Иногда бабушка, как бы размышляя вслух, тихо говорила: «Когда Аллах раздавал печаль, самая большая доля попала, наверное, в наш дом. Алхамдулилла, Аллах, видимо, такая у меня судьба, и я, твой верный раб, покорно принимаю ее, никому не жалуясь».

Чем дальше уходит прошлое, тем понятнее и доходчивее становится то, что бабушка говорила. И мне сейчас кажется, что кровь моя насыщена печалью, удивительно, ведь и радости, наверное, были, но их не вспоминаешь. Не знаю, когда я впервые почувствовала эту жгучую печаль. Хоть и смеяться я любила, но даже в эти минуты что-то острым железом царапало мое сердце, звало в одиночество…

Кладбище аула находилось в ста шагах от нашего дома; я убегала туда, ходила вокруг – одна зайти на кладбище я боялась. Мне виделся тот роковой день, когда мужчины несли на плечах мали (носилки), где лежал, покрытый черной буркой, мой отец. И печаль заполняла мое сердце, сжимая каждую клетку и останавливая дыхание. В своем одиночестве я не хотела никого видеть, я слышала печальный шелест кладбищенской травы, смотрела на могильный камень и уходила мыслями в тот вечер, когда замирала на сильных отцовских руках.

Почему я искала одиночество и почему печаль стала моим вторым «я», не знаю, когда я смотрела на бабушку, мне казалось, что из ее глаз льется вечная печаль и она находит пристанище именно в моем сердце, что ее горячие вздохи сжигают мою душу. Я вспоминала ее рассказы о неожиданной беде – революции, что разрушила все на своем пути. В ее роду не осталось ни одного мужчины: одних убили, других отправили в ссылку. Но она все равно благодарила Аллаха и просила после каждого намаза, чтобы он берег ее двух братьев. Она не знала, где они, хотя чувствовала, что братья живы. Как бы тяжело ни было бабушке, она никогда не жаловалась.

Однажды к ней пришла соседка и начала жаловаться, что они купили корову, но оказалось, та дает мало молока, а те, кто продал, назад ее не забирают. «Вот от переживаний несколько ночей не сплю», – вздыхала гостья. «Все Аллах разумно распределил, Айшат, в молоке твоей коровы, значит, очень много жира. Посмотри на него, там будет толстый слой сливок, а если ты вскипятишь кислое молоко, то получится хороший творог. Скажи Аллаху алхамдулилла и сбивай молоко в масло, останешься довольна», – ответила спокойно бабушка, но я чувствовала, что она думает о чем-то другом; она смотрела вдаль и вздыхала. Айшат еще долго говорила о неудачной покупке, но бабушка ее уже не слышала, ее темно-карие глаза несколько раз меняли цвет, видимо, у нее в душе бушевала буря. Но что бы с ней ни происходило, она, как было принято в ауле, до ворот проводила гостью и напутствовала: «Дай, Аллах, чтобы худшего нам не пришлось терпеть, алхамдулилла!»

Бабушка села на свою подушку в углу веранды и взяла в руки платье Нуцалай, которое латала разными лоскутками, и я видела, как дрожали ее тонкие руки. «Не вижу, – сказала она вдруг, снимая очки, и заплакала. – Ты понимаешь, внученька, сколько мне пришлось пережить, сама сирот растила, единственное то, что мои братья не давали мне нужду почувствовать. И вдруг за несколько дней разрушился наш аул, увели всех мужчин: моего дядю, генерала царской армии Кайтмаза Алиханова, и трех его сыновей, их трупы привезли в чужой аул, а судьба двух моих братьев никому не известна. Мы, как нищие, скитались из аула в аул. Нас приютила одна семья в селении Карата – четыре года все женщины нашего рода жили у них. Вернулись в аул, а там одни руины, трудились день и ночь, купили теленка и ягненка, киркой и лопатой копали, маленькие огородики делали. Мансур, который во время революции был маленьким, уцелел, вырос, и вдруг война. Что только я не испытала, но никогда никому не жаловалась, не плакала, а Айшат пришла ко мне плакать: видишь ли, ее корова мало молока дает».

Я первый раз видела, чтобы бабушка так плакала, я обняла ее и тоже стала плакать.

– Не надо, не успокаивай меня, внученька, иногда слезы очищают, после них душа светлеет, будто радуга всеми цветами осветила ее. Печаль камешками собирается, и, когда становится большой скалой, трудно бывает ее нести. Поплачешь, легче становится. Иногда я думаю, что печаль бывает разная: одна печаль очищает человека, а другая камнем падает в сердце и душу, и слезы высыхают там, где-то на дне; хочешь плакать, но слезы не идут, сердце кровоточит, а глаза сухие. И эта печаль съедает человека, как ржавчина железо. Алхамдулилла, Аллах, пусть хуже не будет.

Я запомнила все слова и поступки бабушки, но истинный их смысл понимала с годами. И моя жизнь складывалась трудно; ведь сиротам самим приходится прокладывать дорогу, для счастливчиков они люди второго сорта. Если своим трудом и целеустремленностью они отличатся, то им завидуют самой черной завистью. В моей сознательной жизни, особенно с того дня, как я начала писать стихи, печаль всегда жила во мне, но слезы растворяли ее – я могла плакать. Теперь я понимаю, что имела в виду бабушка, когда говорила: «Можешь плакать, легче становится».

Я иду в одиночестве по парку, останавливаюсь около каждого дерева, слышу шелест листьев: «Плачь, плачь, легче будет». Но слезы не идут, я там, в горах, я держу за руку своего первенца Али, который лопочет что-то своим смешным детским языком.

Какое это было счастье! Но Аллах взял его к себе в самом расцвете молодости. Внутри меня не печаль, а иссушающий, всепоглощающий огонь. Я хочу плакать, кричать, но не могу… Я держу за руку Алика, и мы бежим по зеленой лужайке. Я понимаю, что меня мучает то, что не так давно было радостью, меня съедают превращенные в камни слезы.