столько снарядов с таким эффектом. Результат-то пока видел один он, в прицел, разведчики слышали только разрывы, а артиллеристы били по окопам. Не поверили и в дивизии, тем более что начальник разведки полка для многих был бельмом в глазу, но кто тогда разгромил огромный состав с техникой, боеприпасами, живой силой? Наконец, через несколько дней взяли «языка» — удача разведчиков того же полка, допрашивал Игорь, с удовольствием слушал, как пленный рассказывал о нападении на состав партизан, правда, потом, сколько немцы ни искали их, ни прочесывали местность, следов пребывания партизанских групп на ней не выявили. Так и не поняли немцы, откуда стреляли, да так точно. В дивизии даже нашлись остряки, заявившие, что Бескин натаскал пленного на нужные показания, но завистникам пришлось языки поприжать, все было точно установлено, доказано, разведчик был позднее награжден за эту операцию орденом Отечественной войны.

Через несколько десятилетий в разговоре с соседом по даче был упомянут Салдус, где сосед служил уже в послевоенные годы. Выяснилось, что тот эпизод с обстрелом поезда до сих пор помнят старожилы, которые и рассказали о нем соседу, бывшему военному.

И вот более чем через полвека Игорь размышлял невесело, сколько же он один угробил людей, техники, но война имеет свои законы, свою шкалу ценностей, хотя и в мирное время, бывало, иногда чесались у него руки — вот сюда бы ту пушечку, вот жахнуть бы по сволочам домашним, отечественным, тутошним! А ситуации бывали за полвека крутыми, и не раз. Тогда перед ним был поезд, набитый врагами, которые имели целью уничтожить и его самого, но сегодня ход мыслей был другим: ну что они — мне, ну что я — им? Тогда был задор, азарт, молодая кровь играла, руки чесались поиграть пушечкой, а враги — всегда враги, их надо было уничтожать, тем более молодому коммунисту. А сейчас в душе горький осадок от тех дней, покаяние какое-то шевелится, душа мудрее головы, тем более молодой, горячей. Жаль, что душа у человека созревает последней, когда близка уже старость. Единственное оправдание находил сегодня разум в том, что при соотношении погибших в войне наших и противника как один к шести спасенных им соотечественников было много больше, чем загубленных тогда немцев.

 

Генералы бывают разные

«14.12.44…Новый год придется встречать странно: снега нет и не предвидится. Грязь — по сравнению с ней ховринская — стерильная повязка хирурга, темнота ночью такая, хоть режь ее на куски и откладывай в сторону, чтобы светлее было, ночи длинные, разведчикам работы хватает…»

«2.01.45…Новый год встретил неплохо, правда, до этого пришлось много поработать — взять пленного на день раньше срока, зато 1-е и 31-е у меня были свободными…»

Первый снег лег на землю, и пришла настоящая зима только на 31 декабря. Через неделю после Нового года приказ: сдать участок обороны другому соединению и передислоцироваться севернее, в район Тукумса. Дивизию сменяли зенитчики и какие-то дорожно-регулировочные части, состоявшие в основном из женщин, впервые попавших на передовую. Участок относительно спокойный, но пришлось все подробно объяснять, вводить в курс дела новичков.

К Тукумсу предстояло пройти более сотни километров пешим строем, частично — на лыжах, которые недавно доставили, перед началом перехода. Бескина вызвали в дивизию. Там со всякими словесными реверансами и комплиментами назначили в головное охранение — карты читал разведчик как никто и быстро ориентировался в обстановке, в дивизии это уже давно поняли. Приказано было прокладывать маршрут на местности по схеме, предписанной сверху.

Двигались вдоль фронта, по рокаде, в двадцати, местами в тридцати километрах от переднего края. Снега много, первые два дня Игорь шел на лыжах, потом ему предложили конные санки, дорогу выдерживал точно, достаточно сказать, что единственный раз, когда начштаба зашумел, что дорога проложена неправильно, и повел по-своему, пришлось возвращать людей обратно и идти по неприметному проселку, который указал разведчик. Схему приходилось выдерживать четко, составлена она была с учетом минных полей на территории движения. Продвигались успешно, кухни поспевали вовремя, а вот с ночлегами было как всегда — кому как повезет, не десятку разведчиков, а тысячам людей, кто в снегу на лапничке еловом, кто в шалашике, кто в заброшенной землянке, а спать хотелось в тепле, хотя морозы были некрепкие. В землянках, в заброшенных сараях набивалось в несколько ярусов. Людей тысячи, землянок на месте бивака две-три, вот и отбиваешься ночью от чьего-то сапога, который норовит тебе в лицо попасть.

Через трое суток заняли оборону в назначенном месте, сменив предшественников. Как всегда, первое — выяснить обстановку. О чем рассказали предшественники, выслушай, но на веру не бери. Ситуация, как бывало не раз, менялась за несколько часов, а участки обороны сильно растянуты.

В разведку ушла сначала разведрота дивизии, завязалась перестрелка, начальник разведки был ранен. На его место быстро переместили заместителя, а Бескина определили заместителем начальника разведки дивизии. В разведотделе дивизии встретили недружелюбно — ишь ты, герой, прославленный этакий, в газетах про него пишут!

«10.02.45… У меня завелась очень обширная корреспонденция — пишут бойцы-разведчики из госпиталей, прямо не успеваю отвечать всем, а молчать нельзя, я ведь вместе с ними ходил на задания, почтальон смеется, что отберет мою лошадь возить ко мне письма…»

Начальству же позарез, традиционно надо было получить «языка» на новом месте расположения дивизии, хотя поимка рядового солдата для выяснения обстановки для дивизии — ничто. Приняли решение — провести разведку боем, да не как-нибудь, а силами двух полков, что обычно делалось ротой, на худой конец — батальоном. Выявить огневую систему противника можно и другими, более безопасными для людей методами, но — начальству, как всегда, виднее.

Штаб дивизии спланировал операцию. Руководить взялся командир корпуса генерал Шахматов, известный своей свирепой несдержанностью и необузданным хамством. Провели артподготовку, дали традиционный сигнал к атаке — серию красных ракет. Один полк поднялся в атаку, а другой — нет. Не дошли атакующие даже до переднего края немцев, все захлебнулось, немцы немедленно предприняли контратаку против поднявшегося полка, дошло до рукопашной, положили несколько десятков человек, у немцев тоже не обошлось без потерь, короче — откатились.

Раз на нейтралке остались убитые немцы — разведчики, первые охотники за документами, по солдатским книжкам и прочему выяснили, что напротив стоят уже известные части, ничего нового.

Но Шахматов примчался в тот полк, что не поднялся в атаку, готовый всех разнести на куски, ревел, как сорвавшийся с цепи бык. Командир полка объяснил, что сигнала к атаке «серая и красная ракета» не было. Такой приказ с опечаткой машинистки — «серии красных ракет» — и подписал не глядя начальник штаба дивизии, но Шахматову — все нипочем! Игорь стал свидетелем сцены, когда, не слушая объяснений командира полка, Шахматов схватил за шиворот боевого офицера, недавно прибывшего в полк, рванул его перед собой на колени, выхватил пистолет и выстрелом в затылок расстрелял командира полка при всех офицерах. Засовывая на ходу пистолет в кобуру, бросил адъютанту: «Оформить приказом!» — все вокруг были в оцепенении.

«21.02.45…Дорогие мои! Жив, здоров, очень занят… Ваши письма получаю регулярно. Целую…»

Всего несколько дней назад такая же разведывательная операция под руководством того же Шахматова провалилась в соседней дивизии. Там полк залетел в окружение, выручали его свои же полки, помогали и разведчики Бескина, находившиеся на стыке двух дивизий на левом фланге, и вот снова эта бездарность в генеральских погонах в своем тупом желании свершить под конец войны что-либо геройское, эпохальное, звездочку, орденок схватить, гробила людей ни за понюх табаку.

Из того боя, когда полк вырывался из злополучного окружения, разведчики таки извлекли пользу — выяснили огневую систему противника, но и сами схватили хорошего огоньку, когда полк выходил из окружения у поселка Джукстэ — десятка два целых, в том числе каменных, зданий. Немцы устроили обстрел поселка из шестиствольных «ишаков», и четверо разведчиков с Игорем заскочили в подвернувшийся подвал под костелом, там уже находилось довольно много жителей поселка.

И вот тут, под костелом, в темном подвале женщине пришла минута рожать! Бывает же. Женщины схватились помогать роженице, Игорь дал перочинный ножик — нечем перерезать пуповину, светили чем могли, на Игоре была чистая рубаха, снял, надо же человечка завернуть — парень родился! И обстрел кончился.

Лет через одиннадцать Игорь, служивший тогда в войсках в Белоруссии, разговорился с солдатом — ремонтником из танкоремонтной базы, оказавшимся родом из Джукстэ.

— Я там в войну бывал, — сказал Игорь, — чуть ли не роды принимал под обстрелом, прямо под храмом.

— Да ну! Так это же брат мой родился, в подвале во время обстрела! И брат помнит рассказы, и вся семья помнит, что помогал русский офицер!

Крестничек, подумалось ветерану, младенцу-то сегодня почти пятьдесят! А мне было двадцать, крестничек, может быть, уже и дедушка! Время!

После дикой сцены расправы Шахматова над командиром полка стало ясно, что этот самодур не успокоится — провалилось две разведки боем, «языков» нет. Отыгрываться будет на разведчиках — вне всякого сомнения. Больше всего Игорю хотелось обратно в полк. И вот тут действительно подвезло: привалил приказ о проведении слета разведчиков 2-го Прибалтийского фронта, и Бескина, которому только что присвоили звание капитана, с солдатом-разведчиком отрядили, как лучших, на слет от дивизии. Слет проходил под Елгавой. Все — в обычных традициях тех лет: доклад, отчеты и прочее. На слете Бес-кину вручили орден Отечественной войны — за тот поезд и пушечку на НП под Салдусом.

Начало весны вместе с солнцем несло такую реальную надежду на жизнь, на близкую Победу. Всем было ясно, что война изживает себя. Кидаться в бой, лезть в разведку, причем где — в Курляндии, там, где жертвы уже были не нужны, где враг так или иначе вынужден будет сдаться, отрезанный от нацистской метрополии, не хотелось. Жить, жить, только жить — утверждало все вокруг. Для Игоря эти дни были на редкость везучими: присвоили звание капитана, «простили» партвзыскание, оказали честь — приняли в партию, вручили орден, наконец, несколько незабываемых дней отдыха в Риге. После слета в обстановке непривычного для москвича первого в жизни иностранного города, да к тому же первого за войну неразрушенного, города с таким притягивающим своей непонятностью чужого быта, улиц, кафе, витрин, надписей, с мирными жителями, нормально одетыми, — всего, что на дорогах войны было чудом. Оказывается, так можно было жить и не хуже, чем в Москве.

Разведчики отдыхали на слете от передовой, их отлично кормили, дополняя обед и ужин 150 граммами водки, которой и в военторге за наличные было — залейся. Жили разведчики в черчиллевской палатке — на 400 человек. Рядом стоял отдельный полк связи — в основном девчата. Скучать времени не оставалось. Ночами палатка превращалась в обширную иллюстрацию к вопросу «мужчина и женщина».

Как-то лазая по нейтралке после боя за документами, Игорь вместе с планшетом обнаружил у убитого немецкого офицера кошелек с золотыми пятидолларовиками. В то время сообразил, не стал сдавать: все равно — в прорву. А тут, в Риге, от большого ума, по глупости пошел и сдал в банк, дали тридцать восемь тысяч — огромные по тем времена деньжищи. Как-то сразу нашлось много друзей. Короче, когда наконец очнулся от угара денег, обнаружил себя в какой-то квартире без друзей, без денег. Надо было добираться в часть, отпуск кончился.

В Елгаве, как Игорь знал, в госпитале работал главным рентгенологом отец его одноклассника, добрался к нему, тот отпоил чем-то от возлияний рижского отпуска, дал продуктов на дорогу и — в путь «домой», в дивизию, под Тукумс.

 

Банный день

Начальство нервничало: кое-кто уже под Берлином, а тут застряли, уперлись в Прибалтике, так можно и фортуну упустить. В дивизии за эти несколько дней ничего не изменилось, кроме того, что изо дня в день все жестче звучало: «Языка!» «Языка!» «Языка!» Шахматов лютовал.

Полки стояли так, что выход на взятие «языка» был только на участке 255-го, это из 15–20 километров линии обороны дивизии. К десятым числам марта немцам осточертело, что разведчики все тычутся в одно место, причем, если смотреть со стороны — достаточно бессмысленно и тупо, надоело противнику все время быть в этом месте настороже, решили проучить дурных русских, отогнать их, тем более не дарить им «языка».

В теплый весенний денек только и отоспаться после ночных бессмысленных вылазок, а если повезет, поспать и «взапас». Бескин прикорнул на своем НП. На нашем переднем крае — тишина, вся пехота потопала в баню. Такие дни на передовой, когда приезжают банщики, — святые дни, и все, кто может, фигурально говоря, смываются, остаются только те, кто на дежурствах, постах. Вдруг тормошат за плечо:

— Товарищ капитан, немцы вроде в психическую атаку собрались!

Сон сразу пропал, глянул в стереотрубу. До немцев три ста-четыреста метров, на опушке леска человек двести в черном обмундировании с засученными рукавами горланят, размахивают руками, явно «поддатые». И выстраиваются… А на НП, кроме автоматов и гранат у ребят, — ничего!

— Быстро на передний край, все!

Успел позвонить с НП минометчикам, объяснил ситуацию, попросил дать отсечный огонь — то есть неподвижный, заградительный, когда стреляют по одной пристрелянной полосе вдоль переднего края. А оттуда говорят: «Все в бане!»

Какие слова при этом очередями выдавал капитан Бескин, вспоминать не стоит, фронт обогатил его лексикон в этом плане чрезвычайно. Добежали до переднего края — там банная благость. Ринулись к зенитчикам — у них две недели назад поставили две батареи «Эрликонов» — 37-мм зенитных орудий. Там — только один солдат, все в бане!

— Подавай обоймы, — скомандовал Игорь солдату.

Орудие поставили так, чтобы наводка была на верхушки деревьев, под которыми выстраивались немцы. Снаряды «Эрликона» чувствительны настолько, что будет достаточно задеть за веточку. И понеслась родимая! Хорошо, что с пушками Игорь был худо-бедно знаком и к новой технике присматривался со вниманием.

Группы немцев уже бежали к нашим окопам, а тут из двух стволов беглым. Звук выстрела непривычен для слуха, осколки посыпались на наступающих откуда-то сверху. Черт знает, какое-то новое оружие! Немцы залегли. Пока перезаряжали обоймы в зенитке, черные рубашки начали быстро отползать, используя секунды паузы. Стрельба пошла не на шутку. Вмешалась дивизионная артиллерия, поддержала, услышав перестрелку. Побили тогда людей противника немало, разведчик с зениткой врубился весьма толково. Банька получилась знатная.

«14.03.45…Получил четвертую звездочку на погоны, именуюсь теперь «капитан», однако это не сопутствует успеху. Противник сейчас против нас чрезвычайно насторожен, опугался проволокой, заминировал все вокруг, очень трудно взять «языка». Вот уже неделю бьюсь без толку, даже совестно в штабе показываться…»

 

Шахматов — тут, собачки — там

А «языка» все требовали. Капитан Бескин вновь и вновь пытался организовать захват все на том же участке 255-го полка. Снова совались много дней в одно место, а разведчики знают, что все это без пользы, только людей терять — немцы настороже. Удалось, правда, прихватить раненого, но он умер по дороге к штабу полка. Из документов выяснили, что теперь напротив наших позиций стоит полицейский полк, не входящий ни в одно соединение. Снова ругня, выволочки от Шахматова: работать не умеете, только и знаете отсыпаться на нейтралке, бездельники — самые мягкие выражения. Дошло до того, что Шахматов прислал на НП своего телефониста с проводом и требовал докладывать, когда и сколько разведчиков ушло в поиск и что там происходит. Только такого соглядатая разведчикам и недоставало.

Игорь сам много раз выползал в поиск, измотался вконец, ночь в разведке, днем — в подразделениях, и так изо дня вдень. В ночь на 18 марта отправил разведчиков, сам, пока лазили, бухнулся хоть на час поспать. Слышит, орут: «Ведут «языка»! Вот удача! Наконец-то!»

Телефонист, естественно, сразу доложил Шахматову, тот — еще выше… Пленного привели. Игорь, еще не успев проснуться, начал допрос. Что за черт! Не понимает, что говорит пленный, а тот не понимает вопросов. Перепуган, заикается, какие-то отдельные немецкие слова в речь вплетаются. Выясняется — эльзасец, бытовую окопную немецкую речь понимает, а вот что-то серьезное сказать — не в состоянии. А тут Шахматов со своим телефонистом впился, как клоп: «…спроси его это, спроси то», — и все вопросы стратегического характера, о штабе группировки и прочее. А с заикающегося пленного солдата что взять? Игорь пытался упростить генеральские вопросы, результат — тот же. Стал втолковывать Шахматову, что пленный не немец, говорит на языке, близком к французскому, и нет ли в штабе кого-либо, понимающего французский. Шахматов совсем по стенке размазался:

— На хрена… мне твой эльзасец, мне немец нужен!..

А тут еще, как назло, потеряли в операции самых лучших двоих разведчиков. Ну Игорь и брякнул, обозлившись: «Может, вам еще по заказу помесь негра с итальянцем привести?»

На том конце провода генерал аж захлебнулся!

— А, твою… — длинная очередь речи, доступной генералу. — С кем разговариваешь? А ну, явись ко мне немедленно!

До штаба корпуса километров пятнадцать. Игорь решил не спешить, пусть поостынет, а то пулю в затылок и пиши — привет! Поскольку вещи его были в полку, у Кацмана, добрался туда, побрился, воротничок свежий пришил и прочее. Эльзасца он допрашивал часов в пять утра, а к часам 12 дня, не спеша, верхом, с ординарцем добрался до штаба корпуса. Передали Шахматову, что Бескин прибыл. Вошел, большая комната, в ней Шахматов, еще один генерал — член Военного совета и адъютант. Доложил и молча застыл на месте. Шахматов минут десять, изрыгая мат во всех вариациях, бегал по диагонали комнаты, как тигр, орал, топал ногами, молотил кулаком крышку стола — бесился! Игорь молча, спокойно стоял, только издевательски поворачивал голову вослед бегающему бесноватому генералу. Из крика стало ясно, что, пробиваясь грудью к орденам, звездам и званиям, о чем, конечно, генерал не кричал, уже доложил начальству выше о «языке», а тут — срыв, в этом и была причина «неудовольствия» начальства.

— И вот ты, мать, мать, мать… поставил меня в такое… положение! К исходу дня приведешь мне немца, сам! Если нет — расстреляю! За невыполнение приказа! — И выставил командира разведки.

В полку напряженно ждали, переживали, помнили, на что способен командир корпуса.

— Приказ получил я, — сказал капитан, — пойду сам.

Идти туда, конечно, бессмысленно, но приказ есть приказ, а мест на выход к противнику больше нет, ситуация ясна.

Разведчики тут же вызвались идти с ним, он поблагодарил, выбирал четверых добровольцев. Как всегда переоделись, взяли автоматы, гранаты. Тут же связались с артиллеристами, которые уже знали ситуацию. Игорь только и попросил, если ранят, прикрыть огоньком, чтобы выползти: «Подсобите!» — хотя ясно, что из… этого самого… не получится ни… этого самого…

Время к вечеру, часов семнадцать. Нейтралки метров шестьсот. Пошли по той же утоптанной уже тропе, по которой привели и эльзасца. Расчет был прост: немцы откроют огонь, залечь, отсидеться, а там видно будет, ночью-то.

И пошли. Во весь рост по открытому полю в маскхалатах. Нервы — в струнку, леденящее ожидание очереди автомата, пулемета. А немцы молчат! До их окопов уже метров сто — сто пятьдесят. И тут хлопнули минометы. По фронтовому опыту Игорь знал: от минометного огня надо бежать вперед. Ребята рванули назад, и это оказалось правильнее, уходить легче. Мина разорвалась сзади, справа. Шагни он назад, от него остались бы воспоминания. Падая, успел сообразить рухнуть вдоль тропы — по бокам минное поле. Почувствовал, что самый сильный удар пришелся по ноге и руке, которая тут же перестала подчиняться, и резкий удар был в спину. Боль впилась во все тело, и сознание ушло.

Немцы не только не оставили разведчиков без внимания, но засекли, что среди них есть раненый, так как увидели, что разведчики, оказавшиеся в сорока-пятидесяти метрах от упавшего, пытаются подползти к нему. Сумерки еще позволяли рассмотреть происходившее, и ребят прижали огнем.

Немцы, видя, что раненый еще шевелится, решили взять его, до их окопов-то метров восемьдесят, не более. Только они выползли из окопов, разведчики прижали их огнем. Отозвалась наконец артиллерия, услышав перестрелку, и ахнула по переднему краю противника, удачно придавила ту самую минометную батарею, что обстреляла наших. Немцы убрались в окопы, под огнем укрываясь за неровностями рельефа. Но, обозлившись, решили добить раненого, стали обстреливать его пулеметными очередями. В сознании Игоря появились просветы, и он сумел перевалиться в ложбинку, пули летели теперь выше него. Сознание возвращалось, но ненадолго. Понял, что ранение нешуточное: правая рука явно перебита, ногу — не двинуть, в легких свистит и хрипит. Над головой перестрелка не затихает: наши — немцы, опять наши — опять немцы. Из немецких окопов даже пытались достать раненого гранатами, но они метров на двадцать не долетали.

Стало совсем темно. Кто доползет раньше — свои или немцы? Сознание уже уходит надолго. Лежать на животе неудобно. Левой рукой достал гранату, надел кольцо на указательный палец, положил под грудь: в плен — ни под каким видом! Темнота накрыла и сознание, и все вокруг Сколько времени прошло, понять трудно. Почувствовал — тормошат! Чуть было не дернул за кольцо гранаты. Кто-то в темноте странно дышит прямо в лицо, в ноздри какой-то забытый острый псиный запах. Совсем очнулся.

Собаки! Упряжка, сколько их там — три, пять? И волокуша! Уж как собаки нашли его на нейтралке, то ли по запаху одежды, то ли еще как. Раненый собрал все силы и снова, теряя сознание, перевалился в волокушу — лодочку метра два длиной и сантиметров сорок шириной. Только почувствовал, что лодочка поползла, уползло и сознание. Очнулся от боли, когда волокуша вывернула его в наш окоп. Вот тебе и собачки!

 

52 дня до салюта Победы

Медицина была наготове, перевязали. Ранена нога, перебита рука, две дырки в легких, оттуда потом выковыривали шерсть от полушубка. Пока разрезали полушубок, перевязывали, сознание от боли ушло уже надолго.

Вместе с Игорем эвакуировали еще двух разведчиков, раненных в этой же переделке. Кацман примчался сопровождать Игоря, впавшего в полное забытье, до самого полевого госпиталя, привез его вещи, в них вложил дружескую теплую записку с телефоном и адресом в Ленинграде с уверенностью, что теперь Игорь останется жив и что есть надежда свидеться когда-либо. Позднее он написал и маме Игоря в Москву. А было 18 марта 1945 года — 52 дня до Победы!

Раненых с переднего края доставили в медсанбат дивизии, а затем в ППГ — передвижной полевой госпиталь. За эти сутки Игорь несколько раз приходил в себя и, понимая, что жив, позволял себе снова проваливаться в забытье. А ночью полезла вверх температура. Ощущение дурное, горячечное, кажется, что распух язык и вываливается, нога выросла до гигантских размеров и наваливается, душит. Но ни позвать никого, ни слова сказать язык не позволяет, онемел. Ночь тянется бесконечная, красная, серая, с какими-то вспышками то ли света, то ли взрывов. Давала знать и неизбежная при таком ранении контузия.

Под утро одна из сестер, которые периодически делали обход, подошла поближе, чем обычно, как-то странно принюхиваясь. Игоря это страшно удивило — сестра обнюхивала повязки! Ногу, руку…

Снова смежив глаза, услышал, что сестра окликнула старшую: «Газуха!» Это потом Игорь понял — газовая гангрена, на ноге.

Позвали дежурного врача. При гангрене счет времени, как в бою, — на секунды-минуты. Очнулся, но так и не обрел речь, на операционном столе. Обнаружил, что лежит на боку, нога разбинтована, прислушался.

— Ампутировать, конечно, можно, но уж больно высоко, культю не из чего делать. — Игорь хотел закричать: «Не надо ампутировать!» — но язык свинцово-беззвучен… — Остановимся на массированном иссечении, а там посмотрим.

Дальше раненый понял, что пилить его родную ногу пока не собираются. Рану обкололи, боли он не чувствовал, но видел, как от него открамсывают куски, оттягивая мякоть, и отбрасывают куда-то вниз, что-то делают внутри огромной дыры сантиметров двадцать на десять, там все разворочено. Из разговоров услышал, что «кость зачищена». В рану засыпали что-то белое, целую полулитровую банку стрептоцида, стянули скобками, перевязали, перенесли на койку. Забылся, заснул.

При ежедневных перевязках видел иногда рядом раненого, которому из-за гангрены ампутировали руку по локоть, оказалось мало, затем — плечо, затем пришлось добирать ключицу и лопатку. Сестра переносила соседа на руках, как перышко, ребенок — так был худ и изможден, уж как он выкарабкался…

Как узнал позднее Игорь, оперировал его тогда подполковник медслужбы Джанелидзе — будущее светило советской военной хирургии. Наверно, не последнюю роль сыграло и то, что была весна сорок пятого и все шло к завершению войны. Будь это в боевых условиях сорок третьего или сорок четвертого, оттяпали бы ногу за милую душу, спасали бы простейшим способом.

«21.03.45…Меня опять немножко стукнуло и опять по правой стороне в руку и в ногу. Сейчас лежу, особенно не двигаюсь… Письмо это пишет сестра…»

Под Елгавой, куда после операции направили раненого, находился ФЭП — фронтовой эвакопункт. Огромные черчиллевские палатки были заполнены в четыре ряда по четыре яруса. Все — тяжелораненые, ожидающие отправки по тыловым госпиталям. Апрель сорок пятого — всем отчаянно хочется жить, скорее поправиться.

Сквозь тяжелую дремоту Игорь услышал какое-то движение, легкую суматоху, пришел начальник ФЭПа и: «…где тут капитан Бескин лежит?» И, совсем очнувшись, но не открывая глаз, Игорь тяжко соображал — кто? Открыл глаза: профессор Колбановский, тот самый, московский, из поезда на Бологое под Новый сорок четвертый год!

Начальник ФЭПа обнаружил его, просматривая медицинские карточки. Запомнил ведь! Когда подвели к Игорю, посмотрел историю болезни.

— Ну, теперь все будет хорошо, — сказал радостно. — Усиленное питание. — А усиленное, это еще и сухое вино к рациону. — Как в Москве? Родные-то уцелели, живы? Ладно, назначу непременно вас в поезд через Москву.

Вот только сейчас раненый Игорь хорошо понял новогоднее пожелание Колбановского в поезде — попасть в ФЭП, а уж попасть сюда под самый конец войны — наибольшая гарантия, что будешь живой и День Победы увидишь!

Как только Игорь стал транспортабелен, из Елгавы его направили в Резекне, а через месяц эвакуировали на долечивание в Павлово-на-Оке. Поезд шел через Москву!

Но пока надо было не поддаваться болестям и хворостям, драться за жизнь, за полноценную, некалеченую жизнь. Отсыпаться, приходить в себя после передовой в госпитале можно, но когда ни лечь, ни встать нормально — все это затруднительно. Конструкция, на которой был «распят» Игорь, называлась у раненых «самолет» — согнутая в локте рука поднята на уровень груди, гипсовый корсет — по пояс, загипсованная рука торчит день и ночь, дни, недели. Сначала в санбате наложили на руку шину, а обнаружив на спине две кровящие дырки, приняв их за ссадины, залепили, обработав. Два осколка благополучно остались в легких и пробыли там пятнадцать лет, пока однажды при воспалении не отхаркались, ободрав легкие. Ну, а тогда ранки затянулись, и корсет для «самолета» заковал тело на несколько месяцев. Ногу тоже нельзя было согнуть — могли разойтись скобки огромного шва на бедре. Туалет — только с помощником держать ногу на весу и все прочее. Но тогда «самолет», костыль — все было мелочью по сравнению с пришедшим наконец сознанием того, что уже жив. Жив навсегда! Война кончается, на фронт не возвращаться!

Минул месяц со дня ранения, шел апрель. Госпитальная жизнь в Резекне не отличалась событиями. Рядом в Курляндии все еще шли бои, гибли люди, война бродила около, жили все войной. Апрель сорок пятого торопил весну.

Игорь начал вставать, шкандыбать со своим «самолетом» и костылем. Как-то дошел до окошка, сел на подоконник той половинкой, которой можно было шевелить без опаски. За окном прошлогодняя травка уже поднялась к солнышку, зазеленела. По двору спешно шагает человек, и сбоку у него шлепает по ноге знакомая Игорю кобура! Вот те на! Идет замполит, и у него сбоку болтается трофейный пистолет Игоря, который ни с какими другими не спутаешь! Взял Игорь его у офицера, у которого обнаружил тогда карту минных полей Восточной Пруссии, — «Вальман» — длинноствольный, одиннадцатизарядный; стреляет и как автомат, и одиночными, а в щечках у него два скрещенных меча — наградной. Ах ты, гад, крыса тыловая, по чужим вещам шуровать! Сказал соседу, показал замполита, ребята в палате завелись!

Вызвали замполита. Один из палатных встал с костылем у дверей. — «А ну, покажь пистолет!» — И взяли его в такие матюки, что бумага не выдержит. Замполит принялся оправдываться: «Все равно оружие положено сдавать…» и прочее, и прочее. Кончилось тем, что пришел начальник вещевого снабжения, принес акт о том, что пистолет сдан. Игорь и до этой истории племя замполитов не любил — они первые из тех, кто был в полку, прибегали к разведчикам, когда те лазали на нейтралку за документами, забирали все, что поинтересней притаскивали ребята: зажигалочки, авторучки, часы, портмоне и прочее барахло. А в бою имели право пристрелить не поднявшегося в атаку… На допросах сидели, бдели! А впереди предстояло общаться именно с такими, как госпитальный, с тыловыми, отсидевшимися.

А уж госпитальные истории, госпитальный фольклор — это особая глава войны. Но одна история уж больно насмешила Игоря. Привезли парня, которому мелкими осколками прошило причинное место. Вроде бы лежи, заживляйся. Но в палате лежат и молодые парни, выздоравливающие, жизнь в них клокочет, а уж разговорчики — крутые да соленые, особливо насчет баб-с. Парень наслушается — и кровью заливается, все швы летят. И так не раз, Мопассана начитается — тот же эффект. Кончилось тем, что положили его в отдельную палату, рекомендовали к нему с разговорчиками не соваться, а читать ребята предложили только «Краткий курс истории ВКП(б)», шуточка в те дни далеко не безобидная.

Когда дела пошли на поправку, госпитальные дни стали скучными, тягучими. Вроде бы отоспался, вроде бы отдохнул, но силы все-таки не те, а отсутствие деятельности для молодого, энергичного человека ввергает его в тоску. Как только появилась возможность самостоятельно, хотя и с помощью костыля, перемещаться, Игорь обследовал школу, в которой разместился госпиталь в Резекне. Главное, что он обнаружил — библиотеку с приличным запасом книг на русском языке. Тот, кто знает толк в книгах, понимает, какое это удовольствие — покопаться на книжных полках. Читалось легко, запоем, сказывалось длительное «воздержание» от книги на передовой, там было не до них.

