В 1937 году Л.З. распорядился арестовать, заточить и ликвидировать Абрама Наумовича Р-ча, который в течение ряда лет работал под его началом в «Правде».

И не только работал, а ревностно и вдохновенно, во всеоружии недюжинного интеллекта и пламенной любви к марксизму-ленинизму сочинял за Л.З. все передовицы и прочие выступления как в печати, так и на всевозможных в те ораторские времена собраниях.

Постепенно, как это часто бывает с характерами отъявленных и мелких негодяев, искренняя признательность Л.З. Абраму Наумовичу перешла в неистребимую к нему ненависть.

К тому же доверенный помощник игриво заметил на одном из банкетов в «Правде»:

– Я счастлив, что становлюсь вашим альтер эго, Лев Захарович.

Редактор высшего партийного органа не подал тогда виду, что просто очумел от внезапного страха.

Он моментально вспомнил, что на днях один испанец, выдававший себя долгие годы за коммуниста-сталинца, признался после ряда допросов в том, что заслан в Москву генералом Франко для организации целого ряда пятых колонн. Фамилия шпиона была не то Ортега, не то Фунтега. В общем, чуть ли не эта самая Альтерэга…

Тем же вечером Л.З. сигнализировал куда следовало.

За Абрамом Наумычем, излагавшим жене родственный разговор с главным редактором «Правды» насчет альтер эго, незамедлительно прибыл наряд чекистов.

Ошеломленный Абрам Наумыч выпросил у сравнительно гуманного старшего чекиста разрешения позвонить Л.З.

Ночной звонок отвратительно прервал половой акт товарища Мехлиса с тогда еще желанной супругой.

– Мехлис слушает.

– Лев Захарович… происходит ошибка… меня арестовывают… ваше вмешательство…

– Абрам Наумыч, – перебил свое второе «Я» Л.З., – ошибаются только одиночки. У партии ошибок быть не может. Думать так – значит легкомысленно предполагать, что наш авангард, что миллионы людей могут ошибиться одновременно. Логично?

– Логика не всегда в состоянии зеркально воспроизвести истины действительности, я умо…

– Сталинская логика и диалектика – мощное зеркало природы и общества, – отрезал Л.З., вспомнив просветительные беседы со своим первым референтом.

– Умоляю вас позаботиться о моих девочках… спасите мою жену…

– Хорошо. Спокойной ночи, – дружеским тоном сказал редактор «Правды».

На следующий день Л.З. принял в своем кабинете Анисью Ермолаевну, потрясенную арестом Абрама Наумовича, которого она не без основания считала кристаллически честным сталинцем.

Голубоглазое, милокурносое, нежнопухлогубое лицо жены арестованного агента франкистской разведки привело Л.З. в чувственное и бахвальское состояние. Обняв Анисью Ермолаевну и как бы братски поглаживая ее по вздрагивающим от горя и сердечной слабости плечикам, Л.З. проникновенно пообещал сделать все для восстановления истины и освобождения Абрама Наумыча из-под стражи. Бедная женщина бурно разрыдалась от дошедшего до измученной души тепла человеческого участия и спасительной надежды.

Тогда Л.З., совершенно уже изнемогавший от похоти, заставил Анисью Ермолаевну глотнуть чуток коньячку для поддержки сил и расширения сосудов мозга…

Затем ласково усадил ее на кожаный диван. Звонком дал знать секретарю, чтобы никто не смел беспокоить. Посоветовал взбудораженной перипетиями тогдашней жизни страдалице прилечь и успокоиться, а сам все нашептывал слова утешения. Вспотев и тяжело дыша, заговаривал беспардонными обещаньицами. Сам все поглаживал плечики. Стискивал пальчики. Вроде бы невзначай дотрагивался до трепещущей груди. Расстегнул кофточку, так сказать, для облегчения стесненного дыхания. Пылко гундосил, что примет все меры, вплоть до самых откровенно-решительных… что одного звонка Сталину будет вполне достаточно… безобразие… Сам все наглел от удушающей похоти, слепо, как всегда, рвавшейся к соитию и удовлетворению… Посоветовал уехать на время в родную деревеньку… он вышлет машину, как только освободят верного помощника… без него – как без рук… давайте, Анисья, жить, несмотря ни на что… давайте… давайте… давайте жить…

Бедная женщина, хоть и не успела ни в малейшей степени развратиться за пятнадцать лет жизни в столице нашей родины, почуяла все же похабное несоответствие рук и ног благодетеля, а также его прерывистого дыхания с высокоморальными выражениями в адрес попранной чести и жертвы роковой ошибки.

Она замерла на миг, требовательно прислушиваясь к своим сомнениям и открытиям. Л.З. миг этот показался тихим, всепокорным знаком согласия на беспечную страсть в служебной обстановке. Он и допустил совсем уж неосторожное и предельно откровенное движение нахальной, беспринципной рукою, после чего Анисья Ермолаевна взбешенно вскочила с дивана, схватила по старой деревенской привычке то, что под руку попало, то есть вырезанную из самшита статуэтку Ленина, и врезала ею Л.З. промеж глаз.

В этот момент и сделал свое дело накопленный за долгие мандражные годы под шкурою Л.З. жуткий страх.

