В нашем доме самым главным человеком была бабушка. Отца я не помню, дядя Мансур, мамин брат, сначала жил со своей семьей в Самарканде и в первые же дни войны ушел на фронт. Мама с раннего утра до позднего вечера работала в больнице санитаркой. Не знаю, сколько тогда бабушке было лет, но она вставала с первыми петухами и буквально летала по дому, командуя нами. Ее спокойный гортанный голос звучал тихо и настойчиво: «Фазу, это платье ты сегодня не наденешь; Нуцалай, надень серый костюм; Шахсанат, положи туфли на место – тебе их на выход купили, вот твои тапочки».

Все поручения бабушки мы выполняли беспрекословно, а она в это время, читая на рассвете молитвы, распределяла нам по порциям еду. В печке горел кизячный огонь, играя синим пламенем, и мы, собравшись все вместе, ели кашу, сделанную на сыворотке. Еще солнце не выходило из-за вершины горы, а наш домик уже блестел. Проводив меня и Нуцалай в школу, бабушка с маленькой Шахсанат направлялась во двор, в малюсенький наш огород.

Бабушка учила ее различать всходы лука, чеснока, мяты, укропа. Что-то собирала на обед. Она уделяла нам все свое время, ни на минуту не спускала с нас глаз, никуда нас не пускала, назидая: «Не забывайте то, что у вас нет отца, у кого что пропадет – скажут, что вы украли; если чьи-либо дети совершат что-то плохое, скажут, это вы научили. Если кому-нибудь надо увидеть вас, пусть придут к нам домой». Мы боялись бабушки, и ее слова звучали для нас как приказ генерала. Она старалась научить нас всему, и самым любимым ее выражением было: «Никто не знает, какой день придется пережить, богаче нашего рода на Хунзахском плато никого не было, но за два-три дня мы стали нищими; мужчин увели, и мы, женщины, в одной одежде, в которой нас настигла беда – революция, скитались по аулам. Люди боялись нас даже в аул пускать, ведь мы Алихановы, с одной стороны, с другой – потомки Инквачилав Дибира. Вот так нужда быстро научила и шить, и вязать, и ткать. Что только нам ни пришлось пережить! А сейчас, когда новая беда – война, пригодилось все».

И мама тоже, как маленькая, беспрекословно слушалась бабушку; не посоветовавшись с ней, она ничего не делала. Такой безусловный авторитет бабушки и внушал нам любовь ко всем старикам. Когда к нам приходила какая-нибудь пожилая женщина, стоило ей открыть ворота, мы бежали вниз по лестнице, брали ее за руку и помогали подняться наверх, на веранду к бабушке. А бабушка клала одну на другую две маленькие подушечки, сшитые из лоскутков, чтобы гостье было удобно сидеть. Мы сами жили бедно, но бабушка всегда хоть чем-нибудь угощала всех, кто приходил к нам. Почти в каждом доме жили старики, и какими бы немощными они ни были, они принимали активное участие в жизни семьи. Хоть и сгорбленные, опираясь на посох, они ходили по дому, смотрели, где что не так, заставляли внуков работать. Они ходили по двору, проверяли хлев, кормили кур, ягнят, заботились о телятах. Все замечали, хоть жаловались, что плохо видят.

В свою очередь, старикам в доме был особый почет. Они были ухожены, хоть десять раз залатанная, но чистая, аккуратная одежда. Когда садились кушать, самое лучшее ставили перед ними. Пока самый старший в доме не скажет: «Бисмиллахи рахмани рахим», – никто к еде не прикасался. Обычно в пятницу стариков купали. Это был целый ритуал. Наши бабушки не признавали воду из озера. В четверг в сумерках мы ходили к роднику и три больших кувшина на ночь ставили на крышу. К обеду пятницы солнце нагревало воду; в маленькую комнату ставили большой медный таз, на тахте уже лежало снежно-белое выглаженное белье, черное платье, чохто. Я и сейчас помню их запах – от них пахло летним лугом. Я не знаю, как эти травы назывались, мелко накрошенные в марлевых подушках, они лежали между бабушкиной одеждой. Мы любили принимать участие в купании. У нас, у трех сестер, чуть ли не до драки доходило: «Я буду тереть бабушке спину! Нет, я!» «Вы все будете по очереди, сегодня священный день – пятница, спорить нельзя», – останавливала нас бабушка. Мочалка у нее была самодельная, сшитая из разных кусков грубой ткани, мыло она нам не доверяла, сама намыливалась, потом терлась мочалкой. Купали долго, потом вытирали белоснежной бязевой, ставшей мягкой от частых стирок простыней.

В пятницу такой ритуал происходил почти в каждом доме, где жили старые люди. Другого отношения к ним и быть не могло – в ауле этого не потерпели бы! Из-за такой почтительности к пожилым людям я с малых лет любила всех стариков нашего аула. К тому же бабушка нас учила: «Если встретили старую женщину, идущую по воду, возьмите у нее кувшин, бегите к источнику, наберите воды, отнесите ей домой. Если увидите идущих навстречу пожилых людей, уступите им дорогу. Если у кого-то в руках ноша – помогите».

