Ловля тритонов, или рассказ о том, как автор познакомился с Петровым и Васечкиным, а точнее, как Петров и Васечкин познакомились с автором

Дело было летом, когда Петров с Васечкиным отдыхали в лагере. Петров сидел около маленького прудика и напряженно вглядывался в мутную воду. Он хотел поймать тритона. Прибежал Васечкин.

— Здорово, Петров, — сказал он, задыхаясь. — А я тебя ищу. Ты чего делаешь?

— Ничего особенного, — раздумчиво сказал Петров, не поворачивая при этом головы. — Тритонов ловлю.

— Ну да? — поразился Васечкин. — А с чего ты взял, что они там есть?

Петров промолчал. Ответить на васечкинский вопрос ему было решительно нечего. Ниоткуда действительно не следовало, что в этой лужице должны водиться тритоны. Однако признаться в этом Петров не решился. Поэтому он поднес палец к губам и внушительно произнес «Тс-с-с», как бы давая этим понять, что сейчас не время что-либо обсуждать, потому что можно распугать тритонов.

Васечкин, моментально преисполнившись уважения к процессу, в свою очередь сделал Петрову знак рукой, означавший, что он полностью вошел в ситуацию, и тоже вперил свой взгляд в зеленоватую водицу.

Некоторое время оба молчали, уныло уставившись в прудик. Неизвестно, сколько бы они еще так просидели, потому что Петров, конечно, так никогда бы и не признался, что идея ловить тритонов в этом месте не имела под собой никаких оснований, если бы не Васечкин, которому первому надоело это сомнительное занятие.

— Они, наверное, все на дно залегли! — глубокомысленно заявил он.

И тут же, с легкостью переключаясь на другую тему, сообщил:

— Слышь, Петров, я тут книжку прочел классную! Про таких же парней, как мы с тобой. Два таких друга — Том и Гек. Классные ребята!

— Да знаю я, — без особого энтузиазма отозвался Петров, с сожалением отрывая взгляд от мутной воды, — читал. Чук и Гек, Гайдар написал. Ничего особенного.

— Лопух ты, Петров! — возмутился Васечкин и выразительно постучал себя по лбу. — Не Чук и Гек, а Том и Гек. Том Сойер и Гек Финн. И никакой не Гайдар, а Марк Твен. Темнота! Ты меня, Петров, просто удивляешь!

— Ну и что там эти Том и Гек? — полюбопытствовал Петров, пропуская мимо ушей последние слова друга.

— А то! Что приключений у них навалом! Индейцы там всякие, пираты, пещеры!.. И из дома убегали!

— Мы тоже из лагеря убегали! — заинтересовался Петров.

— Вот именно! — поддержал Васечкин. — Только про нас никто не пишет. В этом-то и проблема, ясно?

— Ясно, — на всякий случай ответил Петров, хотя суть проблемы представлялась ему пока весьма туманно.

— Короче, есть идея! — объявил Васечкин. — Надо, чтобы про нас тоже книжка была. Тогда все про нас знать будут. Нуда ни придешь, все сразу — ох! ах! — сечешь? Ты шевели мозгами-то!

— Секу! — с некоторой обидой сказал Петров, усиленно шевеля мозгами.

— И название уже есть классное! — продолжал развивать свою идею Васечкин.

— Какое?

— Приключения Петрова и Васечкина! Ну как?

— Оригинально! — одобрил Петров.

— Ну вот! — обрадовался Васечкин. — Полдела сделано! А представляешь, Старцева приходит в библиотеку, а ей говорят, вот рекомендуем: новая книжка — про Петрова и Васечкина. Представляешь, как она прибалдеет?

— Представляю! — осклабился Петров, живо представив себе прибалдевшую Машу Старцеву. — А что в книжке-то будет?

— Не боись! — внушительно сказал Васечкин. — У меня уже все продумано. Вот слушай!

Он извлек из-за пояса свернутую трубочкой тетрадь, разгладил ее, открыл и, прокашлявшись, торжественно провозгласил:

— Оглавление!

— Ну ты даешь! — искренне восхитился Петров, устаиваясь поудобнее.

— Глава первая, — продолжал Васечкин. — Петров и Васечкин на Диком Западе.

— Класс! — прошептал Петров.

— Глава вторая, — удовлетворенно кивнув, объявил Васечкин. — Васечкин на Луне.

— Почему это только ты на Луне? — возмутился Петров. — А я где же?

— Ты пока здесь, на Земле. Про тебя в следующей главе будет.

— А почему не в этой? — упорствовал Петров. — Я так несогласный.

— Да потому что не годится вдвоем на Луне. Нигде так не пишут. Например, «Незнайка на Луне» или Мюнхгаузен. Чего тебе эта Луна далась? Чего ты там забыл на Луне?

— Ничего я там не забыл, — обиделся Петров. — Только если эта книжка про нас, значит, должно быть и про меня тоже.

— Я тебе говорю про тебя дальше будет, в следующей главе! Чего ты завелся-то?

— Ничего. Ладно, давай следующую, — сдался Петров.

— Пока все, — сказал Васечкин, закрывая тетрадь. — Следующей пока нет. Я еще не придумал.

— Как это так? — озаботился Петров.

— А очень просто. Что я, папа Карло, что ли, сразу всю книгу писать! Хватит того, что я целых две главы написал. Ты вон пока еще ни одной не придумал.

— Ну хорошо, — хмуро произнеc Петров. — Ладно, давай читай!

— Чего читать? — удивился Васечкин.

— Как чего? — в свою очередь удивился Петров. — Главы читай. Петров и Васечкин на Диком Западе.

Васечкин прищурился и внимательно уставился на Петрова. Петров заерзал.

— Сколько лет я тебя знаю, Петров, — заявил Васечкин, выдержав внушительную паузу, — столько же не перестаю удивляться. Ты вообще что-нибудь соображаешь?

— Соображаю, — занервничал Петров, — а чего такого-то?

— А то! Чего я тебе читать-то буду? Я что, по-твоему, компьютер по изготовлению книжек? Сам знаешь, сколько я за сочинения получал! Это все еще написать надо! Я и так вон какую работу проделал!

И Васечкин потряс в воздухе драгоценной тетрадью.

— А-а, — сказал Петров. — Теперь понятно. А кто же писать-то будет? Я тоже не могу. У меня по русскому одни тройки.

— Тебя никто и не просит, — сказал Васечкин. — Есть тут у меня одна мыслишка. Помнишь, к нам в лагерь режиссер приезжал «Ералаш» снимать. Владимир Алеников. Всякие еще истории рассказывал смешные.

— Ну и что? — удивился Петров. — При чем тут режиссер Алеников? Он же не писатель. Нам писатель нужен.

— В том-то и дело, что он все свои «Ералаши» сам сочиняет. И другие истории тоже. Я справки навел. Я считаю, самый подходящий для нас человек!

— А где ж мы его возьмем? — озабоченно произнес Петров. — Он же больше не приедет.

— В том-то и дело, что приедет! — торжествующе объявил Васечкин. — Сегодня после обеда. Мне Бобкина сказала. Сам понимаешь, Бобкина все знает.

— Бобкина знает, — подтвердил Петров.

— Так что наше дело теперь с ним поговорить, с Алениковым. По-мужски, понимаешь! Сделать ему такое предложение, от которого он не сможет отказаться!

— Почему ты думаешь, что он не сможет отказаться? — усомнился Петров.

— Положись на меня! — усмехнулся Васечкин. — Все будет хоккей! Ладно, Петров, я пошел, а ты давай, тритонов лови! На обеде увидимся!

И он ушел. Петров проводил его долгим взглядом и уныло вернулся к своему занятию. Даже самому себе ему не хотелось признаваться в том, что шансы на появление тритонов в прудике практически были равны нулю.

Так он и провел там все время до обеда. Чем тогда занимался Васечкин, установить уже не представляется возможным, да это, впрочем, и не так важно. Важно, что после обеда в лагере появился я.

Я собирался снимать сюжет для киножурнала «Ералаш». Речь в нем шла о мальчишке, который категорически отказывался помогать дома по хозяйству, а на все просьбы бедной бабушки отвечал: «Пушкин посуду помоет! Пушкин уберет!» А затем, обнаглев, перешел и на других классиков — «Лев Толстой пропылесосит!» или «Гоголь посуду помоет!» Короче говоря, в один прекрасный день все классики неожиданно ожили и на само деле принялись пылесосить, мыть посуду, чистить картошку и так далее. Вернувшийся после игры в хоккей нагловатый подросток при виде живых классиков, выполнявших за него всю домашнюю работу, совершенно обалдевал и застывал, пристыженный, с открытым ртом.

Вот такая «ералашная» история. Мне нужно было найти для нее главного исполнителя — озорного сообразительного мальчишку лет десяти. Лагерные вожатые отобрали мне человек двадцать, и я сказал им примерно следующее:

— Вот что, ребята, я вам сейчас дам одно задание на всех. Вы сейчас будете не Петя, не Коля, не Вася. А вы все будете ХУЛИГАНЫ! Выходите по одному на эту полянку, а мы с моей ассистенткой Олей посмотрим на вас и решим, кто нам подойдет для съемок.

После этих слов мы с Олей отошли в сторонку, и я тут же понял, что поступил крайне опрометчиво, дав такое, мягко говоря, необычное задание. Ребята немедленно начали толкаться, плеваться, кривляться, короче, зрелище было отвратительное. Мы с Олей в ужасе переглянулись. И в этот момент я заметил Васечкина. То есть я тогда, конечно, не знал, что это Васечкин. Я просто обратил внимание, что этот аккуратный мальчик с отложным воротничком и глазками-пуговками ведет себя не так, как остальные. Он не шумел, не скакал, не кривлялся, а тихо стоял в сторонке, несколько скептически, я бы даже сказал печально, разглядывая своих товарищей, которые с воодушевлением выясняли, кто главный, а кто не главный, кто кому даст, а кто не даст.

Но вскоре Васечкину (который, как мы теперь знаем, долго стоять на одном месте не может) это надоело, и он подошел поближе, но не к своим приятелям, а почему-то к моей ассистентке Оле. Подошел и давай буравить ее своими глазками. Так, как будто он молоденьких девушек в жизни своей раньше не видел. Оля покраснела как помидор и шепчет мне еле слышно, одними губами: «Что мне делать?» А я ей также незаметно отвечаю: «Ничего, делай вид, что не замечаешь!» Оля тем временем еще пуще покраснела, однако старательно стала смотреть в сторону, мимо Васечкина. Но тут случилось следующее. Васечкин подошел к ней вплотную. Привстал на цыпочки, да как гаркнет ей в ухо, что было мочи: «Тетка, дай закурить!»

Оля, бедная, даже вздрогнула, а я не выдержал и покатился со смеху, потому что это действительно было очень смешно. Я понял, что я нашел своего героя.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил я.

— Васечкин, — ответил Васечкин. И поправился: — Петя. Я вас хочу кое с кем познакомить, — добавил он. — Вы не пожалеете!

— С кем же? — заинтересовался я.

— С моим другом Петровым, с кем же еще? — поразился Васечкин. И, повернувшись, заорал: — Эй, Петров! Поди сюда! Все в порядке!

Откуда-то из толпы вынырнул кругленький большеглазый Петров. Он приблизился к нам и застенчиво поздоровался:

— Здрасте!

Петров мне сразу понравился. Я думал, может он еще что-нибудь скажет, но он молчал. Продолжил разговор Васечкин.

— Мне надо с вами поговорить, Владимир Михайлович! — деловито начал он. — По важному делу!

— Ну говорите, — удивился я. — Что за дело такое?

— Отойдем в сторонку? — понизив голос, предложил Васечкин. — А то тут, знаете, очень много лишних ушей.

— Отойдем! — заинтриговано кивнул я.

Мы отошли за пригорок. Васечкин огляделся и, убедившись, что вокруг никого нет, горячо произнес следующее:

— Мы вам хотим предложить классное дело! Напишите про нас книжку. Про наши приключения. Книжка будет вот такая! — он поднял вверх большой палец. — Вы сразу станете знаменитым писателем. Что вам, плохо?

— Да нет, в принципе, неплохо, — согласился я. — Только можно я вам несколько вопросов задам?

— Можно, разрешил Васечкин.

— Во-первых, с чего вы взяли, что такая книжка будет кому-нибудь интересна? А во-вторых, почему вы решили, что надо именно про вас писать, а не про кого-нибудь другого?

Друзья переглянулись.

— Про кого ж еще! — усмехнулся Васечкин. — Про Сидорова, что ли?

— Ну хотя бы и про Сидорова.

Оба скептически покачали головами.

— Лучше нас вы не найдете! — уверенно заявил Васечкин. — Понимаете, в каждом классе, в каждом дворе есть такие же ребята, ну, что ли, свои Петров и Васечкин.

— Ну, не совсем такие, — вставил Петров.

— Ясно, что не совсем, — подтвердил Васечкин. — Таких больше нету. Мы самые, как бы Вам объяснить… — он поискал слово.

— Классные, — тихо подсказал Петров.

— Точно, классные! — обрадовался Васечкин. — Так что вы не прогадаете. Такую книжку все захотят прочесть, понимаете? А потом у нас название уже есть. Приключения Петрова и Васечкина. Ну как?

— Неплохо, — осторожно ответил я. — А что же у вас за приключения? Скажи, Петров?

— Приключения как приключения, — неожиданно смутился Петров. — Обыкновенные.

— Прямо-таки обыкновенные! — возмутился Васечкин. — Ничего подобного. У нас приключения знаете какие, — он опять поискал слово, — невероятные, вот!

Я не мог не улыбнуться. С каждой минутой мне все больше нравились эти двое мальчишек со своей наглой уверенностью в том, что их жизнь будет интересна всему свету.

— А может, так и назвать книжку, — предложил я, — «Приключения Петрова и Васечкина. Обыкновенные и невероятные.»?

— Класс!!! — заорали оба с горящими глазами.

— Полдела сделано, — объявил Васечкин. — Самое трудное — это название. Ну что я тебе говорил, Петров, — повернулся он к другу, — положись на меня!

Я понял, что речь идет обо мне, и решил немного остудить Васечкина.

— Давайте не будем торопиться, — мягко предложил я. — Во-первых, я еще не согласился, а во-вторых, расскажите мне для начала о ваших приключениях. Ну, а потом решим про все остальное.

На самом деле я немножко лукавил. Я уже понял, что ребята мне попались действительно, как они выражались, классные и никуда мне уже от них не деться.

— Ну так что, идет?

— Идет! — переглянувшись, кивнули Петров и Васечкин.

— А может, сначала пойдем тритонов половим? — неожиданно предложил Петров.

И эта фраза почему-то окончательно убедила меня в том, что я буду писать о них книжку. А когда они наперебой стали рассказывать мне свои истории, я понял, что, пожалуй, надо бросить все остальные дела и садиться за эту работу немедленно. Что, собственно, я и сделал. Сначала описал их приключения, а потом даже снял о них фильмы.

Я, кстати, очень волновался, когда первый раз показывал Петрову и Васечкину все, что о них написал. Ведь для меня они были не только героями, а в большой степени соавторами. Я даже вышел из комнаты, чтобы не мешать им читать. Иногда из-за закрытой двери до меня доносился одобрительный смех, и я облегченно вздыхал. Но вот наконец дверь открылась, и Петров деловито пригласил меня зайти.

Я вошел. Васечкин сидел за столом и смотрел на меня строго, как экзаменатор на нерадивого студента.

— Ну как? — поинтересовался я наигранно-веселым тоном.

— По-моему, не так уж плохо, — строго сказал Васечкин профессорским голосом. — Да вы садитесь, Владимир Михайлович, в ногах правды нет.

Я сел.

— Так, значит, вам понравилось? — робко спросил я, продолжая натянуто улыбаться.

Ребята переглянулись и вдруг покатились со смеху.

— Еще как! Класс! Потрясно! Чума! — орали они, не переставая хохотать.

Я понял, что меня просто разыграли.

— Только знаете что, Владимир Михайлович, — сказал Петров наконец, отсмеявшись, — кое-что меня все-таки заботит.

— Что же именно? — заволновался я.

— А как же «Петров и Васечкин на Диком Западе»? Этой-то истории так и нет!

— Точно! — подхватил Васечкин. — И «Васечкина на Луне» тоже нет! Как же так, Владимир Михайлович?

Я развел руками.

— Виноват, братцы! В эту книжку они не влезли, не поместились. Подождем до следующей, а?

Они переглянулись.

— Ладно, — сказал Петров.

— Будь по-вашему, — сказал Васечкин.

— А сейчас у меня одно предложение есть, — сказал Петров. — Пойдемте тритонов ловить! Я одно место нашел клевое.

И мы пошли ловить тритонов.

 

С чего всё началось

В 1-й «Б» пришёл новичок. Сев на указанное ему место, он начал доставать из портфеля учебники. Вдруг вокруг него замелькали горошины жёваной бумаги, а вслед шлёпнулась на парту записка:

Новичок оглянулся. За партой через ряд сидел, покровительственно улыбаясь, чемпион Петров.

Вдруг улыбка сползла с его лица, так как в глаз ему влетел большой кусок жёваной бумаги, и тут же шлёпнулась записка: «Петя Васечкин — любитель».

Петров уставился на Васечкина. Тот поднял обе руки в традиционном спортивном приветствии.

Так началась дружба Петрова и Васечкина.

 

Загадочное женское сердце

Ну и пусть смеются. Могут хоть животики надорвать. А только это всё от зависти. Что мы с Петровым такие друзья. Нас ничем не разольёшь. Горошко ехидничает, что мы даже в Машку Старцеву вдвоём втюрились, чтобы никогда не расставаться. Ладно, ладно. Ехидничать всякий может. А сам небось за Людкой Яблочкиной бегает в одиночку и со скуки умирает. Потому что кто на неё, кроме него, посмотрит: она же рыжая и вся в веснушках-конопушках. То ли дело Маша…

Я, честно говоря, и сам не сразу заметил, какая она. А Петров, как выяснилось, сразу, с первого класса, на неё глаз положил, только он в себе всё держал, стеснялся. И вправду, у нас раньше с этим делом строго было. Чуть что — засмеют. Я и сам, например, над Горошко всегда хихикал, в том смысле, что он за Людкой Яблочкиной бегает. Но то Горошко, а тут лучший друг. Я повторяю, он хоть и сразу в Машу втюрился, можно сказать, с первого нашего Первого сентября (это он мне сам потом признался, как, говорит, увидел, так будто в столб головой врезался, и искры из глаз посыпались, прямо как первомайский салют!), но про это целых три года никто не догадывался. Даже я, не говоря уже о самой Маше. А открылось всё вот как.

Дело, как сейчас помню, было в конце третьего класса. Машу как раз сандружинницей выбрали. Она тогда сама себе сумочку сшила с красным крестом и полумесяцем и стала её через плечо носить. И такая гордая была, не подступись. А ещё ко всем придираться начала: то ей не так, это не этак. Одним словом, никакого житья с самого, можно сказать, утра. Потому что, как только приходишь в школу, так и начинается. Я уже и раньше вставать стал, чтобы первым в класс попасть, но всё напрасно. Школу только открыли, а Машка уже тут как тут — торчит у дверей класса. И сразу же: покажи руки, покажи шею, покажи уши, почему не причёсан, почему ногти не подстриг?! И так каждый день. Причём ко мне одному придирается. Просто никакого житья от неё не стало.

А тут, смотрю, что-то и Петров раньше других в школу зачастил. Сначала я подумал, из солидарности, как настоящий друг, а потом вижу, не в этом дело. В школу-то он приходит, а в класс не идёт, хотя всё у него в полном порядке, и Машка на него ноль внимания. А он встанет у окна и глаз с неё не сводит. Ну, тут я наконец и заметил. Что-то тут нечисто, думаю. Решил понаблюдать.

День наблюдал, два наблюдал, а на третий понял, так и есть — втюрился Петров. Надо же. И в кого? В Машку. А она отличница и придирала. Чего он в ней нашёл? И главное, глаз от неё не отрывает! Ну, думаю, если я заметил, то скоро и все заметят, и будет бедному Петрову тоскливо не только в классе, но и во всей школе. И тут мне его жалко стало — всё-таки лучший друг. Ну и решил ему помочь.

Чего ты, говорю, Петров, всё на неё смотришь? Чего в ней хорошего? А он вздыхает, как паровоз, вот-вот дым из него повалит. Мне его ещё жальче стало. Ничего, говорю, не дрейфь, Петров, прорвёмся. Ты только не вздыхай так громко. А он ещё громче вздохнул и говорит: «Какая разница? Вздыхай не вздыхай, а она всё равно ноль внимания!» Что правда, то правда. У человека, может быть, вулкан в груди извергается, целый Везувий, а Старцевой всё до лампочки. А ещё сандружинница называется. Ей по должности положено первую помощь оказывать, а она только и знает «уши покажи, руки, шею»… А у человека, может, температура сорок один да ещё с десятыми, может, никаким градусником её и не измеришь. А ей хоть бы хны. И такое зло меня взяло. За Петрова обидно.

А как помочь ему — не знаю. И ещё больше злюсь. Так разозлился, что даже на Петрова кричать начал. Ну чего, кричу, стоишь? Пошли в класс! А он стоит и глазами хлопает. Сколько его знаю, он всегда, когда думает, глазами хлопает. А так как думает он медленно, то и получается, что он почти всегда ими хлопает. Постоял он так, похлопал-похлопал и говорит: «Нет, не пойду! Ты иди, а я ещё тут постою!» И снова на Машку уставился. Ладно, говорю, стой. Может, чего и выстоишь. Ну а сам в класс пошёл.

А Машка конечно же тут как тут. Привязалась. И руки ей покажи, и шею выверни, и ушами похлопай. Нет ли там пыли? Нету, говорю, с утра стряхивал! И тут меня вдруг осенило. Как громом ударило. Я даже в класс прорываться перестал. Чего я там не видел? Ладно, говорю, Старцева, пойду себя в порядок приводить. А сам прямиком к Петрову. Тот, где стоял, там и стоит, куда смотрел, туда и смотрит. Ладно, говорю, кончай переживать. Сейчас она, как миленькая, на тебя внимание обратит! А он говорит: «Быть того не может!»

Ещё как может, говорю. Ты, говорю, Петров, пойди вымажись как следует! Она к тебе так пристанет — не отвяжешься!.. Гляжу, оживился Петров. Не сразу, но всё-таки начинает до него моя идея доходить. Глазами больше не хлопает, нос поднял, и рот до ушей. «А что вымазать?» — спрашивает. Мажь уши, говорю, чтобы сразу заметно было. Вижу, колеблется Петров. «А может, лучше руки?» — спрашивает. Ну как знаешь, говорю, и с разбегу лечу в класс.

Так на полном ходу мимо Старцевой и промчался.

Машка, конечно, такого номера не ожидала, так и застыла с открытым ртом. А когда пришла в себя, то и говорит: «Ну и хулиган же ты, Васечкин!» Ладно, ладно, думаю, пусть чего хочет говорит, а я уже в классе. Попробуй меня отсюда выгнать. Сел я на своё место и жду, что дальше-то будет, когда она измазюканного Петрова увидит. Лишь бы, думаю, он бы посильнее вымазался.

В общем, вижу, идёт Петров. Как на казнь. Голова поднята, а в глазах такое, что ни в сказке сказать ни пером описать. Пришёл и встал. Стоит и на Машку не смотрит. А та говорит: «Ты чего, Петров, встал на проходе? У тебя руки всегда чистые! И уши! И шея! Можешь не показывать! Проходи давай!» А он стоит, чуть не плачет и на меня смотрит. Так, знаете, жалостливо. А я чего могу? Я ж предупреждал, чтобы уши мазал — сразу в глаза бы бросилось, а так…

Короче, подошёл он ко мне, сел рядом, лицо в ладони уткнул и сопит. А мне, главное, его утешить нечем!

Словом, повздыхал он, повздыхал и полез в портфель за учебником, а руки при этом от лица убрал.

Гляжу: что такое? У него на лице какие-то буквы отпечатались, на всю щеку. Только прочитать я их не могу, так как они задом наперёд отпечатались. Вот, думаю, теперь бы он Машке на глаза попался. Да где там, она опять в его сторону даже не смотрит. Одно слово, невезучий. А Петров в это время, ничего не подозревая, тем же манером еще два раза за лицо схватился, и у него эти буквы снова и снова отпечатались. В три ряда.

Тут уж я не утерпел и захохотал. А он обиделся и спрашивает: «Чего ржёшь? А ещё друг называется!» А я смеюсь, остановиться не могу. Тут он ещё больше обиделся и говорит: «Ах, раз ты так, Васечкин, то я с тобой дружбу заканчиваю! Можешь от меня отсаживаться куда хочешь! Мне же легче будет. А то вечно придумываешь всякое, а я расхлёбывай. И вообще у тебя уши грязные. И нос! И шея!»

Во, завёлся! Такого от него я не ожидал. Тоже друг, чуть что — сразу обзываться. А ты, говорю, на себя посмотри! Он: «Это ещё зачем? Что я, себя не видел?» Нет, говорю, ты уж посмотри, а сам его к зеркалу тяну. Он упирается, но я всё равно не отстаю. Кое-как дотащил, хоть он и здоровей меня раза в два. Гляди, говорю, любуйся!

Глянул он в зеркало и остолбенел. Стоит и глазами хлопает. Тут и я в зеркало глянул. А там Петров с глазами нараспашку. И ещё вдруг вижу, что в зеркале буквы на свои места встали. Я и прочёл. И не только я, а все, кто рядом был: и Герка Скворцов, и Вовка Сидоров, и Горошко, и Люда Яблочкина.

А написано там было: «Я тибя люблю».

Никто тогда не понял, что к чему, а я сразу догадался: это он, вместо того чтобы уши вымазать, на руках у себя написал. Мол, Маша, когда проверять их у него будет, прочтёт и всё поймёт…

А она тут как тут, легка на помине. «Что это, — говорит, — Петров, ты себе на лице понаписывал? А ну, марш умываться! Это всё Васечкин на тебя плохо влияет!»

Чуть что — сразу Васечкин. Думал, хоть теперь от меня отстанет, так нет. Про Петрова тут же забыла и ко мне привязалась: чтобы, мол, это было в последний раз, иначе, мол, она вопрос поднимет на совете отряда, и что с неряхами бороться надо, и что я дурное влияние на бедного Петрова оказываю, и всё такое прочее.

А он, бедный, стоит и глазами хлопает. Хлопал, хлопал, а потом плюнул себе на ладонь с остервенением и давай тереть! Тёр, тёр, потом за лицо принялся. Да куда там — только чернила по всему лицу размазал.

Тут я не выдержал и захохотал, а за мною все остальные. Все, кроме Петрова и Маши. Она посмотрела на меня, будто первый раз видит, и говорит: «И не стыдно? А ещё друзья называетесь. У друга, можно сказать, беда, а ты сам первый смеёшься!»

И пошла себе.

Подумаешь! Тоже мне воспитательница!

Только Петров тогда на меня сильно обиделся. Даже долго после этого со мной не разговаривал. Почти целый урок. Я уже и так к нему, и этак, а он ни в какую. А потом меня к доске вызвали, а я, понятное дело, ни в зуб ногой. Ну, тут он не выдержал и давай мне подсказывать. Лучше бы он и дальше молчал. Потому что он мне такого понаподсказывал, что Ирина Андреевна мне сразу двойку вкатила. А заодно и Петрову, чтоб мне обидно не было.

«Ну вот, — сказал он, — так всегда. Ты, Васечкин, кашу заваришь, а мне расхлёбывать!» Чудак-человек! Я-то тут при чём?! Мне что, пятёрку, что ли, поставили?

В общем, мы помирились. Потому что у нас всегда так. Как бы ни ссорились, всё равно потом миримся.

Вот и тогда, когда мы Машу укрощали, все думали, что навсегда рассоримся, а мы — как ни в чём не бывало. Дружим и дружим. Короче говоря, на этот раз мы решили, что каждый сам будет думать, как Маше понравиться, то есть, вернее, как её укротить. Петров сам по себе, а я сам по себе. Ну, первый, естественно, я придумал, потому что Петров пока сообразит — год пройдёт. То ли дело я. Через час план был готов!

Вот представьте себе такую картину: допустим, идёт Маша из школы, а ей дорогу преграждают хулиганы. Человек пять или шесть, а может, даже восемь. И все здоровые, как Петров, или даже ещё здоровее. Загораживают они, значит, ей дорогу и домой не пропускают. И вдруг! Откуда ни возьмись появляюсь я! Не спеша подхожу к ним вразвалочку. Руки, естественно, в карманах. Потом медленно всех оглядываю и лениво так, сквозь зубы, спрашиваю: «Надеюсь, парни, вы шутите?» Один из них, самый здоровый, конечно, страшно удивляется: «А это ещё кто? Откуда взялся?» Я же абсолютно спокойненько: «Живу я тут, понимаешь!» Ну, он уже нервно: «Давно не получал, пацан? А ну дуй отсюда, пока цел!» А я ещё спокойнее: «Я удалюсь только в сопровождении вот этой юной леди!» — и такой изящный жест в сторону Машки. А она, естественно, стоит ни жива ни мертва и на меня во все глаза смотрит.

Тут кто-нибудь из этих хулиганов на меня замахивается, а я специальным приёмом его через себя — раз! — другого следом — бах! И начинается месиловка. Они, конечно, всем скопом на меня наваливаются и, кажется, вот-вот одолеют. Но тут я как закричу: «Яйа!» — и разбрасываю их во все стороны.

Представляете? Они все лежат, а я стою, можно сказать, из последних сил, и на разбитых губах у меня — улыбка.

Тут Маша, конечно, бросается ко мне и говорит: «Спасибо, Васечкин. Я и не подозревала, что ты такой. Тебе не больно?» А я так слегка покачиваюсь, но, превозмогая боль, говорю: «Пустяки! До свадьбы заживёт!» — и снова покачиваюсь.

Тут она подставит своё плечо, обнимет меня за пояс и скажет: «Васечкин, давай я помогу тебе дойти до дома!» И мы с ней вот так и пойдём, она — бережно меня поддерживая, а я — слегка прихрамывая….

Здорово? Вот и я говорю, классный план. Главное — стопроцентный! Только где этих самых хулиганов раздобыть? Думал я, думал и, как назло, ничего придумать не мог. Ну, наконец, не выдержал и рассказал всё Петрову.

Петров, ясное дело, говорит, здорово! Ну и голова же у тебя, Васечкин! Мне бы такого ни за что не придумать. Давай вместе, говорит, караулить, когда на Машку хулиганы нападут. Тут мы вдвоём как выскочим!..

Ну вот, рассказывал ему, рассказывал, объяснял-объяснял, а он так ничего и не понял. Это, говорю, сколько ждать придётся, а вдруг они никогда на неё не нападут? Чего им на неё, в самом деле, нападать? А как же, спрашивает, тогда быть? Что-то, говорит, я тут ничего не понимаю. Откуда же тогда хулиганы возьмутся? В том-то и дело, говорю, с бухты-барахты они ниоткуда не возьмутся. С ними договориться надо. С хулиганами, удивляется Петров, как это с ними договариваться? С ними бороться надо! Ох, горе моё! Доходит до него, как до жирафа! Семь потов с тебя сойдёт, пока ему объяснишь.

Понимаешь, говорю, хулиганы нужны не настоящие, а понарошку. Я буду знать, что они не хулиганы, а Маша нет! Понял? Вижу, ничего он не понял. Я опять объясняю: вот, например, говорю, ты хулиган! «Какой же я хулиган?» — возмущается Петров. «Понарошечный!» — ору я. И вот ты, допустим, понарошку на Машу нападаешь, только она думает, что взаправду. И пугается. А тут появляюсь я и понарошку тебя швыряю специальным приёмом. А она думает, что взаправду, и говорит: «Какой ты герой, Васечкин!» Понял?

— А! — обрадовался Петров. — Тогда другое дело. Только я не понял: кто хулиганами-то будет?

Ты, говорю, сам и будешь. И ещё кто-нибудь!

Нет, говорит, Васечкин, делай что хочешь, только я не буду.

А ещё друг, говорю, в таком пустяке помочь не можешь! Эх ты!..

В общем, пристыдил я его.

Покряхтел Петров, покряхтел, а потом: ладно, говорит, помогу.

Вот и хорошо, говорю, один хулиган уже есть! А где остальных взять? Ну, лиха беда начало. За большую перемену ещё шестерых насобирал из других классов. Пообещал им по две порции мороженого. Впрочем, долго их уговаривать не пришлось. Идея сразу всем понравилась. Там же на большой перемене и генеральную репетицию провели. Как они Машу окружают, как я появляюсь. Они все свои слова выучили. А я так мужественно произнёс свои последние слова: «Пустяки! До свадьбы заживёт!», что мне даже все зааплодировали.

Короче, к концу уроков всё было готово. Так что, когда Маша из школы вышла, все уже стоял и на своих местах и ждали. И как только она через сквер пошла, тут они все повыскакивали и окружили её.

Она, как я и хотел, испугалась.

Дальше тоже всё пошло по задуманному. Я эффектно так подошёл откуда ни возьмись.

«Надеюсь, — говорю, — парни, вы шутите?» А у самого руки в карманах и вид самый ковбойский.

Генка из шестого «А» спрашивает: «А это ещё кто? Откуда взялся?» Тут я так небрежно, сквозь зубы: «Живу я тут, понял?»

Здорово вышло, даже самому понравилось. Ну, и Генка не подкачал. Как самый настоящий хулиган, мне он ответил самым хулиганским образом: «Давно не получал, пацан? А ну дуй отсюда, пока цел!»

Я ему сам чуть не зааплодировал. Но сдержался и, как ни в чём не бывало, продолжаю: «Я удалюсь только в сопровождении вот этой юной леди!» И так спокойно на Машку показываю, а она стоит ни жива ни мертва и на меня во все глаза смотрит. И Петров тут же глазами хлопает. Всё на Машку пялится, оторваться не может. Ну, я его в бок толкнул, чтобы он очнулся, подмигнул и специальным приёмом его как жахну, а потом как заору: «Яйа!» От меня все просто шарахнулись. И — врассыпную. Только Петров лежит, как убитый. Он, конечно, сам упал, я до него только чуть-чуть дотронулся. Классно подыграл. Молодец!

Я ему опять незаметно подмигнул: начинай, мол. Петров, как и договаривались, застонал. Хорошо застонал, как настоящий раненый. А я стою себе скромненько и жду того, что в таких случаях положено, то есть благодарностей…

Что я могу ещё сказать? Так она на меня никогда не смотрела. Глазами будто насквозь прожгла, а потом говорит: «Ну и хулиган же ты, Васечкин!» И как бросится к Петрову. Первую помощь ему оказывает, гладит, успокаивает, а сама чуть не плачет, всё переспрашивает: «Тебе не больно, Петров?»

Это ему-то, хулигану! Я, признаться, даже растерялся. А когда пришёл в себя, было уже поздно. Петров скрипнул зубами и, с трудом улыбнувшись, произнёс: «Пустяки! До свадьбы заживёт!»

В точности как я, когда героя репетировал.

А Машка ему тем временем своё плечо подставила, за пояс обхватила и говорит: «Пойдём, Петров, я тебе помогу до дома дойти!»