Для нас несомненно его глубочайшее родство с предчувствием неминуемого возмездия за все грязные и тяжкие злодейства, совершенные человеком при восхождении по трупам и по чужим искалеченным жизням на вершину мавзолея.

Страх этот от удара промеж глаз – совершенно, надо сказать, безопасного для организма – так был жуток, что сердце организма вдруг приостановилось на мгновение, кровь отшатнулась от разгоряченного мозга, ноги враз подогнулись, и Л.З. рухнул враскорячку на багровый бухарский ковер – реквизирован у казненного секретаря ВЦИК Узбекистана.

Женщина с вытаращенными от безумного ужаса глазами и со статуэткой Ильича в руке выбежала в приемную.

Секретарю и всем бывшим там чиновникам-газетчикам радостно померещилось, что произошло непоправимое, то есть, что товарищ Мехлис, возможно, безвременно ушел от них или хотя бы надолго… дай-то Бог… вышел из строя.

Лицо Л.З. было залито кровью. Очухавшись, он размазал ее попуще по лбу и щекам. Привстал пошатываясь, но выпрямиться не решался. Необходимо было скрыть от подчиненных факт нахождения во время потери сознания, а главное рабочего дня, в нелепом плену бурной эрекции.

Подчиненные заставили себя издать лицедейские звуки радости и сочувствия, увидев живого Л.З.

Раненый мужественно присел на диван, закрыл глаза, вытянул распорядительно руку и слабым голосом приказал:

– Арестовать!

Тут часть подчиненных, совсем опомнившись и соответствуя не личным скрытным настроениям, а служебным инстинктам, арестовала покушавшуюся.

Затем примчались представители органов, и все было кончено.

Л.З. вскоре отправился в правительственный санаторий отдохнуть и подлечить пошаливавшие после покушения на его жизнь нервишки.

Однажды в концертном зале санатория учащиеся закрытой лесной школы для детей ответственных работников давали самодеятельный концерт отдыхающим сановникам. Л.З. моментально узнал сестричек-двойняшек, дочерей загубленной им четы.

Полагаясь на твердо установленный в органах порядок отношения к детям врагов народа, он вспомнил о них однажды в деловой кутерьме и рабочем энтузиазме тех лет, но отогнал от себя неприятные мыслишки. Отогнал и преисполнился, как многие чудовищные злодеи, а также мелкие и тупые пешки, чувством печальной необходимости принесения новых жертв – неизбежным якобы следствием всех великих исторических переломов.

Универсальное и загадочное это чувство лукаво поселялось как в психике палачей, так и утешало своим присутствием измордованные души большевистских фанатиков.

На этот раз партийная судьба взяла да и выкинула им, сволочь, поганый жребий быть жертвами.

По прошествии многих лет и палачи-долгожители, и чудом уцелевшие жертвы с омерзительным единодушием пытаются одухотворить и романтизировать трагическое, как им навязчиво кажется, чувство уважения, а порою даже любовь к одному из самых похабнейших изобретений человеческого разума – к пресловутой исторической необходимости-невидимке.

Эти выродки не подозревают, кого именно они при этом так почтительно уважают и сокрушенно любят.

Мы предполагаем, что происходит сие вот по каким причинам.

Полностью приняв искусительные и, на первый взгляд, благородные программы утонченнейшего в своей изначальной извращенности известного утопического учения, коммунисты-самоубийцы – будущие жертвы и палачи – полностью же обезоружили себя в простейшем, но истинно бытийственном смысле.

Они капитулировали как человеческие существа не перед обольстительным ликом «мертвой», по нынешней фразеологии одного известного недоумка, «идеи», но перед натуральным, трехдырым мурлом самой смерти.

В такие непосильные для психики, для разума и вообще для образа человека моменты, когда вот-вот должна бы поглотить некоторых «небессовестных» палачей и «думающих» жертв ужасающая бездна оставленности, жизнь с беспредельным великодушием подкидывает им спасительную соломинку в виде этой самой похабной истнеобходимки-невидимки.

Подкидывает вроде бы без строгого разбора: кто есть кто?… без пристального выбора существ более достойных милостивого отвлечения от безумия ожидания теперь уже не совсем бессмысленной гибели.

Более достойные и просто-напросто сравнительно невинные существа часто погибают или же чудом спасаются как раз потому, что жизнь, почувствовав их необольщен-ность и необезоруженность перед трехдырым мурлом, оставляет их тотчас с глазу на глаз с трагедией и бросается на самые, так сказать, трудные участки – вызволять из скрюченных фаланг Костлявой жалких, неумных, слепых и глухонемых ничтожеств, психике и разуму которых и помочь-то, оказывается, уже нельзя ничем, кроме унизительной для человеческого достоинства, но, слава уж Богу, вполне животворной для высших задач существования байкой об исторической необходимости, столь популярной в палаческие и жертвенные времена.

Ничтожества эти за этой спасительной байкой не почуют вовек великодушия всевидящих сил жизни, не нуждающейся, впрочем, в благодарности оскопленных слепцов за продолжение самой себя в их невыносимо бездарной и, в сущности, бездушной плоти…

На том самом концерте воспитанниц и воспитанников лесной школы Л.З. буквально содрогнулся от поразительного сходства двойняшек с ликвидированной Анисьей Ер-молаевной. Содрогнулся не душевно, от жалости к сиротам или от совестливой вины, а от неудержимо вспыхнувшей похоти.