Перебирая отлично изданное в Латвии собрание сочинений Ромена Роллана на русском языке, Игорь наткнулся на «Жизнь Бетховена» с нотами в тексте. Ах, как было обидно, что не знал нотной грамоты, а инструмент был тут же, рядом, в зале. Разговорился по случаю с сестричкой-латышкой. Та села к роялю и стала наигрывать фрагменты. Родилась идея — чтение книги с музыкальным сопровождением. Идея понравилась, посыпались предложения, что читать, какие романы, но Роллан победил — музыкальное сопровождение показалось интересным делом.

Наверно, больше всех радовался затее сам Игорь. Вечерами собиралось человек по сорок и больше, нашлись и знатоки музыки, и просто любители классики. Эти маленькие концерты длились около двух недель. Запомнилось, с каким благоговением сидели слушатели, какие у них были лица, глаза. Души людей истосковались по высокому, чистому. Музыка — борьба, но борьба духа, борьба интеллектов. И какие хорошие люди приходили слушать, для одних это был их мир, другие приобщались к особой религии — культуре. Как мало светлого видели эти люди, особенно в дни, когда судьба бросила их в месиво войны. И если души их не могли, не умели очиститься молитвой, то музыка давала им такое очищение.

Но чтение и концерты заканчивались уже без Игоря. Наконец, сформировался поезд через Москву и, как обещал Колбановский, — эвакуация на этом направлении. В последний день апреля госпитальный поезд, везший раненых в Павлово-на-Оке, проходил через столицу. Еще из Бологого сестры дали в Москву телеграмму отцу, и Игорь с нетерпением ждал встречи, не виделись почти с начала войны. Полетели за окнами знакомые пригороды. На платформе в Лихоборах Игорь увидел растерянное, радостное лицо отца. Постарел-то как! Сам, уже привыкший к «самолету», не понимал, не видел себя со стороны и вдруг увидел глазами отца: довольно ошарашивающая картина для непривычного человека. Но радость встречи живых, пусть покалеченных — этой радости нет измерителей, это высокое человеческое счастье. Неловко обнялись, секунды какой-то молитвенной тишины в душе. А мама? Оказывается, тяжело больна, уж она-то была бы здесь непременно. И тут только Игорь заметил, что платформа вокруг них полна каких-то девчонок, парней, все с цветами, радостно возбужденные и стоят в ожидании вокруг них с отцом, откуда, кто? Потом стало ясно — набежали из железнодорожной школы, отец звонил туда. Как же, героический комсорг школы! А вот друзьям из арбатской школы отец, видимо, сообщить не догадался.

Короткие минуты, наполненные бестолковыми разговорами, восторгами, цветами, какими-то фунтиками, пакетиками, спешкой, быстро растаяли. И все равно, каждый весенний день сорок пятого дарил ощущение счастья, молодости, очень солнечного завтра — война, ее уже почти нет, вот-вот добьют, домолотят!

В Павлово-на-Оке восьмого и в ночь на девятое мая весь госпиталь не спал. Девятого все, кто мог передвигаться, высыпали на улицу. Раненые распотрошили каптерку, повытаскивали обмундирование, а кто и так, в госпитальном, и — в радостную толпу. Местные жители спешили именно к госпиталю, там лежали калеченые ребята, хребтом доломавшие войну, добывшие эту Победу.

Растащили ходячих по домам, квартирам, а там — мечи на стол, что в печи. Сестры потом три дня собирали по городу своих подопечных, плюнувших на перевязки, уколы и прочую скукотищу.

В самых последних числах мая Игорь упросил отпустить его на долечивание в Москву, домой, наговорив, что вся семья — врачи, дал расписку, что уход за ним будет в лучшем виде. И, наконец, сняли осточертевший корсет, подаривший ему на прощанье незабываемые ощущения, помимо ранения: в госпитальной палате под гипс заполз клоп. Несколько дней переживала вся палата. Эта мелкая скотина путешествовала как хотела по спине, груди, все сочувственно спрашивали — ну, как? А насекомое решило еще и по руке прогуляться, по «самолету». Кожа под гипсом, не мытая много недель, зудела и так, а тут!

Наконец свободен — от клопа, от гипса, от госпиталя, от войны. Рука в лубке, но уже не торчком, а на перевязи, вид — герой-разведчик после сражений — в рамку просится! А, теперь все нипочем! До дому помог добраться школьный друг, отпросившийся из части для этого. Герой героем, да силы еще не те.

 

Не всяк фронтовик славен

Уже несколько дней наслаждается Игорь, капитан Веский жизнью дома, в Москве, в такой забытой обстановке любви, уюта. Неважно, что рука еще в гипсе, на перевязи, что нога еще непригодна для бега, даже для быстрой ходьбы. В доме каждый день довоенные школьные друзья арбатские, ховринские. Сегодня решили посидеть, почаевничать у Белки, той самой, которой Игорь послал с фронта деньги на пирожные и просил описать их поедание. Наверно, те были вкуснее лежащих на столе.

Отправились пройтись. Вышли на Гоголевский бульвар. Неподалеку — здания Министерства обороны и всякой там военщины. Впереди на длинной скамье странноватое зрелище — сидят сплошь генералы, как репки в огороде. Ясно, генштаб рядом, чего-то дожидаются. И тут Игорь резко остановился, лицо стало жестким, ребятам еще незнакомым, даже свирепым.

— Подождите меня тут!

На скамейке ближе к краю сидел генерал Шахматов, чьей милостью Игорь чуть-чуть не оказался на том свете, а уж сколько душ на его генеральской совести, наших, православных, а не противника, лежит — не пересчитать. И жив еще!

Подошел к генералу вплотную, глядя ему прямо в лицо, в глаза молча остановился. Тот забеспокоился, завертелся.

— Вам что-нибудь надо? — Глянул на перевязь, на гражданскую одежду Игоря, а у того дыхание перехватило, ничего сказать не может от гнева, был бы автомат — выпустил бы всю обойму в эту…

Наконец, тихо сказал:

— Я Бескин, разведчик…

Тут у генерала что-то мелькнуло в лице — растерянность, страх, что-то жалкое, пришибленное.

— Иди ты! Живой! А мне доложили — в госпитале помер!

— Люди оказались человечнее Вас, вытащили, спасли. А скольких Вы на тот свет послали, сколько на Вашей душе их?

— Ну, не сердись, сам знаешь, какая обстановка была, — засуетился, полез в карман, вытащил лимитку, карточку на привилегированное продовольственное снабжение. — Подожди часик, я вот тут освобожусь, пойдем в «Прагу», отметим встречу, — затарахтел генерал, оглядываясь на прислушивающихся соседей по скамье.

— Да я с тобой, сукой… не только пить не стану, на одном поле срать не сяду… — в лучших фронтовых традициях выпалил Игорь и замахнулся загипсованной рукой. Еще немного — и генерал потерял бы лицо и физическое, и моральное. Схватились! Генералы бросились разнимать, подбежали одноклассники. Игоря отвели как можно дальше от злополучного места. Он никак не мог успокоиться, ничего не объясняя ребятам, молчал. Нервишки после фронта, ранения были не в лучшем состоянии: рядом где-то проехал грузовик, бухнул глушителем, Игорь мгновенно собрался, пригнулся. Он снова был на фронте. Но теперь уже на другом.

А вот как только резкие звуки — хлопнет ли резко дверь, что-то упадет, вскрикнет кто-то рядом, — начинает болеть сердце и по сей день. Накатывает секунда тревоги, но он собирается, и все постепенно успокаивается. Это уже как шрам от раны — на всю жизнь.

 

Новое наступление

Шесть месяцев на долечивание. Капитан, полное военное довольствие. Ну, а дальше что? В двадцать два года жизнь еще только начинается. Игорь удивлялся, у многих фронтовиков было состояние как бы резкого торможения: все! Войну отмолотили, теперь можно остановиться, передохнуть, набрать воздуху, а уж раненому и тем паче, долечиваться надо, а там видно будет.

А вот что видно будет, ясно было далеко не всем. Впереди виделась сплошная неопределенность. Днями, неделями надвигалось состояние беспокойства. Пехотный офицер, разведчик в мирной жизни никому не нужен, прочие знания, умения только для строевой службы в армии. Оставаться в армии или находить себя в гражданской жизни — главный вопрос для молодого человека, еще не избывшего ранений, с рукой на перевязи. Состояние полной ненужности нарастало с пугающей быстротой, эйфория победного ликования с такой же быстротой испарялась.

В мирной жизни городской юноша в двадцать два года — еще мальчишка, зелень. Фронтовик, капитан в те же двадцать два — зрелый мужик, знающий что почем и навидавшийся столько, сколько иному и до пенсии не привидится.

Случайность, опять случайность! Повстречался с однополчанином, решившим поступать в военную, в Бронетанковую академию. Бескин пошел вместе с ним, почитал всякие бумажки-объявления и с прямотой разведчика явился на прием к заместителю начальника Академии по учебной работе.

В тот год в военные академии ринулись все уцелевшие, у которых сохранились хоть какие-то школьные знания. Предварительно будущих слушателей отбирали на фронтах, в округах. В Москве был как бы заключительный экзаменационный тур. Капитана Бескина никто не посылал, никто не отбирал, он был сам по себе, из госпиталя, даже военного начальства над ним не было, кроме коменданта города.

— Приходите, сдавайте вступительные экзамены. — Заместителя начальника Академии этот капитан чем-то заинтересовал, и он посоветовал добыть хотя бы какое-нибудь направление, ну хотя бы от коменданта города.

В комендатуре долго ждал, то обед, то нет начальника, то еще что-то, потом втолковывал, объяснял — направлений в Академию в комендатуре еще никому не выписывали. Наконец написали на бланке: «Направляется для дальнейшего прохождения службы».

Теперь Игорю, разведчику, чуть-чуть артиллеристу, терять было нечего, вот только Академия — бронетанковая, экзамены сдают в основном танкисты, офицеры из танко-ремонтных баз, располагавшихся в сотнях километрах от фронта, там, где была возможность хоть как-то подготовиться к экзаменам, восстановить знания.

Несмотря на несколько отборочных туров, в сорок пятом году конкурс в Бронетанковую был 18 человек на место. В связи с наплывом было назначено 14 вступительных экзаменов. Две четверки — и уже не проходишь! На диктанте, на знании иностранного языка отсеялось большинство, в основном фронтовики. Тыловики, более подготовленные, сдавали дальше.

Капитан Бескин брал экзамены штурмом. Диктант — «отлично», немецкий язык — записали, что в обучении не нуждается. На следующих экзаменах дала себя знать школьная подготовка в арбатской школе, где учеба была — сплошное удовольствие, учителя еще из бывшей, дореволюционной гимназии умели найти путь к душам подопечных. Чуть тормознул на экзамене по артиллерийской материальной части, заспорил с преподавателем, хотя, как потом выяснилось, был прав, но схватил четверку. Танковые премудрости одолевал по учебникам.

В результате на 25 человек отделения оказались принятыми только трое боевых офицеров, а на курсе в 125 человек фронтовиков было не более 15. Преуспели тыловики. Из пехоты Игорь оказался в единственном числе, и красный околыш его фуражки мелькал среди черных бархатных околышей танкистов вызывающе ярко. Пехота, разведка и тут победила.

Понял капитан Бескин Игорь главное: военно-инженерное образование в мирной жизни повесомее просто инженерного, ординарного. Теперь задача — добыть эти знания. Академия к тому же была практичнее гражданского института в голодноватое послевоенное время — и одет, и обут, и сыт. Впереди было много интересной учебы, работы. Жизнь начиналась, нормальная, мирная.

И оставим пока капитана Бескина Игоря Александровича в военных эпизодах. Капитану Бескину И.А. через много лет еще предстоит вспоминать их, рассказывать о тех днях.

 

Послесловие, или Эпилог 1-й части

Гладкие волны набегают рядами на песок, раскачивают бакен и дробят отражение леска на другой стороне канала. Зеленая стрекоза зависла над прибрежной травой, у берега вода чиста и прозрачна. На камне у воды сидит человек. Игорь Александрович Бескин, полковник в отставке, кандидат технических наук, доцент, инвалид войны с фашизмом, разведчик. Немолод, седоват, грузен. Уже стукнуло восемьдесят, а цыганка обещала лейтенанту в сорок четвертом долгую жизнь, не меньше тридцати пяти лет.

Почему вдруг приходит к человеку желание пройтись по дорогам прошлого? Одному — самоутвердиться, найти какие-то доказательства, что был не хуже других, был смел, другому — соотнести себя с тем, кем был раньше, увидеть прошлое новыми глазами, мудрыми, многое повидавшими. А есть и такие, что, прокантовавшись в лихие годы по тылам, сегодня лезут на трибуны с героическими воспоминаниями, приписывая себе дела других, наслушавшись их рассказов, представительствуя на ветеранских чествованиях, бог им судьям. Но такие плодятся там, где уже нет живых свидетелей или где свидетели уже не могут ездить по местам боев, на чествования по возрасту, немощам. Побывал и Игорь Александрович в местах, где воевал, а это стало возможным, только когда наконец у него появился «жигуленок» — в некоторые районы без машины добраться было весьма непросто. Важно было не только побродить по памятным местам, которые видел только разбитыми, растерзанными. Поездки помогли ветерану не только смахнуть пыль десятилетий с прошлого, но найти ответы на некоторые вопросы, висевшие без опоры много лет.

В Мадоне, где он попытался добыть в архивах для Совета ветеранов карты и журнал боевых действий в этом районе 123-й дивизии, материалы долго искали, при этом уверяли, что 123-я дивизия тут и не проходила, не то чтобы воевала.

В конце восьмидесятых нашло ветерана приглашение на встречу ветеранов армии, корпуса, в которых он воевал в Прибалтике. В Ленинграде, то бишь в Петербурге, где в дни Победы до сих пор встречаются ветераны Ленинградского, Прибалтийских фронтов, никто не откликался на его плакатик с номером дивизии, полка. Никого из дивизии, полка. И тут к нему подошел такой же, как он, пожилой человек. Удача невероятная — им оказался тот самый радист, что сидел рядом с разведчиком Игорем на НП, когда на них шли танки, и передавал команду «Вызываю огонь на себя!» Такие минуты фронтовой жизни не забываются. И надо же, узнали друг друга! Их всего двое — двое из дивизии, полка?

Упоминания о боевых делах дивизии, полка, где воевал Игорь Александрович, в Прибалтике были и в нескольких существовавших еще тогда небольших местных музеях боевой славы. Так, эпизод взятия Вилян — Вароклян при участии разведчиков Бескина подробно описан в музее Вилян, который многие годы бережно собирал, опекал ветеран М. Липин, живший теперь «за границей».

Узнав историю дивизии в Прибалтике, как тут было не поверить Игорю Александровичу, что он не просто везучий человек. С войны вернулись те, кому здорово повезло, и есть-таки у него ангел-хранитель, и не зря мать его крестила, молилась за него. И мина, покалечившая его малость, — не кара за грехи, а спасение. Есть судьба, как ни крутись!

И припомнился Игорю смешной, но далеко не безобидный эпизод из послевоенной, академической жизни, когда в сорок восьмом — сорок девятом годах «ловили» космополитов, ведьм и евреев. Прицепились тогда к нему в парткоме Академии, обвинив в том, что он скрывает свою национальность, что он — еврей. Действительно, где-то в третьем колене у отца то ли бабка, то ли дед — евреи. Ну и что из этого, все мы смешанного роду-племени. А тут понеслось: нечестность перед партией, обман и пыр и дыр, парткомиссия, персональное дело, партсобрание с перспективой вылететь из Академии.

Помогла мама: «Да ты же крещеный, поезжай тут рядом, в Красково, там в церковной книге все написано!». Игорь притащил в партком выписку из церковной книги и — отвязались! Услышал бы от другого, сказал — анекдот. А ведь было! Может быть, именно там, в сельской церковке, где его крестила мать, и встал за правым плечом его ангел-хранитель, хоть и считал себя Игорь всегда атеистом. Среди раритетов Игоря хранится его крестильная рубашечка, сохраненная мамой.

Сегодня можно себе представить, если бы в это же время парткомовцы узнали, что мама Игоря — Шишкина Мария Анатольевна была из дворянской семьи, закончила Смольный институт, что дед его был важной фигурой в Государственном Банке до революции и что в семье есть родовой дворянский герб, который через много лет после войны мы нашли в гербовой книге. Это то, о чем не писали в анкетах. В них спрашивалось только, «есть ли родственники за границей». Но родственниками — героями анкеты не интересовались. В Москве у входа в институт МАДИ на Соколе стоит бронзовый монумент с именами героев войны. Там есть имя М.М. Бескина — дяди Игоря, профессора института, математика, читавшего там лекции до войны. Среди 240 воевавших военных кинокорреспондентов воевал его двоюродный брат Анатолий Сергеевич Шишкин. Война прошлась по всем семьям. Но в сорок девятом этим не интересовались и даже боевые награды самого Игоря роли не играли.

На фронте и в послевоенные годы Игорю всегда была роднее 26-я дивизия, свой, 312-й полк. Как завязываются дружеские душевные отношения, может быть, какой психолог и объяснит, но какие ниточки создают эту деликатную ткань в жизни, вряд ли кто толком понимает. Сколько людей прошло через 26-ю за годы войны, сколько людей сменилось в 312-м полку до 9 мая 45-го, когда командир полка профессор Болтакс, как и обещал начальству, подал рапорт об увольнении! Небольшая группа однополчан, воевавших под его командованием под Старой Руссой, стала кристалликом, затравкой для создания большого ветеранского братства. К командиру полка продолжали тянуться все, кто его знал, — и офицеры, и солдаты, образовался маленький штаб, стали отыскивать однополчан, а потом присоединились к ним и ветераны из других полков дивизии. Людей объединяло нелегкое, суровое прошлое, во многом определившее их жизнь. Работа пошла-поехала. Создали Совет ветеранов дивизии, не последнюю роль в этом сыграло то, что командир дивизии Корнелий Георгиевич Черепанов — могучий сибиряк с реки Лены, потерявший руку на дальневосточном фронте в 45-м, оказался также в Москве. Он проявил немало изобретательности, организационного таланта, собирая ветеранов, создавая музей дивизии. Переводчица 312-го полка Тимофеева Людмила Петровна, теперь у нее была другая фамилия, была душой Совета, ее любили не только по фронтовым годам. Сколько сил она положила, отыскивая ветеранов, оказывая, если нужно, помощь. Фронтовики, как ни крути, — братство по крови.

Впервые ветераны съехались в 65-м году в Холм. Затем были встречи и в Старой Руссе, особенно памятная — в 78-м — 35 лет освобождения города. Ехали с готовностью из всех городов и весей повидаться, пока живы. Встречу готовили, кроме ветеранов, и местные краеведы. Игорь приехал тогда с женой и дочкой на машине из Сибири, из Братска, за шесть тысяч километров. Для его дочки-студентки было особенно интересно пройтись по местам, где происходили события из рассказов отца, встретить их живых героев.

А уж ветераны говорили, говорили, не могли наговориться. Вспоминали, лазали по старым позициям, стояли у братских могил, читая знакомые фамилии, рассматривали витрины местного музея, собранного краеведами, рассказывали, кто чем живет, хотелось выговориться. Толковали о детях, о внуках, хвастались фотографиями. Людмила Петровна все дни этой встречи, радостная, возбужденная, рассказывала, что ее сын — взрослый, на ответственной работе, но фото никому не показывала. Тут Игорь узнал, что сына зовут Игорь Александрович, и обалдело отвечал на шуточки однополчан и командира дивизии: «Ну как там сын?» И Людмила Петровна все отшучивалась, кокетничала, но тайну блюла. Как узнал Игорь, она после фронта закончила вуз, много лет преподавала, кроме сына растит дочь, есть внуки, долго работала с мужем за рубежом, — жизнь шла у нее разнообразно и интересно.

Уже много лет разведчик Бескин Игорь Александрович — Почетный гражданин города Холм. «За активное участие в боях за город Холм во время Великой Отечественной войны присвоить звание Почетного гражданина города Холма Бескину Игорю Александровичу», как об этом сказано в официальном документе и куда его приглашают приехать в любое время, поселиться в памятном городе. Были дни, когда он ежегодно ездил туда на памятные военные даты, у него теплая дружба с местным музеем. Не оставляет его вниманием и музей Северо-Западного фронта в Старой Руссе.

Многие материалы тех памятных дней из архива Игоря приняты на хранение в Центральный музей Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве.

Холм остается особой отметиной во фронтовой биографии разведчика. Память хранит еще многое о тех событиях.

«Крепость Холм» осталась занозой не только в памяти горожан, ветеранов, освобождавших город. Заноза осталась и в памяти тех, кто в те дни был нашим врагом, противником, оккупантом. В восьмидесятых годах, о чем уже упоминалось выше, один из участников тех событий, латыш Оскар Перро, воевавший в гитлеровских войсках в те годы, написал книгу «Крепость Холм» о событиях 42-го — 44-го годов, о самой крепости. Поразительно, что в те же восьмидесятые разведчик Бескин рискнул потревожить свою память и начал восстанавливать события фронтовых дней, осторожно обходя самые тягостные воспоминания — здоровье пошаливало. Появились эти записки, собранные и обработанные соавтором. Два взгляда на одни и те же события из противостоящих друг другу окопов через более чем полувековую даль. Это находка для историка, психолога. Взгляд из разных миров, из разных ментальных систем.

Но ветераны уходят. Вот уже и Болтакс Борис Иосифович давно покоится на маленьком кладбище около курортного городка на Карельском перешейке, под Петербургом. Удивительно, он — латышский еврей сражался против латыша в немецкой форме, того самого Перро, автора книги «Крепость Холм»…

Уходят ветераны Отечественной войны, Второй мировой. Раньше собирались сотни ветеранов, а сейчас десятки, единицы, да и те не все решаются собраться в дорогу, когда приходит приглашение на встречу. И чем больше сил положил человек, чем больше ранений досталось ему в боях, тем скорее его имя становится достоянием памяти. Все меньше тех, кто начинал войну — рождения 22-го, 23-го года, кто был на линии огня. Быстро сужается их круг. Все больше остаются только те, кто на фронте были во втором эшелоне и почти не бывал на передовой, в боях, — интенданты, газетчики и прочие штабные.

Взяться за фронтовые записки разведчика Бескина подтолкнули, казалось бы, несущественные на первый взгляд обстоятельства, разговоры о фронтовых днях в Московском совете ветеранов, где его поразило: как искажается история событий даже при живых еще их свидетелях. Правда, свидетели эти по большей части были на фронте штабными, да и среди командования осталось так мало тех, кто хватил войны окопной. И вот такие ветераны пытаются писать историю Отечественной войны по-своему, восстанавливая события по архивам. Но и благие порывы могут способствовать искажению Истории, мифотворчеству.

Для начала бывшего разведчика удивило, затем рассмешило, а затем и возмутило, что, например, освобождение города Холм, участником событий которого он был, полностью приписали партизанам. Да, немцы внизу на площади вокруг колокольни панически кричали: «Рус партизан!» — когда сверху их расстреливали он и его разведчики. Но в штабных донесениях, как оказалось, по показаниям пленных, в город ворвались партизаны, а о разведчиках — ни слова. Факт ухода немцев из Старой Руссы, провороненный нашими, оказался искаженным настолько, что только руками всплеснуть.

Да мало ли такого было! Тот же август 1944-го в Прибалтике, а погром 123-й дивизии там же в мае 1945-го и т. д. Одну историю войны писали и пишут генералы, а другая история ее — в памяти ветеранов, в их записках, воспоминаниях, в живых документах. И это важно для тех, кто еще будет писать правдивую историю Второй мировой, историю России тех дней, когда важным окажется любое живое слово, штрих, факт, отмеченный современником, участником событий.

Записки эти важны и для живых ветеранов.

На Богословском кладбище в Петербурге у Игоря и меня были заботы — привести в порядок памятник родным. Потом пошли пройтись по аллеям, и вдруг, буквально в десяти-пятнадцати метрах от ограды, в которой они сажали цветы, Игорь увидел гранитную стелу среди аккуратных цветов, песочка: «… медицинскоЙ службы Джанелидзе…» Человек, спасший его будущее. Фронтовой хирург в 45-м И выдающийся врач, хирург через десятилетия. Игорь сходил к воротам кладбища, купил у дежурных бабулек цветы и положил к камню. На следующий год две пожилые женщины увидели, как он там же кладет цветы, разговорились. Память живет в живых.

Игорю спас ногу Джанелидзе, спас и его послевоенную судьбу. А могло быть иначе. Служебные дела в Сибири занесли его в Читу. На крутом, сухом морозе не выдержал синтетический каблук сапога, лопнул. Заглянул в первую по дороге сапожную мастерскую, там показали рабочее место в уголке, где сидел располневший от неподвижной жизни немолодой человек без ноги и лихо, профессионально легкими движениями загонял гвоздики в сапожок, натянутый на чугунную лапу.

— Поможете мне? Я в командировке, переодеть с собой нечего, выручайте!

— Чего не помочь, давайте, что там у Вас? — И поднял глаза на Игоря. Что-то начало меняться в лице егоудивление, восторг, боязнь, что разрушится что-то удивительное. — Слушай, ты был разведчиком? Я тебя узнал! Ты был в нашем полку в разведке! Правильно? — И он заговорил, заговорил, и слезы вдруг потекли из его глаз. Впервые за многие десятилетия встретил однополчанина, ни с кем не имеет связи, все потеряно, да и не пытался искать. А тут — подарок судьбы!

За разговорами провели несколько часов, так просто, поблагодарив за сапог, уйти было нельзя никак. Конечно, были и фронтовые сто грамм за помин душ отлетевших. А для человека из далекой Читы, Васи Лисина был праздник общения с прошлым, с фронтовой молодостью.

Прошло столько десятилетий с мая 45-го, в такую временную даль тогда и не заглядывали, только бы до родного дома добраться. И вот отмечается очередная памятная дата освобождения Старой Руссы. Из участников боев за город собрались не более полутора десятков человек, да ветераны — жители города, воевавшие на других фронтах, — почетные гости города, мало их. Сменились знамена, лозунги, но город верен своему военному прошлому. В праздник памяти, отмечавшийся широко, с салютом и прочими атрибутами, вернулось и, казалось бы, совсем утраченное — душевная человеческая потребность воздать должное павшим — по-людски, по-православному, а не только по-советски. В главном соборе города — Вознесенском, недавно восстановленном и только что открытом, состоялась панихида. На службе присутствовал митрополит Новгородский и Старорусский Лев. Еще на подходе к собору Игорь увидел снова ту самую колокольню, что полвека назад его стараниями лишилась самого верхнего изящного яруса, четвертого, сбитого артиллеристами вместе с НП противника, при его непосредственном участии. И снова стало тошно душе, затосковала она по убитой красоте. Панихида кончилась, священника сменил митрополит, и служба продолжалась. Тихо пройдя среди внимающих словам митрополита, Игорь приблизился к священнику собора и, дождавшись конца службы, обратился к нему:

— Батюшка, хочу покаяться, снимите грех с души!

Внимательно и участливо отец Владимир выслушал короткий рассказ о колокольне, попросил минутку подождать и вернулся с митрополитом, рассказ повторился. Митрополит, внимательно глянув в глаза Игорю, как бы проверяя искренность слов, поднес ко лбу его сложенные куполом руки, от которых пахнуло глубоким теплом, и сказал:

— Бог всемилостив, Господь простит…

И как будто развязался какой-то узелок, стягивавший душу, ушло какое-то внутреннее напряжение. Два-три сопутствующих слова, священнослужители вернулись к своим делам службы в соборе, которая продолжалась, Игорю захотелось выйти под открытое небо, увидеть белый снег, солнце. Много необъяснимого в душе твоей, человек.

Прошедшие десятилетия для Игоря Александровича были насыщенными, интересными, за них стоило воевать. Везде были интересные дела, интересные люди, масса впечатлений. И всегда — как в разведке: а что там дальше, за поворотом, за горизонтом?

Но здоровье, которое и всегда не было богатырским, отнимала не работа, которую он всегда делает с душой и любовью, какой бы она ни была. Здоровье уходило на никчемные стычки с племенем «замполитов», заполонивших все и вся и беззастенчиво кичившихся чужими делами, хапнутым «Вальманом», идеей. И так на всех уровнях — за любой, пусть малый, но правый шаг приходилось рассчитываться небогатым здоровьем. Но, несмотря на многочисленные ранения, контузии, ветеран Бескин позволил оформить себе инвалидность по ранениям на фронте, только пере шагнув рубеж шестидесятилетия. Он понимал, ЧТО если судьба подарила ему десятилетия после Победы, то каждый день до последнего должен быть наполнен делами, которые не удалось начать и кончить тем, кто не дошел до Победы, А уж рассказать о войне — святое дело!

и в завершение фронтовых записок разведчика несколько слов о незримо присутствовавшем в рассказах соавторе, участие которого в книге о войне как бы было предопределено много лет назад, до того как пересеклись пути будущих авторов. Завет из прошлого — мистика? Может быть, так и есть. Не на все сигналы душа откликается, не все слышит, как вдруг одним прикосновением, малостью незаметной заставляет выстраивать действия человека так, как судьбе угодно.

А распорядилась судьба так, что литературная обработка фронтовых рассказов спутника жизни, по существу совместное написание книги, переосмысление всех эмоций через собственный ум и сердце стало делом долга перед фронтовиками, ветеранами, которые защищали ее, тогда девчонку, в далекие военные годы. И вспомнилось ей как предчувствие будущего…

День серый, ветреный, дали скрыты в душной дымке летнего суховея. С кургана видна Волга, строй заводских труб, внизу улицы Сталинграда. Курган — Мамаев. Кругом — ни души. Вниз по склону — бетонные глыбы, неразбериха стройки. Начало гигантской лестницы — монумента. Это потом, не скоро еще тут встанет подавляющий воображение памятник — нечто уже за гранью памяти о Войне, с гигантской женской фигурой, взмахнувшей мечом.

А пока ветер грустно свистит в голых досках опалубки, в обнаженной арматуре, напоминающих скорее груды камня и кореженного металла, защищавших здесь тех, кто не ушел с Мамаева кургана в те дни, в далекой битве, в эпицентре войны. Долгие годы на опаленных склонах не только деревья, трава не росла, все было смешано с пеплом сражений, с осколками снарядов, которые тут на каждом квадратном метре и сейчас можно собирать горстями.

минувшие годы на обожженных склонах все-таки зазеленели тоненькие деревца, степные сероватые травы посеребрили бока холма — как седина. На самой вершине, вглядываясь в заштрихованную пылью заволжскую даль, стоит женщина, как бы вслушиваясь в разговор ветра с травами, деревьями. Ветер становится все крепче, гонит прямо над головой облака, сечет песком по лицу, неистовствует в листьях деревьев, в метелках полыни. Ветер что-то хочет сказать?

Присела на бетонную глыбу. У ног лежит камушек цвета ржавчины, он необычно тяжел, края его остры. Осколок, чья-то несостоявшаяся смерть, сколько их тут!

Сухой душный степняк завывает, набрасываясь на ветки, запрокидывает их. С изнанки листья совсем белые. И слышен уже не ветер. Деревья, травы вступают в бессловесный разговор с человеком. Кажется, что начинаешь понимать их, прислушиваться.