И пошли: она его так бережно поддерживает, а он слегка прихрамывает…

А я стоял, смотрел им вслед и думал, прав мой папа: женское сердце — это загадка. И ответа на эту загадку нет.

Мы, конечно, с Петровым опять поссорились. Надолго. Наверное, целых шесть уроков молчали. И пять перемен. А потом не выдержали. Потому что у нас всегда так: как бы ни ссорились, всё равно потом помиримся.

 

Укрощение строптивой

 

Петров

Чуть что — так сразу Петров. Как будто я эту кашу заварил! Васечкин вечно придумает, а Петров отвечай! И потом совсем я не собирался никого укрощать — не такой у меня характер. А Васечкин пристал — укрощай и укрощай! А какой из меня укротитель? Мне в цирке куда больше клоуны нравятся. Но разве от Васечкина отвяжешься, когда он себе что-нибудь в голову вобьёт?.. Он любого заставит сделать по-своему! Это же Васечкин!

Вот я и укрощал Машу, хоть и не такой у меня характер. А как это было, пусть он сам рассказывает… Хватит с меня!

 

Васечкин

Ну Петров! Если бы не я, он бы вообще с места не двинулся! Сидел бы себе спокойно и глазами хлопал. А что он всё на характер сваливает — чепуха! Нет у него никакого характера. Это надо же придумать — втюриться в Машку Старцеву, в отличницу. Такое только Петрову могло в голову стукнуть. Ему, если что втемяшится, ничем не выбьешь!..

В общем, стал Петров худеть. День худеет, два худеет, а тут как раз у нас контрольная по русскому. Тут всё и началось…

Алла Иванна ещё только собралась диктовать, а я смотрю, Петров уже что-то пишет и, главное, старается при этом изо всех сил. Только я подумал, что бы это могло значить, как он точку поставил, листок из тетрадки вырвал и вчетверо его сложил. Я даже прочитать не успел. Хотел его спросить, чего это он там насочинял, как диктант начался, и не до того мне стало, потому что, если диктант, тут уж гляди в оба. Я и глядел. Одним глазом к Машке Старцевой, другим — к Вовке Сидорову, который хоть и самый маленький в классе, но тоже отличник.

Короче, чего там Петров с этим сложенным листком дальше делал, я не видел. Только вдруг, смотрю, к Машке на тетрадку шлёпается точно такой же листок и весь правильно написанный диктант собой закрывает… Ох, думаю, Петров, нашёл время. А Машка листок развернула и тут же накрыла его тетрадкой, чтоб Алла Иванна не заметила. И я опять ничего прочесть не успел. Поэтому, что там Петров написал, только он и Машка знают. Вот пусть они и рассказывают…

 

Маша Старцева

Мой папа всегда говорит, что если взялся за дело, то делай его на «отлично». По-моему, это очень правильно, потому что некоторые, вместо того чтобы учиться, все норовят списать…

Вот, например, Васечкин. Как от него тетрадку ни закрывай, а он всё равно умудрится подглядеть. Хотя сам первый голосовал, когда мы на пионерском собрании постановили не списывать и не подсказывать. Я так и знала, что это до первого диктанта…

И точно. Так и случилось. Только Алла Иванна начала диктовать: «Пришла лиса к зайчику и говорит…» — как чувствую, Васечкин у меня каждое слово списывает. А это не по-честному! Я уже и так сяду, и эдак, мне даже Алла Иванна замечание сделала, чтобы я не ёрзала, а с Васечкина все как с гуся вода.

А Алла Иванна дальше диктует: «…и говорит: „Послушай, косой, у тебя — никого, у меня — никого, будем жить вместе!..“»

В общем, только я это написала, как на тетрадку мне и упала эта записка. А Васечкин тут как тут, нос свой любопытный всюду суёт. Накрыла я записку тетрадкой, а потом потихонечку вытащила, прочла следующее:

Люби миня как я тибя и будим верные друзья!

И подписи нет.

Кто бы это, думаю, мог написать? Сидоров? Нет. Он же самый маленький в классе. Горошко тоже не мог, он за Людой Яблочкиной бегает… Может, Герка Скворцов? Нет, он, кроме своих морских свинок, никого не видит!.. А может, Васечкин? Да нет, этому лишь бы списать… А может, всё-таки Горошко?

Тут мне снова Алла Иванна замечание сделала, чтоб я не вертелась! Вечно от этих мальчишек одни неприятности.

И главное, хоть бы без ошибок писали, а то в одном предложении три ошибки. Исправила я их и внизу двойку поставила.

Тут Алла Иванна подошла к Петрову и заглянула к нему в тетрадь.

— Ну-ка, Петров, иди к доске! — сказала она.

 

Петров

Вот так всегда, чуть что — сразу Петров. Что, больше никого нету? Тридцать два человека в классе, а как к доске, так почему-то Петров… Ну, делать нечего, я и пошёл. В конце концов пришёл. Стал. Стою. Алла Иванна говорит: «Напиши-ка нам, Петров, это предложение: „У тебя — никого, у меня — никого, будем жить вместе!“».

А чего его писать, я его в тетрадке написал. Но я спорить не стал. Взял мел и пишу себе потихоньку. Чего спешить? Не такой у меня характер… Только вдруг чувствую, кто-то меня зовёт шёпотом. Оглядываюсь — Васечкин! Что у него, думаю, случилось? А?

 

Васечкин

Нет, пока он писал, всё было ничего. У Петрова вообще-то аккуратный почерк. Вот он им не спеша и вывел:

У тибя — никого, у миня — никого, будим жить вместе!

Я только было собрался перекатать это к себе в тетрадку, но тут по привычке глянул к Машке и обалдел. У неё это предложение совсем не так написано, хотя тоже красивым почерком. Что тут делать? Друг всё-таки… А как ему сигнал подать, когда он к тебе спиной стоит и восклицательный знак выводит? Я его тихонечко и стал звать. Петров наконец услышал и оглянулся, но толку от этого никакого. Я ему уже по-всякому подмигиваю и пальцем показываю, а он, как стоял, так и стоит столбом, только глазами хлопает.

Ну, тут Алла Иванна Машку к доске вызвала: мол, пойди, Старцева, исправь. А та рада стараться, так и полетела к доске, прямо как Плисецкая в «Анне Карениной», что на днях по телику показывали. Подлетела она, значит, к доске, на Петрова вообще не смотрит, а сразу ошибки исправлять. Одно слово, отличница! А Петров — да чего тут говорить! — Петров уставился на неё, будто в музее… Эх, глаза бы мои не видели!

 

Маша Старцева

Исправила я «миня», «тибя» и «будим», Алла Иванна меня похвалила: молодец, говорит, Маша, садись. Села я на место, а сама думаю, где-то я уже эти ошибки видела… Разворачиваю записку, так и есть — и ошибки те же, и почерк. Ага, думаю, попался! Ну, Петров, держись!

В общем, пишу я дальше диктант, а сама всё думаю, что бы такое Петрову ответить… Чтобы не приставал! Думала, думала и придумала. Вырвала листок из тетрадки и написала:

Ты, ПИтров, сначала писать научись правильно!

Потом сложила листок вчетверо и сверху подписала:

ПИтрову

 

Петров

Мне эту записку Люда Яблочкина отдала. Я прочёл. Ладно, ладно, думаю. Не очень-то и хотелось… Прекрасно проживу без неё и без дружбы её телячьей. У меня, между прочим, Васечкин — друг! Я бы с ним всюду пошёл: и на каток, и в разведку… И вообще, с ним всегда интересно. Он такое придумает… Так что обойдусь как-нибудь. Плакать не буду. Не такой у меня характер…

 

Васечкин

Стою я на перемене возле окна и провожу опыт. Сквозь лупу на лист герани солнце концентрирую. Интересно, будет он завтра больше других листиков или нет?

Короче, опыт провожу, а тут, значит, ко мне Петров подходит, и лица на нём нет. Вот-вот заплачет. И записку протягивает. Прочитал я записку раз, ничего не понял, хотел ещё раз прочитать, но вдруг вижу — Петров куда-то уставился, глаз отвести не может. Смотрю, в конце коридора Машка Старцева чего-то Люде Яблочкиной на ухо шепчет, а сама в нашу сторону смотрит и хихикает. Тут я сразу всё и понял. «Она?» — спрашиваю. И по Петрову вижу, что она. Такое меня зло взяло. Брось ты её, говорю, Петров, она же отличница. Но, вижу, не доходят до него мои слова. Стоит себе и глазами хлопает. Но я не сдаюсь. Пошли, говорю, в живой уголок, кроликов выпустим. Интересно, упрыгают они или нет? Ноль внимания. Нет, говорит, что-то не хочется. А я не отстаю. Друг всё-таки. Тогда давай, говорю, пищалку в тряпку засунем. Которой с доски стирают! Вот смеху-то будет!

Опять мимо. Не реагирует Петров, только вздыхает, как паровоз. Тут уж я не выдержал. Воображала, говорю, хвост поджала и под печку убежала. А под печкой крокодил воображалу проглотил! Ну, вижу, ожил Петров и на дыбы. «Это кто воображала?» — кричит. И на меня прёт. Ну, я вижу, человек не в себе, чего с ним связываться.

Машка, говорю, кто же ещё. Ладно, Петров, привет! Мне пора. А ты стой. Учись писать правильно!

И пока он пыхтел и думал, что бы мне ответить, я в класс убежал — пищалку в тряпку заворачивать…

 

Маша Старцева

Следующий урок был урок рисования. Сан Саныч вошёл в класс, поздоровался и, увидев, что доска грязная, сам начал стирать писанину Петрова. Но тут тряпка в руках у него запищала. Васечкин, будто только этого и ждал, как заржёт на весь класс прямо у меня над ухом. Явно его рук дело. Нужно на классном собрании поговорить о хулиганском поведении Васечкина, вот что я подумала.

А Сан Саныч тем временем достал из тряпки маленькую резиновую куколку-пищалку. Что же, говорит, отлично, это и будет наша сегодняшняя модель. Нарисуйте-ка мне эту куколку!

Ну, какое-то время все рисовали, а потом Сан Саныч подошёл к Петрову, посмотрел на его рисунок и говорит: «Гм… знакомые черты! Странно, Петров, раньше я в тебе таланта портретиста не замечал!»

 

Петров

Ну вот опять, чуть что — так сразу Петров! Сам не понимаю, как это у меня получилось, рисовал куколку, а вышла вылитая Маша. Это потому, что я рисовать совсем не умею. Что я, виноват? Не всем же быть художниками. Чего тут делать? А Васечкин мне и говорит: «Ладно, Петров, я тебе помогу!» Выхватил у меня рисунок и быстро пририсовал Маше усы, а внизу подписал:

МАШКА-ПРОМОКАШКА

Я и глазом моргнуть не успел, как он всё это ей подсунул. А она поглядела на рисунок, скомкала и бросила назад на нашу парту и при этом ещё посмотрела на меня уничтожающе и пальцем у виска покрутила…

Ну вот, думаю, теперь всё кончено. Помог мне друг Васечкин. А он меня в бок толкает. Держи, говорит. А сам какую-то книгу подсовывает. Называется «Укрощение строптивой». «Что это ещё такое?» — спрашиваю. «Это — гениальный Шекспир, — шепчет он, — учебник жизни! Так мой папа говорит моей маме. Так что учись жить!»

— В смысле? — спрашиваю я его, потому что, честно говоря, ничего не понял.

— Укрощать её будешь. Понял? — заявляет Васечкин.

— Понял! — говорю, хотя на самом деле опять ничего не понял… Потому что если бы я тогда всё понял, то сразу бы отказался укрощать. Не такой у меня характер…

 

Васечкин

А чего тут понимать? С девчонками иначе нельзя. Эх, жаль не я в Машку втюрился, я бы ей показал. А с Петрова чего возьмёшь, тюфяк тюфяком, хоть и здоровый. Я его уже и так и эдак учил, и Шекспира с ним вместе вслух читал, и репетировал. Целый вечер на него убил, а ему как об стенку горохом. Ни поклониться как следует не может, ни монолог произнести. Но кое-как всё-таки научил его кое-чему. Самое трудное было поклоном овладеть, но и это в конце концов одолели.

В общем, на следующий день встретились мы с Петровым пораньше и стали караулить Машку в сквере, через который она всегда в школу ходит. Видим, идёт. Петров сразу же в кусты полез. Ну, думаю, упустим. Собрал я все силы и как толкну его! Такое ускорение ему придал, что он из кустов как ракета вылетел…

 

Маша Старцева

…и как медведь прямо мне на ногу. А у самого вид какой-то странный. Ты чего, спрашиваю, толкаешься, Петров? А он молчит и глаза вытаращил. Хотела я дальше идти, а он вдруг как крикнет: «Могу!..» — и замолк. Чего ты можешь, Петров, спрашиваю. А он всё своё «могу!» твердит и руками как-то странно разводит… Тут из кустов Васечкин высунулся, тоже тут как тут, думает, я его не вижу. И прямо, как на уроке, Петрову подсказывает. «Могу тебе я, Маша…» — шепчет.

Тут я разозлилась и говорю: «Петров, может, ты мне дашь пройти?» А он вдруг как руками замашет, да как заорёт: «Могу тебе я, Маша, врезать так, что ты об этом долго помнить будешь и сразу перестанешь быть строптивой!» Потом он застыл на минуту, перевёл дух и снова замахал руками, но теперь я уже поняла, что он так старинный поклон изображает. Ну, ты, говорю, Петров, совсем! И дальше пошла…

 

Петров

Покрутила она пальцем у виска и ушла. Тут Васечкин из кустов выскочил и ну меня по плечу колотить. «Молоток, — говорит, — Петруччо! Всё идёт хоккей! Теперь ей, главное, есть не давать! Помнишь, как в книжке?»

Помнить-то помню, только не по душе мне всё это. Не такой у меня характер… И Машу жалко. Она вон какая худенькая. Но разве Васечкина переспоришь, если он себе что-то в голову вбил? Вздохнул я и пошёл укрощать дальше…

 

Васечкин

Чего мне это стоило — и не спрашивайте. Но не останавливаться же на полпути. Эх, мне бы на место Петрова! Он, конечно, хоть и здоровый такой, но, как Люда Яблочкина говорит, «неинициативный»!

В общем, пока я его уговаривал, опять чуть было не опоздали. Но хоть в чём-то повезло. Прибегаем в буфет и видим — поспели в самый раз. Машка только-только взяла в буфете стакан молока, положила пирожки на тарелку и теперь шла к столу.

Чувствую, самое время действовать, а Петров опять застыл как памятник и ни с места.

Машка уже к столу подошла, всё на него аккуратненько поставила, из карманчика салфеточку белоснежную вынула, на коленях расстелила… Так противно, сил нету! Одно слово, отличница!

А Петров всё глаз от неё оторвать не может. Стоит и любуется, балда! А чего тут любоваться, ведь съест всё сейчас! Ну, я не выдержал и снова как толкну его!..

 

Маша Старцева

Но на этот раз я уже была начеку. Как только Петров с Васечкиным появились в буфете, я бдительность повысила и за каждым их шагом наблюдала. Поэтому, когда Васечкин толкнул Петрова, я тут же отодвинулась и ноги под стул спрятала. Но Петров с разгону подлетел к моему столу, схватил мой стакан с молоком и, не успела я опомниться, выпил его залпом! Потом схватил мои пирожки и в два приёма засунул их в рот… Я просто онемела от такого нахальства. Сижу с салфеткой на коленях и смотрю, как он мои пирожки прожёвывает и глотает. Потом наконец пришла в себя и спрашиваю: «Ты что, Петров, заболел?»

 

Петров

А как я ей могу ответить, когда у меня рот пирожками набит. Поэтому я, вместо того чтобы отвечать, стою и жую изо всех сил. А она аккуратно сложила салфетку, вытерла ею рот, хотя ничего и не ела, и ушла. А в мою сторону даже не взглянула. Ну, как ей теперь объяснишь, что это всё не я придумал, а Шекспир вместе с Васечкиным? Сам бы я ни за что такое не сделал. Не тот у меня характер. А Васечкин уже опять меня по плечу хлопает. Всё идёт по плану, говорит. Считаю, ты её уже частично укротил! Ещё немножко, говорит, осталось. Только теперь давай уж сам. Проявляй инициативу! Чего я за тебя всё время думаю? Ты же книжку прочёл! Вот и действуй!

Легко сказать, действуй! В общем, пришёл я в наш пустой класс, думал, думал, большая перемена уже на исходе, а я ничего, кроме как подложить Маше на сиденье кнопку, не придумал. Ну и подложил. В последний момент, перед самым звонком на урок…

 

Васечкин

Вбегаю я в класс прямо перед носом у Инны Андреевны, а у Петрова такой вид, как будто его варили в кипятке: красный как рак и пот градом. Это значит, он что-то придумал. Для него думать — всё равно что для меня кирпичи таскать.

«Ну, чего, — спрашиваю, — придумал?» — «Ага, — радостно кивает, — придумал».

А урок, между прочим, уже начался, и Инна Андреевна, наша классная, вдруг говорит: «Опять вы, Петров и Васечкин, болтаете! Нука, Петя Васечкин, поменяйся быстро местами с Машей!»

Эта воображала, конечно, тут же заныла, что не хочет с Васей Петровым сидеть. А этот балда, вместо того чтобы стоять и тихо радоваться, что так вышло и можно будет Машку целый урок укрощать, вдруг тоже заявляет, что и он с Машей Старцевой сидеть не хочет.

— Балда! — говорю. — Соглашайся! Всё нормалёк!

А он стоит, глазами хлопает и рожи корчит…

 

Петров

Ну да, как же, «нормалёк»! Там ведь у Маши на сиденье кнопка! А Васечкин уже книги свои схватил и так и норовит туда сесть. Я ему мигаю-мигаю, а Инна Андреевна говорит: «Дискуссий на эту тему мы устраивать не будем! Ну-ка, быстро пересели! Маша, меняйся с Петей местами!» Ну, что тут делать? В общем, поменялись они местами. Инна Андреевна говорит: «Садитесь!» И…

 

Маша Старцева

…Васечкин тут же вскочил как ужаленный, да как закричит. Инна Андреевна спрашивает: «Что с тобой, Васечкин?» А он отвечает, что, мол, ничего, а у самого на глазах чуть ли не слёзы. Что бы это могло значить? — думаю. Глянула на сиденье, а там кнопка. Тут я всё сразу и поняла, опять эти петровские штучки. Ох, и надоел же он мне! Посмотрела я на него, а на него и смотреть-то жалко, тоже чуть не плачет, хотя ни на какую кнопку не садился. Нет, думаю, сам он до такого додуматься не мог, не такой у него характер. Тут без Васечкина не обошлось. А раз так, то и поделом Васечкину. Не копай другому яму. Не по-честному это потому что!

 

Васечкин

Ладно, ладно. Пусть скажет спасибо, что не я её укрощаю. А Петров такой недотёпа, всё у него шиворот-навыворот получается. Вот она и пользуется этим, ходит неукрощённая как ни в чём не бывало. А Петров всё худеет. Уже на себя не похож.

Терпел я, терпел и не вытерпел, не мог я больше спокойно смотреть на то, что она с Петровым делала. И чего он в ней такого нашёл? Вот чего я не мог понять. Уж я на неё и так смотрел, и этак… Ну, хоть убей, Машка-промокашка! Одно слово, отличница! А Петров ничего слышать не хочет, только худеет и глазами хлопает.

Ну, ладно, говорю, чего для друга не сделаешь! А ля гер, как а ля гер!..

 

Петров

Чего? Чего? Васечкин всегда выкопает какую-нибудь иностранную поговорку. А то, что другим это непонятно, ему наплевать. Пришлось три раза переспросить, прежде чем он перевёл.

«На войне, — говорит, — как на войне! Поговорка такая у французов. Давай сюда книжку. Я сам пойду! А то ты опять что-нибудь такое же придумаешь!»

При этих словах он поморщился и потёр себя ниже спины. Про кнопку вспомнил. Потом раскрыл книгу и начал освежать в памяти бессмертного Шекспира. При этом он шевелил ушами, морщил лоб, а руками выделывал такие замысловатые движения, что я даже испугался, как бы он их не вывернул.

Но тут как раз в конце коридора появилась Маша…

 

Маша Старцева

…Смотрю, Петров и Васечкин стоят возле самого выхода у окна. И Васечкин руками размахивает, ну точь-в-точь как Петров утром, только ещё сильнее. Ну, думаю, теперь и этот с ума сошёл. И точно, как увидели они меня, Петров бочком, бочком к выходу и спрятался за дверью, а Васечкин зачем-то ещё раз глянул в большую книжку, захлопнул её и со всех ног бросился мне навстречу.

Только до меня он не добежал, а, поскользнувшись на линолеуме, растянулся на животе. Я хотела помочь ему подняться, а он вдруг сам вскочил, да как заорёт на меня: «Царапка котик!» А эхо в глубине пустого коридора отозвалось: «Котик, котик, котик!»

И тут вдруг Васечкин замолк и как-то странно начал на меня смотреть. Смотрит и смотрит. Ну прямо как Петров… Что это с ними всеми? — думаю. Может, заболели? Может, это эпидемия какая-нибудь заразная? Ещё неизвестная науке… Я ведь всё-таки сандружинница. Так что я его спрашиваю: «Ты что, Васечкин? Ты нездоров? Чего ты на меня уставился? Какой ты сегодня странный, Васечкин…»

 

Васечкин

Ещё бы не странный! Это надо же! Сказал бы мне кто, ни за что бы не поверил, что такое бывает. А всё Петров виноват. Это я от него заразился. Ведь ещё утром ничего не было. Мы же с ней четыре года в одном классе учились. Какой от неё прок? Разве что списать? А так одно слово — Машка-промокашка! Воображала! Отличница! А тут вдруг… И угораздило же меня. Другу решил помочь! Вот, думаю, сейчас класс покажу. А потом как грохнулся, тут всё и началось. Может, это от сотрясения? Только поднялся и собрался ей монолог врезать: «Царапка котик! Но всё же котик! Все говорят, что котик мой хромает!..» Тут надо было ей со всех сил на ногу наступить, сам по телику видел, а потом этак с сочувствием сказать: «Ах, злые люди!» Только чувствую, ничего я этого сделать не могу, а стою дурак дураком, прямо как Петров… И самое главное, неожиданно понимаю, что он в ней нашёл… Ведь красивее девчонки я за всю свою жизнь не видел! Что же это делается? Может, болезнь какая, вроде гриппа. А что, если лекарства от неё ещё не придумали? Что же, так всю жизнь мучиться? Что бы, думаю, для неё сейчас такое хорошее сделать? Может, перочинный ножик подарить? У него всё равно одно лезвие сломано…

А Маша всё говорит что-то, только я ничего не слышу, потом прошла мимо, как по воздуху проплыла, а я за ней, как на верёвочке привязанный. Ничего себе, думаю, укротили… А всё Петров!

 

Петров

Вот так всегда, чуть что — сразу Петров. Как будто это я придумал Машу укрощать! Теперь сами видите, не тот у меня характер. Но от Васечкина я такого не ожидал. Ни за что в жизни. То есть когда он пошёл за ней как привязанный, я просто обалдел. А когда они мимо прошли, я ещё минут пять соображал и глазами хлопал, а уж только потом за ними побежал. А Маша шла, ну, как по воздуху плыла, и мы за ней, вдвоём, плечом к плечу, как настоящие друзья. Ведь мы с Васечкиным не разлей вода, как говорится, всегда вместе: и на каток, и в кино, а надо будет — и в разведку…

 

По закону Архимеда

Итак, приключения! Одно это слово заставляет сильнее биться мальчишеские сердца. Да и взрослые тоже. Звон отточенного клинка, манящий мрак бездны, бешеная скачка верного скакуна — всё это с детства притягивает нас.

Скучные, с тоскливым выражением в глазах сидели Петров и Васечкин дома, друг против друга за столом. Только что они надували щёки и с шумом выдыхали воздух, гоняя таким способом по столу сложенного из бумаги зверя, с тем чтобы загнать его на сторону противника. Наконец победил Петров, зверь свалился под стол с Васечкиной стороны, и друзья печально уставились друг на друга, понимая, что от судьбы не уйдёшь.

А дело было в том, что учительница истории Раиса Бенедиктовна задала 4-му «Б» подготовить совместный доклад о жизни великого математика и физика древности Архимеда. «Учитесь учиться самостоятельно!» — заявила им Раиса Бенедиктовна.

— Ну ладно, — сказал Васечкин, потягиваясь и вставая из-за стола, — учиться надо! А то ещё, пожалуй, завтра вызовут!

Зевнув, он побрёл по комнате, тщетно пытаясь обнаружить в ней что-нибудь новенькое. Но всё в этой комнате — увы! — было ему очень хорошо знакомо.

— Так что там дальше про Архимеда? — уныло спросил он Петрова.

Петров потянулся за книжкой.

— А дальше Архимед открыл закон Архимеда, — сказал он.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал Васечкин без всякого интереса.

Он подошёл к окну и стал дышать на стекло.

— Архимед открыл этот закон при погружении в ванну, — объявил Петров.

— В ванну — это хорошо! — задумчиво сказал Васечкин, рисуя пальцем ванну на запотевшем стекле. — Но вообще-то я этот закон знаю!

— Ну? — поразился Петров.

— Ага. По закону Архимеда после сытного обеда полагается поспать! — И Васечкин широко зевнул. — Так?

— Не совсем, — сказал Петров, продолжая чтение. — «Эврика!» — воскликнул Архимед, что означало «я нашёл!».

— Чего же он там в ванной нашёл? — спросил Васечкин, подходя к радиоприёмнику.

— Открытый Архимедом закон гласил: «Тело, погружённое в жидкость, теряет в весе столько…» — продолжал читать Петров.

Но дальше уже Васечкин ничего не слышал, поскольку по радио в это время женский голос говорил:

— Дорогие ребята! Продолжаем наш концерт по заявкам. Следующее наше письмо мы получили от Пети Васечкина из четвёртого «Б» класса… — Васечкин резко включил радио на полную мощность, — 25-й школы.

«Дорогая редакция! — пишет нам Петя Васечкин. — Прошу вас исполнить песню из моего любимого фильма „Белое солнце пустыни“!».

Васечкин гордо посмотрел на восхищённо смотрящего на него Петрова.

— «Мы с моим другом Васей Петровым очень любим этот фильм и хотим быть похожими на его героев!» — продолжал диктор.

— Ну ты даёшь! — прошептал Петров.

— «Я лично, — пишет нам Петя, — говорило радио, — хочу быть похожим на красноармейца Сухова, а мой друг Петров больше похож на Саида».

Петров изумлённо посмотрел на Васечкина. Тот сделал вид, что не заметил его взгляда.

— Дорогой Петя! — сказало радио. — Очень хорошо, что тебе нравится красноармеец Сухов. Желаем тебе успехов в учёбе! Передаём для тебя и твоего друга Петрова песню из кинофильма «Белое солнце пустыни», «Ваше благородие, госпожа удача!..».

И действительно, зазвучала хорошо знакомая и любимая всеми песня. Петров молча встал и начал решительно собирать свои вещи.

— Ты чего? — спросил Васечкин, который удобно расположился послушать песню.

Петров хмуро молчал и сосредоточенно доставал из-под стола закатившийся куда-то карандаш.

— Обиделся, что ли? — занервничал Васечкин. — Подумаешь! Ну, просто к слову пришлось. Написалось так, понимаешь?

— Я-то понимаю, — сказал наконец Петров глухим от обиды голосом. — Я всё понимаю. Ты, значит, у нас похож на Сухова, а я — на Саида.

— А чего тут такого? — защищался Васечкин. — Ты вон большой, сильный, а я маленький… — сказал он, но тут ему стало обидно за себя и он добавил: — Но умный. Слушай, пойдём в «Марс», посмотрим лучше ещё разок… Ну его, этого Архимеда! Помнишь, как Саид нож метнул? — И Васечкин показал, как это сделал Саид.

Но Петров и глазом не моргнул.

— Ты, значит, умный? — ещё больше обидевшись, спросил он. — А я, значит…

Дальше он не договорил. Возмущение его было столь велико, что у Петрова просто не было сил продолжать. Он резко повернулся и вышел, хлопнув дверью.

Васечкин растерянно посмотрел ему вслед.

В кинотеатре «Марс» шёл фильм «Белое солнце пустыни». Петров стоял в очереди за билетами на очередной сеанс. Когда до окошечка кассы осталось совсем немного, Петров оглянулся и неожиданно увидел Машу. Маша тоже увидела Петрова, однако никак не проявила этого.

— Эй, Маша! — закричал Петров. — Иди сюда!

Маша было заколебалась, но тут как раз прозвенел звонок, оповещавший о начале сеанса, и она решилась и подошла к Петрову.

— Здравствуй, Петров, — с опаской поздоровалась она.

— А я стою, — затараторил обрадованный Петров, — смотрю — ты идёшь! Вот так встреча!

Дальше он не знал, о чём говорить, и замолчал.

— А ты, Петров, что, доклад про Архимеда уже подготовил? — прервала неловкую паузу Маша.

Петров смутился.

— Ладно, бери билеты! — распорядилась Маша, поскольку очередь уже подошла.

Когда Петров и Маша выходили из кассы, они столкнулись с подбегавшим Васечкиным. Васечкин никак не ожидал увидеть их вместе и поэтому совершенно не нашёлся, что сказать.

Петров же, в свою очередь, сделал вид, что его не замечает, равно как и Маша, правда, уже совсем по другой причине. Таким образом они невозмутимо прошествовали мимо Васечкина, который оторопело проводил их взглядом, а затем скрылся в кассе.

В кинозале погас свет. Начался фильм.

— Ты в который раз смотришь? — спросил Петров Машу, устраиваясь поудобней. — Я — в четырнадцатый!

— А я в первый, — сказала Маша.

— Не может быть! — поразился Петров. — Ну ты даёшь!

— Отстань, Петров! — сказала Маша. — Мешаешь.

Через ряд позади них ёрзал на своём месте Васечкин, тщетно пытаясь понять, о чём они разговаривают.

— Смотри, — шептал тем временем Петров, показывая на шагающего по экранной пустыне Сухова, — сейчас он Саида найдёт.

— Чего найдёт? — не поняла Маша.

— Ну, Саида. Его Джавдет закопал! Он на меня похож!

— Дурак ты, Петров! — сказала ничего не понимающая Маша.

На экране тем временем Сухов действительно нашёл Саида.

— Гляди, — опять зашептал нисколько не обидевшийся Петров, — сейчас он его откопает! И будь здоров!

— Отстань, Петров! — сказала снова Маша. — Не мешай смотреть!

Петров насупился. Обиженно замолчал.

А на экране события развивались. Сухов отправился за подмогой к таможеннику Верещагину.

— Смотри, — не выдержал Петров, — он ему сейчас прикурить бросит. Динамит. Он прикурит, а потом как рванёт! Со стариков шляпы послетают! — И Петров изобразил руками взрыв динамита.

— Петров! — возмутилась Маша. — Ты мне на уроках всегда мешаешь, ещё и здесь смотреть не даёшь!

— Мешаете смотреть, граждане! — раздался вдруг замогильный голос над ухом у Петрова.

Это Васечкин, свернув рупором газету, решил вмешаться в ход событий.

На этот раз возмутились уже зрители.

— Дорогие ребята, мы вам, случайно, не мешаем? — язвительно заметил мужчина в шляпе.

— Надо сообщить куда следует! — сказала сидящая рядом с ними дама.

— Вот видишь, — зашипела Маша, — всё из-за тебя!

Но Петров уже больше ни на что не обращал внимания. Открыв рот от напряжения, он заново переживал события в своём любимом фильме.

Тем более что действие на экране становилось всё драматичней. Запертый Суховым Абдулла попросил свою любимую жену Гюльчатай принести воды.

— Сейчас он переоденется! — не выдержал Петров.

Маша отчаянно делала вид, что не слышит его.

— Видишь, — продолжал Петров, — ты думаешь, это Гюльчатай? А это не Гюльчатай! Ты думаешь…

— Я думаю, — металлическим голосом сказала Маша, тщетно ища взглядом свободное место, — что ты мешаешь мне смотреть!

— Говорят же тебе, Петров, не мешай! — опять раздался над петровским ухом голос Васечкина, которому тоже ужасно хотелось рассказать Маше, что будет происходить дальше.

— Нет, вы только подумайте! — снова возмутилась сидевшая сзади дама. — Пускают в кинотеатр чёрт знает кого!

— Что хотят, то и делают! — туманно подтвердил мужчина в шляпе.

Но в это время на экране события достигли такого драматизма, что все: и Петров, и Маша, и Васечкин, и мужчина в шляпе, и даже дама, сидящая рядом с ним, — так увлеклись происходящим, что в зале стало очень тихо.

— Держись, Сухов! — кричал Верещагин, разбрасывая бандитов на катере и готовясь запустить мотор. — Я иду! Петруха с тобой, Фёдор?

— Нет больше Петрухи! — отвечал Сухов из огромной цистерны, в которой он оказался запертым вместе с женщинами Востока. — Убил его Абдулла! Не запускай мотор, Верещагин! Не запускай мотор!

Но Верещагин не слышал, он запускал мотор на катере и вёл его к берегу спасать Сухова и сражаться с Абдуллой.

— Он взорвётся! Точно взорвётся! — вдруг не выдержала Маша, чисто по-женски заламывая руки и не отрывая от экрана горящего взгляда. — Что же делать?!

Петров, которому уже давно было не до комментариев, мучительно взглянул на Машу и беспомощно развёл руками.

Раздался взрыв.

Маша закрыла лицо руками.

Петров молча страдал.

Васечкин мужественно закусил губу.

Тем временем банда Абдуллы предприняла новую атаку на цистерну, собираясь поджечь её. Ситуация становилась для Сухова всё безнадёжней.

И Маша, гордая, всегда невозмутимая Маша, окончательно потеряла всё своё привычное хладнокровие и со слезами на глазах шептала, забыв обо всём:

— Что же делать?! Что же делать?! Они же их сожгут!!!

И тут Петров, который, к слову говоря, совершенно не выносил женских слёз, вдруг понял, что если он сейчас не поможет Сухову, то помочь уже будет совсем некому.

И он вдруг в одну секунду оказался рядом с Суховым.

Сухов, который в это время находился внутри цистерны, вдруг обнаружил рядом с собой ранее незнакомого ему Петрова. Но удивляться было некогда.

— Вылезаем, товарищ Сухов! — горячо заговорил Петров. — Я вас прикрою! Вы с той стороны спрыгнете — и к Саиду! А за женщин не беспокойтесь, бандитов я задержу!

— Спасибо тебе, Василий! — сказал Сухов, вылезая вместе с Петровым на поверхность цистерны.

— Не стоит! — скромно ответил Петров. — На моём месте так поступил бы каждый!

Маша в тёмном кинозале порозовела от гордос ти за Петрова.

А Васечкин, мучаясь от того, что так недооценил своего друга, сидел бледный от волнения, готовый в любую минуту прийти ему на помощь.

Петров тем временем вытащил из кармана рогатку и вступил в бой. И, надо сказать, очень вовремя. Потому что к цистерне, собираясь поджечь её, уже скакал один из бандитов с горящим факелом.

