Прежде всего должен сказать о литературных источниках. – Основными на протяжении написания поэмы являлись исследования Ивана Вадимовича Рака, среди которых в качестве базового фигурировало издание:
Рак И. В. Египетская мифология. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2004.
Дополнительные источники:
Мифы древнего мира (Мифы, легенды, сказания). / Сост. М. Б. Бурдыкина. – СПб.: «Каравелла», 1995.
Немировский А. И. Мифы и легенды Древнего Востока. – М.: Просвещение, 1994.
Мифы и сказки Древнего Египта. / Сост. Мачинцев Г. А. – ПКФ «ОЮ – 92», 1993.
При написании части 6 главным источником являлось произведение Плутарха «Об Исиде и Осирисе» в переводе Н. Н. Трухиной:
Плутарх. Исида и Осирис. – Киев: «Уцимм-Пресс», 1996. / Под общей редакцией М. Л. Гаспарова и Л. А. Фрейберг. / «Об Исиде и Осирисе» – пер. Н. Н. Трухиной (ред. А. Ч. Козаржевского).
Хочу поблагодарить людей, опосредованно принявших участие в создании поэмы: Ирину Юрьевну Островскую, Галину Рудакову, а также родных и друзей.
Николай Заболоцкий в предисловии к своему переводу «Слова о полку Игореве» писал: «Моя работа над Словом <…> не претендует на научную точность строгого перевода и не является результатом новых текстологических изысканий. Это – свободное воспроизведение древнего памятника средствами современной поэтической речи».
Так вот, касательно поэмы о древнеегипетских богах могу сказать абсолютно то же самое и вряд ли нашел бы более подходящие слова.
«Боги Древнего Египта» – поэма вовсе не о Древнем Египте, но о богах. К рассуждениям человека о божественной природе география имеет такое же отношение, что и кулинария. Иначе говоря, географический признак в данном случае хоть и неотъемлем, но относительно малозначим. Почему же тогда за основу взяты именно древнеегипетские мифы? – Потому что они интересны, они многозначны, порой нелогичны и малопонятны и, следовательно, представляют собой богатую почву для работы воображения, поиска смыслов; и через них процесс познания божественного всякий раз проходит новый путь, открывает новые двери, а не следует по давно проложенным дорогам, мощенным давними традициями и устоявшимися верованиями, которые, как правило, служат не развитию, но успокоению ума.
Всякий раз, когда речь заходит о мифологии, необходимо разъяснять, что миф – не сказка; ибо сказка – это заведомая выдумка; а миф – правда, но переданная через иносказание… Вернее, попытка правды. От религиозных же верований мифологию отличает отсутствие догматов и заповедей. Миф сродни поэзии, поскольку так же, как и поэзия, с помощью образов, символов, аллегорий говорит нам о тонких материях, непередаваемых напрямую, невозможных быть сказанными правдиво иначе как посредством искусства.
В повествовательной («сюжетной») части сего поэтического пересказа египетских мифов я старался не отступать от основных источников – прозаических пересказов И. Рака и трактата Плутарха. Однако в описаниях, диалогах и лирических отступлениях, разумеется, многое дополнял, изменял или придумывал, поскольку в поэзии невозможно иначе.
И здесь поясню, почему данное прозаическое отступление расположено именно после пятой части поэмы, но перед шестой. Во-первых, не хотелось бы помещать «прозу жизни» в начало книги или в конец, потому что она таким образом забрала бы внимание у того, что мне кажется более важным. А во-вторых, и это главное, предшествующие части книги, посвященные «первым поколениям» богов, разительно отличаются от последней. Возможно, благодаря Плутарху мифы об Осирисе, Исиде, Сете и Хоре, приведенные в заключительной главе, традиционно неотрывны от их толкований – в отличие от вышеизложенных мифов. – Лишившись объяснения, именно предания о «младших» богах могут потерять свое смысловое наполнение, превратиться в сказки. Они слишком странные, слишком нелогичные и вне толкования по большей части беспомощные. С точки зрения некоторых исследователей, ряд этих мифов и не имеет в действительности отличия от сказок и суеверий и поэтому далеко не все их стоит пересказывать. В то же время мифы о «старших» богах сильны сами по себе и не нуждаются в интерпретации, дополняющей текст. И пускай ход действий в них порой тоже не совсем логичен, а трактование далеко не всегда очевидно, но в них заключена такая поэтическая сила, такая красота и мощь, что им не требуются подпорки в виде пояснений или комментариев. И если бы не заключительная часть, то сии прозаические выкладки были бы поэме не шибко-то и нужны.