Деревья всегда живые, а эти, выросшие на костях, и тем более. Голоса, голоса, сливаются в хор, настойчиво кружат, кружат в вышине, взмывают к низколетящим облакам:

— Пи-ш-ш-ш-ши! Расскаж-ж-ж-и! Слыш-ш-ш-шишь? Ты слыш-ш-ш-ишь? Ты живеш-ш-шь, смотриш-ш-шь наш-ш-ими глазами на Волгу, потому, что мы ш-ш-с-с-с-тали лис-с-стьями. Пиш-ш-ш-ши, если можеш-ш-шь, расскаж-ж-ж-и людям, если твоя с-с-с-овесть чис-с-с-ста! Пиш-ш-ши им о нас, они долж-ж-ж-ны быть с-с-с-счастливы, им поможет память о нас.

Ветер свистит, гнет травы к сухой пыльной земле. Курган живой, все тут живое, все умеет говорить и требует от человека ответа за жизнь.

— Но я не была на войне, не держала в руках оружие. Хотя, наверно, никогда не уйдут из памяти придавливающий к земле свист падающих бомб, рев пламени пожаров, пожирающих все вокруг, и после налетов в рассветной синеве отблески догорающих пожарищ, горький запах стелющегося дыма и торчащие черными закопченными зубами уцелевшие трубы, проехавший мимо грузовик, в котором из-под наброшенного сверху брезента свешивается мертвая рука, раскачиваясь на ходу. И это в тылу, в Архангельске, где каждое прибытие каравана по ленд-лизу сопровождалось налетами. Война лизнула своим опаляющим языком каждого, жившего в те дни. Но по силам ли мне писать о ней?

Женщина спускается по склонам, изрезанным оплывающими, почти засыпанными окопами. А вослед снова тот же свист, вопль ветвей, листьев:

— Пиш-ш-ш-и, если с-с-сумееш-ш-шь… И нельзя не оглянуться на Курган.

— Слышу, слышу!

Деревья, будто успокоенные, перестают на время говорить, шуршать ветвями, сникает шум листьев, ветер уносится куда-то вниз по склону, к Волге.

Руку тяжелит острый осколок, сколько их в земле, в людях, в памяти! Она еще не знает, что жизнь сведет ее с фронтовиком, с его жизнью, рассказами, что к войне предстоит прикоснуться сердцем и что заветы надо исполнять. Как умеешь.

 

Когда, исполнив свой земной долг, ушел тот, в чьих рассказах о фронтовых днях как бы была поставлена точка, у соавтора, друга, жены, появилась настоятельная потребность рассказать хотя бы немного об Игоре Александровиче Бескине послевоенном. Выпало ему жить после 1945 года! Несколько десятилетий рядом и не просто семейной жизни, а жизни двух половинок, нашедших волею судеб друг друга, — тому основание.

«Выпало — жить!» — по-другому и не назвать решение судьбы тех, кто в 1945-м вернулся домой, пройдя Войну — гнусное, отвратительное в своей сути деяние людей, кто бы и как бы это ни совершал.

Выпало жить — значит, не завершены еще дела, написанные тебе на роду, значит, есть еще Будущее, значит, есть еще и другое тебе предназначение. Какое оно?

Выпало жить и мне: 19 июня 1941 года мы с мамой выехали из Ленинграда в Архангельск, где у отца уже были взяты билеты на 25 июня на поезд — в Крым, к морю! Судьба как бы сразу вывела из-под двух ударов — и из Ленинграда, куда уже 23-го числа не давали билетов, и отвела от Крыма. Значит, так надо было! А 24 июня мы провожали отца, уже батальонного комиссара, — на фронт.

Игорь скептически относился к моему порыву записывать его рассказы. У него был грустный рефрен по этому поводу: «А кому это сейчас надо? Ну, прочтут дочка, внуки, несколько знакомых… О войне столько понаписано!»

Очень редко заглядывал в книги о войне, и только тех авторов, которым доверял. А если что-то и читал, то находил массу несуразностей, неточностей, а то и вранья. И совсем не смотрел фильмы о войне, тем более о разведчиках. Но все-таки выделял «Живые и мертвые» К. Симонова, шолоховскую «Они сражались за Родину», работы А. Германа, еще кое-что. Раз, два и обчелся. И был прав. Даже мне, девчонке из военного далека, видны были белые нитки, фальшь, а то и ложь в фильмах о Войне, и которые я тоже обхожу стороной, как и многие из моего поколения.

Фронтовые рассказы Игоря как-то сразу, не оговаривая, я начала записывать от третьего лица, хотя рассказывал он о себе. Так казалось проще вести повествование.

Вторую часть записок я поведу от своего лица — от имени Т.И. Алексеевой-Бескиной. Так с 2001 года с разрешения Игоря Александровича я стала подписывать все свои публикации. Сначала, чтобы чем- то выделить свою безликую фамилию, которую носят несметные тысячи людей, а затем и в память о человеке, который навсегда рядом со мной.

 

Колокол всегда по ком-то звонит

Как уже было сказано, люди, прошедшие тяжелые жизненные круги, не любят вспоминать, а тем более рассказывать о тех днях. Игорь, истово занимавшийся как ветеран войны военно-патриотической работой, имел в запасе несколько боевых эпизодов, которые рассказывал при встречах со студентами, школьниками. Не самых страшных, добавляя в рассказ щепотку юмора, улыбку, отстраненное спокойствие, защищая тем самым и себя, и слушателей от прошлого.

Какая была у него война, я долго не знала. Между нами, как само собой разумеющееся, установилось негласное правило: не спрашиваешь — не говорю, надо будет — скажу. Вот уже без малого сорок лет день за днем мы рядом, встречаюсь вместе с ним с его однополчанами. Но удивительно, первые двадцать лет, по существу, мне ни слова не было сказано им о фронтовых днях, разве что на встречах со школьниками, студентами в дни празднования Победы. Как будто и не было тех более чем восьмисот его дней в землянках, в окопах, на снегу, в болотах, под пулями, осколками мин, снарядов, под недреманным оком смершевцев, под всей тяжестью, что обрушивает война на нормального, мирного почти мальчишку.

Война начала возвращаться к нему во сне через 47 лет после 45-го обрывками эпизодов, деталями, ломотой в давних фронтовых ранах. Или точнее — он смог начать говорить о ней. Перегруженная тяжкими воспоминаниями память потребовала разгрузки. Необходимость этого и стала потребностью рассказать о тех днях, о той жизни, рассказать хотя бы не самое страшное, не самое тяжкое, что бывает на войне.

Так уж устроена память. Бывает, приснится сон — яркий, наполненный деталями, красками, но проснулся — и все как бы улетучилось. Но стоит зацепить памятью какую-то детальку, и сон начинает по ниточкам разматываться, восстанавливаться. А снится иногда бог знает что… Так и память ушедших событий — стоит потянуть за возникшую ниточку, и начинает разматываться клубок прошлого. Оказывается, это происходило со многими ветеранами.

И сны начали возвращать ветерану-фронтовику те самые ниточки из прошлого. И однажды утром…

— Ты знаешь, во сне вдруг восстановился эпизод, даже не эпизод, а деталь, ощущение, как я руками согнул немецкий штык, были такие плоские штыки…

— Согнул штык? Ничего себе! Расскажи!

Память вернула Игорю эпизод рукопашного боя в окопах, вернула уже не во сне, а в воспоминаниях. Но… защемило, разболелось уже немолодое сердце, оглянувшись на полвека назад.

И два года эпизод за эпизодом память стала возвращать ему прошлое. Причем удивительно, именно во сне приходили какие-то детали, обрывки событий, лица, разговоры. Восстанавливался, хотя иногда и не полностью, эпизод, потом возникали дополнения, уточнения. И каждый раз рассказ заканчивался приемом лекарств, необходимостью успокоиться…

Мне же оставалось только хватать пишущую машинку, которая у нас всегда была под рукой, и быстро записывать фабулу, детали, фиксировать некий расплывчатый, краткий набросок. А уж потом записывать, уточнять, превращать в рассказ.

Двадцать семь месяцев во фронтовой пехотной разведке, что само по себе удивительно. Обычно, по словам Игоря, в разведке держались три-четыре месяца, а там или — ранен, или — того хуже. А так — в ночных поисках, в вылазках к партизанам, выходах в тыл к немцам, в непрерывных боевых действиях с небольшими передышками на пополнение. И все это ползком в снегах, болотах, захват «языков", допросы пленных, снова ползком с верными разведчиками. Или сутками на наблюдательных пунктах — НП на нейтралке, где ни пошевелиться, ни ветку качнуть. Или сутками на раскачивающейся заводской трубе — НП с многокилометровым обзором. И удивительно: довоенные очки с пружинными заушинами ни разу не разбились, не потерялись, да он их, наверно, почти и не снимал, как все близорукие. Было что вспоминать, было что записывать…

За несколько лет перед началом записей у нас появилась возможность проехать неспешно на своей машине по фронтовым местам. Поездка была интересна и для меня, и для дочки — Псковщина, Новгородчина, Прибалтика. Но о войне он тогда еще не рассказывал. Ему нужно было снова, через десятилетия посмотреть на эти места. И конечно, Холм, такой памятный для него, и Старая Русса, и города Прибалтики. Воспоминания его о войне тогда были скупы: «Вот тут мы переправлялись, тут был НП, а вот там меня ранило…» Эх, кабы знать тогда, что буду писать, многое бы увидела по-другому, многое бы запомнила поточнее.

И вот прошли десятилетия с 1945 года, и память Игоря настойчиво потребовала вернуться в те военные дни.

Недоигранное детство, недогулянная молодость, выпускной бал — 22 июня сорок первого, свирепые окопные будни военных лет, крутой, острый опыт фронтового разведчика, где без жесткого отношения и безоглядного доверия друг к другу — гибель всем, фронтовая жизнь и многое другое кристаллизовали непростой, прямолинейный, крутой и бескомпромиссный характер ветерана.

С фронта, из послефронтовой Академии у него сложился свой пиетет к армии, ее ритуалам, деталям, условностям и т. п. Это, говорит он, безотчетное чувство сообщности, защищенности. Ему нравилось ходить в строю — едином, слитном, согласованном с ритмом, темпом, шагом. Отсюда же любовь к военным ремням с тяжеленными медными пряжками. Нечего говорить и об особой любви к оружию, в котором он лихо разбирался и на ощупь, и на слух, и на действие — в стрельбе. Но не был ни охотником, ни спортсменом. По-фронтовому иногда чесались руки: «Эх, пушечку бы, пострелял бы!» — при некоторых нетривиальных ситуациях мирного послевоенного времени, требовавших вмешательства. И это — от испуганного мальчишки в очках и пилотке с фото сорок второго года! Какой сдвиг! Не настрелялся в войну, в войсках после Академии…

Все поколения, пережившие Вторую мировую, уцелевшие после нее, по сути, в чем-то убиты этой войной. Им пришлось после нее рождаться заново, искать себя независимо от возраста, были ли они зрелыми людьми, стариками или детьми. Многим удалось, но многие выжившие там, на войне, так и остались. Война как-то придавила их, не дала распрямиться.

Для Игоря фронт, как ни покажется странным, стал основой несокрушимого оптимизма — иначе не выжить. Всегда уверенность — непременно получится, непременно — успех, иначе — не соваться. Уверенность в победе. Даже если в чем-то осечка — выход будет найден. И всегда остается тайной, как удается, чем берет, как выходит из положения, как всегда подставляет другому плечо, даже если самому непросто? Со стороны — человеку все легко дается. Но как? Об этом он никому не расскажет. Несгибаемая уверенность в успехе. Это не только умение в мирное время открывать ногой любую дверь, причем в рамках нормативов, морали, интеллигентности, отсутствие застенчивости, смущения. Всегда: нужно — значит, уверенность и — вперед! В условиях фронта, в разведке — нельзя было иначе!

Еще в феврале 2004-го он сказал — на дачу летом я не поеду. Как в воду глядел. Предчувствие какое-то было? Наверно. А как он рвался на 60-летие освобождения в 1944-м от немцев Старой Руссы, Холма, хотя и понимал уязвимость своего здоровья к этому времени… И мы едем, несмотря ни на что. С нами его однополчанка, та самая разведчица, что учила его окопным премудростям, когда они в 43-м сидели в обороне среди снегов и болот Приильменья. Демянская группировка немцев, проклятый Рамушевский коридор, бездарное командование, тысячи похоронок родным. Это уже не просто однополчане, это уже братство по крови.

Едем! По дороге ранящие душу сохранившиеся следы тех лет — братские могилы. В местных музеях обширные военные экспозиции — в Старой Руссе, в Холме, там есть и их фотографии. Встречи с однополчанами, с добровольцами поисковых отрядов. Порайонные Книги Памяти не вернувшихся с войны. В них только в Холмском районе из призванных в армию едва треть числится где-то похороненными. Остальные, как и в других местах боев, особенно на Северо-Западном фронте, лежат в лесах, в полях, в оврагах, те, кто пропал без вести, ушел в вечность, не оставив весточки о себе.

Бескин И.Д. 2001 г. Военная косточка еще жива

Как теперь мало ветеранов приезжает в памятные дни, живых свидетелей боев, пронесшихся здесь много лет назад! Вот и Игорь рвался в Старую Руссу, в Холм, понимая, что, может быть, это в последний раз, если лета уже повернули на девятый десяток.

Морозы завернули за тридцать, но солнце светит ярко. Встречи, приемы ветеранов искренни, теплы, душевны. Разговоры, застолья, выезды к братским могилам, встречи с молодежью, жителями, воспоминания…

Удивительно, но памятные дни ушедшей Мировой, Отечественной воспринимаются в глубинке, в городках, особенно хлебнувших этой самой войны, в отличие от столиц, по-другому. Дни освобождения, тем более круглые даты, отмечаются с подъемом, с душевным отношением к памяти тех дней, к участникам, свидетелям тех событий, к ветеранам.

Большой зал дома культуры Холма, поставленный после войны на месте, где когда-то была тюрьма, а в дни оккупации — гестапо, набит битком. Стоят даже вдоль стен. Городок хоть и мал, но в войну был важным стратегическим узлом и «хватил» 945 дней оккупации — больше, чем любой российский город за линией фронта. И это несмотря на неоднократные попытки освободить его и войсками, и партизанами. А сейчас зал внимательно слушает со сцены рассказы пожилых людей о тех страшных днях, когда они были мальчишками и девчонками. Слушают рассказ Игоря Александровича Бескина, который, командуя маленькой группой разведчиков, дал последний бой оккупантам в городе и водрузил на колокольне самодельное знамя, поставив тем самым точку в долгих и мучительных боях за этот город. Выше, в рассказах фронтового разведчика, об этом более подробно сказано.

В зале в глубокой тишине слушают тогдашнего лейтенанта, командира полковой разведки, а теперь полковника в отставке, который уже много лет почетный гражданин города Холм и иногда приезжает к ним, несмотря на сложности со здоровьем. На улицах узнают, раскланиваются, подходят, душевно приветствуют.

Концерт самодеятельности разнообразный, обстоятельный. Принимают участие не только молодежь и школьники. Всем хочется приобщиться к радости праздника. В провинции люди сохраняют еще искренность, открытость. И этим сильна глубинка. И многолюдный митинг на крепком морозе у монумента, где на мраморных досках пять тысяч имен и бронзовый солдат-победитель. И застолье в музее, куда собрались ветераны города, поисковики-добровольцы — помощники музея, много народу. Для города — это событие.

Ветераны Бескин И.Д. И Тимофеева Л.П. (Мелихова). старая Русса, 2004 г.

Игорю нужно было побывать в Холме! Уж как не пускало здоровье! Но душа рвалась. Как бы понимая — другого раза не будет.

Весна легкая, прозрачная. Как всегда, пошли прогуляться. Парк Речного вокзала на Химкинском водохранилище за прошедший год привели в порядок, убрали разросшийся подлесок, почистили, засадили, как до войны, цветники, вместо валежника — газоны. Где бы присесть? Новые скамьи еще не расставили.

— А пойдем вон туда, там скамьи стоят.

— А ты откуда знаешь?

— Приходил недавно. На свой окопчик у моста взглянул…

Предстоит трудная хирургическая операция, в его-то годы. Вероятность положительного исхода 8-10 %, а без операции — много хуже.

Аукнулась Новая Земля. После успешного окончания Бронетанковой Академии, в которую Игорь поступил сразу после фронта и тяжелого ранения, после активной службы в танковых войсках в Белоруссии сферой его интересов стала вездеходная техника, проблемы ее проходимости. Исследовательская деятельность, испытания заводской техники — интереснейшая для него работа. И в 1963 году он командует испытательной экспедицией: тяжелая техника, муляжи ракет по маршруту бездорожья — ничего себе! Через Республику Коми на Новую Землю до Маточкиного Шара, затем снова — на Вайгач, вокруг Белого моря, Кольского полуострова до Мурманской базы, до Рыбачьего. И все это тем более по восточному берегу Новой Земли — вдоль полигонов испытаний в 1961 году водородной бомбы. Как оказалось позднее, облако отнесло и на Кольский. Несусветная тогдашняя безграмотность деятелей Минобороны, если еще в 1986 году на чернобыльскую аварию наваливались практически врукопашную, а тогда, в 1963 году… Но о тех новоземельских походах мне было кратко сказано через много-много лет — строгости, секретности, подписки и прочее — военное дело.

Когда испытываемая техника пришла на базу, она так фонила, зашкаливая дозиметры, что ее тут же закопали, не дав даже снять замеры износа машин и прочее. А люди? Так и остались, разъехавшись по своим местам службы. У И горя в это время подоспела диспансеризация, и он сказал врачам о походе. В Институте переливания крови ему немедленно сменили практически всю кровь. А сердце — сердце еще с фронта было перегруженным, вплоть до фибрилляции в госпитале, прямо при осмотре врачами. Они же и пообещали не более трех-пяти лет жизни при соблюдении режима и прочих условий.

Новая Земля могла еще аукнуться. И аукнулась через много лет. Сначала гибелью такого долгожданного первенца Игоря, потом двумя-тремя случаями кожной онкологии, еще кое-чем. И вот — предстоящая операция.

Оказывается, и с окопчиком, с местом первого ранения сходил попрощаться. Со старой школой, с местами, что излазил еще мальчишкой… Собрался в кулачок, как перед боем. Мне только и сказал:

— Если что, никаких попов! Кремация и две урны — одну здесь, около мамы, в Москве, другую — в Холм.

Бескин И.А. Старая Русса, 2004 г. В музее Воинской Славы. У стенда со своей фотографией военных лет

Месяц подготовки. Операция прошла на удивление удачно. Скоро на выписку. Госпитальное время тянется нудно, особенно когда операция уже прошла, а до выписки еще ждать… Чтение утомляет, силы еще не те. Прогулка в парке — посидеть в тени деревьев. Полюбоваться на цветы, на облака. Иногда непонятным образом возникает желание пообщаться с таким же немолодым соседом по скамье. Разговорились. Человек постарше Игоря, фронтовик, ранения дают себя знать. Ну, раз фронтовик, то где, когда, на каком фронте… И пошло… В 41-м отступление, Смоленск, окружение, потом Вязьма, снова окружение, оборона Москвы…

г. Холм, 2004 г. Празднование 60-летия освобождения города от захватчиков. Ветеран Бескин И.А. рассказывает об этой операции

— У меня в то же время и в этих местах воевал тесть, батальонный комиссар. Может, и встречались, Власов…

Полковник Власов И.И. (1904–1969), июнь 1941 г.

— Илья Иванович?

— Да! — удивленно и обрадованно сказал Игорь.

— Бог мой! Да как же! По существу, рядом воевали, вместе из окружений выходили. Вот это человек был! Немногословный, добрый, сильный. Без слов, призывов помогал там и тому, где труднее, даже себя превозмогая. Сильный духом был в тех тяжелейших условиях. Настоящий Русский Большой Человек! Это же надо, шестьдесят с лишним лет назад!..

Ветераны Бескин И.А и Тимофеева Л.П. среди сотрудников музея и поисковиков, г. Холм, 2004 г.

Проговорили фронтовики долго. Вот ведь бывают встречи, нарочно не придумаешь. И еще раз погоревал Игорь, что так мало пришлось пообщаться с тестем, с моим отцом, — быстро уехали тогда семьей в Сибирь, на Ангару. Уж очень хотелось Илье Ивановичу приехать к нам в гости, в Братск, и непременно поймать настоящего тайменя, даже зеленую леску купил. Но отец не дожил до этих дней и года.

Отец мой про войну совсем не рассказывал — не то время было, тем более про бои на подступах к Москве. Многое из того, что рассказывают по сей день про битву под Москвой, было не так. Потому в те годы и молчали. Но батальонный комиссар Власов И.И., видно, воевал по-русски, за спины не прятался. Об этом говорят и солдатская медаль «За отвагу», и две Красные Звезды из 41-го года, и другие награды полковника Власова. Помимо памятных, фронтовых наград есть несколько фронтовых фото, отпечатанных в минуты затишья прямо с пленки «Лейки» где-то в редакции фронтовой газеты.

Все мужчины в моем роду хлебнули войны. Воевали братья отца. Младший — Николай, не успев закончить горный институт, прошел финскую кампанию. Отечественная война снова отложила окончание института. Провоевал все 1400 дней — кроме солдатских наград — главная — участник Парада Победы на Красной площади. Завершил наконец институтский курс и уехал в Среднюю Азию — занялся геологией урана. Фронтовые его песни распевались в окопах уже как народные, без имени автора. Запомнилась только одна, еще из мирного времени, геологическая: «Ты уедешь к северным оленям, в жаркий Туркестан уеду я…». Воевали мамины братья, племянники. Вспомнились мамины рассказы о том, что лет в пятьшесть, это в году 1908-1910-м, играла она Георгиевскими крестами деда, моего прадеда, которые он получил в Крымскую кампанию 50-х годов уже позапрошлого, XIX века. Мужчин война не обходила… Вот и Игорь — фронтовик, ветеран.

Музей г. Холм. Довоенная картина местного художника. Видна церковь, где разведчики Бескина И.А. водрузили флаг освобождения и на месте которой сегодня размещен Мемориал воинской славы

Для врачей результат операции Игоря был особенным — в таком-то возрасте, в 81 год, с таким-то сопутствующим госпитальным «букетом» — рискнули. И удачно. Все заживало быстро, скоро на выписку.

Господи, неужели все позади! Гуляем, радуемся солнцу, покупаем арбузы, дыни, радуемся цветам, облакам, упиваемся музыкой! Живем!

Но через пять недель начались ночные «звоночки» — неотложки. Все равно Игорь собрался даже ехать на дачу. Сказал об этом лечащему врачу. Кардиограммы показали — неотложки были неспроста: бессимптомный, что характерно для диабетиков, аж двойной инфаркт. Организм не справлялся с перестройкой после операции. Очередное пребывание в госпитале состояния не улучшило. И снова неотложки — сердечная астма.

И вот наступила ночь, когда сердце перестало подчиняться врачам и лекарствам, и хватило пяти минут, чтобы оно отпустило душу на свободу.

Только что разговаривали, днем гуляли в парке, а к ночи опять… Пересаживается в кресло. «Вызывай!» Суета врачей, уколы, массаж, «чуть бы пораньше вызвали!» На подходе реанимобиль. Сознание Игоря ушло, на имя не реагирует. Побежала встречать машину. Подъехали, но не торопятся, бегу к ним. «А нам передали — уже не нужно». Влетаю в квартиру… Все ясно, «вы сами-то примите капель 60 валокордину…» Какие-то 15–20 минут я все еще не осознаю, что все разрублено с плеча, вмиг, и все равно еще не доходит…

Врачи, какие-то бумаги, два милиционера, глубокая ночь, но тут же помощь — соседи… А в спальне в кресле сидит он. Кругом капли крови, пустые ампулы, клочки ваты. Лицо — не его, другое. Уговариваю себя: ЕГО ТАМ УЖЕ НЕТ! Это его оболочка. Милиционеры помогают уложить, укрыть простыней. Наконец, все уходят, тишина. Остается только друг — соседка, до утра. Тихо переговариваемся. Все еще не доходит, что его нет.

Ангел-хранитель принес ему легкую смерть, светлую, без мук. Слез еще нет… 21 августа — мой черный день. Вот и не верь астрологам: сегодняшний день в его астрологическом календаре обведен красным — опасность! Все еще не доходит, что его нет, но стучит мысль — там его оболочка. Это как-то отрезвляет, успокаивает. Он ушел в другое измерение, в другие частоты жизни. Сущность — душа отделилась от тела и начала свою, новую свободную от физического тела жизнь. Но она еще тут, далеко не улетела, она еще не просто сочувствует мне, она помогает справиться с потрясением — почти четыре десятка лет была одна душа, и вот — половинка души отлетела…

Стою в торце темно-серого мраморного постамента — траурный зал. Черные ступени мраморного пола, венки, приглушенные свет и музыка, на присутствующих темные одежды, цветы. В ногах на подушечке ордена, медали. Смотреть лучше на них, на цветы. Глаза выше не поднимать, туда за цветы лучше не смотреть. Нервы завязаны в тугой узел. Главное — держаться! Там среди цветов — он. Но его там уже нет! Душа, вырвавшаяся из тела, парит где-то тут, рядом, и Игорь с легкой ироничной улыбкой вслушивается в слова друзей, коллег, всматривается в детали ритуала, в лица. Слова теплые, печальные, душевные, искренние. Рядом дочка, внуки, довоенные одноклассники, коллеги по науке.

Набираюсь мужества. Чувства — в кулачок! Слова мои — ему, он тут и слушает. Тело заслонено цветами. Там его уже нет, а душа живая, понимающая, моя половинка — вот тут, рядом, у меня за правым плечом.

— Те несколько десятилетий, что мы прожили вместе, были непростыми, сложными, но счастливыми, и за это спасибо ему! Но скажу о другом. Всю жизнь, а не только на фронте, он был в разведке. Начиная с того, что когда еще мальчишкой до войны он оказался в «Артеке» и участвовал в военных играх, то был именно разведчиком. В разведку его кинула война, причем в разведку полковую, в ту, что ходит в тыл, берет «языков», ведет бой. Разведкой было и окончание сразу после фронта военной Академии, где он успел опубликовать свои первые научные изыскания, и служба в войсках, и работа в исследовательских институтах. Разведкой была и работа в Сибири, поездки по ней, работа со студентами в вузе. Разведкой, то есть шагами в неизвестное, была и его обширная научная работа, которую он вел до последнего дня и даже успел занести в компьютер все, что надумал за последнее время, проведенное в госпиталях. Всегда в поиске, всегда в разведке. Вот и сейчас, уйдя за грань неизвестного нам, он ушел в разведку, иначе он не может! Все, что не успел доделать, завершим, и память останется с нами!

Сказала и удивилась своим нервам.

Поразительно, но в дни, когда его не стало, вдруг после лета второй раз зацвел дома на подоконнике кактус — яркими красно-оранжевыми цветами. Говорят, так бывает, когда уходит непростой, хороший человек.

Минуло сорок дней.

В Холме не задавали лишних вопросов. Второй урне никто не удивился. «Как только соберетесь, мы вас встретим и сделаем все как надо, с воинскими почестями и прочим».

Особый пиетет к памяти ветерана — с первых минут. Поезд в Старую Руссу, от которой до Холма 120 километров, приходит в 4 утра. У поезда уже ждете машиной глава холмской управы Николай Михайлов, знавший Игоря Александровича. Этим же утром в местной газете было сообщение о том, что на следующий день, в полдень, на главной площади у военного мемориала будет митинг и захоронение почетного гражданина города, ветерана войны Бескина И.А.

Среди чреды мокрых осенних дней октября вдруг проглянули дни настоящей золотой осени во всем великолепии красок, голубого неба, пышных георгинов, доцветающих в палисадниках. К полудню подъехал автобусик с радиоаппаратурой. Тихая музыка не прерывается. Несмотря на рабочий день, подтянулся откуда-то народ, многие с цветами. Место для захоронения урны выбрали еще вчера — в ряду мраморных плит с фамилиями павших за Холм… прямо у подножия монумента. Мистика! Но именно на этом месте, как сказали местные жители, стояла та самая колокольня, с которой разведчики с Игорем вели бой и на которой развевалось знамя освобождения города.

Ликующе взлетели бронзовые руки над головой в каске, победно вскинут салютующий в небо автомат, за плечами развевающаяся на ветру плащ-палатка. Победа! — возвещает огромный бронзовый солдат, где вокруг его постамента мраморные доски — пять тысяч имен, там и Сбитнев из далекого 44-го. И это крошечная толика погибших за этот город, затерявшийся среди лесов и болот на берегах былинных рек русской равнины Ловати и Куньи, одни названия которых уводят в давние времена…

Митинг, слова, воинский салют, венки, гора цветов у холмика с временной надписью — кто, когда… Поминки в музее, где только полгода назад принимали Игоря тепло и хлебосольно. Лет двадцать назад приглашали его переехать в Холм, предлагали дом, усадьбу, но научная работа тогда не позволила ему оторваться от Москвы. Но Игорь прикипел душой и сердцем к этому городу, хотя участвовал в боях за многие десятки городов.

А сегодня… Золотые клены шелестят в покое пустынного сейчас парка надЛоватью у слияния с Куньей-рекой. Уже несколько дней после траурного митинга я каждый день брожу по окрестностям, благо осень дарит золотые дни. И каждый день ноги сами несут туда, к монументу. Сегодня застала там стайку ребят лет по 14–15. Рядом военкомат, они только что были там… Зашел разговор около горы цветов — кто, что. Кто-то из них зимой в клубе на праздновании 60-летия освобождения видел и слышал рассказ Игоря о тех днях. Мальчишки, озорные и баламутные, становятся такими серьезными и внимательными, когда речь заходит о большом, значительном. Дай бог им не узнать, что такое война, и никогда не смотреть на человека через прицел!

Это даже не внуки — правнуки, а может быть, и праправнуки тех, чьи имена на мраморных досках уже затуманивает время. Историю боев за Холм знают — слушали рассказы старших, знают работу музея, в городе несколько монументов партизанам, воинам, Героям Советского Союза. Мальчики глубинки! Учат в школе историю. Но еще не задумываются и не понимают, что их собственная история, история государства начинается у порога их собственного дома.

Холм. Воинский мемориал 1941–1945 гг. Пять тысяч имен

Со временем до них дойдет, что крупинки малых действий, отношений с окружающими, незначительные бытовые события, суммируясь, отпечатываются в сознании твоем, твоего соседа по парте, по подъезду. Обрастая как снежный ком отдельными кристалликами мыслей, поступков, все эти малости формируют то, что принято называть уже высокими словами — отношением к Дому, к Малой Родине, к родной земле. Все эти высокие слова в обиходе не звучат, мы даже стесняемся их произносить. Но вот приходит какой-то час, какой-то момент, и уже без всякого анализа высоких понятий, захватив только паспорт, спешит в военкомат записываться добровольцем на фронт — враги у стен твоей страны, или машет провожающим из окошка поезда, уходящего на целину, в Сибирь, на БАМ, на строительство Транссибирской магистрали, или человек бросает сумку через плечо и уходит в ночь, чтобы стать кольцом вокруг Белого дома в Москве. И это уже не просто поступки — это шаги в Историю — Историю Твоего государства, Твоей Родины.

