1.

Какие же они чудесные, какие изысканные!… Уверенный в себе Венедикт Васильевич — с зачесанными назад пышными палево-серебристыми волосами, только что вымытыми самым что ни на есть телерекламным шампунем, благодаря которому его маленький росточек увеличивается до вполне приемлемого среднего. И Ольга, Оленька — изумительная женщина в самом романтическом, в самом готовом на все ради денег возрасте — с темно-зелеными большими глазами, словно моргающими на крыльях золотой бабочки! Как она тонко, нервически чувствует всякую непростую ситуацию! Всегда-то Оленька успеет и начальнику, к которому они на прием пробились, с намеком улыбнуться, и самому Венедикту Васильевичу тут же под столом на ногу наступить или ущипнуть исподтишка. Одернув партнера, Оленька закуривает тонкую, ментоловую — разумеется, штатовскую — сигаретку и берет разговор на себя. Какая же она все-таки умница! Да и блондинка — наинатуральнейшая! Красится Оленька в потрясный иссиня-черный цвет только раз в году в самом начале июля, перед турпоездкой в Испанию. Но вовсе не для того чтобы обратить на себя внимание, а как раз наоборот — чтобы не особенно выделяться среди местных дур-брюнеток. Ведь это и есть, что тут ни говори, самая настоящая скромность. Не пьет Оленька практически ничего, разве что джин — с зеленой наклейкой, в фигуристой такой бутылке, которую даже на Воргошоршской стеклодувной фабрике самородки-умельцы не сразу возьмутся подделать. Натуральное английское спиртное Оленька обожает, но чисто символически — рюмочку, ну от силы две, да и то в самом крайнем случае, например зимой, в мороз. Если же случается, не приведи Господи, Оленька переберет, то и это ей на пользу. Обаяшей такой становится — глаз не отвести. И не только нам, грешным людям, но даже ангелам. Да-да! — именно им, ангелочкам: — вон, вон они! — надо только как следует присмотреться — вокруг нее стайкой радостной порхают. Но даже этим полуптицам, полу, блин, назойливым насекомым далеко до нежной Оленьки — до просветленного образа ее, до субтильной стати. Тот же ангел, если как следует с ним разобраться, скотина уже оперившаяся. А Оленька Ланчикова до того чиста и невинна — словно розанчик нераскрывшийся и словно вся из девятнадцатого еще, из золотого века культуры нашей, из царскосельского еще начала ее…

Венедикт же Васильевич — нет, нет! мы о нем ничуть не забыли! — сугубый, напротив, продукт нашего героически текущего времени. Строг и аккуратен, немногословен и в меру торжественен (потому что значимость свою очень твердо осознает), напорист и нетороплив. Деловая хватка и изворотливость просто поразительны — они, можно сказать, просто переполняют его и создают целое северное сияние вокруг славной его головы, окруженной, как уже отмечалось, пуком душистых, недавно вымытых и только что высушенных феном “Филипс” волос. Словом, Венедикт Васильевич — человек новейшей формации, бизнесмен, деловар.

А как — вы, конечно, уже обратили внимание! — Венедикт Васильевич одевает Оленьку! Порой и полсотни условных единиц не жалеет он на одно-единственное выходное платье. Кичливый Париж и все эти лондонские, пропахшие шанелью и завистливым потом подиумы общего пользования — просто тьфу! Смело говорю — проходное, вздорное место. Все эти лагерьфельдфебелевские наряды просто ни в какое сравнение не идут с темно-синим платьем Оленьки, украшенным узорами из золотого люрекса и сшитым в губернском городе Костроме, возле знаменитых Мучных рядов на улице Карла и Розы Люксембург, в бывшем закрытом обкомовском ателье. Намедни даже сам господин Юдашкин — выдающийся евромодельер, находясь проездом в Москве и возвращаясь с последнего телеинтервью в пошивочные цеха, встретил Оленьку на проспекте Мира и чуть шею себе не свернул — все следил за ней, пока она не села в дюралюминиевый, никогда не ржавеющий лимузин “Ауди” и не умчалась с Венедиктом Васильевичем в Тузпром.

(Нет! Все-таки не будем называть вещи своими именами, ни — тем более! — цифрами, потому что и названия, и всякая неосторожная цифирь — все это условности. Тем более — при всех. И потом, какая разница — Орион или Альфа Центавра во всем великолепии горят в ночном, высоком небе? Обстриженной овце до сияющей звезды все равно не доплюнуть…)

Но что же все-таки прекрасной парочке нужно в Тузпроме, зачем ребятки туда помчались? Ответ прямо на поверхности лежит, но никто ни за что и никогда не догадается. Поэтому — сразу отгадка: хотят продать они пиетет, с каким Оленька относится к Венедикту Васильевичу.

На фига, спрашивается, этой богатейшей во всей видимой Вселенной организации, которой и так принадлежит три восьмых, а если как следует присмотреться и с плеча рубануть правду-матку, то и все четыре седьмых России, еще какой-то, извините, пиетет?! Каким образом на эти келейные, внутрисемейные, нежные отношения Тузпром может положить свой испепеляющий, жадный глаз? Нелепость, абракадабра какая-то.

Но в этом-то вся и заковыка.

Как-то в середине прошлой недели — и в который уже раз! — принялась Оленька набирать прямой телефон Рора Петровича Фортепьянова. Час набирала, полтора набирала — как всегда, занято. Все-таки господин Фортепьянов — помимо Президентских полномочий еще и Основной Диспетчер, на вентилях сидит, от тузпромовских щедрот отечественную промышленность снабжает. Потому и занят все время телефон, что человек напряженно работает. Перекрыл Рор Петрович какому-нибудь задолжавшему региону туз, вот областная администрация на коленях перед ним и стоит, линию держит.

Но все-таки прозвонилась, в конце концов, на этот раз упорная Оленька.

— Не дам! И не просите! На сниженном давлении будете сидеть, пока не расплатитесь! — огрызнулся сгоряча Основной диспетчер, приняв прозвонившуюся Оленьку за обнаглевший регион.

— Новокострома на проводе! — после трехсекундной паузы проворковала наша очаровательная блондинка, хотя на самом деле прелестная парочка давно уже прячется в столичной четырехзвездочной гостинице “Украина”.

— Рор Петрович! Это Новокострома! — продолжает Оленька, вступая в роль секретарши Венедикта Васильевича и переполненная тем самым пиететом, который они не раз уже и очень удачно продавали. Сделав малюсенькую паузу и еще чуть-чуть понизив голос, Оленька с придыханием произносит в трубку: — Одну минуточку! Сейчас с Вами сам товарищ Пыльцов (именно “товарищ” — это не оговорка, а тщательно продуманное воздействие на бывшую социалистическую подкорку господина Фортепьянова) будет говорить!

Основной Диспетчер Тузпрома занят в высшей степени, поскольку каждую секунду по двенадцати магистральным тузотрубопроводам под давлением в 75 атмосфер безвозвратно улетает 800 тысяч кубодецикилометров “голубого золота” несостоятельным потребителям (смело считай — жуликам!). А нахальная Новокостромская область ведет себя просто вызывающе, окончательно вышла из-под контроля и вообще перестала расплачиваться с Рором Петровичем за туз. (Разумеется, как всякий Член Коллегии, тем более пожизненный Президент и Основной Диспетчер господин Фортепьянов полностью отождествляет себя с собственной отраслью).

— Алло! Перекати вас поле! Алло! — завопил Рор Петрович в трубку (хозяин настоящий, рачительный, знает цену каждому кубодецикилометру) и в раздражении даже ногами затопал под большим англо-голландского производства письменным столом, на котором размещается один из двух важнейших тузпромовских серверов.

Но тут слышимость вдруг пропала, потому что в уютном номере гостиницы “Украина” Оленька зажала телефонную трубку точеной ладошкой, на каждом беленьком, жадном, но чрезвычайно грациозном пальчике которой так и сияют крупные брильянты чистой воды, и, передавая трубку своему любовнику и младшему партнеру, шепотом сообщила:

— Клюнул гаврик!

Тут уже сам Венедикт Васильевич паузу держит. По этой части среди телефонных аферистов Венедикту Васильевичу равных нет! Потому что поторопишься, начнешь разговор немедленно — и ты навсегда в глазах тузоначальника жалкий проситель, а выдержал необходимую паузу — и стал деловым партнером.

— Говорите, черт вас всех побери! — окончательно вышел из себя Рор Петрович, отыскав на сервере файл Новокостромского азотно-тукового латексного комбината и ужасаясь их наглости — уже пятнадцать триллиардов децикубокилометров за ними зашкалило, в деньгах и названия такой цифре еще не придумали, а негодяи и не думают расплачиваться. Да за эти деньги не только Новокостромскую, но и Курскую вместе с Воронежской областями до самой последней пропахшей навозом деревеньки Рор Петрович имеет полное право прикарманить!…

— Слушаю Вас, — низким начальственным тенором вступил, наконец, в разговор сам Венедикт Васильевич. За это необходимое, тонко рассчитанное секундное промедление, за эту паузу у Основного Диспетчера должно создастся полное, еще советское впечатление, что из губернаторских новокостромских высот снизошли, наконец, и до текущих тузпромовских забот.

— Это я вас слушаю! — справедливо возмутился Рор Петрович.

— Мы тут в нашем административном управлении разработали для вас одну схему, — спокойно начал Венедикт Васильевич.

(Эту фразу Оленька неделю оттачивала и выверяла. Представься Венедикт Васильевич просто “от администрации” — дотошный господин Фортепьянов может проверить, работает ли таковой в новокостромском губернаторстве. Ну, а всех работников всех Тузоуправлений господин Фортепьянов знает наперечет.)

— По схеме, не по схеме — вы там в Костроме или в Новокостроме, черт бы вас всех побрал, думаете со мной расплачиваться за туз или нет?! — чуть не выпрыгнул из кресла Рор Петрович.

А Венедикт Васильевич в гостинице “Украина” показал Оленьке большой палец и послал ослепительной, натуральнейшей блондинке воздушный поцелуй — сработала домашняя заготовка! И почти без паузы продолжил разговор:

— Как раз об этом нам с вами и нужно лично переговорить, — неторопливым спокойствием голоса сумел-таки телефонный аферист показать знатному тузовику, что это именно ему, Президенту и Основному Диспетчеру, нужна личная встреча, потому что проблема неплатежей — головная боль господина Фортепьянова.

Здесь вам нужно знать, что хотя Рор Петрович — редчайший микроцефал и любой, кому удается хотя бы на полминуточки пробиться к нему на прием, сразу же обращает внимание, что на плечах у Председателя Коллегии не череп, а суперчип и никакому вшивому Бернарду Шоу с его жалким без малого килограммом серого вещества в Тузпроме делать нечего, однако даже у Рора Петровича в его потрясающе спрессованном, гигантском и в то же время малюсеньком мыслительном органе далеко не все схемы выстроены.