Петров прицелился, выстрелил и попал ему в глаз. Бандит взвыл, выронил факел и хотел было скакать обратно, но не успел — лассо, брошенное мощной рукой Саида, сбросило его с лошади.

Маша в зале зааплодировала.

Васечкин сжал кулаки.

А Петров продолжал бой. Всё сильнее наседали бандиты. Они уже подбирались к нему со всех сторон. Но Петров умело отбивал атаки, с поразительной меткостью стреляя из своей верной рогатки.

Всё шло вроде бы хорошо, но вдруг Петров нахмурился. Рука его, в очередной раз полезшая в карман за камушком для рогатки, оказалась пустой.

Петров быстро вывернул оба кармана. В них ничего не было. Петров поискал вокруг взглядом, пытаясь найти что-нибудь пригодное для стрельбы.

Увлечённый этими поисками, он совершенно не замечал, что за его спиной к нему уже подбирается очередной бандит.

И тут Васечкин не выдержал.

— Держись, Петров! — на весь зал заорал он и в тот же миг оказался на экране рядом с Петровым.

Васечкин, очутившись на цистерне около друга, не терял ни секунды. Он быстро вытащил из кармана нехитрое устройство для пускания мыльных пузырей, знакомое всем, кто когда-либо увлекался этим достойным занятием.

Он поднёс игрушку ко рту, повернулся к приближавшемуся бандиту и сильно подул. (Надо сказать, что сделано это было очень вовремя, поскольку бандит уже занёс над Петровым руку с кинжалом!)

— А-а-а-а-а-а! — заорал бандит, роняя кинжал и хватаясь за глаз, в который угодил мыльный пузырь. — Щиплет!!!

Васечкин же продолжал дуть, и, конечно, очередной пузырь попал бандиту в другой глаз.

Тот, закрыв от боли глаза руками, потерял равновесие и с грохотом свалился с цистерны вниз, где и остался лежать, оглушённый падением с такой высоты.

— Раз! — сказал Васечкин, открывая собственный счёт.

Он вынул из другого кармана вторую такую же игрушку, протянул её Петрову, и оба стали изо всех сил дуть, посылая мыльные пузыри навстречу лезущим со всех сторон врагам.

— Два! — считал Васечкин. — Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь!

Бандиты падали вниз, как груши с дерева. Цистерна постепенно обволакивалась облаком из мириад разноцветных мыльных пузырей.

— Молод-цы! Молод-цы! — скандировала Маша в кинозале. К ней присоединились и остальные кинозрители.

Но не всё, к сожалению, шло так, как хотелось бы нашим героям.

Хитрый Абдулла всё-таки подобрался к цистерне с горящим факелом и поджёг её.

И теперь языки пламени поднимались всё выше. Ещё немного, и они уже достигнут Петрова и Васечкина. Но друзья продолжали мужественно сражаться. Отступать им было некуда. Вокруг них бушевало море огня, а рядом с ними был открытый люк, где по горло в воде стояли раскрепощённые женщины Востока, с надеждой глядя на своих юных защитников.

Маша, бледная от волнения, вскочила с места. Её осенило.

— Эврика! — закричала она. — Прыгайте! Прыгайте внутрь!!!

Но за пылом боя Петров и Васечкин на расслышали спасительных Машиных слов. Из последних сил дуя в мыльные устройства, они пытались затушить пламя.

— Вспомните закон Архимеда! — кричала Маша. — Ар-хи-ме-да!!!

И весь зрительный зал, с волнением следивший за ходом событий, подхватил и начал скандировать вместе с Машей:

— ЗА-КОН!!! АР-ХИ-МЕ-ДА!!! ЗА-КОН!!! АР-ХИ-МЕ-ДА!!!

На этот раз Петров с Васечкиным услышали.

— Закон Архимеда! — сказал Васечкин. — Чего-то там с ванной было?

Петров напрягся.

— Вспомнил… — неуверенно сказал он, — жидкость, погружённая в тело… нет, тело, погружённое в жидкость…

— Ну же!.. — торопил его Васечкин, так как языки пламени уже подбирались к его ногам.

— Ну же! — шептал Сухов, непрерывно стреляя.

— Помни закон! — сказал Саид, ловко метнув нож в очередного бандита.

— Не помню! — в отчаянии выдохнул Петров.

И тогда Маша, которая уже не могла оставаться в бездействии, в одно мгновение оказалась на экране рядом с ними.

— Как вы могли забыть?! — воскликнула она, закрываясь рукой от огня. — Ведь объём жидкости, вытесненный телом, равен весу тела, погружённого в жидкость!

— Эврика! — заорал Васечкин.

И все трое взялись за руки и, закрыв глаза, прыгнули внутрь цистерны.

Зрительный зал от волнения вскочил на ноги.

Приподнялся на колено Сухов, приложив руку к козырьку выцветшей фуражки.

Как статуя застыл на своём жеребце Саид, не сводя с цистерны горящего взгляда.

И даже хитрый Абдулла на секунду замер в ожидании.

И произошло удивительное. Вода, вытесненная нашими героями, выплеснулась из цистерны, потекла по её стенкам и затушила огонь.

Зрительный зал облегчённо уселся на место.

Покрасневший от злости Абдулла с револьвером в руке бросился вверх по лестнице на крышу цистерны. Он уже почти добрался до верха, но в это время его окликнул голос Сухова:

— Абдулла, я здесь!

Абдулла оглянулся, и тут его и нашла меткая пуля красноармейца Сухова.

Оставшиеся в живых бандиты бросились врассыпную.

— Если встретишь Джавдета, — говорил, прощаясь, Сухову Саид, — не убивай его. Он мой!

— Хорошо! — отвечал Сухов, в свою очередь прощаясь с Саидом и собираясь в обратный путь, к своей милой Катерине Матвеевне.

И когда в зале зажёгся свет и наши герои — Петров, Васечкин, Маша, — встав со своих мест, оказались рядом, то под звучавшую с экрана музыку они услышали последнее письмо Сухова домой.

— Дорогая Катерина Матвеевна! — писал Сухов. — А ещё хочу сообщить Вам, что намедни побывали тут у нас двое друзей — Петров и Васечкин. И с ними милая барышня Маша. Положа руку на сердце, доложу Вам, дорогая Катерина Матвеевна, что если бы не они, то, пожалуй, не писать бы мне Вам больше писем. На сём пока с Вами разрешите проститься, кланяюсь Вам до следующего раза, преданный Вам Фёдор Сухов.

Наши друзья вышли из зала и медленно пошли рядом по улице, как люди, сделавшие одно большое и хорошее дело.

— Спасибо тебе! — сказал Петров Васечкину, отдавая ему приспособление для пускания мыльных пузырей.

— Чего там! Не стоит! — отмахнулся Васечкин, пряча игрушку в карман.

— Эх вы, Архимеды! — сказала Маша.

— Ох, Маша! — вздохнул Васечкин.

— Ладно, ладно! — сказал Петров.

 

Классная игра

Ну что я, виноват, что ли, что у меня голова так устроена? Что вечно в нее всякие идеи лезут!? Вот Петров жалуется, что я придумываю, а ему достается. Между прочим, это неправда. Потому что мне тоже попадает. Я, кстати, сколько раз давал себе слово — ничего такого больше не придумывать, но только так не получается. Потому что все само собой происходит. Я вроде как и ни при чем. Как будто кто-то меня за руку тянет.

«Ты сначала подумай, Васечкин, а потом делай!» Так Инна Андреевна говорит, наш классный руководитель. А я отвечаю, что в том-то все и дело, что я сначала думаю, потому что если б я не думал, то ничего бы мне в голову и не приходило. А Инна Андреевна на это говорит, что надо не один раз подумать. Так ведь тогда еще хуже получается, если не один раз, потому что чем больше я думаю, тем больше мне всяких идей в голову лезет. А они, между прочим, почему-то не всем нравятся.

Ну, это я так, как говорится, к слову. Я-то ведь вот чего хотел рассказать. Знаете такую игру «Замри!»? Нет, не слыхали? А зря. Классная игра, между прочим. У нас одно время вся школа в нее играла. Потому что она очень заразная. И играть просто. Если тебе крикнули «Замри!», значит, стой и не шелохнись, пока не скажут «Отомри!» Вот и все правила.

Скажете: подумаешь, чего тут интересного?.. А вот в том-то и дело, что не все понимают, как играть, чтобы по-настоящему весело было. Потому, что, для того чтобы почувствовать, какая это классная игра, нужно терпения набраться, Тут ведь в чем фокус? Чтобы классный момент подстеречь! Ну, когда там кто-нибудь куда-нибудь спешит, например, или, наоборот, просто отдыхает, может быть, расслабился, а тут — хоп! Улавливаете? Учительница, скажем, его о чем-то спрашивает, а он вдруг замирает, как статуя, и ни гугу. Ни пошевелиться не может ни слова сказать. Потому что такой закон игры Вот тогда действительно можно со смеху помереть.

Или вот у нас ещё такой случай был.

Играли наши в футбол с 4-м «А». Я-то лично футбол не очень люблю, но поболеть пришел. Только нашим чего-то тогда не везло, им уже два гола забили, а они ни одного. А вратарем у нас был Вовка Сидоров. В этом-то, по-моему, и была ошибка. Потому что Сидоров самый маленький в классе. Поэтому в воротах, которые он защищал, слишком много места пустого образовалось.

Но это я так, к слову, как говорится. Не об этом речь.

Короче, вижу я, дело плохо, ну и подошел поближе, чтобы Сидорова, значит, морально поддержать. Смотрю, к нашим воротам через все поле Мишка Рогожин несется. Одного обвел, потом другого. Прет прямо как танк. И выходит с Сидоровым один на один.

Ну, Сидоров, понятное дело, занервничал, мечется в этих воротах, не знает, в какой угол прыгать. Тоже мне вратарь! Сейчас, думаю, нам точно третий гол влепят. То есть, с одной стороны, так ему, Сидорову, конечно, и надо. Чтобы не задавался особенно. И перед Машкой Старцевой не выпендривался. Это ведь он из-за нее во вратари напросился. А с другой стороны, обидно — все-таки наша команда проигрывает.

Вот тут-то мне в голову и стукнуло. Осенило, можно сказать. Высунулся я из-за ворот и как крикну Рогожину: «Мишка! Замри!!!»

Он уже, понимаете, Сидорова практически обыграл, тот уже не в тот угол прыгнул, и Рогожин уже даже ногой размахнулся, чтобы по пустым воротам ударить. У него даже на лице такая, знаете, улыбочка была потому что он себе, наверное, представлял, как он сейчас этот гол влепит. А тут — «замри!». Так он и застыл как миленький, с занесенной ногой. Вот умора была! Все так и покатились со смеху.

Ну, тут Сидоров, конечно, опомнился и мяч подхватил. А ко мне бежит их капитан, 4-го «А», Димка Люлин, злой как черт, и кричит: «Ты что, Васечкин, совсем обалдел? Нашел время, когда в „замри!“ играть! Ну, я тебе сейчас влеплю, Васечкин!»

И кулаком на бегу замахивается. А кулачище у него, я вам скажу, здоровенный. Только знай, кого пугать! Подумаешь, разогнался! Не на того напал.

В общем, я ему как крикну: «Замри, Люлечка!» Ну он, ясное дело, так, конечно, и замер с поднятым кулаком. А куда он денется! Игра есть игра. Тем более если вся школа играет.

А Сидоров, между прочим, вместо того чтобы спасибо сказать за то, что я его от верного гола спас, очочки свои поправил и выступать начал. Это, говорит, нечестно, в спорте так не поступают, ты, говорит, Васечкин, не член команды, а лезешь, ну и так далее. Пусть, говорит, за это у 4-го «А» будет одиннадцатиметровый. Тоже мне, Третьяк нашелся! Забьют ведь, говорю, тебе без меня гол, Сидоров, только так!

А он все не успокаивается. Тихий-тихий, а тут как разорался! Дурацкая, говорит, эта игра — «Замри!». Надо, говорит, вопрос поставить на совете отряда или даже на совете дружины, чтобы ее, значит, совсем запретить. А ты, говорит, Васечкин, должен быть наказан за свои хулиганские поступки! Я, говорит, сразу после матча пойду к Маше Старцевой, чтобы она как председатель совета отряда этот вопрос решила!

Тоже мне — испугал! Вот так, делай людям добро. Что ты, думаю, Сидоров, в играх понимаешь. Классная ведь игра! Раз так, думаю, так и ты замри!..

Ну, он, конечно, и замер на полуслове. Только «пора положить конец выходкам Ва…» смог сказать, а «…сечкина!» во рту застряло. Так он и застыл с открытым ртом. Обхохочешься!

Короче, классно было! Целый скандал разразился. Пришлось, конечно, обоим сказать «Отомри!». Ну а после этого, как я и предупреждал, Сидорову, естественно, штрафной забили. Так что проиграли наши всухую. Да еще почему-то на меня обозлились. А я-то здесь при чем? Я, что ли, на воротах стоял?!..

Но дело не в этом. Я что хочу рассказать.

На следующий день бегу я после уроков по коридору и вдруг вижу — около подоконника на табуретке Люда Яблочкина стоит и цветочки свои поливает. Она над ними трясется, между прочим, как над маленькими детьми. Стоит, например, и сюсюкает: «Ой вы мои маленькие, ой вы мои бедненькие, сейчас я вас напою!» Часами может так причитать.

В общем, как только я Яблочкину увидел, так мне сразу идея в голову и пришла. Пусть, думаю, цветочки эти несчастненькие хоть разок досыта напьются, а то Яблочкина им все время буквально по чайной ложечке льет. И чего она экономит?.. Раз, думаю, такое дело, так я им помогу, а то у этой скупердяйки Яблочкиной в дождь воды не допросишься.

Подошел я тихохонько сзади, встал на цыпочки, да как гаркну Людке прямо в ухо: «Замри, Яблочкина!» Ну, она и замерла. А чего ей делать!? Игру-то ведь никто пока еще не отменял. Не было такого постановления ни на совете дружины, ни на совете отряда.

Стоит, значит, Яблочкина, не шевелится, а вода из ее лейки, между прочим, в горшок-то течет и уже давно через край переливается. Смех, да и только! Только Яблочкина почему-то совсем даже и не смеется, я смотрю, у нее, наоборот, глаза на мокром месте. А потом из них вдруг тоже вода как хлынет. И прямо по одежде течет, как будто Яблочкину саму тоже кто-то поливает. Ну, я, честно говоря, этого не люблю. Я имею в виду, когда ревут. Особенно девчонки. А тут-то, главное, вообще причин не было. Из-за чего тут плакать-то?! Шуток она не понимает, эта Яблочкина, вот и все!

В общем, я даже как-то, прямо скажу, подрастерял-ся. Но туг мне, можно сказать, повезло. Потому что мимо Горошко шел. А Горошко, между прочим, когда ходит, всегда голову опущенной держит, потому что читает на ходу. Вот и на этот раз он идет, в книгу смотрит, и тут ему вода прямо на страницы капает. Он голову поднял, чтобы посмотреть, кому это делать нечего, и Яблочкину увидел. А он, между прочим, за этой Людой Яблочкиной как приклеенный бегает. И вдруг видит, что она стоит перед ним, застыв, как Бахчисарайский фонтан, про который нам Инна Андреевна рассказывала.

Горошко от удивления даже рот открыл. А вода, естественно, ему прямо в рот и попала. Ну а я, конечно, тут как тут. Потому что лучшего момента не придумаешь. «Замри, — говорю, — Горошко!» Ну он, ясное дело, замер.

Так отлично получилось! Яблочкина, значит, сверху стоит, а Горошко внизу, и по обоим вода течет. Класс!

Полюбовался я на эту картину и дальше пошел.

Смотрю, дверь в кабинет природоведения открыта, а там Герка Скворцов возле клетки с белыми мышами крутится. Герка в этом смысле чокнутый. Он в жизни только этих мышей признает да морских свинок. Все остальное ему до лампочки. Если бы ему, скажем, пришлось выбирать между Машкой Старцевой и белой мышью, так он точно бы мышь выбрал или свинку какую-нибудь вонючую. Псих, короче.

В общем, собирается Герка этих своих мышей кормить. Уже даже дверцу у клетки открыл. Ну, я недолго думая подхожу и тихо так, любезно говорю: «Замри, пожалуйста!» Герка как стоял, так и замер. А чего ему еще оставалось делать! Игра есть игра! А ля герр как а ля герр!

А белые мыши, между прочим, по-моему, только того и ждали. Как кинутся они врассыпную, только хвосты замелькали. Я даже удивился, какие они быстрые. Глазом не успел моргнуть, а клетка уже опустела. Тут вдруг слышу, из коридора визг дикий раздается. Девчонки-то ведь страх как мышей боятся.

Ну, я тут же, конечно, выскакиваю в коридор, а визг уже и в вестибюле раздается, и по всему третьему этажу, и в учительской. Короче, вся школа уже визжит. Ну и мыши, думаю. Недооценил я их. Вот молодцы, вот это скорость! Да, думаю, теперь их фиг поймаешь, этих мышей!

Ну, не стал я ждать, чем вся эта история кончится, а пошел дальше. Потому что мне уже давно домой пора было. По дороге только заглянул в спортивный зал. А там ребята, которые гимнастикой занимаются, тренировались, к празднику какому-то очередному готовились.

Спортивную пирамиду репетировали. Человек, наверное, шесть залезли на семиклассника Борьку Смолкина и застыли. Ничего, кстати, не слабо вышло. Даже, можно сказать, красиво. Постояли они так немножко и решили слезть, потому что Смолкин хоть и самый сильный, но не всю же жизнь ему их на себе держать, не атлант же он, в самом деле.

Я ведь уже говорил, что если начинаю чего-то делать, то остановиться уже никак не могу. И только они собрались слезть, а я им, значит, и говорю: «Замри!»

Ну, они все и замерли. И Смолкин тоже замер, хотя у него уже колени от тяжести дрожать начали. Ничего, думаю, минут десять еще выдержит. Запросто.

Так что полюбовался я этой пирамидой пять минуточек, а дальше не стал. Не рискнул, честно говоря. А то Смолкин как-то недобро на меня смотреть начал. А он все ж таки очень здоровый.

Словом, повеселился я в тот день классно. А потом решил порадовать Инну Андреевну — про последствия подумать. Напрягся я, подумал как следует и сообразил, что если они все разом соберутся — и Мишка Рогожин, и Вовка Сидоров, и Дима Люлин, и Горошко с Людой Яблочкиной, да Герка Скворцов со своими мышами, а еще Смолкин со своей пирамидой, — то мне уже совсем смешно не будет. Хотя, конечно, игра классная, веселая, но только я их всех хорошо знаю, у них с чувством юмора большие проблемы.

Так что, думаю, пойду-ка я все-таки домой, от греха подальше. Тем более мне уже давно пора. Вышел я из спортзала и только было решил к выходу направиться, как вижу — идет мне навстречу Маша. Собственной персоной. И не одна, а с Петровым. И еще с Гришкой Королевым из 4-го «В». А я еще, главное, думал все время, куда это Петров делся, а он вот, оказывается, где. Крутится вокруг Машки, как спутник вокруг Земли. В этом, впрочем, ничего удивительного не было. А вот Гришке чего надо? Только, думаю, его тут еще не хватало!

Тут я смотрю, у них у всех троих на рукавах повязки красные, а Петров с Королевым в руках какие-то плакаты и картины держат, а еще у Петрова через плечо барабан висит. Ну и дела, думаю. К чему бы это все?!

А они все так важно шествуют по коридору, и Маша показывает, что куда повесить. А Петров с Королевым, значит, эти указания выполняют. Стараются, между прочим, вовсю. Перед Машкой выпендриваются. Кто кого перещеголяет в этом развешивании дурацком!

Эх, думаю, не получилось у меня домой уйти. Потому что как же можно было такую возможность упустить?!.. Конечно, я бы им сразу мог «Замри!» сказать, но мне уж очень хотелось их как-нибудь похитрее подловить. Чтобы они на цыпочки встали, к примеру, или там полезли куда-нибудь. Пусть бы, думаю, они бы так постояли перед Машей. Вот уж тогда действительно обхохочешься! У Маши ведь с чувством юмора нормально. Вот мы с ней, думаю, и посмеемся на пару.

В общем, пошел я за ними так, знаете, не спеша, чтобы особого внимания не привлекать. Иду и жду подходящего момента. Я ведь уже объяснял: в этом деле самое важное — терпение!

А Маша вдруг остановилась и на что-то уставилась. И Петров с Королевым тоже молча стоят. Что это, думаю, они там нашли интересного? Подхожу ближе, приглядываюсь, а они, оказывается, на пустой постамент смотрят, на котором раньше пионер с горном стоял. И чего это, думаю, его рассматривать, постамент этот. Он уже здесь лет сто стоит по крайней мере!

А пока я так думал, честно признаюсь, расслабился, бдительность, можно сказать, потерял. Маша меня и заметила. Ну, ясное дело, обрадовалась. Васечкин, говорит, ты-то как раз нам и нужен, иди-ка сюда!

Ну, я и подхожу, как дурак, ничего такого не подозреваю. Чего, спрашиваю, надо? Наверное, думаю, сейчас чего-нибудь помочь попросит. У меня уже в голове, между прочим, сразу причин пять придумалось, почему я этого сделать не могу, того, о чем она попросит.

А Маша так ласково-ласково вдруг спрашивает: «Скажи, пожалуйста, Васечкин, ты барабанить умеешь?»

Ну, думаю, это другое дело, это я запросто.

«Могу!» — говорю.

А она командует: «А ну, Петров, дай-ка ему барабан!»

Ну, Петров такое лицо сделал, как будто он со мной вообще не знаком и первый раз видит, и барабан мне дал. И палочки тоже.

Я барабан люблю. Звук у него такой отличный, приятный такой. Особенно если с размаху бабахнуть! Так что повесил я его на шею, палочки в руки взял и только решил «зорьку» им отбарабанить, уже даже и палочки поднял, как Маша вдруг ласково так говорит: «Замри, Васечкин!»

Как гром среди ясного неба! Вот уж действительно прищучила она меня! Ну, я замер, конечно. А что делать?! Ведь эту дурацкую игру на совете дружины пока не отменили.

А Маша на меня Петрову с Королевым показывает и спокойно так говорит: «Ставьте его!»

Ну, они, понятное дело, рады стараться, под руки меня подхватили и на постамент поставили. А сами

гогочут вовсю, остановиться не могут. А чего тут, спрашивается, смешного? Это ж надо! Ведь, главное, предупреждала меня Инна Андреевна: думай, Васечкин, про последствия! Но разве ж про такие последствия можно подумать?! А кроме того, если про такое все время думать, то как тогда вообще на свете жить? Ведь от тоски помереть можно!

В общем, я тогда всю вторую смену так и простоял как статуя. А Вова Сидоров сказал: «Ъл, Васечкин, стоишь, как памятник самому себе».

А Яблочкина добавила: «Как памятник собственной дурости!»

Подумаешь! Сама-то больно умная!

Они ведь все тогда прибегали на меня смотреть: и Горошко, и Герка Скворцов, и Рогожин с Люлиным, и даже Смолкин со своей пирамидой. И пока не обхохотались так, что животы болеть начали, не успокоились.

И даже Петров, между прочим, подхихикивал. Тоже мне друг называется!

Но знаете, что самое интересное? Что они все-таки дружно решили, что «замри!» — это классная игра!

Так что получается, на самом деле у них с чувством юмора полный порядок.

В общем, в конце концов, когда они отсмеялись все, Маша и говорит: «Эх ты, памятник! Ладно уж, Васечкин, отомри!»

Я тут же отмер, слез с пьедестала и говорю: «Ладно, ладно, Маша!»

А сам думаю, увидим еще, кто последний смеяться будет. Я еще такое придумаю, что они все ахнут! Хоть целый день думать буду. Со всеми последствиями!

 

Спасатели

А началось все с… медали. Да, да, самой настоящей золотой медали «За первое место по художественной гимнастике». И извлекали эту медаль из сафьяновой коробочки, и как же замечательно она блестела на тщательно отутюженном белоснежном школьном фартуке!

А принадлежал этот фартук, как вы, наверное, уже догадались, «предмету поклонения и недосягаемому идеалу» наших героев, круглой отличнице, синеглазой Маше Старцевой.

— Ура-а-а-а! — радостно заорал весь 4-й «Б».

— Ура! — подхватили остальные младшие классы, выстроившиеся на торжественную линейку во дворе школы.

— Ура! — подхватила вся школьная администрация во главе с директором Владимиром Федоровичем.

— Трэ, трэ бьен! — воскликнула классная руководительница, учительница французского языка Инна Андреевна и смахнула непрошеную слезу.

— Точно! — подтвердил Игорь Михайлович, учитель физкультуры, подкручивая ус. — Молодец девчонка! Так держать!

Итак, весь 4-й «Б» единодушно приветствовал… хотя нет, простите, 4-й «Б» присутствовал на линейке явно не в полном составе. Где же наши герои? Где Петров и Васечкин?

Да вот же они, в окне второго этажа, в своем родном классе!

Но что же они делают там, одни, после уроков?

Все очень просто. То ли потому, что Васечкин плевал бумагой через трубочку на уроке французского, то ли потому, что Петров пускал голубей на уроке рисования, но, во всяком случае, их обоих оставили убирать класс.

— Везет дуракам! — сказал Петров, отходя от окна и берясь за ведро с водой.

— Ну почему, — со вздохом произнес Васечкин, мокрой тряпкой расчертив класс на две половины: себе поменьше, Петрову — побольше, — ну почему — одним все, а другим ничего?

В это время во дворе опять затрубили горнисты и забили барабаны…

Петров и Васечкин снова бросились к окну…

— Поздравляем победительницу внутришкольной олимпиады по французскому языку, ученицу 4-го «Б» Машу Старцеву! — вновь, радостно просияв, говорил Владимир Федорович.

— Ура! — грянули классы.

— Манифик, Маша! — сказала Инна Андреевна, смахивая непрошеную слезу с другой щеки и вручая Маше памятный подарок — бюст французского писателя Вольтера. — Сэ лсекриван Вольтер. Тю люи рэконэ? Это писатель Вольтер. Ты узнаешь его?

— О, — отвечала Маша, с изящным поклоном принимая бюст, — сэртэнман! Мерси боку! (Это означало, разумеется, большое спасибо!)

Петров и Васечкин переглянулись и не сговариваясь захлопнули окно.

— Подумаешь, бюст1 — сказал Васечкин.

— Подумаешь, Вольтер! — сказал Петров.

Оба разошлись каждый в свою сторону и начали мыть пол, повернувшись спинами друг к другу. Надо заметить, что класс был совершенно пуст: все парты вынесены в коридор, поскольку их должны были поменять на новые.

Некоторое время друзья работали молча, двигаясь спинами навстречу друг другу.

Но вот в третий раз громогласное «Ура» прозвучало во дворе, и Васечкин с Петровым, поколебавшись секунду, все же бросились к окну.

Прижавшись к стеклу, они, словно в немом кино, увидели, как снова что-то радостно говорил Владимир Федорович, как опять что-то восклицала Инна Андреевна и одобрительно закручивал ус Игорь Михайлович. А потом они увидели, как подъехала машина «скорой помощи» и оттуда вышла женщина в белом халате и вручила скромно стоящей Маше медицинскую сумку на длинном ремне и с красным крестом.

Маша повесила сумку на плечо и начала произносить ответное благодарное слово, но, впрочем, этого друзья уже не видели, поскольку давно, замкнувшись в молчаливом презрении, мыли пол. До тех пор пока не столкнулись спинами в центре класса.

Тут им стало ясно, что единственное сухое место — это тот кусочек пола, на котором они сейчас стояли. Все остальное было уже вымыто.

Школьный двор опустел.

Был пуст и 4-й «Б». Лишь цепочка следов тянулась по свежевымытому полу из центра класса к его двери. Но — странное дело — это были следы только одного человека…

В коридоре Васечкин слез с Петрова и, постояв секунду, неожиданно выхватил у Петрова мешочек с кедами и, размахивая им, помчался по коридору.

— Отдай! — не сразу закричал Петров и бросился за Васечкиным.

Васечкин с воплем бежал по коридору и вертел мешочком у себя над головой. Ребята, шедшие ему навстречу, опасливо расступались, а Васечкин весело бежал все дальше. Петров следовал за ним.

Первоклассник Филипп с восторгом следил за Васечкиным.

Васечкин выскочил на лестничную площадку второго этажа, недолго думая вскочил на перила и поехал вниз. Однако, проехав немного, он потерял равновесие и шлепнулся на лестничные ступеньки.

В голове у Васечкина загудело. Он сел, тупо глядя прямо перед собой. В это время мимо него шел первоклассник Филипп, спускавшийся по лестнице.

Филипп также крутил мешочком со сменной обувью у себя над головой. И мешочек, само собой, угодил Васечкину в глаз.

Васечкин потер глаз и поморгал им. В это время его наконец догнал Петров и сел рядом.

— Что, Васечкин, у тебя травма? — участливо спросила Маша, проходившая мимо с медицинской сумкой на боку, золотой медалью на шее и бюстом Вольтера в руках. — Тебе требуется первая медицинская помощь?

Васечкин промолчал.

— Нет, — ответил за него Петров. — Нам ничего не требуется!

— Дело ваше, — сказала Маша, удаляясь независимой походкой.

Друзья посмотрели ей вслед.

Над дверью, за корторой скрылась Маша, висело красочное объявление:

ЗАВТРА ДЕНЬ ЗДОРОВЬЯ!!!

— Вот завтра мы ей и покажем! — прочитав объявление, пообещал Васечкин.

— Ага, — на всякий случай подтвердил Петров, как всегда, в этом случае не очень хорошо понимая, о чем идет речь.

День здоровья шел под девизом «САМЫЙ СИЛЬНЫЙ, СМЕЛЫЙ, ЛОВКИЙ!» 4-й «Б» вместе с другими младшими классами проводил его на пляже. Каждому здесь нашлось дело по душе. Самые сильные из 2-го «А» и 1-го «Б» занимались перетягиванием каната. Казалось очевидным, что победа должна быть на стороне 2-го «А», но, к немалому удивлению болельщиков, победила дружба — разорвавшись посередине, не выдержал канат. Таким образом, образовались две кучи малы, каждая из которых сжимала свою половину каната.

А вот третьего класса вообще не было видно, что вызывало естественное беспокойство его классной руководительницы Эвелины Петровны, в растерянности оглядывающейся кругом.

раздался голос водящего, и почти сразу его торжествующий голос добавил: — Все, Серый, выходи! Я тебя вижу!

И тут же прямо на глазах у изумленной Эвелины Петровны, словно вынырнув из песка, возник обнаруженный Серега Малашкин и побежал наперегонки с водящим.

И тогда все пространство пляжа, на котором, казалось, было совершенно негде спрятаться, вдруг ожило, и весь третий класс с криком бросился вслед за Серегой.

Эвелина Петровна помчалась за ними.

Что же касается нашего любимого 4-го «Б», то вся его мужская половина, разделившись на команды, играла в водное поло. Женская часть класса, также поделенная пополам, болела за мужскую.

Все было как в настоящем водном поло, за исключением того, что заботливая Инна Андреевна ограничила игровое пространство таким образом, что играющие, вместо того чтобы плавать, стояли по щиколотку в воде. Это, однако, нисколько не мешало тому, что спортивные страсти бушевали всерьез.

Но… стоп! Что же это такое? Среди играющих опять не видно Петрова и Васечкина. Судя по всему, это беспокоило и Машу Старцеву, незаметно оглядывающуюся вокруг. Впрочем, судя по индифферентному выражению, появившемуся у нее на лице, она все-таки их заметила.

Петров и Васечкин сидели на лодке спина к спине рядом с длинным пирсом, уходящим далеко в море. Они удили рыбу,

Петров держал в руке удочку и безотрывно смотрел на совершенно неподвижный поплавок. Васечкин у него за спиной также безнадежно подергивал спиннингом.

Васечкину было жарко и скучно. Он вздохнул, оглянулся, потянулся, и тут в поле его зрения попала сделанная из газеты шапочка, прикрывавшая от солнца петровскую голову. Васечкин заинтересовался газетой.

— Смотри-ка, — сказал Васечкин, быстро подматывая спиннинг, — про меня напечатали! Ну надо же, а!

— Где это? — поразился Петров. — Где?

— Да сиди ты спокойно! — одернул его Васечкин, кладя спиннинг в лодку. — Не вертись! Сам прочту! Вот, слушай: «За истекший квартал автобусы нашего города перевезли 1678526 пассажиров». — Ну как? — удовлетворенно спросил он.

— Что «ну как»? — удивился Петров. — А где же здесь про тебя?

— Ну и балда же ты I — презрительно сказал Васечкин и голосом Инны Андреевны объяснил: — Я же в истекшем квартале тоже ездил на автобусе. Значит, это и про меня написано. Теперь понял?

— А! — сказал Петров, — Понял.

И он глубоко задумался.

— А вот и нет! — вдруг произнес он.

— Как нет? — возмутился Васечкин. — Это почему это «нет»?

— Да очень просто! Ты ведь все время без билета ездил. А пассажиров считали по оторванным билетам. А раз ты билета не отрывал, значит, тебя никто и не сосчитал. Поэтому здесь про тебя и не сказано. Понял?

И Петров, довольный, снова уставился на поплавок. Васечкин нахмурился.

— Про тебя тоже не сказано! — язвительно сказал он — Ты ведь тоже без билета ездил!

— Ездил, — миролюбиво согласился Петров.

Наступила пауза. Теперь Васечкин заинтересовался фотографией в газете. Была видна только часть фотографии, и Васечкин, интересуясь другой ее частью, стал поворачивать к себе Петрова.

— Ты чего это? — сказал Петров, стараясь не отрывать взгляда от поплавка.

— Ничего, — сказал Васечкин, обнаружив, что часть фотографии скрыта внутри газеты. — Лови, лови, не отвлекайся!

И он, стараясь не тревожить Петрова, стал разворачивать шапочку у него на голове.

— А чего там? — заинтересовался Петров.

Но Васечкин ничего ему не ответил. Он с суеверным ужасом смотрел на развернутую фотографию и подпись к ней. Подпись гласила:

МАША СТАРЦЕВА. 11 ЛЕТ. ВОДНЫЙ СЛАЛОМ.

На фотографии была изображена сама Маша на водных лыжах, застывшая в головокружительном прыжке.

Петров, озаботившись молчанием друга, обернулся и, проследив за его остановившимся взглядом, снял у себя с головы газету и, в свою очередь, тоже воззрился на фотографию.

— Ну, это уж слишком! — сказал он наконец.

Васечкин снова ничего не ответил ему, и неизвестно, как и когда он вышел бы из этого своего задумчивого состояния, если бы мяч, посланный мощной, но неточной рукой нападающего ватерпольной команды, не угодил ему в голову, благополучно отскочив от нее в воду.

— Подай мяч, Васечкин! — крикнул нападающий.

Васечкин, постепенно приходя в себя, посмотрел

вокруг и послушно нагнулся за мячом. Но то ли потому, что он все еще не пришел в себя, то ли потому, что лодку в этот момент качнуло, во всяком случае, Васечкин на глазах у потрясенного Петрова свалился в воду. Он тут же вынырнул и обеими руками ухватился за мяч.