Время — лучший историк воздаст через много лет должное всему и всем. Расставит оценки человеческим поступкам, мыслям, действиям, создаст ткань Истории, которую наследуют дети, внуки, их дети, ту историю, которую они будут учить в школе.

Фрагменты жизни уходящих поколений приобретают весомость именно в силу их кажущейся обыденности для непосредственных участников событий и огромной значимости для тех, кто создает историю сегодняшнюю: «А я бы смог? А где мое место сегодня?» Как поступают обычные люди в необычных условиях и почему так поступают?

История начинается от порога твоего дома. Вот так и стайка мальчиков у монумента рядом с военкоматом. Но все это говорю им другими словами и без назиданий. Счастья вам, дети!

История — самая продажная, конъюнктурная из наук. Ее пишут, переписывают, извращают, уродуют, дополняют. История той же Отечественной войны уже знает несколько редакций, написанных в угоду то одним генералам, то другим начальникам — искажения, передергивания, несовместимость оценок. И, наверно, среди архивных документов войны особенно существенными для истины могут оказаться фронтовые письма, записки, воспоминания ветеранов, непосредственных участников событий, тех, кто физически прополз эти тысячи километров Войны до Победы. В этих записках бьется живой пульс Истории. Книг о войне написано уже, наверно, тысячи, но чем дальше, тем больше вскрывается, выясняется о Войне то, что замалчивалось, искажалось, героизировалось, канонизировалось вопреки правде. Война несправедлива во всем: кому — незаслуженный почет, кому — безверие «пропавшего без вести».

Когда перед глазами мелькают кадры фронтовой кинохроники, становится иногда страшно до холода внутри: бегущие в атаку, стреляющие из окопов, падающие — их больше нет… Игорь прошел сквозь это, прополз на брюхе, слушая свист пуль, снарядов, лез через болота. И все время — на передовой! В разведке! В боях! И психика все это выдержала и в воспоминаниях оставила только терпимое ею, не самое страшное, как говорил он. Страшное память усиленно заталкивает в самые уголки сознания, чтобы с таким багажом можно было жить. До чего человек живуч! А пройдя через огонь, он становится мудрее, добрее. Человек как бы приподнимается над житейской суетой, мелочностью, мельтешением. Особенно остро я это почувствовала году в 65-м в Норильске, у людей, долгие годы проведших на другой войне, за колючей проволокой. Неожиданное ночное застолье — был повод. Вокруг сидели не седые, тертые жизнью, а оставшиеся в живых мальчишки — пели лагерные песни: «…мы осенние листья, нас ветром сорвало…», шутили, вспоминали… И сколько тепла, доброты было в них! Самое страшное было вычеркнуто из их памяти. А было бог знает что — и восстание, и имитации расстрелов, пеллагра и т. п. и т. п. Но эти люди истово любили жизнь.

До чего же стойки люди! Далеко не все и далеко не везде. Но есть в любом народе упорный в своей мудрости костяк. Есть и сейчас. Но он как бы таится до времени. Как бы не извели все это сегодняшние… Сейчас не столько тяжело, сколько противно. На том же телеэкране объевшиеся морды, бегающие глазки, вранье, искусственная бодрость и веселье. И очень редко что-то от души, искреннее. И деньги, деньги… международная плесень на людях. Все подчинено им, все работает на них, когда-то они сгинут…

Бог мой, сколько же досталось фронтовикам! Многое, что скрывалось, открывается, рассекречивается только сегодня, в том числе и подвиги. Первый таран — Иванов — в первый день войны, бросок на амбразуру — студент из Ленинграда. Таран Гастелло был совершен его погибшим однополчанином, что выяснили только что. Подмосковный бой 28 панфиловцев, канонизированный по материалам журналиста Кривицкого, происходил совсем не так — оставшиеся в живых после боя не только не были отмечены славой, но вынуждены были годы молчать. Первое знамя на Рейхстаг из шести заготовленных водружали разведчики из взвода Сорокина, в том числе Григорий Булатов, с последующей трагической судьбой, как тот же подводник Маринеско, как многие другие. Но все канонизировано, и попробуй, докажи.

Но службам пропаганды было не до объективности, хватали — что под рукой, что нужно было в данную минуту, а обратного хода не было. Конечно, героика эпизодов была нужна, но по судьбам настоящих героев. В гигантской каше войны всплывало и до сих пор всплывает бог знает что. История дробилась, перемалывалась, мифологизировалась. Кто бы знал, за исключением двух-трех историков, что битвой под Москвой руководил Власов, а не Жуков, за что и был произведен в высокие звания, награжден. А Жуков удостоен портрета в газете как участник операции. И т. д. и т. п. Но памятники, мифы существуют и они, наверно, нужны живым.

Большевизм, ухватив краешек общечеловеческой сути, разрушил историю, распалась связь времен. Отучили от истории, отлучили от нее. исказили. Чего стоит тезис о том, что история начинается с октябрьского переворота. Перечеркнуть историю народов России — большего злодейства трудно придумать. Людям плохо и очень без опоры на прошлое, без оглядки на пращуров, без соизмерения своих действий с прошлым, нужен масштаб, критерии, как и каждому человеку в отдельности. Восстанавливается это все с трудом с огрехами, с вольными и невольными искажениями.

Ветеранскую, военно-патриотическую работу Игорь вел всегда. Истово, безотказно, независимо от самочувствия, особенно со студентами, школьниками. Это придавало ему силы. В 2003 году в доме возникли телевизионщики Первого канала. Отсняли большой материал бесед с ним, фронтовые раритеты, архивные документы. В первом фильме «Потерпевшие победу» на Первом канале телевидения фрагмент с его рассказом был небольшой. Но затем обширный материал из этих записей был использован в фильме «Снежная крепость Адольфа Гитлера», где Игорь рассказывает о боях за Холм. Но этого фильма Игорь уже не увидел.

Оба фильма — в домашнем архиве.

 

Без него и кое-что о любви

Настала первая весна без него. Дача, домик, запущенность, все заросло за год без хозяйского внимания. Тем не менее — это убежище, своего рода раковина для уединения, куда можно спрятаться и в которой он — кругом. Вот его полочки, его инструменты, его приспособленьице, вот это он придумал, сделал. Его вещи, везде он…

В городской квартире, в дачном домике, в шкафах, в костюмах — его запах, неистребимый временем. Когда-то в самом начале нашего пути, когда он принес свои вещи в мой дом, поразил именно новый незнакомый запах, появившийся в шкафу с его одеждой. Запах, поселившийся на десятилетия, не просто узнаваемый, а свой, родной.

И все время — а как бы он это сделал, а как бы он на это посмотрел, а это бы ему понравилось, жаль, что не видит. Любое прикосновение, и слезы закипают… Не сметь, нельзя! Не осложняй ему жизнь — там… а себе — здесь!

Правильно, что приехала на дачу. Здесь везде он — каждая деталька, каждый гвоздик — это он. Только что вышел, он сейчас придет, появится, скажет что-то новое, интересное. Возьмет шезлонг, сядет в свою любимую беседочку среди хмеля, будет любоваться цветущими деревьями, сиренью, будет вдыхать ароматы теплого летнего вечера. Он здесь везде, рядом, тут…

Уход близкого, родного человека — тяжелое испытание для психики, тем более когда остающийся уже в возрасте. Бродят дурные мысли: а зачем быть дальше, а для чего, а кому это надо? Многое теряет смысл. Когда-то значимое становится ненужным прахом. Даже мысль о детях, внуках, правнуках, которым ты еще нужен и ты знаешь об этом, не приводит душу в порядок. Тем более что дети — в Петербурге, в родном моем городе, а я одна — в его городе, в Москве. Жизнь вокруг кажется лишенной смысла. Даже когда понимаешь, что, если ты жив, голова работает, значит, ты еще нужен на земле, значит, твое предназначение еще не исчерпано временем. Все это представляется искусственным самоуговариванием.

А через некоторое время среди людей, готовых тебе помочь, среди дел, попыток продолжить свою работу за письменным столом, которая грозилась потерять смысл, среди прочих проявлений жизни, просыпающегося снова интереса к ней возникает примечательный образ этих дней. Горе, несчастье, потеря родного человека создают вокруг тебя гигантскую вращающуюся воронку отрицательных эмоций. На дне воронки твое несчастье, воронка затягивает тебя своим вращением — все ближе, ближе ко дну, к тому месту, куда он ушел в иные миры. И надо собрать силы и вынырнуть из этого гигантского коловращения, не дать утащить себя на глубину. Вынырнуть и цепляться за все, что способно держать тебя на плаву в этом водовороте — работа, дети, любые занятия, выставки, лыжи, книги, музыка… И воронка начинает отпускать. И можно набрать воздуха, вздохнуть, посмотреть на небо, на листья, на цветной снег, на птиц, на чаинки в золотистом водовороте крепко заваренного чая в стакане, на одинокий цветок в вазочке, который цветет, несмотря на короткий век, ему отпущенный, на цветастый корешок очередной приготовленной для чтения книги с витиеватым названием и с заманчивой аннотацией на первой странице.

И начинаешь понимать, что с уютной, хотя и не всегда обустроенной, земли уходить в небытие, внеизвестность еще так не хочется. Выпадать в осадок в круговороте веществ и энергий, когда неясно, во что это выливается в следующем шаге, — не рано ли? И вдруг неожиданная в своей абсурдности мысль: «д что Я буду читать на том свете? Я не могу без этого? Д с кем я буду там общаться, а есть ли там то, обо что можно «почесать мозги»?» То, что за чертой жизни земной продолжается жизнь другая, — нет сомнений. Такая высокоорганизованная структура, как разум человеческий, не может пропадать втуне. Природа не расточительна, и то, что антропосы «насистематизируют» из такой сложной и далеко не всегда понятной вселенной с ее феноменом жизни, вряд ли рушится в пустоту, растворяется, дезинтегрируется… Садись-ка за работу, вон лежит, статья не дописана…

Кончается год без него. Открывая дверь в квартиру, не слышу: «Танюша, ты?» В доме ничего не изменилось, и ощущение, что как были мы вдвоем, так оно и есть. Двое — в одном, такое состояние не исчезает. Живу как бы за двоих. Вот это надо тебе показать, об этом надо тебе рассказать, а вот это интересно, а мы и не знали… посмотри… Ни дня, чтобы не помнила, не поговорила, а он как бы оценил, что-то сказал. Д вот это нельзя выбрасывать — ему еще пригодиться может. Ему? Но он где-то пока далеко, в разведке. И не оставляет тайная внутренняя настороженность: а вдруг все происшедшее — мистификация, вдруг напишет, позвонит, придет. Но трезво одергиваешь себя, твоя жизнь продолжается, значит, так надо, значит, твоя роль жизненная не доиграна. Становись опять самостоятельной, сильной. Ждет тебя твоя рукопись основной темы, кроме тебя, никто ее не додумает, и занимайся ею — сказал бы он мне.

Да уж. тяжким был этот первый год без него. Любое напоминание о нем, любая вещь в доме, связанная с ним, прикосновение к ней и — глаза застилает, набегает влага. Тем и спасаюсь, что повторяю истину — человек плачет от жалости к себе, оставленному, брошенному, покинутому, одинокому. Не сметь раскисать! Этим ты усложняешь ему бытие там, за гранью. Тебе выпало жить и исполнить завет — дописать книгу о нем, довести до ума свою работу в науке, определить место его разработкам…

Полгода разбираю его научный архив. Часть рукописей, некоторые предметные модели оставляю дома. Основные материалы, модели, библиотеку специальной литературы передаю на кафедру проф. В. Наумова в МВТУ, с которым у Игоря были многолетние активные взаимодействия, совместные публикации. Жаль, что у него не было аспирантов последнее время. Как говорил Игорь, самому надо додумать. А додумал он интереснейшие теоретические аспекты той самой проходимости, взаимодействия системы грунт — машина.

Вот уже и несколько лет минуло. Но не было ни одного дня — самой удивительно, — чтобы прервался ежедневный бессловесный диалог, пусть несколько минут, мгновений в день, но вместе. После десятков лет рядом отсутствие живого общения никак не укладывается в сознании.

И еще — его фотографии. Портреты — все в альбомах, в конвертах, в ящиках стола — и ни одного на виду. Смотреть на них нет сил, даже на самые милые, улыбающиеся. Всюду преследуют живые, острые глаза, пронизывающие, проникающие. Портреты, фото разных лет — официальные, домашние, задорные и веселые, серьезные и задумчивые. Но всюду — острый взгляд, живой и необъяснимо воздействующий. Какая-то особая энергетика, казалось бы, бездушных изображений, случайно запечатленных в тех или иных обстоятельствах, не дает мне спокойно смотреть на эти, в сущности, кусочки бумаги с эмульсией. И не грусть, не печаль, а скорее мистический озноб, ощущение живого присутствия и безгласного вопроса, даже в чем-то пристрастного. На портреты других людей смотрю спокойно, вспоминаю. Но только не на его изображения. И не потому, что прошло столько времени, как он ушел. Какая-то энергетическая мистика фото и особенно того портрета, что стоял среди цветов на поминках. Там взгляд особенно острый. Как говорят эзотерики, плач на похоронах, портреты в доме на виду затрудняют ушедшим путь в новое состояние, усложняют для душ этот путь. Вот и держусь.

Портреты, а главное, глаза на них — тайна взгляда. Глаза — главный канал связи души с внешним миром. Человек получает львиную долю информации глазами, общается глазами

Мы ловим взгляд, чтобы понять человека, оборачиваемся на пристальный взгляд. Мы ищем безмолвные ответы на вопросы — в глазах. Это как дисплей компьютера, только живой. Выразительность взгляда дополняется мимикой, подчас еле заметной на лице, но читаемой внимательным взглядом. Выразительно все: движение век, прищур, расширение—сужение зрачка, не говоря уже о движении лицевых мускулов — бровей, губ. Кто-то из мудрых изрек: скажи мне слово, я хочу увидеть тебя. Но еще точнее: взгляни на меня — я хочу понять тебя.

Взгляд экстрасенса двигает предметы, зажигает огонь, приводит в обморочное состояние, в гипнотическое. Глазами можно разговаривать без слов.

Почему перед казнями завязывали глаза? Боялись удара глаз. Кстати, описан феномен, когда люди, находившиеся около головы умирающего, получали сильнейший удар. Или — взгляд оскорбленного человека стал причиной остановки сердца оскорбителя. И т. д.

Но это живые глаза. Почему так жутковато смотреть на портреты, фото, когда изображенный смотрит вам прямо в глаза, причем, куда бы вы ни отошли от изображения, взгляд преследует. Глаза как бы следят за вами. Художнику удалось поймать тот момент, когда энергоинформационный поток из изображенных глаз сфокусирован на смотрящего извне. Тайна!

Глаза — опаснейшее оружие. Это не просто фокусировка взгляда, не просто механизм коммуникации индивида с внешней средой. Взгляд младенца бывает пустоватый, бессмысленный, но вот появилась реакция — улыбка, глаза ожили. Человечек растет, взгляд становится все более выразительным, говорящим. Человек набирается жизненного опыта, мудрости — взгляд становится пронизывающим, проникающим. Глаза как бы, говоря техническим языком, два ввода световолоконной оптики — от организма вовне… Сначала — самые простые сигналы, с простейшими эмоциями, взгляд младенца. И, наконец, взгляд умудренного человека с богатым душевным потенциалом. Есть взгляд, открывающий особые потенции индивида: чтение через преграду, передвижение предметов и т. п., — все это великая тайна пока есть!

Вот и взгляд на портретах — это как бы отфиксированный код душевного потенциала. Человека нет, есть его бестелесная проекция, тень. Но почему взгляд оттуда остается живым? Воздействующим именно тогда, когда он сфокусирован глаза в глаза. Внутренняя жизнь портретируемого продолжается в портрете, в зеркале. Портрет Дориана Грея не такая уж безумная фантазия.

Почему портреты — картины, фотографии — вызывают иногда оторопь, а иногда необъяснимый страх, скорее необходимость защититься, отвернуться, отойти. И обладают этим свойством далеко не все портреты. Что остается в них от натуры? Но что-то остается, раз они способны оказывать воздействие на психику. И это не просто талант художника.

Бечуме М.А., 1987 г

Удивительный факт, но у многих народов, причем далеких от технической цивилизации, присутствует страх перед фотографией, и уж точно они не будут позировать фотографу, художнику, хотя и не понимают сути фототехники. Объяснение этому наивное, но глубокое. По существу — фотография, с которой эти люди так или ина- Бечуме М.Д., 1987 г. че знакомы, отбирает часть человека, часть его души, а может, и его тела. Может быть, этим, по сути, темным, по нашим представлениям, людям открыта какая-то истина, скрытая для людей цивилизации? И еще, рассказывают, что многие из тех, кого портретировал И. Репин, вскорости умирали. А что? Может быть, и не совпадения.

Глаза — это бинокуляры, направленные в мир из другого мира, скрытого в человеке, из того мира, что формируется от рождения, накапливается, расширяется. Это какие-то полевые по своей физической сути структуры, то, что иногда определяют как душу. И портрет — отпечаток этой субстанции. У одних взгляд выразительный, явно наполненный эмоциями, содержанием, у других — пустой, это тень души, не более, даже если она состоялась.

Глаза — дисплей внутреннего мира. Взгляд можно притушить, скрыть, замаскировать, сыграть. Это вынесенная на поверхность картина внутреннего физического состояния. Этим пользуется иридодиагностика, исследуя как бы пульт слежения, где картина динамично меняется в соответствии с физическим состоянием индивида.

Вообще-то у человека несколько таких пультов, помимо глаз — уши, более 250 точек, ступни ног, кисти рук и т. д., да и вся поверхность тела имеет датчики связи с внутренними органами, что давно постигла восточная медицина. Но глаза дают наиболее выразительную картину не только физического состояния, но и позволяют заглянуть глубже в психику, в душу…

Пора кончать этот этюд о глазах. Но — цвет глаз! Не последнее в их выразительности, силе воздействия. Описаний глаз в литературе — несть числа. Причем более всего описывается взгляд, а не сами глаза. Но есть и цветовые стереотипы вроде: черный глаз — опасный, голубой — прекрасный. Но как недобрыми могут быть черные, темные глаза, так опасными могут быть и светлые — голубые, зеленые, серые. Цвет — это отдельная тема в рассуждении о глазах.

Но почему мы отводим глаза от портрета, фото, что вглядывается в нас оттуда, именно что, а не кто, из-за грани живого, оттуда — из мира небытия, из застывшего мгновения?

У Игоря глаза цвета скорлупы лесного ореха, с чуть зеленоватым отсветом. Они всегда говорят, никогда не бывают отключенными, безучастными, а тем более пустыми. Вот его школьные довоенные фото — глаза веселые, щенячьи, которым все интересно. А вот глаза за стеклами очков-колес тонкошеего солдатика перед отправкой на фронт — изумленные, опечаленные, но решительные — что-то там, впереди? А вот глаза капитана-фронтовика после Победы — радостные, самоуверенные и даже нагловатые — а ну, разойдись, бывалый человек идет! Усталые глаза после защиты диссертации. Счастливый и нежный взгляд семейного человека. Чуть ироничный взгляд пожившего человека среди студентов-учеников, жесткий, пронзительный взгляд на фото по официальной просьбе. А вот один из последних снимков: мягкий, теплый взгляд родного лица — седая шкиперская бородка, пушистый широкий берет — как последний привет от нежного, легкоранимого, тонкoгo и бесконечно любящего Игорюши. Мне не нужно напоминать его лицо, оно всегда со мной. Ко мне всегда обращен его чуть-чуть восхищенный, влюбленный взгляд — все годы, от первого до последнего дня.

Долгие десятилетия у меня была определенная цель: раз «приручила», как у Экзюпери, отвечай за него. Продлить его годы, да не просто продлить, а сделать их счастливыми, чтобы смягчить, залечить прошлые годы, особенно военные, юношеские, самые больные. Зная все о его здоровье, оберегала его, как свечечку на ветру. Просыпаясь по ночам, все годы тревожно прислушивалась к его дыханию, когда оно замирало. Еще с фронта он привез тринадцать «дырочек», «дыр», несколько контузий, тяжелые ранения, перегруженное сердце иневеселые диагнозы врачей на будущие годы. Но сдаваться — не в его правилах. Жить — так на полном дыхании, жадно наверстывая отнятое войной, обстоятельствами последних лет. Пообещала, что уж лет до семидесяти точно помогу ему дожить, то есть еще лет тридцать. Быть рядом и помочь ему… Что это?

Назвать это чувство затертым, обшарпанным, потерявшим смысл словом «любовь»? Чувство это слишком тонкое, высокое, чтобы давать ему определение. Мы не задумывались над определениями. Этого дежурного слова не было у нас в обиходе, мы никогда его не произносили, оно нам не было нужно, мы и так все знали друг о друге. А любить можно халву или цветы…

И вдруг неведомо откуда пришла мысль, что удивительно высокие, нежные чувства я испытываю к Игорю-мальчику, каким он оказался на маленькой фотографии величиной с почтовую марку — фото из 42-го года. Тощенький солдатик, довоенные очки-колеса, пилоточка на стриженой голове. Глаза испуганные, грустные, но решительные. Фото нашла случайно в конвертике, где были собраны малые фото — от пропусков, документов, Игорь никогда его не показывал, наверно, забыл среди других, а может, стеснялся своего «не бравого» вида.

фото было прислано маме, которую он нежно любил, перед самой отправкой на фронт, на передовую. Ребята с телевидения, для которых я отбирала материалы об Игоре к фильму о Холме (аттестат золотого медалиста, хотя тогда это так не называлось, почетные грамоты отличника с портретами вождей по углам и подписями от 18 июня 41-го года, фронтовые письма, сохраненные мамой, фронтовые раритеты Игоря и т. п.), сделали мне ценный подарок. Отсканировали и отработали то самое маленькое фото. Были и другие фронтовые снимки. Но этот… И такого хиленького, неспортивного с виду мальчика, как и тысячи таких же мальчишек, кинули в окопы войны.

Записывая его фронтовые эпизоды, через много лет я поняла, что роднее всего мне этот мальчик, силой ли воли, характера ставший Разведчиком — сильным, умным и даже лихим — практически без раскачки, без остановки, крупными шагами — прямо из мирной жизни. Значит, был в этом мальчике с Арбата стержень, мужской характер.

Любит — не любит? Воспользуемся традиционным, бездонным сегодня по вкладываемым смыслам понятием. Итак, любит — не любит. Драматический вопрос, который вставал почти перед каждым. Фаза в жизни человека, без которой он беден, хил душой, немощен телом, обделен судьбой.

И каждый задает себе вопрос: а есть ли она, эта любовь, и что это такое? Не фантазия ли это сексолюбивых индивидов, в чем ее физическая, духовная, социальная суть?

Она такая единообразная и такая разная, что ответить какой-то формулой — бессмысленно. У понятия столько красок, оттенков, тайн содержания! Но в любом случае — это отношение к чему-либо, к кому-либо, но всегда положительного свойства. Это свойство тяготения. А уж какие формы это все принимает, отвечают мировое искусство во всей его сложности, психология и физиология, история и философия и т. д., то есть все, что исследует категорию отношений. Тема бездонная, бескрайняя, пока есть человек.

Удивительно, что при богатстве языка, тем более такого гибкого, податливого, как русский, так мало синонимов обширно используемого понятия — любовь. Его истрепали, затерли, используя в широчайших контекстах. Как на затертом пятаке, уже даже не виден номинал. Чаще всего за настоящую любовь принимается простейшее «я хочу тебя», либидо, свойство, заложенное в каждом человеке генетически. Но чувство это со всеми ментальными надстройками, наворотами от религий и т. п. движет историей людей, государств, формирует цивилизации: продолжить себя, свой род, вид, наконец. Людям нет нужды задумываться над этим. Они спешат реализовать свою молодость, свои генетические потенции, схватывают пенку с этого мощного всепроникающего потока в человеческой сущности. Вот так-то!

Да, наверно, так и надо — отдаться чувству, желанию. А уж куда вынесет поток — на сухой песок или в райские кущи, — рука судьбы, зрелость самосознания, случай…

И все же. Люди неспроста делят любовь на Земную и Небесную. Земная — страсть, жажда обладания со всеми ее драматическими, лирическими, трагическими и т. п. эмоциональными красками. И далеко не всегда земная через все превращения становится небесной. У нее, у небесной, есть особое, неяркое название — нежность. При всех прочих атрибутах эта высшая ступень дана не всем. Но это самое выразительное духовное состояние отношений — сделай для другого все, чтобы ему было лучше.

Любовь как бестелесный феномен рождается из неосязаемой субстанции и существует иногда кратко, иногда неизмеримо долго. Иногда — это краткий миг, как дыхание — и отлетела, растворилась, растаяла. Иногда — это многолетний клубок отношений, связей, с приливами, отливами. Феномен может жить, и когда одного из субъектов уже нет на этом свете. Иногда эти отношения, чувства живут, переливаясь в осязаемые формы стихов, музыки, живописи и т. п. Объектов, родивший этот феномен, уже нет, а любовь, материализовавшись в осязаемые чувствами фантомы, живет, более того, от нее отпочковываются, вспыхивают, как от огня, подобные бестелесные пока сущности, и они ищут души, где можно поселиться, зажечь…

И за чертой жизни история любви продолжается. И уж конечно это не то чувство, что нужно для продолжения рода — то любовь плотская, природой обусловленная. Но есть и другое — это связь разума, душ, когда их полевые сущности звучат на единых частотах, в унисон.

И уж если ты «приручил», как в «Маленьком Принце», кого-то или тебя приручили, надо кое-что уловить, понять. А понимание этого приходит у кого из собственного, не всегда положительного опыта, у кого-то — из опыта чужого, из книг, из мира искусства.

У настоящего чувства есть как бы проба — необходимость и способность раствориться в предмете своего внимания и делать все, чтобы ему, ей было комфортно, хорошо — и душе, и телу. И ответ будет адекватным. Любить не для себя, а для того, кто тебе оказался дорог. И это не может не остаться без ответа. Даже ревность умрет — тебе там хорошо? Иди туда. Любя, я тебя отпускаю туда, где тебе лучше….

Не раз слышала от близких, знакомых: ты слишком танцуешь вокруг Игоря, облизываешь его, балуешь. И как вы живете, с его-то характером? И действительно, натура у него иногда жесткая, бескомпромиссная, неуступчивая, даже крутая. А для меня он всегда мягкий, нежный, заботливый, внимательный. Вот и сейчас в вазочке на столе стоит цветок — как привет от него. Помимо прочего он всегда дарил мне цветы. Как-то в цветочном ряду выбираем пионы. Пожилая продавщица участливо спрашивает: «Кому дарить-то будете?» — «Жене», — отвечает Игорь, протягивая мне с улыбкой букет. Тетка в молчаливом шоке… Недавно соседка, расчувствовавшись, подарила мне на 8 Марта букет гвоздик, за какие-то знаки внимания к ней. Красуются цветы уже много дней — это ее руками привет от тебя, через отлетающие годы памяти, ты бы принес такие же…

И, если судьба одарила тебя настоящим чувством к другому, береги, взращивай это хрупкое растение. Тот, кто любит для себя — мое! — достоин сожаления. Ему многое так и не откроется.

После завершения работы с фронтовыми рассказами Игоря я с особой силой поняла, что чувство мое, давнее, непростое, стало глубже, четче, то, что называется, утвердилось на неразрушаемом фундаменте. И это после первых-то двадцати лет совместной жизни! То, что он мужественный, храбрый, рисковый — это знала каким-то чутьем еще до его военных рассказов, по небольшим жизненным ситуациям, по деталям. Но внешне это была сама сдержанность, легкий юмор, интеллигентное обхождение. Я увидела его там, на фронте, в форс-мажорных ситуациях и поняла еще раз, что именно его я и ждала. Давно, убежденно ждала всю прежнюю жизнь, хотя не знала о его существовании. Где-то жила после войны мысль: моя половинка, моя судьба не пропала, не погибла на фронте и, самое странное, что он где-то в разведке…

И жизни наши текли по своим руслам со своими порожками, водоворотами, с толпами людей, проходивших близко, далеко, рядом. Пока эти два русла не слились. И стало ясно, что мы нашли друг друга — навсегда, до крайней черты.

Люблю я незатейливый, в общем-то, фильм «Жди меня» по К. Симонову. И не только потому, что там есть и Северо-Западный фронт, где воевал Игорь, и партизанский край, куда ходил с заданиями. Там есть и другое — большое чувство. И частенько залетает оттуда песенка: «Ты, крылатая песня, лети…» Это и о нас с Игорем. О том мальчишке с фото 42-го года, который никогда не сомневался в успехе, о каком бы деле ни шла речь, — ринется в рукопашный бой в окопах, бесстрашно поползет в разведывательный поиск, проберется к партизанам за линию фронта. Он ненадолго отлучился, надо ждать — из поиска, из-за линии фронта, из-за черты, жизнь — не жизнь. Можно и пореветь немножко: «Ты, крылатая песня, лети…»

Его рассказы о фронтовой жизни, ее фрагментики, причем не самые страшные, более того, рассказанные с юморком, с самоиронией, именно они определили мое чувство. Оно было и есть. И это не просто внутренняя ответственность за человека, которого «приручила». Его чувство ко мне — подарок судьбы, это то, чего долго можно ждать и надо ждать. И неважно, что у него в прошлые годы была большая сложная жизнь, была жена, непростая служба после академии. Неважно, что у меня была своя пестрая, непростая жизнь, был муж. Это было в прошлом, как мы любили шутить, в доисторической жизни.

Вот и сейчас он где-то рядом, за плечом. Его глаза здесь, молчаливое присутствие постоянно.

 

Дирижабли будут летать

«Выпало — жить!» И уж если выпал тебе этот дар не просто от факта рождения, а в крутой круговерти, ежели высоким штилем, российских дней — середины прошлого века, то и спрос с тебя особый. Живешь от имени тех, кем судьба распорядилась так или иначе, кинула им другой жребий. Из сверстников Игоря рождения 1923-го уцелели единицы. Тебе жить за них — долго, умно, честно, красиво — хорошо. И не только бывшему фронтовику Игорю, а всем тем, кого планида вывела из-под военного удара тех дней, мне тоже. Живи так, чтобы, когда присоединишься к большинству, можно будет прямо смотреть им в глаза.

О жизни Игоря в послевоенные годы уже говорилось штрихами выше, но жизнь была разнообразнее, интереснее. Годы его нанизывались на десятилетия, и вопреки врачам она продолжалась. А годы были еще молодые… И где-то свыше было положено нам с ним встретиться.

Где и как тебе выпадает жить, распоряжается она — твоя планида. Хотя, как говорится, тихого бог наведет, а резвый сам наскочит. Но мы сами выбираем свою судьбу, свои дороги, решаем, где, чему и у кого учиться. Как-то начиная с тимуровской команды 41-го года само собой получалось, что мне выпадала роль принимающего решения за других, более нерешительных, что ли. Должен же кто-то встать, сказать, предложить решение, повести. Наверно, это лежит в натуре индивида. Получалось, что мне «больше всех надо».

Институтские мои годы проскочили быстро. Много общественной деятельности и состояние соревнования с первой моей половиной, учившейся в Военно-медицинской академии. Он — пятерки, я — пятерки, он в науку — я туда же, он сталинскую стипендию — я сталинскую, он с золотой медалью, я с красным дипломом. Распределение — он в престижный НИИ в Подмосковье, мне предложена аспирантура.