Тут необходимо, впрочем, еще одно коротенькое пояснение — что есть “Схема”. Разумеется, рассчитываться с Рором Петровичем за туз никто не собирается. За что деньги давать? Ну, сожгли ребята кубодецикилометр-другой туза, пепел развеяли, чайку вскипятили — а теперь плати? На каком основании? И кому? Как может туз, этот горючий продукт мезозойского разложения тиранозавров, принадлежать тому же господину Фортепьянову, будь он хоть трижды Председатель Правления и четырежды Основной Диспетчер? Все это отлично понимают. Но поскольку при недавней спортлоторейной раздаче недр и уренгойское, и бузулуцкое, и ковыктинское, как и все остальные освоенные когда-то героическими первопроходцами триллиарднокуботысячедецикилометровые месторождения газа (ошибка в тексте — должно быть “туза”) вместе с титановыми вентилями, стальными тузопроводами, насосными станциями, тузоконденсаторными заводами, подземными тузохранилищами, турботузонагнетателями и прочая, и прочая, достались задарма микроцефалу господину Фортепьянову со товарищи по Тузпромовской Коллегии, то теперь все остальные их сограждане как только осмеливаются поджечь принадлежащий не им, а Рору Петровичу туз, тут же становятся должны, уже в этой постсоветской эре, его новым владельцам — дружным господам тузпромовцам.

“Схема” как раз и есть способ платы за туз, при котором долги якобы гасятся, но при этом деньги ни в коем случае напрямую не идут через счета Тузпрома (чтобы не дразнить вконец обнищавших, т.е. абсолютно свободных граждан демократической совкодепии), а проходят косвенным образом, при котором и волки (тузы Тузпрома) сыты, и овцы (остальные людишки) обстрижены — или, если угодно, общипаны.

— На среду, на полдвенадцатого. Как вас записать? — вдруг решил принять провинциальных аналитиков Основной Диспетчер. Пусть новокостромские шустряки садятся на самолет и прилетают к нему на прием, если заработать хотят.

А Оленька уже стала раздеваться (Боже! Боже мой! Как же сердце сжимается от зависти!), потому что после такого удачного телефонного захвата хочется любви.

— Ланчикова и Пыльцов, — сказал Венедикт Васильевич, придерживая трубку плечом и торопливо расстегивая сувенирный брючный ремень, привезенный из недавней турпоездки по Андалузии и сделанный из настоящей кожи мадридского быка, убитого прямо при них на корриде (правда, не обратил еще внимание Венедикт Васильевич — настолько предпринимательством занят человек, — что на ворсистой изнанке, возле латунной полированной пряжки, в испанскую бычью кожу вдавлена малюсенькая, совершенно незаметная надпись — “Made in China”).

— Хорошо, приезжайте со своей схемой, — сказал Рор Петрович и отключился.

А Венедикт Васильевич заторопился опылять Оленьку, потому что ничто так не сплачивает отъемную команду, как занятие любовью. Причем самой обычной любовью, без всяких там нововведений — исхитрятся надо в бизнесе, господа хорошие, в бизнесе, а не в любви!

 

2.

Еще в первом классе начальной школы у господина Фортепьянова была совсем другая фамилия — Пьянофортов. Мать будущего Основного Диспетчера, хранительница семейных преданий, рассказала любознательному сыну, что фамилия и портативный (постиндустриальный) череп достались Ророчке в наследство от прадедушки, известного в старорежимном Петрограде вора-форточника. Знаменитый предок, разжирев на легких деньгах, распустился, пошел на дело в пьяном виде, и, пролезая обратно уже с чужими пожитками в обеих руках, застрял в окне и загремел в Кресты. За эту промашку вор-прадедушка и получил тюремную кличку (“погоняло”) — Пьяная Форточка, буквально через пару лет ставшую его фамилией. Тут очень вовремя подоспела Революция, и в первый (но есть еще надежда, что не в последний) раз из Крестов выпустили всех заключенных. Ставший на тюремных харчах юрким счастливый форточник прошмыгнул под ногами ликующих кадетов, опередил всех и убежал. Оказавшись на свободе, сообразительный юноша тотчас примкнул к восставшим рабочим, бросил воровское ремесло и вскоре стал членом одного из ревтрибуналов. В конце разгульного 18-го года удачливый уголовник принял активное и беспощаднейшее участие в коммунистических грабежах городов Поволжья. Женившись на подручной, Пьяная Форточка еще при жизни тов. И.В. (пардон, — еще при жизни тов. В.И.) сделал замечательную карьеру. Все носильные вещи осужденных (ударение на “у”), включая нательные кресты, золотые коронки и, разумеется, обувь, по старофранцузской, но отнюдь не царскоохраночной, а уж тем более не по чекистской традиции (как сейчас поголовно утверждают телезнатоки), доставались палачу. Лазить в чужие окна Пьяной Форточке больше нужды не было — все довольствие борец за народное счастье добывал прямо на рабочем месте. Безбедное существование способствует размножению, и у расстрельщика с подручной родился сын. На радостях счастливый папаша назвал младенца Террором, каковое имя стало родовым, а впоследствии и династическим.

Через два поколения, в капельном перезвоне хрущевской оттепели, на семейном совете знаменитую фамилию, составленную из тюремной клички, решено было преобразовать в интеллигентную, связанную, желательно, с большим искусством. Этот семейный совет по перефамиливанию был собран после получения соответствующего письма, доставленного фельдъегерем из Совета Лубянских ветеранов. В этом письме была просьба, точнее, приказ: “Нездоровые силы, воспользовавшись прогрессивными переменами в нашем обществе, стремятся всемирно исторические события поставить в вину нашим заслуженным ответработникам. В целях пресечения вопиющих слухов, а так же нарушающих гостайну расследований, всем заслуженным кадрам ВЧК, а так же их ближайшим родственникам в недельный срок изменить фамилии”.

Сообразительный юноша, названный при рождении в честь дедушки Террором, получая паспорт, сократил — в тех же высших целях — и собственное имя. Таким образом, уже в наши дни, исполнившие все заветные чаяния и мечты нашего многострадального народа, Рор Петрович Фортепьянов по наименованию собственной личности стал полностью соответствовать прогрессивному духу реформ.

После окончания нефтегубкинского института первые шаги своей служебной карьеры будущий знатный тузпромовец связал с начавшимся тогда расцветом вахтового метода добычи полезных ископаемых. Трудовая книжка Рора Петровича была буквально истоптана отделкадровскими печатями и походила на одно из бесчисленных его командировочных удостоверений, кои — на каком бы месторождении он ни работал — выписывались ему ежемесячно. Весь долгий период социалистического застоя господин Фортепьянов работал на приисках, годами копался в вечной мерзлоте, а все плоды героических трудов уходили по стальным трубам в ненасытную прорву пролетарского государства. Изрядно помотавшись вдоль и поперек северных просторов, Рор Петрович устал от бесприютности и однажды, возвращаясь на поморских нартах в базовый лагерь, вдруг понял, что человек — действительно не рыба, и где глубже — тем более в промерзшей насквозь земле — ему искать незачем. В тот же месяц господин Фортепьянов изловчился, навсегда бросил приисковые работы и твердо, неукоснительно пошел по московским приемным. Заделавшись столичным чиновником, Рор Петрович удачно обосновался в загаженном Тузоуправлении, рядом с главным вентилем, который в его руках тут же стал крутиться в точном соответствии с генеральной линией компартии, каковая, собственно, самым непостижимым образом и сделала господина Фортепьянова всемогущим, крупнейшим собственником России.

 

3.

Однако, давно пора нам обратиться ко вторнику, вернее, к среде следующей недели, когда, ускользнув от восхищенного взгляда евроюдашкина, потрясная авантюристка Оленька Ланчикова и ее напарник Пыльцов за полчаса до назначенного им времени подъехали на подержанном “Ауди” к садам Тузпрома.

Запачканные сапогами добытчиков полутемные конторские помещения, из которых Рор Петрович когда-то руководил прокладкой тузопровода “Дружба”, в первый же послеприватизационный год были снесены. Для увеличения продолжительности собственной жизни, господа ведущие акционеры Тузпрома на месте грязных двухэтажных конторок воздвигли небоскреб, по сути ставший управленческим дендрарием, и теперь на работе вместо северного, бедного кислородом, ветра, вдыхают целебные, тонизирующие ароматы высокогорных, вечно живущих гималайских цветов, похожих на лилии. Живительные фонтаны и рукотворные реки день и ночь ниспадают с благотворным, успокаивающим нервную систему журчанием по беломраморным ступеням и резным колоннам внутренних балконов со всех двадцати пяти этажей ослепительного Тузпромовского небоскреба. В дивных пространствах со средиземноморским климатом, где вместе с залетевшими погреться подмосковными воробьями летают мексиканские колибри, где с лианы на лиану перемахивают очаровательные шимпанзе, специально выдрессированные в Уголке Дурова не гадить на головы многочисленных тузопросителей, и самой царице Семирамиде не стыдно было бы прогуляться. Очень мудро господа потратились, не пожалели на самих себя: надо прямо по месту работы устраивать рай, а не ждать, пока пристрелят.

При входе в феерическое здание уносившаяся в небо стеклянная поверхность небоскреба отозвалась вдруг в затрепетавшем сердце Оленьки абсолютной уверенностью, что она обязательно — все равно каким образом! — взлетит и посмотрится в самое верхнее, бескрайнее окно Тузпрома, отразившее в это мгновение солнечный луч, внезапно пробившийся сквозь белые облака. Она почувствовала себя летчицей, птицей, и, окрыленная, из автомобильного зловония загруженного грузовиками Калужского шоссе впорхнула в автоматические двери, за которыми избыточное давление поддерживает неистощимое тропическое благоухание.

Удивительно, но именно в эту же минуту в просторном кабинете, составляющим весь 18-й этаж небоскреба, стены которого были увешаны картосхемами тузопроводов, проницательный микроцефал господин Фортепьянов, несмотря на всю свою занятость, мельком подумал, вернее — мимолетно возмечтал об обладательнице восхитительного мембранного голоска. Разумеется, Рор Петрович, еще разговаривая по телефону с “Новокостромой”, без особого труда раскусил номер “начальник-секретарша”, срежиссированый Ланчиковой. Основной Диспетчер провел множество подобных разговоров с намеками и только пятерых-шестерых из каждой сотни телефонных настырников приглашал к себе на прием. Но в мизансцене, разыгранной телефонными проходимцами, он услышал не только готовность поделиться тем, что он даст им заработать на самопальной схеме очистки наличности — это само собой разумелось. В интонации Ланчиковой было и что-то глубинное, нечто пикантное, что не всяким словом выразишь. И Рор Петрович поймал себя на том, что нетерпеливо поджидает провинциальную интриганку. Хотя, конечно, копейка по-прежнему рубль бережет, и сколько бы зеленых нулей ни скопилось на счетах у господина Форпепьянова, лишний нолик-другой на Багамах или в том же Нью-Йорке тоже никогда не помешает.