Почти шестнадцатилетние девицы не были еще оформлены до конца, но щеки их женственно горели от сценического возбуждения, девичьим грудям явно было тесно под белыми пионерскими блузочками, а синие юбочки тоже, казалось, вот-вот треснут по швам на бедрах и попках.

Две эти девицы – Л.З. позабыл почему-то их имена – распевали песню о Сталине. На месте им не стоялось. Они притоптывали в такт музыке и как-то так сгибали и разгибали коленки, чудом убереженные от шрамиков и даже запекшихся ссадин детства, как-то так терли они друг о дружку умопомрачительные свои пухлые, нежные коленки, что у Л.З., да и не только у него, сладко свело глотку и стеснило дыхание. Затем девицы раскланялись с бешено аплодирующей публикой.

Получив возможность беспрепятственно встать, Л.З., как и остальные отдыхающие, вышел в фойе.

Осторожен он был, словно неглупый волк, который точно знает, чего хочет. Только в мозгу навязчиво мельтешили идиотские слова: «Партия и Ленин – близнецы и братья… Кто более матери-истории ценен?…»

Опустим все обстоятельства и маневры Л.З., благодаря которым двойняшки через два года, по достижении ими совершеннолетия, стали однажды его добровольными любовницами.

Конечно, Л.З. расхохотался бы, если бы самое доверенное лицо на белом свете, то есть, если бы он лично сказал себе, что сожительство с двойняшками стало главной целью его жизни. Но так оно и было.

Кстати, при всей необычности жизненной цели такого рода, нам она кажется во сто крат человечней, нормальней и, если угодно, невинней всех остальных, поставленных высшими политруками советской власти, заведомо недостижимых целей…

Работа, инспекционные поездки, а также заварушки на озере Хасан и в районе Халхин-Гол отвлекали Л.З. от частого подсчета оставшихся до желанного момента месяцев, дней и часов.

Наконец настал долгожданный день рождения двойняшек. Они кончили лесную школу и должны были поступить в мединститут. Места им уже были забронированы.

Девицы продолжали жить в лесной школе. Л.З. позвонил туда, сказал каждой по очереди, чтобы не брали с собой никаких тряпок, потому что для них готов новый гардероб… начинается взрослая жизнь… пора вылезать из шароварчи-ков и коротких юбчонок…

Одним словом, все было готово в один из летних, славных денечков сорок первого года к приему «обожаемых тел».

Накануне Л.З. лично позвонил замнаркому здравоохранения и сказал так:

– К концу рабочего дня подготовьте и доставьте докладную записку о групповой дефлорации.

– Простите, товарищ Мехлис, не совсем понял…

– Все о групповой де-фло-ра-ции. Ясно?

– Будет выполнено, товарищ Мехлис. Вас понял…

Замнаркома здравоохранения СССР немедленно вызвал из небытия профессора Вагинова, занимавшегося в двадцатые, полные безумных мечтаний и надежд, годы проблемами сексологии социализма-коммунизма.

В быстренько сочиненном «Путеводителе по счастливому будущему» профессор посвятил целую главу праздничной церемонии «масслишдевневу» – массовому лишению девичьих невинностей – молоденьких обитательниц «ко-мобщий» – коммунальных общежитий.

«Путеводитель по ЭС БЭ» был уже в печати, когда разразилась гроза. Перерожденцы вычистили Вагинова из партии. Его лишили кафедры и запретили преподавать. Не помогло даже то, что по звонку Троцкого за очерненного энтузиаста вступился сам доктор Фрейд.

Более того, Вагинов отдан был под суд, так как родители дюжины девиц, жертв «экспериментальных исследований некоторых косных пережитков эволюции», обратились с гневным письмом к Н.К. Крупской, бывшей в то время как бы совестью нашей половой жизни.

Родители жаловались на то, что их дочерей дефлорировала в день Седьмого ноября 1925 года группа военнослужащих командного состава во главе с Буденным, но под наблюдением и руководством профессора Вагинова, после чего молодые женщины получили памятные дипломы и неприличные фотографии.

Тираж скандального «Путеводителя» был уничтожен, а автор его сослан на Соловки…

Так вот – замнаркома вспомнил в тяжкий миг своей жизни о развратнике от науки Вагинове и его авангардистском труде.

С помощью дружков из органов и Моссовета Вагинова мгновенно обнаружили и доставили в кабинет замнаркома.

Он прямо спросил:

– Сохранился ли хоть один экземпляр «Путеводителя»? После наших побед на озере Хасан, в Литве, Эстонии и Латвии, Юрий Валентинович, кажется, меняются времена… Партия интересуется сегодня всем, имеющим отношение к групповой дефлорации.

– Готовится какая-нибудь всенародная акция? – рискованно пошутил Вагинов.

– Я не посвящен в подробности. Итак, могу я рассчитывать на вас?

– В полной мере. Однако заветный экземплярчик находится в Калинине, бывшая Тверь. Давайте машину, трястись в поездах больше не желаю.

– Не беспокойтесь. К вашим услугам спецсамолет. Выезжайте в Тушино. Машина у подъезда…

Через несколько часов замнаркома здравоохранения СССР лично доставил библиографическую ценность Л.З.

Вот чем занималась часть высокопоставленных лиц 20 июня 1941 года.