Навалилась общественная деятельность во главе многотысячного институтского комсомола, но успеваю сдать кандидатский минимум, дочке уже второй год. Для науки явно не подготовлена, тем более руководители аспирантами занимаются, как правило, мало. А туг еще созрел семейный разлад, когда обнаружила — было поздно. Яркое юношеское взаимное чувство не выдержало столкновения с внешними обстоятельствами, суть которых проста: мужчин нельзя оставлять без употребления, как открытые консервы. Собралась в кулачок и — «можешь считать себя свободным!». В сердце от шока предательства на много лет образовалась черная дыра.

Спасением души был академический отпуск и отъезд куда-нибудь подальше, на комсомольские стройки, тем более тема моя была связана с городами у водохранилищ. Хотелось в далекий разворачивающийся Братск, на стройку первой ГЭС без заключенных, но в Минэнерго сказали, что там архитекторы не нужны. Предложили Кременчугскую ГЭС с ее стройкой, новым городом. Через три года, запомнившихся могучим, особенно в паводки, Днепром, лунными ночами среди лесов цветущей белой акации, соловьями, рыбалкой со спиннингом, молодежной шумной жизнью и не очень интересной работой заместителя главного архитектора строящегося города, вернулась в Ленинград. После завершения аспирантуры попала в Ленфилиал АСиА — Академии строительства и архитектуры, к Т.В. Римской-Корсаковой, занимавшейся северным градостроительством. Шло бурное освоение Крайнего Севера — начало 60-х годов. Проблемы новых городов в экстремальных условиях, фантастические их проекты, командировки в места весьма отдаленные. Проблемы заселения Севера — это не только, как и что строить, но и какими методами. Самым заманчивым было возить куда-нибудь в алмазные Мирный, Айхал или в Депутатский — в междуречье Индигирки и Колымы готовые конструкции, а то и целые дома. Но чем? И занялась я, помимо прочего, дирижаблями!

Воздухоплавательная комиссия Географического общества — интересные люди, идеи, профессор Воробьев — секретарь Циолковского. Поездки в Калугу на Чтения имени последнего, знакомство с его семьей, дочкой, внуком. Первые мои публикации о дирижаблях в газетах, в академических «Проблемах Севера». В сентябре 66-го после очередных Чтений в Калуге в «Литературной газете» вышла моя большая, на целую полосу статья «Бросаем перчатку», ее вспоминали даже через десять лет. А пока — «круглый стол» В «Литературке». Академическая профессура из Совета по производительным силам: проф. С. Славин, наш главный специалист по зарубежному Северу проф. Г. Агранат, бывший начальник Севморпути контрадмирал В. Бурханов и другие. Многих знаю по фамилиям, вижу впервые. Журналистов! Народу набилось! Знакомятся, приветствуют статью — повод для «круглого стола». Обсуждаются проблемы освоения Севера России. Споры, гвалт, все заинтересованы, убеждены, категоричны — нормальный редакционный «круглый стол» по актуальной проблеме — Север. Там российские богатства — алмазы, олово, вся таблица Менделеева, еще только нащупали нефть, газ, еще не открыты медь Удокана, не слышно о Байкало-Амурской магистрали — БАМе…

Рядом со мной сидит профессор Славин — ведущая фигура по Северу, слева — незнакомый мужчина, немолодой, с малозаметной внешностью. Переговариваемся о дирижаблях. Спрашиваю тихонько у Славина — кто это? Так" же шепотом отвечает: отставной военный, бывший разведчик, занимается техникой для Севера в Северной лаборатории геофака МГУ у А. Капицы. Вопросы сосед слева задает непростые, толковые. Обменялись телефонами — Веский И.А. Он — москвич, я — в Ленинграде.

В чем-то мы оказались интересными друг другу, хотя ничего не знала о нем, равно как и он обо мне. Правда, знал, что я свободна и независима. Это ему сообщил журналист, который помогал готовить статью в «ЛГ». А дальше? Дальше нами распоряжается судьба, как ее ни назови.

И понеслось — открытки, звонки, приезды Игоря Александровича в командировки в Ленинград. И вот я уже сотрудничаю с лабораторией МГУ по северным городам. И вот уже с легкой руки адмирала Бурханова я в составе экспедиции от этой лаборатории МГУ еду по обследованию ряда мест на Крайнем Севере. Нас трое — Игорь Александрович, специалист из НИИ транспорта, и я — архитектор. Маршрут ой-ой! Сыктывкар — Печора — месторождение Вуктыл, железная дорога Чум — Лабытнанги на Оби, построенная зэками, — Салехард — обследование «мертвой дороги» на Надым для заключения о возможности ее восстановления — мыс Каменный на Ямале — Амдерма — перелет в Тикси — Депутатский, оловянные прииски между Индигиркой и Колымой, далее Якутск, Ленек, Москва — около 25 тысяч километров. На все порядка месяца. Третий член группы после «мертвой дороги» улетает. Дальше — весь путь вдвоем.

Яркие впечатления тех дней живы и сейчас, начиная от Коми, железной дороги через Полярный Урал — брошенные лагерные поселки, масса пропадающего человеческого труда — везде, по всему Северу. Переправа через Обь в Салехард, откуда начинается «мертвая дорога». Это бросок в глухую тундру. Допотопная дрезинка с водителем, трое нас и полведра диметилфталата. Воздух до самых облаков заполнен тысячами тонн, именно тонн комаров — по комару в каждом кубическом сантиметре пространства. Особенно поражают эти многотонные клубы на фоне зари. Чуть остановилось движение, бушлат водителя из черного становится серым, как бы меховым. Останавливаться приходится часто. Железная дорога — это на карте и в архивных документах печально знаменитая 503-я стройка. А тут разорванные мерзлотой, сдвинутые рельсы, сгнившие шпалы, ни камушка в насыпях под ними — супесь, песок. Кое-где разрывы рельс перекрыты жестянками от консервов, а кое-где — перетаскивай ручками. Вместо мостов рельсы с ошметками шпал свисают прямо над водой — «американские» тундровые горки. Рельсы еще демидовские, марка 1913 года, кое-где на металле выбиты имена, даты недавних лет. И ни одной могилы — всех поглотила насыпь. Изредка следы поселков — брошенные пустоглазые бараки — все засасывает тундра. А то вдруг красно-оранжевые поля морошки и у горизонта чумы кочующих оленеводов, байджарахи — бугры пучения мерзлоты. Грунта нет — есть черная жижа талого слоя. Досылали сюда в основном политических…

У меня впечатление еще более резкое, нежели после командировки в Норильск, а у Игоря Александровича — после Новой Земли. Улетаем из Салехарда дальше. Острое восприятие Тикси, куда первый корабль навигации пришел 3 августа. Магазинчики заполнились трехлитровыми банками вермута, мгновенно раскупленного. На берегу океана на откосах необычайно красивые низкорослые цветы. На горизонте гуляют ледовые поля, ходим в меховых куртках. Вдоль прибойной полосы навалом шедевров деревянной скульптуры: море обтесало, изломало стволы, корневища изуродованных мерзлотой лиственниц — все, что выносит сюда могучая Лена. Любой обломок, обрубок можно на постамент, и шедевр для музея готов — дай только волю фантазии.

Застреваем в Депутатском — нет самолетов полярной авиации на Нижнеянск — Тикси. Хорошо, что здесь работает экспедиция геологов МГУ, приютили в палатке, дали спальники. Первый раз держим в руках тяжеленный мешочек — золотой песок, бутыль с ртутью, кассетерит в бочках из-под бензина — олово. Храню слайд — у входа в палатку с трудом удерживаю гигантский изогнутый бивень мамонта, около трех метров длиной, основание едва захватывают раздвинутые пальцы мужских рук. На талике вдоль реки буйные заросли, то, что называется рясной красной смородиной — одна кисть — жменя. Ягоды непривычной формы — на манер виноградных «дамских пальчиков». Это все помимо рабочих экспедиционных дел.

Во время экспедиции по Северу, путешествий по Сибири где только не приходилось находить кров. В затрапезных гостиницах, в бараках, на дебаркадерах, не говоря уже о палатках, а то и в местном райкоме партии на диванчике или столе под знаменами и портретами вождей. Запомнился один такой ночлег на Лене, на дебаркадере. Игорь вышел из «мужского» многоместного «номера» и со смехом рассказывает о местных ухищрениях: ножки кровати ставят в консервные банки с водой — от клопов, а один мужик поставил те же ножки в ботинки — не уведут! Там же, на бережку, сидя на плавнике — бревнах, принесенных рекой, просвещала нас бабулька, приехавшая к сыну, жившему тут на «бесконвойке»: «Понадобились Сталину люди в эти края, вот он и наарестовывал сколько надо!..»

В Якутске длительные обстоятельные беседы в тамошнем отделении Академии наук. Академик Черский Н.В. объяснял удивительные вещи: весь Север, мерзлота, океанский шельф — это газоконденсаты. Богатства немереные, не говоря уже о поразительной карте разведанных недр Якутии.

Завершаем экспедицию в Ленске, в бывшей Мухтуе, откуда начинается трасса к алмазным трубкам. И — в Москву. Отчеты, доклады, записки…

В октябре снова вместе с Игорем оказываемся в Новосибирске на сессии СОАН — Сибирского отделения Академии наук, в Академгородке. Академик Лаврентьев интересуется не просто Севером, но транспортом, дирижаблями. «Меня эта дама убедила», — говорит он о моем докладе, обещает содействие…

Еще там, на Вуктыле, в Салехарде, я вдруг осознала, что охраняю, оберегаю этого немолодого и не очень здорового человека. Отвечаю за него. Перед кем? Перед собою. Отвечаю за него — и все тут!

 

Прозрачная Ангара

Через месяц, ко дню моего рождения, посыльный приносит огромный, невероятный по сезону и по тем временам в Ленинграде букет бело-красно-розовых гвоздик. И телефонные минутные разговоры — межгород, межгород, Москва — чуть ли не ежедневно. Активная, настойчивая осада. Перед самым Новым годом открываю на звонок входную дверь. На площадке, обремененный нехитрыми пожитками, стоит мое будущее, моя каменная стена, моя судьба на ближайшие почти сорок лет — Игорь. Человек, единственный из всех претендентов на мое внимание, которого я не представляла своей половинкой.

Осада завершилась штурмом. И ничего не надо было объяснять ни себе, ни ему, ни окружающим. Все определила его воля, спокойные уверенные действия, оставалось — подчиниться.

Не обошлось и без курьезов. Игорь рассказал мне об этом через много лет. Понимая решительность действий москвича, двое из тех, кому мною была дана раньше отставка, каждый сам по себе, нашли Игоря. Один умолял его не увозить меня, оставить в Ленинграде в надежде наладить разорванные отношения. Второй мстил мне за отставку: принес Игорю список якобы моих любовников, говорил гадости… Понимаю, это были непростые мужские разговоры и не для человека с больным сердцем. «И все-таки я женился на тебе!» — со смехом сказал мне Игорь после такого рассказа.

Всего несколько месяцев. Решительно подставив свое плечо, заставил выйти меня на защиту, в общем-то, давно готовой диссертации; слетал в Братск, где подготовил открытие филиала лаборатории геофака МГУ по территориально-хозяйственному освоению района Братскгэс-строя (БГС), о чем у него уже была предварительная договоренность; оформил непростой развод с женой.

Сыграли скромную свадьбу. Успел не только уговорить в Москве отца моей дочки, но получил и документы на ее удочерение. Пока же дочку отправили на Черное море, в «Орленок». Успевали побегать по музеям, концертам, собрать все необходимое для отъезда в Сибирь, подальше от Москвы, Ленинграда.

И вот — август. Мы втроем, семьей выгружаемся из поезда на станции Падун — Падунские пороги — Братское море — Братск. Новая жизнь!

Вот это — штурм. Вот это — воля, характер. И все внешне легко, деликатно, ненавязчиво, но целеустремленно. И дальше — пятнадцать лет нашей работы в Сибири.

Если бы не уехали из столиц, сбылись бы сроки, отмеренные ему врачами. Тем более, как выяснилось чуть позже, во время предотъездного форсажа у Игоря был микроинфаркт, который он на душевном подъеме как бы и не заметил, хотя сердце побаливало у него и в Салехарде, и в Якутске. И если сначала в Братске пройтись полкилометра в тайгу было для него тяжко, то через год-два прогулки на 15–20 километров, лыжи по таежным трассам показали, что силы вернулись. И мы не задумывались: сколько отпущено — все наше.

Тайга вокруг Братска какая-то особенная. Это сосновые боры, где высоченные золотистые стволы, как колоннады в храме, и звучит все это как гигантский орган. По весне зацветает подлесок из багульника, как его тут называют, а ботанически, кажется, рододендрон амурский. Нежно-сиреневый туман лепестков на кустах в рост человека плотно заполняет всю тайгу — красота сказочная. По осени эти же кусты с блестящими как бы кожистыми листьями подсвечивают подлесок золотой, красной, оранжевой пестротой, листья блестят, отражая проникающие сквозь кроны сосен лучи солнца. А цветы тайги — это то, что с тщанием выращивают садоводы под Москвой, Питером: дельфиниумы, водосборы-аквилегии, несколько типов орхидей, лилий-саранок — алые, сиреневые, желтые, компануллы-колокольчики в рост человека, первые весенние прямо из-под снега мохнатые цветы сон-травы. А жарки! На опушках эти купавки ярко-огнистого цвета светятся в темноте. Стебли — по колено человеку, цветы бывают не меньше пиона, с кулак…

И много чего есть в тайге поражающего. Ангарские сосны — это особая сказка: их мощные стволы сходятся наверху на конус. А крона разбрасывается необычно затейливыми изгибами веток. Ни разу не побывав в Японии, с ее особо выразительной живописью, причудливыми цветами и ветками сосны, мы увидели эти ветки в тайге. Как-то у лесников нам попался огромный многометровый цилиндр спиленного ствола ангарской сосны. Диаметр — чуть ли не метр, древесина — без изъянов. Пересчитали кольца. Сосна была ровесницей царя Алексея Михайловича, около 320 лет. И такую красоту спилили! — черствые, бездушные люди. Посоветовала — нарезать спилы и отделать стены вестибюля гостиницы — для «ахов» туристам, местным — для памяти. А грибы!

Осень в ангарской тайге — это целая поэма в цвете, запахах, звуках, вкусе ягод, промельках птиц. Таежные грибы — это непередаваемый азарт, когда их не собирают, а выбирают. Дома открываешь багажник машины, а там до краев подосиновики, челыши — для многолитровых заготовок на зиму. Маслята на обширной старой зарастающей порубке выбираем только маленькие. Час — и два ведра полны… Присели на поваленную сосну, пара бутербродов — кстати. Молча жуем, дышим осенней тайгой. Метрах в пятнадцати из молодых сосенок вышла собака — крупная, серая с подпалинами, высокая в холке. Стоит, настороженно смотрит. «Эй, на!» — протягиваем ей кусок бутерброда. Не подходит. Что она тут делает так далеко от жилья? Кидаем ей кусок. Настороженно отпрянула в гущу веток и внезапно исчезла… Это мы потом сообразили — волк! Ладно, хоть не медведь. Тут это случается, и нередко.

Бескин И.А. и Алексеева Т.И. Братск. 1970 г.

И в непроходимые чащобы забирались, и в прозрачные беломошные ягельные боры. Да что там рассказывать! В Сибири, особенно в Приангарье и Прибайкалье, изумляясь синим далям, душа человека распрямляется, человек вдыхает здоровье вместе с запахами тайги — сосен, мокрых лиственниц после грозы, умываясь леденящими кожу прозрачными струями Ангары, Байкала.

А сама Братская ГЭС — застывший колосс, под стать египетским пирамидам. Серая нечеловеческая громада, раздвинувшая плечами скалы Падунского сужения. Тишина, практически безлюдье. Изредка по бровке плотины почти невидимый в вышине прострекочет длинный товарный состав. Внизу, у машинного зала, клокочут хрустальные водные бугры, вырываясь из-под агрегатов. Через плотину воду сбрасывают редко. Увидеть этот чудовищный поток — большая удача.

Зима в тайге, на Братском море — нужны особые краски. Это или сверкающий, слепящий искрами снежный наст, или острые зубы прозрачных торосов, смотря в какую погоду мороз схватил воду. Около лунок рыбаков валяются хрустальные шары льдинок, выскакивающих из под сверл, бурящих толстенный лед. По весне на берегу обтаивают метровой толщины льдины площадью в 50–60 квадратных метров — прозрачные, зеленые, как стекло, по всей толще. Льдины, плавающие около берега, рассыпаются звонкими длинными вертикальными кинжалами, которые с тонким звоном рушатся в воду. Шторм выбрасывает на берег высокие многометровые валы льда, и все это сверкает на солнце, звенит капелью таяния рушащегося льда.

А куржак зимой в тайге! Вот уж действительно сказка! Ложится на деревья, кусты, травы, камни, скалы. Особенно вдоль незамерзающей полыньи после ГЭС. Именно куржак, как говорят местные. Многослойный игольчатый иней ложится на все. Плотное, изощренных узоров ослепительно-белое кружево покрывает любую травинку, иголку, ветку. На закате, на восходе кружево становится розовым или голубеет днем, отражая небо. Концы сосновых лап превращаются в огромные снежные розы. Облепленные куржаком деревья на фоне ярко-синего неба завораживают, в голубизне искрятся микроскопические льдинки, и лыжня сама поворачивает поближе к ним, к этой красоте. Дух захватывает от этого великолепия. И жизнь прекрасна, и будущее такое яркое и нескончаемое, и задумываться о нем нет оснований! Сколько отпущено — 5,10,20 лет — все наше!

 

Перспективы дела

Ехали в Братск, предполагая работать в филиале Проблемной лаборатории геофака МГУ. Предстояло разобраться с перспективами развития разраставшегося территориально-производственного комплекса, возникшего вокруг строительства гидроэлектростанции — Братской ГЭС. Энергия нужна была, как стало ясно много позже, более всего для Ангарска. Мощностей Иркутской ГЭС, из-за которой в свое время подтопили даже Байкал, вторгнувшись в его уникальную экосистему, не хватало. Ангарск требовал в 50-е годы энергии неспроста — нужна была тяжелая вода, разворачивалась «холодная» война. Экономику диктовали военные. Строительство Братской ГЭС форсировали настолько стремительно, что не успевали подготовить ложе водохранилища, убрать могучие леса. Лесопромышленный комплекс — ЛПК по их переработке еще только начинали строить. О том, что под воду ушли ценнейшие, освоенные столетиями пастбища, сельхозугодья, даже и не думали. Гидростанция невиданной по тем временам мощности уже была готова к пуску, но пользователей ее рядом не было, кроме ЛЭП-500, идущей к югу. Алюминиевый завод — БРАЗ возводили спешно. Энергию нужно было куда-то девать. «Не уху же в Братском море варить, но лаврового листа не хватит», — с иронией шутили строители. БРАЗу — алюминиевому заводу нужно было сырье — глинозем. Производство сибирского глинозема в Красноярском крае только еще разворачивалось. Пришлось привозить глинозем из Венгрии, из Австралии. Освоение ТПК — территориально-производственного комплекса шло как бы наизнанку. Стройбаза Братскгэсстроя не могла простаивать. Впереди маячили новые ГЭС Ангарского каскада со всеми их схожими проблемами. Инфраструктура транспортная, социальная и т. п. создавалась «после», а не в опережение принимаемых решений, за исключением разве что железнодорожного ответвления Тайшет — Лена (порт Осетрово, город Усть-Кут), которое строили в основном силами ГУЛАГа.

И т. д. и т. п., то есть дел для лаборатории было невпроворот. Ни в Иркутской области, ни тем более в самом Братскгэсстрое перспективами особо не занимались. Приказано — сделаем, и наваливались на прикладные, текущие дела. Начальник Братскгэсстроя И. Наймушин был человек крутой, но ума недюжинного, вперед заглядывал. Неспроста задумал он Проблемную лабораторию от геофака МГУ, где занимались вопросами освоения Севера. Вот мы и ехали разворачивать эту работу.

Встретили отменно, разместили для начала в «Гарримановке» — в особом коттедже на берегу моря в соснах, предназначенном для приема высоких гостей. На первое время, чтобы легализовать наше присутствие, определили в структуру общетехнического факультета (ОТФ) Иркутского политехнического института.

С оформлением лаборатории что-то затягивалось, где-то что-то тормозилось. Учебный год мы начали как преподаватели младших курсов ОТФ. Кто-то активно сопротивлялся началу работы лаборатории, причем настолько активно, что сразу попытались поссорить нас с руководством Братскгэсстроя. Нашелся ерундовый повод бросить тень на нас — какая-то публикация, даже не помним где, чья, — что-то про охотничий домик начальства и т. п., к чему мы не имели никакого отношения, даже не знали, о чем речь. Но клин был забит. И дальше в суматохе дел в основном остались «необьясненные занозы», отстраненность и ритуальные раскланивания с руководством. О лаборатории как бы забыли. Работа на общетехническом факультете в удалении от начальства стройки ГЭС была удачным дипломатическим решением и для нас — подальше от гэсстроевской администрации.

И это несмотря на благословение и активную поддержку комиссии по Северу Госплана СССР, ее председателя профессора С. Славина, академика М. Лаврентьева, возглавлявшего СО АН и Научный совет по северной технике при Госкомитете по науке и технике Совмина СССР, наконец, геофака МГУ. Мы столкнулись с особым советским феноменом — с местной корпоративной непробиваемой сплоченностью. Ты или в корпорации со всеми ее неписаными законами, или тебя выдавят любым легальным, а иногда и не всегда таковым способом. И так было не только в Братске, но и в Норильске, в Магадане, в других подобных «царствах».

Имела хождение шутка: существуют три строя — капиталистический, социалистический и Братскгэсстрой. На братском факультете института много лет деканом была супруга начальника Братскгэсстроя — простой, симпатичный человек, школьная учительница. И — ни одного вузовского преподавателя. В основном школьные учителя без особой подготовки да инженеры—почасовики, совместители. А тут нате-ка, два кандидата наук, москвичи, знающие вузовскую работу! Существовали скрытые таксы — за зачет, за экзамен. С этим мы столкнулись в первую же экзаменационную сессию. Наверно, была такса и за диплом, но уже при содействии метрополии — ИПИ в Иркутске. Многие начальники, прибывшие на стройку в начале 50-х, в том числе и зелеными комсомольцами, без особых проблем обрели дипломы инженеров, экономистов. Там была своя кухня. Туда мы соваться не стали. Откровенные люди говорили нам просто: вы тут все наломаете, укатите обратно в столицу, а как быть нам?

Первая из мощных ГЭС в стране — Братская строилась без заключенных — на невероятном энтузиазме молодежи, комсомольцев. И молодежь туда ехала в начале 60-х особенная — светлая, вдохновенная, со своим менталитетом, героикой, преодолевая сложнейшие трудности, дикие по нынешним временам условия. Они и определяли лицо стройки. Со многими мы потом подружились. Но вот руководящий инженерный состав, «старшие товарищи» по большей части имели «начальственный» опыт лагерный. Остатки самих этих лагерных структур пребывали в тени грандиозной стройки на объектах железнодорожной линии Тайшет — Лена. Все это всплывало позднее. А пока мы — свежие лица, небезынтересные местной элите. Несколько приглашений на домашние посиделки, и становилось ясно: мы — не для них, а они, тем более, — не для нас. Нам было проще с постаревшими комсомольцами. С начальствующими фигурами приходилось держать приличествующие отношения — тут все в этих начальников и упиралось.

Но характер фронтового ветерана давал себя знать. Например, один из начальственных сынков — студент дошел до грани «на отчисление». Решили воздействовать на папашу — секретаря горкома партии. Папаша в существовавшем стиле, как бы приказывая, ответствует: «Приезжайте ко мне!» На что Игорь, ни минуты не смутившись, отвечает: «Когда у вас будут вопросы к коммунисту Бес-кину, я приеду в горком, а сейчас речь идет о вашем сыне. Извольте приехать в институт, если вас волнует судьба вашего сына!» Уж какая там взаимная любовь…

А сражения начались крутые. Кто ищет, повод для них — всегда найдет. И нашелся, не прошло и года.

Бывший наш руководитель Проблемной лаборатории геофака МГУ контр-адмирал Бурханов, работавший над докторской диссертацией, после отъезда Игоря из Москвы попытался за своей подписью опубликовать разработанную Игорем методику транспортных расчетов для Севера. В те дни такая методика была чрезвычайно актуальной и могла стать ядром докторской диссертации, которую Игорь не собирался защищать. Пытаясь дипломатично предотвратить наметившийся плагиат и представить все как недоразумение, Игорь дважды написал самому Бурханову — молчок. Написал на геофак МГУ — снова молчок. Вмешался наконец партком МГУ. Бурханов заявил, что этот материал публиковать он не будет и якобы везде указывает автора. Казалось бы, все ясно.

Пойманный за руку сдаваться не собирался. Хлынул поток писем на бланках лаборатории МГУ в Иркутск, в Братск, в партийные органы и даже в КГБ. Смысл их был один — очернить, опорочить Бескина: и обман партии, и неуплата партийных взносов с какого-то гонорара за научный отчет и т. д. и т. п. На факультете начались партсобрания, дурные разбирательства, суть дела в которых трудно было уловить. Особенно старалась третий секретарь ГК КПСС — приятельница бывшего декана ОТФ, жены начальника Братскгэсстроя. Последняя теперь была определена не без участия того же адмирала начальником той самой Проблемной лаборатории в Братске, деятельность которой в этом виде никому уже не была нужна. Поддерживалась нормальная корпоративная свара с расчетом на «выдавливание» «невписавшегося» элемента — нас с Игорем.

Игорь слег на несколько недель с тяжелейшей стенокардией. Прилетевший в Братск ректор ИПИ посетил его и сказал, что ни в чем не видит его вины. Понимая, что все происходящее наносит ущерб успешно разворачиваемой работе, отправил своих сотрудников в МГУ, после чего Бурхановым и занялся партком университета с самыми серьезными выводами. Но в Братске шельмование Игоря продолжалось.

Ларчик открывался просто: в корпорации «старших товарищей» надо было затормозить развитие ОТФ, снять вопрос об обучении старших курсов, вернуться к тихой жизни ОТФ, где особых требований ни к деловым, ни тем более к научным качествам преподавателей никто не предъявлял и при этом сохранялась приличная кормушка за деньги Братскгэсстроя.

Но два доцента с разных кафедр — катамаран непотопляемый. Сражались с местными партдеятелями вплоть до обкома партии. Я защищала Игоря и его начинания, меня пробовали увольнять, но на защиту вставали студенты, кое-кто свыше — восстанавливали. Его доводили до инфарктного состояния. Но дело двигалось. А мы взялись, помимо общетехнической подготовки двух первых курсов, за специальности, наиболее актуальные для Братскгэсстроя тех лет: строителей, автомобилистов. Предстоял разворот работ на Усть-Илимской ГЭС, которую намеревались строить без железной дороги, с автотранспорта — решение беспрецедентное.

Вот уже нам оставили старшие курсы доучиваться в Братске, вот мы пригласили новых преподавателей из Ленинграда, Москвы, вот образовались инженерные кафедры. С первым выпуском автомобилистов по своей кафедре Игорь возился, как с аспирантами, — 19 мальчиков, ставших потом руководителями в Братске, кое-кто затем защитил диссертации. Люди потянулись к нашему, уже филиалу Иркутского политеха. Появились аспиранты-заочники. Лекции для них по работе в науке приходили слушать все, кто хотел. Читали мы оба.

Первые лаборатории, стенды для своих курсов Игорь лепил бог знает из чего. При БГС был авторемонтный завод, и для Игоря все начиналось от его щедрот, там же студенты проходили и практику. Но больше всего набирали для лабораторий из барахла авиационной свалки аэропорта, из списанных станков, приборов на производствах.

Со студентами Игорь разработал и создал для своих расчетов натурную модель вездехода, бодро бегавшую по снегу, торосам, болотам, плавающую и взбегающую на крутые горки. Поснимать необычную технику прикатили даже из «Научфильма». Позднее, уже по возвращении в Москву, Игорь два или три раза в молодежных передачах по Центральному телевидению рассказывал о проблемах проходимости, о системе грунт — машина и показывал свои модели. Одна модель движителя на дутышах — камерах от покрышек большегрузных самосвалов была бодро подхвачена практиками. Как потом рассказывали Игорю, только в Архангельске похожих машин, бегающих по снегам и болотам, оказалось более четырех тысяч, и милиция не знала, что с ними делать, как регистрировать. А теперь эти дутыши бегают и в Антарктиде, и на пляжах Прибалтики. Но колеса в модели были несколько другими, на них отрабатывались расчеты и элементы теории. Аспирантка Игоря Рогова Л., верная его ученица, на этих материалах под его руководством защитила диссертацию. Оценка была — обогнали всех лет на двадцать в теории.

Модели вездеходов Бескина И.А. для теоретических исследований проблем проходимости. После доклада и показа моделей по телевидению началось повальное использование колес-дутышей от пляжей Прибалтики до Антарктиды

Мы оба с Игорем входили в Совет по северной технике ГКНТ, затем — в Совет по освоению БАМа. Конференции, публикации в академических сборниках по Северу, в «Эко» и т. п. Почта к нам доходила даже с адресом: Братск, Бескину.

Все это не могло не вызывать у некоторых вузовских раздражения, зависти, опаски за свое устойчивое положение. Побаивались наших действий, выступлений, критики, особенно когда на трибуне Игорь. Начинал он всегда благостно, с комплиментов товарищу, но после его мягкой, объективной критики от субъекта его внимания оставалась кучка праха — и все по делу.

Может быть, просчет, а может быть, удача — мы оба никогда не лезли в руководители, тем более в начальники. Игорь отказался от руководства факультетом, затем от деканства, от кафедры. Я не стала заведовать кафедрой. Приехали жаждущие. И это тоже вызывало непонимание, раздражение. Но нам хотелось заниматься своими делами, своими темами. Учебная нагрузка наша, когда мы сравнивали ее с обычной, вузовской, была фантастическая. Первые годы Игорь один читал двенадцать дисциплин, я — восемь. В обычных вузах все это читается разными преподавателями и даже с разных кафедр. А еще проектирование, лаборатории, практики.

Студенческий контингент был своеобразный. Это были или возмужавшие строители ГЭС, или их подросшие дети — живые, интересующиеся, но иногда удивительно дремучие, выросшие, как дички в тайге. Работа с ними была непростой. Начинать приходилось от азов всего и вся — местные школы тоже не блистали педагогическими талантами.

Книг, пособий, особенно по моим дисциплинам промышленного и гражданского строительства, — никаких. Кое-что прислали из Иркутска. Кое-что привезла из Ленинграда. Сами делали плакаты, кромсая старые журналы, афиши, накапливали слайды в поездках. Лекции по истории архитектуры умудрялась читать под музыку. Готика — Бах, Ренессанс — итальянцы и т. д. Учебная, программная деятельность совмещалась с просветительской. Приходили и вольнослушатели.

Игорь как-то незаметно для начальства вел вуз. Это он называл «искусством быть руководимым» — пусть руководство думает, что это его деятельность. Начали проводиться ежегодные научно-технические конференции. С интересом докладывали и преподаватели, и студенты, появившиеся аспиранты.

С этих докладов на конференциях начал собираться более или менее сформулированный материал по вечной моей теме — градостроительству в экстремальных условиях. Для выпускников, которые появились по специальности ПГС, вслед за автомобилистами, родились лекции спецкурса по строительству на Севере, в Сибири, позднее удалось издать спецкурс как монографию. Председателями ГЭКов — государственных экзаменационных комиссий Игорь сразу начал приглашать крупных специалистов, профессуру из Москвы. Они с готовностью и интересом приезжали в сибирскую глубинку. Институт развивался.