Соблазнительная Оленька, встав в очередь, огражденную стальными барьерами ярко-красного цвета, неспешно продвигалась к бюро пропусков. Пользуясь свободной минутой, она попыталась проиграть предстоящий разговор с господином Фортепьяновым, но даже самой себе она не смогла сформулировать ничего похожего на строгие и стройные ходы “Схемы”, в результате которых из магистрального тузового потока, проходящего по лесам, болотам и днищам рек в зарытых в землю заваренных трубах большого сечения, ей, лично ей выделилась бы небольшая, но и не совсем маленькая горючая струйка. В то же время она была уверена, что по наитию сумеет наплести и создать подобие бизнес-переговоров, а потом завязать и настоящие деловые отношения со всемогущим Основным Диспетчером. Ланчикова рассчитывала на подсказку, которую, сам того не ведая, обязательно даст ей во время беседы Рор Петрович. Если честно сказать — красавица-блондинка рассчитывала на его похвальбу. Чем любой мужчина старается завоевать расположение Оленьки? Тем, что показывает ей собственную значимость. Всесильный же господин Фортепьянов наверняка покрутит перед ней каким-нибудь главным своим вентилем. И тут уж хватай-не зевай, торгуй или обменивай доставшийся тебе с барского плеча горючий товар. А стоит Оленьке заработать настоящие деньги — тут уж будьте уверены! — она, как о страшном сне, немедленно и навсегда забудет и о платьях от Карла и Розы Люксембург, и о средневековой сырости Костромских Больших Мучных рядов, и о пропахших солдатской селедкой местных “супермаркетах”, забитых по завязку газированной водой на сахарине “Колокольчик”, да — чего греха таить! — и о вздорном Венедикте Васильевиче, этом привязчивом, зломогучем гноме, который год за годом неотступно следует за ней по чиновничьим коридорам в поисках легкой наживы. Уверенность в успехе придавали Оленьке ошеломительные цифры, которые всплывали в ее обостренном, экзальтированном приближающейся встречей сознании. Эти обнадеживающие циферки, вернее, циферищи, попались ей на глаза в газете “Известия” в жалобной статейке, подписанной неким господином Гужеевым, руководителем сообщества Агрономов и Химиков. Этот самонадеянный провинциальный деятель, производящий из фортепьяновского туза на своем Дрипежипенском градообразующем химкомбинате мочевину для полития почв, нитраты для удобрений и еще какую-то подобную же гадость, осмелился за свои грязные деньги обнародовать в приличной газете, что себестоимость одной тысячи кубодецикилометров туза в Уренгое или в Бузулуцке, то есть на месте добычи (ударение на “о”) обходится бандитской шайке тузпромовцев в 6 условных единиц. А продает господин Фортепьянов эту же самую тысячу кубодецикилометров за 35 условных единиц. В случае же, если Рору Петровичу или кому-нибудь из членов Тузпромовской Коллегии лично крайне неприятен директор какого-нибудь Химического комбината (скандалист Гужеев был, похоже, как раз одним из них), но, напротив, очень нравится непосредственно Дрипежипенский Химический комбинат (который дружные господа тузовики решили отнять у разгильдяя Гужеева и присвоить себе за долги перед Тузпромом), то этому директору туз продают уже за 65 тех же самых условных единиц. Доведенный до отчаяния незадачливый производитель мочевины укорял коренных тузовиков, что им, мол, и делать ничего не нужно — сиди себе среди вечноцветущих тропических лиан, вдыхай живительные ароматы белых лилий — “голубое золото” из недр само прет. Так зачем же вы, гады, — вопил он — делаете пятнадцатикратную накрутку? А из 70-ти условных единиц, за которые вы, аллигаторы, продаете туз на границе в Ужгороде, исхитрились и сварганили такую бухгалтерию, что у вас “налогооблагаемая база” всего две условных единицы, два пропащих доллара! А все остальные бабки у вас, у сволочей, уходят вроде на перекачку, которая на самом деле осуществляется за счет самосжигания туза в турботузоускорителях. А налоги, которые вы, пираньи, действительно платите, вполовину меньше “налогооблагаемой базы”! То есть, из 70-ти тузодолларов нищим бюджетникам перепадает только 1 (один — единственный!) доллар.

Оленька гужеевские вопли пропустила, но циферки запомнила и с тех пор стала собирать все газетно-журнальные статейки о “Тузпроме”, которые ей попадались на глаза. Со временем, собравшись с мыслями, она прикинула и решила, что при такой баснословной разнице в ценах на туз ей надо изловчиться и оказаться поближе к господину Фортепьянову, а там она сообразит, на чем ей сыграть и как это назвать — энергозачетом, схемой или отъемом. С кондачка ли, навскидку, только бы он, душка Фортепьянов, поближе подпустил ее к тузовой кормушке — или, в крайнем случае, к самому себе. Ведь Оленька так изголодалась по достойной жизни!… И ради нее не побаловать знатного тузовика выхоленным и специально ухоженным на этот случай загорелым на Карибах подтянутым животиком и белой изумительной грудью? Да и чем угодно другим?… Нет, за этим дело не станет.

После тщательнейшей проверки паспортных личностей в Тузпромоском бюро пропусков, Оленька под ручку с Пыльцовым подошла к укрепзагону, напомнившему ей клетку с тиграми в московском зоопарке. Проходя сквозь турникет, а затем через двойную арку металлодетектора, она обратила внимание, что все охранники, подобно древне-ассирийским невольникам, носят на шее тонкие кольца с какими-то надписями, а один из увальней в камуфляжной форме — в точности, как и она, натуральный блондин с льняными волосами, которые даже светлее ее собственных. Мужчин с таким цветом волос она не встречала, хотя прицеливающийся, раздевающий ее на ходу взгляд охранника был вполне обычным.

Получив и тут же сдав пропуска, Оленька успешно прошла обряд штемпелевания тыльной стороны ладони и в сопровождении верного, но так надоевшего ей Пыльцова, поспешила к лифтам. Тут белобрысый охранник возник опять и чуть было не оттеснил Оленьку от Венедикта Васильевича. Поэтому прямо перед входом в лифт они взялись за руки, храбро прошли сквозь еще один металлодетектор, вбежали в скоростную кабину и, не дожидаясь попутчиков, вдвоем — двумя указательными пальцами сразу! — нажали на 18-ю кнопку и поднялись на главный управленческий этаж. Прежде чем ринуться в кабинет Основного Диспетчера, Оленька оглянулась на дозированный свет, идущий сквозь безрамные пролеты небьющихся, непробиваемых, затемненных америкостекол, которыми облицован восходящий небоскреб Тузпрома. Она была на таком взводе, что ей опять почудилось — вот летит она над столицей, ложится на крыло и смотрит на молодящуюся Москву с птичьего полета. Сквозь стеклянную стену далеко-далеко был виден несколько скособочившийся, как бы соскальзывающий с пологого холма в Москва-реку Кремль, и его крохотные башенки и зубчатые стенки в эту секунду показались Оленьке шоколадно-кремовыми украшениями на заказном предпраздничном торте…

Не обращая никакого внимания на слабые протесты согбенных мужских фигур, терпеливо сидящих возле заветной двери, и отбросив неуместную вежливость, Оленька стремительно, словно пират офшорных морей, берущий на абордаж бюджетный корабль с поникшими парусами, ворвалась в кабинет господина Фортепьянова. Венедикт Васильевич, извинительно улыбаясь, прошмыгнул следом за ослепительной партнершей.

Но в кабинете Основного Диспетчера никого не было.

Оленька оглянулась. Тут из-за стоящего на огромном столе 28-ми дюймового плоского монитора выглянул миниатюрный правнук вора-форточника, похожий на старого лысого жокея, и маленькими желто-базальтовыми глазками с восхищением уставился на красавицу Ланчикову.

Господин Фортепьянов к моменту восшествия на Российский тузовый престол поистаскался на приисках, потерял здоровье и волосы, утратил внешний лоск в аппаратной борьбе, и в первое мгновение посетители из провинции приняли могущественного Основного Диспетчера за задержавшегося в кабинете уборщика помещений. Но уже во второе мгновение, заметив тусклый блеск пакорабановского дорогого костюмчика, Оленька представилась:

— Рор Петрович, мы из Новокостромы. Вы нас вызывали.

За последние девять лет господин Фортепьянов из нищего производственника превратился в управленца-триллиардера. Главная же метаморфоза в жизни Рора Петровича произошла всего за несколько недель, когда он из жалкого подчиненного, который по первому звонку со Старой площади мчался на попутке до Беляева, потом трясся на метро в центр Москвы, на площадь Ногина (ныне “Китай-город”), поднимался в кабинет с венецианскими окнами во всю стену и часами молча выслушивал треп очередного напыщенного возлекремлевского подонка, превратился в собственника, во владельца отрасли, в монопольца! Любой министр — действующий, а не то что бывший, который когда-то брезгливо вытирал о него свои аппаратно-коммунистические башмаки, теперь — отныне и навсегда! — униженно пытается попасть к господину Фортепьянову на прием, чтобы по старой дружбе заработать пару новых копеек. Чудесные метаморфозы произошли не только в результате незаметной аппаратной возни, но и благодаря наработанной промысловой, а главным образом — наследственной воровской хватке Рора Петровича. Хотя, разумеется, никто из высшего звена нынешних владельцев Тузпрома, включая самого господина Фортепьянова, никуда не скакал на лошадях, не стрелял из окон поезда по бизонам, не крошил из кольта выстроенных вдоль стенки бара и связанных попарно индейцев, не взрывал сейфов с наличными деньгами и золотыми слитками, не линчевал негров и не насиловал негритянок. Никаких вестерновских, голливудских и просто сомнительных физических действий, предшествующих мгновенному сказочному обогащению, не было. Ничего захватывающего, кроме закрытых заседаний, консультаций с дипломированными высокомернолобыми посланцами Гарвардского и Оксфордского университетов, подготовки учредительных документов (центнеров папок и кип гербовых листов), оплаты нотариальных заверений и квитанций и нескончаемых телефонных переговоров, в жизни Основного Диспетчера за последние годы не происходило и не производилось. А переезд Рора Петровича из подмосковного, тонущего в грязи и мусоре поселка “Газопровод”, где он еще пять лет назад жил с женой в двухкомнатной квартире на последнем этаже крупнопанельного дома, в анфиладу просторных залов в кирпичном особняке на Донской улице, тоже произошел рутинно и даже отдалено не походил на живительное, бодрящее бандитское действие. Господин Фортепьянов выиграл битву за собственность на холодной лошади.

