Нашей родственницей и ближайшей соседкой была Субайбат. Она слыла очень сложной, своеобразной женщиной; сколько я помню, она жила одна. Сейчас я понимаю, что она была тогда молодой красавицей, а я думала, что она старая женщина. Говорили, что во время революции мужа ее убили, она осталась беременной, родила сына. Мы его почти не видели, мама говорила, что он учится в Буйнакске, в педучилище. Я была совсем маленькая, но хорошо помню одну скандальную историю.

Из нашего аула несколько парней тоже учились в Буйнакске, все они были сиротами, растили их вдовы. Они как бы состязались между собой: кто сколько раз пешком ходил и посещал сына, кто как их одевает, содержит. Но однажды аул начал гудеть, как пчелиный улей, в который бросили камень. Булбул своему сыну поставила золотой зуб, когда он улыбался, зуб сверкал, словно лампочка. Через два дня еще три молодые вдовы пошли в Буйнакск, преодолев пешком двухдневный путь. Только одна Субайбат задержалась, пока не продала теленка и ягненка. Через дней пятнадцать четыре парня, приехавшие на каникулы, улыбались каждому встречному, зажигая во рту золотой свет, но все равно первенство осталось за Булбул.

Началась война, и все сыновья добровольцами ушли на фронт. Вернулся с многими наградами один сын Булбул. Он долго ходил в форме танкиста, преподавал военное дело в школе.

Субайбат держалась мужественно. «Не у меня одной погиб сын, они защищали Родину», – говорила она. Преодолев один узкий проход, она оказывалась в нашем дворе, сразу с порога начинала нас ругать, что двор не так чист, что сено на крыше не перевернули, так оно будет плохо сушиться. Она находила всякие причины, чтобы нас ругать. Субайбат была как вторая бабушка для нас. Если мы готовили что-нибудь вкусное, бабушка через стенку кричала: «Субайбат, на минуточку поднимись к нам!» Так мы жили одной семьей.

Но однажды чуть не разрушился этот крепкий союз, порвав все связующие нити кровного родства, соседства и дружбы. Поздно ночью, когда мы собирались спать, ворвалась, как огнем охваченная, Субайбат и направилась прямо к маме, которая стирала наши лохмотья.

– Это где я была, Апипат, когда ты привезла в аул и надела первые галоши?

– Какие галоши, когда это было, еще до войны. Сейчас в них все Хунзахское плато ходит! Я не понимаю, почему сегодня, на ночь глядя, возник вопрос о галошах? – удивилась моя мать.

– Потому что, Апипат, ходят слухи, будто все новое ты первая привозишь в аул! А на самом деле вспомни, мой сын, когда учился в Буйнакске, мне первой покупал и присылал галоши. А недавно, оказывается, ты хвасталась, что первые галоши надевала ты! Хватит эти небылицы рассказывать, надевала-то их первая я, и весь аул любовался мной, все это помнят!

Я никогда не видела свою маму такой рассерженной, как в тот день/

– Хватит! – крикнула она. – Я тридцать лет терплю твой конский глаз, день и ночь ты следишь за мной; у стены забора ты, Субайбат, вытащила два камня, чтобы подглядывать за мной: тебе надо обязательно знать, кто к нам приходит. Скажи, кого-нибудь ты видела? И никогда не увидишь! Я сохраняла своему мужу верность, сохраняю ее и его могиле. Мне все равно, первая я надела галоши или сотая, я их носила до дыр. А ты, Субайбат, хранишь одни и те же галоши, выходишь в них, потом вытираешь и кладешь на сундук, чтобы все видели, что они у тебя новенькие.

– Вабабай, Апипат, как ты со мной разговариваешь?! Мне не нужно знамя делать из своей одежды; и обувь у меня есть, и старинные из персидской парчи три хабало, старинные платки, которые через кольцо свободно проходят, кораллы, золотые цепочки. Мне мать все дала, когда у самых богатых невест по одному серебряному поясу было, у меня их было два – филигранной работы, похожие на кружева. Вы видели, я их не пожалела – все отдала в фонд Победы. Я могу ходить в бязевом платье, лишь бы враг кровавыми сапогами не топтал нашу светлую Родину.

– Мы тоже не прятали ни поясов, ни браслетов, положили туда же, куда и ты, и нам тоже ничего не нужно, кроме Победы, Субайбат. Но твою слежку я больше терпеть не буду. Откуда ты вытащила эти два камня, туда их сегодня же положат, я приведу мастера, – кричала моя мать.

Бабушка в такое время уходила в молитвенную комнату, читала молитвы, обращалась к Аллаху с просьбой, а я держала подол платья Субайбат и стояла около нее. Я ее любила и всегда делала с душой, что она мне поручала.