Всех близких Л.З. предусмотрительно отправил отдыхать на все лето в Ливадию, Крым.

21 июня 1941 года он стоял с букетом полевых цветов на крыльце дачурки. Наконец подъехал «линкольн» с Верле-ной и Верстой. Л.З. пошел им навстречу, отечески раскинув руки для теплых поздравительных объятий.

Пахли девицы, ошалевшие от волшебств, дешевым одеколоном, телячьей кожей линкольновских сидений, дорожным бензинчиком и пикантно перебивавшим все эти милые запахи нежным потом юных подмышек.

Л.З. сразу принял решение неукоснительно сочетать родственную нежность с деловитой строгостью. Сказал, что ему необходимо до обеда поработать. Просил сервировать стол и охладить шампанское… День был жарким…

Л.З. сидел в кабинете на втором этаже дачурки и с чувством почти беспредельного всемогущества, сообщенного ему не только достаточно высоким положением, но ни с чем не сравнимым предвосхищением обладания «обожаемыми телами», работал над проектом всеармейского приказа «О запрещении беспорядочных половых сношений рядового и командирского составов с местными жительницами на территориях Эстонии, Латвии и Литвы».

Казалось, вся терзавшая Л.З. ужасно долгими месяцами и годами похоть нашла себе вдруг выход в страстной ярости и в глубоком возмущении, с которыми обрушился он, орудуя американской самопиской «Эверест», на «презревших все нормы коммунистической нравственности красноармейцев, командиров и даже политруков, пользующихся «увольнительными» как лживым предлогом для вступления в половую связь с враждебно настроенным к Красной Армии населением… безотлагательно искоренить… вплоть до лишения воинских званий… уведомлять в каждом случае невест и жен совокупившихся… пяти нарядам вне очереди… повторно… пятнадцать суток строгой гауптвахты… начать секретные исследования… в виде безвкусных десен-сорных добавок в красноармейский котел и в блюда комсостава… комсомольцы и коммунисты должны быть в первых рядах борцов с половой распущенностью на вышеупомянутых территориях…».

Из столовой до вдохновенно работавшего Л.З. доносилась изумительная, волнующая почище, чем Глинка и Чайковский, фарфоровая, хрустальная, серебряная музычка сервизов. Сестрички мурлыкали под нее разную легкомысленную советскую белиберду, и такое вдруг нахлынуло на Л.З. чувство полноты счастья и любви к себе, к работе, к дачурке, к невыразимой устроенности жизни, к стране, к Сталину и особенно к этим вот двум существам, кричащим из кухни «поросеночек уже прямо прыскает, Лев Захарович…», что он в каком-то сладчайшем порыве потрясенной души искренне подумал: «Ничего не пропало даром… ничего… ни годы круглосуточного труда… ни вынужденные жертвы… ни потеря здоровья с ослаблением функций сердца и почек… ни страхи и ожидания крушения нашего сталинского ЦК… ничего…».

Л.З. не мог больше сидеть в кабинете. Проект приказа остался недоработанным. Начполитупра Армии спустился вниз.

Верлена и Верста, с этой минуты – Верочки, зашторили окна и зажгли свечи. Л.З. был буквально пьян без коньяка и шампанского.

– Я думаю, что мы поднимем наш первый тост за ваших родителей, Верочки. Если бы не они – мы не имели бы сегодня счастья сидеть вместе за этим столом, – сказав так, Л.З. преисполнился бурным уважением к себе за проявленное, как ему казалось, принципиальное благородство.

Тон, надо сказать, взят был Л.З. наивыгоднейший, так как Верочки испытали очередную страстную благодарность к своему покровителю за память о погибших в автокатастрофе маме и папе, что тотчас абсолютно расковало их аппетит, манеры, речь, характеры – расковало, одним словом, чувство жизни и чудесной свободы.

Л.З. подливал им шампанского, уверяя, что оно гораздо старше Великой Октябрьской революции и из подвалов самого Николая кровавого. Затем Л.З. овладела обычная застольная тяга к еврейским, грузинским, армянским и солдатским анекдотам.

Кроме всего прочего, Л.З. старался следовать рекомендациям «Путеводителя в светлое будущее», особенно параграфам, посвященным «усиленному воздействию на подсознание дефлорируемых избранниц произведений музыки, художественной литературы, танцев и остроумия устной речи, всегда приносящим неожиданные эффекты и во многом облегчающим выполнение задач № 1-3, а также 14, 21 и так далее».

– Однажды Рабинович с супругой пригласили на чашку чая с курочкой Бусю Гольдштейна и Пушкина. Вдруг Рабинович спохватился и закричал: «Маня, где ты, Маня?»… А Маня отвечает: «Я и Буся под столом…»

– Увв-ха-ха-ха…:

– Ой, помммиррраю… А потом? Потом пошел Пушкин с девушками в лес. И вдруг заблудился. Между прочим, царь очень этого не обожал… Девушки кричат: «Пушкин… Пушкин… Где ты?» А Пушкин отвечает: «Во мху я по колено».