— Подай мяч, Васечкин! — снова крикнул нападающий.

Однако Васечкин не сделал даже попытки отдать мяч.

— Отдай мяч, Васечкин! — потребовала вся ватерпольная команда.

Но Васечкин упрямо не отдавал мяч.

— Отдай мяч, Васечкин! — крикнули с берега Игорь Михайлович, Инна Андреевна и Владимир Федорович.

Но Васечкин по-прежнему не отдавал мяч.

— От-дай мяч, Ва-сеч-кин! — возмущенно скандировали болельщицы.

— Да отдай ты им мяч! — не выдержал Петров и, нагнувшись, выхватил у Васечкина мяч и бросил его нападающему.

Васечкин тут же ушел под воду.

— Ты чего это? — удивился Петров, когда Васечкин, на секунду показавшись на поверхности, снова ушел под воду.

— Тону! — только и успел сказать Васечкин перед очередным погружением.

— Чего ж ты сразу не сказал? — поразился Петров и наконец отложил удочку.

После чего он взял Васечкина за шиворот и извлек из воды.

— Ты чего, плавать, что ли, не умеешь? — поинтересовался Петров, глядя на то, как Васечкин снимает с себя мокрую одежду.

Васечкин ничего не сказал. Он обдумывал очередную идею, которая, вполне возможно, так и не пришла бы ему в голову, если бы не это непредвиденное купание.

— Да я тоже не умею! — миролюбиво сказал Петров.

— Вот что, — наконец произнес Васечкин, выжимая одежду, — я придумал!

— Чего это? — спросил Петров, как всегда немногословный, но готовый поддержать любое начинание друга.

— Мы с тобой тоже медаль получим!

— Как это? — удивился Петров.

— Очень просто. Я тебя спасу!

— В смысле? — спросил Петров.

— Ты ведь плавать не умеешь? — в свою очередь, спросил Васечкин, хватая со дна лодки резиновый круг и надувая его.

— Ну? — продолжал недоумевать Петров.

— Вот и хорошо! — сказал Васечкин, деловито надевая на него надутый круг. — Ты будешь тонуть, а я тебя спасу!

— Ты что! — возмутился Петров, пытаясь освободиться от круга. — Я же плавать не умею!

— Так я же тебя спасу! — успокаивал его Васечкин, для большей убедительности толкая Петрова в воду.

Теперь Петров плавал в воде, крепко вцепившись в надувной круг, и ему ничего не оставалось, как выслушать Васечкина до конца.

— Ты понимаешь, — горячился Васечкин, — я тебя спасу и получу медаль «За спасение утопающих». И в газете про нас напечатают. И фотографию поместят.

— А мне медаль? — спросил Петров, подгребая к лодке.

— А ты меня в следующий раз спасешь! — ни секунды не колеблясь, сказал Васечкин, мягко, но решительно отталкивая Петрова подальше от лодки. — Договорились?

Петров задумался.

— Ладно, — в конце концов сказал он. — А ты как меня спасать будешь? Ты ведь сам плавать не умеешь!

— Не волнуйся! — сказал Васечкин. — Все будет хоккей! Я сейчас отплываю на лодке, и мы ждем. Как люди на пирсе появятся, я тебе махну, ты пробку из круга вынимай, понемножку воздух выпускай и кричи. Тут я подгребаю, и медаль в кармане! Понял?

— Понял, — сказал Петров. — А чего кричать-то?

— Кричи «тону!» или «спасите!» — сказал Васечкин, отплывая в сторону пирса.

— Ну, а что лучше-то? — крикнул ему вслед Петров. И, не дождавшись ответа, заорал: — А в следующий раз точно я буду спасать?

— Точно! — прокричал ему в ответ Васечкин, останавливая лодку на таком расстоянии, чтобы в случае чего первому достичь тонущего Петрова.

Петров огляделся. Все было спокойно. У берега по-прежнему играли в мяч, и никто ничего не подозревал о тех событиях, которые должны были разыграться здесь, в воде, с минуты на минуту.

Однако день для наших героев сегодня был явно несчастливый Как раньше не ловилось, так теперь пустынен был пирс.

Мало того, Васечкина в лодке стало постепенно сносить течением, и он лишился возможности видеть и теперь мог только услышать, что происходит на пирсе. Но, судя по тому, как было тихо, там ровным счетом ничего не происходило, и никто не появлялся.

Петров, в свою очередь, тоже не очень мог оценить обстановку в связи с непривычностью положения. Он покачивался на волнах, и Васечкин в лодке то появлялся, то исчезал у него перед глазами.

Наконец над головой у Васечкина раздались долгожданные шаги. Это были торопливые и легкие шаги, но Васечкину некогда было вслушиваться. Весь во власти своей идеи он что было сил замахал Петрову.

Петров, в очередной раз поднявшись на волне, увидел машущего Васечкина и решительно выдернул из круга пробку, с недоверчивым интересом наблюдая, как круг медленно уменьшается в размерах.

Но шаги, прозвучавшие у Васечкина над головой, стали удаляться, и Васечкин, к своему недоумению, услышал, как в конце пирса завелся мотор, и увидел, как вылетел оттуда катер, удаляясь в сторону открытого моря и унося с собой фигурку на водных лыжах.

— Тону! — в этот момент заорал Петров, осознав, что он действительно тонет.

— Погоди, не тони! — заорал ему в ответ Васечкин, озираясь в надежде, что появится еще кто-нибудь.

— Тону! Спасите! Помогите! — в ужасе орал Петров и, неожиданно поняв старую истину, что спасение утопающих прежде всего дело рук самих утопающих, судорожно стал пытаться снова надуть круг.

— Сейчас я тебя буду спасать! Погоди! — прокричал Васечкин, все еще медля в ожидании публики.

Но никто как назло не появлялся.

Васечкин безнадежно махнул рукой и схватился за весла. Но оттого, что он очень суетился и дергал ими, лодка стала крутиться на одном месте, так как одним веслом он греб в одну сторону, а другим — в другую. Васечкин видел, что Петров нисколько не приближается к нему, и от этого еще больше суетился.

Что же касается Петрова, то ему благодаря силе своих мощных легких удалось снова надуть круг. Петров заткнул его пробкой и теперь как ни в чем не бывало удовлетворенно покачивался на волнах.

Но Васечкин этого не знал и, видя, что с веслами у него ничего не выходит, начал действовать решительно. Он вскочил на ноги и, схватив спиннинг, что было сил размахнулся им и послал груз в сторону Петрова.

— Петров! — прокричал он. — Хватайся за груз! Я тебя спасу!

— Спасай, спасай, — с добродушной иронией сказал Петров, глядя, как груз пролетает мимо.

Васечкин стал быстро накручивать катушку спиннинга. И тут дело приняло совсем неожиданный оборот. Один из крючков зацепился за петровский круг, и тот с тихим шипением начал уменьшаться, на этот раз окончательно.

— Ты что сделал? — заорал возмущенный Петров.

Но Васечкин этого уже не слышал. Не удержав равновесия, он шлепнулся в воду, перевернув при этом лодку.

Теперь уже тонули оба, наперебой крича: «Спасите! Помогите! Тону!»

И тут, как всегда, в критический момент появилась… ну, конечно же, Маша. Так, как и было запечатлено на газетной фотографии, она неслась на водных лыжах за белоснежным катером.

Маша мгновенно оценила обстановку. Она сделала лихой вираж, взлетела над перевернутой лодкой и, приземлясь на воду, протянула руку помощи Васечкину. Но Васечкин, которому целый день не везло, и на этот раз промахнулся. Тогда Маша в изящном наклоне успела подхватить плавающий спиннинг.

Катушка затрещала, спиннинг размотался до конца, и Петров, к своему немалому удивлению, вдруг обнаружил себя наполовину высунувшимся из воды и с дикой скоростью несущимся по волнам. Крючок, вонзившийся в круг, сидел прочно, и Петров, несмотря на странность ситуации, наслаждался ощущением скорости.

В тот момент, когда Петров проносился мимо Васечкина, тот понял, что это последний шанс, и на этот раз Васечкин его не упустил. Он успел ухватиться за петровские ноги, проносившиеся мимо.

Так они и неслись по волнам. Катер, за ним Маша, высоко поднявшая над собой согнувшийся в дугу спиннинг, Петров на проколотом круге и наконец Васечкин, первый раз оказавшийся вторым.

Заложив очередной крутой вираж, Маша взмахнула спиннингом, и друзей выбросило на берег к ногам потрясенного 4-го «Б». Почти одновременно с ними вылетела на берег и Маша.

Собравшаяся на берегу толпа разразилась аплодисментами.

И снова, как и в самом начале этой истории, трубили горны и били барабаны. Снова счастливо улыбался директор и удерживала непрошеную слезу Инна Андреевна.

И снова извлекали медаль из сафьяновой коробочки и вешали Маше на шею. Только на этот раз на медали было написано: «За спасение утопающих».

— Ура!!! — заорал 4-й «Б», и крик этот подхватили остальные младшие классы, а также вся школьная администрация.

— Кэль фийет! — воскликнула Инна Андреевна. — Что за девочка! — в восторге повторила она уже по-русски.

А Маша, о которой шла речь, скромно отвела глаза. Вернее, она подняла их, и… взгляд ее встретился со взглядом Петрова и Васечкина, так же как и раньше, торчавших в окне 4-го «Б», где они в очередной раз несли свое внеочередное дежурство.

— Эх вы, спасатели! — насмешливо улыбнулась Маша.

— Ох, Маша! — сказал Васечкин, закрывая свою половину окна.

— Ладно, ладно! — сказал Петров, захлопывая свою.

 

«Мария С.»

Алла Иванна, наша учительница по русскому, как видит нас с Васечкиным, так обязательно скажет; «И вечный бой, покой нам только снится 1» Это в смысле, что с нами вечно что-то случается. Только насчет того, что покой нам снится, она не права, потому что если с Васечкиным свяжешься, то тебе вообще ничего сниться не будет, потому что нормально уже никогда не поспишь.

Вот, например, воскресенье: в школу идти не надо, наконец-то можно отоспаться за милую душу, а он тут как тут. Казалось бы, чего ему неймется? Целый день впереди Так нет, обязательно надо будить ни свет ни заря!

И на этот раз в полвосьмого разбудил. Плавать, говорит, будем учиться. Плавать? Этого только не хватало! Ты что, говорю, забыл? В прошлый раз, когда Маше доказывали, что медали не хуже ее можем получать, так чуть не утонули! А ей, между прочим, за наше спасение еще одну медаль дали. Так что теперь у нее медаль «За спасение утопающих» уже есть. Кто же нас теперь спасать будет? Нет, говорю, с меня хватит. А Васечкин говорит: «С чего ты взял, что мы тонуть будем? Это нам ни к чему! Тонуть мы уже умеем, мы плавать учиться будем! Вот!» — и показывает книжку. А на ней написано: «Самоучитель для начинающего пловца». А, говорю, тогда ладно, другое дело.

Одним словом, пошли мы с ним к морю. Пришли на пляж. Васечкин книжку открыл и спрашивает: «Каким стилем будем учиться? Кроль, брасс, баттерфляй?» Давай, говорю, сначала по-собачьи научимся. А он говорит: «Ну ты, Петров, вечно бегаешь от трудностей. Тебе лишь бы чего-нибудь полегче! Я лично буду осваивать стиль баттерфляй. Смотри, что тут о нем пишут: „…требует большой физической подготовки, частых и продолжительных тренировок“. Понял?»

Понять-то понял, только где Васечкин эту большую физическую подготовку возьмет, когда он на кольцах ни одного раза подтянуться не может? А он: «Будь спок, за меня не боись, я ведь легонький, значит, чтобы мое тело плавало, не так уж много сил надо, не то что для твоего, ты вон какой здоровый. Тут главное — движения правильно освоить. Я, говорит, уже почти освоил. Вот, смотри!»

И давай размахивать руками точно так, как было написано в этом самоучителе.

Честно говоря, на берегу у него получалось просто здорово. Я уже даже пожалел было, что не выбрал этот стиль. Потому что представил себе, как приходим мы все на пляж, вся наша школа… И Маша, конечно, тоже приходит… Васечкин с разбегу бросается в море и прямо как дельфин из воды выскакивает и летит себе над волнами, а я тут же барахтаюсь по-собачьи…

В общем, все это я себе представил, и стало мне отчего-то грустно. Я даже вздохнул тяжело. Васечкин спрашивает: «Ты чего, Петров, вздыхаешь?» Да так, говорю, ничего. А Васечкин: «Раз ничего, так нечего издыхать, ты лучше давай свой стиль осваивай! По-собачьи тоже надо уметь красиво плавать!»

Легко сказать «осваивай», «красиво», ему-то хорошо, бегает себе по берегу и, как бабочка, руками машет. А мне что делать?

Ну, короче, я тоже за ним побежал. Бегу и на ходу под себя руками воздух гребу, ну, как будто я по-собачьи плыву. И тут слышу, за спиной у меня смех раздался. Оглянулся я, смотрю — на берегу ребята собрались. И не просто ребята, которые пришли там покупаться да позагорать, а яхтсмены! Это сразу было видно, потому что на каждом был надет спасательный жилет, чтобы, значит, если лодка перевернется, никто бы не утонул.

Ну, я подошел поближе, а один из них так ехидно меня спрашивает: не глубоко ли, мол, я заплыл? И все опять заржали. Я уже было обиделся и хотел уйти, но тут Васечкин вмешался и говорит: «Конечно, каждый может смеяться, если на нем спасательный жилет! А сам, может, как топор плавает!»

Ну, тут уж яхтсмены и сами обиделись. Кто бы, говорят, нас в секцию взял, если бы мы плавать не умели? Ведь гонки на яхтах — вещь сложная, того и гляди за бортом очутишься…

А Васечкин свое гнет: «Подумаешь! Если бы мне яхту дали, я бы вам показал класс!» Ну, тут уж, конечно, такой хохот поднялся! По земле катаются, за животы держатся. Ну, говорят, насмешил, мы уже почти два года занимаемся, и только на следующей неделе у нас первые соревнования будут, а тут какой-то молокосос с первого раза класс показывать собирается. Кто ему лодку-то даст, чтобы потом за него отвечать?!

«Вот-вот, — говорит Васечкин, — испугались, а то бы я вам показал!» Он им свое, они ему свое, не знаю, чем бы это все кончилось, если бы их тренер не позвал.

В общем, ушли мы в тот раз с пляжа, как говорится, несолоно хлебавши: и ребятам ничего не доказали, и плавать не научились.

Только про плавание Васечкин, как оказалось, уже начисто забыл. Мы пока назад шли, он без конца возмущался — чем мы, мол, хуже этих яхтсменов?! Я, честно говоря, вот таких минут боюсь, когда Васечкину в голову вдруг идеи приходят, потому что ни к чему хорошему это никогда не приводит! Так и в этот раз. Васечкин ни с того ни с сего остановился посреди дороги да как закричит: «Идея!» Ну вот, думаю, накаркал. Теперь, думаю, добра не жди.

А Васечкин оглядел меня с ног до головы и говорит: «Ты чего, Петров, посреди дороги остановился? Так и под машину угодить недолго! Кто же тогда в соревнованиях участвовать будет?» В каких соревнованиях, спрашиваю. «Как в каких? — удивляется Васечкин. — И ежу понятно! Те, что через неделю в яхт-клубе будут! Слыхал, что ребята говорили? Там победителям ведь, наверно, тоже медали выдавать будут. Вот мы с тобой медаль и получим! Всем носы утрем! И Машке Старцевой в первую очередь!»

Ну вот, так я и знал, что он опять про медали заговорит. И дались ему они. То есть, конечно, медаль хорошо бы получить, но только ни за что ни про что их не дают. Их заслужить надо. А Васечкин все как-то не так их получить хочет. В общем, я ему это все и высказал.

«Как это ни за что? — возмутился Васечкин. — Ни за что мне самому медаль не нужна! А мы, может быть, яхту своими руками сделаем!»

Вот это да! Это уже Васечкин хватил. Из чего мы ее сделаем, Васечкин? — спрашиваю. Ты хоть знаешь, как ее делать, яхту эту? Тут Васечкин снова задумался. Но только на минуту. «Само собой, говорит, знаю. Мы, говорит, ее из лохани сделаем». Это же Васечкин, у него всегда на все ответ есть. Вообще-то из лохани можно, если лохань большая, только где такую достать? Ну а Васечкин и это сразу придумал. «Мы же, говорит, вместе с тобой лохань на чердаке видели, когда в прошлом году туда лазили, нас еще тетя Паша оттуда шуганула. Помнишь?» Еще бы мне не помнить! Еле ноги тогда унесли! Я эту тетю Пашу с тех пор за два километра обхожу.

Как, говорю, мы ее оттуда достанем, если тетя Паша чердак на огромный замок заперла? А Васечкин: «Ничего, говорит, надо пойти к ней, к тете Паше то есть, и попросить ключ!» Ну что ж, идея, говорю, хороша, а вот кто ее исполнять будет? А он в ответ: «Ты и будешь! Тебе она обязательно даст!» Ну тут я не выдержал: никуда я не пойду, что я, говорю, самоубийца, что ли, самому к тете Паше ходить, да еще ключ просить? Дать-то она даст, а потом догонит и еще даст!..

Тут Васечкин вскипел. «Ладно, говорит, трус несчастный! Если ты к тете Паше идти боишься, то лезь на чердак по пожарной лестнице. Там на крыше слуховое окно есть прямо на чердак, ты, говорит, через него и попадешь». А ты, спрашиваю, что, не полезешь? «Эх, вздыхает он, что бы ты, Петров, без меня делал?» Гордо так головой тряхнул и решительно направился к пожарной лестнице. Ну я, понятное дело, конечно, за ним.

Полезли мы с ним, значит, по этой лестнице вверх, только Васечкин лезет как-то странно: два шага вперед, один назад, так что никак мы не можем до крыши добраться.

Чем выше лезем, тем, чувствую, васечкинская решительность куда-то девается потихоньку. Давай, говорю, Васечкин, лезь, чего застрял? А он говорит: «Я по дороге думаю, важные проблемы решаю!»

Короче, когда мы уже почти до самой крыши долезли, он вдруг вниз глянул и говорит, что, может, и не нужно нам парусным спортом заниматься, можно и на борьбу пойти или там на бокс — это тоже спорт мужественных, а то еще того лучше — зимы дождемся и на хоккей запишемся…

Ну тут я ему и выдал: мол, трус не играет в хоккей… А он как завопит: «Это кто это здесь трус?! Сам к тете Паше идти забоялся, я из-за тебя, можно сказать, на крышу с риском для жизни лезу, и я еще трус!» И так при этом руками размахался, что и в самом деле чуть с лестницы не свалился. Если бы не я, то слетел бы точно, а так только верхом на мне оказался. Одним словом, на крышу я влез с Васечкиным на шее. Как с медалью.

Слез он с меня, и стали мы в слуховое окно протискиваться. Васечкин, тот сразу проскочил, а я, честно скажу, — с трудом; хорошо, думаю, что мы еще сегодня пообедать не успели, а то бы ни за что не протиснуться.

В общем, залезли мы на чердак, а там темно, хоть глаз выколи. Стали мы эту лохань разыскивать. Искали-искали, наверное, всю жизнь проискали, если бы Васечкин на нее в темноте с размаху не налетел.

Я вам скажу, звон по чердаку пошел кошмарный — то ли от лохани, то ли от васечкинской головы — не знаю, только до сих пор в ушах звенит. А тут еще Васечкин как заорет: «Вот она, нашел!» И вправду, висит она на гвозде и вроде бы снять ее раз плюнуть, а только когда глаза у нас уже совсем к темноте привыкли, мы увидели, что лохань к столбу, на котором висела, толстыми цепями прикручена, а цепи-то на замке… Надо же! Вот невезение, думаю, зря мы на этот чертов чердак тащились. Что же теперь-то делать? Вижу, и Васечкин задумался. А чтобы удобнее было думать, он на край этой висящей лохани уселся.

Думал-думал, очень долго думал. Я даже стоять устал и тоже рядом с ним пристроился. И тут гвоздь, на котором эта лохань висела, не выдержал, вылетел, и мы вместе с ней, то есть с лоханью этой проклятущей, па пол рухнули. А сверху на нас еще цепи упали. Полежали мы, полежали и начали от этих цепей освобождаться, как от змей — сыновья Лаокоона, про которого нам Игорь Яковлевич на уроке истории рассказывал.

Сколько это продолжалось, не знаю, только, в конце концов, освободились. И тут видим, что вместе с лоханью мы и замок сорвали, так что ничего ее уже не держит. Очень мы с Васечкиным обрадовались. И поволокли, значит, эту проклятую лохань к слуховому окну.

Как мы ее туда протискивали, как спускали вниз по лестнице — это, как моя бабушка говорит, нужно отдельно рассказывать. Одно скажу: не было такого угла, о который бы мы эту лохань не стукнули. До сих пор в голове звон стоит.

Ну хорошо, с лестницы мы ее с грехом пополам спустили, а дальше-то как нести? Давай, говорю, волоком потащим. Попробовали. Такой шум начался, что изо всех окон соседи повысовывались.

А Васечкин на меня набросился. «Ты чего шумишь, — кричит, — хочешь, чтобы тетя Паша нас застукала?» С ума сошел, говорю, вовсе у меня нет такого желания. «А раз нет, говорит, тогда давай ее по-другому нести». Как это по-другому? — спрашиваю. «Да так, говорит, на головах понесем, это, говорит, даже полезно, в Африке все на головах носят, поэтому у них и осанка стройная, а ты, Петров, все время сутулишься». Ладно, ладно, говорю, ты на себя посмотри.

Короче, залезли мы под эту чертову лохань и понесли. Не знаю, как насчет осанки, в смысле помогает ли тут ношение лоханей на голове, но только при таком способе переноса совсем ничего не видно, разве только то, что под ногами. А сзади еще и Васечкин напирает, прет себе и прет, даже под ноги не смотрит, на меня надеется. Почему-то у нас всегда так — он придумывает, а я отдуваюсь.

Одним словом, когда мы шли, только и слышно было: «Бум! Бах! Дзынь! Ой-ей-ей!» Пока мы эту громыхающую лохань до нашего парадного донесли, я уже к этим столкновениям настолько привык, что, когда мы поднимались по лестнице и опять во что-то «резались, я уже ничуть не удивился.

Начал я это что-то обходить — не получается. Выглянул я тогда из-под лохани, огляделся и чуть из рук ее не выпустил! Во-первых, Васечкина сзади уже не было, а, во-вторых, передо мной стояла сама тетя Паша собственной персоной, да еще со шваброй в руках. Ну, все, думаю, конец. А тетя Паша вдруг таким ласковым голосом и говорит: „А не почините ли вы мне, ребятки, швабру?“ Ага, говорю» конечно. С превеликим, говорю, удовольствием. Кладите, говорю, ее сверху на лохань!

В общем, допер я эту несчастную лохань вместе со шваброй до своего 6-го этажа. Только я ее с себя снял, как вдруг слышу, лифт заработал. Двери у него открываются, и выходит оттуда как ни в чем не бывало… Васечкин. «Как самочувствие?» — спрашивает. Ну, я ему и ответил, что у меня-то самочувствие хорошее, а за его самочувствие я сейчас не ручаюсь. А он так это невозмутимо смотрит на меня, как только он умеет, и говорит: «Ладно, ладно, ты, вообще-то, Петров, молоток: и тетю Пашу не испугался, а самое главное, швабру раздобыл!» А швабра-то, спрашиваю, здесь при чем? А он: «Мы из нее мачту сделаем, вот при чем!»

Так, между прочим, и сделали, как он сказал: из швабры — мачту, из простыни — парус, а еще Васечкин где-то

зонтик раздобыл, знаете, такой автоматический: нажмешь на кнопку, и он сам тут же раскрывается.

А зонтик, спрашиваю, зачем? «Ну, как ты не понимаешь, говорит, ты у взрослых яхт спереди парус видел?» Видел, говорю, он «спинакер» называется. Тут Васечкин как захохочет. «Чего ржешь?» — спрашиваю. А он говорит: «Взрослые эти меня прямо удивляют, вечно у них все наоборот, парус спереди, а называется „спинакер“! Наш парус будет называться „грудякер“!» Ладно, говорю, как ни называй, а толку-то… «Как это что толку, говорит, у яхтсменов такого паруса и в помине нет, а у нас есть, значит, у нас преимущество…»

Тут я вздохнул, потому что слабое это было преимущество, ведь, если честно, не яхта у нас получилась, а одно название. Ну, я Васечкину на это осторожно намекнул. А тот почему-то вдруг обрадовался. Правильно, говорит, надо нашей яхте название придумать. И вправду придумал. И знаете какое? Ни за что не догадаетесь. «Мария С.»! Я-то сразу понял, почему он ее так назвал. Зачем, говорю, Васечкин, тебе это «С»? Назови ее просто «Мария». И так очень даже красиво. А он говорит: «Ты, говорит, Петров, ничего в этом деле не понимаешь. „Марий“, говорит, сколько хочешь может быть, а „Мария С.“ одна! Ясно тебе?» А потом раздобыл где-то зеленую краску и на борту нашей бедной лохани это название изобразил печатными буквами — «МАРИЯ С.». И стоит любуется, прямо сияет весь. А чего радоваться, думаю, на такой яхте не то что никого не победишь, а счастье еще, если не утонешь.

Смотрю я на нее и вздыхаю. «Ты чего, Петров, все время вздыхаешь?» — спрашивает Васечкин. Ну, я ему и объяснил, чего. Тут он тоже задумался, но вздыхать не стал. Подумал-подумал и говорит: «Идея! Нужно к этой лохани моторчик приладить! И тогда мы их всех и момент обгоним!» Да, говорю, идея, конечно, классная, но это же нечестно! «Чепуха, говорит, главное результат! А потом мы так все сделаем, что никто про этот моторчик и не узнает, спорим!?»

Я было отказался, но Васечкин как начал уговаривать, вы же знаете Васечкина, он кого хочешь может уговорить. И меня, в конце концов, тоже уговорил. Только где моторчик-то этот взять?

Но если Васечкин что-то придумал, для него уже никаких преград не существует. «У Вовки, говорит, Сидорова велосипед с моторчиком». Ну и что с того, спрашиваю, это же у Сидорова, а не у нас. А Васечкин говорит: «Ты стой тут, Петров, никуда не двигайся, я сейчас вернусь!»

И правда, и получаса не прошло, как он возвращается с моторчиком. Такого я даже от Васечкина не ожидал. «Как это тебе удалось?» — спрашиваю. А он гордо так ухмыляется и говорит: «Секрет фирмы!» Тут я опять вздохнул, потому что хорошо знаю эти секреты, потом неприятностей не оберешься. А Васечкин говорит: «Не боись! Я все придумал: спустим нашу „Марию С.“ на воду, я в нее сяду…» Ну тут я, естественно, вздохнул с облегчением, «…а ты нырнешь и приладишь моторчик!» — заявляет Васечкин. «Как это я его прилажу?» — спрашиваю. «Да очень просто, говорит он, вот видишь: я к нему магнит привязал? Он к лодке примагнитится, и все будет отлично. У меня все продумано!»

Ну, в общем, я на это ничего не сказал. Только говорю: «Ладно, я согласен». На том и порешили.

Но теперь надо было нашу «Марию С.» к морю доставить. О том, чтобы самим ее туда донести, и речи не могло быть. То есть мы вообще-то попробовали, но не успели и несколько шагов пройти, как вдруг подул попутный ветер, парус-простыня затрепетал, будто собрался улететь, к тому же каким-то образом раскрылся зонтик, так что нас неожиданно понесло вниз по улице. Вернее, понесло меня, так как Васечкина, который впереди шел, сразу с ног сбило. Ну, тут нас, конечно, ребята окружили, поэтому, как только Васечкин поднялся, он сразу очутился в центре внимания. Обо мне он, конечно, сразу забыл, так что, пока я сражался с нашими парусами, он всем гордо рассказывал о технических особенностях нашей лодки. Его ведь хлебом не корми, дай оказаться в центре внимания. Он там себя как рыба в воде чувствует. Другое дело я. Ничего мне этого не нужно. Если бы не Васечкин, я бы сам, наверное, ни в одно бы приключение не попал. Не такой я человек.

В общем, ветер дует, Васечкин распространяется, значит, про нашу «Марию С.», а я зонтик с грехом пополам закрыл и теперь пытаюсь простыню усмирить. А она как назло все меня запеленать старается, как новорожденного. И что интересно, ей это, в конце концов, удалось. Так что, когда Васечкин в своем рассказе перешел к способу передвижения «Марии С.» и, решив его наглядно продемонстрировать, подошел к лодке, то вместо паруса обнаружил огромный сверток.

«Это еще что?» — удивился Васечкин. Это я, отвечаю, Петров, вернее, пытаюсь ответить, потому что у меня там только одно мычание получается. Ну тут он, конечно, бросился меня освобождать. Вытащил меня на свет и спрашивает: «Ты чего это тут делаешь?» Живу я тут, говорю, отстань, Васечкин!

Одним словом, ребята помогли нам нашу лодку к морю доставить. И как раз вовремя, потому что соревнования вот-вот должны были начаться.

Когда мы внесли нашу «Марию С.» в яхт-клуб и на воду плюхнули, то, конечно, сразу опять оказались в центре внимания. Но Васечкин куда-то испарился, и я уже один в этом центре остался. Стою красный как рак и всякие насмешки выслушиваю.

А яхтсмены стараются изо всех сил. Одни говорят, что это ладья древних викингов, другие — что «Летучий голландец», третьи — что вовсе это «Летающая тарелка», а я инопланетянин с Альдебарана, такой маленький альдебаранчик…

Но тут вдруг в репродукторе на столбе что-то захрипело, а потом диктор громким голосом объявил: «Начинаем наши соревнования. Сегодня их открывают самые молодые участники. Это воспитанники „Клуба юных моряков“ на яхтах класса „Оптимист“…» В это время в репродукторе снова что-то затрещало, и диктор продолжил: «В виде исключения к гонке допускается еще один участник. Это гонщик-любитель Петя Васечкин на лодке собственной конструкции. Она называется…» — диктор сделал паузу, и тут все услышали голос Васечкина: «Мария С.» — подсказал он. «Мария С.» — с некоторым недоумением громко повторил диктор.

Все опять как начали ржать. А мне почему-то, наоборот, от всего этого очень грустно стало.

Но тут Васечкин вернулся и говорит: «Ты чего, Петров, вздыхаешь? Не боись, сейчас мы им всем покажем! Все будет хоккей!» — и прыгает в нашу лодку. А она как закачается. Тут мне прямо страшно стало. Может, не надо, Васечкин, говорю. А он: «Надо, Петров, надо!» И распоряжается: «Значит, все как договорились, как только команду дадут всем на старте собраться, ты тут же ныряй и моторчик цепляй!»

В общем, понял я, что Васечкина уже никакими силами не удержишь. Ладно, говорю, сделаю, можешь не переживать.

Тут Васечкин приготовился к гонке, то есть надел на себя мотоциклетный шлем, проверил действие зонтика и приготовился поднять парус. А я, значит, нырять собрался. Собраться-то я собрался, но вдруг вспомнил, что плавать-то я так и не научился, ведь занятия по плаванию так у нас маханием руками на берегу и закончились. А уж о нырянии и разговору не было. Но тут я посмотрел на Васечкина, который бесстрашно сидел в нашей шаткой лохани, то есть, извините, в нашей красавице яхте «Мария С.», и решился. Эх, думаю, была не была… И нырнул.

То есть сначала, конечно, вдохнул в себя воздуху побольше, а потом закрыл глаза — и бултых головой в воду. Лучше бы я, конечно, вниз ногами, все равно головой не получилось. Получилось животом, да еще со всей силы… Ну и сразу я, естественно, ко дну пошел, тем более что моторчик в руках. Все, думаю, конец, но до дна, как оказалось, недалеко было. Метра так полтора. А значит, дальше тонуть некуда.

Ну, встал я на дно и огляделся. Вдруг вижу, прямо надо мной днище нашей лохани, то есть, еще раз извините, я имел в виду нашей яхты. Ну, я, значит, обрадовался, сейчас, думаю, мотор прицеплю — и можно выныривать. Но не тут-то было. Лохань-то овальная. Где нос, где корма? Кто разберет. А тут еще слышу выстрел, это, стало быть, старт дали. Ну, я скорее моторчик и прилепил, авось, думаю, повезет. И, что интересно, завелся он сразу, без всяких там проблем! Хорошая примета, думаю. А лохань наша, то есть яхта, тут как рванет с места. Порядок, думаю, можно выныривать, а то я уже совсем задыхаться начал!

Оттолкнулся я от дна и выскочил на поверхность, как пробка из бутылки. Смотрю, а нашей «Марии С.» нигде уже не видать. Все «Оптимисты» на всех парусах несутся вперед к победе, а ее нет как нет. Куда же это, думаю, Васечкин делся, неужто так сразу и потонул?.. А в это время слышу за моей спиной страшный грохот. Оглянулся, а это, оказывается, наша лохань на полном ходу в пирс врезалась. Вот, думаю, номер, значит, все же не с той стороны я моторчик прицепил. Но не успел я опомниться и чего-нибудь еще подумать, как нашу «Марию С.» развернуло и понесло прямо на меня. Все, думаю, на этот раз точно конец. И сразу под воду ныряю, даже воздуху глотнуть не успел. Хорошо опять же до дна недалеко, так что я скоро назад вынырнул. Отдышался и вижу — наша «Мария С.» впереди всех шпарит. Несется, фигурально выражаясь, на всех парусах!

Тут уж я не выдержал и как закричу: «Ура! Победили!» И, главное, больше всего в этот момент я за Васечкина радовался, потому что вот, думаю, наконец-то он свою медаль получит. И только я успел это подумать, как вдруг передо мной из-под воды высунулся зонтик и раскрылся. А под ним оказался Васечкин. Весь мокрый и в шлеме. Я растерялся и спрашиваю: «Ты чего тут делаешь?» А он носом шмыгнул и говорит: «Живу я тут!»

И тут мы оба вздохнули и стали глядеть в море, туда, где на всех парусах неслась наша красавица «Мария С.», унося вместе с разбитыми надеждами на медаль бабушкину простыню, тети Пашину швабру и моторчик Вовки Сидорова.

 

К вопросу о художественной самодеятельности

Началась эта история с полнейшей… тишины. А было так тихо просто-напросто потому, что в школе в это время шли уроки. И именно поэтому совершенно пуст был большой школьный коридор, обычно переполненный и оживленный.

И вдруг в этой непривычной тишине раздался удивительный звук. Было совершенно непонятно, что это — то ли скрип несмазанного колеса, то ли несколько фальшиво сыгранная нота «до».

Но вот в самой глубине длинного пустого коридора показалось и стало медленно двигаться что-то большое и черное, оказавшееся при ближайшем рассмотрении новым блестящим роялем, который с усилием толкали перед собой четверо старшеклассников. Одно из колесиков рояля, видимо, заклинило, от этого и происходил тот самый тянувшийся скрипучий звук.