В первых пяти частях, помимо поэтического окаймления и лирических отступлений, никакого личного осмысления я не привнес, да и не осмелился бы. Ради складности повествования некоторые вариации одних и тех же сюжетов были отброшены, некоторые, напротив, объединены, но на сути это не сказывается. Так, миф о сотворении мира приведен на основе гелиопольской космогонии, и нет смысла в поэтическом произведении перечислять и описывать другие космогонии, существовавшие в Египте, так как это отнюдь не историческое исследование.
Но в последней части, в мифах об Осирисе, Исиде, Сете и Хоре, толкование непосредственно, напрямую включено в текст. Поэтому спешу предупредить, что изложенные в части 6 рассуждения – в основном авторские и не должны рассматриваться как нечто достоверное; вполне возможно, египтяне вкладывали в эти мифы иное и понимали иначе. В действиях I и II заключительной части поэмы (о земном царствовании Осириса, заговоре Сета и о странствиях Исиды) осмысление базируется в основном на идеях Плутарха. Вступление же и вся лирика действия III («Противостояние Сета и Хора»), особенно рассуждения «о границах», а также трактовка противоборства Хора и Сета как явных символов жизни и смерти и все конечные умозаключения – по сути не имеют прямого отношения к Древнему Египту и являются исключительно авторским осмыслением. Подобные «вольности» оправдываю тем, что данные мифы с давних времен воспринимались неоднозначно и в некоторых деталях не всегда признавались как часть мифологии; при этом традиция толкования, включенного в текст, также заложена издавна: Плутарх – самый яркий тому пример и основной источник для современных исследователей как в плане пересказа мифов о «семействе» Осириса, так и в плане трактовки.
В любом случае текст поэмы ни в коей мере не претендует на какую-либо научность – это исключительно художественное произведение, представляющее собой, так сказать, переложение древнеегипетской «полечки» «на родной язык».
Иван Вадимович Рак, проделавший огромный труд, прекрасно пересказавший и проанализировавший древние тексты, так предуведомляет читателя: «Поэтика <…> древнеегипетской мифологии чужда миросозерцанию человека, воспитанного на европейской культуре. <…> В египетском мифе события могут показаться не имеющими причинно-следственной связи, поступки богов – психологически никак не мотивированными или вопиюще непоследовательными, зачастую бывает непонятен сам сюжет. Но даже в том случае, когда читатель оказывается способным не только воспринять текст, но и увидеть все его ассоциативные связи и смысловые параллели, понимание все равно будет лишь рассудочным, безэмоциональным, ибо чуждая система образов не может вызвать адекватной чувственной реакции. Труднее всего усваивать древнеегипетскую мифологию из-за ее алогичности». (Ср.: Владимир Бибихин: «…древность трудно сравнима с чем-нибудь нам известным…»)
Далее Иван Рак приводит примеры видимых противоречий: говорит, что тот или иной бог может одновременно выступать как, казалось бы, взаимоисключающие начала, фигурировать под разными именами, по-разному «выглядеть», находиться в один и тот же момент «в разных местах».
Кроме того, «…древнеегипетские тексты большей частью дошли до нас во фрагментах; многие содержащиеся в них намеки и ссылки нам непонятны; наконец, часть мифов сохранилась лишь в пересказах античных авторов, давших свою интерпретацию и, следовательно, исказивших первоначальный смысл». Алогичность исследователь первоначально обосновывает тем, что мифы создавались на протяжении многих веков, в разрозненных египетских номах, периодически сливаясь, перемешиваясь и постоянно изменяясь.
С точки зрения истории это понятно. Но основная суть в том, что мы читаем миф, и миф этот – о богах, и не нужно воспринимать его буквально, подходить с формальной логикой к размышлениям о божественном. Для бога, думается, как раз таки вполне естественно быть где угодно, чем угодно, кем угодно одновременно и в любой момент времени и уж тем более как угодно называться данными людьми именами.