Между тем в жилах Рора Петровича от бумажной аппаратной скуки давно уже закипала кровь палача прадедушки, и Основной Диспетчер часто ловил себя на том, что его указательный палец, вместо того чтобы при многочисленных подписях нажимать на золотое перо паркеровской авторучки, с гораздо большим удовольствием давил бы и давил на курок расстрельного нагана. Ему было скучно, дьявольски скучно! Немыслимое богатство только усиливало чувство крайней внутренней угнетенности. И не мудрено: в тех редких случаях, когда Основной Диспетчер не скучал после трудового дня на одной из многочисленных тузпромовских резиденций, так называемых “Порок” (ударение на “По”), а был у себя дома, ему, помимо телевизора с экраном в четверть стены, приходилось наблюдать только гримасы крайнего недовольства, навечно впечатанные в обрюзгшую нижнюю челюсть своей супруги, которая была на голову выше Рора Петровича, — в эту особо малопривлекательную часть дряблого ее лица. Изредка разговаривая с женой, Фортепьянов давно обратил внимание, что выражение брезгливости на ее расплывшейся физиономии только увеличивается от приобретения жизненных благ. Подобное же выражение, правда, несколько сдобренное пресыщенностью и высокомерием, он отмечал и на своей компактной мордочке, когда подолгу гляделся в громадное зеркало, обрамленное во французский золоченый багет, которое висело в апартаментах для отдыха, расположенных рядом с его рабочим кабинетом за стальными, замаскированными под стену дверями.

Высота служебного и владетельного положения открыла перед господином Фортепьяновым всю изнанку людской корысти, помноженной на необязательность и суетливость. Рор Петрович, несмотря на все могущество и неисчислимые богатства, был весьма несчастным человеком. Ждать хоть каких-то перемен в своей скучной жизни он мог только от посетителей, поскольку как должностное, владетельное, охраняемое по высшей категории лицо иных контактов с миром — благодаря заботам командира досмотровой Тузпромовской дивизии генерал-полковника в отставке Пако Кочканяна, — не имел.

Любуясь дивными чертами лица восхитительной посетительницы, Рор Петрович вдруг осознал, что он пригласил ее на прием отнюдь не затем, чтобы приумножить собственное состояние. Этот сомнительный визит нищих костромичей мог принести ему, кроме нервотрепки и неприятностей, в самом лучшем случае лишь одну — две сотни тысяч долларов, что не составило бы и процента от его швейцарских (или даже словацких) номерных счетов. Господин Фортепьянов, уныло и безотчетно чего-то ждавший в тщетной надежде как-то поразнообразить устоявшуюся аппаратную рутину, в которую превратилась его жизнь, вдруг понял, что дождался, наконец, подарка судьбы в лице этой ослепительной блондинки!

В то же самое мгновение и Оленька профессионально почувствовала подспудную мужскую тоску господина Фортепьянова, посмотрела ему в каменно-твердые, но такие тоскующие базальтовые глазки, и между ними проскочила слабая искорка.

Рор Петрович, мельком глянув на пришибленного пыльным мешком партнера телефонной аферистки, улыбнулся и произнес:

— Садитесь.

Провинциальные визитеры, несколько стесняясь, сели за стол заседаний Коллегии.

Как только Основной Диспетчер отвел взгляд от телефонного афериста Пыльцова, тот осмелился нарушить натянутую, как струна золотой арфы, тишину высочайшего кабинета, едва слышно втянул ноздрями воздух и осторожно принюхался. Так и есть — благотворная средиземноморская атмосфера, круглосуточно поддерживаемая японокондиционерами во всех неоглядных замкнутых пространствах Тузпрома, в этом утонченном помещении была несколько разбавлена московским кисловыхлопным ветерком. Венедикт Васильевич с удивлением и еще более осторожно скосил глаза и вдруг обнаружил, что в сплошном америкостеклянном покрытии прорублено — видимо, по личному распоряжению господина Фортепьянова — небольшое окошко, вернее форточка, которая была чуть-чуть приоткрыта.

Рор Петрович мог сразу же задать наглой парочке один из пятидесяти вопросов, которые, в свою очередь, зададут ему на Коллегии ведущие акционеры, прежде чем запускать в действие любую из схем отмыва налички. Он тут же получил бы от настырной провинциалки нелепый ответ, после которого мог сразу же и навсегда выгнать эту гоп-компанию вон. Но вместо этого Рор Петрович, удивляясь самому себе, взял со стола лазерную указку и подошел к наклеенной на огромный кусок оргалита карте России. С крайнего севера страны черные жирные полосы магистральных тузопроводов спускались на юг, ветвились на средние, на мелкие и на мельчащие артерии, подходящие к каждому городу, к каждому населенному пункту, и там разбрасывались капиллярными кисточками — ко всем мало-мальски значительным промышленным предприятиям. Отдавая себе ясный отчет, что этого делать ни в коем случае нельзя, в точности, как павлин перед павлинихой помахивает разукрашенным хвостом, Основной Диспетчер стал водить яркой точкой лазера по карто-схеме и, преодолевая невесть откуда взявшееся смущение, заговорил:

— В наших тузопроводах туз является одновременно сырьем и энергоносителем. В этих же трубах течет налог на недра, зарплата добытчикам, акциз, налог на добавочную стоимость и пр. Туз — причем этот же туз, в этих же самых трубах! — мы должны выменивать на метанол, на ингибитор гидрообразований, без которого добыча (ударение на “о”!) невозможна. (Тут красавица Оленька осмелилась и в ответ на хамское выражение “ингибитор” впервые сделала Рору Петровичу глазки). Однако туз делится только по документам — он как шел, так и идет по зарытым в землю трубам большого диаметра. Любая схема может возникнуть только в том случае, если туз — опять-таки по документам! — будет сырьем, но ни в коем случае, не будет энергоносителем. Иначе вместо того, чтобы положить наши деньги в наши же карманы, мы засветим их и отдадим оголтелым чинушам, которые под видом государства обложат нас целым букетом налогов и тут же все деньги растранжирят или украдут. (“Вот подсказка, так подсказка! Это же та самая “схема”, которую я сама должна была ему предложить!” — восхитилась Оленька).

Рор Петрович, находясь в каком-то затмении, продолжал просвещать провинциальных просителей, как им половчее провести Тузпром:

— Чтобы одна четверть голубого золота превратилась на Новокостромском химкомбинате в каучук, в покрышки или, я очень извиняюсь, в презервативы (тут Рор Петрович тонко улыбнулся, и следом за ним тотчас улыбнулась — но гораздо более открыто, даже жемчужные зубки на мгновение просияли — Оленька, а Венедикт Васильевич нахмурился и помрачнел), вы должны три четверти туза сжечь. Но все документы для налоговиков вы должны оформить таким образом, что вроде бы синтез произошел сам собой, а главное — никакого горения и в помине не было. Для дальнейшей модернизации химкомбината за сущие копейки купите, скажем, в Италии какие-нибудь корейские полуавтоматические станки для производства, допустим, детских чулочков. Только ни в коем случае не везите их в Новокострому, не делайте глупостей! Оставляйте оборудование в той же Италии, можете даже со складов (ударение на “о”) его не забирать, только отметьте документы (на “у”) на таможне и дальше действуйте по толлингу, а еще лучше — по давальческой схеме…

“Котеночек ты мой крохотный! Вот в чем тут дело — проклевывается денежка!” — возликовала Оленька. Чтобы из туза получился каучук, вернее — очищенные бабки, ѕ этого туза на фиг сжечь. Тогда из остальной части вонючего “голубого золота” получится всякая гадкая резина. По документам же весь туз, который по доброте души выделит ей Рор Петрович и который бездарно сожгут их новокостромские дармоеды, пройдет как сырье! Все это они с Веничкой легче легкого сварганят и вобьют в голову Лапидевскому-Гаврилову — Новокостромскому азотно-туковому мужлану! Она сама проконтролирует, чтобы тупица Гендиректор все правильно украл. То есть поступил в точности так, как ей сейчас подсказывает господин Фортепьянов. Комар носа не подточит! Сгорел туз или в дырочку просочился и улетучился — кто это может доказать? Никто! Только что был тут, в трубе посвистывал, и вот уже нет его — облачком в небе летает! Теперь осталось, чтобы дорогой Рор Петрович, — какой же он все-таки миленький! — ей и цену на тузовое сырье назначил подходящую. А дать, дорогой Ророчка, цыпочка ты моя ненаглядная, я всегда тебе дам — хоть по давальческой схеме, хоть прямо тут в кабинете. А когда вся Новокостромская область окажется у Оленьки в кулачке, так милости просим — наслаждайся, пожалуйста, сколько тельцу твоему щупленькому будет угодно!

И вот что интересно, вот что замечательно — как только Оленька — еще только в осторожных мыслях! — осмелилась перейти с господином Фортепьяновым на “ты”, так она тут же почувствовала сильнейший прилив нежности к поистаскавшемуся на промыслах микроцефалу.

— Сейчас покрышек и гондонов везде хватает, — вдруг возник Венедикт Васильевич, неожиданно почувствовавший укол ревности.

Оленька в ужасе обернулась на партнера и увидела, что глупый Пыльцов сел от нее через стул и она при всем желании не сможет его как следует ущипнуть. Тогда Оленька в полном отчаянии пнула наудачу острым французским каблучком, чтобы пронзить бедро, уколоть в ляжку, в брылю этого преданного, но такого бездарного пушистого пуделя, ударилась точеной щиколоткой о ножку стола и вскрикнула.

Рор Петрович отбросил лазерную указку, подбежал к Оленьке, взял ее за украшенную бриллиантами чистой воды кисть, и с надеждой спросил:

— Что с вами, моя дорогая?

Потирая ушибленную щиколотку, красавица с презрением покосилась на Пыльцова, нарушившего основное правило телефонных аферистов — никаких личных чувств при работе с лохом. Оленька готова была убить ревнивого болвана, но сдержала себе и нежным голоском, превозмогающим боль, выслала напарника из кабинета:

— Венедикт Васильевич, будьте добры, принесите мне, пожалуйста, из автомобиля аптечку.

Что означало: “Болван! Немедленно убирайся вон!”

“Хочет отхромчить у диспетчера”, — понял господин Пыльцов и побледнел. Но все же, повинуясь старшей партнерше, встал, с протестующим шумом отодвинул стул, гордо вскинул голову и удалился.