Посредине коридора старшеклассники остановились на секунду перевести дух, и именно в этот момент раздался резкий школьный звонок, прозвучавший нотой «ре».

Затем на «ми» разом открылись двери классов, а ноты «фа» было уже не разобрать — она потонула во нее нарастающем гуле неудержимой лавины учеников младших классов. Лавина выплеснулась из дверей и мгновенно затопила весь огромный школьный коридор.

Единственным островком, у которого еще пытались спастись в этом разбушевавшемся море злополучные старшеклассники, был рояль. Некоторое время он еще помогал им удерживаться на поверхности, но вскоре эти бушующие волны живого моря оторвали их и унесли в разные стороны.

Очередная волна вынесла к роялю наших героев, которые, надо отдать им должное, весьма умело ориентировались в этом броуновском движении.

— Смотри-ка, Петров, рояль! — обрадовался Васечкин.

— Похож, — задумчиво сказал Петров.

Пока он говорил, Васечкин уже успел открыть крышку.

— Давай, Петров, исполни! — сказал он. — Ты же у нас специалист! А ну разойдись! — разогнал он малышню.

Петров не спеша подошел к роялю, профессиональным жестом потер руки и, нацелившись указательным пальцем, стал долбить по рояльным клавишам, тщательно стараясь не промахнуться.

Всемирно известная мелодия «Чижик-пыжик» с трудом рождалась на глазах потрясенных первоклассников.

— В тра-ве сидел куз-не-чик! — неожиданно завопил Васечкин, стараясь вписаться в исполняемый Петровым мотив.

Петров остановился.

— Давай, давай! — крикнул Васечкин и кивнул ему, чтобы он продолжал.

— Ты чего? — сказал возмущенный до глубины души Петров.

— Это же «Чижик», а не «Кузнечик». У «Кузнечика» мотив другой!

— Да ладно тебе, — мотив, мотив! — беспечно махнул рукой Васечкин. — Давай играй!

Петров тяжело вздохнул и начал играть мелодию «Кузнечика».

— Чижик-пыжик, где ты был? — заорал Васечкин, пускаясь в пляс.

Петров снова остановился.

— Ну чего ты опять? — рассердился Васечкин. — Ведь здорово же получается! Правда? — обратился он к толпе за поддержкой.

Никто из первоклассников не посмел возразить.

Зато возразила Маша, которая, как всегда, совершенно неожиданно появилась рядом. Расступившаяся перед ней толпа снова сомкнулась за ее спиной.

— Слух, Васечкин, — сказала Маша голосом Инны Андреевны, — и чувство ритма, Петров, нужно все время совершенствовать! А для этого, дорогие друзья, — неожиданно обратилась она к толпе изумленных первоклассников, — существуют соответствующие кружки. Ну-ка, Петров, подвинься! — закончила она, обратно превращаясь из Инны Андреевны в Машу. Затем она встала на место отступившего Петрова и оглянулась, ища, на что бы сесть.

Несколько ранцев, с готовностью поставленные один на другой восхищенными первоклассниками, превратились в сиденье, на которое Маша опустилась с изяществом принцессы, занимавшей трон в кругу своих подданных. И, слегка подыгрывая на рояле, она запела неожиданно прочувственным голосом:

Маша вдруг остановилась и, повернувшись к Петрову, проговорила:

— Чтобы хорошо петь, Петров, нужно записаться в кружок художественной самодеятельности!

Затем она изящным движением отошла от рояля и, к изумлению присутствующих, вдруг сделала несколько стремительных танцевальных па. По рядам восхищенных первоклассников пронесся восторженный шепот.

Маша встала в первую позицию, легко оттолкнувшись, плавно взлетела в воздух, перекрутилась там и, приземлившись, склонилась в грациозном реверансе.

— Чтобы научиться хорошо танцевать, — объявила она Васечкину, застывшему с отвисшей челюстью, — нужно обязательно записаться в кружок художественной самодеятельности.

Васечкин захлопнул рот и молча кивнул. Машины па произвели на него такое впечатление, что чуть ли не впервые в жизни он не нашелся, что ей ответить.

— Мы тоже хотим записаться в кружок! — закричали потрясенные первоклассники.

— Все до одного запишемся в кружки!

— Где здесь записывают в кружки?

— Кто тут записывает в кружки?

— Кто последний записываться в кружки?..

Петров и Васечкин давно уже были оттеснены от центра событий, что, однако, не мешало им внимательно наблюдать за их развитием.

— Мы, что ли, тоже будем записываться в кружки? — с сомнением поглядывая на снующую вокруг ног малышню, спросил Петров.

— Ты что, Петров, совсем? — сказал Васечкин.

— Вот и я говорю, — с облегчением сказал Петров. — Что мы, если захотим, сами, что ли, так не сможем, как она?

— Еще как сможем! — подхватил Васечкин. — Даже в сто раз лучше сможем! Помнишь, во втором классе к нам композитор приезжал, сказал, что верит, что мы будем великими музыкантами?

— Он же всем сказал, — протянул Петров. — И потом не во втором, а в первом.

— Раз всем, значит, и нам! — заключил Васечкин.

— А про кого это Маша пела, ты не знаешь? — спросил Петров.

Васечкин помолчал.

— Про кукушку, по-моему, — сказал он.

Прозвенел звонок.

И так же внезапно, как ранее толпа затопила школьный коридор, так теперь она отхлынула и, распадаясь на ручейки, исчезла в дверях классов. В пустом коридоре, поблескивая блестящими белыми клавишами, остался черный рояль.

Из мужского туалета высунулась голова. Она с опаской посмотрела вокруг.

— Кажись, все, ребята! — сказала голова. — Выходи!

В коридор, озираясь, вышли и направились к роялю четверо незадачливых старшеклассников.

— Ну и ну! — покачав головой, сказал один.

— Да-а! — многозначительно сказал четвертый, подходя к роялю и закрывая его. — Во поколеньице пошло! Извини-подвинься!

И все четверо, тяжело вздохнув, покатили рояль дальше, с опаской косясь на закрытые двери классов.

Петров и Васечкин шли по улице.

— Подумаешь! — вдруг сказал Васечкин. — Тоже мне Гурченко!

— Ага! — в своей обычной манере поддержал Петров.

Какое-то время они шли молча.

— Если б она не влезла, — неожиданно сказал Петров, — я бы, может, знаешь как сыграл!

— Ага! — сказал на этот раз Васечкин.

Друзья стояли на перекрестке. Женщина-милиционер в белоснежной форме с палочкой в руке направляла автомобильные потоки. И — странное дело! — ее легкие стремительные движения неуловимым образом напомнили обоим друзьям те па, которые демонстрировала у рояля Маша. А может быть, это и была Маша? Впрочем, откуда, каким образом могла Маша, ученица четвертого класса, попасть на оживленный перекресток в милицейской форме и с милицейским жезлом в руках?! Скорей всего, друзьям это просто показалось!

Они перешли улицу и оказались перед витриной магазина грампластинок.

— Чего бы ей такого сделать?! — оказал Васечкин, разглядывая витрину. — Чтоб не зазнавалась!

— Ага! — сказал Петров — Чтоб поняла!

Что именно должна была понять Маша, Петров не стал уточнять, а Васечкин не стал спрашивать. Это и без слов было им ясно. Следовало поставить Машу на место.

Здесь, кстати, необходимо заметить: нередко в жизни случается так, что, на первый взгляд, совершенно незначительная деталь становится толчком для серьезных драматических событий. Похоже, что именно это и произошло сейчас с нашими друзьями.

Оба они почти одновременно увидели в витрине магазина обложку с надписью: «Ж. Бизе. „Кармен“». На обложке был изображен испанский кабальеро в плаще и шляпе и с гитарой в руках. Он стоял на одном колене и что-то пел, подняв голову к балкону, откуда на него с надменной улыбкой взирала прекрасная дама в белой кружевной мантилье и с веером в руках. Может быть, если бы на обложке был изображен не один кабальеро, а два, эта история сложилась бы по-другому. Но кабальеро был один.

И, вероятно, потому, что дама эта вновь напомнила обоим друзьям Машу, их, как говорится, осенило.

— Ну ладно! — сказал вдруг Васечкин каким-то деревянным голосом. — Мне пора! Будь здоров, Петров!

— Да, да! — вдруг тоже заторопился Петров. — Мне тоже пора! Пока, что ли?

— Привет!

Друзья быстро пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Маша жила в старом доме на углу узкой улочки. Она вышла на балкон, сделала несколько разминочных движений, выпрямилась, посмотрела по сторонам и, не увидев ничего заслуживающего ее внимания, вернулась обратно в комнату.

А напрасно. Если бы Маше пришло в голову посмотреть вниз, то она бы увидела, как с разных сторон к дому подходят — ну, кто бы вы думали? — конечно же, Петров и Васечкин.

Первым под балконом оказался Васечкин. Из последних сил он тащил за собой огромную картонную коробку. Васечкин вытер пот со лба, оглянулся и, убедившись, что никто на него не смотрит, только собрался было открыть коробку, как с другой стороны появился Петров.

— Привет! — несколько удивленно сказал Петров.

— Здорово! — хмуро ответил Васечкин.

— Ты чего это тут делаешь? — поинтересовался Петров.

— Да вот, мусор выношу! — сказал Васечкин, кивая на коробку — А ты?

— И я! — сказал Петров, в свою очередь показывая Васечкину на маленький сверток у себя под мышкой.

— А! — сказал Васечкин, так же как и Петров делая вид, будто выносить мусор в чужом районе — это, в общем, самое обычное дело.

Они постояли. Помолчали.

— Ну ладно, — наконец решился Васечкин, — мне пора!

— И мне! — подхватил Петров.

— Пока!

— Пока!

И Васечкин потащил свою необъятных размеров коробку в ту самую сторону, откуда он недавно появился. Петров тоже пустился в обратный путь.

Маша тем временем снова появилась на балконе, на этот раз с лейкой в руке, и, напевая что-то, стала поливать цветы. Если бы Маша опять не поторопилась уйти, а взглянула вниз, то она увидела бы нечто, показавшееся ей наверндка забавным.

Петров и Васечкин, на этот раз почти одновременно, снова показались под балконом. Васечкин тяжело дышал. Более того, надо сказать, что сначала из-за угла показалась коробка, а потом уже толкающий ее сзади Васечкин.

Когда он вылез из-за коробки, то нос к носу столкнулся с Петровым.

— Ты чего тут? — тяжело переводя дыхание, спросил Васечкин.

— А ты? — не сразу нашелся Петров.

— Я первый спросил! — настаивал Васечкин.

— Ну и что? — сказал Петров. — Помнишь, позавчера я тоже первый спросил, а ты что на это сказал?

Васечкин понял, что так они с места не сдвинутся.

— Ну ладно, — сказал он, — я ключ потерял. А ты?

— И я! — обрадовался Петров.

— Ну тогда чего ты стоишь? Ищи давай! — раздраженно сказал Васечкин.

И оба посмотрели по сторонам, делая вид, что ищут мифические ключи.

— Что-то не видно! — наконец устало сказал Васечкин — Пожалуй, не здесь!

— Пожалуй! — быстро подхватил Петров.

— Ну ладно, — сказал Васечкин и с ненавистью посмотрел на Петрова, — пойду в другом месте поищу! Пока, что ли?

— Пока! — облегченно вздохнул Петров.

И Васечкин снова потащил коробку туда, откуда пришел.

Петров, в свою очередь, тоже сделал было несколько шагов, но тут же вернулся и, выглянув из-за угла, осторожно посмотрел вслед Васечкину.

Убедившись, что тот действительно удаляется, Петров быстро развернул свой сверток. Там оказалась маленькая гармошка-концертино. Потом он вынул из кармана туго скомканную белую войлочную шляпу от солнца, расправил ее и нахлобучил себе на голову, стараясь при этом завернуть поля так, как у кабальеро на обложке пластинки. Затем Петров немножко почистил рукой кусочек асфальта и опустился на одно колено. Руку при этом он вытер о штаны.

После чего он взял концертино в руки, откашлялся и заиграл. Ему пришлось повторить проигрыш раз пять или шесть, пока наконец на балкон не вышла Маша.

— Ты чего это там делаешь, Петров? — удивилась она.

Вместо ответа Петров, соблюдая достоинство, еще раз сыграл проигрыш и, набрав в легкие побольше воздуха, запел:

— Это первый куплет! — сказал Петров. — Сейчас будет второй!

Но прежде чем перейти ко второму куплету, необходимо рассказать, как Петров пел первый. Каждую последующую строчку этого небольшого куплета он исполнял громче, чем предыдущую. Так что к концу куплета Петров уже просто кричал во всю мочь.

Давно уже металась по балкону Маша, пытаясь удержать вибрирующие от звуков мощного петровского голоса горшочки с цветами.

Давно уже распахнулись соседские окна. Давно уже остановились машины, которым Петров перекрыл проезд. Впрочем, даже если бы он и не перекрыл его, они, видимо, все равно бы остановились, настолько удивительное зрелище представлял собой по-юще-орущий Петров. Время от времени кто-то из шоферов нажимал на сигнал, и гудки эти, как дополнительный аккомпанемент, странным образом точно вписывались в петровскую песню.

Но Петров ничего этого не замечал. Он был полностью захвачен своим исполнением. Он еще раз изо всех сил дунул в свою гармошку и начал петь второй куплет. Для того чтобы получилось погромче, он даже прикрыл глаза. И что было сил завопил:

Но что именно «от природы», узнать, к сожалению, не удалось. Дело в том, что в момент исполнения последней строки Петров решил показать все, на что он способен, и немножко не рассчитал. На самой высокой и пронзительной ноте голос его сорвался, и… дальше только сипение вырывалось из его горла.

Впечатление было такое, что кто-то взял и выключил звук у телевизора, а изображение оставил.

Петров все еще делал безуспешные попытки что-то произнести. Внезапно наступившая тишина настолько поразила водителей, что, даже тронувшись в путь, они не решались потревожить онемевшего Петрова, а медленно и скорбно объезжали его.

Маша, собиравшая на балконе черепки горшочка, который все-таки разбился во время злополучной петровской арии, посмотрела на Петрова, который по-прежнему продолжал говорить что-то свое, неслышное, пожала плечами и ушла с балкона.

Петров еще некоторое время продолжал бороться. Было видно, что он с чем-то не соглашался и даже спорил. Но потом примирился с необратимостью происшедшего, безнадежно махнул рукой, встал с колена, сунул концертино под мышку и пошел прочь. Он уходил так, как уходит со сцены великий актер, не понятый публикой, но все-таки сыгравший свою роль до конца.

Васечкин, вышедший из-за угла, проводил его сочувственным взглядом. Затем он поднял голову и посмотрел на Машин балкон.

Он понял, что час его настал. Глаза его засверкали стальным блеском.

Он извлек из коробки и расставил полукругом, обращенным к балкону, магнитофон, усилитель и два динамика.

В это время из Машиного окна зазвучала красивая медленная мелодия. Вслед затем на балкон вышла Маша и, не обращая на Васечкина внимания, занялась балетной разминкой.

Васечкин между тем, закончив подготовку, еще раз взглянул на нее, вздохнул и мужественно вступил в состязание.

Маша — ножкой, и Васечкин — ножкой. Маша — два притопа, три прихлопа, и Васечкин — тоже.

Маша занервничала. Ускорила темп. Но и Васечкин не отставал, несколько неуклюже повторяя ее движения.

Маша, делая вид, что не замечает его, совершала уже совсем головокружительное па…

Движения обоих соперников все более походили теперь на своеобразную дуэль.

Васечкин понял, что он отомстит за своего друга — сейчас или никогда, и, пустив в ход свой главный козырь, включил магнитофон. Из динамиков понеслись современные ритмы, совершенно заглушившие музыку, доносившуюся из Машиной квартиры.

Маша, однако, невозмутимо продолжала делать свои упражнения, все более походившие на некий танец, уже под эту, новую музыку. Пустился танцевать и Васечкин. Но танец его выглядел как пародия на то, что делала Маша. Все, что у Маши получалось изящно и легко, у Васечкина выходило угловато и немузыкально. Мало того, он сбил урну и дважды чудом избежал падения. Правда, ничего этого он уже не замечал.

Наконец Маша исполнила совершенно невероятный пируэт и закружилась волчком.

Васечкин, решив перещеголять Машу, несколько не рассчитал своих возможностей. Он, в свою очередь, закрутился волчком, сшибая все на своем пути. К несчастью, на его пути встала металлическая ограда. Именно в этот момент Васечкин нерасчетливо взмахнул ногой. И этот взмах поставил последнюю точку в его выступлении.

Дело в том, что когда нога Васечкина пришла в соприкосновение с решеткой ограды, это стало их взаимным испытанием на прочность. Васечкинская нога оказалась крепче. Решетка была безнадежно исковеркана. Однако досталось и ноге.

Васечкин продолжал кружиться так же, как и раньше, но теперь уже от боли. Он просто не мог встать на вторую ногу.

Маша же, закончив свой пируэт, изящно поклонилась воображаемым зрителям.

На этом можно было бы и закончить эту историю. Но что же все-таки будет с Васечкиным и Петровым, неразлучными друзьями? Неужели к Петрову так и не вернется его мощный голос, а Васечкин так и будет прыгать на одной ноге? Ну, разумеется, нет!

Голубой свет кварцевых ламп, белоснежно хрустящие простыни, многочисленная сверкающая аппаратура — все это предназначалось для наших любимых героев — Петрова и Васечкина, находившихся в кабинете физиотерапии.

А кто бы, вы думали, заботливо помогал им принимать — увы! — необходимые процедуры? Кто поправлял подушечки и прикладывал к осипшему петровскому горлу металлические пластинки аппарата «По-тон»? Кто укреплял электроды на ушибленной васечкинской ноге? Ну, конечно же, их одноклассница и недосягаемый идеал — Маша Старцева.

— Эх вы, музыканты! — улыбнулась Маша Петрову и Васечкину.

— Ох, Маша! — вздохнул Васечкин.

— Ладно, ладно! — просипел Петров.

 

Красная шапочка и ле лю гри

… В нашем родном 4-м «Б» шла контрольная по французскому языку.

— А теперь, мэз анфан, — сказала Инна Андреевна, — сдавайте контрольные! Петров и Старцева, рамассэ ле кайе!

По классу пронесся вздох сожаления, все зашуршали тетрадками, засуетились. Маша встала и пошла по рядам, собирая тетрадки. Петров, однако, не двинулся с места. Соседнее место, которое обычно занимал Васечкин, пустовало.

— Петров! Я же сказала, собери тетради!

— Понимаю! — обрадовался Петров и вскочил с места.

— Все помнят, что сегодня у нас французский вечер?

— Все! — дружно выкрикнул 4-й «Б».

— Роли свои все помнят?

— Все! — еще громче заорал 4-й «Б».

— А как же волк? — спросил маленький Вова Сидоров. — А, Инна Андреевна?

— Действительно, — задумалась Инна Андреевна, — а как же волк? Кстати, — обратилась она к Петрову, — как себя чувствует Васечкин? Ты его навещал?

— Васечкин очень плох! — сказал Петров тихим проникновенным голосом. — Очень!

— Да, видимо, на самом деле он очень серьезно болен! — сказала Инна Андреевна, внимательно глядя на Петрова. — Ведь только очень серьезная болезнь могла помешать ему прийти на четвертную контрольную. А жаль — это был для него последний шанс исправить тройку в четверти! Но что же все-таки нам делать с волком? — спросила она, перелистывая петровскую контрольную. — Может, Петров, ты заменишь своего друга? Ведь твои знания тоже оставляют желать лучшего! Заодно повторишь спряжение глагола «этр».

— Я? — поразился Петров.

— А Красная Шапочка сейчас задержится после урока и порепетирует с тобой.

— Я? — на этот раз возмутилась Маша.

— Я согласен! — быстро сказал Петров.

Совершенно здоровый Васечкин, находясь у себя дома, занимался тремя замечательными делами сразу. Одной рукой он играл в настольный футбол, а другой дергал за веревочку, играя с котом, при этом он прижимал плечом к уху телефонную трубку, говоря в нее следующее:

— Это кто это? Яблочкина, ты, что ли? Ты чего звонишь-то? А, по поручению. Ну, чего? Температура? Температура очень высокая! — говорил Васечкин, забивал гол. — Тридцать девять! — радостно завопил он и тут же забил гол в ворота противника. — Восемнадцать! Что? Не бывает тридцать девять и восемнадцать? А с чего ты взяла? А-а! Тридцать девять и восемь я хотел сказать! Как там контрольная прошла? Ага. Знаешь, я, вообще-то, себя получше чувствую. Во сколько вечер-то у нас? Придется, наверное, встать, прийти и выручить вас! — слабым голосом говорил Васечкин. — Как не надо? Почему? Кто ж Волка-то будет играть? Петров? Как Петров? — заорал вдруг Васечкин во весь голос, забывая о футболе и о коте. — Да какой из Петрова волк! Он такой же волк, как я боль… как я балерина! Тоже мне нашли волка! Ну и что ж, что болен! А потом он же роль не знает! Как уже «ре-пе-ти-ру-ют»? — спросил Васечкин упавшим голосом. — Ну ладно, Яблочкина, мне лекарство принимать пора!

И Васечкин медленно положил трубку на рычаг.

Затем он встал, подошел к своему письменному столу и извлек из него рисунок. Рисунок был смешной. На нем был изображен сам Васечкин в костюме волка. И еще там была надпись:

ДОРОГОМУ ПЕТЕ-ВОЛКУ ОТ ЕГО ДРУГА ВАСИ ПЕТРОВА.

Некоторое время Васечкин разглядывал рисунок, а потом резко порвал его на мелкие кусочки.

Перед школьным актовым залом висела афиша, но перед афишей никого не было, потому что все находились в зале, где уже шел спектакль. Афиша же гласила:

СЕГОДНЯ СОСТОИТСЯ ФРАНЦУЗСКИЙ ВЕЧЕР ДЛЯ УЧАЩИХСЯ МЛАДШИХ КЛАССОВ. В ПРОГРАММЕ СКАЗКИ ШАРЛЯ ПЕРРО «КРАСНАЯ ШАПОЧКА И СЕРЫЙ ВОЛК» И «КОТ В САПОГАХ».

На сцене Маша — Красная Шапочка — шла по лесу, собирая цветочки и напевая народную французскую песенку, разумеется, на французском языке.

— Ну, Вася, давай! Текст не забыл? — стоя за кулисами, спросила Инна Андреевна у Петрова, одетого в костюм волка.

— Нет, не забыл! — ответил Петров, у которого зуб на зуб не попадал от страха, и на всякий случай ощупал карман.

— Ну давай же!

Петров, однако, не двигался с места. Инна Андреевна собралась с силами и попыталась было сдвинуть Петрова, но не тут-то было. Тогда она умоляюще повернулась к отвечавшим за порядок старшеклассникам. Те понимающе переглянулись и аккуратно выдвинули Петрова из-за кулисы на сцену.

Петров неподвижно встал там, где его поставили, и стал в ужасе глядеть в зал. Он попытался было, забыв, что на лице у него маска, стереть пот со лба, но у него, разумеется, ничего не вышло.

— Же сюи ле лю! — шептала Инна Андреевна из-за кулис. — Же сюи ле лю!

Петров молчал.

В зале задвигались.

Красная Шапочка, допевшая песенку, застыла в ожидании петровской реплики.

Реплики, однако, все не было.

— Же сюи ле лю! — громким шепотом скандировали из-за кулис старшеклассники под руководством Инны Андреевны.

Петров молчал.

В зале засмеялись.

Тут не выдержала Маша.

— Бонжур! — сказала она — Тю э ле лю?

— Здравствуй! Ты волк? — перевел Виталик Горошко, стоявший на авансцене перед правой кулисой.

В функции Горошко входило переводить происходящее для не знающих французского пап и мам.

Петров опомнился.

— Же сюи ле лю гри! — мужественно выпалил он. — Бонжур, ле шаперон руж! У ва тю? — и Петров облегченно попытался было снова вытереть пот, но маска снова помешала ему.

В зале зааплодировали.

— Я — Серый Волк! — перевел Горошко в микрофон. — Здравствуй, Красная Шапочка. Куда ты идешь?

Инна Андреевна за кулисами перевела дух.

— Же вэ шэ ма гран мэр! — продолжала Шапочка, обращаясь одновременно и к залу, и к Петрову. — Эль э маляд!

Эту фразу Горошко перевел, поглядывая в бумажку.

— Я иду к моей дорогой и любимой бабушке, которая живет далеко за лесом, и поэтому я ее редко вижу. А сейчас она больна, и я несу ей пирожки, которые сама испекла и которым она будет очень рада. А сейчас извини, волк, я спешу!

Тот факт, что перевод получился несколько длиннее подлинника и, прямо скажем, был весьма произволен, нимало не смутил самого переводчика, искренне убежденного в том, что, чем подробнее рассказать известную сказку, тем лучше для зрителей.

— Во дает! — уважительно сказал один из старшеклассников.

— Прямо оратор! — сказал другой.

Маша и Петров тем временем терпеливо ждали, когда им опять представится возможность произнести свои реплики.

— У абит та гран мэр? — произнес Петров с выражением, подглядывая в извлеченную наконец из кармана шпаргалку.

Маша только было собралась ответить, но вошедший в раж Горошко не дал ей этого сделать. Он спешил обрушить на зрителя собственную интерпретацию происходящего.

— Хотелось бы знать, где живет твоя славная бабушка? — затараторил он, уже сам играя волка, — эта милейшая старушка, которую я бы сам навестил с превеликим удовольствием! Интересно, чем это она больна? Может, у нее свинка? — не унимался переводчик.

— У нее птичка! — выкрикнул кто-то в зале.

Все засмеялись.

— Уймись, Горошко! — шипела из-за кулис Инна Андреевна. — Хватит!

Горошко на секунду запнулся, и Маша тут же воспользовалась этим.

— Иль фо т але а травэр ля форэ! — выкрикнула она.

Одинокий Васечкин стоял посреди комнаты в наполеоновской позе, вперив неподвижный взгляд в фотографию, висевшую на стене.

На фотографии был представлен весь 4-й «Б» во главе с Инной Андреевной в то время, когда он был еще третьим. Во втором ряду стояли Петров и Васечкин, а чуть пониже, в первом, — Маша Старцева.

Васечкин внимательно посмотрел на улыбающееся лицо Петрова, потом неожиданно рванулся, схватил пальто и пулей выскочил из квартиры.

Промчаться по улицам и пересечь школьный двор было для него делом нескольких секунд. Он ворвался в пустую школу, пронесся мимо афиши с объявлением о французском вечере и взлетел вверх по лестнице.

Как был, в пальто, Васечкин осторожно приоткрыл дверь актового зала и проскользнул туда.

Глазам его предстало следующее зрелище.

— ПЕТ-РОВ — ВОЛК!!! ПЕТ-РОВ — ВОЛК!!! — скандировал с восторгом весь зал, напоминая болельщиков на хоккейном матче.

И действительно, Петров, стоявший в костюме волка впереди Красной Шапочки, бабушки и дровосеков, сделал еще два шага вперед, сбросил маску волка и, раздавая направо и налево обворожительные улыбки и воздушные поцелуи, поклонился и без того восторженным зрителям.

Зал взревел.

— ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИСПОЛНИТЕЛЬ ГЛАВНОЙ РОЛИ СЕРОГО ВОЛКА ВАСИЛИЙ ПЕТРОВ!!!!! — выкинули транспарант сидевшие в зале первоклассники.

— Петров! Я ставлю тебе в четверти пять! — прокричала Инна Андреевна, тщетно пытаясь перекрыть нараставшую в зале бурю восторга.

Тут Петров сделал жест, который всегда делают эстрадные исполнители в конце предназначенных им аплодисментов. Он повел рукой назад, как бы предоставляя залу возможность поприветствовать своих коллег по сцене. Мало того, он даже взял Машу за руку и вывел ее на авансцену.

Этот жест был по достоинству оценен в зале.

— Качай их!!! — заревел зал.

Восторженные поклонники актерского искусства бросились на сцену, подхватили Петрова и Машу, и они поочередно, под общие радостные крики стали взлетать к потолку.

Васечкина никто не замечал.

И даже когда ликующая толпа потекла из зала прямо мимо него, неся над собой Петрова и Машу, его по-прежнему никто не заметил. Впрочем, Маша, может быть, и заметила, но сделала вид, что не замечает.

Вот этого Васечкин уж совсем выдержать не мог. И так вся эта нафантазированная им сцена петровского триумфа была для него очень болезненной, но Машин небрежный взгляд, промелькнувший в его воспаленном воображении — нет, это было уже слишком! Васечкин в отчаянии ударился головой об стенку…

Большая шишка вздулась у него на лбу. Васечкин потер лоб и снова вперил неподвижный взгляд в фотографию, висевшую на стене. Во втором ряду стояли Петров и Васечкин, а чуть пониже, в первом, — Маша Старцева.

Васечкин в последний раз посмотрел на улыбающегося Петрова, потом неожиданно рванулся, схватил пальто и пулей вылетел на улицу.

Между тем Петров, завершив наконец свой сценический труд, стоя за кулисами, стаскивал с себя костюм волка. Он вынул из кармана длинную шпаргалку, с облегчением скатал ее в шарик и выбросил вон.

— Молодец, ле лю гри! — ухмыльнулся один из старшеклассников.

— Мерси боку! — скромно сказал Петров, тщетно пытаясь разглядеть за их спинами, что происходит на сцене.

Отчаявшись что-либо увидеть, Петров вздохнул и пошел в зал. Дело в том, что он очень хотел увидеть конец спектакля, вернее, ему хотелось как простому зрителю насладиться высоким мастерством актеров 4го «Б», а точнее — Маши Старцевой.

Он скромно сел с краю, искренне удивляясь тому, что никто не обращает на него внимания. Все почему-то смотрели на сцену, а не на живого ле лю гри. Петров сделал вид, что это ему безразлично, и тоже стал смотреть на сцену.

На сцене тем временем происходило следующее.

Красная Шапочка, бабушка и дровосеки молча стояли и напряженно слушали вконец разошедшегося Горошко без всякой надежды вставить в его русский перевод свои французские реплики.

— Ах, дорогая внученька! — кричал Горошко, голосом и пластикой изображая спасенную бабушку, — Любимая моя Красная Шапочка! Наконец мы с тобой живы-здоровы и всем того же желаем! — говорил он, неожиданно обращаясь к залу. — Ах, дорогая бабушка! — кричал он уже голосом Красной Шапочки. — Как хорошо, что мы избавились от этого проклятого Серого Волка! Поздравляю тебя с нашим освобождением! Желаю тебе здоровья и успехов в учебе!

Надо сказать, что зал давно уже посмеивался над происходящим. Кому же было совсем не до смеха, так это Инне Андреевне.

— Занавес! — громким шепотом закричала она старшеклассникам. — Давайте занавес!

Но занавес как назло заело. Причем заело как следует.

— Уходите! — еще громче зашептала находящимся па сцене вконец отчаявшаяся Инна Андреевна. — Поклонитесь и уходите! Будем «Кота» играть!

Дровосеки, бабушка и Маша, услышав отчаянный шепот руководительницы, неловко кивнув зрителям, стали двигаться к кулисам.

— Куда же вы, товарищи дровосеки? — завопил Горошко голосом бабушки.

Дровосеки ускорили шаг.

— Шкуру волка сдайте куда следует! — орал им вслед вконец разошедшийся Горошко.

Он готовился сказать еще что-то, но в это время совсем было ушедшую за кулисы Машу вдруг осенило. Она вернулась на сцену и высоким трепетным голосом запела уже упомянутую ранее французскую народную песенку.

— В песне поется!.. — начал было Горошко, но тут уж на него зашикали все. Горошко обиделся и замолчал.

Маша шла по лесу, собирала цветы и пела песенку, точно так же, как и в начале спектакля.

Инна Андреевна прислонилась к стене перевести дух.

И надо ж было случиться так, что именно в этот момент за кулисами появился Васечкин.

Увидев на сцене поющую Машу, он поискал глазами Петрова, но не нашел его. К радостному своему недоумению, Петрова он обнаружил сидящим в зале. Еще большую радость и удивление вызвал у него костюм волка, который словно ждал его, распростершись на стуле.

Дальше удивляться времени не было. Васечкину стало ясно, что спектакль только что начался.

Маша уже начала петь последний куплет, когда Васечкин, мигом надев костюм, выскочил на сцену в счастливой уверенности, что он прибежал как нельзя вовремя.

— Смотри-ка, живехонек! — прокомментировал кто-то из третьего ряда.

Зал оживился.

— Же сюи ле лю гри! — патетически произнес Васечкин, подходя к Маше. — Бонжур ле шаперон руж! У ва тю? — спрашивал он, вкладывая в эти слова весь свой упрек и обиду.

— Я — Серый Волк! — машинально стал переводить ошеломленный Горошко. — Здравствуй, Красная Шапочка! Куда ты идешь?

Маша большими глазами смотрела на волка. Зал притих. Все ждали, что она скажет.

— Ты что? — прошептала Маша, стараясь не открывать рта — Ты чего опять пришел?

— Текст говори! — прошептал в ответ Васечкин. — Текст! Забыла, что ли?

Маша оскорбилась.

— Же вэ шэ ма гран мэр! — сказала она — Эль э маляд!

— Я иду к моей бабушке! Она заболела, — перевел Горошко, который от изумления перестал «играть» за персонажей, а стал переводить дословно.

В зале засмеялись.

— Во дают! — сказал кто-то из третьего ряда. — ОРЗ у нее теперь!

Петров, остолбенело сидевший на своем месте, растерянно оглянулся по сторонам, вскочил и помчался за кулисы.

Пришедшей было в себя Инне Андреевне снова стало плохо.

— Кошмар! — прошептала она с французским прононсом.

— Просто ужас! — сказала она на чисто русском языке.

— У абит та гран мэр? — отставив ногу, с пафосом произносил тем временем ничего не подозревающий Васечкин.

— А где живет твоя бабушка? — перевел продолжающий изумляться Горошко.

Петров взлетел за кулисы и поискал глазами костюм волка. Но костюма не было, поскольку, естественно, он был на Васечкине. Петров закусил губу. Выскочить на сцену без костюма ему не позволяла профессиональная актерская этика.

Маленький Вова Сидоров тем временем готовился надеть костюм Кота в сапогах.

Петров не раздумывая выхватил у него костюм, мгновенно напялил его на себя и на глазах у пораженного Сидорова и не менее пораженной всем происходящим Инны Андреевны выскочил на сцену.

— А это еще кто? — спросили в третьем ряду.

Надо заметить, что вопрос был закономерный.

Сидоровский костюм, слишком маленький для большого Петрова, трещал по швам, превращаясь в нечто среднее между Котом, волком и самим Петровым.

Но Петров, стоя на сцене, услышал вопрос,

— Же сюи ле лю гри! — с гордостью отличника, хорошо знающего свой урок, произнес он.

— Я — Серый Волк! — автоматически перевел уже окончательно сбитый с толку Горошко.

— Уходи! — шептал там временем Петров Васечкину. — Я уже играл! Я — волк!

— Сэ муа ле лю гри! — величественно произнес Васечкин.

— Это я — Серый Волк! — перевел Горошко металлическим голосом робота.