Бешеный хохот. Огромный успех… Л.З. разошелся и рискнул рассказать совсем уж староказарменную похабщину:

– Генерал спрашивает у Екатерины Второй: «А что это у вас?»… Вы знаете, Верочки, что этот монарх была ужасно развратная?… Отлично… Она и отвечает генералу: «Это у меня – горы алтайские». Речь шла о животе… Тогда он по казывает пальцем на… буфера, то есть на грудь: «А это, что-с?» – «Колокола китайские». – «А это?…» Вы, конеч но, понимаете, о чем идет речь… «Это – ад кромешный», – говорит Екатерина, а сама хватает генерала… подождите, не хохочите… за огромную ялду – и как крикнет: «А у тебя это что, мерзавец?» «У меня, товарищ императрица, это – Иуда грешный». Подождите, не хохочите… Тогда Екатерина при казывает: «Ложись, генерал, на горы алтайские, берись за колокола китайские и гони Иуду грешного в ад кромеш ный…»

Л.З. был потрясен правильностью рекомендаций профессора Ваганова. Верочки вывалились от бешеного хохота из-за стола да вдобавок потянули за собой удивительно остроумного анекдотчика.

Вдруг Верста воскликнула:

– Ленка, это наш ковер… наш… смотри…

– Да… да… наш… вот – на изнанке надпись «ВЧК Бухары»…

– А вот – пятно от какашек Рекса… Как я сразу не узнала?…

Л.З. обомлел, скрипнул зубами – ах, если бы слышал этот скрип зав. отделом вещей и предметов, конфискованных у врагов народа, – но быстро нашелся:

– Я надеялся, что вам это будет приятно.

Верочки с рыданиями, столь естественными после хохо-тунчика, бросились на шею душевно-чуткому покровителю… Затем было много слов о счастливом детстве, трагических случайностях, слов о том, что Л.З. теперь «папа и мама вместе взятые» и так далее…

После обеда мило и с продолжением ненавязчивых обжиманий побултыхались в бассейне, закрытом от посторонних глаз глухим и высоким забором.

Л.З., как бы возносясь вновь над утехами жизни, строго сказал:

– Девочки, мне необходимо поработать и позвонить

Иосифу Виссарионовичу.

Это был неплохой дрессировочный ход. «Отдохните. Почитайте. Советую познакомиться с Барковым и гусарскими поэмами Лермонтова. Может быть, перед ужином вам всунуть? – Верочки были в некотором смущении. – Два пальца в рот никогда не помешают, – умело ввернул лукавый наставник, работавший, в соответствии опять же с рекомендациями профессора Вагинова, исключительно на тончайших ассоциациях, – Нам ведь предстоит чудненький товарищ ужинчиков с заливным из гусиных мизинчиков…»

Л.З. вернулся к проекту приказа с твердым намерением ужесточить меры наказания по отношению к бойцам и командирам, сношавшимся с представительницами пятых колонн в Литве, Латвии и Эстонии…

Прервав работу и приоткрыв дверь, нарочно громко инсценировал разговор со Сталиным:

– Добрый день, Иосиф. Это я – Лев. Ну что нового?… Пожалуй, по-старому даже лучше… Уровень политической подготовки наших войск находится на наивысшем уровне… Сделаем… Учитывая, что война будет вестись на вражеской территории, я проектирую приказ о ряде мер к любителям левых пистонов… пора с этим кончать… мы не средневеко вые рыцари, которые, понимаете, врываются, так сказать, в замки и сразу лезут, грубо говоря, под подол к феодаль ным графиням… У меня к тебе просьба: нельзя ли ту улицу, где произошла катастрофа с моим Рабиновичем как-нибудь переименовать в знак памяти о настоящем коммунисте и его жене?… Спасибо, Иосиф… Согласен… «Вторая Среднемарксистская» – чудненькое название… Всего… Три четверти подготовительной работы, по прикидкам Л.З., было закончено. Оставались какие-то нелепые, но будто бы необходимые игры с девицами в «прятки священные», «обыск арестованных аристократок» и «пытки героев».

Девицы клевали носом, несли чушь об отметках и суровой школьной дисциплине и в унисон икали.

Л.З. строгим и деловым голосом сказал:

– Начинаем готовиться к побудке, то есть к ночной ва те. С предварительной игрой в «пытки героев». Будьте г товы. Я явлюсь через пятнадцать минут… – Он по-военно му повернулся через левое плечо и промаршировал в со тир. Там Л.З. бурно сблевал и скорчился от хохота. Он представил на минуточку рожу Кагановича, узнавшего о половых достижениях Мехлиса, представил его зверскую зависть и беспринципные интриги с целью отбить у Л.З. двух молодежных единиц.

Они умрут… они умрут, вожделенно подумал Л.З., когда я расскажу им хладнокровно о лишении невинности двух комсомолок сразу… Они умрут… они не вынесут от зависти моего успеха у женщин… Это будет триумф, достойный мандолины Джамбула…

Верлена и Верста заснули прямо на полу, успев облевать ковер и подоконник. Л.З. скинул с себя махровый халат – презент корреспондента в Испании М. Кольцова – и полез на «первый объект». В какой-то момент с большой обидой изумился. Изумился и деловито перепроверил, так ли это все?… Вот нынешняя молодежь… Быстро перескочил на вторую из Верочек… То же самое… Бесследно… Ах подлецы… ах растлители… представляю, как хохотнули бы сейчас Каганович с Буденным… расстреляю Вагинова… почему в пособии не указан момент проверки кандидаток в женщины?… Почему упущено значение контроля?…

Л.З. бешено растормошил двойняшек. Они пьяно что-то забормотали. Офуфлошенный покровитель отвратительно заорал:

– Мне нужны имена… Только имена… Учтите – Мехли-су в постели не лгут… и это… вместо благодарности… И-ме-на, проститутки. – Сестры тут же кинулись ему в ноги.