 

4.

Зачем шельма Оленька Ланчикова, имея в ближайшей же перспективе решающий, скажем прямо, сексуальный контакт с охмуряемым Основным Диспетчером, берет с собой на прием влюбленного в нее с детских лет коротышку Пыльцова? Ведь это же не в первый и не во второй раз в самый ответственный момент Венедикту Васильевичу ревнивая кровь в голову шибает! По-другому и не было никогда — Пыльцова хлебом не корми, а дай только устроить омерзительную сцену, будто ему наплевать на все в мире деньги, мужская честь ему дороже…

Но только тот, кто в деловых раскладах ничего не сечет, может подумать, что Оленьке помешал Венедикт Васильевич. А что получилось бы, зайди она в кабинет к тому же господину Фортепьянову без невзрачного на поверхностный взгляд напарника? Тогда ведь Оленьку ни у кого отбивать не нужно, она сама в синем платье с золотым люрексом вроде Снегурочки заявилась, так что знатному тузовику всего-то и делов — зипер спустить, да за волосы красавицу пригнуть. Ан, нет, не тут-то было! Оленька не дура, она при каком-никаком, но кавалере, без соперничества ее не возьмешь. Потому-то Рор Петрович и стал заливаться соловьем про тузопроводы. А кто издалека начал, тот не скоро кончит.

Выходя из кабинета Фортепьянова за автомобильной аптечкой, господин Пыльцов наверняка знал, что назад он больше не вернется — его роль сыграна. На пороге кабинета Венедикт Васильевич остановил и толкнул в грудь устремившегося в открытую дверь очередного тузопросителя:

— Там еще занято! — сказал он и, досадуя на свое второстепенное положение, пошел к лифту.

За те двенадцать минут, которые ему удалось пробыть возле главного вентиля России, ожидающих в приемной еще прибавилось. Венедикт Васильевич высокомерно прошел мимо Агрономов и Химиков, то бишь, директоров предприятий и комбинатов. А зря он опять не посмотрел на людей!

Как только новокостромские аферисты прорвались к Основному Диспетчеру, из скопления тузопросителей выделился малозаметный человек с пухлым портфелем и устремился к бесплатному телефону, стоящему на каждом тузпромовском этаже.

— Игорь Дмитриевич! — зашептал он, как только сняли трубку. — Негодяи здесь! Я их только что встретил!

— Быть такого не может!

— Да, да! Они здесь, в Тузпроме! Заявились, как к себе домой, шныряют по кабинетам. Только что к Главному проскользнули! Мы их по всей стране ищем, а они на приеме у Рора Петровича!

— Неужели сам господин Фортепьянов их принял?

— А как же — первым делом! Я третий час в очереди сижу, а они шасть — и в дамках. Руки чешутся — у хищницы Ланчиковой белобрысый клок выдрать!

— Без меня на них не нападай! Ты слышишь, Андрей Яковлевич?!

— Конечно, слышу.

— Задержи подонков! Во что бы то ни стало! Через сорок пять минут я буду! — и Игорь Дмитриевич Мутрук бросил трубку.

Андрей Яковлевич поспешил в приемную.

— Блондинка с коротышкой еще там? — спросил он у очереди.

Несколько человек понуро кивнули. А через десять минут из кабинета вышел Пыльцов, горделиво вздернув голову и опять не заметив господина Детского, который спрятался за спинами очередников и прикрылся портфелем.

Венедикт Васильевич уехал вниз, Андрей Яковлевич поспешил за ним на другом лифте и мимо пенящегося устья рукотворной реки, ниспадающей водопадами с беломраморных этажей, выбежал к автомобильной стоянке. Он увидел Пыльцова, который, озираясь, подошел к грязному “Ауди”, открыл багажник, порылся, достал оттуда маленький ящичек с красным крестом на крышке, подумал о чем-то, швырнул аптечку обратно, с отвращением захлопнул багажник, сел за водительское место, но мотора заводить не стал.

“Все нормально! Сейчас Игорь Дмитриевич примчится с ребятами, и будем этих аферистов сажать на колья!” — прикинул ход дальнейших событий господин Детский, вернулся в гигантский тузпромовский холл и под успокаивающий шум фонтанов стал следить за развитием событий.

Помощник и банный друг Игоря Дмитриевича Мутрука, Генерального директора атомного Ремонтно-Строительного Управления (РСУ-61), господин Детский попал в нежные, тогда еще не на каждом пальчике украшенные брильянтами руки Оленьки примерно год назад. Тут же счастливо выяснилось, что у Детского с Ланчиковой множество общих знакомых, и не просто множество, а практически все. Какую бы значительную фамилию ни называла Оленька, показывая Андрею Яковлевичу свои всеобъемлющие связи в российском деловом и научном мире, начиная от действующего директора Чудаковскай атомной электростанции (АЭС) господина Куропаткина Алексея Пинхасовича или от всамделишного академика, исключительного умницы и фанатика-авиамоделиста Валерия Валерьевича Бобылева, создателя всей серии знаменитых ракет СС (за исключением гиммлеровских войсковых спецсоединений), и вплоть до главного лесоруба Звездиловского охотхозяйства, мурашинского самородка Василия Зобова, не говоря уж о банковских, нефтяных и самых широких торговых кругах, — всех господин Детский знал лично. Просто на удивление. Кстати, та первая встреча тоже произошла не в каком-нибудь чахлом скверике, а непосредственно в “Центратомсоюзе”, в приемной одного из тамошних начальников, где Оленька и господин Детский безуспешно ожидали несколько часов задержавшегося где-то босса и, коротая время, познакомились и разговорились. В тот промозглый осенний день Оленька мурлыкала, словно ангорская кошечка, и, жеманясь, называла господину Детскому фамилию за фамилией, принадлежавшие лицам, которые определяли ход жизни в российских губернаторствах. А всезнайка Андрей Яковлевич к каждой фамилии тут же добавлял имя и отчество, а также коротенькую, но очень емкую характеристику баньки, в которой он с этим лицом парился. Таким образом, с самого начала знакомства с Оленькой господин Детский проявил себя в высшей степени чистоплотным человеком.

У них вроде игры какой получалось:

— Ферапонтов, — нежно сюсюкала Оленька.

— Рэм Яковлевич, — тотчас называл Детский имя и отчество бизнесмена и добавлял: — Шурует в Иркутске, а дочка учится в Стендфордском университете, на третий курс медицинского факультета перешла. В брата его Генриха недавно стреляли из двух автоматов, всю охрану перебили, а он, как огурчик, опять окатышами Мипуйлинского ГОКа торгует. Доложу я вам, Оленька, что мы с Рэмом Яковлевичем баньку по-черному возродили. И поверьте моему слову — есть в этом особый сибирский шарм! Выбежишь на снег и от чистоты воздуха взлетаешь, словно шар из рук синоптиков, и — бултых в прорубь! Жаль, что вы, красавица моя, дама — искренне жаль! Сводил бы я вас туда…

— А Слюдяник? — улыбалась Ланчикова.

— Вова! Вова Сергеевич! Челябинский человек — феррохромами занят. Солидный дядя, финскую сауну обожает, а полного имени нет как нет, — эхом отзывался Детский, а в какой-то момент упомянул и еще одного банного знакомца — Бобылев (Да-да! Тот самый Бобылев!)

— Неужели Вы Действительного члена Валерия Валерьевича Бобылева, который в кирпичном гараже обитает, имеете в виду? — поразилась Ланчикова.

— Разумеется его, а кого же еще? Хотя моется академик Бобылев не часто, раз в три-четыре месяца, но зато как моется! Трешь ему спину, трешь, парку поддашь, опять трешь, уж сил нет никаких, а он еще требует. Но вы-то, Оленька, как с ним знакомы? Ведь академик Бобылев — птица редчайшая.

— Я с Валерием Валерьевичем тысячу лет дружна! Он и соперник мой, и учитель. Я ведь в старших классах школы авиамоделизмом увлекалась — не верите? И вот как-то на соревнованиях в Саратове, откуда не возьмись, сильный ветер поднялся, а как раз модель планера, склеенная академиком, была в полете. Ну и сдунуло самолетик ветром в овраг, Бобылев в слезы — редкой непосредственности человек, а тут и я следом свою модельку запускаю. И на целых шесть с половиной секунд самого Бобылева обогнала. Никто глазам своим не поверил!

— Вот это победа! Поздравляю от чистого сердца! — восхитился Детский.

— Да и сейчас я с Валерием Валерьевичем самые теплые отношению поддерживаю. Недавно послала к нему мурашинского самородка Васю Зобова. Думаю, пусть ученый обмакнется в народ — ему полезно будет. А то у бедного академика одна наука на уме, того и гляди свихнется. Все его по каким-то закуткам тянет…

— А вы, Оленька, офис академика Бобылева знаете?.

— “Ремонт босоножек” что ли? — уточнила красавица.

— Вы и там бывали? Вот удивительно! Как же вы отыскали всамделишного академика в такой дыре?

— Триадафилиди! — вместо ответа проверила Оленька господина Детского в последний раз.

— Рафаил Багирович — отец у него грек, но зато мать армянка. Пол-Вологды уже скупил, но года не пройдет — он весь вологодский край скупит — помяните мое слово!

И тут Ланчикова предложила:

— Мы с вами одного поля ягоды, Андрей Яковлевич! Надо бы нам с вами какое-нибудь дело вместе провернуть…

И, проникшиеся друг к другу симпатией, а главное — полным доверием, Детский с Ланчиковой тут же договорились о совместном бизнесе.

Вот его замысловатая суть.