В зале зааплодировали.

— А ты Кот! — неожиданно по-русски сказал вдохновленный аплодисментами Васечкин.

— Туа, тю э ле ша! — почему-то перевел на французский несчастный Горошко.

Зал грохнул.

— Я не Кот! — заорал обиженный Петров.

— Нет, Кот! — настаивал Васечкин, указывая на разницу в костюмах.

Маша, пока Петров и Васечкин выясняли отношения, только переводила взгляд с одного на другого, не зная, кому отвечать и на каком языке.

В это время маленький Вова Сидоров, давно с ужасом смотревший из-за кулис на то, что происходит с его костюмом, услышал, что вместе с костюмом у него отбирают и роль. Это было последней каплей. Сидоров выскочил на сцену.

— Это я — Кот! — заявил он.

— Сэ муа ле ша! — опять перевел Горошко.

— Иль фо але а травэр ля форэ! — неожиданно сказала Маша свою следующую реплику, возмущенная тем, что про нее забыли.

И так как на этот раз Горошко уже ничего не мог сказать, Маша сама же невозмутимо перевела:

— Надо идти через лес!

Тут хохотали уже все — и те, кто сидел в зале, и те, кто стоял за кулисами.

Всхлипывала от смеха Инна Андреевна.

Держась за животы, покатились старшеклассники. При этом веревка от занавеса выскользнула у них из рук, и непостижимым образом занавес вдруг закрылся.

— Сейчас я тебе дам! — сказал маленький Васечкин здоровому Петрову, как только закрылся занавес.

Кстати, начал эту фразу волк, а закончил уже Васечкин, беспомощно выкарабкивающийся из шкуры волка.

— Я тебе сам дам! — сказал Петров, отмахиваясь от Сидорова, который упрямо стаскивал с него остатки костюма Кота в сапогах.

Маша, в растерянности смотревшая на все происходящее, машинально вынула из корзинки пирожок и начала грызть его, забыв о том, что он бутафорский.

Тем временем между закрытым занавесом и смеющимся залом метался по авансцене оставшийся там Горошко.

— Переведи нам еще чего-нибудь! — подбадривали его из третьего ряда. — Или спой!

Казалось, что ничто не может спасти несчастного Горошко от насмешек, несущихся из зала, но в это время занавес — то ли потому, что один из катающихся от смеха старшеклассников случайно ухватился за веревку, то ли еще по какой-то неизвестной причине, — вдруг дернулся и открылся.

Удивительная картина предстала перед ошеломленными зрителями. Каждый из присутствующих на сцене, как в игре «замри», застыл в той позе, в которой его застал внезапно открывшийся занавес.

Инна Андреевна, спасая положение, бросилась к роялю.

— Все вместе! Дружно! — скомандовала она артистам. — Савэ ву плантэ ле шу!

— Умеете ли вы сажать капусту? — перевел Горошко, — Французская народная песня!

— Все, все на сцену! — командовала Инна Андреевна. — Скорее.

И под начальные аккорды к стоявшим на сцене присоединились все бывшие за кулисами исполнители — и бабушка, и дровосеки, и принцесса с королем, людоедом и Жаком из «Кота в сапогах». Надо сказать, что вся эта стоявшая теперь на сцене компания выглядела весьма живописно. Все, за исключением Петрова и Васечкина, были одеты в красивые костюмы. Даже маленький Сидоров успел нацепить на себя шляпу с пером и содранные с Петрова остатки костюма Кота в сапогах.

Все запели песню.

— В песне поется… — начал переводить Горошко, к которому прямо на глазах стала возвращаться былая уверенность, — умеете ли вы сажать капусту? Так, как это надо? Ее сажают ногами, ее сажают локтями, ушами, плечами, носом и так далее. Это французский народный юмор! — закончил он.

Исполнители тем временем, как бы в подтверждение этих слов, весело пели песню, задорно демонстрируя, чем именно в данный момент они сажают капусту. Пели все, кроме Васечкина и Петрова, которые, прямо скажем, плохо разбираясь в тонкостях французского языка, совершенно не понимали, какое движение и в каком случае надо делать. Поэтому, когда все нагибались, Петров и Васечкин стояли, возвышаясь над всеми, а когда, наоборот, все выпрямлялись, то они почему-то в этот момент показывали, как надо сажать капусту носом.

Эти их, мягко говоря, странные и нелепые действия, явно идущие вразрез с действиями всех остальных, вызывали необычайное оживление в зале.

А когда песня закончилась и раздались дружные аплодисменты, то герои наши, Петров и Васечкин, переглянувшись, поняли, что эта овация предназначена отнюдь не им. И они постарались незаметно отступить назад за кулисы.

— Эх вы, артисты-лингвисты! — сказала им Маша, в очередной раз выбегая на поклон.

— Ну, Маша! — пробурчал ей вслед Васечкин.

— Ладно, ладно! — хмуро сказал Петров.

 

Невероятно, но…

(Фантастическая история)

Началась она вполне реально — со знакомой всем популярной песни «Три желанья».

Песню пела по телевизору известная эстрадная певица. Телевизор находился в витрине магазина «Орбита», где и стояли Петров и Васечкин, как всегда добиравшиеся в школу не самым кратчайшим путем.

— пела певица,

— А жалко, что нет, да? — сказал Васечкин.

— Чего? — не понял Петров.

— Ну, рыбки золотой!

— А! — сказал Петров. — Ага!

— Представляешь, — загорелся Васечкин, — пожелал — и н4 тебе!

Петров порылся в кармане.

— На тебе! — сказал он, вынимая из кармана жвачку. Васечкин сунул жвачку в рот, и они пошли дальше.

— А хорошо бы, — размечтался Васечкин, не переставая жевать, — невидимкой стать! Представляешь?

— Ага, — сказал Петров.

Но Васечкин уже не слышал его. Он превратился в невидимку и скользил между прохожими в полной уверенности, что его никто не замечает. И все было бы прекрасно в этой игре, если бы очередное свое «исчезновение» Васечкин не совершил перед молочным магазином, не обратив при этом внимания на стоявшую рядом грузовую машину. В свою очередь, и разгружавшие фургон грузчики не заметили маленького Васечкина и чуть не поставили на него ящик.

Тут Васечкину пришлось срочно стать снова видимым.

— Поосторожней! — сказал он. — Не видите, что ли?

Друзья пошли дальше.

— Нет, — сказал Васечкин, — невидимкой, пожалуй, не очень хорошо.

— Ага, — сказал Петров, разглядывая пролетавший высоко в небе самолет. — Лучше бы вот летать научиться! Взял и полетел!

И он полетел.

Васечкин с интересом наблюдал за его полётом, который, к сожалению, оказался недолгим. Петров летел на бреющем, потом сделал «мертвую петлю», но этого ему показалось мало. Петров решил, что полет должен быть ночным. Он закрыл глаза и на глубоком вираже врезался в фонарный столб.

— Искры видел? — сочувственно полюбопытствовал Васечкин, глядя, как Петров трет ушибленное место.

— Еще бы! — сказал Петров. — Знаешь, какие огромные.

— Повезло тебе! — позавидовал Васечкин.

Они завернули за угол, прошли мимо памятника поэту и оказались около старого деревянного дома, где дворник, несколько странноватого вида, подметал тротуар.

Странный же вид его, на который, впрочем, ни Петров, ни Васечкин не обратили ни малейшего внимания, заключался в том, что весь костюм дворника — и блестящие кирзовые сапоги, и белый фартук с бляхой, и форменная фуражка, и окладистая борода, и даже большая, видавшая виды метла — все это выглядело как-то картинно и совсем не вязалось с сегодняшним днем.

— Ну их, эти полеты! — сказал Петров, все еще не совсем пришедший в себя. — Лучше бы чего-нибудь другое!

— Эх! — вздохнул Васечкин. — Если б, правда, желания исполнялись!

И только он это сказал, как странный дворник повернулся к ним с не свойственной его возрасту легкостью.

— Я извиняюсь, — сказал он, — вы, молодые люди, действительно очень хотите, чтобы ваши желания исполнились?

Петров и Васечкин переглянулись.

— Ну, допустим, — не сразу сказал Васечкин, несколько опешивший оттого, что дворник, продолжавший мести улицу, как-то неуловимо, прямо на глазах изменился — он был уже явно не дедушкой, а вполне моложавым мужчиной средних лет, при этом борода его куда-то исчезла, а усы по-кавалерийски загнулись вверх. — А если бы и хотели?

— А если бы да кабы, да во рту росли грибы, — неожиданно запел дворник, — то был бы не рот, а целый огород! — и он добродушно засмеялся.

— В смысле? — спросил Петров, переглянувшись с Васечкиным.

— Да в том смысле, — сказал дворник, непостижимым образом оказавшийся уже не брюнетом, а блондином, и не в фуражке, а в лыжной шапочке, — что ежели чего очень сильно хочется, то можно и сделать.

— И что, все желания, что ли, будут исполняться? — спросил Васечкин, подмигивая со значением Петрову.

— Ну, все не все, а три желания всяко исполним! — ответил дворник, который уже, впрочем, и на дворника был не похож, так как вместо фартука на нем оказалась спортивная майка с эмблемой общества «Трудовые резервы».

— Так что, молодые люди, давайте, желайте! — сказал он и, в свою очередь, со значением подмигнул Петрову.

Васечкин и Петров покатились со смеху.

— Вы, наверное, фокусник, да? Как в цирке? — еле выговорил Васечкин. — Фокусы там разные, иллюзии, да?

— Иллюзии, Петя Васечкин, иллюзии! — вздохнул дворник и вручил каждому невесть откуда взявшееся эскимо.

— А вы откуда знаете, что его Петей зовут? — спросил Петров.

— Я, Вася Петров, много чего знаю, — сказал дворник, глядя на Петрова поверх неизвестно откуда взявшихся у него на носу очков, и пригладил усы, которые тут же куда-то бесследно исчезли. — Ну, чего, будете загадывать или нет. А то мне работать надо.

Петров ухмыльнулся. Ему, как и Васечкину, все превращения странного дворника почему-то вовсе не казались странными.

— Ладно, — сказал он, — лично я хочу быть самым сильным.

— На свете? — спросил дворник, очки которого тем временем преобразились в пенсне.

— Ага, — сказал Петров, кусая эскимо.

— Хорошо, — сказал дворник, отбрасывая костяшку на детских счетах. — Раз! — и он посмотрел на Васечкина сквозь монокль, в который давно уже превратилось пенсне.

— А я хочу, — заявил Васечкин, выбирая самое невероятное, — чтоб у меня в журнале были одни пятерки!

— Принято, — спокойно сказал дворник, на котором вместо кирзовых сапог оказались кеды. — Два! — и он отбросил вторую костяшку.

— А еще, — не скрывая насмешки, сказал Васечкин, — я хочу…

— Стоп, — сказал дворник. — С третьим желанием пока не спешите. Успеется еще. Как в нем нужда появится, скажите только: «Невероятно, но факт!» Оно и исполнится! Желаю удачи!

И дворник действительно поклонился. При этом монокль выпал у него из глаза и упал на асфальт, но странным образом не разбился, а оказался маленькой лужицей воды, которая на глазах у изумленных друзей стала быстро испаряться и вскоре вообще исчезла.

Когда же Петров и Васечкин подняли головы, то увидели странную картину. Дворник, как ребенок оседлав метлу, скакал на ней. И все бы ничего, но удалялся он при этом неправдоподобно быстро, хотя каким образом это происходило, понять было совершенно невозможно. Дворник доскакал до угла и пропал.

Петров и Васечкин, не сговариваясь, бросились за ним. Однако когда они высунулись из-за угла, то ничего, кроме бегущей по пустой улице собачки, не увидели.

— Да-а, — почесал в затылке Петров. — Дела-а!

— Ненормальный какой-то! — прокомментировал Васечкин. — Пошли, что ли, а то совсем в школу опоздаем!

— Ага! — согласился Петров. — А мороженое-то настоящее!

И они пошли дальше. Некоторое время они шли молча.

— Слушай, — сказал наконец Васечкин, которому надоело молчать, — отгадай, кто такой — на пне сидит, по-французски говорит?

Петров задумался.

— Маша, — наконец сказал он. — Красная Шапочка.

— Маша, — наставительно сказал Васечкин, — здесь ни при чем! А на пне, если хочешь знать, сидит француз!

— Ну? — обрадовался Петров. — Вот оно что! Смешно!

И обрадованный Петров с размаху хлопнул друга

по плечу.

Васечкина как ветром сдуло.

Изумленный Петров услышал свист проносящегося по воздуху предмета и, посмотрев в том направлении, куда исчез Васечкин, обнаружил в заборе свежую дыру, подозрительно напоминавшую своими очертаниями самого Васечкина.

Петров бросился к дыре и, действительно, обнаружил там своего друга. Васечкин медленно вставал из обломков, потирая плечо. При этом лицо его выражало еще большее изумление, чем у Петрова.

— Чего это такое было? — спросил Васечкин, отряхиваясь.

— Не знаю, — сказал Петров, — просвистело что-то!

— Да это же я, — сказал Васечкин, — просвистел.

— А-а, — медленно протянул Петров, хлопая глазами, — тогда понятно.

Васечкину стало ясно, что они в очередной раз зашли в тупик.

— Ладно, — сказал он, все еще потирая плечо, — пошли. Опаздываем.

И они снова пошли дальше, молча обдумывая происшедшее. Когда они подошли к перекрестку, Васечкин резко повернулся. Внимание его привлек грузовик с прицепом, который как раз остановился у светофора.

— Послушай-ка, Васенька, — неожиданно ласково обратился Васечкин к Петрову, чуть ли не впервые в жизни называя его по имени. — Ну-ка, возьмись-ка за это! — сказал он, указывая на прицеп.

— В смысле? — не понял Петров. — Зачем это?

— Ты возьмись, возьмись! — уговаривал Васечкин. — Не бойся!

— Да я не боюсь! — сказал Петров. — А вдруг поедет?!

— Не боишься, так возьмись!

— Ладно! — Петров пожал плечами и ухватился за железный крюк, который торчал сзади прицепа.

— Ну и что теперь? — спросил он у Васечкина.

— Теперь держи! — ответил тот.

На светофоре зажегся зеленый свет.

Грузовик дал газ, но, к немалому удивлению шофера, остался на месте. Шофер нажал педаль посильнее, но так же безрезультатно. Колеса грузовика буксовали, и он не двигался с места.

— Может, отпустить? — робко спросил Петров у Васечкина.

— Держи! — с горящими глазами кричал тот. — Держи крепче!

Шофер выжал газ до предела, и грузовик, неожиданно оторвавшись от прицепа, понесся по улице.

Петров и Васечкин переглянулись.

— Здорово, — сказал Васечкин. — Значит, правда!

— Чего «правда»? — не понял Петров.

— Желания — правда! Вот чего! Да отпусти ты прицеп-то!

Это было сказано очень вовремя, потому что шофер грузовика, почувствовав странную легкость, остановился и теперь задом быстро двигался обратно.

— Бежим! — крикнул Васечкин.

Вторая смена начиналась в два часа. Когда Петров и Васечкин подбежали к школе, часы показывали без трех минут два. Петров, взбежав по ступенькам, потянулся было к двери, с тем чтобы открыть ее, но Васечкин предупредил его.

— Постой, не трогай! — закричал он. — Я сам открою!

И Васечкин аккуратно и бережно открыл дверь.

Петров недоуменно пожал плечами и вошел внутрь.

Васечкин юркнул следом, и дверь за ними закрылась.

— К доске пойдет… — начала было Эмма Марковна, учительница географии.

Класс влип в парты и затаил дыхание.

Палец Эммы Марковны скользил по журнальному списку и наконец задержался на фамилии Петров.

— Петров! — сказала Эмма Марковна.

Класс шумно и облегченно вздохнул.

Петров медленно оторвался от парты и поплелся к доске.

— Покажи нам, Петров, — ласково сказала Эмма Марковна, — где находится Америка?

Глаза Петрова округлились от удивления. Он почесал в затылке, вздохнул и пустился на поиски Америки, однако нигде не находил ее. Шевеля губами, он прочитывал про себя названия материков и вдруг неожиданно наткнулся на то, что искал.

— Она!!! — заорал Петров не своим голосом. — Она самая! — кричал он, тыча указкой в материк. — Вот она!

Указка при этом разлетелась на части, а в карте и в доске образовались дырки.

— Хорошо, Петров, — сухо сказала Эмма Марковна, — Только зачем же школьное имущество портить! Иди садись! А теперь, — снова взялась она за журнал, — скажет нам, кто открыл Америку…Васечкин!

Васечкин вздрогнул и молниеносно вскочил с места.

— Америку открыл Петров! — радостно отчеканил он.

— Так — нахмурилась Эмма Марковна. — Ну-ка, Васечкин, иди к доске! И когда это ты успел столько пятерок нахватать? — сказала она, с удивлением глядя в журнал. — Расскажи-ка нам, что ты знаешь о Христофоре Колумбе?

Васечкин вышел к доске.

— Христофор Колумб! — бодро начал он. — Колумб Христофор…

— Так, — сказала Эмма Марковна, — дальше. Что он открыл, Колумб?

— Магелланов пролив! — отчаянно выдохнул Васечкин.

В классе засмеялись.

— И море Лаптевых заодно, — ехидно вставил Горошко.

— Старцева! — сказала Эмма Марковна. — Помоги Васечкину.

— Христофор Колумб открыл Америку! — со знанием дела произнесла Маша.

— Молодец, Старцева, садись!

Прозвенел звонок.

— Ничего не понимаю, Васечкин, — сказала Эмма Марковна, глядя в журнал. — Ведь у тебя за этот материал уже стоит пятерка! Ты, наверное, плохо себя чувствуешь? Не мог же ты сразу все забыть! Ну иди, садись, я тебе ничего ставить не буду!

Покрасневший Васечкин поплелся на место под насмешливым взглядом Маши.

— Подумаешь, отличница, — сказал Петров, глядя, как Маша независимо выходит из класса. — Ты у нас теперь тоже отличник!

Васечкин промолчал, угрюмо посмотрев на Петрова. Петров же истолковал этот взгляд по-своему.

— Идем! — сказал он. — Сейчас мы ей покажем!

И Петров решительно двинулся к выходу вслед за Машей. Что именно он собирался показать, как всегда, было непонятно не только Васечкину, но, пожалуй, и ему самому. Однако настроен он был по-боевому. Васечкину ничего не оставалось, как двинуться за ним.

В коридоре Маша беседовала с маленьким Вовой Сидоровым.

— Понимаешь, Маша, — с жаром объяснял умный Вова, — если в данном случае синус умножить на косинус…

— То получится тангенс с котангенсом! — паясничая, произнес подошедший Васечкин красивые и мало понятные ему слова.

— Ага! — подтвердил Петров.

— Пожалуйста, не мешайте нам разговаривать! — вибрирующим от волнения голосом произнес Сидоров и демонстративно повернулся спиной к нашим героям. — Так вот, Маша, если синус…

Но договорить ему не удалось.

— А хочешь, Сидоров, — сказал Петров, — я на тебя дуну, и ты улетишь?

— Он не хочет! — вступилась Маша. — Отстань, Петров!

. — Нет, хочу! — заявил Сидоров. — Пусть дунет! Пусть попробует!

— Ладно! — сказал Петров и дунул.

Сидоров улетел.

Маша посмотрела ему вслед и повернулась к Петрову.

— Ты, Петров, дурак и хулиган! — сказала она и пошла в ту сторону, куда улетел Сидоров. — И ты, Васечкин, тоже! — добавила она, повернувшись.

— А при чем здесь Васечкин? — возмутился Васечкин.

— Васечкин — отличник! — сказал Петров.

Но Маша уже ушла.

Следующим уроком был урок труда.

Вся мужская половина 4-го «Б» делала табуретки. Учитель Николай Иваныч ходил по мастерской, проверяя, как движется забота. Подойдя к верстаку Петрова, он в недоумении остановился.

Петров пилил. Но как! Ножовка его двигалась с такой скоростью, что разглядеть ее было невозможно. Видно было только облако из опилок, да слышен был звук, напоминавший звук пропеллера у самолета.

Прежде чем Николай Иваныч успел вмешаться, Петров распилил доску, деревянные тиски, в которых была зажата доска, сам верстак и, наверное, пилил бы дальше, если бы раскалившаяся докрасна пила не завязалась в конце концов узлом, потеряв присущую ей гибкость…

В мастерской стало очень тихо. Все столпились вокруг Петрова и молча разглядывали обломки того, что только что еще было нужными и полезными вещами.

Между тем раскаленная пила, которую выпустил из рук Петров, упала на опилки. Опилки немедленно начали тлеть и дымиться.

Первым опомнился Николай Иваныч. Он сорвал со стены огнетушитель, и пенная струя, забившая из него, с шипением залила начинавшийся пожар, заодно с головы до ног окатив Петрова.

Тут опомнился Васечкин и тоже решил принять участие в происходящем.

— Пожар!!! — заорал он и, в мгновение ока схватив с учительского стола графин с водой, подбежал, думая вылить его на пилу, но, поскольку под пеной никакой пилы не было видно, Васечкин, замешкавшись на секунду, вылил его на Петрова.

Петров вытер стекавшую с лица пену, протер глаза, посмотрел на Васечкина и тихо сказал:

— Ну, спасибо тебе, Васечкин!

— Ах, дворник? — участливо спросил Николай Иваныч.

— Ну да, в смысле фокусник!..

— Ах, фокусник? — вкрадчиво подхватил Николай Иваныч.

— Ну да, он еще на метле! Скакал! — беспомощно промямлил Васечкин, окончательно запутываясь.

— На метле? — доверительно сказал Николай Иваныч. — Понимаю.

И неизвестно, чем бы закончился этот диалог, если бы не спасительно прозвеневший звонок.

Петров и Васечкин сидели в пустом физкультурном зале.

— Надо что-то делать! — говорил Петров, нервно закручивая в узел чугунные гантели.

— Надо, — кисло подтвердил Васечкин.

— Что-то надо делать, — нервно повторил Петров, нервно раскручивая гантели обратно.

— Ура! — вдруг вскричал Васечкин. — У нас же еще третье желание есть!

— Давай попросим… — воодушевился Петров.

— Ага! — подхватил Васечкин. — Чтоб все стало как раньше!

— Точно! — сказал Петров. — Ну давай, желай скорей!

— Так… — задумался Васечкин. — Слушай, какое там слово он сказал? Что-то такое, вроде случайное — закономерное…

— Нет, — сказал Петров. — Очевидное — невероятное!

— При чем здесь «Очевидное — невероятное»? Это же передача такая по телику!

— Тогда, может быть, «в мире животных»? — предположил Петров.

Васечкин ничего не сказал, только тяжело вздохнул и укоризненно посмотрел на него. Петров оставил, в конце концов, сломавшиеся гантели в покое и с надеждой взглянул на Васечкина.

— Так мы ничего не высидим! — сказал Васечкин. — Бежим к нему!

— Ага! — сказал Петров. — Точно!

И вот друзья сломя голову неслись по улице.

— Не отставай! — кричал Васечкин, задыхаясь.

— Вон за тем углом! — переводя дыхание, кричал Петров.

Они завернули за угол. Васечкин резко остановился. Бежавший сзади Петров, чтобы не сбить его с ног, отскочил в сторону и упал, но Васечкин не обратил на это ни малейшего внимания.

Памятник поэту стоял на месте, тротуар был чисто выметен, а вот на месте старого деревянного дома была… детская площадка. Самая обычная площадка — с грибочками, качелями и песочницей.

На площадке резвились дети, а один мальчуган лихо скакал верхом на палочке, подстегивая ее, как норовистую лошадь.

Друзья в полном оцепенении проводили его взглядом. Первым опомнился Васечкин.

— Бабушка, — подскочил он к старушке, гулявшей с ребенком. — А тут же дом был?

— Деревянный такой, — уточнил Петров.

— Куда он делся-то, а, бабушка?

— Деревянный, говоришь? — участливо спросила старушка. — Был такой, был. Да снесли его. Теперь вот мы с Мишенькой здесь гуляем, — сказала старушка ребенку, теряя всякий интерес к друзьям.

— А как же дворник, бабушка? — в отчаянии спросил Васечкин. — Дворник тут был?

— С метлой! — уточнил Петров.

— Дворник, говорите? — задумалась бабушка. — С метлой? Не знаю, сыночки, не видела! С метлой — не видела. Чего не видела, того не видела, правда, Мишенька?

И старушка окончательно отвернулась от наших героев.

— Да-а! — сказал Петров. — Дела-а-а! — и заскреб затылок.

— Фантастика! — сказал Васечкин, опускаясь на скамейку под грибком.

— Что ж, получается, мы так теперь и останемся? — с тоской спросил Петров, осторожно опускаясь рядом.

Васечкин пожал плечами.

— Вот история, — вздохнул Петров. — Ведь и не поверит никто.

— Невероятно, — согласился Васечкин.

— Но факт! — раздался вдруг позади них ехидный голос их недосягаемого идеала и общего предмета поклонения Маши Старцевой, которая, как всегда, появилась в самый критический момент. — Ну, вы сегодня и натворили!

Друзья переглянулись.

— Ура! — закричали они в один голос. — Машка, ты гений! Молодец!

Маша пожала плечиками и покрутила пальцем у виска.

— Спокойно, — сказал Васечкин, принимая торжественный вид и поправляя Петрову рубашку. — Будем желать!

Собравшаяся было идти дальше Маша приостановилась.

— Приготовились! — сказал Васечкин.

— Желаем! — сказал Петров.

— Невероятно, но факт! — продолжил Васечкин. — Пусть мы с Петровым будем, как раньше!

Оба замерли. Но ничего ровным счетом не произошло. Так же играли дети, так же светило солнце, и так же в очередной раз крутила пальцем у виска насмешливо смотревшая на них Маша Старцева.

Друзья подождали еще немножко, но по-прежнему ничего не происходило.

— Эх, — сказал Петров. — Так я и знал! Обманул дворник! Нету третьего желания!

И он с досадой ударил кулаком по основанию грибка. Васечкин по привычке тут же отскочил в сторону, ожидая, что грибок обрушится на него, но, к его удивлению, Петров вдруг взвыл и схватился за руку.

— Что с тобой? — спросил Васечкин.

— Что, что? Больно! — сказал Петров.

И тут Васечкина осенило.

— Ура! — закричал он. — Порядок! Есть третье! Тут наконец озарило и Петрова.

— Ура! — в свою очередь завопил он, с размаху хлопая друга по плечу.

И оба стали орать во все горло:

Друзья орали и прыгали вокруг Маши.

— Эх вы, — сказала Маша, — чудеса в решете!

— Ох, Маша! — сказал Васечкин, проносясь мимо нее на детской карусели.

— Ладно, ладно! — сказал Петров, который толкал эту карусель.

Ничто сейчас не напоминало друзьям о пережитой истории. Разве что чем-то удивительно знакомая им метла, прислоненная к детскому домику на курьих ножках.

 

Короткие истории о Петрове, Васечкине и их друзьях

 

Нормальное кино

Петров и Васечкин стояли на улице. Васечкин что-то с жаром рассказывал.

— Ну а дальше? — спросил Петров, не отрывая от Васечкина горящего взгляда.

— А дальше, — восторженно рассказывал Васечкин, — они, значит, дерутся, он ему — РАЗ! а потом еще — БЗЫНЬ! ну тот — ХЛОПС и копыта откинул.

— Круто! — сказал Петров, сглотнув слюну. — Ну?

— Баранки гну! — сказал Васечкин. — А мамаша его в это время вот такой стакан выдула, ей жутко пить хотелось, ну и лежит себе без памяти. А этот, которого он ухайдокал, ему говорит…

— Погоди, — прервал его правдивый Петров, — как это он ему говорит, если он уже копыта откинул?

— Да нет, он еще не совсем откинул. Лежит, доходит. Ну и говорит ему. Ты, говорит, уже не жилец.

— Это почему?

— Почему, почему. Потому что раненый был. Ну он как это услыхал, побежал к отчиму, РАЗ! ему в брюхо с ходу. Ну тот все, лежит.

— Копыта откинул?

— Ну да. А этот вышел на воздух, сел и готов.

— Тоже копыта откинул?

— Ага!

— В порядке кинцо! — сказал завистливо Петров.

— Нормально! — сказал Васечкин. — Ну ладно, я потопал. Будь здоров!

И он ушел.

— Покеда! — сказал ему вслед Петров и поспешил к кинотеатру.

У входа висела большая афиша: «Гамлет».

 

Вот из май нэйм?

Петров и Васечкин прогуливались по станции юных техников. Долговязый мальчик в очках по фамилии Горошко, обрадовавшись посетителям, с удовольствием демонстрировал им экспонаты.

— А теперь пройдемте вот к тому экспонату, — значительно произнес юн, подводя Петрова с Васечкиным к громоздкой железной конструкции, отдаленно напоминающей человека. — Это наша последняя работа, — с гордостью произнес Горошко. — Робот серии С-187/315-вч бис. Собран на деньги, вырученные от сбора металлолома. Мы его зовем просто — Холмс.

— Ух ты! — восхитился Петров. — А почему Холмс?

— А чего он может-то, ваш робот? — поинтересовался Васечкин.

— Холмс в совершенстве владеет дедуктивным методом, — гордо объявил Горошко. — Будет незаменим в криминальной практике.

— В смысле? — не понял Петров.

— В том смысле, что он может все про тебя рассказать! — несколько раздраженно ответил Горошко.

— Прямо все? — прищурился Васечкин. — Ну, пусть расскажет. Про меня, например. Давай, — обратился он прямо к роботу, — рассказывай. Ну, кто я такой?!..

Робот молчал, невозмутимо подмигивая разноцветными лампочками.

— Так просто он не скажет, — несколько обидчиво произнес Горошко. — Надо пятачок бросить!

— Как в метро, что ли? — обрадовался Васечкин. — Ну даете. Ладно. Давай, Петров, гони пятак. Сейчас мы этого Холмса проверим.

Петров безропотно достал пятак. Васечкин выхватил его у него и сунул в монетоприемник, около которого красовалась надпись: «Гнутых монет не бросать!»

Лампочки на роботе радостно замигали, внутри его что-то загудело.

— Давай, теперь спрашивай! — шепнул Горошко.

— Кто я такой? — спросил Васечкин, вдруг несколько оробев.

Робот еще немножко погудел, а затем ответил бесстрастным металлическим голосом.

— Ты — Петя Васечкин. Тебе 12 лет. Учишься в шестом классе. Двоечник. Прогульщик. Обманщик. Грязнуля…

— Ну ладно, хватит! — несколько раздраженно прервал его Васечкин. По всему было видно, что он обиделся. — Хватит. Угадал! Вот что, — повернулся Васечкин к Петрову, — сейчас я этого умника сделаю.

— В смысле? — снова не понял Петров.

— В смысле обману! — пояснил Васечкин. — Спорим? На три желания?

— Ну спорим, — согласился Петров, хотя видно было, что спорить он совсем не хотел.

— О’кей! Давай руку! Разбей! — попросил Васечкин у Горошко.

Горошко разбил, заметив при этом:

— С разбивалы не берут!

— Стойте здесь! — распорядился Васечкин. — Я сейчас!

И тут же куда-то исчез. Горошко и Петров озадаченно переглянулись. Петров тяжело вздохнул.

Тем временем откуда ни возьмись появился седобородый старичок на костылях и, ковыляя, подошел к роботу.

— Вам чего, дедушка? — поинтересовался Горошко.

— Я знаю чего, — проскрипел дедушка и, повернувшись к Петрову, прошамкал: — Дай пятачок!

Пораженный Петров тут же выдал требуемое. Старичок бросил пятачок в монетоприемник и спросил: «Ну, кто я такой?»

Робот снова загудел и тем же бесстрастным голосом заговорил:

— Ты — Петя Васечкин. Тебе 12 лет. Учишься в шестом классе. Двоечник.

— Ладно, стоп, стоп! Хватит! — заорал Васечкин, выпрямляясь, отрывая бороду и отбрасывая костыли. — Ну ладно! Еще не вечер! Ты у меня попрыгаешь, умник! Ты стой здесь! — объявил он глубоко потрясенному Петрову и снова исчез.

Петров долго глядел ему вслед, затем, наконец, с трудом перевел дыхание и взглянул на Горошко. Тот был не менее потрясен и без слов развел руками.

Тут откуда ни возьмись появился шикарный лощеный негр в белом костюме. Небрежно поигрывая тросточкой, он подошел к роботу и на ломаном русском языке обратился к Петрову:

— Малшик, дай пьятак!

Петров уже держал пятак в руке. Негр бросил его в монетоприемник и на плохом английском языке вопросил: «Вот из май нэйм?»

Робот, погудев, невозмутимо ответил:

— Ты — Петя Васечкин. Тебе 12 лет. Учишься в шестом классе. Двоечник.

— Ну, это уже слишком! — на отличном русском языке произнес негр, вытирая белым рукавом черную ваксу на лице. — Нет, я все-таки тебя сделаю! — проревел он. — Ждите! — загадочно сказал он Петрову и тут же исчез.

— Во дает! — выдохнул ему вслед Горошко.

— Этот может! — подтвердил Петров.

Откуда ни возьмись появилась девочка с двумя косичками. Она прыгала через скакалку, напевая под нос: «Я не Петя Васечкин, я не Петя Васечкин!..»

— Мальчик, дай пятачок, я тебя поцелую! — обратилась она к Петрову.

— Ага! — сказал Петров, судорожно роясь в карманах. — У меня нету! — озадаченно сказал он.

— Ну и дурак! — заключила девочка и быстро сунула в монетоприемник какую-то шайбу.

Робот тревожно загудел, судорожно замигал лампочками.

— Кто я такая? — ласково спросила девочка. — Ну, говори! А?

Робот гудел все сильнее, аж весь затрясся.

Наконец он глухо проскрежетал:

— Да, ты не Петя Васечкин!..

— Ну, что я сказал! — обрадовалась девочка, срывая с себя парик. — Что, съел?!!!

— …ТЫ КОЗЕЛ!!! — произнес робот, выплевывая обратно засунутую в него шайбу.

Шайба впечаталась прямо в лоб пораженному Пете Васечкину.

 

Классиков надо беречь!

— Петька! — кричали ребята со двора — В футбол идешь играть?

— Иду! — крикнул в ответ Васечкин и помчался к двери, ухитряясь обуваться на бегу.

— Петя, Петя, — взывала к нему бабушка, собиравшаяся идти в магазин, — а пол за тебя кто, Пушкин будет мыть?!

— Ага, Пушкин! — весело отвечал Васечкин, натягивая перед зеркалом кепку и вратарские перчатки.

— А посуда? — продолжала бабушка. — Ты же посуду не вымыл!

— Посуду Гоголь помоет, — сострил Васечкин, открывая дверь, — Николай Васильевич.

И помчался вниз по лестнице. Бабушка в отчаянии высунулась в окно.

— Ты же пропылесосить обещал! — выкрикнула она.

— Лев Толстой пропылесосит! — донеслось до нее. — Граф!!

— Господи ты Боже мой, никакого сладу с ним нет!

— сокрушалась бабушка. — Что ты будешь делать!

Она взяла сумку и ушла в магазин.

