Рождество

Тьма отошла, как воды.

На лоно небосвода

легла дрожащая и влажная звезда.

Снег на дороге стаял.

Как нищенка босая,

скользнула в двери вечность, а сторож опоздал.

У тьмы свои границы,

бессонный страж ярится,

но право на надежду – как право на рассвет.

И дышит мир, покуда

живет рожденья чудо

и не на все вопросы находится ответ.

 

«Ни достатка, ни жаркой славы…»

Ни достатка, ни жаркой славы —

перед тем как сон вяжет веки,

я ждала, чтоб судьба послала

лишь врага, но врага навеки:

будет враг обо мне жечь лампы

(крепко спит пусть любовник страстный),

будет знать, что желать могла бы,

будет помнить мои несчастья,

жадно ждать обо мне известий,

как старею – следить ревниво,

над столом мой портрет повесит,

словно пропись императива.

Ну а если меня не станет,

и тогда не простит, как живую,

передаст своим внукам: Таней

ту протяжную злость зову я…

Я судьбу изводила просьбой

романтической, близорукой.

Но врага обрести непросто.

Правда, есть у меня подруга…

 

Псковский Кремль

Мне не вспомнить, у какого столба

мы на древней стояли стене

и стекали с волос и со лба

струи ливня и потоки теней,

протянувшихся из прошлого к нам,

но застрявших в узкой щели окна.

Кремль все тот же, но замерзла Пскова,

и Великая во льду, в полусне.

Головою я верчу, как сова.

Слепит снег, зато и тени ясней.

Только тень моя, как память, мала,

и стена меня к себе не ждала.

 

«Когда луна ошпаривает сны…»

Когда луна ошпаривает сны,

лучом зеленым шаря по лицу,

под веками, с обратной стороны,

летит тоска на лунную пыльцу.

Застонет на постели человек,

он там, во сне, несчастен, обречен,

с той стороны дрожащих жарких век

он одиночеству и страху обручен.

Во сне теряя близких, веру, дом

и, что страшнее, ту, что… в общем, ту,

он утром просыпается с трудом

и в сердце ощущает пустоту.

Но слышит за стеною голос той,

но видит за окном привычный дождь.

Лишь сон, заполненный дурной водой

несчастий, что порой невольно ждешь,

заставит быть почти довольным тем

что сам простыл и в доме все больны —

чтоб откупиться у сырой луны.

Дикарь так мажет маслом свой тотем.

 

«Все гуще кровь, бегущая по венам…»

Все гуще кровь, бегущая по венам,

щемит все чаще с левой стороны.

Воспринимается почти обыкновенно

закономерность смерти и весны.

 

«В этом краю, где неловко быть просто поэтом…»

В этом краю, где неловко быть просто поэтом,

много домов, но вовек не пройти пустырей.

Больше, чем людям, отпущено все же предметам:

больше, чем между двух чисел полоска тире.

 

«Да не снись же ты мне в самом деле!..»

Да не снись же ты мне в самом деле!

За окошком проснулась метель.

Ничего мы с тобою не делим —

ни стихи, ни вино, ни постель.

Не ищу с тобой встречи случайной,

не спрошу у друзей о тебе,

не мечтаю, надеясь, печалясь,

не хочу перемены в судьбе.

Мы с тобой разошлись не в пространстве,

не во времени – просто в пути.

Тем сложнее мне снов постоянство

через дни ночь от ночи нести.

 

22 декабря

Сегодня тьма сильней всего в году.

Я никуда из дома не пойду.

Я снег, как гостя, жду, но медлит снег,

черна земля, и воздух вместе с ней.

Опаздывает гость, не убран дом.

Себя я нынче выношу с трудом,

и снег, в прозренье эдакой хандры,

иные выбрал двери и дворы,

где елки украшают, где бела

посуда, скатерть, к чаю пастила,

где белым днем хозяева не спят,

где за окном весь в белом белый сад,

где белая мука для пирога

и смежной рифмы избежит строка.

Я завтра встану рано, я смогу!

Когда б декабрь увидеть мне в снегу.

 

«Как здорово, что ты увидишь март..»

Как здорово, что ты увидишь март

в сугробах, в оплывающих сосульках.

От солнца розоватые дома

пойдут окошками, как пузырями, булькать.

Плывет за окнами березовая сеть,

в ней стая птиц запуталась и скачет.