Южно-Сибирская железная дорога перевезла из города Верхняя Могила в черноморский порт Туапсе стратегические грузы — танковые полуфабрикаты, которые никак не продашь, пока их поближе к заграничному покупателю не подвезешь. Владелец грузов, полуфабрикатный танковый завод, несомненно, со временем заплатит Южно-Сибирской ж.д. за провоз бронетехники. Но произведет он эту проплату, как только получит деньги за полуфабрикаты от миролюбивого индо-китайского народа, с нетерпением ожидающего танковый металлолом и выставившего по своей наивности и прекраснодушию гарантийное кредитное письмо (LC) на счет танкового завода в московском “Престиж-банке”. Верхнемогильский танковый завод (вернее — Индивидуальное Частное предприятие “Амурский Тигр”, действующее от имени этого завода) действительно собирался заплатить Южно-Сибирской ж. д., поскольку в противном случае она в следующий раз не повезет полуфабрикатную танковую продукцию. Поэтому, едва бронированные недоделки оказались в Туапсинском порту, прямо перед их погрузкой на теплоход “Игарка” сообразительное руководство Южно-Сибирской ж. д. смело выпустило вексель, обеспеченный уже произведенными перевозками, номиналом в три миллиарда двести миллионов рублей (по курсу на тот период — один миллион четыреста тысяч у. е.). Этим векселем Южно-Сибирская ж. д. расплатилась с Чудаковской АЭС по долгам за электричество, истраченное на перевозку пресловутых полуфабрикатов. Господин же Куропаткин, директор Чудаковской АЭС, с которым г. Детский неоднократно парился и в Москве, и в Верхней Могиле, этим же самым векселем — поскольку живых денег у бизнесменов нет и не предвидится — расплатился за косметический ремонт означенной Чудаковской АЭС, произведенный опять же в долг — не взрываться же ей на чернобыльский манер! — со специализированным управлением РСУ-61. А Генеральный директор РСУ-61 — это как раз тот самый Игорь Дмитриевич Мутрук, которому г. Детский сильным шепотом сообщил из Тузпрома, что в предбаннике господина Фортепьянова он случайно встретил натуральную блондинку Оленьку и ее пушистого партнера. Дело ведь не только в том, что Игорь Дмитриевич Мутрук, Генеральный директор РСУ-61, в котором до сих пор — на удивление! — работают 6132 монтажника, и господин с пухлым портфелем, профессиональный посредник Андрей Яковлевич Детский, — старые и близкие друзья. Дело еще в том, что помимо чисто дружеских отношений господин Детский добровольно и самым ревностным образом подыскивает Игорю Дмитриевичу Мутруку выгодные подряды.

Так что в результате этой бескорыстной и одновременно деловой дружбы все 6132 монтажника РСУ-61, пять месяцев денно и ночно шпаклевавшие стены и красившие масляной краской трубопроводы в радиоактивных секторах Чудаковской АЭС, вместо зарплаты получили вексель на три миллиарда двести тысяч рублей, выпущенный Южно-Сибирской ж.д. Поскольку ценную бумагу не разрежешь на шесть тысяч сто тридцать два кусочка и не купишь на эти кусочки даже чапчаховской ливерной колбаски, РСУ-61 предъявило вексель к оплате Южно-Сибирской ж.д., справедливо требуя с нее три миллиарда двести миллионов рублей — ведь цикл хозяйственной деятельности был, наконец, успешно завершен, танковые полуфабрикаты привезены в Туапсинский порт, облученные же при косметическом ремонте Чудаковских атомных реакторов монтажники собрались идти за молочком в продуктовый магазин, а в карманах у них как не было, так и не прибавилось ни копья…

Между тем за время этого длительного и многоярусного вексельного обращения произошло множество интересных событий. В Туапсинском порту груз бронированных недоделок (уже после успешного прохождения таможни) вдруг был опознан пограничниками почему-то уже в качестве новейших танков Т-90 и арестован. Оказалось, что эти танки были оформлены в качестве полуфабрикатных исключительно потому, что хотя и прошли обкатку в Челябинском Танковом институте, но их орудия не были окончательно пристреляны на Верхнемогильской танковой директриссе.

Тем не менее в конце той же недели, в ночь с пятницы на субботу, совершенно не понятно каким образом (поскольку все портовые краны как были, так и остались опечатанными) все шестнадцать полуфабрикатных танков Т-90 пропали с таможенного склада и были ошибочно погружены на сухогруз “Товарищ Хо-Ши-Мин”, пришвартованный рядом с теплоходом “Игарка”. Под утро, едва покинув территориальные туапсинские воды, капитан “Хо-Ши-Мина” вероломно сжег неудобные северо-корейские опознавательные знаки вместе с российским коносаментом, и на мачте сухогруза сам собою взвился флаг Свободной Либерии. Но напрасно юго-восточная военщина, эти порожденные маккартизмом макаки, жадно потирая желтые ладошки, поджидали под грустную мелодию вальса “На сопках Маньчжурии” танковый металлолом и с тоской все смотрели в синие просторы рейда города Шанхая. Единственное, что досталось этим макакам — кроме свежего бриза и кругов на воде — это слабый слушок, что перед тем, как войти своей таинственной гибелью в Ллойдовский аварийный список судов мирового торгового флота, сухогруз “Товарищ Хо-Ши-Мин” все же побывал в одном из Бангладешских портов на Индийском океане — или, что гораздо более вероятно, в пакистанском закрытом городе Ормаре — и пополнил там запасы пресной воды и вяленой трески. Но этой смутной информации было отнюдь не достаточно для китайских банкиров, чтобы раскрыть кредитное письмо (LC), выставленное в качестве финансовой гарантии полуфабрикатной бронетанковой сделки в московском “Престиж-банке”.

Слепое действие океанских стихий привело к тому, что господин Мутрук, пробившись с векселем в зубах на прием к начальнику Южно-Сибирской ж.д., был поднят там на смех. Ему весело сообщили, что на чутком российском рынке ценных бумаг векселя Южно-Сибирской ж.д. в результате успешной экспортной политики настолько упали в цене, что стоят теперь уже не три миллиарда, а три пинка.

Тогда в полном отчаянии, но все ж таки надеясь изыскать средства на прокорм атомных ремонтников, г-н Мутрук опять обратился к своему лучшему другу по парилке Андрею Яковлевичу, который, с присущим ему энтузиазмом, тут же запустил обесцененный вексель в еще один цикл хозяйственной деятельности. Ведь, что ни говори, Андрей Яковлевич, как никто другой, умел вовремя вовлечь в новый вексельный цикл владельцев такого товара, который можно продать за живые деньги, так необходимые голодным атомным монтажникам для хотя бы одноразового посещения химкинского магазина “Продукты”.

А кто лучше знает, что это за товар и где он лежит?

Правильно — это знают Оленька Ланчикова с Венедиктом Васильевичем, которые тогда очень вовремя подвернулись господину Детскому.

Но — не знают, а — знали. Поскольку и этот второй вексельный цикл тоже очень успешно завершился месяцев восемь тому назад. Прискакав в родную Новокострому, Оленька всучила обесцененный вексель фирме “Горби и Горби”, расположенной на задворках бывшего Архиерейского дома. Эта фирма, бессовестно эксплуатируя чужой нобелевский международный имидж, в тот предзимний период осуществляла магистральные поставки мазута (так называемый “Северный завоз”) в Мурашинский район Архангельской области и как раз изыскивала средства для оплаты тарифа по Южно-Сибирской ж.д. А что может быть лучшей проплатой за провоз по железной дороге, чем ее же собственный и подлинный вексель? Так и подумал Клавдий Ульянович Горбич, владелец фирмы “Горби и Горби”, и, в полном восторге от удачного совпадения деловых интересов, едва получив вексель, немедленно выдал пять процентов комиссионных черным налом Оленьке, — ей и выцарапывать эти деньги у него не пришлось.

Как только Оленька в обнимку с Венедиктом Васильевичем и с набитыми наличкой кейсами скрылись в очередной раз за новокостромским горизонтом (кстати, гражданин Горбич Клавдий Ульянович до сих пор утверждает, что помимо комиссионных дал прекрасной парочке и немалую подотчетную сумму для передачи непосредственно РСУ-61, расписку же Ланчиковой у него словно корова языком слизнула, но тут уж как суд решит — надо только приговора дождаться), партнеры сразу выбросили все эти транспортно-радиоактивные глупости из головы.

Вскоре по наколке Южно-Сибирской ж.д. в Новокострому на фирму “Горби и Горби” заявились по следам Ланчиковой и Пыльцова господа Детский с Мутруком и стали требовать — от тогда еще находившегося только под подпиской о невыезде Клавдия Ульяновича Горбича — денег на прокорм облученных атомных ремонтников. Но костромские блатари под предводительством положенца Кольки Жгута к тому времени уже взяли управление ИЧП “Горби” в свои руки, вычеркнули фамилию учредителя и оставили в названии фирмы только кликуху основателя всего этого бардака. Стукнув Детского с Мутруком головами и чуть было не утопив господ посредников в цистерне с бензином, костромские “крышевики”… и т.д. и т.п.

Короче, фальшивый вексель в нашей СНГовии гораздо лучше, чем настоящий, потому что обманутых меньше.

А Оленька и по сей день, любуясь на вексельные брильянты, порой слегка усмехнется, когда вспомнит, как они сварганили с г. Детским это дельце…

 

5.

Громила-охранник с льняными, зачесанными назад волосами все пялился из стеклянной проходной будки на брюлики Ланчиковой, приятно щекоча ей нервы своим прицеливающимся взглядом, но как только он глаза опустил, так на него и внимание обращать перестали. А белобрысый охранник вышел из укрепзагона и мимо тузпромовских речных бурунов прошел к лифтам, чуть отодвинул расфуфыренную блондинку и внимательно рассмотрел туфли, в которые был обут Венедикт Васильевич. Обувка у деловара была не слабая, из натуральной темно-коричневой кожи — подстать андалузскому, купленному на корриде ремню. Виповский прикид на человеке, цена на который никак не меньше пятихатки гринов, — так определил громила.

— На туфли смотри, чтобы косяков не пороть! Мне нужны только те ловкачи, которые в очень дорогих туфлях шастают, — наставлял громилу законник Живчик, опять и опять повторяя: — Выдергивай на пробивку только тех, которые не в галошах!…

Парочка телефонных аферистов поднималась на лифте, а белобрысый охранник следил за зажигающимися на табло номерками. Как только высветился 18-й этаж, охранник тут же вышел из тузпромовского небоскреба на лужайку, достал мобильник и набрал номер законника:

— Это я, — представился громила.

— Ну?! — потребовал отчета Живчик.

— Крутые коммерсы пропилили на лифте к Фортепьянову.

— А они точно крутые?

— Сто пудов! Прикид высший класс, бикса с форсом, поднялись на нужный этаж, и пропуск у них выписан на Основного Диспетчера.

— Определи тачку, на которой они приехали, и дай мне знать, когда они отчалят. Я их по дороге перехвачу и расколю.

— Заметано. Жди сигнала, — громила спрятал мобильник и вернулся в укрепзагон.

 

6.