В конечном счете Иван Вадимович очень верно говорит о поэтике мифа, о его всеобъемлющей символичности. Множество символов не только идейно не противоречат друг другу, но, напротив, дополняют и обогащают. То же мы наблюдаем и в богатом художественно-изобразительном наследии. – «…Мифолого-религиозные представления часто отражаются не буквально, а условно-образно: изображение выступает не в качестве иллюстрации к конкретному эпизоду мифа или фрагменту текста, а как бы в роли метафоры».
В египетских мифах, пишет исследователь, «…главное содержание составляют не события, а философский подтекст, который за этими событиями стоит. Мифы, как стихотворения, символически, в образно-художественной форме передают представления египтян о законах природы, о красоте, о смысле жизни, о том, каким должен быть, по их понятиям, справедливый государственный уклад. <…> Монументальный, статичный миф Древнего Египта зовет человека слиться с природой, принять раз навсегда заведенный мудрый порядок, подчиниться ему и не пытаться что-либо изменить, ибо любые перемены будут только к худшему. <…> Египетский миф <…> славит творца, созидателя, хранителя и защитника стабильности в мире».
Следует упомянуть замечание Ивана Рака касательно условности ряда терминов, употребляемых в текстах («душа», «воскресение», «истина», «грех»), которые в современной традиции носят, должно быть, немного иной смысл, чем «передаваемые этими понятиями древнеегипетские слова». А также следующее замечание: «За редкими исключениями, произношение древнеегипетских слов неизвестно. Огласовки их транслитераций носят чисто условный характер и <…> не претендуют на фонетическую точность. В частности, ударения в огласовках изначально было принято делать на предпоследнем слоге. Однако по разным причинам закрепилось немало нарушений этого, также чисто условного, правила».
Выдающийся русский философ, филолог и переводчик Владимир Вениаминович Бибихин, чье высказывание приводилось выше и с некоторыми работами которого мне нежданно посчастливилось ознакомиться вскоре после завершения поэмы, в своих лекциях говорил в том числе о поэзии как о способе познания и описания божественного.
Предваряя цикл лекций «Грамматика поэзии», посвященный анализу Ригведы и являющийся великолепным образчиком толкования древнего поэтического текста (см.: Бибихин В. В. Грамматика поэзии. Новое русское слово. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009), Бибихин говорит: «Вселенная устроена Софией, красотой и художеством, она женственная, поэтому ее настоящее, высшее и правдивое познание поэзия. Поэзия такое познание, с восстановлением родового, генетического значения этого слова, которое живое порождение, рождение самой жизни.»
Он много цитирует и анализирует высказывания немецкого поэта Новалиса на ту же тему. Новалис писал: «Верность и любовь, эта пара – закон всего, человечество есть всё сообща орган богов. Поэзия единит их, как и нас». «Поэзия властно правит болью и соблазном – удовольствием и неудовольствием – заблуждением и истиной – здравием и недугом – она перемешивает всё ради своей великой цели всех целей – возвышения человека над самим собой». Бибихин: «Мир снова и снова отпадает от своего начала и существа, верности и любви, и поэзия каждый раз берет его уже как хаос, лес (материю), чтобы создать мир заново. В этом смысле поэзия магия: то, что казалось бы уже разошлось, расползлось выполнять свои частные, химические, физические, психологические законы, безнадежно рассеялось на холоде вне луча Treue und Liebe [верности и любви], т. е. совершенно ясно видно глазами, что безвозвратно распылилось, – вдруг оказывается, что поэзия это снова возвращает к Treue und Liebe».
«Может быть, еще важнее причина, кроме краткости времени и гениальной способности охватить все, почему [Новалис] говорит о главных вещах как будто скользя, намеком, – это стыд сказать главные вещи из-за опасности сказать неосторожно. Стыдно говорить, потому что нарушение святого, о чем надо молчать, подстерегает, на каждом шагу мы можем поскользнуться, сорваться.» Новалис: «Стыд, несомненно, есть ощущение профанации. Дружба, любовь и вера заслуживают обращения с ними как с заветными вещами. Следовало бы говорить о них лишь в редкие, интимные моменты, молчаливо соглашаться о них. Многие вещи слишком нежны чтобы думать о них, еще больше таких, о которых лучше не говорить».