– Успокойся… Мы специально пошли на это…

– Это… предрассудок… Он нам достался от жестокой природы…

– Ты возился бы сейчас… Все гнусно и больно…

– Ну хорошо. Не будем дуться друг на друга. Присту пим к удовлетворению, – сказал Л.З. – Сегодня у меня двойная ответственность…

Тут пошли шуточки, полная и замечательная открытость, дамы по очереди убегали за шампанским. Л.З. неумело куражился, хотя казался себе Дон-Жуаном, Аполлоном и Лукой Мудищевым одновременно. Перебирался с одной пышки на другую. Глупо поучал не ведомому ему самому искусству любви. Давал все более похабные и похабные советы.

Но только он скомандовал прерывающимся голосом «начать подготовку к изверженчику семечка», как пронзительно зазвенел звонок телефона, словно обухом по башке ударив мгновенно замершего в затейливом телодвижении Л.З.

Сначала ему показалось: просто звенит в ушах, что, между прочим, бывает у людей, подверженных слуховым и иным галлюцинациям во время полового акта.

Один звонок… второй… третий… четвертый… Звонки были такими строгими, начальственными, капризно-раздражительными и откровенно властными, что Л.З., не помня как, оказался у телефона и снял трубку.

– Мехлис у телефона.

– Почему не просыпаешься по боевой тревоге? – Л.З., узнав голос вождя, почувствовал себя кастратом, брошенным в холодную воду.

– Я не спал, Иосиф Виссарионович. Честное слово.

– Что ты делал?

– Пытался закончить…

– Закончишь в шесть часов вечера после войны. – Тут Л.З. слишком уж истерически угодливо взвизгнул со смеху. Сталин этого не любил. – Что бы ты, интересно, предложил, если бы мы сообщили тебе о начале военных действий против немецко-фашистских захватчиков?

Л.З., думая, что шутка продолжается, со смешком же ответил:

– Предлагаю переименовать «брудершафт» в «междусобойчик», и давайте уж, Иосиф Виссарионович, бросим наконец называть гауптвахтой нашу армейскую каталажку. Да и карцер Красной Армии ни к чему…

– Карцер Красной Армии ни к чему, – задумчиво повторил Сталин и вдруг вскрикнул: – Почему ты не на фронте, сволочь?… Я твою маму и маму мамы ее мамы ебал, комиссар херов!

– Сию минуту выезжаю, товарищ главнокомандующий!

– Кто тебе сообщил, что я – главнокомандующий? Откуда это слово?

– Честно говоря, не раз думал о вас и новой войне как второй Отечественной войне советского народа.

– Хорошо отвечаешь. Поднять на ноги всю пропаганду и агитацию. Готовь лозунги и призывы. Явиться за назначением. Все.

– Война, – сказал Л.З. Верочкам, так и застывшим на коленках в кровати, с кулачками у разинутых ртов. – Война… А ведь я говорил… я доказывал… превентивно, так сказать, вмазать по Берлину… отравить экспортируемое продовольствие… и ряд других действенных мер – и вот мы доигрались, дорогие товарищи, в «жмурки священные» с мурлом фашизма… дошарахались в диалектические крайности… А Мехлис теперь расхлебывай… Когда плохо – подавай сюда Мехлиса… Он все может, – не без искренней слезы разбахвалился Л.З. Девчонки вдруг распалились так безумно и так взяли его в страстный оборот, что ему уже было не до Отечественной войны и не до мамы мамы мамы ее мамы… Зубы у него цацакали, он мычал: мыама… ммам-ма… маамаа… мыыыма…

Затем Л.З. позволил себе полежать между любовницами, осваиваясь с новой ситуацией в жизни страны, партии, народа и в своей лично жизни, обретшей вдруг долгожданный истинный смысл и посулившей было надежду на многолетнее половое счастье.

– Мне обидно. Но сейчас военное время. Я никого не хочу зря расстреливать… Имена, невзирая на лица и звания. Я жду. – Л.З. успел уже приучить Верочек к властности своих интонаций и к сопровождающим их театральным жестам. – Вы знаете, что мне особенно близка и дорога правда. Этому органу я отдал лучшие годы жизни. Так же, как ваш папа… Имена.

– Учитель географии, – сказала Верлена.

– Истории, – призналась Верста.

– Всех – на фронт! – вскричал в бешенстве Л.З. – И историю и географию… Всех на фронт.

Вдруг до него дошел окончательный смысл происшедшего… война… война… при таком преимуществе в вооружениях, технике и армейском порядке Шикльгрубер может отбросить нас за Урал на три-четыре месяца… Катастрофа… Хохлы, казачество, прибалты, белорусы, чечня, татары, о русских и говорить нечего, наверное, уже носят на руках освободителей… катастрофа… Сталин, не задумываясь, выдаст всех руководящих и неруководящих евреев в кровавые лапы Шикльгрубера… ах швилишикль проклятый.

Л.З. вскочил с гигантского ложа и бросился к телефону.