Эх, все мы с превеликой тоской вспоминаем, как торопливо и мимолетно, как беспечно пролетело золотое пейдаровское время! С грустью и запоздалым сожалением понимаем мы сегодня, как бездарно упустили, навсегда проворонили мы последнюю возможность разбогатеть! А теперь уж поздно, ничего не поделаешь…

В те лучезарные, искрапулеметные годы надо было хватать все подряд, окучивать, столбить, приватизировать, грабастать, не глядя, что под руку попадется! Потом бы и разобрались. А мы все волынили, все думали, гадали — выменивать ли у тети Клавы два ваучера на поношенный свитер. Кизя, ее племянник, все равно спился, плотно сел на стакан и забыл обо всем суетном и мирском. А тетя Клава изловчилась и припрятала его ваучер. Пальто у старушки износилась, ватин из подкладки выбился, и вот на свитер готова была тетя Клава эти два ваучера — свой и Кизин — поменять. Зима наступила — и холодно было старушке до булочной в пальтишке ветхом за хлебом добираться. Нет, не то чтобы жаль было свитера из настоящего индийского мохера — просто далеко в Щелково было ехать до тети Клавы и еще дольше назад на попутках возвращаться. И вот сгинуло все, и тетя Клава умерла, и племянник ее Кизя окончательно спился и пропал куда-то…

А Живчик и не думал вовсе ни о чем, а все правильно сообразил. Словно по распальцовочному мановению появились на всех живчиковских рынках, как сыроежки после дождя, пацаны с картонными объявлениями на шеях, на которых от руки чернильными карандашами было написано: “Куплю ваучер”.

И действительно — скупали они и выменивали ваучеры почем зря — и на четыре воблы, и на шесть бутылок пива. А случалось, что и водкой отоваривали, один ваучер — на две бутылки, от алкашей отбоя не было. Живчик человек благородный: если нужны самому пацану-скупщику эти гербовые бумажки — бери пожалуйста, каждый третий ваучер твой. А не нужны — тогда можешь и этот каждый третий ваучер продать тому же Живчику — получи деньгами и опять ступай маклачить на рынок. А первые два из каждых трех ваучеров — те, конечно, сразу Живчику принадлежат как хозяину рынков.

Не успел законник оглянуться, как у него на той самой вилле, что на берегу подмосковной речушки Десна возвышается, две комнаты под завязку макулатурой забиты. Позвал тогда Живчик сторожа, с которым он в шахматы играет, и говорит ему:

— Вот, Додик, гребаный ты кот, полюбуйся — до чего твои советы доводят. Что мне теперь с этими проклятыми бумажками, с этой чубулатурой делать?

Додик-профессор покумекал чуток и опять дал законнику очередной совет:

— Вложи, — говорит, — все эти ценные бумаги в Тузпром.

— За базар отвечать будешь! — предупредил Живчик и опять пацанов позвал. Те картонные ящики из-под бананов раздобыли, все ваучеры в драные ящики из-под заморских фруктов запаковали и на Красную Пресню в выставочный центр на трейлере повезли — аккурат за три дня перед майскими праздниками успели.

Подвалили пацаны в самый апофеоз ваучерной приватизации и всех мелких держателей, которые им под руки тогда подвернулись, вышвырнули в грязь — весна в тот год очень поздняя была. Разгрузили трейлер и прямо из банановых ящиков стали ваучеры в окошки сдавать. День считали бумажки, другой — в голове все путается, у кого с перепоя, а у кого от передозняка руки дрожат — только перед самым Первомаем к вечеру закончили. Тут телка, что в тот день за стеклом сидела, у белобрысого громилы, у Гона (кликуха у него такая), который сейчас как раз за все те ваучерные дела в тузпромовском ошейнике третью неделю мается, спрашивает с дерзкой такой ухмылочкой:

— На кого и какие акции вам выписывать?

— Все на Живчика оформляй, на кого же еще.

— А фамилия какая у твоего Живчика? И вообще паспорт предъявляйте.

— Когда человек в законе — ему фамилия не нужна, — объяснил Гон.

— Тогда позвони своему Живчику и узнай у него, какое предприятие он приватизирует.

Накрутил Гон по памяти номер, изложил ситуацию.

— Дай мне эту дуру, я с ней сам поговорю. Что за проблемы?

— Вы какие акции хотите купить? — спрашивает телка.

— Тузпром! Я, блин, Тузпром покупаю! Тебе что, мой бычара разве не объяснил?! — возмутился авторитет.

— Мычит ваш бычара и не телится. Значит на него, на этого белобрысого, мне и оформить квитанцию? Этот громила и будет у вас собственником Тузпрома?

— Я собственник! Только я! Ты что там совсем оборзела?! — спохватился Живчик.

— Ваши приватизационные чеки будут приняты нами в счет платежа за акции Тузпрома. Приобретая акции, вы как раз и становитесь собственником. А покупать собственность, делать детей и умирать надо самому, а не по телефону. Вы меня понимаете? — действительно башковитая телка в тот день попалась.

— С меня шампанское! Не гони картину! И в кабак тоже сходим! Погоди, никаких квитанций, никому без меня ничего не выписывай! Усекла, фурнитура?! Я сейчас приканаю! — завопил в трубку Живчик.

Минут через сорок — один, без охраны — второпях примчался законник, и пока Гон из багажника “Мерседеса” ящик шампанского вытаскивал, Живчик паспорт в окошко сунул и через минуту-другую назад свою ксиву получил.

— А где же, — спрашивает Живчик у той сообразительной телки, — мой Тузпром?

— Аукционное свидетельство у вас в паспорте.

— Это что ли и все? — Живчик достал из паспорта свидетельство, похожее на багажный билет пригородного поезда, и в графе “получены приватизационные чеки в количестве” увидел — 1 444 443. И эту же цифру — прописью.

— Что вам еще нужно? — удивилась телка. — Мы больше ничего не выдаем. Всеми представленными вами приватизационными чеками мы оплатим на аукционе акции, которые впоследствии будут занесены в реестр на ваше имя.

— Я, блин, только что сдал тебе целый грузовик ценных бумаг с десятью степенями защиты, которые, как по ящику талдычат, прямо в обдерганной Швейцарии напечатали. А ты, сука, вместо двух “Волг” на каждую бумажку мне какую-то фитюльку суешь! В наглую исполняешь! — возмутился Живчик.

— Вы где находитесь? Вы находитесь в государственном Аукционном центре! — телка отошла в глубь конторы, вернулась и сунула в окно Живчику распечатку с принтера. — Вот вам первые номера ваших приватизационных чеков. Обычно номера мы прямо на свидетельстве пишем, но когда три, четыре, в крайнем случае, пять ваучеров нам сдают. А вы привезли ваучеров несколько центнеров! Недели через три к нам зайдете или своего бычару пришлете — мы вам полную распечатку всех ваучерных номеров дадим.

— Вот это другой разговор, — подобрел Живчик. И громиле Гону говорит: — Заноси, заноси туда шампанское. — И опять телке, но уже вполголоса: — А сколько, по-твоему, мой Тузпром стоит?

— Вы хоть знаете, во что вы вложили свои приватизационные чеки? — удивилась башковитая телка.

— Мне без разницы. Мне один шнырь-философ подсказал, куда ваучеры вложить. Так что в случае, если какая лажа выйдет, он мне за свои слова полностью ответит.

— Богатый у вас шнырь.

— А каком смысле?

— Мы тут с девочками прикинули, и у нас получилось, что по самым скромным подсчетам ваша доля в Тузпроме будет стоить миллиардов пятьдесят, не меньше.

— Чего? — усмехнулся Живчик.

— Пятьдесят миллиардов долларов! Да-да! И не смотрите на меня так, товарищ миллиардер! Одним шампанским не отделаешься!

Живчик достал из кармана стодолларовую бумажку, просунул ее в окошко и сказал:

— С первых пятидесяти штук гринов куплю тебе “Жигуль”.

— А нам что купишь? — и другая телка, которая рядом сидела, тоже сразу клянчить принялась.

— Тебе тоже “Жигуль” куплю, но со вторых пятидесяти штук. И так далее, до посинения, сколько вас там в конторе ни тарится.

— Нас тут семеро!

— В вашей помойке все на халяву пасть разевают! Получите у меня пирожки с гвоздями, — неожиданно разозлился Живчик, положил паспорт с аукционным свидетельством в карман и пошел наружу.

Пацаны на трайлере уехали, а Гон пока шампанское открывал, по стаканам разливал — задержался. Законник его в тачку свою подсадил.

Выехали на Шмитовский проезд, и тут Гон сказанул:

— Поздравляю с покупочкой! — все-таки произвела впечатление на громилу услышанная цифра, вот он первый и заговорил с законником, понятие нарушил.

Живчик глянул на быка с удивлением, покачал с укоризной головой.

— Ветер в поле, в жопе дым… Что ж ты, парень, схавал этот фуфел? Ты одно запомни — если мы их дергать все время за вымя не будем, окромя пайки нам ничего от них не дождаться, — объяснил законник.

— А для чего же тогда они всю эту мутотень развели?

— Большой кидняк готовят, все подчистую подметут.

— Кто же кого кидает?

— Разберемся.

— Но нашу кодлу, а главное тебя лично, Живчик, они не кинут — побоятся. А если и кинут, то не за всю же масть. Хоть они там и за стеклом сидят, у них же не по две жизни на каждую. Если не пятьдесят, а хотя бы парочку-другую миллиардов тебе дадут, и то ништяк.

— Какой же ты, блин, рогатый! Хотел я тебя в пацаны определить, но, видать, так ты быком и подохнешь. Какие миллиарды, ты что — с катушек упал?! Надо бы тебе к хозяину ходку-другую сделать! Пятерик бы почалился, на кичи посидел, у тебя в чердаке разом бы просветлело. На, возьми себе эту обдерганную бумажку, чтобы я ее ненароком не потерял. Теперь будешь ты за весь этот Тузпром передо мной полностью отвечать! — Живчик достал из паспорта аукционное свидетельство и дал Гону.

Бычара аккуратно свернул бумажку и запихнул ее в нарукавный карман кожанки.

Опять месяцы полетели, лето прошло, осень закончилась. Зима потянулась, и по всегдашней запарке начисто забыл Живчик про все эти тузпромовские акции и никогда бы о них не вспомнил, если бы не телеслучай.

На Новый год, сразу после того как Тютька поздравление отбубнил, Новогодний огонек показывать стали. Пацаны еще не нажрались до отключки, как в ящике всемирно известный телеписатель Ужимкин объявился. Живчику, кстати, этот Ужимкин давно не нравится — все ему шуточки. Допрыгается он, ох допрыгается! Достал, падла, законника. Короче, опять вылез Ужимкин в ящике и номер коронный исполняет — лажает братву. Гонит, что вроде ему, Ужимкину, телезрители из Мурашинского района из Архангельской области каждый день письма пачками шлют. В Мурашах, оказывается, преждевременные выборы на носу. Вот главный лесоруб Мурашинского охотхозяйства самородок Зобов и спрашивает его, то есть телеписателя Ужимкина, за кого же им в Мурашах голосовать — за Живчика или за Мавроди? Кто, по высокому мнению телеписателя, уже окончательно насосался? У кого из них бабок столько, что он не только счет, но и интерес к бабкам до некоторой степени потерял? Кто из них, то есть, Живчик или Мавроди, как только его в Муму (ударение на первое “Му”) мурашинцы изберут, по-настоящему озаботится их мурашинскими горестями? Мы, говорит, из Мурашей ходоков в Москву послали, и они там всю Гиннесс-книгу в Ленинке пролистали. Субчика Мавроди землячки нашли, на фотографию его поглазели, а господина Живчика так и не обнаружили, и даже не знаем — существует ли он на белом свете или это постсоветская мифическая фигура, и поэтому сомневаемся. Так что подскажите, будьте добры, за кого же нам в Мурашах голосовать — за Живчика или за Мавроди?