– Апипат, я никаких камней там не вытаскивала, они сами упали, у меня же в доме нет мужчины, чтобы починить забор, и я не строитель! – ответила Субайбат.

– Когда тебе нужно, ты не только два камня положишь в стену, ты можешь и крыши чинить. Ты хотела увидеть, что ко мне мужчина ходит? Нет, Субайбат, кто бы за мной ни следил, он никогда не найдет ни одного черного пятна на моем намусе. Я ложусь, обняв четверых сирот, и просыпаюсь вместе с ними.

Не знаю, сколько бы так они ругались, если бы не вышла бабушка.

– Вай, аставпирулла, Аллах, образумь этих глупых женщин! Всю жизнь, как любящие сестры, дружили, друг без друга не могли, сегодня вытряхивают все, что не имеет никакой почвы. Субайбат, доченька моя, успокойся и иди домой, если Апипат откроет рот, остановить ее трудно – ты благоразумнее! – погладила ее по голове бабушка.

– Я, конечно, уйду! Но ноги моей больше здесь не будет! – решительно вышла Субайбат, а я, держась за подол ее платья, пошла с ней, проводила до дома, рыдая во весь голос, ведь мы ее любили и не представляли ни одного дня без того, чтобы ее не увидеть.

Действительно, целую неделю Субайбат к нам не приходила, а я каждый день ходила за водой для нее, гоняла корову и теленка утром на пастбище, вечером – домой. У нас дома, хотя не говорили о случившемся, атмосфера была тяжелая: чего-то недоставало, будто стены давили, а крыша опустилась. В четверг вечером бабушка всегда делала лепешки и из двух ложек масла – халву. Она говорила, что душам ушедшим от нас много не надо – лишь бы был аромат, чтобы они почувствовали, что о них не забыли. И в тот вечер бабушка делала халву и пекла, читая молитвы и называя каждого умершего по имени, чтобы их души были довольны.

– Никто не будет довольный. Теперь души умерших на нас злятся! – сказала я и встала.

– Это почему? – грубо потянула меня за руку мама.

– Потому что, мама, ты обидела тетю Субайбат, у нее сын погиб на войне, и никого кроме нас у нее нет!

– Фазу права! – сказала бабушка.

– И у меня тоже никого нет, все настроились против меня! – заплакала мама.

– Перестань, сегодня – святая ночь, читайте молитвы, вспоминайте с добром об ушедших! – И бабушка начала громко, певучим голосом читать молитву, заглушая плач мамы.

– Мама, я прошу тебя, пойдем к тете Субайбат, отнесем ей лепешку и халву – вы помиритесь, и все будет по-прежнему.

– Это будет перед Аллахом самым добрым делом. Аллах, говорят, улыбается, когда люди друг друга прощают! Иди, Апипат, ты моложе Субайбат! – ласково сказала бабушка.

– Пойдем, мама, – потянула я ее за руку. – У нее сын погиб, защищая Родину.

Мама сняла косынку, надела свой черный платок без кисточек.

– Дай, мама, для Субайбат лепешку!

Бабушка засияла, в глазах у нее появились теплые лучики, она положила на лепешку полную ложку халвы.

– Давно бы так, Аллах смоет твои грехи, Апипат. Ты прощаешь Субайбат, она тебя тоже простит. Алхамдулилла, милость Аллаха беспредельна.

Дверь в комнату Субайбат была не закрыта: тогда у нас в ауле никто не закрывал двери. Чтобы хозяин знал, что кто-то зашел в дом, у порога кашляли или произносили имя хозяина. Открыв правой рукой дверь, мама сама опередила меня.

– Субайбат, ты дома?

– Заходи, заходи! – сказала Субайбат, идя навстречу.

– Из-за чего мы поругались, Субайбат? – сказала моя мама и обняла ее.

– Не знаю, как в дурном сне! Я в эту святую ночь даже очаг не разожгла, а детям на садака (милостыню) раздала орешки. Всегда в ночь на пятницу мне бывает тяжело, будто весь мир давит на меня, вспоминаю всех ушедших. – И она заплакала.

Мама стала ее гладить по голове, а я начала ломать кизяки о свои колени, чтобы затопить печку.

– Пока горячий – покушай, Субайбат! – Мама подала тарелку с лепешкой и халвой.

– Чувствую руки Патимат, никто не умеет готовить халву и лепешки, как она! – С этими словами Субайбат начала кушать.

А потом, сказав алхамдулилла и попросив Аллаха, чтобы садака получили души ушедших, Субайбат неожиданно начала читать:

Тогда я еще не осознавала значимость своего поступка, ведь это был мой первый маслиат: я помирила двух людей, которых очень любила.