Смысл облачения божественных явлений в символы и образы состоит прежде всего в том, что эти явления, эти сущности – это то сокровенное, те «истинные имена», которых мы не знаем, и потому не должны говорить о них буквально, ибо это будет ложью. Однако мы чувствуем их, мы их воспринимаем, мы неразрывны с ними, и с целью познания и рассуждения о них даем им свои, опосредованные имена, говорим о них образно, облекаем в символы. Имена, символы, образы могут быть совершенно разными у разных людей, народностей, однако суть явлений остается одна.
Кроме того, многие явления, имея в себе нечто общее, часто проявляют себя в одном и том же, поэтому разные явления могут быть объединены одним символом. К примеру, энергия, логос, любовь, начало, идея – все это проявляется в Осирисе. Символом и именем Осирис объединено все то, что несет зарождение, благо. Но справедливо и обратное: одно явление, одна сущность может выражать себя по-разному и потому может быть заключена в разных символах. Так, огненное начало есть и в Ра, и в Сете – как благотворное и как губительное.
У Бибихина встречается определение: «ли2ца событий». Оно вполне применимо к символам – к тем богам и их проявлениям и ипостасям, о которых мы узнаём из мифов.
Итак, поскольку сами божественные сущности неизведанны и сокровенны, то любая попытка их формального обозначения суть ложь. Поэтому искусство, поэзия, миф призваны описывать их через иносказание и символы – и именно таким образом, через них, человеку может быть доступно понятие о божественном.
И здесь начинается обратный путь: восприятие. Вследствие многозначности древних текстов, многогранности символов и «придуманности» описаний необходимо истолкование их, чтобы мифы не превратились в нелепые истории, сказки и сюжеты, чтобы не утратили изначальное смысловое наполнение. Толкования, порой правдивые, а порой превратные, в любом случае необходимы прежде всего как напоминание о том, что миф – не просто сказ, а способ осмысления и описания божественных явлений, и что символы – не имена и не олицетворения.
Плутарх много пишет о превратных трактовках и суевериях. «…Когда слушаешь те мифы, в которых египтяне рассказывают о богах, об их блужданиях, растерзаниях и многих подобных страстях, то <…> не следует думать, будто что-либо из этого произошло и случилось так, как об этом говорят. <…> Понимая, что нет для богов более приятного дела и более приятной жертвы, чем истинное представление об их природе, <…> избежишь ты суеверия, которое является злом не меньшим, чем безбожие».
Закончив краткий пересказ мифа об Осирисе, Исиде, рождении Хора и тяжбе его с Сетом, Плутарх пишет: «Таково примерно главное содержание мифа, если опустить предосудительные истории, например, рассказ о растерзанном Горе и обезглавленной Исиде. Когда такое говорят и так учат о природе вечной и бессмертной, в которой более всего познается божество, как будто воистину такое случалось и происходило, тогда, как говорит Эсхил, “надо плюнуть и очистить рот”. <…> Миф у нас – изображение некоего понятия, переводящего мысль на другое». И далее: «…люди не перестают сводить с неба на землю столь великие имена и подрывать и уничтожать благочестие и веру <…> и тем открывать ворота льву безбожия и очеловечивать богов».
В нижеследующей 6-й части поэмы большое внимание уделено теме беспредельности божественного и существующих при этом и окружающих нас пределах.
Неверно ограничивать богов рамками отдельных (тем более людских) качеств и «характеристик». Проявляя себя в чем-то, они, несомненно, участвуют в этом, но они не определены этим. Именно ограниченность суждений о боге и есть суеверие – остановка в познании, прекращение его. Сложившееся и закостеневшее понятие может служить для успокоения и утешения, но не для развития. Сами божественные явления имеют движущуюся и изменчивую природу, поэтому и познавание ее должно быть процессом перманентным. А прекращение ее познания, односторонность суждения, сформировавшееся о ней мнение и, порой, навязывание своих рамок другим – это всего лишь страх перед неизведанным и стремление оградиться от непонятного привычной и известной «ширмой».
Образно можно говорить о том, что ограниченность – одно из проявлений Сета. Однако Сет – бог, и, соответственно, всё в нём имеет божественную природу. – В том числе и границы, которые совершенно необязательно должны восприниматься как нечто «дурное». Границы есть границы. Мало кто откажется от своей оболочки, покуда в ней можно жить. Ведь именно эти пределы, оболочки – наши тела, наша форма – носители жизней. И есть время обретения границ и время отказа от них.