В аулах, когда играли свадьбы, персонально никого не приглашали. Как правило, поднявшись на крышу, глашатай извещал, что завтра после утреннего намаза начинается свадьба таких-то людей, и приглашал всех аульчан. На свадьбу шли целыми семьями, впереди процессии шла мать, за ней вся семья. Уже на свадьбе расходились в разные стороны – мужчины уходили туда, где сидели мужчины, невесты и дочки – к своим ровесницам, а матери – к своим. По традиции женщины были одеты в хабало и старинные платки. Когда объявляли старинный танец (хуршун кьурди), выходили в круг даже старухи с посохом, кольцом вокруг них начинали танцевать старики, а замыкали круг молодые мужчины. Это бывало так красиво! Жаль, что тогда не было видео, нашей молодежи полезно было бы на это посмотреть. Авторитет старших, уважение к ним и забота в моем детстве были высшим непреложным законом для каждого дома. Мать не на словах, а на деле была тогда главной; сколько бы лет детям ни было, ее решение принимали как приговор последней инстанции. А когда кто-то из родителей уходил на вечный покой, сыновья сорок дней не брили бороду, несколько лет не ходили на свадьбы или другие праздники.

В ауле были и такие женщины, которые давно похоронили своих мужей, и сыновей у них не было, но и они не шли жить в семью дочери. Оставались в том доме, где счастливо прожили. Понятно, хозяйство уже вести они не могли. В ночь в пятницу молоко нашей коровы бабушка делила на четыре части и посылала нас отнести его четверым таким же старушкам. Так поступали не только мы, а все, у кого были коровы.

Весной мужчины первым делом пахали делянки сирот и одиноких старух. Несмотря на то, что свекровь и невестка жили всю жизнь вместе, я не помню, чтобы у них были раздоры, скандалы, не помню, чтобы из-за капризов свекрови разрушалась хотя бы одна семья. Казалось, что над каждым домом сияет радуга любви, уважения и взаимопонимания. Даже в 70-х годах в Доме престарелых не было ни одной дагестанки или дагестанца. Это был позор сыну, дочери, брату, всем родственникам, селу.

Помню такой случай. У нас в ауле готовились к свадьбе, невесте уже принесли подарки, как говорится, два рода соединялись как масло и мед. Вдруг весь аул загудел, передавали друг другу, что Аймисей отнесла обратно подарки Алибека и наотрез отказывается выходить замуж за него: «Не хочу, не выйду! – твердила она, когда старейшины рода стали ее уговаривать. – Я слышала, как он грубо и дерзко говорил с матерью». Так расстроилась свадьба.

Свою бабушку я просто боготворила. Я чувствовала ее настроение: когда она молча, поджимая губы, смотрела вдаль, я знала, что она думает о прошлом, о братьях, которые живы, но которых она не может видеть. Я обнимала ее и целовала: «Бабушка, не молчи, у меня сердце болит, глядя на тебя, мне хочется плакать».

Она вздыхала и гладила мои косы: «Не думай обо мне, у каждого человека бывают моменты, когда он целиком уходит в себя. Воспоминания тоже нужны, нельзя забывать о былом, там, в этих воспоминаниях, дорогие родные люди становятся рядом, видишь их живыми, слышишь их голоса. Их мудрые речи словно оживают, и в них каждый раз находишь новые и новые мысли, – отвечала бабушка. – Когда меня не будет, ты тоже будешь вспоминать обо мне; в тебе, как звезды на вечернем небе, зажгутся мои слова, и тебе захочется жить, как я велела».

Как больно теперь видеть, когда дети разговаривают грубо с родителями, внуки не считаются с мнением бабушек и дедушек. Я думаю, поэтому они такие духовно бедные и безрассудные.

Часто мужчины говорят: «Что-то у моей матери не ладится с женой, поэтому пришлось отделить их». Я думаю, если бы он один раз сказал жене: «Это моя мать, ты уйдешь из этого дома, а не она!» – все было бы в порядке.

Посетите сейчас Дом престарелых – увидите там и дагестанцев. Неужели их дети не задумываются над тем, что и они тоже постареют и получат то, что они дали родителям, бабушкам, дедушкам. Неужели они не думают, что надо уважать и радовать старых, ведь у них впереди гораздо меньше, чем позади.

В старости человек незаметно становится одиноким – безвозвратно уходят друзья. Бабушка говорила, как бывает тяжело, когда умирают ровесницы.

– Почему, бабушка, ты же сама говорила, что мы все смертны?

– Говорят, внученька, что однажды смерть пришла к алиму, а он сказал: «Хоть бы ты меня предупредила». А смерть отвечает: «Хорошо, я уйду и вернусь, предупредив тебя». Она ушла и вскоре опять нагрянула. Алим возмутился: «Ты же обещала меня предупредить!» – «Я тебя предупредила: умер твой друг, потом сосед-ровесник, а еще сельский пастух – трижды я послала тебе весточку». Каждая смерть – это есть весточка, что и ты смертный…

И я сейчас иду в одиночество, и бабушка оживает в моих воспоминаниях, а ее мудрые советы и сейчас освещают мой жизненный путь.