Васечкин стоял в воротах, ловко прыгая за мячом. Но вот мяч перехватил какой-то сердитый мужчина.

— Хватит, наигрался! — сказал он центральному нападающему. — Опять двойку принес. Марш домой!

И все уныло разошлись.

Васечкин вприпрыжку взбежал по лестнице, открыл дверь и… обомлел.

Пушкин выжимал половую тряпку в ведро. Затем он снял сюртук, который ему мешал, и… ПРОДОЛЖАЛ МЫТЬ ПОЛ.

— Я помню чудное мгновенье, — бормотал он, — передо мной явилась ты…

Из кухни показался вытиравший тарелку Гоголь.

— Давно хотел вас поблагодарить, Александр Сергеевич, за подсказанные вами идеи «Ревизора» и «Мертвых душ», — говорил он, — отменная, доложу вам, вышла вещица.

— Да ну что вы, Николай Васильевич, — смутился Пушкин, — не стоит благодарности.

И снова стал выжимать тряпку в ведро.

Дверь из васечкинской комнаты открылась, и оттуда показался Лев Толстой. Он был босой и, шлепая босиком по свежевымытому юлу, сосредоточенно работал пылесосом.

— Все смешалось в доме твоем, Петруша! — ласково и в то же время укоризненно сказал он вконец остолбеневшему Петьке.

Тот опомнился.

— Лев Николаевич, — залепетал он, — Николай Васильевич, Александр Сергеевич!!! Не нужно, я сам. Прошу вас, пожалуйста, товарищи классики, я сам. САМ!

— Ой ли? — недоверчиво поглядел на Васечкина Толстой, продолжая тем временем работать пылесосом.

— Честное пионерское! — взволнованно шептал Васечкин. — Все сам буду делать, все!

— Ну что, господа, поверим отроку? — спросил Толстой, поворачиваясь к Александру Сергеевичу и Николаю Васильевичу…

Бабушка поднималась по лестнице. Она открыла дверь и… замерла. Все в квартире блестело. Нигде ни пылинки. Все на местах. Неожиданно бабушка насторожилась. Из ванной доносился странный шум.

Бабушка открыла дверь в ванную и… вынуждена была прислониться к дверному косяку, чтобы не упасть от удивления: Васечкин стирал белье.

— Ты что, Петенька? — забеспокоилась бабушка. — Не заболел ли, чай?

— Здоров! — отвечал Васечкин, вытирая со лба мыльную пену и продолжая яростно работать. — Нам учительница говорила — к классикам нужно очень бережно относиться!

 

Автограф

У выхода из Дворца спорта стояла толпа. Ждали выхода знаменитого спортсмена.

— Идет, — зашептали в толпе. — Вот он!

Знаменитый хоккеист появился в дверях. Толпа бросилась на него, подминая друг друга. В основном это были мальчишки лет десяти-четырнадцати. Они протягивали знаменитости фотографии или просто бумагу для автографа. Знаменитость подписала штук десять, потом бросилась сквозь толпу, села в ожидавшую ее машину и укатила.

Петров стоял и смотрел на толпу. Из толпы вынырнул Васечкин. Вид у него был растерзанный, но довольный. В руке он держал дневник.

— И зачем тебе понадобился его автограф? — накинулся на него Петров. — Вон сколько времени потеряли. Да еще пуговицу тебе оторвали!

— Балда! — ухмыльнулся в ответ Васечкин. — Это же мой отец. Я, когда двойку получу, всегда у него так дневник подписываю!

 

Тимуровцы

В класс влетел Васечкин.

— Мужики! — с порога заорал он. — Я нашел для нашего звена тимуровскую работу!

Его обступили.

— Есть старушка, — продолжал он, — первый сорт! Ей надо в магазин сходить да комнату убрать.

— Ура! — закричало звено. — Теперь мы выйдем на первое место!

— За мной! — крикнул Васечкин, убегая.

Звено бросилось за ним.

Вскоре они были уже у дома старушки.

— Стойте, — сказал Васечкин, — отдышаться надо!

И вдруг увидел старушку.

— Вот она! — закричал он. — Держи ее!

Ребята подбежали к старушке. Сначала у нее забрали авоську, потом подхватили ее самое и, несмотря на сопротивление, перенесли через улицу. Дальше не знали, что с ней делать и стали ждать Васечкина. Васечкин подбежал.

— Бросьте вы ее! — заорал он, подбежав. — Это не та старушка. Обознался я. Да бросьте, вам говорят!

Старушку бросили.

— Куда вы? — взывала она— Мне ведь совсем в другую сторону надо было! Тимуровцы!

Но тимуровское звено уже умчалось.

 

Кто у кого

— Я из-за тебя двойку получил, — сказал Васечкин Петрову. — И зачем только я у тебя списывал!

— У меня тоже двойка, — сказал грустно Петров. — Я сам списывал.

— У кого? — удивился Васечкин.

— У Горошко, — сказал Петька.

— Нашел у кого списывать! — возмутился Васечкин и пошел искать Горошко.

— Горошко, ты у кого списывал? — спросил он его. — Я ведь знаю, что ты никогда сам не решаешь.

— А я и не скрываю, — сказал Горошко. — Я у Яблочкиной списывал.

Васечкин пошел к Яблочкиной.

— Яблочкина, — спросил он, — ты сама контрольную решала?

— Ты что! — возмутилась Яблочкина. — Я у Вовы Сидорова списывала.

Васечкин нашел Сидорова.

— Сидоров, — сказал он. — Говори честно, контрольную сам решал?

— Ты что, Васечкин, обалдел? — рассвирепел Сидоров. — Я ведь у тебя списывал. И, между прочим, двойку из-за тебя получил!

 

Визит к больному

Вова Сидоров болел. Он лежал и скучал. Раздался звонок в дверь. Пришли Васечкин и Петров. Соседка провела их в комнату. Сидоров очень обрадовался, увидев их.

— Здорово, мужики! — завопил он с кровати.

— Здравствуй, Сидоров! — сказал Васечкин.

— Вот навестить пришли, — сказал Петров. — Как дела-то?

— Температура нормальная? — спросил Васечкин. — Везет же некоторым!

— Я очень рад, ребята, что вы пришли, — сказал Сидоров. — Да вы садитесь.

— Да нет, — сказал Петров, — мы уж скоро пойдем.

— Мы в школу опоздали, — сказал Васечкин, — вот и решили — навестим тебя и скажем в школе, что мы тебя навещали. Нас тогда никто и ругать не будет за опоздание.

— Даже похвалят, — сказал Петров.

— А, — сказал Сидоров, — понятно.

— Ну ладно, — сказал Васечкин, — нам пора. А то и на второй урок опоздаем, да, Петров?

— Ага, — сказал Петров. — Пошли. Будь здоров.

— Пока, — сказал Васечкин. — Не кашляй.

— До свидания, — сказал Сидоров. — Приходите еще.

— Ладно, — пообещал Васечкин, — когда в следующий раз опоздаем, тогда придем. Ну, покеда!

И они ушли.

 

Это мой папа

В телефонную будку зашел Васечкин. Он поставил портфель на пол и решительно набрал номер.

— Феликс Александрович? — сказал он явно измененным голосом. — Петя Васечкин сегодня в школу не придет. Он заболел.

— Чем?

— У него грипп. Вирусный. Да, температура высокая. Пожалуйста.

— Кто говорит?

— Как кто? Васечкин говорит. Владимир Эдуардович… Кто такой Владимир Эдуардович? Как кто такой? Это мой папа! — в сердцах произнес он, потом с ужасом посмотрел на трубку и медленно повесил ее на рычаг.

Потом он поворачивает голову направо, где висит огромная реклама кинотеатра, а потом налево, где его ждет Петров. Тот вопросительно смотрит на него и видит сквозь стекло будки, как Васечкин с убитым лицом безнадежно качает головой.

 

Джентльмены

Прозвенел звонок на урок. 3-й «Б», сокрушая все на своем пути, ворвался в класс и расселся. Девочки, которым не хватило мест, стояли сзади.

Вошла учительница Алла Ивановна. Все встали, потом сели. Девочки по-прежнему стояли. Алла Ивановна не выдержала.

— Неужели же в вашем классе нет ни одного джентльмена? — спросила она.

— Что вы, Алла Иванна! — ответил ей с места удивленный Васечкин. — Джентльменов у нас навалом, а вот стульев не хватает!

 

Объяснение

— Алле, алле! Старцева, это ты?

— Я.

— Это я, Васечкин. Ты мою записку прочла?

— Прочла.

— Ну и как?

— Нормально.

— Ну, а вообще-то, ты как ко всему этому относишься?

— К чему?

— Как к чему? Ну, ко мне, например?

— Нормально.

— А-а. Я к тебе тоже хорошо отношусь. Слышишь, Старцева? Алле! Алле!

— Чего ты орешь?

— Да плохо слышно чего-то. Телефон барахлит. Я говорю, я к тебе тоже хорошо отношусь.

— Я слышу.

— А на Яблочкину я плевать хотел. Слышишь, Старцева?

— Слышу.

— Плохо слышно чего-то. Старцева!

— А?

— А ты со мной… пойдешь..? А?

— Куда это?

— Ну… это… на край света, в общем. А? Старцева! Ты чего молчишь?

— Пойду.

— Ну да? Правда?

— Правда. А чего тут такого.

— Ну, ничего, конечно. Но ты молоток, Старцева!

— Чего?

— Я говорю, ты, говорю, молоток!

— А-а.

— Да-а. Ты чего молчишь? А? Старцева!

— А когда пойдем?

— На край света, что ли?

— Ну да.

— Да хоть сейчас. Я тут с угла звоню. Выходи и пойдем. Пойдешь?

— Пойду.

— Ну, пока, Старцева. Спускайся давай.

— Алле! Алле!

— Чего?

— Только я в пять часов обязательно дома должна быть. У меня музыка.

— А-а.

— Ну пока.

— Алле, алле! Старцева! Уже повесила. Что ж делать-то? До пяти ведь никак не успеть. Вечно у этих отличниц то музыка, то английский. Мало нам, что ли, в школе задают!?

 

Воздушное путешествие

В воздухе, чуть покачиваясь, висел привязанный к торчащему из земли рельсу воздушный шар с гондолой. Шар был готов к отлету.

Петров по-хозяйски хлопотал вокруг, заканчивая последние приготовления. Появился Васечкин с литровой банкой варенья в руках.

— В дорожку! — довольно усмехнулся он, похлопывая по банке и подмигивая Петрову.

Петрову, однако, это не понравилось.

— Ты что? — возмутился он. — В какую еще дорожку?! Лишний груз мне не нужен. Все рассчитано!

— А что же мне делать? — растерялся Васечкин, уныло разглядывая варенье в банке — Клубничное все-таки.

— Делай что хочешь, — отрезал Петров. — С нами оно не полетит.

Васечкин поплелся прочь. Завернув за угол, он остановился и, убедившись, что Петров не видит его, открыл банку, и… содержимое ее стало быстро перекочевывать в васечкинский желудок.

Тем временем Петров уже проявлял нетерпение. Но вот появился Васечкин, тяжело перевалился в гондолу, за ним туда же залез Петров и отвязал шар.

И шар со странным звуком рвущейся материи взмыл в воздух.

Но — странно! — корзина была пуста.

На земле, на оторвавшемся от нее дне стояли Васечкин и Петров. Задрав головы вверх, они следили за удалявшимся воздушным шаром.

Петров перевел взгляд на Васечкина, на его раздувшееся пузо.

Васечкин по-прежнему уныло следил за шаром.

Воздушный шар поднимался все выше и выше, исчезая в голубом небе.

 

Как Васечкин Гошу навещал

Гоше было четыре года, а его брату Пете Васечкину — десять. Гоша ходил в детский сад, а Васечкин — в школу, в третий класс. Гоша неожиданно заболел желтухой, и его положили в больницу, в изолятор. Васечкин пришел его навестить.

— Тебе кого, мальчик? — спросила его медсестра.

— Тут у вас братан мой лежит, — сурово ответил Васечкин. — Георгий.

— А, Гошенька! — догадалась сестра и заулыбалась. — Ну, проходи, проходи. Только Гошенька у нас в инфекционном лежит, туда нельзя. Так что можешь на него вон в то окошечко полюбоваться.

Васечкин прошел по коридору и, действительно, обнаружил окошко, за которым увидел брата. Гоша лежал на кровати и явно скучал.

Васечкин постучал по стеклу. Гоша повернулся, узнал его и обрадовано замахал рукой.

Васечкин молча разглядывал желтушного братца. Вид его ему не понравился, и он решил Гошу развеселить. Он прижался к стеклу всем лицом и скорчил рожу. Гоша засмеялся. Васечкин еще сильнее притиснулся к стеклу, своротил нос и выпятил губы. Гоша снова засмеялся.

Вдохновенный Васечкин сунул пальцы в рот и скорчил страшную физиономию. Гоша улыбнулся, но как-то слабо. Васечкин тем временем состроил новую ужасную гримасу. Гоша смотрел на него во все глаза. Неутомимый Васечкин постарался придать лицу самое жуткое выражение. Рожа получилась невероятная. Губы Гоши скривились. Страшным усилием Васечкин изобразил что-то сверхъестественное. Гоша заревел.

Твердо решив во что бы то ни стало развеселить брата, Васечкин изобретательно скалил зубы, скашивал глаза — Гоша ревел все пуще.

Прибежавшая медсестра в ужасе смотрела на Васечкина, который, войдя в раж, прыгал перед окном, изгаляясь в самых невероятных гримасах. Наконец она решилась окликнуть его:

— Мальчик, можно тебя на минуточку.

Голос у медсестры был ласковый, но, остановленный в момент самого невероятного прыжка, Васечкин нахмурился.

— Тут с тобой поговорить хотят, — продолжала медсестра. — Не бойся, все будет хорошо, главное, не волнуйся.

Ласково приговаривая, медсестра провела недоумевающего Васечкина по коридору, впихнула в какую-то дверь и тотчас же захлопнула ее, привалясь к ней спиной. Только после этого она облегченно перевела дух. На двери было написано: «ПСИХИАТР».

 

Выиграл

4-й «Б» толпился вокруг Васечкина и в напряженной тишине следил за тем, как он поглощает килограммовый кремовый торт. Горошко держал в вытянутой руке часы. Они громко тикали. Кусок за куском исчезал в горле Васечкина.

— Во дает! — восхищенно произнес маленький Вова Сидоров.

Васечкин доел последний кусок и победно оглядел одноклассников.

— Ура! — завопили те. — Качай Васечкина!

Множество рук подхватили Васечкина и подбросили его в воздух.

И тут прозвенел звонок на урок. Васечкин тяжело плюхнулся на пол. К нему подскочил Петров.

— На! — не без сожаления сказал он Васечкину, протягивая перочинный нож. — Пользуйся, раз выиграл, — и пошел в класс.

— Везет тебе, Васечкин! — сказала Маша Старцева. — И торт съел, и ножик выиграл. Счастливчик! — и тоже пошла в класс.

Коридор стремительно пустел. Васечкин попытался оторваться от пола, но у него из этого ничего не получилось.

— Сейчас из ушей полезет! — с мучительным выражением лица тоскливо думал Васечкин.

В руке он сжимал злополучный нож и громко и безудержно икал.

— Ик!

 

Нашли выход

Петров и Васечкин делали уроки. Петров долго пыхтел над тетрадкой, а потом вдруг захлопнул ее и стал слезать со стула. Васечкин подозрительно следил за ним.

— Что, уже? — не без ехидства спросил он и, не дожидаясь ответа, протянул руку. — Дай-ка я посмотрю.

Петров, уныло отводя глаза, протянул тетрадку. На странице, рядом с переписанным условием задачи, там, где должно следовать решение, большими, корявыми буквами было написано: «НЕМОГУ!»

— Во даешь! — восхитился Васечкин. — Еще и глагол с частицей «не» слитно пишешь! Вот это да, высокий класс!

— А сам-то, сам-то! — запыхтел униженный и оскорбленный Петров — Ты еще сам уроки не сделал!

— Да? — насмешливо вопросил Васечкин и, не дожидаясь ответной реакции Петрова, с пафосом произнес: — Слушай!

Театральным жестом раскрыв тетрадку, он начал читать:

— Мой летний отдых. Домашнее сочинение. Летом я отдыхал у бабушки. Она живет на Днепре. Что можно сказать о Днепре? Чуден Днепр при тихой погоде… редкая птица долетит до середины Днепра… и т. д. прямым гоголевским текстом.

— Ну, как? — победно спросил он, окончив чтение.

— Ну, ты даешь! — выдохнул неподдельно восхищенный другом Петров.

— Кое-что еще можем, — скромно вздохнул Васечкин. — Есть еще порох в пороховницах.

 

Вильгельм Телль

Папа Петров, вдохновенно жестикулируя и упиваясь собственным голосом, читал сыну пьесу Шиллера «Вильгельм Телль».

— Слушай внимательно, Вася! — предупредил он. — Сейчас самый драматический момент.

— Я слушаю, слушаю! — отозвался Петров-младший.

«Рессельман. А мальчик жив!

Голоса. Телль в яблоко попал!

Вальтер Телль (подбегая с яблоком). Вот яблоко, отец… Ведь я сказал: Ты сына своего не можешь ранить!

Штауффахер. Хвала тебе, Господь!

ЛеЙтхольд. Вот это выстрел! О нем вовек преданья не умолкнут.

Рудольф Гаррас. Рассказывать про выстрел Телля будут, Пока стоят твердыни этих гор.

(Подает Ландхолъду яблоко.)

Геслер. Он в сердцевину яблока попал!

Да, выстрел меткий, надобно признаться».

Петров-сын напряженно слушал Петрова-папу. Каждый раз, когда упоминалось слово «яблоко», он просто впивался взглядом в чтеца, и тот, чувствуя вопросительный взгляд, вкладывал в чтение всю душу.

«Штауффахер. Опомнитесь и встаньте, Телль. Свободу вы мужеством добыли. Дома ждут вас».

Папа захлопнул книжку и торжественно взглянул на сына. Петров-младший, не мигая, смотрел прямо перед собой. Папа решил его ободрить.

— Ну, что ты, Вася, — участливо сказал он, — успокойся. Видишь, все ведь хорошо кончилось. Вильгельм Телль попал не в сына, а в яблоко, которое было у него на голове…

— И что с ним стало? — перебил его Петров.

— Как что? — удивился отец. — Я же прочел — его отпускают на свободу.

— Да не с Теллем! — рассердился Петров. — Яблоко кто съел, я спрашиваю?!

 

Петюня, держи себя в руках

В саду на скамейке сидели отдыхающие люди и поневоле наблюдали, как какой-то паренек, лет десяти, возился с малышом в коляске. Собственно, паренек не возился, а только энергично качал коляску, в которой вовсю ревел малыш.

— Спокойно, Петюня! — сдержанно говорил паренек. — Держи себя в руках! Не выходи из себя!

Малыш ревел все пуще.

— Хладнокровней, Петюня! — говорил паренек. — Главное — это спокойствие!

Соседи на скамейке с восхищением наблюдали за юным воспитателем. Наконец одна женщина не выдержала.

— Молодец мальчик! — сказала она. — Поздравляю! Ты правильно разговариваешь с младенцами — спокойно и ласково. Это гораздо лучше, чем кричать на них. Умница!

Она склонилась над коляской и ласково засюсюкала:

— Гули, гули, гули! Что ж ты так расхныкался, Петюня?

— Какой он вам Петюня?! — вдруг возмутился паренек. — Это я — Петюня! А он — брат мой, Георгий, то есть Гошенька. Гули, гули!

И провожаемый взглядами потрясенных соседей, Васечкин гордо удалился, яростно качая перед собой коляску с разбушевавшимся младенцем и тихо, но упорно приговаривая: «Спокойно, Петюня! Главное — держать себя в руках!»

 

Реванш

То ли в классики они играли, то ли в пинг-понг, то ли еще во что-то — не в этом дело, но факт в том, что Люда Яблочкина проиграла, а Маша Старцева выиграла, и вот этого-то Люда пережить не могла. Может быть, она успела бы отыграться, но Маша торопилась домой, и Люде ничего другого не оставалось, как испить до дна горечь поражения.

Уныло брела она по улице и сама не заметила, как ноги вынесли ее к Машиному дому, подняли на третий этаж и поставили перед Машиной дверью.

Рука сама потянулась к звонку.

Дверь отворилась. На лестницу хлынули веселые голоса, смех, музыка. Перед Людой в нарядном платье стояла Маша.

— Давай доиграем, а? — угрюмо спросила Яблочкина.

— Ты что?! — ахнула Маша. — Я сейчас не могу. Гости у нас.

Дверь захлопнулась.

Яблочкина тупо стояла перед дверью. Потом начала спускаться по лестнице.

Поздно вечером в квартиру Старцевых опять позвонили.

— Машу можно? — все так же угрюмо попросила Люда.

Вскоре появилась Маша в ночной рубашке и вытаращила глаза:

— Тебе чего?

— Может, сыграем, а?

— Ты что? — поразилась Маша. — Я уже спать легла!

И опять захлопнулась дверь. И опять в той же тупиковой задумчивости стояла перед ней Люда. Глаза ее уныло шарили по лестничной площадке. Вдруг она увидела кусок отвалившейся штукатурки. Лицо ее приняло осмысленное выражение. В следующую секунду Яблочкина схватила этот кусок и крупными буквами вывела по свежевыкрашенной стене: «Машка — дура!!!»

Потом она вытерла взмокший от напряжения лоб и со счастливой улыбкой облегчения, направилась домой.

 

Босой Горький

В 4-м «Б» шел урок литературы. Сан Саныч рассказывал о детстве Максима Горького. Детство было, конечно, трудное, но класс почему-то внимал тяготам великого пролетарского писателя довольно рассеянно. Лишь Люда Яблочкина явно сопереживала рассказу. Она то страдальчески морщила лоб, то кусала губы, и это повышенное внимание, надо сказать, приятно волновало учителя. Он уже и рассказывал, собственно, только для нее, глядя вдохновенно в ее голубые глаза, на которых чуть ли не наворачивались слезы, на ее взмокший от чрезмерного напряжения лобик.

Наконец рассказ был закончен. Алеша Пешков стал Максимом Горьким. Люда Яблочкина с облегчением вздохнула и вытерла мокрый лоб. Сан Саныч улыбнулся. В ответ ему просияла понимающей улыбкой Яблочкина.

Дело в том, что конец рассказа счастливо совпал с концом ее истинных мучений — ей все-таки удалось влезть в новенькие туфли, в которых она собиралась пощеголять на перемене. И оттого, что мечта ее практически уже сбылась, а старые туфли валялись под партой, она и улыбалась так радостно.

— Скажи-ка нам, Яблочкина! — обратился к ней Сан Саныч. — Как ты считаешь, какие минуты были самыми счастливыми в детстве Горького?

Люда Яблочкина встала. Улыбка медленно сползла с ее лица. Новенькие туфли страшно жали. Лицо ее страдальчески искривилось.

— Ну, что же ты, Яблочкина? — удивленный ее молчанием и видом, спросил участливо Сан Саныч.

— Счастливых минут в детстве Горького было немного, — тяжело произнесла Люда, пытаясь устоять на злосчастных туфлях.

Сан Саныч радостно покивал такому началу.

— Это были те минуты, — изнемогая, мужественно продолжала Люда (проклятые туфли словно жгли ее ноги!), — когда Горький ходил босой! — на последнем дыхании закончила она и рухнула на парту.

 

Родительское собрание

В 1-м «А» шло родительское собрание. Молоденькая Марь Иванна, классная руководительница, только что окончившая педучилище, взволнованно говорила:

— В общем, классом я довольна. Дети очень хорошие. Но просто некоторые пока не очень аккуратные. Вот, например, Валя Ланских. Мало того, что она ходит в школу в не очень, извините, целых джинсах…

— Не она, а он! — раздался вдруг голос с задней парты, принадлежавший длинноволосому созданию в очках, свитере и джинсах.

— Простите, — озаботилась Марь Иванна. — Не поняла.

— Не она, а он, — повторило создание.

— Валя Ланских — это он? — растерялась учительница. — Надо же…

— Он! — создание невозмутимо смотрело сквозь дымчатые очки.

— Извините, — заторопилась Марь Иванна, до конца осознав случившееся. — Год только начался, и я еще не очень хорошо знаю детей… Но у нее такие длинные волосы…

— У него! — возмутилось создание.

— Да-да, конечно, у него. И почему это я решила, что Валя — это она. — Марь Иванна хихикнула, но ее никто не поддержал.

Она смолкла, затем решительно набрала в грудь воздуху:

— Если разрешите, я продолжу. Так вот, дело в том, что Валя не очень аккуратный (последний слог она

произнесла с усилием), и вы, наверное, вполне могли бы как мать…

— Я — не мать! — окончательно вышло из себя создание.

— А кто же? — оторопела бедная Марь Иванна.

— Отец! — создание встало из-за парты — Вам понятно?

— Понятно, — пролепетала учительница, в ужасе оглядывая класс, и, собравшись с духом, попросила. — Мужчины, встаньте.

 

«Злоумышленник»

(почти по Чехову)

Инна Андреевна, классный руководитель 4-го «Б» решительной походкой вошла в школьный двор и наметанным взглядом сразу увидела сидящих в тенистом углу двора за небольшим, вкопанным в землю столиком доминошников. Обнаружив среди них знакомые лица своих учеников, Инна Андреевна, не сбавляя темпа, направилась к ним.

— Вот что, Васечкин, — твердо сказала она, приблизившись, — перестань играть и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа железнодорожный сторож, проходя по линии, застал тебя за отвинчиванием гайки. Вот она, эта гайка!

Инна Андреевна для пущей убедительности извлекла из кармана и продемонстрировала собравшимся внушительных размеров гайку.

— Так ли это было? — строго спросила она.

— Чего? — удивился Васечкин, лихо забивая «козла».

— Ты это свое «чего» брось! — рассердилась Инна Андреевна. — И отвечай на вопрос. Зачем ты отвинчивал гайку?

— Была бы не нужна, не отвинчивал бы, — невозмутимо заметил Васечкин, не отрываясь при этом от игры.

— Для чего же тебе понадобилась гайка? — взмолилась Инна Андреевна, неожиданно почувствовавшая, что весь ее пыл куда-то улетучился.

— Мы их сдаем, — сжалился Васечкин и смачно шлепнул очередной костяшкой об стол.

— Куда сдаете? — поразилась Инна Андреевна.

— Знамо куда, в металлолом, — усмехнулся Васечкин.

— Но для металлолома ты мог бы взять кастрюлю какую-нибудь ржавую, корыто, да гвоздик наконец! — воскликнула потрясенная услышанным руководительница.

— Корыто на дороге не валяется, — терпеливо объяснил ей Васечкин, по-прежнему не отвлекаясь от игры. — А гвоздик, что гвоздик? Тьфу! Лучше гайки не найти. Тяжелая и дыра есть! — резонно заключил он.

— Неужели ты, Васечкин, не понимаешь, к чему ведет это отвинчивание? — все больше уставая от этого разговора, спросила Инна Андреевна. — Отчего, по-твоему, происходит крушение поездов?

— Уж сколько лет всем классом отвинчиваем — и хоть бы что! — возмутился Васечкин, наконец отрываясь от домино. — А тут крушение, скажете тоже!

— Говорят, у тебя есть еще одна гайка! — все еще не сдавалась учительница. — Эту ты в каком месте отвинтил и когда?

— Эту не я отвинтил, эту мне Петров дал, — доверительно сообщил Васечкин, кивая на просиявшего при этом Петрова. — А если вы вот про эту, — при этих словах Васечкин извлек из кармана здоровенную ржавую гайку, — то эту мы вывинтили вместе с Митрофановым из 4-го «А». Они по металлолому здорово отстали. Им этих гаек много требуется, штук сорок, не меньше!

— Ты что, Васечкин? — прошептала ошеломленная Инна Андреевна — Завтра приведешь в школу родителей! — сказала она, беря себя в руки.

— Чего? — в свою очередь, поразился Васечкин.

— Родителей, говорю, приведешь! — твердо повторила Инна Андреевна.

— За что это? — возмутился Васечкин. — Было бы за что, привел бы. А то так, за здорово живешь. И не курил, кажись, и не дрался! А если вы насчет успеваемости сомневаетесь, то не верьте старосте. Нас два друга, вон Петров Василий, и я, стало быть, Петр Васечкин!..

— Хватит, хватит, Васечкин! — неожиданно тонким голосом закричала Инна Андреевна. — Ты… ты… ты… — так и не найдя нужных слов, она безнадежно махнула рукой, повернулась и пошла прочь.

Васечкин поглядел ей вслед, пожал плечами и покосился на друга.

— Рыба! — довольно сказал Петров и что было сил влепил костяшку домино в деревянную поверхность стола.

 

В мире прекрасного

Была зима. Петров и Васечкин прогуливали контрольную по математике. Они шли по аллее красивого заснеженного парка вдоль прекрасных античных статуй.

— Слышь, Петь, это кто такой? — неожиданно поинтересовался Петров, останавливаясь около статуи могучего, с курчавой бородой.

— Это? — переспросил Васечкин, никогда не признающийся в том, что он чего-то не знает.

— Это Геракл, — быстро прочел он имя на постаменте. — Древнегреческий богатырь, — пояснил он другу.

— Ну и морда! — восхитился Петров, разглядывая Геракла. — А это еще кто такая? — удивился он, подходя к статуе, стоящей на другой стороне аллеи.

— А это мы сейчас поглядим, — солидно ответил Васечкин, в свою очередь приблизившись к мраморному изваянию.

— Ага! — удовлетворенно сказал он. — Это Афродита — богиня любви и красоты.

— Во морда! — почему-то обрадовался Петров.

— Ща я ей зафиниделю! — пообещал Васечкин, нагибаясь и сгребая снег, чтобы сделать хороший снежок. — В глаз!

Он размахнулся и залепил Афродите правый глаз.

— Класс! — восхитился Петров. — Ну-ка я попробую!

И он залепил Афродите левый глаз.

— Ща я ей в нос вмажу! — разгорячился Васечкин.

— А я в лоб! — не уступал Петров.

Друзья побросали портфели и открыли по Афродите настоящий ураганный огонь.

Геракл, неподвижно стоящий напротив богини красоты в течение последних трехсот лет, неожиданно вздрогнул. Его мраморное сердце не смогло перенести подобного поведения по отношению к прекрасной даме. Геракл ожил, с некоторым скрежетом нагнулся, слепил огромный, диаметром в полметра, снежный ком, размахнулся и запустил его в увлеченных своим занятием друзей. После чего с чувством исполненного долга выпрямился и опять замер в прежней позе еще на последующие триста лет.

— Это кто здесь хулиганит? — возмущенно спросил Васечкин, выбираясь из сугроба, в который его опрокинул меткий бросок греческого героя.

— А?! — грозно спросил вылезший вслед за ним Петров, выплевывая изо рта снег.

Но вокруг никого не было. Только неподвижный Геракл безмолвно взирал на обоих друзей. И, казалось, легкая усмешка прячется в уголке его твердо очерченных мраморных губ.

 

Пролетая над родной школой

В 4-м «Б» шел урок литературы.

— «Кабы я была царица, — читала пушкинские строки Алла Иванна, — говорит ее сестрица, то на весь бы мир одна наткала бы полотна».

Люда Яблочкина посмотрела на свою давнишнюю соперницу Машу Старцеву. Ее очень интересовало, что бы сделала Маша, будучи царицей. Та, однако, никак не прореагировала на яблочкинский взгляд. Раскрыв рот, она внимала великой поэзии.

— «Кабы я была царица, — продолжала Алла Иванна, — третья молвила сестрица, я б для батюшки царя родила богатыря».

На этот раз Маша Старцева почему-то очень гордо окинула взглядом Люду Яблочкину. Было впечатление, что именно этого она и ожидала от третьей сестрицы.

— «Только вымолвить успела, дверь тихонько заскрипела…»

Не успела Алла Иванна произнести эти строки, как дверь действительно заскрипела, и в класс бочком просунулся Васечкин.

— «…и в светлицу входит царь», — иронически закончила Алла Иванна.

Класс засмеялся.

— Ах, Васечкин, Васечкин! — вздохнула учительница. — Ты опять опоздал!

— Я не виноват, — деловито объяснил Васечкин. — Меня бабушка не разбудила.

Класс покатился со смеху.

— Проходи, садись быстрее, Васечкин! — сказала Алла Иванна с некоторым раздражением.

Васечкин поплелся на место. Как Люда Яблочкина, так и Маша Старцева проводили его скептическими взглядами. Впрочем, Васечкин не обратил на это ни малейшего внимания.

— Здорово, Петров! — сказал он, садясь за парту рядом с другом.

— Здорово! — сказал Петров.

— Ах, Васечкин, Васечкин! — снова вздохнула Алла Иванна. — Что из тебя получится? Я все время думаю… Что из тебя выйдет? Кем ты вырастешь?

Васечкин бойко вскочил с места.

— Я, Алла Иванна, когда вырасту, космонавтом стану! — громко отрапортовал он.

Класс грохнул от смеха.

Васечкин огляделся. Смеялись все: и Маша Старцева, и Люда Яблочкина, и Вова Сидоров, и Горошко, и даже его друг Петров.

Васечкину стало обидно.

Он представил себе, как в костюме летчика-космо-навта он, задыхаясь, торопится, бежит к ракете по космодрому. Однако ракета неожиданно взлетает, оставив на земле Васечкина и небольшую толпу провожающих.

— Товарищ председатель государственной комиссии, — обращается Васечкин к самому главному генералу. — Я не виноват. Меня бабушка не разбудила.

Генерал поворачивает голову и строго смотрит на Васечкина. Генерал почему-то очень похож на учительницу литературы Аллу Иванну.

— Мы не могли вас ждать, Васечкин, — говорит генерал Алла Иванна. — Вместо вас полетел товарищ Петров.

Петров, сидя в это время в улетающей ракете, гордо ухмыляется. Он щелкает каким-то рычажком на пульте управления и объявляет в микрофон:

— Пролетая над родной школой, передаю горячий привет своему соседу по парте!

Голос Петрова, усиленный мощными динамиками, разносится по всему космодрому.

— Привет, Васечкин! Пиши! — провозглашает он.

Васечкин, задрав голову, смотрит ввысь, тщетно

пытаясь разглядеть удаляющуюся ракету. Но только ехидный петровский смех доносится из заоблачных высот.

— О чем ты только думаешь, Васечкин? — раздался голос Аллы Иванны где-то совсем рядом.

Васечкин вздрогнул и перевел взгляд с улыбающегося Петрова на расстроенную учительницу.

— Ни о чем, — сказал он. — Можно сесть, Алла Иванна?

— Садись, — вздохнула Алла Иванна.

Васечкин сел.

— Такой ты, значит, друг? — сказал он Петрову. — Да?

— Ты что, Васечкин? — удивился Петров. — Ъл чего, обиделся, что ли? Просто смешно было, вот и все.

— Ладно, ладно, — сказал Васечкин. — Мы еще посмотрим, кто пролетит над родной школой!

И он покосился на Машу Старцеву.