– Гаков? Это я. Все уже знаете?… Срочно выезжайте в седьмую лесную школу. Всех учителей, включая завуча, невзирая на возраст, на фронт. Да. Разыщите через нар-комздрав некого Вагинова… повторяю по буквам: война, анализ, гибель, ирония, невероятно, оккупация, война. Ва-ги-нов… Всех – на фронт. Остальных – в общем порядке. Скоро буду. – Он бросил трубку и с чувством сказал. – Подлец. Дойти до того, что не указать в «Путеводителе по светлому будущему» на необходимость проверки участниц дефлорации на девичесть… Ну почему?… Почему сволочной этой войне не начаться на сутки позже?… Необходимо бросить еще одну палку – и на фронт… Чтоб первая же бомба Шикльгрубера попала прямым попаданием в сациви Джугашвили… Ленин не позволил бы так провести себя за нос…

– Хорошо, что папа и мама не дожили до этого ужаса…

– Мы так были с тобой счастливы – и вот на тебе… война…

Л.З. вдруг снова полез на Верочек с той самой неимоверной, безумно страстной половухой, которая и по сегодняшний день является, слава Богу, одной из двух главных бы-тийственных сил, бесстрашно и весело плюющих во все дыры черепа смерти, пытающейся покончить с жизнью непременно раньше времени.

Тут вполне уместно было бы потолковать и удрученно, и вдохновенно о том, какова есть похотливая скотина человек, и почему это он таков при наличии у него величавого разума и бесчисленных возможностей достойного соотнесения поведения с Мудростью или, что то же самое, с прекрасной простотой всех норм существования.

Можно было бы потолковать… можно было бы… Но тема ведь эта поистине неохватна, с какой стороны за нее ни возьмись…

Думается только, что если бы различные чувства ужаса перед жизнью, а также осознание безумного зла и уродства истории не были бы столь предусмотрительно уравновешены в человеке вроде бы безрассудным и подчас возникающим как бы ни к селу ни к городу желанием немедленно поебаться, то многие, к сожалению, просто не вынесли бы несуразнейших жестокостей Бытия.

Посему и снабжены мы, в отличие от прочей живой благородной твари, со счастливой беззаботностью не обмозговывающей крайне разветвленного трагизма жизни, совершенно баснословным запасом похоти. Запас этот фантастически и с замечательной откровенностью превышает все мыслимые и немыслимые нужды загадочного дела продолжения человеческого рода, чья кажущаяся беспризорность так огорчительна для потрясенной души нестойкого наблюдателя, окончательно усомнившегося в наличии положительных смыслов как в каруселях частных жизней, так и в отвратительном хаосе истории…

Да что говорить о зле и безумии истории, о ничтожестве современного мира и о невыносимых драмах личностей, попавших, допустим, по недоразумению в зубодробильную и душераздирающую костоломку Рока?

Не присутствовало бы если в человеке подстрекающее его и исподволь и демонстративно это самое желание по-ебаться – желание как бы выпасть на чуток времени в пленительную истому из общего течения черт знает куда, – то человек сокрушился бы от бесчисленных неудобств быта вроде давки в троллейбусах, пришел бы в необратимое отчаяние от клопов, тараканов, партработников и прочего начальства, накладывал бы на себя руки по разным пустякам с той же бездумной, освободительной легкостью, с какой он периодически мочится, и не вздумал бы человек стоически терпеть ни одной минуточки – уж за это мы вам ручаемся – омерзительной, лживой, капризной, по-крысиному бесчеловечной, удручающе обездушенной и бездарно порочащей все без исключения устроительные идеи Творца власти форменных мокриц, поселившихся в гранитных расщелинах мавзолея…

Тут впору было бы помянуть добрым словом еще одну чудесную силу, животворно воздействующую на изможденного от уныния человека, – силу духа, но повествование мы ведем о Л.З.М., в котором сила эта и не ночевала.

Л.З. чуял, что их разнузданное трио вот-вот достигнет «гармоничного взаимодействия, чреватого бурным коллективным удовлетворением и кратковременной паузой» (проф. Вагинов). Он попробовал взять себя в руки и придать лицу «одновременно торжественно-деловое и страстно-героическое выражение», попробовал «предупредить появление на лице осоловелой остолбенелости как пережитка царизма» (проф. Вагинов), как под окном три раза квакнул управленческий «паккард».

В этот момент состояние Л.З., еще совершавшего по инерции «ряд завершающих фрикций на самых высоких нотах» (тот же автор), но мгновенно возвращенного кваканьем в поганую действительность было, как говаривал великий Дюма, поистине неописуемым…

Л.З. был одним из сотен тысяч мужчин, а может быть, и миллионов мужчин, чьи половые акты варварски прервало трагическое известие о вероломном нападении лучшего друга товарищей Сталина и Молотова – Адольфа Гитлера – на СССР.

Исследователи второй мировой бойни в силу каких-то необъяснимых причин не придают этому громковопящему факту родовой и индивидуальной жизни никакого основополагающего значения.

И совершенно зря, на наш взгляд.