Это рассказывается гладко. А столкновений, подножек, злорадства, неприятия было достаточно и внутри института, и во взаимоотношениях с Братскгэсстроем.

После трагической гибели начальника БГС И. Наймушина отношения как-то сгладились. В жизни города институт занимал все более существенное место. Сам город, состоящий из пяти разномасштабных фрагментов, разбросанных по условиям организации строительства гигантской ГЭС на 40 километров вдоль Братского моря, начинал свою, особую жизнь. У братского вуза появились учебно-консультационные пункты (УКП)наусть-илимской стройке, в растущих городках вдоль БАМа.

Все эти годы мы жили с Игорем единым дыханием не только душевно, по-человечески. Чрезвычайно важна была не только наша общая увлеченность проблемами Сибири, Севера. Я знала и что-то понимала в его научных интересах, поисках, он знал и понимал проблемы, волновавшие меня. Читая специальную, научную литературу, сборники, журналы, а другое мы давно обходили стороной, каждый из нас делал на полях заметки: это — ТИ, а это — для ИА… Научный союз сложился исподволь, еще тогда, с дирижаблей в «Литературке». Всегда ощущала его поддержку. Даже не знаю, как и в чем. Не просто ободрял, подсказывал. Смущало, что незаметно он всегда держал меня на каком-то невидимом подиуме, чуть-чуть снизу вверх, сам отступив на шаг, ласково поддерживая без слов взглядом, улыбкой. И это не просто прибавляло силы, это формировало ту мою самооценку, которой я всегда избегала, пропуская рвущихся вперед. Сделать женщину сильной может только глубоко любящий человек, возвышающий ее. Быть не просто рядом, а наравне — чувство высокое, единение душевное, сердечное. Это дает ощущение полноты жизни. «Счастливые!» — говорили нам всегда.

В столицы мы пока не рвались, переизбрались на третье пятилетие. Но так или иначе начинало ощущаться отсутствие нужных научных контактов, библиотек, уже надоело чтение одних и тех же курсов, ведение одних и тех же проектов. Вот разве что разнообразие вносили заочники с БАМа. На сессии, установочные лекции прикатывали отряды обветренных, здоровенных мужиков-строителей — из Казачинсксто, из Северомуйска, из Северобайкальска. Слушали с огромным интересом, но с еще большим интересом слушала их я — необычные вопросы, их рассказы, беседы «за жизнь». Интереснейшие люди начинали БАМ. А районы, откуда они появлялись, были под стать лунным экспедициям — Удокан, Чара, Верхняя Ангара. От одних названий холодок по спине — горы, тайга, мерзлота, жестокая сейсмика — ничего себе букетик для строителей.

Из командировок по учебным делам в поселки БАМа Игорь прилетал всегда полный особых впечатлений. По трассе — на вертолете. В кабине бочки с горючим. Дверца «затворена» шваброй, как в сарае. Только и сказали: «Держись, чтобы бочки не сорвались». Приземляются на заимку. Воздух — минус 56 градусов. Местный таежник — дежурный по «аэропорту» печалится: «Раньше замков не знали…» Во дворе шесты вдоль ограды, на шестах глухари и прочая битая птица — чтобы зверь не достал. Под горкой речка — теплая, выходы радона с концентрацией ой-ой: случайная рыбка плывет дальше уже кверху брюхом… Угощение таежное. Хозяин сетует — зверь уходит от трассы, распугали…

БАМом приходилось обоим заниматься не только по учебным делам. Мы оба входили в Научный Совет по проблемам БАМа, по освоению этих территорий. Возглавлял Совет А.Г. Аганбегян, тогда еще не академик. Центром был Новосибирск. Заседания Совета то в Новосибирске, то в Благовещенске, то в Москве. В год налетывали тысячи километров. БАМ давался непросто, хотя стройка шла под героическими лозунгами и знаменами. Молодежь ехала с готовностью. В институт тогда и хлынули заочники…

Трассу выбрали неумно! И не самые мудрые головы. «Мудрее» всех был Гречко, тогдашний министр обороны, который заявил, что без БАМа не ручается за безопасность китайской границы. Да там и зверь не всякий проберется, не то что армия! До сих пор лежит карта, которую я разработала, но так и не собралась опубликовать: западный БАМ — совмещение сейсмики и многолетнемерзлых грунтов. Грамотные люди, взглянув на карту, хватались за голову — надо бы сложнее проложить трассу, да некуда — дикие горные районы с самой высокой сейсмичностью до 12 баллов и мерзлотой. Хорошо, хоть через 30 лет сообразили при прокладке газопровода пройти севернее, через Киренск, Бодайбо. Побывали мы с Игорем и в тех местах. Это геологический Клондайк! Такие места не забываются. Спасибо, Сибирь!

 

Километры…

Человек, которому интересно! И у которого своя голова полна идей, задумок, как в подушке перьев, что лезут наружу. Так можно сказать об Игоре. Ввязаться в интересную, а кое для кого безнадежную разработку, предложить что-то свое, нетривиальное, повернуть проблему под неожиданным углом — все это было в его натуре. Еще во время службы в войсках после Академии, где он быстро рос по ступенькам технического армейского руководства, Игорь вносил столько нового, заставлявшего начальство перестраивать работу, что его, потихонечку продвигая по службе, «вытолкали» в адъюнктуру — военную аспирантуру.

Кандидатскую в свое время защитил играючи, внес новое в традиционные решения в танках, получил отличные отзывы от крупных специалистов. На защите замечаний, вопросов было два-три, в том числе такой: «Вот у вас фамилия китайского инженера записана не так, там есть черточка». Ответ был немедленный: «Если бы я защищался по проблемам китайской филологии, я бы ответил вам по существу. Спасибо за замечание!» Это было в его стиле.

Затем были исследовательские институты, Бронницы, НИИ Генштаба, работа с теорией информации, что было еще новизной в науке, техническая военная разведка по открытым публикациям, изданиям, методы технического анализа кинохроники и т. д. По его разработкам, расчетам был построен первый полигон для испытания автомашин, вездеходов и тому подобной техники, действующий и поныне. При этом авторство разработки и расчеты снова попытались украсть, присвоить, и снова — коллега. Пачка авторских свидетельств пополнялась им и в Братске: та же свайная дорога — фермобиль, особые виды движителей. Научные, инженерно-технические разработки Игоря были всегда новы, свежи, нетривиальны, и охотников до них находилось немало. Пойманные за руку — его непосредственные начальники. Был такой стиль: разработка подчиненного и в лучшем случае — примазывание в соавторы, а в худшем — в свой доход без ссылок и извинений. В науке нужно было быть настороже.

Приглашали для «служебной» работы сначала в Таиланд — продавать швейные машинки! Затем — в Швецию. Отказался, и не только по состоянию здоровья. Хотелось заниматься наукой.

Подвижная, живая натура требовала перемещений, новых впечатлений и всегда со щепоткой риска. Армейский регламент ограничивал его жизнь служебными командировками, военными санаториями в отпуске. Да и в обыденной жизни он был лишен понимающего спутника для дальних вояжей, прогулок, лыж. А так хотелось вырваться из традиционной обстановки служебной, домашней. Вот и служебные командировки он выбирал вроде экспедиции на Новую Землю. Из армии ушел по состоянию здоровья с невеселыми заключениями врачей. Выбор сферы деятельности отставного офицера был обширен: преподавал в вузе, активно работал в Совете по северной технике при ГКНТ, сотрудничал с автозаводами, выпускавшими вездеходы. Наиболее интересной оказалась работа в Проблемной северной лаборатории геофака МГУ, где занимались и походами в Антарктику у А. Капицы.

Но везде утомляла, раздражала атмосфера интриг, склок, подковерной жизни. Да и в прошлой домашней обстановке не было тепла, понимания. А возраст требовал новизны, действия, авантюрных поворотов, живых впечатлений. Маячила пенсионная «благодать» отставного ветерана войны.

И тут возникли я и возможность махнуть подальше из столицы.

Сибирь! Друзья уговаривали, предостерегали, «спасали» от подступившей новизны, пытались всякими уловками удержать от решений радикальных, ломавших, казалось бы, устоявшуюся жизнь.

Но уж если Игорь принимал решение — отступление исключалось. Как танк, он шел только вперед, через препятствия. Надо, значит, будет ЧТД — «что и требовалось доказать», как писал он иногда на доске, завершая лекцию студентам.

В Братске его захватила новая работа, новые люди, новые идеи, новые семейные хлопоты. Все было интересно, все практически с нуля, значит, зависело только от тебя, от твоих усилий, решительности, воли, напора. Даже вузовские каникулы были продолжением активной деятельности.

Каждое сибирское лето для нас — это чреда длительных интересных поездок — поездом, самолетом, позднее автомашиной. В районы, куда в те годы нужен был пропуск — на Сахалин, на Камчатку, во Владивосток, мы покупали туристские путевки и были, в общем-то, от них независимыми.

Зарубежные путевки в семидесятые годы были ограничены числом, выдавались выборочно, я могла их получить. Но Игоря после работы в Генштабе по этим путевкам не выпускали. Зато сколько интереснейших мест было вокруг, в Сибири! Кстати, где она начинается, знают все — Урал, а дальше? Граница Сибирь — Дальний Восток проходит по водоразделу рек, текущих в Ледовитый и в Тихий океан. Нам было интересно везде. Тем более что зарплаты двух доцентов было достаточно для самых неожиданных путешествий. Да и время позволяло — вузовские летние каникулы плюс северные надбавки к отпуску, получалось — все лето. В первые два года с нами ездила дочка, пока не уехала учиться в Ленинград.

Начиналась новизна путешествий сразу, с сентября 1968-го, по приезде, с деловых поездок в Иркутск, в «метрополию», в политехнический институт. Никаких поездов — только по Ангаре, вверх, к Байкалу. Вода прозрачнейшая, цвета нефрита, зеленоватая в глубине, вкусная, с ароматом снега. Ангарские берега с красотами таежной осени. Первый раз на берегу Байкала — на горизонте снежные верхушки Хамар-Дабана. Вода холодная до ломоты в зубах и удивительно вкусная, стеклянно прозрачная. Первый раз запахи, вкус омуля. Каждый день Сибирь дарит новые впечатления, свежие ощущения, краски, звуки, запахи. Начиналась наша новая жизнь, и была она разительно непохожей на оставленную в Москве, Ленинграде.

Первое путешествие по Ангаре подарило и первые интересные знакомства. Павел Павлович — Палпалыч Хороших — доцент из Иркутского университета с супругой. Симпатичные пожилые люди. Кажется, уже тогда ему было крепко за 80. Знаток Сибири, особенно Байкала, историк, геолог, спелеолог, облазивший все байкальские пещеры, древние стоянки, заповедники, археолог, единственный в области имеющий открытый лист для раскопок. В университете преподает музееведение. Это был нам подарок свыше. Ему было необходимо делиться знаниями, а нам также необходимо было их впитывать. Несколько летних сезонов вместе. Остров Ольхон, путь от пролива Сахюрте на Малом море до мыса Хобой на Севере, через весь остров. Без него мы бы многое пропустили. Еле поспеваем за мягонькой, неспешной походочкой Палпалыча. За спиной у него рюкзачок, чайник, в мешочке хохломская мисочка — и для чая, и для каши, и для ягод. Цветные карандашики, маленькие форматочки бумаги, на которых он делает зарисовки — кроки. В Иркутске потом переносит в альбомы — гуашь, акварели. «Однако, я тут покопаю!» — его присказка. И где-то на задах огородов поселка покопает и приносит то костяную фигурку, то нефритовый ножичек, вдетый в нерпичью челюсть, то осколок керамики, судя по рисунку — 3–4 тысячи лет. На мысе Бурхан около знаменитой Шаманки участвовали в его раскопках — все по науке, благо культурный слой там менее полуметра. Сам Палпалыч разрешил нам взять из найденных парочку каменных изящнейших стрел, пару бусинок из зубов марала, черепки: «У нас этого в хранилищах достаточно, студенты научились сами делать каменные стрелы методом отдавливания не хуже этих». Там же, на Бурхане, академик Окладников с американцами чуть позже работал с захоронением аборигена IV–V тысячелетий. На мысе Хо-бой Палпалыч показывал гроты с зеленой глубокой водой, минералы в прибойной полосе, в расселинах скал и рассказывал…

Рассказывал Палпалыч о растениях Ольхона, особенно интересных в степной, альпийской части острова. Эдельвейсы высотой сантиметров по двадцать с цветами со спичечный коробок. Они тут попадают под косу косаря. Ими кормят коз! А в Европе цветок с пятак величиной — ценность. Показывал древние обо — каменные пирамидки, сохо — памятные знаки бурят, рассказывал об их преданиях. Не человек, а филиал Академии наук. И частенько все это у костра с рыбаками, с ароматами омуля на рожнах.

Байкальский омуль на рожнах — это особая песня. Первый раз угостили и научили приемам рыбаки: распластанные куски рыбы нанизываются на деревянные, обязательно лиственного дерева, шпажки — рожны, которые ставятся вокруг костра. Рыба шкварчит, золотится, истекает соком, жирком. Аромат непередаваемый — ни одна рыба на рожнах не сравнится с байкальским омулем!

Рыбаки с рыбзавода на острове в Хужире возлюбили Игоря после маленькой, простой истории. На катерах ломались двигатели. Прознали, что в одном доме, где хозяйская дочь учится в политехническом в Иркутске, снимает баньку механик — доцент из этого института. Попросили посмотреть. Игорю одного взгляда хватило, чтобы понять: танковые двигатели, поставленные на катера, неправильно смонтированы на опорах, отсюда и поломки, выходившие боком рыбакам и начальству. Сказал, что сделать, руководству написал заключение, подписался служебными титулами, чем выручил рыбаков от серьезных неприятностей. После этого нас не только снабжали омулем, дичью, но приглашали на все интересные выходы в море — к мысу Покойники, на Мужинай, а в заключение отбуксировали нас в Иркутск на барже, где мы плыли с комфортом в палатке на палубе.

Через год двумя машинами, одна из которых — допотопный «Москвич» Палпалыча, направились вверх по долинам и ущельям Иркута — в Тункинские Альпы, к монгольской границе, к семиглавому Мунку-Сардыку, в Мон-ды. Внизу, под скалами, воды Иркута несутся по белым мраморным ложам, вбирая зелень тайги в пенные струи. Аршан, Нилова Пустынь, мощнейшие радоновые источники. В некоторых ущельях десятки источников разных свойств — горы еще молодые. Местные успешно лечатся. Деревья вокруг источников в ленточках, тряпочках подношений покровителям источников. Палпалыч показывает потайно стоящие в красивых местах — священных для бурят — дацаны, капища, в праздники около них собирается народ, стоят котлы для варки угощений… А в Мон-дах — снова эдельвейсы и козы, помимо всего прочего интересного.

В один из наших приездов в Иркутск ждем Палпалыча в гостинице — дома у него в небольшой квартирке тесно от коллекций, книг. Войдя в номер, ставит у порога палочку. «Палпалыч, как здоровье? Палочка появилась!» — «Это дипломатическая палочка, иначе в транспорте места не уступают!» Беседуем долго, интересно, планируем маршруты лета. Ему уже за 90. Неугомонный! Сетует, что заповедники не оконтурены, законов толковых по ним еще нет и т. д. Дарит сборники со своими статьями. Вот так надо жить — сочно, вкусно, долго, щедро отдавая накопленное!

Несемся в поезде в Усть-Кут, пристань на Лене. Исток этой реки рядом, за Байкальским хребтом. На причале нас ждет особый пароход — «Попов». На нем непростые туристы — научные работники, преподаватели вузов, профессура из Москвы, Ленинграда, Риги. Маршрут — до самого Якутска, с заходом на Витим, с поездкой в алмазный Мирный, с остановками — где поинтересней.

Прогуливаемся по Киренску. Плывем по Витиму — Угрюм-реке до Бодайбо. На приисках дочка успевает даже слазить на золотодобывающую драгу. Возвращаемся на Лену, заглянув в Мамакан. По Витиму горят леса, местами плывем в дыму, вдоль полыхающего берега. В реке много мелких перекатов — шивера, говорят местные. Поэтому на носу стоит матрос с большим шестом выкрикивает непонятные сначала слова: «Пронос! Пронос!.. Под табак!.. Пронос!» — команды рулевому о глубинах по носу. В Ленске, бывшей Мухтуе, начинается трасса в алмазные края — Мирный, Айхал. Трубка «Мир» поражает масштабом разработок — дыра в преисподнюю. В музее — невзрачные стекляшки — алмазы без обработки, а рядом — бриллиант: то же, но в огранке. О якутских алмазах надо рассказывать отдельно.

До сих пор не стираются в памяти береговые Ленские столбы — 180 километров сказочных, неповторимых крепостей с башнями по 150–200 метров, загадочных замков. Богатейшая пища для фантазии. На островах нежнейшая райская ягода — княженика. Аромат ее непередаваем, а с виду — низкорослая рубиновая малинка. Для многих — открытие. Россыпи рыжиков величиной от пятака до суповой тарелки. Пассажиры набирают во все сумки, плащи, заполняют все банки от соков. Якуты грибов не берут. В одном из сел предлагают оленьи шкуры, ягоды, ручные поделки. Но Игорь командует дочке: ничего не трогать — трахома. А по официальным данным, ее давно уже извели. Плывем вниз, к Якутску, — весело, с приключениями, с сидениями на мели, с одной из которой стаскивает допотопный настоящий колесный буксир! В Якутске нас не хотят высаживать на берег: в те дни в Одессе — холера, а тут у всего корабля диарея — особенность ленской воды для приезжих. По моему совету на ближайших островах набираем ольховых шишек, и все пассажиры ведрами пьют ольховый отвар. Результат устроил санинспекцию. И таких иногда смешных эпизодов много каждый день многодневного пути. И каждый день — новое, интересное.

На пароходе Игорь дописывает книжку по вездеходам, благо, пишущую машинку прихватили с собой. Договорившись с коллегами, открывает лекторий. Каждый день собирается большая аудитория, и кто-то докладывает из своей сферы. Мы тоже — я про дирижабли, вот тут кто-то и вспомнил мою статью в «Литературке», через десять-то лет! Игорь рассказывал о Севере, о технике для него. Кто-то — об органической химии, кто-то из истории Сибири. Ольга Комова, радистка из экипажа «Челюскина», об этой эпопее и т. д.

В Якутске жаль расставаться — сдружились за этот длительный и интересный рейс.

Впервые проехав по Транссибу от Москвы в Братск через Тайшет — Иркутск, спустя несколько лет осваиваем трассу дальше. Путь на Южный Сахалин через Благовещенск, Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, порт Вани-но. В каждом городе останавливаемся — интересно все. Поражают разворачивающиеся за окнами пространства. Просто так сюда попасть непросто. Но у нас «мандат» — нас четверо, и мы бригада «Известий» от иркутского корпункта. Гигантский паром перевозит нас через Татарский пролив в Холмск. Южно-Сахалинск, Корсаков, Анива. Названия, а затем и натура завораживают. Одна Анива чего стоит — десятки километров пустынного песчаного пляжа, на который накатывают волны Охотского моря, а по сути, Тихого океана. Вдоль воды бегают шустрые крабики. Захваченный с собой сок пьем из больших белых чаш — раковин, обточенных океаном.

В Южно-Сахалинске обнаруживаем кое-что из уцелевших деревянных японских построек. Затейливый дворец японской администрации превращен в музей. Сохранилась японская железная дорога в Холмск — целиком, со всей оснасткой.

Удивительны грязевые озера с морскими звездами. Говорят, мощность лечебных грязей не меньше 15 метров. Тут на одном туризме можно было процветать. На берегу океана автобус остановился у самой кромки удивительного золотого пляжа, синей воды при ослепительном солнце. Искушение велико! Игорь, молодой парень из группы и я ринулись к воде, прыгнули! Видели, как пингвины выпрыгивают на льдину? Мы выпрыгнули с еще большей скоростью! Вода ошпарила — всего пять градусов! А в грязевом озере нежились при двадцати пяти… Велика страна и обильна… Байкал, Лена, Сахалин, Камчатка. А может быть, и правильно, что тихо пока в этих краях, надо же где-то сохранять заповедное, нетронутое. Хорошо, что все это далеко от натоптанных дорог, а то жадные лапы все пустят для наживы. И пока не умеем с умом этим распорядиться, надо беречь, как Хозяйка Медной горы у Бажова.

Все! Завершен очередной учебный год! Экзамены приняты, дипломные комиссии кончили работу, торжества завершились. Отпуск, каникулы! Уже неделю мы могли бы купаться в океанских волнах на пляжах Владивостока, куда собрались ехать, но сидим в Братске. Ждем! Именно здесь пройдет полоса полного солнечного затмения. Уже съехались толпы научных работников с аппаратурой, журналисты. Студенты коптят стеклышки. Мы обзавелись сварочными масками…

И вот через несколько часов увидим! Небо — ни облачка, синь глубокая! Началось! Медленно наползают особенные сумерки, непохожие на вечерние. Подул холодный ветерок. Диск солнца становится все меньше, меньше. Немного жутковато. И вот — полное покрытие. Вспыхивает корона! Зрелище, много раз видимое на картинках, на фото, в действительности — фантастическое, феерическое! Народ, давно толпившийся на улицах, студенты после настороженной тишины ожидания взрываются криками, почему-то «ура». Какие-то две минуты тянутся долго, и ослепительная звездочка на краю черного диска вспыхивает неожиданно резко, начинает разрастаться. Да, из-за этого зрелища стоило ждать неделю, а то и больше. Впечатление — на всю жизнь!

Кругом столько интересного, не любопытного, а именно интересного. Пропускать нельзя! Пока человеку интересно — он живой! И снова небеса — в другое время, в другом месте. Осень. Земля проходит через метеорное облако, сегодня пик явления, благо небо чистое. В сад, на площадку перед домом выносим шезлонги, пледы и укладываемся носом в гигантскую звездную пропасть неба. За несколько часов ночи нам достается несколько прочерков метеоритов и даже болид. В вышине быстро движется звездочка то ли космической станции, то ли осколка ракеты. Под пледами тепло, выспимся завтра…

И так всегда и везде. Главное — всегда вместе, единым дыханием. Вместе обсуждаем космические новости, доклады Зигелевских чтений, мой доклад на них о спутнике Юпитера Европе и статью в журнал. На Иссык-Куле, а не ближе, куда он берет путевку в санаторий, забираемся в какое-то ущелье с особыми формами выветривания и невиданными цветами, в Бакуриани ему нужно непременно залезть на самую верхнюю точку подъемника слаломной трассы, в Медео около Алма-Аты нужно заглянуть по ту сторону гигантской противоселевой плотины и полюбоваться катком с высоты. И ведь оба уже в годах. Но когда вместе — куда угодно, тем более что там непременно новое, неизвестное.

Особая жадность, ненасытность. Ищущая натура Игоря всю жизнь наверстывает упущенное в молодости, когда тяга к новому удовлетворяется так естественно, без форсажа. А у него самые активные годы съела война, а потом зашоренная жизнь в Академии, служба в войсках…

Полное солнечное затмение увидели — в копилку впечатлений, и можно лететь на Восток.

Перелет во Владивосток, впереди морем — в Петропавловск-Камчатский, где мы успели побывать дважды, океан. Игорь всегда рвался к морю. В сорок первом после школы они с одноклассником Марком послали документы в Ленинград, в «мореходку». Был положительный ответ, но день 22 июня все расставил по-своему.

Огромный белый корабль величаво входит в Японское море. Игорь радуется, как мальчишка. Впереди пролив Лаперуза с его удивительными восходами и закатами, со стайками ночных сейнеров, освещенных гирляндами ярчайших ламп — ловят сайру. Вода в Японском море цвета разбавленной берлинской лазури — не синяя, не голубая, а лазурь. Игоря на одном месте не застать. Облазил все, перезнакомился с механиками, с капитаном. Получилось, что по этим волнам, к восторгу Игоря, мы прошлись три раза на двух разных кораблях — «Русь» и «Советский Союз».

В Петропавловске-Камчатском много необычного. Полазили по Черному пляжу, что со стороны океана. Полетали на самолетике над вулканами, даже сделали слайды прямо над жерлом Авачи. А главное, Игорь успел обстоятельно пообщаться с вулканологами, для которых актуальны вездеходы — машины для передвижения по бездорожью горных осыпей. О том, что Игорь приплывает соответствующим рейсом, камчатским коллегам сообщили из Владивостокского отделения АН, в котором Игорь успел не просто потолковать, но и поработать пару дней. Это все к тому, что мы не просто путешествовали. Я набирала слайды к своим лекционным курсам строителям, Игорь влезал во все, что касалось движения по бездорожью, техники для экстремальных условий. И это так естественно, если влез в научную проблему, голова практически никогда не отключается. Иногда кажется — ну, вот, отрубился, переключился на что-то другое, но и там, в другом, как впившийся клещ сидит твоя проблема, неисчезающая мысль, маскируясь под отвлеченные размышления, действия.

Среди поездок, которые все задумывал Игорь, путешествий-авантюр нельзя не вспомнить как мы пару раз, а дочка даже трижды, сплавлялись к Усть-Илимску по Ангаре до ее перекрытия у ГЭС. На баржах, этаких металлических ящиках без переборок туда возили железобетонные конструкции. Уговорив речников, Игорь давал за нас всех, а с нами было еще двое преподавателей из института, подписку, что они, речники, не отвечают за нашу жизнь. И было с чего. Несколько километров Дубынинских порогов, когда все клокочет в пене, — были еще шуточками. А вот Ершовские пороги, когда на каждые сто метров метры перепада, тянутся на восемь километров: грохот, валы пены между вертикальными каменными скалами берегов, при температуре воды градусов восемь. Трасса между зубьями порога проложена по проекту, после обследования, но менее жутко от этого не становится. Бывалые говорили, что есть места, где баржа, черпнув бортом, ныряла в пасть порога, и даже глубину в этом месте не удавалось замерить, не то что баржу нащупать. Проскочив Ерши вниз, можно было перекреститься. Наверх пустые баржи тянул туер — кораблик-мошка, двигающийся с помощью натянутого троса. Нам оставалось в таких местах только молча, за ревом порога голоса не слышно, сидеть около палатки, прибитой к деревянному настилу палубы, и ахать, когда врезались в очередной вал воды. Сегодня даже на слайды смотреть жутковато. Последний такой сплав наш был в год перекрытия Ангары у Усть-Илима. По затопляемым берегам, по островам жгли редкие и уже расселенные деревни. Это зрелище особенно подавляло. Но река, ее берега, острова так хороши, так великолепны в зареве заката, в туманном молоке утра, в сверкающей пене порогов! Все это непередаваемо здорово.

Во время учебы в Академии, затем во время службы в войсках Игорь с удовольствием носился на мотоцикле, трофейном «Харлее», а потом у него появился обстоятельный «Форд». Машины он любил, разбирался досконально. За рулем испытывал удовольствие — скорость, свобода, движение, уверенность в своих силах. Это не просто мужские игрушки, это была и возможность как-то самореализоваться.

Наконец, в Братске мы выбираем себе «жигуленка» цвета лепестков цикория — «незабудка». Машина становится членом семьи, другом в поездках по Сибири, даже где-то живым существом. Форсирую получение водительских прав. Игорь усиленно меня обучает. Это, зная его здоровье, главное условие наших будущих путешествий. Я должна уметь водить машину. Игорь где-то вычитал, что в США обучают шимпанзе водить машину, для отгона ее к нужному месту. Научили их реагировать на знаки, свет и не реагировать на кошек. Вроде получилось. Смеюсь — раз обезьяну научили, то и я постараюсь.

Очередные каникулы — отпуск, и мы катим к Байкалу, на Ольхон, потом в Тункинские Альпы, так называют долину Иркута в Восточном Саяне. Местные дороги там отсыпаны белой мраморной щебенкой из Слюдянки. Роскошь невероятная, но здесь — обыденность, как многие чудеса здешних краев.

Машина оборудована обстоятельно. Это и сон на матрасиках с бельем и сетками на окнах от комаров, это и возможность в машине в любую погоду приготовить еду на печурке, а то и с открытой дверцей под зонтиком — отель на колесах. Наездили первые тысячи километров — обкатка, подготовка к дальним вояжам. В те годы, семидесятые, в Сибири, как известно, чаще всего были не просто дороги, а скорее направления, в лучшем случае — грейдерные трассы, щебеночная отсыпка, или трактора, готовые вытащить из непролазных топей.

Обкатав машину «по малому радиусу», поднатаскав меня в качестве водителя, Игорь задумал, как всегда в его натуре, путешествие с авантюрным налетом — по неизвестным дорогам в Москву, но задумки его были еще дальше. При всей моей нерешительности мне оставалось только соглашаться.

И вот впереди более шести тысяч километров, преодолевать которые решались тогда немногие. Транссибирская трасса — это на карте и в теории. И, господи благослови, главное — с собой мешок лекарств. От Тулуна— Тайшета на Красноярск, Кемерово, Новосибирск. Асфальт попадался редко и только около больших городов. Игорю нужно было непременно заехать в Рубцовск к коллеге по научным интересам, где проектировались и выпускались знаменитые тогда вездеходы. Поэтому свернули на Барнаул, а затем дорога повела нас через Казахстан вплоть до Семипалатинска, Павлодара, Целинограда — там хоть были дороги. Через Кустанай — до Челябинска. А там уже Европа — Уфа, Куйбышев, Пенза… Дорога была интереснейшей, с приключениями, с ездой и без дорог, по степи среди к о вы пей и сусликов в Ерминтау, с вытаскиваниями из всяких непроходимостей, с грозами в степи под Эки-бастузом и т. д. Большие города объезжали или проходили насквозь.

Мы оба достаточно контактны, но Игорь особенно быстро находил общий язык с любой аудиторией, с любым собеседником. Так, примечателен был диалог его с паромщиком на реке Белой, в Уфе. Моста через реку тогда еще не было, на паром длиннющая очередь, машин двести, а то и больше, а неподалеку ведомственный паром простаивает. Игорь отправил меня без машины на другой берег — искать пристанище, дело идет к ночи, а сам пошел к ведомственному паромщику. А там… изощренный мат мог оттолкнуть кого угодно, но не Игоря — «Да я ж тебя перематерю!» — «Ну, да?» — осклабился паромщик. Через четверть часа он сам подкатывал бревнышки под колеса машины и заботливо крепил ее на палубе парома. Эти лексические богатства интеллигентный московский мальчик исподволь постигал на фронте, где нервы требовали разрядки в напряженных ситуациях. В жизни от Игоря никто не слышал грубого слова, не то что мата. А шутка, юмор в дороге может быть самым существенным инструментом среди прочих.

Главное — когда были в дороге, в обстановке, требовавшей собранности, подъема, целеустремленности, Игорь был здоров и бодр, энергичен. Помогали юмор, ответственность друг за друга. За рулем Игорь получал удовольствие, для меня это была нелегкая работа. Вели машину по очереди, в городах вел Игорь. Ночевали в укромных, скрытых от глаз зарослях, лесочках. Ехали без форсажа более десяти дней, не пропуская интересных мест. Наконец — Москва!

А ближайшая задумка у Игоря на уме — проехать по местам боев, его войны, что без машины было бы невозможно. Я помалкивала и с тихим ужасом думала о том, как мало он отдохнул после шести тысяч километров дороги, и о дальнейшем пути.