Я тоже март люблю, люблю глядеть,

как ветви почками день ото дня богаче.

Я рада, что ты можешь допьяна

пить терпкий воздух в куртке нараспашку.

Но больше радости та легкость мне дана,

как сахарная косточка дворняжке,

которой только что кричали: «Место! Брось!» —

что этот март с тобой мы видим врозь.

 

«Все проходит, кроме печали…»

Все проходит, кроме печали,

даже страсти, о коих молчали,

даже беды, что плачут громко.

Просьбы пылкие наши к Богу

наполняются понемногу

совершенно обратным смыслом.

Словно втянутые воронкой,

исчезают друзья и страхи,

и у памяти, у неряхи,

перед временем нету выслуг.

Но в печали своя отрада

вкуса черного винограда.

Пусть под вечер к столу пустому

сядут двое молчать на кухне,

и луна за окошком вспухнет,

разольется покой пьянящий,

как вино из лозы густое.

И тогда, позабыв о планах,

угнетающих и желанных,

примиряешься с настоящим.

 

Из цикла «Хозяйка»

 

«В этом доме снятся странные сны…»

В этом доме снятся странные сны.

От жильцов, наверно, прежних они.

С наступлением ночной тишины

входят тени, но шаги не слышны.

Тянут руки, как ковыль на ветру:

умоляют или, может, грозят —

не пойму печальных, не разберу, —

осторожно отступают назад.

Я хочу шагнуть, да ноги нейдут;

крикнешь – крик мой обращается вспять,

разливается по телу, как ртуть,

тяжесть вязкая – с постели не встать.

А они нетерпеливей зовут,

все тревожней смуглых рук их полет.

Слышен шорох облетевших минут,

сновидение уходит мое.

То мгновенье между явью и сном…

Сквозь ресницы вижу – краем плаща

Промелькнула тень в чердачный проем,

И на крыше ветерок заворчал.

 

Летние песни

Отобью у подруги дружка,

вот и будет с кем ночью не спать.

Проскочила весна под рукав,

а сегодня и лето на спад.

Ночь открою. Он петь будет мне.

Будет птица над его головой.

От вчерашних слез ресницы темней,

как трава от росы луговой.

Потому – жарче время болит:

из колдуний только в ведьмы. Вот край.

И сердечки злые – листики лип —

надо мною дрожат: выбирай!

И какой ни держись стороны,

хоть чужим, но напейся вином,

чтоб тяжелый ход скупой бороны

золотым перекатился зерном.

 

«Если июль колет…»

Если июль колет

синей стерней неба,

надо искать в поле

пристани и ночлега.

Было ведь: день длинный,

было: огонь яркий.

Что же конёк из глины

мне не довез подарки.

 

«По дорогам страны золоченых дубрав…»

По дорогам страны золоченых дубрав,

у столетия пару мгновений украв —

и пока они длятся, на солнце горит

позолоты обман да краснеет гранит

валунов, преграждающих входы в страну.

Я под первым из них схоронила вину,

под вторым – все заботы вчерашнего дня.

А под третьим – потом – схороните меня.

 

«Где над домом расплескана чаша ветвей…»

Где над домом расплескана чаша ветвей,

где густеет малиновый блеск

в час, когда начинает катить соловей

кольца звуков в проснувшийся лес,

где не гостем на лавке красуется тот,

кто колосья пригнет к борозде,

где чужой не увидит, как в двери зайдет

лунный дед со звездой в бороде,

где танцуют на камешках дольки копыт,

но рисунок теней не рогат,

где, потея от зноя, за домом храпит

в ожиданье грозы гром-раскат,

там последний приют для беспечной земли,

льется время в прозрачный кувшин,

чтобы желтые точки еще поцвели

под колесами мертвых машин.

 

«Не гуляй в лесу, если дождь…»

Не гуляй в лесу, если дождь

поздним вечером. В лесу не гуляй!

Ты дороги домой не найдешь,

что зарубки на деревьях сулят.

Там сосна забудет тяжесть корней,

следом ели покидают места.

Как надеяться, что небо верней?

Ведь луна с пути собьет просто так,

без желания тебя погубить —

из неверной из природы своей.

Тянет леший, дождь ли, клейкую нить,

эхо вторит мохноногой сове.

Разыграется лесной странный люд,

распоется, голоса раскидав.

Грибники наутро, верно, найдут

след ведущий наугад в никуда.