Бесчисленное количество раз во всевозможных жанрах отечественной словесности, включая фольклорный, обыгрывался этот самый, проклятый момент современной истории: 22 июня, ровно в четыре часа… нам объявили, что началася война… порой ночной мы расставались с тобой…

Да представим же, наконец, самих себя 22 июня ровно в 4 часа. Если в те адские времена были мы не мужами, а всего лишь мальчишечками, спавшими в постельках, в юртах, на сеновалах, в саклях, на нарах, в ночном, в больничных коечках, спавшими с торчавшими от желания пописать невинными пипками, представим себя мужьями, женихами, любовниками, романтиками бесшабашной ебли, целеустремленными совратителями или хотя бы деловыми продолжателями человеческого рода…

Ведь ночь-то эта – с субботы на воскресенье. Подавляющее большинство народа, в том числе и различные бездельники, очумели от трудовой недели и темпов очередной каторжной пятилетки…

Многие, сладчайше засыпая после сладчайшего же обладания подругами и женами, невыразимо обмирают от изумительного, от восстанавливающего все силы личности предвкушения любовных ласк на так называемом коровьем реву…

И вот – прошла на территории европейской части СССР летняя ноченька… Зорьки мычат… Буренки ревут… Пеструшки с Вострушками перемыкиваются. В памяти вроде бы беспамятствующих городов сам собою, по своим таинственным и непреложным законам, просыпается на коровьем реву, кровь будоражит голодный глас вздремнувшей было страсти… Вперед… в любовь… в объятия… в радость взаимообладания… вперед… и еще дальше – к сотрясающему наши существа приближению к границам Бытия… и еще дальше – к счастливому и совместному переходу единственно священной во всей Вселенной границы, ибо дальше, собственно говоря, господа, некуда-с, и… вдруг, так сказать, прерывает вас и ваше естественное стремление к началу-завершению милого круга жизни коварный враг, перешедший, по мнению ебаного в мозг Сталина, вероломно и ни с того ни с сего священные границы… у реки… нашей родины… все как один на борьбу с немецкими захватчиками… тучи ходят хмуро… но и своей вершка не отдадим… так что ты уж, прости, Маша… надо же так, Дашуня… вот что паскуды делают, Нинон… форменное безобразие, Ган-на Тарасовна… этого я от них не ожидал, Рахиль… очередная советская штучка, котенок…

Может быть, самое страшное в бытии отдельного человека – не всевозможные удары Рока, каверзные подножки случая, ужасные несчастья тела и горести души, но вот это вынужденное внимание к враждебному вихрю, вмиг ввергнувшему человеческое существо в бездну оставлен-ности хамски прервавшему в нем чувство надежности Мира и оскорбившему доверие к несомненному еще минуточку тому назад плодоносному всесилию Жизни.

Война, одним словом, война…

Несчетное количество раз приходилось Л.З. орать по всяческим поводам: «За Родину! За Сталина!» Но каждый раз он, помимо своей воли, то есть бессознательно, испытывал такую ненависть к Сталину, что его трясло от страха быть разоблаченным в столь преступных эмоциях. К психиатру он обратиться никак не мог. Довериться кому-либо тоже было невозможно, а с учением Фрейда о бессознательном Л.З. не был знаком.

Иначе ему сразу стало бы ясно, что Сталина он ненавидит точно так же, как миллионы советских солдат и командиров, которые из-за погани характера и ничтожества военно-политического интеллекта своего вождя, выброшены были из мирного, хотя и во многом уродливого советского существования в нелепую, кровавую, обидную, двусмысленную бойню.

Многим здравомыслящим людям этот расхожий солдатский вой «За Родину! За Сталина!» казался потоком сюрреальной извращенности человеческой психики.

«Умирать, подыхать, калечиться, оскверняя уста именем величайшего злодея и недальновидного кретина?… Ну-с, знаете… Дальше этого – некуда…»

На самом же деле, как нам теперь кажется, в боевом этом умонепостигаемом вопле воедино была соединена любовь к изнасилованной Родине и святая, хоть и бессознательная ненависть к ублюдку, сделавшему все возможное для того, чтобы Гитлер изнасиловал Россию со зверским, предысто-рическим, как выражались казенные утописты, вероломством…

«За Родину! Из-за Сталина!» – вот каким, на наш взгляд, было истинное смысловое звучание истошного боевого вопля той смрадной войны…

Жилось Л.З. вплоть до самого Дня Победы великолепно. Верочки были отлично пристроены то в одном прифронтовом госпитале, то в другом. Два-три раза в неделю, независимо от хода военных действий, наступлений, отступлений и наоборот, и т.д., и т.п., генерал Мехлис ухитрялся так или иначе «поиметь» повзрослевших Верочек.

Кстати, Л.З. лично проследил за выполнением своего приказания насчет учителей географии и истории. А приказал он бросить «диверсантов в области наркомпроса» прямо на передовую. Двум растлителям пришлось поначалу пробивать окружение немцев для того, чтобы попасть в расположение своего пехотного полка, а затем уже вместе с полком выбиваться из окружения сызнова.

Обе эти операции они выполнили блестяще, удивив деморализованных штабистов и самого Л.З. Ему немедленно было доложено о своеобразном воинском подвиге «исправившегося внутреннего врага». Учителей, лишивших Верочек невинности, он снова мстительно отправил в гущу нашего правого дела – в штрафбат.

Там они геройски отличились и дожили до переформировки. После чего по распоряжению Л.З. снова были отправлены в батальон смерти…

К этим феноменальным любителям жизни мы еще возвратимся в конце этого сочинения на свободную тему.