Передохнув кратко от перехода Братск — Москва, прихватив дочку, которая уже к тому времени училась в Ленинграде и немедленно примчалась к нам, махнули: Новгород, Холм, Великие Луки, Псков. Географические точки наших поездок — это еще и возможность узнать что-то новое, посмотреть своими глазами, прикоснуться к истории. Для Игоря главным было побывать в Холме, где в эти дни традиционно съезжались ветераны, показать нам с дочкой город, познакомить с его людьми.

Машина перезимовала в Москве, а затем мы, проехав по местам боев в Прибалтике, снова вдвоем осилили шесть тысяч километров обратного пути в Братск, но уже другими дорогами, с другими приключениями, впечатлениями. Предстоял еще третий переход по этому же пути, но чуть позднее.

 

Кое-что из медицины

Каникулы каникулами, а жизнь в институте развивалась. Уже сменился второй ректор, одного из которых привез Игорь из Москвы. По весне заседали экзаменационные комиссии — ГЭКИ, выпуск шел уже по трем специальностям. Но впору уже было подумать о возвращении в Москву, поближе к врачам, к коллегам по науке, к библиотекам. Тем более, что наши позиции и с руководством института, и с местными властями оставляли желать лучшего, искрили… Признавая нашу правоту в большинстве дел, начинаний, все защищали-таки свой покой и, как говорится, свою нору.

В ход пускали даже врачей. С некоторыми из них у нас были теплые, дружественные отношения, пиетет и внимание к ветерану. Но кто-то из них имел, по-видимому, «задание». Так, Игорю, имевшему последствия фронтового ранения легкого, был поставлен диагноз «рак легкого». И он вынужден был вылететь в Москву, в госпиталь имени Бурденко, даже стеклышки с гистологическими пробами с собой дали. Я с ужасом несколько недель сидела наготове — немедленно вылетать в Москву. В госпитале сказали: поставить диагноз проще, чем его опровергнуть. Игорь — не из пугливых, но нервы в очередной раз потрепали.

А через некоторое время совсем распоясались, когда Игорь взялся оформлять инвалидность по ранениям и последующим заболеваниям, которых набрался букет, да и по возрасту подоспели даты. Что-то из документов нужно было оформлять почему-то в Иркутске. Расписали, куда, когда и к кому являться. В Иркутск, а скорее всего из Иркутска, была дана команда «доброжелательному» к нам местному главврачу, действовавшему явно не по своей воле. К команде имел отношение обком КПСС в лице третьего секретаря, в ведении которого были идеология, наука, культура. С этим человеком у нас с Игорем сложились весьма натянутые отношения и по делам института, и по рассмотрению моей апелляции по партийной линии. Игорь несколько раз «приложил» его в личных беседах, деликатно сунув носом в некомпетентность. Отсюда и «взаимонепонимание».

Пока Игорь ходил в Иркутске по предписанным кабинетам, лабораториям, к нему было почтительное, внимательное отношение. Мы ежедневно перезванивались. Но два прокола персонала прояснили ситуацию. Сначала сестра в какой-то из очередных лабораторий попросила прихватить с собой конверт с врачебными бумажками. Конверт оказался открытым. Разведчик не мог этим не воспользоваться. Там предписывалось поместить Игоря в «клинику пограничных состояний»! — в психушку. Было написано, что место зарезервировано. Второй прокол произошел в заключительной беседе с начальствующим врачом, психиатром.

Еще во время войны после разведшколы в Вышнем Волочке Игорь научился быстро читать перевернутые вверх ногами тексты. На столе врача лежало не прикрытое бумагами заключение. Игорь успел быстро прочитать насчет той самой «клиники». Разговор был деликатный, но резкий: «Если попробуете… вините себя, материалы у жены. Или вы оформляете мне нормальные документы на инвалидность, или жена немедленно передает материалы в соответствующий отдел ЦК». Действительно, у меня там был старый друг еще по комсомолу, помогал мне в свое время восстанавливаться на работе после очередной «драки» с партдеятелями всех рангов — от парткома до обкома. Врач хорошо струхнул после крепкого разговора.

В Братск Игорь вернулся внешне спокойный. Сразу же сказал, что должен позвонить в Усть-Илимск. В той «клинике» уже две недели держат секретаря одного из райкомов, позвонить не дают, жена даже не знает, что случилось, где муж. Я сомневалась — не провокация ли это, подловить нас. Оказалось, действительно, жена две недели в панике… Так было!

Так в начале 80-х изводили неугодных людей — методично, «без пыли». Спроси таких деятелей, чем не пришлись им люди деятельные, неглупые, независимые, затруднятся ответить — начальству виднее, тебе же дороже встанет интересоваться всем этим. Да, в Сибири тех лет нужно было иметь стальные нервы и железную выдержку. Или вести не жизнь, а существование. Приехала я в Братск с отличной рыжей шевелюрой, уезжала с обширной сединой и гипертонией.

Документы инвалида войны аккуратно переслали. Это было накануне нашего окончательного отъезда из Братска, когда уже было оформлено увольнение. Мы полагали ехать в Москву машиной, отогнать ее, чтобы затем вернуться за вещами, отправить их контейнером и уже окончательно покинуть Братск самолетом. За сутки до нашего отъезда на машине раздается телефонный звонок — из Иркутска специально прилетает психиатр обследовать состояние здоровья Игоря. Трогательно, но небезопасно. Рано утром спешно погрузились в заранее подготовленную к дальней дороге машину. С нами вместе ехал наш выпускник, мой дипломник венгр Лайош Херенди из интернационального отряда стройки Усть-Илимска. Он уговорил нас взять его с собой, решили: молодой парень в дороге — помощник, тем более он оказался отличным водителем, а для Лайоша — уникальная возможность посмотреть страну, но о нем — ниже. А сейчас он недоумевал, что за спешка и таинственность. Выскочив из Братска на трассу, мы гнали к Тайшету, Бирюсинску, в Юрты, где кончалась Иркутская область и где нас еще могли остановить. Зачем? А зачем нужна была вся эта комедия с психушкой?

Через месяц мы спокойно прилетели в Братск, отправили домашние вещи, львиную долю которых составляли книги, в Москву по железной дороге. Передали все дела, материалы наследникам по кафедрам. Распростились с друзьями, товарищами, широкий круг которых был опечален нашим отъездом. Попрощались с Ангарой, тайгой, по которым тоскую по сей день. Начинался новый этап жизни.

И, несмотря ни на что, мы прожили, может быть, самые насыщенные и счастливые 15 лет именно в Сибири. Там осталась часть нашего сердца. Мы вобрали в себя так много нового, свежего, сочного, даже возвышенного. Сибирь — это в душе навсегда… Игорю она подарила, несмотря на все нервотрепки, мощный заряд сибирского здоровья на много лет вперед. Одарила нас друзьями. И, может быть, особым взглядом на жизнь, на людей, да и на самих себя. Жизнь была бы много беднее, не будь этих лет в Братске рядом с тайгой, Ангарой, Байкалом, Леной.

 

Дети

И немного о завершающем автопробеге по Сибири в Москву. Лайош уговорил, упросил нас взять его с собой. Он настолько поднаторел на стройке в русском языке (хотя начинал изучать, по его словам, с мата), что поступил на заочное отделение Иркутского института и завершал диплом уже у нас. Я принимала у него экзамены по специальности, а потом руководила дипломным проектом. Ко мне, к Игорю он проникся особым интересом и пиететом. Согласились взять его с собой, но только попросили «проконсультироваться» у «божьих людей», которые из спецорганов. Те махнули рукой, поезжайте, мы — знать не знаем, но посоветовали в большие города не заезжать и на постах ГАИ не нарываться на проверку документов.

Как оказалось, Лайош знал машину безукоризненно, наравне с Игорем, имел международные права, вел машину мастерски по самым непролазным местам. Мне была оставлена роль штурмана. Ехали весело. Освоение русского языка шло форсированно. Маршрут проложили так, чтобы показать Лайошу самое интересное — и уральские заповедники, и волжские красоты, и Владимир с Суздалем и т. д. и т. п. Лайошу, наездившему тысячи километров по Европе, это путешествие было во многом психологически определяющим его будущее. Ехали — не спешили, Игорю пришлось бы без Лайоша трудновато, все-таки счет шел на седьмой десяток с его-то здоровьем.

Лайош с тех пор называет нас своими родителями, и многие годы для него мы родные. И на долгие годы у нас появился названый сын, что было бальзамом для души Игоря. Сейчас у Лайоша архитектурно-строительная фирма в Балатонфереде, семья, дом, дети. А уж как он нас встречал, когда наконец дождался нашего приезда в гости! Прикипел, что называется, душой, часто навещал в Москве, а уж телефонные звонки из Венгрии непременны по сей день.

И только через много лет, вспоминая тот вояж, Лайош спросил, почему мы так гнали машину в начале пути. Объяснили ему и про психиатров, и про возможную погоню, точнее, посты милиции и прочее. Он-то кое-что понимал в той обстановке, был вожаком венгерского отряда. И только ахнул, когда «усек» тот детектив.

И еще — немного о детях. В судьбе Игоря — это особая глава. Первый брак не одарил его ребенком. Чувство вины, возложенное на него, тяготило многие годы. Наш с ним первенец, такой симпатичный малыш, как стало теперь понятно, нес в себе отголоски Новой Земли. И как ни тяжела была его потеря, больше рисковать не решились.

При выборе спутника жизни для меня едва ли не решающим было отношение к дочке. Игорь решил эту проблему четко и без раздумий. В Братск мы уезжали уже семьей. Дочке потребовалось очень немного времени, чтобы от «А кто он такой, чтобы мной командовать?» перейти к уважительному подчинению, к глубокому пиетету, к гордости за такого папу, к большой на все годы душевной близости, любви. Он стал для нее папой в самом высоком наполнении понятия. Не подчинение воле, а доверие большому, надежному другу. Наши совместные путешествия закрепляли эти отношения навсегда. Не последнюю роль в привязанности дочки к папе играли и наши отношения с Игорем, которые дочка наблюдала ежедневно. Нежность, ласка, обычные семейные ритуалы: уходишь — проводы до дверей, поцелуй, приходишь — то же самое. Хотя бы раз в день все вместе за столом, Игорь не начинает трапезу, пока не села хозяйка. В тайгу, на лыжах — вместе. Цветы — для мамы и т. д.

Случилось так, что, уехав после школы в Ленинград поступать в институт, дочка недобрала баллов на вступительных в архитектурный. Игорь немедленно вылетел в Ленинград. Решение папы, принятое совместно с дочкой и повергшее в ужас бабушку, было оптимальным. Минуя все традиционные способы пережидания года до следующих вступительных экзаменов, Игорь определил дочку в ПТУ, выпускающее плиточников-мозаичников, штукатуров, каменщиков. Стройплощадки, их аврал, напряженный ритм, вопли мастера: «У меня на вас уже мату не хватает» — и прочее дали приличную закалку зеленой девчонке. Получив «красный диплом» ПТУ, позволявший держать экзамены в техникум или вуз на дневное отделение, поступила, и именно туда, куда недотянула год назад.

Игорь применил памятное из своей молодости. Это было своеобразное «Полежи, подрожи!» — уроки, что преподал на фронте ему самому — начинающему в разведке, капитан Жила. Брал в группу поиска, но оставлял для прикрытия, а сам уползал с разведчиками за нейтралку. Игорю оставалось обвыкаться в новой обстановке, проникаться сложностью ситуаций и ответственностью за себя и других.

Научил он дочку не бояться начальственных дверей. Она свободно общается что на стройплощадке, что в проектном бюро, что с начальством любых рангов. Когда Игоря в свое время упрекали, что у него нет трепета перед руководством, он отвечал: «Мы на маршалах тренированы».

И это был родной папа — на всю жизнь, хотя где-то существовал «отец»…

Это же отношение дочка передала внукам Игоря, ставшим родными, кровно теплыми, дорогими, для которых дедушка был самым интересным и главным в семье. Дочка секретничала с папой, а не со мной даже по самым девчоночьим делам. Игорь был счастлив, он обрел родных детей, потомков. Жизнь вознаградила его, потомки растут, деда чтут. Для внука на многие годы дедушка стал высшим авторитетом. Мальчик шустро перенимал все мужские, хозяйственные и тому подобные премудрости, которым дед учил его исподволь, вовлекая в свои действия, в хозяйственные заботы. Успел Игорь даже со старшим правнуком пообщаться, с полугодовалым Севкой. Вот уже и второй правнук появился, и ему когда-нибудь расскажут про прадеда Игоря.

 

Берега московские

Возвращение в Москву для Игоря было в радость. Как же — школьные довоенные друзья, коллеги по Академии, по работе, ветераны его полка — 312-го Новгородского с командиром дивизии и многое другое — все было здесь. Это был его родной город с самого розового детства — памятны каждая улица, каждый уголок Арбата, Лефортова, Ховрина.

Для меня, питерской, приезд в Москву был непростым — ни друзей, ни знакомых, не считая двух-трех, знание города — фрагментами, как в тайге без тропы. Москва — город непростой, баламутный, со своим норовом. Мне было неуютно, но раз Игорю хорошо — все остальное не имело значения.

Хорошо, что, уезжая в Сибирь, в «районы, приравненные к Северу», мы забронировали в Москве квартиру мамы Игоря, которая ушла к тому времени в мир лучший, а в Ленинграде — мою, в которой уже распоряжалась повзрослевшая дочка с мужем. Иначе в те годы обратную прописку в Москве — Ленинграде не видать.

Игорь сразу решил «осесть» на пенсию. Пошел седьмой десяток лет, и врачи «трудовые будни» не советовали. Все-таки 13 фронтовых «дырок», из них три серьезные, контузии, последствия новоземельской экспедиции и т. д. и т. п. Для него наступило время собрать воедино научные свои разработки и двигаться дальше. Благо теперь все было рядом: МАДИ, МВТУ, Академия, библиотеки и идей полная голова!

Для меня начались поиски работы. Попытки устроиться на преподавательскую работу в ряде институтов быстро сошли на нет. Все кругом плотно забито, тем более для человека «с улицы», без личных рекомендаций. И на этот раз выручила моя бывшая комсомольская «мохнатая» рука: один звонок — и я в Госстрое РСФСР, командующем всем строительством в республике, с зарплатой в 35 % от зарплаты доцента в Сибири, но с непрерывным стажем и при муже с военной пенсией. Скромно, но можно было жить.

Но как же тяжки «стулочасы», ежедневные бдения в департаменте после свободного, хотя и очень напряженного вузовского распорядка! Прокуренные темные запутанные коридоры, разговоры и толки сослуживцев, тоска! Здание оказалось своеобразным. До революции — гостиница епархии, во время революции — центр московских меньшевиков, после меньшевиков — управление ГУЛАГа. В кабинете нашла тяжелые старинные конторские счеты, а на них медная овальная комендантская бирка с инвентарным номером и оттиском — ГУЛАГ Оставить такой жутковатый раритет без внимания было невозможно. Бирка отделилась без труда. Тесные комнатки, несколько парадных кабинетов, темные закоулки, тени из прошлого этого дома — все давит, угнетает.

Главное — мне не хватало воздуха — брандмауэр напротив окон кабинетика давил меня. Открыть окна — несет канализацией, выскакивание на улицу не спасает — выхлопы машин. С собой носила коробочек с кусочками лиственничной смолы, привезенной из тайги. Когда было невмоготу, грела его в ладонях и вдыхала таежный аромат свободы, простора, без которых было так тошно.

Работу, которую мне поручали, как и коллегам на весь день, я выполняла за два часа, а уж когда выпросила себе пишущую машинку, все пошло еще быстрее. Остальное время перевела на подготовку рукописи книги спецкурса по региональным особенностям строительства в условиях Сибири и Севера, тем более что договор в Ленинграде со Стройиздатом был давно заключен. Книга вышла, к зависти руководителей по работе, через пару лет, перед самым моим уходом из Госстроя.

Единственное хорошее дело среди прочих была командировка в Архангельск, о чем ниже. Многочисленные занудные дежурные спектакли заседаний в советах, комитетах и т. п. от Совмина до Госплана, от Минфина до Минздрава и т. д., на которых меня раздирала мозговая тошнота, выработали глубокое неуважение к заседавшим. Толчение воды в ступе, симуляция деятельности. Вообще было совершенно очевидно, что, если Госстрой со всеми его бумагами в одночасье исчезнет, в строительстве ничего не изменится, этого даже не заметят. И, выдержав несколько лет, я ушла в «свободный полет». Сбежала и от Госстроя, и от нагрянувших болезней — на пенсию, благо, ждала интересная работа за письменным столом — накопился большой задел рукописей, публикаций.

У каждого из нас была своя пишущая машинка, можно было работать независимо. Игорь с жадностью принялся обрабатывать материалы, привезенные из Братска, — все, что наснимали, намерили, насчитали они со студентами на моделях. Во многом результатом такой работы уже была диссертация Роговой, на защите которой говорили, что они с Бескиным продвинули проблему лет на 20 вперед.

Проблема системы грунт — машина занимала его всегда. Публикаций у него было много. Росла и пачка авторских свидетельств, в том числе и по той самой свайной дороге — фермобилю. И почти во всех он подбирался к главному — к теории проходимости транспортных средств.

Писал он легко, если четко была сформулирована тема. Одну из самых популярных своих брошюр по вездеходам писал играючи, как уже упоминалось, во время плавания по Лене, между делом. Чаще всего материал писал «в уме», а потом садился за машинку и печатал сразу набело, без правок и редактуры, в нескольких экземплярах. Опубликованная его модель транспортных процессов на Севере получила высокую оценку транспортников, экономистов и даже математиков. Кафедра МВТУ им. Баумана, которая занималась не только вездеходами, но и роботами, и луноходами, не только внимательно следила за его работами. Была выпущена брошюра с основными положениями его теории. Львиную долю материалов монографии, выпущенной с помощью этой кафедры в Нижнем Новгороде, составляли работы Игоря. Кстати, картинки, схемы к этим материалам рисовала я. Мне было проще вообразить и изобразить распределение напряжений в грунте и многое другое. С одной стороны — понимание сути процессов. А с другой — пространственное воображение архитектора.

Расширялся круг общения в науке. Для меня особенно интересны стали семинары в Институте социологии АН, где я не раз докладывала, находила понимание. Особенно много дала работа в совете президиума АН «История мировой культуры-». В работе семинара принимали участие акад. Раушенбах Б.В. — председатель совета, акад. Рыбаков В., На эти семинары иногда приходил и Игорь. Ему все было интересно, он имел свою позицию, выступал, если считал необходимым. Семинары делали нас обоих богаче, расширяли поле мысли. Мы оба свободно общались с людьми любого ранга, из любого направления науки. И это, наверно, потому, что мы оба вышли на уровень сферы философских обобщений, он — транспортных процессов, я — искусственной среды обитания человека.

Была особая сфера, в которой Игорь служил истово, от души и по полной! Это воинское, фронтовое братство и военно-патриотическая работа. Много лет возглавлял он объединенный Совет ветеранов 26-й дивизии и 312-го Новгородского полка. В техникуме, где много лет был штаб этого совета, ветераны не только собирались, вели занятия со студентами. Силами тех же студентов был создан музей — землянка со всеми военными раритетами, архивами ветеранов. Музей Победы на Поклонной горе долго выпрашивал себе этот музей в экспозицию. Кое-что на Поклонную гору передал из своих архивов и Игорь — фронтовые газеты, фото и т. п. Но кое-что хранится у меня дома, вроде сердечника подкалиберного снаряда, ложки, отлитой Игорем, железного креста, фронтовых газет, где рассказывается об Игоре, фронтовые его письма, сохраненные мамой, и т. п. А уж встречи со школьниками, да не в одной школе, ко Дню Победы — непременно. Живой, седой ветеран из исторического прошлого… Ветераны сами стали раритетами.

Война навсегда осталась в Игоре не только шрамами от ранений. И не только Старая Русса, Холм, но и Прибалтика. В Прибалтику удалось выбраться на машине. Через Резекне, Виляны — на Ригу, Салдус, Тукумс. Именно там для Игоря кончился фронт, где его тяжело ранило 18 марта 45-го и где чуть не закончилась его жизнь. В поездке по Прибалтике выручал немецкий язык Игоря. В одном разговоре было сказано: «Мы тут вас от немцев освобождали». Ответ был: «А зачем?» И тем не менее по Прибалтике поездили отменно. Наслаждались органами Таллина и Риги, бродили по средневековым улицам городков, по курортам. В войну все это смотрелось по-другому. А потом стало «заграницей», куда Игоря долго не выпускали.

Жажда перемещений, новых впечатлений Игоря не покидала никогда, а при нем всегда была и я. Если это дежурные санатории, то или Судак, или Феодосия, или Боржоми. Успели два раза побывать на Иссык-Куле с поразительными окрестностями, горными ущельями, с выездами далеко в горы, куда санаторские не рисковали. Оттуда, естественно, не как все, а в Пржевальск, древний Каракол. Затем маленьким самолетиком вдоль Иссык-Куля. Зрелище захватывающее, а там через хребет Ала-Тоо в Алма-Ату к коллеге по научным делам. Если ехали в Светлогорск, то попадали и на военные корабли в Балтийске. Интересного Игорь не пропускал.

Своим ходом, на машине проехались не раз по Прибалтике, по Крыму нетрадиционными дорогами. Особенно интересным был маршрут на Шлиссельбург, Старую Ладогу, Тихвин, Белое озеро, Кирилло-Белозерский монастырь, Вологду, Ярославль и часть Золотого кольца. Всегда с собой мешок лекарств. Я — наготове, но в пути Игорь по-прежнему здоров и бодр.

Когда-то давно, когда ему было чуть за сорок, врачи прогнозировали ему не более пяти лет жизни. И слава богу, отметили и 70 лет, и 80! Подвижная, живая натура, постоянно загруженная голова — «есть обо что почесать мозги», и то, что мы всегда рядышком, а может быть, что-то еще давало нам силы обоим. Зимой непременно лыжи — не спеша, по лыжне. Спорткомплекс «Динамо» рядом — грешно не пойти в ветеранскую группу шустреньких. И активным тестостероном он мог похвастаться до последних дней, до 80 лет, на зависть другим мужикам. Правда, Новая Земля пару раз пыталась догнать, но вовремя удаляли неприятные проявления на коже. Из-под опеки врачей уходить было нельзя. Однако, даже попадая в госпиталь по тем или иным обстоятельствам, вел себя неординарно. Требовал, чтобы ему говорили, что за препараты ему назначают. Однажды и вовсе потребовал сменить ему лечащего врача. Твердо зная истину, что больной должен о своих болезнях знать больше врача, и зная о своих болезнях весьма обстоятельно, заявил: «Этот врач не пользуется моим доверием». И оказался прав.

Возраст — это не число прожитых лет и не только то, чем они наполнены. Прибавь к своему возрасту возраст твоих родителей, если знаешь их историю, а может быть, и дедов.

Прибавь годы жизни твоих детей, а может быть, и внуков со всеми их переживаниями, ситуациями. Все это так или иначе вписывается в тканьтвоей жизни, наполняет ее. От прадедов до правнуков — это много больше ста лет. Неспроста говорится, что человек должен знать не меньше пяти своих колен. Возраст — это то, чем богат человек, а не прожитые годы, нужные разве что для статистики.

Особая грань жизни Игоря — школьные довоенные друзья, у которых выпускной бал был 22 июня 41 — го. Школа была необычная, арбатская, № 59 на Староконюшенном, бывшая до революции знаменитой гимназией. В ней не только преподавали старые кадры педагогов, но и учителя, имена которых в других школах долгие годы знали как авторов учебников — Сказкин, Перышкин и другие. Игорь учился с удовольствием, рассказывал о школе увлеченно. Только школа позволила ему сразу после фронта сдать на пятерки 14 вступительных экзаменов при конкурсе 18 человек на место в Бронетанковую академию. Причем он лихо сдал не только школьные, но и военные дисциплины. Поразительно, именно из этой школы вышло много неординарных и даже знаменитых людей — ученых, дипломатов, людей искусства. Только класс Игоря — два академика, несколько кандидатов наук, журналисты, поэт, участвовавший в написании гимна страны, художник. И большинство из них — воевали. В войну переписывались, не теряли друг друга из вида. Уцелевшие после войны были неразлучны — дни рождений, памятные посиделки, взаимопомощь и поддержка. Конечно, это школьное братство с годами сужалось, друзья уходили. Мне посчастливилось не просто сблизиться со школьными друзьями Игоря, я как бы была принята в их братство. Это были люди с особыми понятиями о чести, люди высокой дружбы, преданности долгу и друзьям. У некоторых из них родные попали под колесо 37-го года. Достаточно вспомнить любимую фотографию Игоря — Наташа Пешкова, фронтовичка. Сегодня жива только Сонечка Раевская, из той самой, знаменитой семьи XIX века. Это она и ее родные помогали и поддерживали Наташу, когда 37-й год смел всю ее родню. Игорю везло с друзьями. И, хотя десятый класс он кончал в Ховрине, куда семью до войны выселили с Арбата, расчищая правительственную трассу, связь со школой, одноклассниками была неразрывна всю жизнь.

Каждый человек верит, что есть какие-то силы, поддерживающие его, охраняющие. Будь то ангел-хранитель, будь то молитва матери, будь то генетическая предрасположенность или то, что мы называем судьбой. И у каждого есть своя вера. Во что? В то, что тебе доступнее. Стопроцентных атеистов не бывает. Мы росли в СССР, но одно — дежурная идеология, другое — жизнь. И хотим мы или нет, а какая-то вера, облеченная в разные формы, движущая, управляющая есть у каждого. По тысячелетней инерции жизни пращуров, вера эта принимает вид религий. Инфантилизм человеческой психики всегда ищет покровителя, наставника, гуру, господина, Бога.

К религии мы оба с Игорем относились отстраненно, но с интересом ко всему, что ей сопутствует. Архитектура, музыка, живопись, ритуалы, традиции, способность давать людям душевное равновесие никогда никого не оставляют равнодушными. Нас тоже… Но вот клир… Этих мы всегда сторонились. Лица эти чаще всего вызывают недоверие к их искренности. Но как говорится, бог с ними. При этом всегда почитали таких людей, как Флоренский, Мень, Ясенский, Войтыла, Далай-лама, и многих других, с интересом читали их работы. Везде есть мудрецы, философы и умницы.

Мы оба знали, что во младенчестве сердобольные бабушки нас крестили, не согласовывая с родителями. У Игоря еще забавнее: мама крестила его как православная, а родственники отца приобщили его к иудейской вере, хотя отец был полукровкой где-то в третьем колене.

О религии речь зашла неспроста. Еще на фронте, не отдавая себе 01чета и даже не вспоминая об этом, Игорь все время чувствовал какую-то силу, защищавшую его. Были, наверно, молитвы матери, был, наверно, и ангел-хранитель, с улыбкой потом говорил он. Но совсем без улыбки Игорь в 49-м году ездил в подмосковное Красково и брал для парткома выписку из церковной книги о крещении, когда его собрались гнать из Академии и о чем было уже сказано выше. Сегодня это смешно, но не тогда.

И не просто так, на волне духовной, при встрече ветеранов в 1974 году во время службы в соборе в Старой Руссе Игорь попросил прощения у митрополита Новгородского за разбитую в 44-м его стараниями колокольню.

С каким упоением слушал Игорь музыку, особенно органную в соборах — в Риге, Таллине, Праге, Будапеште. Любил рахманиновскую «Всенощную». Поражал меня тонким знанием, пониманием музыки классической, музыкальной памятью, хотя не пел, инструментами не владел. Особый инструмент для него — скрипка. Слушал с упоением.

Любил и другую музыку — стихи читал с удовольствием. Особо выделял поэтов-фронтовиков В. Орлова, Ю. Друнину и других. Нравился ему молодой Е. Евтушенко. С каким подъемом мы в Братске рвались на его выступления. А классика у него всегда была под рукой.

С особым чувством мы посещали соборы, монастыри в Вологде и Волоколамске, в Грузии и в Праге — всюду, где было интересно. Удивительную силу верующих чувствовали в намоленных стенах, пропитанных особыми флюидами. Сила эта ощущается, вливается в тебя. Не религиозная суть этой силы, а людская, психологическая. Недаром, например, у бурят где-нибудь в Тункинских Альпах у Байкала, в потаенном уголке, всякое красивое место, даже если там нет дацана, священно. Человеку там хорошо от красоты, от намоленных стен, от сгустка духовной энергии, накапливающейся от людей столетиями.

Церковь, религия — сложнейший социальный феномен, отношение к нему сложное. Можно отвернуться и сказать: это вне моего разума, но что-то заставляет вглядеться…

Смотрю по телевидению интронизацию нового патриарха православной Церкви Кирилла — длинное, многолюдное, певучее шоу. Золоченые облачения, куколи. От-репетированно ходят служки, низшие чины, перемещаются группы, выстраиваются линии из золоченых риз, седые бороды, цветы, песнопения… Много молодых лиц, причем азиатского типа.

Среди толпы присутствующих камера выхватывает благостные лица женщин с поджатыми губками, а в глазах читается отнюдь не церковная благодать. Редко — вдохновенное, верующее лицо…

Толпа, плотно заполнившая все пространство собора, своеобразна. Большинство без пальто (гардероб, естественно, не предусмотрен, на улице минус 20, значит пальто в машине). Правительственные лица с супругами в ложе. В первых рядах толпы министры, театрально крестящийся Никита Михалков. Трем четвертям присутствующих, в том числе и клиру, важен сам факт присутствия на этом шоу — показать свой флаг, как бы зафиксировать свою праведность, порядочность. Но вера, Спаситель — это не их сфера, они сами себе хозяева. Церковь — лояльное прикрытие. Не верю я этим людям… во всем.

Сама личность Кирилла, нынче ставшего патриархом, для меня двойственна и противоречива. Глаза его спокойны, чуть прищурены и зорко бросают стрелы взглядов… Действо идет своим чередом.

Кирилл — умница, философ, ритор, краснобай, политик и экономист. Одни его многолетние беседы на телевидении чего стоят! А его речи памяти Раушенбаха! Умен, ничего не скажешь, тонок… Знает несколько языков. Спустился на лыжах с Монблана. Летал на реактивных самолетах — управляя ими. Но его монашество? Мужчина, не возжелавший женщину, отказавшийся от нее, подозрителен. Лицо-то светское, плотское. Ну, бог ему судья.

Похоже, что делать он будет не столько дела духовные, сколько будет заниматься политикой, и высокой. Недаром много лет вел дела внешних сношений Церкви. Что он задумал? Объединить христиан разных конфессий, создать единую Церковь всех религий? Дело благое, но неподъемное. Или просто дорвался до власти, до возможности влиять на большую политику. Ежели во благо людям — Бог в помощь.

Ни Игорю, ни мне Церковь как социальная практика неинтересна, атолько как феномен культуры, истории. Почему все молят о прощении грехов? Каких? Тех, что в десяти заповедях? Так они были указаны еще на стеле Хаммурапи. Почему все время покаяние? Отвращает ритуальное целование рук, икон. И все время просьбы — спаси! От чего? Молитвы — психотерапевтическое самонастраивание. В общем, мы сами по себе, Церковь — сама по себе.

А ангелы-хранители, наверно, существуют. Даже просто в твоем имени. Иконки с именем — обереги величиной с почтовую марку среди документов у нас лежали.