 

Мыслитель

Петров и Васечкин сидели на заборе. Делать им было особо нечего. Они глазели по сторонам и лузгали семечки. При этом старались выплюнуть шелуху как можно дальше. Это интересное занятие захватило обоих настолько, что они даже не разговаривали между собой. Так прошло примерно полчаса.

— Все, — неожиданно объявил Васечкин. — Я выиграл.

— Как же так… — удивился Петров, — я же дальше плюнул.

— Зато я метче, — возразил Васечкин, — я вон в тот камень попал.

— Но ведь мы про тот камень не договаривались! — возмутился честный Петров. — Это не по правилам. Если ты такой, так я вообще уйду.

— Ладно, — сдался Васечкин. — Я не выиграл.

— А кто же выиграл? — подозрительно уточнил Петров.

— Никто не выиграл! — заявил Васечкин. — Победила дружба! Ясно?

— Ясно, — буркнул Петров.

Оба помолчали. Васечкинское решение не совсем устраивало Петрова, но он решил не обострять ситуацию. Что же касается самого Васечкина, то ему почему-то было обидно. Неожиданно какая-то идея блеснула в его глазах.

— Слушай, Петров, — сказал он невинным голосом. — А ты не знаешь, почему умные люди, когда думают, чешут лоб, а глупые — затылок?

Петров напрягся. Он смутно чувствовал подвох, но не понимал, в чем именно он заключается.

— Надо подумать! — наконец осторожно произнес он и почесал затылок.

Васечкин осклабился. Он был полностью удовлетворен ответом.

 

Страшная история

— Горбатый, выходи! — крикнул капитан Жеглов. — Я сказал, Горбатый!

Банда «Черная кошка» была поймана. Фильм кончился. В комнате вспыхнул свет.

— Я бы смогла полюбить капитана Жеглова, — задумчиво сказала Яблочкина.

Васечкин вздохнул.

— Потому что его все боялись, — объяснила Яблочкина.

— Подумаешь, если я захочу, меня тоже все будут бояться. — сказал Васечкин.

— Тебя? — ехидно усмехнулась Яблочкина и скрылась за дверью с надписью: «Спальня для девочек».

— А вот увидишь! — крикнул ей вслед Васечкин.

В лагере все спали. Большая круглая луна бесшумно плыла по небу.

Васечкин тихо встал, надел на голову маску аквалангиста, на ноги натянул перчатки, руки сунул в ласты и, шевеля ими, прокрался к спящему Вове Сидорову.

Луна спряталась за тучу.

— Сидоров! — страшным шепотом позвал Васечкин.

Сидоров открыл глаза и непонимающе уставился на Васечкина.

— Не помешал? — басом спросил Васечкин.

— Отстань, Васечкин, — вздохнул Сидоров и повернулся на другой бок.

Васечкин поправил маску и пощекотал пятку Петрову. Тот дрыгнул ногой и поглубже залез под одеяло.

— Петров, открой глаза, — зашептал ему на ухо Васечкин.

Петров изогнулся и с головой нырнул под подушку, категорически отказываясь просыпаться.

Васечкин безнадежно махнул ластой и подошел к кровати Горошко.

— Горошко! — густым басом задышал ему в ухо Васечкин. — Немедленно встаньте, Горошко!

Горошко открыл один глаз.

— Встану, в лоб дам! — серьезно пообещал он.

Васечкин вздохнул и вышел в коридор. Луна следом за ним обошла дом и теперь светила в большое коридорное окно.

Васечкин крался по стене к спальне девочек. Вдруг он замер на месте от ужаса. Прямо на него, из другого конца коридора, смотрело какое-то жуткое страшилище. У монстра была омерзительная свинячья морда, длинные щупальца на ногах и лапы моржа вместо рук.

Васечкин попятился, но не удержался и упал. Объятый страхом, он тотчас же вскочил и сломя голову бросился по коридору, загребая ластами воздух. Один такой гребок зацепил портьеру, которая с грохотом полетела с окна и накрыла обалдевшего Васечкина с головой.

Двери обеих спален распахнулись. Мальчишки и девчонки посыпались в коридор, поднимая страшную суматоху.

Никто ничего не понимал.

Яблочкина, выбежав последней, стояла позади всех и зябко куталась в простыню.

Упавшая портьера вдруг зашевелилась и позвала:

— Яблочкина!

— А-а-а! — закричала Яблочкина и, как испуганное привидение, помчалась вон из дома.

Васечкин выбрался из-под портьеры и помчался за девочкой, пытаясь криками «Стой! Стой!» остановить ее.

Но не тут-то было. Яблочкина во всю мочь летела по темной аллее.

Васечкин бросился ей наперерез.

— Стой, Яблочкина! — взмолился он, вырастая перед ней из-за кустов.

Яблочкина оцепенела. Васечкин миролюбиво, успокаивающе поднял руки с ластами. Его лицо в лунном свете блестело, как один стеклянный глаз.

Яблочкина задрожала.

— А-а-а! — закричала она и что было сил припустила вперед. Васечкин остался один и сразу же вспомнил про чудовище. Где оно? Вдруг послышался нарастающий топот. Вне себя от ужаса Васечкин прыгнул в кусты и, продравшись сквозь них, уткнулся в пьедестал без скульптуры.

Решение пришло мгновенно. Васечкин вскарабкался на пьедестал и замер, притворяясь изваянием. От страха он зажмурился и открыл глаза, лишь когда топот промчался и стих.

Васечкин облегченно перевел дух, глянул вниз и, едва не заорав, чуть было не свалился с пьедестала.

Прямо на него укоризненно смотрело большое белое лицо поверженного наземь гипсового дискобола.

Васечкину стало совсем не по себе. Не решаясь спрыгнуть на землю, он беспомощно оглянулся.

— Ты чего там делаешь, Васечкин? — заставил его вздрогнуть голос Маши Старцевой, которая с интересом рассматривала его снизу. — Ты зачем туда залез?

Васечкин не ответил.

— Тебе что, Васечкин, страшно? — догадалась Маша.

Васечкин кивнул.

— Мне тоже страшно, — призналась Маша — Все как с ума посходили, кричат, бегут. Я и тебя испугалась. Что это, думаю, за чудище стоит?

— Правда? — спросил Васечкин. — Я и хотел всех напугать.

— Зачем же людей пугать? — сказала Маша — Это нехорошо. Себе же хуже будет. — И протянула Васечкину руку. — Ну ладно, слезай, Васечкин, не бойся.

Васечкин снял ласты и спрыгнул вниз.

Держась за руки, они тихо пошли по темной аллее. А по лагерю то там, то тут еще долго слышались топот и вопли носившихся друг за другом мальчишек и девчонок…

 

Из истории создания фильма

(Это тоже интересно)

Правила игры

Записки кинематографиста…

Когда я жил в Голливуде, напротив моего окна росла пальма. На верхушке ее, как на трибуне, периодически появлялась белка и, зорко оглядев окрестности маленькими глазками, стремительно улетучивалась. Через какое-то время на том же месте опять происходило небольшое шевеление, и появлялась черная крысиная мордочка, с любопытством озирающаяся по сторонам. Затем крыса разворачивалась в другую сторону, демонстрируя мне свешивающийся вдоль ствола длинный голый хвост, потом хвост медленно исчезал, и на пальме наступало временное затишье. Поначалу меня это очень удивляло — крыса на пальме, я даже думал, что это такой особый вид — пальмовая крыса; оказалось, нет, самая что ни на есть обыкновенная. Пальма, крыса и белка — так соединились вроде бы несовместимые на первый взгляд понятия. Рушились старые стереотипы, происходила переоценка ценностей, и все бо́льшую реальность обретал казавшийся поначалу столь призрачным мир, в котором я теперь живу.

Все явственней проступали его очертания сквозь марево калифорнийской жары, все меньше удивляла меня его парадоксальность, хотя совсем не реагировать на нее я все еще не мог. Так, катаясь однажды верхом в Гриффит-парке, я наслаждался одиночеством и полным отрывом от цивилизации, давая волю своему воображению, услужливо перенесшему меня в восемнадцатый век, как вдруг был совершенно поражен видом несущегося мне навстречу всадника, который, мчась во весь опор, одновременно оживленно обсуждал какие-то финансовые дела по беспроволочному карманному телефону.

Я привыкал к новым правилам игры и отвыкал от старых, однако чем дальше в историю удалялась от меня моя прошлая жизнь, тем бо́льшую потребность чувствовал я поведать хотя бы о некоторых происходивших со мной событиях, ибо в них как в зеркале отражались гримасы прежней системы. К тому же со временем многое забывается, память покрывается коррозией, искажающей подлинность случившегося, а есть вещи, которые, по моему убеждению, надо помнить.

Именно поэтому в один прекрасный голливудский вечер я и постарался подробно вспомнить события почти пятнадцатилетней давности. Кинематографисты редко меряют свою жизнь прожитыми годами — как правило, снятыми фильмами. Никто из нас не скажет — «это было в таком-то году», мы скажем — «это было во время съемок такой-то картины». Так вот, история, которую я хочу рассказать, произошла со мной по окончании съемок фильмов о приключениях ставшей впоследствии знаменитой троицы — Петрова, Васечкина и красавицы Маши.

Фильмы «Приключения Петрова и Васечкина. Обыкновенные и невероятные» и «Каникулы Петрова и Васечкина. Обыкновенные и невероятные» я снимал на Одесской киностудии по заказу Гостелерадио СССР. Это довольно важная информация для понимания происходившего. Дело в том, что фильмы в ту пору, а было это в 1983 году, полновластно принадлежали одной из двух монополий — либо Госкино, либо Гостелерадио, независимо от того, на какой студии они снимались. Фильмы, делавшиеся по заказу Гостелерадио, вся страна возила сдавать в московское телевизионное объединение «Экран» директором которого был тогда довольно беззлобный, но подневольный и весьма боязливый человек Борис Михайлович Хессин. Именно он и давал окончательную оценку представленной картине — оценку, от которой зависели как экранная судьба фильма, так и гонорары его создателей.

Позволю себе напомнить читателю: фильмы, о которых идет речь, были, во-первых, музыкальными, причем музыка, написанная молодым композитором Татьяной Островской, звучала по тем временам более чем современно и сильно отличалась от привычных «пионерских» мелодий, а во-вторых, картины эти несли в себе довольно сильный сатирический заряд. Дело в том, что я нередко использовал в своих сценариях классические произведения, перенося их действие в сегодняшний день и давая их разыгрывать детям, в результате чего они начинали звучать весьма остро, порой даже злободневно. Так, скажем, первая серия «Каникул», представлявшая собой полнометражный мюзикл под названием «Хулиган», была своеобразной вариацией на тему гоголевского «Ревизора», но все действие происходило в пионерском лагере. Занимавшие ответственные посты в лагерной дружине пионеры превратились, таким образом, в маленьких коррумпированных чиновников, каковыми они, между прочим, зачастую и были на самом деле.

«Экран», куда режиссеры на разных этапах работы над фильмами обязаны были представлять отснятый материал для утверждения, а точнее — для цензуры, почувствовав опасность, зревшую в моих картинах, делал мне бесконечные поправки, настаивая на досъемках, пересъемках и переозвучивании уже отснятых сцен. Со многим я вынужден был соглашаться, пытаясь спасти главное — сами фильмы. Так, например, в номере «Танго», которое исполнял Васечкин, категорически было предложено убрать слово «красный», в противном случае весь номер должен был пойти «под ножницы». В результате в куплете «…пойми, я сердцем чист, враньем по горло сыт, в душе я активист и красный следопыт!» Васечкин стал петь «… и даже следопыт!»

Впрочем, долгую историю затяжной борьбы за строчки, куплеты, сцены и даже порою музыкальные фразы я здесь опущу — не об этом речь. Я перейду сразу к тому моменту, когда «Экран» принимал решение о судьбе уже полностью готовых картин. К этому времени мой первый сериал — «Приключения…» уже больше года лежал без движения. «Каникулы…», похоже, ожидала та же судьба.

После просмотра разъяренный Хессин стукнул кулаком по столу и объявил буквально следующее: «Эти фильмы в эфир никогда не выйдут! Это не пионерская музыка и не пионерская (!) пластика! Этого мы на экранах никогда, вы слышите, товарищ Алеников, НИКОГДА пропагандировать не будем! Это не советские фильмы. Это какие-то сплошные американизмы!!!» Никакие уговоры открыть глаза и посмотреть в окно, чтобы хотя бы прислушаться к доносящейся оттуда современной музыке, увы! — не помогали. Хессин категорически стоял на своем. Фильмы легли «на полку».

При этом справедливости ради я должен заметить, что ко мне лично директор «Экрана» относился с безусловной симпатией, проскальзывавшей даже во время гневных отповедей, обрушивавшихся на меня. Он как бы пытался дать понять, что самому ему фильмы безусловно нравятся, но он, к сожалению, находясь на этом посту, вынужден играть в принятые игры.

Короче говоря, начался новый этап моей жизни. Я вступил в борьбу за выход моих фильмов в свет. Куда я только не писал, к кому только не обращался! Я пытался дать Хессину в руки своеобразные «охранительные грамоты», которые, в свою очередь, дали бы ему возможность оправдаться перед высшим начальством — руководством Гостелерадио. Документы эти призваны были подтвердить лояльность моих картин и героев. В «Экран» пошел поток писем и звонков.

Академия педагогических наук объясняла, что никакого криминала в «Петрове и Васечкине» не видит. Институт художественного воспитания АН СССР общим собранием принимал решение, что фильмы даже полезно показать подрастающему поколению, ибо, разговаривая с ним на его языке, они, безусловно, с успехом преподадут ему ряд важных нравственных уроков… Дмитрий Кабалевский давал заключение, что музыка Островской имеет полное право на существование. Сергей Михалков примерно то же самое объяснял «Экрану» по поводу моих стихов, служивших текстами к песням. Пытались защитить картины Наталья Сац и Анатолий Алексин…

Я мог бы продолжать и продолжать этот список, тем более что с огромной благодарностью вспоминаю всех людей, пытавшихся мне помочь. Увы, все оказалось бесполезно. Время было смутное, куда повернет недавно пришедший к власти Андропов, было не совсем ясно, и Гостелерадио совершенно не хотело рисковать, выпуская мои фильмы на общесоюзный экран.

Тем не менее я не сдавался, и однажды меня вызвали к считавшемуся всесильным первому заместителю председателя Гостелерадио СССР Энверу Мамедову. Войдя в огромный кабинет, я не сразу обнаружил его хозяина.

— Ну, чего встал? — раздался голос, и только тут выяснилось, что Мамедов в вольготной позе возлежит на ковре, разглядывая меня снизу.

— Ты чего ко мне с торбой пришел? — спросил первый зам, кивая на висевшую на моем плече сумку. — Ты больше с торбой ко мне не приходи, оставляй в приемной!

Наступила пауза. Я, признаться, был совершенно не подготовлен к подобной встрече и судорожно пытался решить, что мне делать, как реагировать на это хамское «ты», да и вообще — оставаться ли на ногах или сесть, а если сесть, то куда… В конце концов так же молча я стал опускаться на знаменитый ковер, помните, «вызывают на ковер»?), но тут Мамедову отчего-то надоело валяться, он встал и направился к столу. Я тоже был вынужден подняться.

Водрузившись над столом, первый заместитель посмотрел на меня мутным взором и поманил к себе пальцем. Я приблизился, вспоминая ходившие по «Экрану» слухи о том, что всесильный зам употребляет наркотики и вообще не чужд никаким иным земным радостям. Периодически на студиях запускались фильмы вне всяких утвержденных планов, или на уже утвержденные неожиданно отпускались дополнительные деньги, или внезапно на главную роль без всяких художественных советов назначалась та или иная актриса, и все это имело только одно объяснение — личные взаимоотношения замминистра с прекрасными представительницами киноискусства. Впрочем, в этом плане я, признаться, не вижу большой разницы между Гостелерадио и Голливудом.

Короче говоря, я подошел, давая Мамедову возможность рассмотреть меня более внимательно. Видимо, что-то в том осмотре его не удовлетворило.

— Ты чего воняешь? — спросил он меня, откинувшись на спинку кресла. Мне показалось, что я ослышался.

— Не понял, — произнес я.

— Я говорю, ты чего эту вонь распустил? — повторил Мамедов, тыкая длинным пальцем в бумаги, разложенные у него на столе, в которых я тут же признал собственноручные обращения в разные инстанции с целью спасения своих картин.

— Ты чего, думаешь, тебе это поможет? Во! — И первый заместитель председателя сложил у меня перед носом выразительную фигуру из трех пальцев. — Ты бы, вместо того чтобы этим говном заниматься, лучше думал, чего снимаешь! Кончай эту вонь по-хорошему, а то…

Я так и не узнал, чем собирался пригрозить мне Мамедов, потому что в это время речь всесильного зама прервал телефонный звонок.

Телефонов у него на столе было штук восемь. На этот раз звонила «вертушка». Мамедов как-то вдруг весь вытянулся в кресле.

— Да, конечно, — забормотал он в трубку, — безусловно. Я так и предполагал…

При этом он ожесточенно замахал на меня свободной рукой, давая понять, что аудиенция окончена.

Я вышел из кабинета злой как собака. Диалог, как говорится, не состоялся. Письма, отправленные мною в отдел культуры ЦК, вернулись, как это частенько бывало в советской бюрократической машине, в ту же инстанцию, мнение которой я оспаривал. Я решил, что у меня остался единственный шанс — попытаться поговорить с самим министром, то бишь председателем Гостелерадио СССР Сергеем Георгиевичем Лапиным, который одним движением пальца мог решить как судьбу моих фильмов, так и мою собственную. Дело в том, что с двумя фильмами на полке у меня практически не было никаких шансов получить новую работу, тем более что в штате я нигде и никогда не состоял.

На следующий день я позвонил Лапину. К моему удивлению, меня тут же соединили. Я решил, что это хороший знак.

— Слушаю вас, — раздался в трубке вполне вежливо звучащий голос. Я поздоровался, представился.

— И что же вас тревожит, Владимир Михайлович? — приветливо поинтересовался министр.

— Меня тревожит то, что мои фильмы решено не выпускать на экран, — обрадовался я. — Понимаете, Сергей Георгиевич, это все же два с половиной года работы большой группы людей, я уже не говорю о государственных деньгах, выброшенных на ветер…

— Прекрасно вас понимаю, — сочувственно прервал меня Лапин. — Напомните, о каких, собственно, фильмах идет речь?

Я напомнил.

— Да, да, конечно, — с энтузиазмом отреагировал председатель.

— Но, помилуйте, Владимир Михайлович, дорогой мой, как же мы можем выпустить эти фильмы?

— А почему же нет? — насторожился я.

— Да фильмы-то очень плохие! — разоткровенничался министр.

Я опешил. Чего угодно я мог ожидать, но только не такого удара ниже пояса. От него у меня не было заготовлено никакой защиты.

— Но как же так, Сергей Георгиевич? — слабо попробовал оправдаться я. — Фильмы получили целый ряд наград на международных кинофестивалях… Вот только что главный приз на фестивале в Испании… Все-таки международное признание…

— Нам, дорогой мой, Запад не указ! — резко прервал мои излияния Лапин. И, помолчав, произнес совсем уже загадочную фразу: — Тем хуже для них и для вас!

— Почему? — робко поинтересовался я.

— Потому что я вам очччень не советую ориентироваться на западные мнения! — отрезал министр. — Кто, кстати, отправлял картины на фестивали?

— Одесская студия, — ответствовал я.

— Ну, с Одесской студией мы разберемся, — неожиданно смягчился Сергей Георгиевич, — а вы, голубчик, если уж сняли плохие фильмы, так, по крайней мере, имейте мужество отвечать за них. А на Запад нам тут кивать нечего! У нас своя голова на плечах. Чем-то вы им там, видимо, очень потрафили, если уж они вам там призы дают за эти ваши так называемые произведения.

— А вы их видели? — спросил я упавшим голосом.

— Ну, конечно! — обрадовался Лапин. — Разумеется, видел. Ужасные фильмы. Просто очень плохие! У вас, Владимир Михайлович, простите, есть какая-нибудь другая профессия?

— Нет, — несколько раздраженно ответил я.

— А жаль, очень жаль, — огорчился министр, — Я бы вам искренне посоветовал переменить профессию. Вам, простите, голубчик, сколько лет?

— Тридцать пять! — растерялся я.

— Ну вот, еще не поздно! — обнадежил меня Лапин. — Подумайте об этом. И уж, во всяком случае, не связывайте свои творческие планы с Гостелерадио. У нас с вами вряд ли что получится в будущем. Ну, всего вам доброго, голубчик! Спасибо за звонок! — ласково попрощался он.

Я долго и тупо смотрел на гудящую трубку, прежде чем положил ее на аппарат. Мне понадобилось, наверное, минут пятнадцать, чтобы совладать с охватившим меня отчаянием и опять начать рассуждать. Я повторил про себя наш телефонный разговор. Несколько раз. Слово в слово. И чем больше я повторял лапинские фразы, тем большее сомнение они у меня вызывали. Если уж ему так не понравились мои фильмы, почему он не привел ни одного конкретного довода, почему не объяснил, чем именно они так плохи?!

Необходимо было срочно разрешить эти сомнения. Я снова набрал номер председателя Комитета. Трубку снял тот же референт, который соединил меня с Лапиным.

— Это опять режиссер Алеников, — сказал я. — Я хотел уточнить у вас, когда именно Сергей Георгиевич смотрел мои фильмы «Приключения Петрова и Васечкина…» и «Каникулы Петрова и Васечкина»? Руководство Одесской студии просило меня узнать… Для них важно, какие именно это были числа…

— Одну минуточку, я проверю, — сказал референт.

Я ждал с замиранием сердца.

— Тут какое-то недоразумение, — наконец сказал он. — Сергей Георгиевич эти фильмы не видел.

— Вы уверены? — Я еле сдерживал свою радость.

— Ну, конечно, — подтвердил референт. — Я лично отвечаю за все просмотры. Этих фильмов мы ни разу не заказывали.

Я поблагодарил и положил трубку. Теперь я буквально задыхался от ярости. «Тварь! — шептал я. — Сукин сын! Гад ползучий!»

Сам того не ведая, коварный министр своей подлостью просто развязал мне руки. Теперь я был готов к любым, самым отчаянным шагам.

С ЦК партии, как читатель уже знает, у меня ничего не вышло. Оставался только один вариант. Я стал усиленно думать, как мне добраться лично до Андропова.

Впрочем, думал я недолго. Мне сразу припомнилось, что кто-то рассказывал, что дочь Андропова,

Ирина, работает в журнале «Музыкальная жизнь». Я открыл телефонную книгу и тут же нашел нужный номер. Еще через пять минут я сидел в машине и ехал в редакцию, а полчаса спустя уже был в кабинете заместителя главного редактора журнала Ирины Юрьевны Андроповой и с пылом убеждал ее найти время посмотреть мои фильмы. Андропова удивленно разглядывала меня светлыми глазами сквозь стекла очков.

— Понимаете, Ирина Юрьевна, — горячился я, — это детские музыкальные картины, фактически новый жанр для нашего кино. Нам, кинематографистам, было бы так важно, чтобы журнал откликнулся на эти работы…

— Я понимаю, — уклончиво говорила Андропова, — но дело в том, что кино у нас занимается другой сотрудник.

— Я бы очень просил, чтобы фильмы посмотрели именно вы! — вдохновенно убеждал я. — Я очень доверяю вашему мнению.

— Вы что, читали мои статьи? — поинтересовалась Андропова.

— Разумеется! — ни на секунду не задумавшись, соврал я. — Постоянно слежу за ними! И знаю, какой у вас тонкий вкус!

— Но у меня совершенно нет времени! — сопротивлялась Андропова.

— Мы можем это сделать в любое время! — настаивал я. — Даже в выходные. Поймите, это прелестные детские фильмы! У вас, кстати, есть дети?

— Есть, — Андропова вздохнула.

— Ну вот и прекрасно! — просиял я. — Возьмите детей, доставьте им удовольствие. Я закажу зал на студии, машину, чтобы вас привезти, отвезти…

— Машина у меня есть… — скромно заметила Андропова.

— Тем более! — не сдавался я. — Можно даже привезти фильмы вам на дачу, показать, чтобы вам было удобно. Дача ведь у вас, наверное, тоже есть?

— И дача есть, — опять вздохнула Ирина Юрьевна. — Но ведь мое мнение ничего не решает.

— А ничего и не надо решать! — упрашивал я. — Просто посмотрите. Больше ничего.

Так мы играли в эту игру минут сорок. Помните — «да» и «нет» не говорите, белый, черный не берите? Оба мы прекрасно знали, о чем идет речь, но в открытую не было сказано ни слова. Наконец она сдалась. Мы договорились, что я закажу на студии зал на послезавтра, на четверг, и перезвоню ей, чтобы подтвердить.

Я искренне поблагодарил Ирину Юрьевну и с легким сердцем отправился домой. Ехал я не спеша, тщательно обдумывая свой следующий шаг.

Из дома я позвонил в «Экран», в приемную Хессина, и уверенным голосом попросил секретаршу зарезервировать на четверг директорский просмотровый зал.

— А вы согласовали с Борисом Михайловичем? — удивилась секретарша.

— Я не думаю, что у него будут возражения, — небрежно сказал я. — Этот просмотр устраивается для семьи Андроповых. Они приедут смотреть мои фильмы.

— Ах, вот как! — секретарша задохнулась.

Я положил трубку, еле сдерживая смех.

Ровно через десять минут раздался звонок. Звонил Хессин.

— Я правильно понял, — осторожно приступил он к разговору, — у вас в четверг намечается какой-то просмотр?..

— Совершенно верно, Борис Михайлович, — спокойно ответил я. — Семья Андроповых приедет смотреть «Петрова и Васечкина»…

Он помолчал.

— А можно узнать, как… каким именно… — начал он.

— Конечно, — усмехнувшись про себя, прервал я директора, — Я их пригласил. Лично.

— А-а, — только и сказал Хессин.

— Всего доброго, Борис Михайлович, — вежливо попрощался я и положил трубку.

Однако час моего торжества еще не наступил. Он пришел на следующее утро вместе с ранним телефонным звонком.

— Владимир Михайлович? — любезно осведомился мужской голос.

— Да, это я, — сказал я, волнуясь, ибо почувствовал, что сейчас решается моя судьба.

— Сейчас с вами будет говорить Стелла Ивановна Жданова, — церемонно произнес голос. — Соединяю.

Здесь я должен пояснить читателю, что Стелла Ивановна Жданова была заместителем Лапина, отвечавшим за продукцию «Экрана». Я прозвал ее про себя «каменная баба», после того как несколько раз наблюдал, с каким каменным лицом она шествовала по коридорам студии.

Мое личное с ней знакомство, если, конечно, его можно считать таковым, было ограничено сдачей моего предыдущего фильма «Жил-был настройщик». Хессин, будучи не в силах принять однозначного решения по оценке картины, переадресовал его вышестоящему начальству. Таким образом, в назначенный день я оказался в личном просмотровом зале Ждановой на десятом этаже останкинского здания. Она вошла с небольшой свитой и, устроившись в кресле, наконец обратила на меня внимание, ухитрившись при этом не то что не поздороваться, но даже и не взглянуть в мою сторону.

— Кто это? — осведомилась она у одного из спутников.

— Это режиссер-постановщик фильма, — услужливо сообщили ей. — Алеников.

— Пусть он ждет в коридоре! — объявила каменная баба, так и не удосужившись повернуться ко мне.

Меня вежливо, но настойчиво попросили выйти. Полтора часа я маялся в коридоре, пока наконец двери зала не распахнулись. Жданова величественно проплыла мимо, по-прежнему упорно меня не замечая. Один из ее помощников или референтов, заметив мой растерянный вид, приостановился.

— Картина принята, — вполголоса сочувственно произнес он. — Хорошая картина. Поздравляю вас! — И бросился догонять свою хозяйку.

Впоследствии то ли Жданова, то ли Лапин отправили картину на международный кинофестиваль в Швейцарию, однако представлять ее был, разумеется, послан не я, а почему-то не имевший к ней ни малейшего отношения, хотя и вполне уважаемый мною… Марк Захаров. Воистину пути Господни неисповедимы!

Короче говоря, звонила эта самая всемогущая Стелла Жданова.

— Здравствуйте, Владимир Михайлович! — любезно поздоровалась она.

— Здрасьте! — выдавил я из себя. От каменной бабы я не ждал ничего хорошего.

— Я слышала, у вас там какие-то проблемы? — поинтересовалась Жданова.

— Проблемы? — возмутился я. — У меня никаких проблем. Разве что фильмы лежат на полке, а так все в полном порядке, спасибо.

— А кто вам, собственно, сказал, что они на полке? — как бы удивилась каменная баба. — Обе ваши картины представлены оценочной комиссией на первую категорию, категория эта утверждена, и на следующей неделе, если не ошибаюсь, они планируются к выходу в эфир по первой всесоюзной программе.

Такой моментальной реакции Гостелерадио на мои действия я, признаться, никак не ожидал. Я просто опешил.

— Вот как? Я не знал. — Это было все, что мне удалось из себя выдавить.

— Именно так, — спокойно подтвердила каменная баба. — Я думаю, что в сегодняшних газетах уже есть программа будущей недели. Можете удостовериться. Что-нибудь еще вас беспокоит?

— Нет, — буркнул я, не успевая опомниться от этой очередной новости. — Больше ничего.

— В таком случае, Владимир Михайлович, разрешите пожелать вам дальнейших творческих успехов. Всего вам самого доброго!

В трубке запищало.

Я бросился к почтовому ящику. Газета «Правда» черным по белому сообщала о премьере моих фильмов. По первой программе. В хорошее субботнее и воскресное время. С утренними повторами на следующий день.

Я бы, наверное, заплакал, если бы снова не зазвонил телефон.

— Владимир Михайлович? — спросил интеллигентный женский голос. — Это вас беспокоит Андропова. Я хочу вам сказать, что, к сожалению, в четверг я никак не смогу приехать. У нас назначено экстренное редакционное совещание.

— Спасибо вам, Ирина Юрьевна, — сказал я, проглотив комок в горле и окончательно приходя в себя. — Уже не надо. Все в порядке.

— Рада за вас, — искренне обрадовалась Андропова. — Поздравляю. Желаю удачи!

Вот, собственно, и вся история. К слову сказать, журнал «Музыкальная жизнь» был одним из первых, откликнувшихся на появление «Петрова и Васечкина».

Для «Экрана» же впоследствии, в 1986 году, я снял еще одну картину — «Нужные люди». Попав под горбачевское постановление о борьбе с пьянством (действие фильма во многом происходило в ресторане), она подверглась столь решительным переделкам и сокращениям, что в результате вместо снятого двухсерийного фильма на экраны был выпущен односерийный. Мои письма в высокие инстанции в очередной раз остались без ответа. Я в буквальном смысле физически заболел от всего этого. У меня больше не было сил на бесплодную борьбу. Цена, которую я платил всякий раз за счастье заниматься любимой профессией, оказалась для меня слишком высока. Я решил, что отношения мои с советским кино на этом заканчиваются, и стал всерьез размышлять об отъезде. Однако осуществиться этим моим планам было не суждено. Горбачевские перемены все больше сказывались на нашем тогдашнем существовании. Первыми среди творческой интеллигенции эти перемены почувствовали кинематографисты. Так, в частности, люди, доселе годами не замечавшие меня, вдруг стали любезно улыбаться мне при встрече. А однажды раздался звонок, заставивший меня буквально подпрыгнуть.

Звонили из литературно-драматической редакции Центрального телевидения. Моя жизнь снова пересеклась с Гостелерадио.

— Мы здесь нашли вашу заявку пятилетней давности на экранизацию «Одесских рассказов» Бабеля, — вежливо сказали мне. — Мы готовы начать работу над фильмом. Не хотите ли приехать заключить договор?

Какой там отъезд! Речь шла о долгожданной работе, о которой можно было только мечтать. Вместе с замечательным поэтом и писателем Асаром Эппе-лем мы в считанные дни написали сценарий. Мы решили, что в основу фильма ляжет уже сочиненный Асаром вместе с композитором Александром Журбиным мюзикл «Закат», основанный на одноименной бабелевской пьесе.

Сценарий был сдан намного раньше срока и принят без поправок.

Я начал готовиться к запуску. Потекли томительные месяцы ожидания, один, второй, четвертый, шестой… Не выдержав, я однажды отправился на телевидение и чуть ли не силой ворвался в кабинет главного редактора литдрамы (литературно-драматической редакции, заказавшей фильм).

— Вы можете сказать, в чем дело? — решительно потребовал я объяснений. — Вы же сами звонили, торопили, а теперь сценарий уже полгода лежит без движения!

Редактор — белесый, невзрачный, вполне еще молодой человек, фамилию которого я навсегда выбросил из своей памяти, — плотно закрыл двойные двери кабинета и только потом, окончательно убедившись, что нас никто не слышит, доверительно обратился ко мне.

— Мы не сомневаемся, Володя, что вы сделаете хороший фильм, — сказал он, — мы знаем, что вы талантливый человек. Но войдите и в наше положение. Разрешите дать вам один совет. Измените национальность ваших героев, и мы завтра же вас запустим в производство.

Я с интересом разглядывал бесцветные глазки своего собеседника. Меня уже ничто не удивляло.

— Это не мои герои, — помедлив, сказал я. — Это герои Исаака Бабеля. Кем же вы хотите, чтобы Мендель Крик, его дети Беня, Левка, Двойра и все остальные персонажи были по национальности?

Редактор задумался. Лицо его при этом радостно осветилось от удовольствия, что я понял и разделил его заботы.

— Они ведь живут на Молдаванке, — наконец нашел он. — Пусть и будут молдаване.

Это было уже слишком. Не прощаясь, я вышелся из кабинета, с тем чтобы больше никогда не переступать порог телевидения.

Был 1988 год.

Фильм «Биндюжник и Король» я снял в следующем году на киностудии имени Горького на деньги ВПТО «Видеофильм». Он был с успехом показан на разных международных кинофестивалях и в конце концов привел меня в Голливуд, поскольку был приглашен Лос-Анджелесским фестивалем. Впрочем, это уже совсем другая история.

Что же касается Петрова и Васечкина, то за прошедшие годы их имена стали нарицательными. Бесчисленные истории, которые я в свое время сочинял про них еще для киножурнала «Ералаш», постепенно оказались все востребованы. Вышли в свет пластинки, мультфильмы, рассказы, спектакли. В 1993 году Российское телевидение отметило десятилетие появления моих героев на экране специальной передачей. Наконец вышла целая книга об их приключениях, которую вы, читатель, сейчас держите в руках. Так есть ли смысл, спрашивается, поминать былое? Убежден, что самый непосредственный. Только вспоминая подробно тот жуткий карикатурный мир, в котором мы существовали, можно всерьез оценить нашу сегодняшнюю жизнь. Не в том смысле, что, мол, было плохо, а стало хорошо, а в том, что, играя порой не по правилам, мы все же всегда прекрасно понимали правила игры, и это давало нам шансы на выигрыш. А правила игры хоть и похожи, но везде разные. И сколько же должно пройти времени, чтобы мы изучили их настолько, чтобы наконец научиться выигрывать и у нас, в России?

Владимир Алеников

Голливуд — Москва 1995–1996 гг.