Я не помню лица своего отца, и в нашем доме, кроме брата, который был старше меня на шесть лет, не было мужчины. Главным рычагом нашей семьи была бабушка, а мама – добытчица, но слушалась бабушку, как маленькая. Все с ней обговаривала, даже маленькие дела они долго обсуждали, взвешивали, и последнее слово, как приказ главнокомандующего, оставалось за бабушкой. Я никогда не слышала, чтобы мама противоречила бабушке или говорила ей грубое, колючее слово. Они были очень привязаны, всем делились, рассказывали друг другу последние новости. Мама работала санитаркой в больнице, рано уходила и поздно возвращалась. Так что поговорить было о чем.

Бабушка в свои семьдесят шесть лет без очков читала Коран; она одним глазом видела все недостатки нашего домашнего очага – где что не так лежит. Не дай Аллах, чтобы мы оставили даже ложку немытой. Она внушала нам с детства, что немытую посуду до утра лижут шайтаны и уносят с собой весь баракат. Глаза у нее были светло-карие, и взгляд острый: казалось, что она видит все, что таится в нашем сердце. Она нас никогда не ругала, но мы боялись ее. Чаще всего она поучала, что нельзя оставлять неубранной комнату, потому что вездесущие шайтаны будут танцевать, оставляя следы, от которых у людей возникают злые мысли, зовущие совершать грехи.

Мама не была похожа на бабушку ни характером, ни внешностью. Мамино лицо сверкало, как фарфор на солнце, и глаза у нее были большие, зеленые с голубизной, иногда казалось, что все лицо ее – это глаза. Даже когда маме было уже много лет, глаза ее светились так же, как в молодости, хотя видела она уже плохо. Когда я впервые услышала песню Тамары Гвердцители «Мамины глаза» мне стало плохо: именно так, как пела певица, светились голубовато-зеленоватые, чуть навыкате глаза моей мамы. Больше слушать эту песню я не могла, я уходила во двор и в одиночестве вспоминала мамину трагическую жизнь.

Как-то я получила пригласительный билет на концерт Тамары Гвердцители, но отдала его невестке и пошла гулять в парк.

Вдруг меня окликнули соседи Рамазан и его жена Джарият.

– Ты чего на концерт не идешь?

– Я в Москве была на ее концерте, очень хорошо поет! – коротко ответила я и пошла дальше.

Наш дом на улице Гаджиева, 3, наверное, особый дом. Там живут доброжелательные, щедрые душой люди. Моими соседями были Хаппалаевы. Это была примерная, трудолюбивая семья, где царила жесткая дисциплина – слово отца или матери обжалованию не подлежало. Здесь был культ честности, порядочности, культ знаний, интеллигентности. Все дети учились на «отлично», и даже в то время, когда никакая опасность никому не угрожала, был у них свой семейный закон: в восемь часов вечера все сыновья должны были быть дома, а единственная дочка Ажай – сразу после уроков. Юсуп Рамазанович Хаппалаев – известный и любимый всеми читателями поэт – был малословный, мудрый человек; он говорил редко, но каждое его слово доходило до глубины сердца. Когда меня терзали завистники, я просто заходила к ним, молча садилась на диван, он сразу все чувствовал и, обняв меня, говорил: «Сестра, запомни навсегда: на дерево, которое не дает плодов, камни не бросают».

Юсуп души не чаял в своей жене Шамсият, она была учителем, преподавала физику в школе № 13 города Махачкалы. Юсуп Рамазанович называл ее Шамси. Она очень вкусно готовила, как правило, в воскресенье с утра сообщала нам: «Сегодня не готовьте обед, я делаю хинкал!» Делала она его очень долго, тщательно, хинкалики – маленькие ракушки, одна в одну, как бусинки, и подлива была особая.

Никогда мы не слышали, что дети ей в чем-то перечили, они всегда слушали и выполняли все требования родителей. Их истинно нравственный стержень проявился, когда Шамсият заболела. Все дети приходили с самого утра и сидели рядом, держали ее руки. Когда Шамсият не стало, они, взрослые сыновья, плакали. Я их обнимала, рыдая, говорила утешительные слова – и те, которые принято у нас говорить в горах, и многие другие, которые подсказывало мое сердце, тронутое красотой сыновней любви и сыновнего горя…

На концерт Тамары Гвердцители звал меня Рамазан, старший сын Шамсият. А на другое утро мне сообщили, что он умер. Поверить в это было невозможно. Жена Рамазана рассказывала потом, что с начала до конца песни «Мамины глаза» он плакал… Я не знаю, какой диагноз поставили врачи: «Любовь к матери» или «Сила искусства», но мне кажется, что он просто не выдержал наплыва чувств.

Дети мои! Сыновья, кровинки мои, прошу вас, когда я уйду с этой прекрасной земли в землю, никогда не слушайте песню «Мамины глаза». Я знаю: вы и так не забудете мои глаза; ведь с такой любовью и гордостью на вас уже никто смотреть не будет.