Но в дальний путь он ушел своей дорогой и не под отпевание. Это ему не было нужно.

 

Командировка в прошлое

Сегодня 22 июня, для многих поколений день трагический. Уже прошли десятилетия со Дня Победы, а раны души, памяти продолжают отдаваться болью. Еще живы поколения тех, которым память острым когтем вынимает что-то, что хотелось бы спрятать подальше… Но уже третье поколение от времен Войны, как показывают соц-опросы, становится индифферентным к этому дню — постепенно и не все, но память притупляется, замещается книгами, кинофильмами, не всегда правдивыми, не всегда удачными.

За окнами яркий солнечный день, в саду буйно цветет все — от обильной в этом году сирени, поражающей многоцветием кистей, до самых незначительных трав, идущих по разряду сорняков, но таких красивых. Особенно хороши лилии, ирисы. Птицы весело перекликаются в зелени, жужжат огромные меховые шмели. Но дата, число это занозой сидит в памяти.

То, что досталось мне, тогда девчонке, — малость. Но те, кто был чуть постарше, хлебнули по ноздри, Игорь, например. Чудо произошло, остался жив и прожил еще много, нечего грешить, счастливых десятилетий. Но теперь и он далеко… Яркое, сверкающее утро, а вспыхнувшие слезы бегут по щекам, перехватывают горло. Он тут, рядом, не мог уйти далеко. Я говорю с ним, советуюсь, просто молчим вместе, как бывало, глядя на пушистые легкие облака, любуясь изяществом цветов, слушая птиц — продолжаем жить рядом.

Оказывается, что я — из военного поколения. Как-то не задумывалась, понимание пришло не сразу. Разница в годах с Игорем всего-то около восьми лет плюс Фронт, как добавляла я, если речь заходила о возрасте, о наших годах. Оказывается, мне тоже выпало — жить. Уже упоминала выше, что за три дня до 22 июня мы с мамой выехали из Ленинграда в Архангельск, где работал в то время отец. Билеты на поезд в Крым — впервые к морю, взятые на 25 июня, не потребовались, 24-го числа уже стояли у поезда, увозившего папу на фронт. Две шпалы — батальонный комиссар, знает немецкий, а несколько дней назад был штатским, преподавателем вуза. События идут стремительно, страшно, непонятно. Мама рванулась в Ленинград, казавшийся более безопасным, — но туда уже не пустили. А там она бы точно отправила меня со школой в тех трагических поездах, что вывозили детей под Лугу. Вернулись оттуда после бомбежек далеко не все, да и вернулись в лапы блокады.

Архангельск был так далеко от надвигавшегося фронта. В нем было папино жилье в преподавательском общежитии, были даже некоторые теплые вещи — мы приезжали к нему на зимние каникулы, были дрова. У мамы нашлась работа в госпитале, у меня — школа. Город был деревянным — не только дома, заборы, но и тротуары, даже почва — многолетние слои опилок, корья, стружек. И уж если это загоралось!.. Пожары были моим детским ужасом.

Самолет круто ложится на крыло, стремительно приближается земля к иллюминатору, к самому лицу. Скоро посадка. Обычная командировка, 1984 год, и необычное путешествие — в страну моего военного детства, в город Архангельск. Быстро уплывают назад покрытые апрельским снегом перелески, равнины болот или полей под снегом. А вот надвинулась огромная река. Она угадывается и подо льдом по крутым берегам. Посреди ее ледяного безбрежья широкая сероватая лента, битый лед! Ледокольная полынья! Северная Двина! Это ее просторы растворяются в дальнем голубом мареве над весенней розовато тающей снежной бесконечностью. Апрель — весна света. Полынья уплывает под крыло.

Много лет назад в 41 — м тоже была полынья через Двину. По хлипким мосткам над черной парящей водой ее пересекала дорога из города к железнодорожному вокзалу на левом берегу. Оттуда можно было доехать до ближайшей станции, обменять папино довоенное пальто или ботинки на картошку, а повезет — и на муку…

Под крылом, как струны, на солнце натянулись железнодорожные пути. Ого, как густо! А вот мелькнул краешек моста через Двину — на ту сторону, в город. Тогда его не было.

И как давно это было! И как это близко — военное детство! Детская память оставила все таким ярким, четким, до мелочей — рукой достать, потрогать, окликнуть!

Ловить головастиков в пруду, заросшем тиной, травами, — что может быть интереснее? Головастики — уже почти лягушата, с лапками, — в бутылке их можно рассмотреть. После чинных тротуаров Литейного проспекта, ленинградских девочек и мальчиков из школы на Кирочной так хорошо летом с архангельскими новыми приятелями. Можно забраться в самую заброшенную часть институтского городка. Двора, как в Ленинграде, — нет, а есть — простор. Сараи, заборы, канавы, а дальше страшноватые огромностью Мхи — болота без конца и края. А всего три дня назад Ленинград, вокзал, впереди лето, каникулы. И вот оно — жаркое лето, травы, как в джунглях, стрекозы, головастики… Что там кричит Вовка? Зовет? Голос у него какой-то… случилось что-то?

В длинном коридоре, куда выходит десятка два дверей и топки печек, где при желании можно кататься на детском велосипеде, толпятся люди, к чему-то прислушиваются, тихо переговариваются. Слова «Молотов», «война, «бомбили»… Что-то непонятное. А случилось страшное — война! Весь день — «взрослые» разговоры, куда детям «вход воспрещен». Ясно и то, что надо немедленно возвращаться в Ленинград. Мама взволнованно объясняет это отцу. Значит не будет моря, не будет Крыма…

Первая учебная тревога, осень 41-го. Ленинградскую девочку сирена врасплох не застала: в ленинградских школах еще с финской кампании все — от первого до последнего класса знали, что, как только звучит сигнал тревоги, надо уйти в подворотню или в парадное каменного дома. И без всякого испуга девочка вошла в кирпичное здание института, которое было по дороге к дому. Испуг, да еще какой, был у мамы — ребенок еще такой маленький, только что перешел в третий класс, это же еще детсад!

Отец на вокзале такой незнакомый, в жесткой шинели с вишневыми прямоугольничками на воротничке. Глаза его уже не здесь, где-то далеко. Несколько дней — и все помчалось как-то круто, тревожно, страшно. Самыми страшными потом стали слова «отступление», «войска оставили», «окружение». И пустые черные дырки железного почтового ящика на дверях. Бесполезно засовывать палец в дырки, авось письмо прислонилось к задней стенке и поэтому не светится в дырочках.

А у отца были и отступления, и окружения, и Смоленск, и Вязьма. В письмах, которые приходили так редко, он был телеграфно краток. А на случайном фото величиной со спичечный коробок — такой непохожиЙ. Иногда приходили открытки со смешными картинками — про глупых фрицев, про умных партизан. Шла зима 41-го. Однажды ко дню моего рождения пришла открытка, где были стихи и портрет партизанки Тани — Зои Космодемьянской. И это был наказ отца: тебе 1 О лет — и имя обязывает. Думай сама! Мама хранила все письма с фронта. Целую сумку от противогаза. Храню и я. До сих пор.

Быстро надвигалась первая военная осень, и поплыли по Двине пароходы, отвозя весь этот «детский сад», школьную малышню в пионерлагеря, подальше от города, где не ровен час… Да так и спокойнее, уж очень быстро менялась граница фронта — к востоку, к востоку…

Деревня Орлецы — это порядок обстоятельных изб на угоре — высоком речном берегу. Избы старинные, суровые на вид. Дерево стен, кровель, заборов будто покрыто серебром — от дождей древесина как бы седеет, серебрится с годами. В избах темные образа, сундуки, окованные жестью с «морозом», резные старинные, забавно расписанные доски, к ним привязывают пучок пушистой шерсти, и бабушка вертит палочку с грузиком — сучит бесконечную нить. В сенях — бочки для грибов, в каждую меня можно упрятать с головой. На берегу реки, под горой, у самой воды баньки, топятся по-черному, городским и не снилась новизна и прелесть такого мытья, с паром от каменки! Вспоминается и городская баня военных времен, где вместе с билетом вручали и маленький кубик хозяйственного мыла.

Вдоль берега широченной тут реки часто видно удивительное шествие: мужик с кудлатой разбойничьей бородой, за ним — жена, за ней — мал мала меньше, как «дедка за репку» — тянут сети, неторопливо, обстоятельно. Самое интересное — смотреть, как выбирают рыбу из невода. С берега иногда слышится тоскливый, как будто бьющийся в берегах голос: «Пе-ре-во-зу!..» А потом махонькая лодочка мошкой качается на серой воде. Кругом леса — и на том, и на этом берегу, страшные рассказы про медведей. Городская ребятня ходит смотреть на сивого мерина Декадника, на крупе которого на боках по пять могучих царапин, говорят — медведь «приласкал» коня. На противоположном берегу реки — биржа леса. Бревна лежат так, что, когда их надо спустить к воде, они самокатом, с великим грохотом сыплются к кажущемуся игрушечным пароходику. Мы научились уже и гудки различать — кто «наверх» поплыл, кто «вниз». Осень со снегом уже близка, холодает. Хочется домой. Да и тоскливо становится от случайных разговоров взрослых о том, что кончается мешок пшена и воз черных сушеных куропаток, что выделил небогатый колхоз лагерю. Собираем грибы, но это малое подспорье. Дома лучше!.. Что там? Радио в деревне нет, керосин экономят. В память о той осени — очки по сей день, пыталась читать при луне.

Возвращение в город было тревожным, многое в нем стало непонятным, особенно очереди — «отоваривать карточки». Продукты стали проблемой

Дома появился кем-то подаренный маме настольный календарь: грубо вырезанная фанерная рамка, крашенная рыжей половой краской, в ней картинка — мальчик-пограничник в тулупе радостно улыбается и три окошечка-прорези: дата, год, месяц. И с 41-го можно провернуть до 46-го! Этот год казался несбыточным, недостижимым, фантастически далеким. Наступит ли, когда?

Новая школа, новая учительница — третий класс. Анна Кузьминична — кругленькая бабушка с узелочком седых волос на затылке, шаль с кистями на зябких плечах. С ней интересно. Стайкой провожаем ее до деревянного домика, в котором она живет неподалеку от школы. Дома она показывает иногда интересные книги…

А сейчас мне вспоминаются ленинградские учителя в школе, где работала мама, где училась я — на Кирочной… По телевидению несколько лет назад показывали многосерийный фильм «Неизвестная война». Нельзя было пропустить ни одной серии, тем более о Ленинграде!.. Знакомые улицы, блокадная хроника, школа в подвале, бомбоубежище… Ой, господи! Это же она! Классный руководитель соседнего класса, мамина коллега по школе, учившая ее искусству педагогики. Она — из семьи Бенуа, учительствовала в этой же школе, еще гимназии. Всегда приветливая, старинный пучок прически на макушке, длинное платье, пенсне. И вот ее последние уроки — в бомбоубежище как назидание в будущее. Лицо светлое, вдохновенное!

Сами того не замечая, мы берем у своих учителей что-то важное, без названия. Не знания из учебника, а какой-то задел духовный. Это если повезет с учителями. Многих ли мы запоминаем? Двух-трех. Но этих помним всю жизнь.

Третий класс — это еще такие маленькие дети, третий класс — это уже такие большие дети. Нас никто не агитировал, никто ничего не объяснял. Мы только несколько раз рассматривали книги в домике учительницы, разговаривали о войне, о родных на фронте. Но всю тяжелую зиму 1941/42 года, а потом и следующие зимы мы шли — каждый день после школы, иначе и быть не могло — шли по адресам красноармейских семей. Кололи тяжелые чурки дров, величиной иногда с самого малорослого из нас, таскали воду из-под обледенелых колонок, помогали кому-то убрать снег, в доме навести порядок, кому-то починить забор, лесенку, все, что требовалось по немудрящему тогдашнему хозяйству солдаток. Нам не было еще десяти, но мы делали дело! Глядя на старших, нельзя было быть маленькими.

Ходить в госпиталь было страшновато: пугающие запахи, повергающие в трепет повязки, костыли. Там жило что-то ужасное, недоступное еще нашему пониманию взрослое страдание. Мы даже не думали, как нужны были в этих палатах, коридорах наши неумелые, смешные «концерты». Но нас встречали и провожали веселые или грустные, теплые глаза. Бурные аплодисменты были убедительны. Это можно понять только сейчас — мы были теплыми воспоминаниями о своих детях, о таком недавнем для многих раненых детстве.

Знаете ли, какая это роскошь — огромная оленья шкура с мехом толщиной с детскую ладонь ребром, это ковер, на котором могут усесться сразу шесть человек! Серебристая, теплая, расстелена она на полу, прямо перед печкой, где жарко бегают золотые змейки, извиваются драконы, рушатся в языках огня замки… Это минуты тихого отдыха усталых людей, когда можно молча, что так неестественно для детей, смотреть на живой огонь. В маленьком чистом домике с гераньками на окнах, с веником в сенях оббивать снег с валенок, с ведром воды со льдинками у дверей живет одна из девочек из нашего класса. У нее наш штаб. Мы — тимуровцы. Я — капитан. Отряд у нас большой, но по вечерам собираемся небольшой группой, той, с которой все началось. Усталость поработавшего человека, это надо узнать каждому и пораньше.

На завтрак в школе дают полшаньги — это очень вкусно, она мягкая, с рубчиком по краю. Или полпирожка с солью, иногда с чем-то хвойным — оранжевым, горьковатым и без названия, а то и просто тоненькую половиночку от буханочного ломтика черного хлеба. До сих пор не понимаю, как мы — дети, не сговариваясь, собирали иногда эти кусочки и несли в ту семью, где знали, что хуже — некуда. У некоторых ребят начиналась цинга, у меня — тоже. Стакан спасительной клюквы на базаре стоил бешеных денег, не говоря уже о других продуктах.

Номы оставались детьми, и в этом было наше счастье. Устраивали таинственные игры на обширной свалке металлолома на песках вдоль берега Двины, там, где сейчас причалы нового речного порта. И чего-чего только там не находили, даже пистолет старинный, гнутый, как у пиратов. Мальчишки собирались отнести его в музей. Куда он делся?.. То бежали за свинарники, что на краю города, — там привезли мелкую репу и турнепс. Как не утащить несколько сладких репок, выбрав из кучи ботвы! Самые интересные игры были на берегу — в дебрях лесных бирж, плотов, бонов. Там мы даже выследили «шпиона»: некто сидел, спрятавшись за бревнами, и, глядя на другую, вокзальную сторону реки, что-то писал в маленький блокнот. Милиционера мы нашли минут через двадцать, он нам только и сказал: «А теперь кыш отсюда!» — и медленно пошел к человеку за бревнами… Может быть, человек стихи писал… Но была война, и мы были начеку!

А времена приближались совсем крутые. Для начала в городе вдруг появились странные группы бог знает во что одетых людей, которые были веселы и гомонили на непонятном языке. Среди них было много негров — для нас это было событием! По улицам ходили моряки с кораблей, пришедших в Архангельск с грузами из-за океана, а те, кто был одет совсем невероятно, оказались спасенными с потопленных кораблей. По карточкам отоваривали фасоль — американскую милость, затхлую, но съедобную. С тех пор не люблю фасоль. Зазвучало даже забытое слово «шоколад». Потом появился лярд — американский жир в банках, колбаса — тоже в банках. «Второй фронт» — шутили невесело взрослые. Но лярд — это так вкусно!

С кораблями к двинским берегам пришла и большая беда.

В августе 42-го над Архангельском была такая огромная луна, такие теплые стояли вечера! К соседке после госпиталя приехал муж. В синий вечеру крыльца собрались женщины посудачить, порасспросить про фронт. В небе заурчали самолеты, и в темном небе вдруг расцвели искрящиеся хвостатые кометы и медленно полетели к земле. Красиво!. И только фронтовик Водовозов хрипловато вдруг выдавил — «Бабы, помолчи!» — все замерли. Шумно вздохнув, как перед прыжком в атаку, жутко тихо сказал: «Самолеты не наши! Немецкие!» — И как бы приняв на себя командование, помянув без стеснения Бога и его родительницу, скомандовал: «А ну, бабы, хватай ребят. Живо в щели! Не мешкай!»

Во дворе около дома второе лето оплывали и заливались водой убежища — щели, траншеи с накатом, выкопанные еще осенью 41-го. Вода стояла прямо под сиденьями лавок, местами обвалившихся. После объявления тревоги сюда набилось народу! Вот уже несколько часов скорчившись сидят люди в щелях, стоят в воде. Гарь, дым стелются по земле. Иногда воздух сотрясает дальний взрыв, и тогда все гадают, куда упала фугаска. А когда возникает тонкий свист, нарастая прямо над головой, а потом переходит в гнусный вой бомбы, все сжимается и смолкает, под ложечкой становится странно пусто.

И вот — взрыв. Мы живы, только осыпается земля из-под досок обшивки стен. Горят соседние дома, горят огромные по площади свинарники, видимо принятые с воздуха за склады. Мечутся с визгом, мелькая обгорелыми боками, свиньи. Солдаты растаскивают бревна. У входа в щель остановился солдат, распрямился, утер с лица копоть. «Ну, бабоньки, загорись этот дом — живыми не уйдете, имейте в виду!» Это наш-то дом! А вокруг все горит, трещит. Шум как от большого дождя. А воды-то как раз и нету. Не работают системы, как сказал солдат. Огонь воет! А кругом — одно дерево.

Кто-то кого-то зовет бежать на Мхи, там болота, там безопаснее. Мама не выдерживает, хватает меня за руку, мы выскакиваем наверх. Но за углом дома все небо вспыхивает фейерверком невиданных цветных пунктиров — с земли наверх, сверху вниз! Вся чернота ночи иссечена! Тяну маму назад: «Туда нельзя!» Почему-то мама подчиняется мне, и мы снова в щели, в воде. И так много часов. Как позднее оказалось, на Мхах по толпам людей поливали с воздуха пулеметы.

С рассветом, когда схлынули волны первого налета на город, после тяжелой дремоты скорчившись у стойки щели, наконец вылезаем наружу Утро потрясло тишиной и картиной разрушения. Прямо перед окнами, в которых частично уцелели стекла, простиралось огромное горелое пространство. В ясное небо струились синие дымы. Торчали печные трубы, огромные головни балок, стен. Красные языки огня долизывали остатки деревяшек. В гигантском догорающем кострище вдруг где-то обрушивалась головня и сноп искр взлетал с синими дымами вверх. Картина так ужаснула и потрясла, что много дней я не могла смотреть в окно, а выходя из дома, в страхе отворачивалась от оскаленных черных труб, головней. После первого налета мы с ребятами с интересом рассматривали треугольные прорези дыр в брусчатых стенах домов — следы осколков, залетевших в квартиры. Зияли воронки, куда-то ехали таинственные грузовики, крытые брезентом. Мальчишки сказали, что из-под брезента видели свесившуюся руку.

А потом были еще налеты. Ночами что-то горело, взрывалось. Прорывался, приходил очередной караван — снова бомбили город. Прятались уже не в щели, а в подвале старинного кирпичного дома.

И, как прошлую осень, снова поползли пароходы с детьми — вверх по Двине. Село Денисовка — родина Ломоносова. В сентябре еще тепло. Сотни детей в полях за трактором собирают колоски. Мешки колосков. Зерно не должно пропасть. А в лесу можно вволю поесть сладчайшей черемухи, крупной, как виноград, черной смородины, в полях полакомиться сладким турнепсом, похрустеть клубнями картошки. В Денисовке было интересно, но пришлось плыть в позднюю осень дальше, в Усть-Ваиньгу. Там с первым снежком и начали заниматься — в тесноте местной школы и в каких-то приспособленных помещениях. Вспоминая о летнем хрустком и сочном турнепсе, ели мучную затируху, соревнуясь в поисках жировых кружочков в супе: «У меня — три! А у меня — пять!» Пили травяной чай из гигантского двухметрового медного самовара с многочисленными медалями — и все с усатыми императорами! По реке пошло сало — круглые льдины с обтесанными краями, того и гляди, могла встать река внизу, у города.

На причале свистит ветер. Кто мог, набились в сторожку перевозчика, там буржуйка, натопленная до красноты. Пароходов ждали долго, тепло сморило. Открыв глаза, первое, что увидела — по ватнику хозяина сторожки ползли вши… Но выходить на ветер не хотелось. Добравшись, наконец, домой, остановилась в коридоре, поставив сумку. Маме сказала: «Можно, я тут разденусь, а ты одежку в комнату не неси…» мы были уже взрослые, нам было уже по одиннадцать лет! Память до сих пор хранит прикосновение к голове густого гребня и звук падающих на газету вшей…

И снова школа. И снова мы идем по адресам красноармейских семей. Нас там ждут с почтением и любовью.

От тех зим в руках и ногах осталось ощущение пронзающего холода, от которого сводит пальцы. А в них такой ценный груз — судок с обедом из столовой. УДП — усиленное дополнительное питание: крапивные щи и каша. «Умрешь днем позже» — УДП. Везти судочки надо издали. Трамвай скулит промороженными составами, громыхает железами, его продувает насквозь, а теплые вещи на мне из «подручных материалов». Все теплое осталось в Ленинграде. Зимой по карточкам дали отрез байки цвета хаки, получился сарафан, служивший не один год. Но цвет хаки мне был неприятен многие годы после войны.

В 42-м от отца передали посылочку с фронта: мыло, одеколон, пачечка печенья, пахнувшего мылом. Это были бесценные дары по тем временам. Самым большим лакомством в это время оказались мандариновые корочки, обнаруженные в шкафу. Довоенные, насушенные мамой для печений, наливок. Корочки выдавались мамой по лепестку в день — к чаю, который заваривали из сухого шиповника, в изобилии растущего дичком всюду.

Самолет наконец приземлился. Раньше об аэропорте в Архангельске и не слыхивали. Встречают коллеги. Дороги — асфальт! Разбросанные строения городских окраин. Сутолока промплощадок, труб — лежащих, стоящих. Колдобины на дорогах — это уже знакомое. Смотри-ка, какие улицы отстроили. Вот! Это уже знакомое с детства — обелиск, полярник с оленем, театр. Завтра же, в первую свободную минуту побегу смотреть. Через сорок с лишним лет. Есть на что!

А что это за погром у вас в городе? Тут — снесли, там — снесли, отличный был домик! А Поморскую как разорили! Что? Это к 400-летию города подготовка? А жаль, такие домики старинные были, славные. Универмаг на Поморской во время войны был чуть ли не самым крупным модерновым зданием, с огромными по тем временам витринами. Помню, под Новый 42-й год в нем без карточек продавались канцтовары и какие-то елочные игрушки. До сих пор храню три из них — серебряные стекляшки: шишечка, кувшинчик и грибок. Дочка и внуки знают: это особенные, «военные», из 42-го года!

Интересуюсь у архитектора — когда дома на Поморской сносили, рынок ломали, наверно, археологи поработали — старый ведь центр, есть что поискать с петровских времен, если мы, детишки, монеты находили и даже пистоль? Как, не работали археологи? Так-то мы относимся к истории. Жаль, а хотелось бы и заповедные зоны в городе иметь, купеческие дома оставить. Новая застройка? Проспект Энгельса? Не хуже и не лучше, чем у других, уж вы извините. А вот индивидуальное лицо потеряно. Судя по гравюрам, был когда-то град со своим узнаваемым лицом, своеобразный был город. Что вы говорите? В одну пятидесятую макет сделали? Центральной части? Непременно посмотрю, уж на это время выкрою.

К вечеру прошел дождь, солнце клонится за Двину, отражаясь на льду реки, на его стеклянистом насте, вот-вот спрячется в наползающую на него серьезную тучу. Трамвай довез до улицы Урицкого, как и в давние времена — трамвайное кольцо. Грустно, что вдоль берега снесли столько старинных домиков. Проезжая, посмотрела на АЛТИ — здание Лесотехнической академии, так страшно горевшее в дни войны в бомбежку, когда там был госпиталь. Здание стало как-то меньше, короче, но так же торжественно смотрит бронзовый Ломоносов в задвинские дали. Трамвай остановился на кольце. Прямо передо мной моя старая кирпичная школа. Вросла в землю, маленькая, а когда-то в ней укрывались от бомбежек, это был бастион. Кругом теснятся типовые пятиэтажки, «стекляшки» типовых магазинчиков. А вот и знакомые строения. Сорок лет, а как все, оказывается, помнится.

Оградуу тогдашнего педагогического института сняли. Кусочек институтского парка жив, жив и пруд, где ловили в 41-м головастиков. Парк открылся прямо на проспект. Асфальт! А то были тротуары — мостки из досок: на один конец встанешь, другим и по лбу можно было схлопотать. А под мостками — канавы, комарам раздолье было. Дорожка знакомо ведет вокруг здания института. Жив ли дом, уцелевший в первую бомбежку? Рядом, где были свинарники, — насыпь, грохочут поезда. Железнодорожный мост через Двину вышел прямо по тем памятным территориям.

Оглядываясь назад в детство, в юность, в зрелые годы, понимаешь, какая скудная была жизнь, даже при сравнительно устроенном по тем временам житье. Особенно после войны. Но из тех лет тянет каким-то людским теплом, чем-то трогающим душу, и это несмотря на то, что над теми годами висит мрак войны, многих захлестнувший намертво. Как люди все это выдерживали, те же военные годы. Где были силы? Бомбежки, карточки на хлеб и прочее, талончики «на жиры» по пять граммов, одежка, сооруженная из старья… А лица женщин, получивших лихую весть… оттуда.

Сегодняшнее поколение 20—40-летних имеют совсем другую начинку. Случись что-то крутое, перегрызут друг друга, задавят. Истинно русских добрых душ, сопереживающих, сочувствующих, найдется так мало. Старики или родившиеся задолго до войны, выжившие после нее, те, кто несет особый российский, в чем-то еще советский заряд, уходят. И какие силы их держали? И я была среди них, варилась в тех днях. И с изумлением вспоминаю о тех днях, довоенных, послевоенных. Для психиатров, психологов, социологов — все это еще непрочитанная книга, необъясненная суть человека. Но во все времена человек живет, выживает, радуется жизни, эмоциям, свету… и хочет лучшего для неизбежного во все времена потомства.

В определенном возрасте почти каждому человеку хочется почему-то заглянуть в свое прошлое, пройти по местам вчерашней жизни, посмотреть на людей, если они еще живы, перебрать, наконец, домашний архив… Что это? Недостаток эмоций в настоящей жизни? Нет! Скорее, в который раз желание сверить себя со временем, несущим тебя на хребте волны. А может быть, ты так и остался там, в далеком прошлом, — и ни с места? Может быть, с удовлетворением увидишь, что шагнул широко вперед и состоялся таким, каким и задумывал себя, каким видел свое будущее. Этот взгляд в прошлое позволяет оценить наконец и масштабы прошлых событий, увидеть их настоящую цену. Что-то забылось, что-то быльем поросло, что-то оказалось чрезвычайно важным, и оценить это можно только сейчас! Вот так же и Игорь оценивал свое прошлое, когда мы ездили по местам его Войны.

Так и мое детство в военные годы — тогда все было вне обсуждений, иначе быть не могло. Наш вклад во «взрослое» дело был прост и ясен, как дыхание. Но только из сорокалетнего далека можно удивляться силе духа, убежденности, что ли, ответственности детей, которые без понуканий, внушений, едва прожив десять лет, стояли рядом со взрослыми, делали нужное дело. Никто нас не призывал, не агитировал, не читал политинформаций, но мы знали — это касалось и нас! Мы не читали газет, радио было не в каждом домике, в кино попадали не часто, но больше всего нам нравились «Боевые киносборники». В нас это было «от корня», вроде бы само собой. Способны сегодняшние десятилетние принимать решения, действовать, подчиняться необходимости? Наверно, многие могут, но эта гигантская сила начинающегося человека чаще всего спит, действует лишь небольшой ее пласт — учеба. Развлечения — и все! Почему? Почему нужны экстремальные условия, чтобы все проявилось? Или мы просто не доверяем детям, ждем, когда можно будет с них спрашивать? Время может и проскочить. Когда уже и не спросишь, не отложится нужный пласт в сознании. Так-то!

Немногоо другом, о памяти. Когда мы с Игорем и дочкой ездили по его фронтовым местам, дочка с огромным интересом участвовала во всех его встречах с однополчанами, лазила по окопам бывших передовых, где воевал папа. Его рассказы были для нее огромным событием, оценить которое мы даже сразу не смогли. Дочка очень сожалела, что в свое время дедушка, тоже ветеран войны, не рассказывал о тех годах, о 41 — м, о боевых своих орденах — за что их получил. Тогда еще стеснялись «хвастаться», как казалось ветеранам. А сейчас уже его не расспросить…

А ниточка тянется из истории. Но во всех ли семьях знают о дедах, о прадедах. Горький вкус истории может передаваться только от живых к живым. А их все меньше… Книги? Кино? Лучше один раз услышать, увидеть ветерана!

Тропинка вывела за угол института. Дом — стоит! Врос в землю, покосился, маленький стал. Какая-то контора в нем. Входить не надо. Прах трогать не пристало, прах времени! А посмотреть можно. Заглянуть в щелочку, в далекое детство. Дом когда-то назывался «двухсоткой» — на двести студентов общежитие, а жили преподаватели. Была и «семисотка» — двухэтажное, деревянное — «под» конструктивизм, с затейливой планировкой. Где оно? Срыли? Сгорело? По нему прошла железная дорога с моста.

Хорошо, что весной вечера уже светлые. Вперед — по уличкам, переулкам. Вот еще одна памятная школа — там был госпиталь, там давали концерты раненым. А там еще одна школа, куда развели «мальчиков» и «девочек». Но и там, и там в школах учили кидать гранаты, разбирать трехлинейку, делать перевязки… Это в четвертом-то классе.

Дела служебные, командировочные, срочные, и все-таки бегом в дом культуры, где выставлен тот самый макет города XIX века — один к пятидесяти. Макет — в цветах и красках. Бог мой, красота-то какая. Колокольни, купола, монастырь какой необычный, а подворье у речного вокзала!.. Неужели это его остатки на площади? У причалов на набережной стоит «Святой Фока», рядом — плавучий кран, паровой, судя по трубе. И набережная с ряжами. В окошках домиков занавески, в комнаты заглянуть можно. А вот подошел и автор этого произведения, иначе не назовешь. Инженер, ветеран войны. Пенсионер. Увлекся. Огромный труд — материалы архивов, старинные открытки, переписка, отыскание старожилов. И т. п.

— Как же вы восстанавливали масштаб зданий, улиц, а тем более цвет застройки, куполов?

— Да вот архивы, старые открытки. Остатки цвета — при ремонтах. Осталось кое-что от XIX века.

— А церкви, купола?

— Открытки, архивы, книги…

Макет занимает огромную площадь — в длину метров двадцать, до полутора метров в ширину и две береговые улицы в глубину от реки. Площади, причалы, скверы, кабаки, фонари — все есть. А хорош был портовый город. Веселый, сказочный по силуэту, куполам, колокольням. А уж колоколами гудел, видно, знатно!

— «Святой Фока» откуда?

Оказывается, именно тут он швартовался перед полярным плаванием. Плавучий кран пригнали сюда англичане перед Первой мировой. Кран до сих пор работает в порту!

— Помогают вам, например, школьники?

— Сначала все сам, а теперь помощников много… Да как не помогать, год юбилейный, шутка ли, 400 лет городу исполняется!

В историю нужно заглядывать, и почаще. В свою ли, города ли, государства.