Тут законник не выдержал, схватил бокал хрустальный с шампанским с праздничного стола и зафитилил этим бокалом прямо в телеэкран, в поганого телеписателя. Но промазал, пьяная рожа, и попал аккурат в свой собственный портрет кисти Мылова, то ли Былова, хрен их всех разберет, — в полный рост под названием “Холст-масло” и со всеми регалиями — в смысле, с волыной и с крестом.

Бычара Гон пока вставал со стула, пацан Слюнтяй уже опередил боевика и тут же портрет Живчиков в ванную понес от шампанского отмывать, а телеписатель дальше погнал пургу:

— Отвечаю тебе, дорогой Василий, на твой вопрос — кто все таки у нас в Москве богаче — Живчик или Мавроди? Тут, дорогой мой Вася, не все так просто. И Живчику пол-Москвы принадлежит, и Мавроди пол-Москвы скупил. И у одного в охране “Витязи”, и у другого в охране “Альфовцы”. И один приобрел на пятьдесят миллиардов акций “Тузпрома”, и другой скупил те же акции и тоже на пятьдесят миллиардов. Так что, получается, оба они — и Живчик, и Мавроди — тебя, Васек, побогаче.

— Откуда этот подлюга Ужимкин все про меня знает? — Живчик вдруг поверил в пятьдесят миллиардов долларов, возмутился и повернулся к Гону. — Ты что ли ему набрехал?

Пацан Слюнтяй как раз портрет Живчиков из ванной принес, и бычара Гон помогал ему вешать картину на гвоздь. Слюнтяй же протирал тряпкой сейф, вделанный в стену за портретом.

— Ни одного телеписателя я на воле ни разу не встречал, они же все время в ящике обретаются, — оправдался Гон.

— А где, кстати, мои тузпромовские акции?! — спохватился законник. — Я же тебе поручил всем этим заниматься! И где тот маленький квиток? Наверно, посеял его, мать-перемать?!

— Ни в коем разе! — Гон полез в нарукавный пистон своей куртки и достал аукционное свидетельство.

— Кстати, не мешало бы и мне выдвинуться в эту обдерганную Муму от тех же Мурашей и неприкосновенность, блин, получить. Купить эту, как ее, “дуль-дуль”… А ну, позовите-ка ко мне Додика!

Слюнтяй приволок сонного профессора, поставил ученого перед законником, и тот сперва поручение профессору дал:

— Подготовь, — говорит, — Додик, гребаный ты кот, мне какую-нибудь предвыборную платформу — береженого Бог бережет. Во сколько обойдется мне эта, блин, “дуль-дуль”-должность?

— Индульгенция? — догадался профессор, зевая во весь рот. Всю прошлую ночь они с Живчиком в шахматы играли, и мало того, что Додик выиграл у законника со счетом 5:3, так еще умудрился перед пацанами об этом похвастаться!…

— Во, сука, — продолжил Живчик выступление, — сторож у нас, так сторож! Выруби этого коверного телеписателя, чтобы не мешал! — велел законник.

Слюнтяй нажал на дистанционник, разухабистый Ужимкин исчез.

(Кстати, если бы не по ящику, а в натуре мурашинцы спросили того же телеписателя, то Ужимкин, конечно не бесплатно, посоветовал бы лесовикам за господина Живчика проголосовать. Потому что Мавроди все время двумя глазами в лупу смотрит или еще того хуже — одним глазом в микроскоп, а значит он сволочь и, как пить дать, мелочный человек. А Живчик, напротив, хотя с первой еще отсидки стихи сочиняет, но писанное другими не любит. И парень он широкий, легендарный — завсегда мурашинцам грев подкинет. Да и знаком он со всеми северными делами не понаслышке — видели его мурашинцы, встречали на лесоповалах неоднократно, да запамятовали.

Лесоруб же Зобов да и остальные братья-мурашинцы письма шлют только для того, чтобы о них по ящику сказанули. На самом же деле самородок Вася никаких советов ни от кого выслушивать не собирается — он сам их кому хочешь надает, да еще и по морде разика два добавит. Так что в июне по собственному разумению избрали мурашинцы в Муму пол-седьмого созыва доктора Мавроди. Вот дурынды!)

Живчик раздвинул тарелки с закусью, разгладил на скатерти аукционное свидетельство и обнаружил, что несмотря на некоторые потертости документ неоспоримо свидетельствует о его неисчислимых богатствах.

— Ну, что ты, поцайло, на это скажешь? — опять к Додику обратился законник.

Профессор потянулся было за бумажкой, но Живчик с понтом схватил его за седой вихор, ткнул философа носом в скатерть, кровянку пустил:

— С Новым годом, ботан, с новым счастьем! Где мои бабки?!

Додик утерся, потом внимательно изучил надписи на бумажке и говорит:

— Все в полном порядке! Прими, Живчик, мои сердечные поздравления!

Законник аж зашелся от негодования, речь на мгновение потерял и Гону знак подал — мол, вруби-ка профессору еще разок!

Получил Додик по уху, поднялся и сразу поразговорчивее стал:

— Чего тебе, Живчик, здесь не нравится? Правильно ты ваучеры вложил в Тузпром! И я то же самое сделал — вложил в Тузпром все три своих ваучера! Только в Тузпром и надо было их вкладывать, остальное все развалилось в прах. Ведь это государство в государстве! Причем, не Тузпром в России, а Россия в Тузпроме. И ты, Живчик, в этом государстве, благодаря своим акциям, стал одним из первых лиц, если не самым первым…

— Я как раз об этом тебя и спрашиваю! Где они, эти мои акции? Вон, уже по телику зяблики талдычат, что Мавроди своим рылом туда же влез и столько же огреб!

— Правильно говорят. Потому и погорел субчик Мавроди, что захотел тузпромовские акции продать на нью-йоркской бирже. Чтобы хорьку Мавроди эта антипатриотичная сделка не удалось, седьмой вице-премьер господин Чмомордин специальное постановление выпустил. Но субчик Мавроди хай поднял — какой же, мол, у нас тогда рынок, если он, хорек, не может свои собственные акции продать или подарить, кому захочет?! Тогда жадного мальчика за другую жопу схватили — за мавродиевки. И прикнопили ко дну. Так что, если бы не тузпромовские акции, не очень сообразительный при всем своем уме доктор Мавроди и сейчас бы порхал, как мадагаскарский махаон, по московским ресторанам. Вот и вся сказка.

— Я, блин, ничего за рубеж продавать не собираюсь! Я в Россию товар вожу! Где мои акции, черт бы тебя побрал? Как мне их в руки получить?! Ты, Додик, меня знаешь, я человек простой, не посмотрю на нашу дружбу…

— После чмомординского Постановления акции Тузпрома временно сняты с котировок. Разумеется, это последнее Постановление скоро отменят, потому что конечная цель всех чмо-постановлений — продать все, что еще шевелится и дымится, а остальное и вовсе даром раздать. В любом случае дивиденды ты все равно не получишь — их никогда выплачивать не будут. В Тузпроме к дивидендам отношение крайне щепетильное — тот, кто выплачивает дивиденды, среди интеллектуальных отморозков считается недоумком. Но ты можешь свои акции продать на внутренним рынке тому же господину Фортепьянову, он их с удовольствием купит. Впрочем, можешь акции не продавать и поиграть на курсовой разнице. Только сперва это аукционное свидетельство ты должен поменять на депозитарную расписку. Ты, Живчик, сперва зафиксируй на сервере тузпромовского депозитария свои права на собственность…

Поднаторел где-то профессор, чисто излагает.

— Я тебя, Додик, в последний раз спрашиваю, где мои бабки? Ты меня в эту лажу втравил, ты и будешь расхлебывать! — прервал профессора Живчик. Все-таки грамм шестьсот французского коньячка законник на грудь уже принял.

— Живых акций, в смысле бумажек, в Тузпроме нет — все они, как я тебе объясняю, находятся только в электронном виде. Поезжай после праздников в депозитарный центр, они недавно переехали, новый адрес я завтра же уточню…

— Сука! Пидоры! Кто у них там всем заправляет? Времени не пожалею — собственноручно всех закопаю! — Живчик окончательно вышел из себя.

— Руководит Тузпромом все тот же господин Фортепьянов, — информировал Додик, — но закопать его тебе не удастся.

— Это еще почему? Его проклятый небоскреб, как поганка, вырос на моей территории! Вон Слюнтяй, за милую душу, всех подряд во Фрязевском лесочке зарывает, а Фортепьянову что — особое приглашение нужно?

— Ты, Живчик, меня, конечно, извини, но с Тузпромом у тебя вряд ли чего получится. Тузпром есть Тузпром — с ним шутки плохи.

— Ладно. Тебя я в честь Рождества прощаю! На, так уж и быть — прими стопарик, иди в бытовку, но не забывай и о моей предвыборной платформе. А с Тузпромом после праздников я сам разберусь. — И Живчик отпустил сторожа.

Отгудели, отошли с бодуна пацаны, и уже ближе к светлой весне действительно приехал Живчик к Тузпрому пробивку делать. Тем более, что тут он прав был на двести процентов.

— Все в порядке, — сказали ему в первом же пропускном окошке, — давно вас ждем! Только вам не сюда нужно — поезжайте сперва на Мытную улицу.

Помчались пацаны по Варшавке, свернули на Загородное шоссе, по нему мимо Канатчиковой дачи пролетели — и вот она, Мытная. Притормозили у светофора, и тут вдруг Живчик вручную опустил стекло “Мерседеса”, дыхнул выхлопов Даниловской площади, перемешанных с ароматами непроданных, заветренных овощей и выброшенных на мостовую гнилых фруктов — и дух у него зашелся. Ведь он здесь, на этом самом Даниловском рынке, первые шаги свои делал, простым бригадиром начинал!

— Стой, — говорит, — погоди!

Вылез законник из “Мерседеса”, прошелся со Слюнтяем по рядам, смотрящего навестил. Зашли в весовую, еженедельную отстежку в общак со всего рынка прямо на месте получили. Потом в разделочную зашли, где однажды, еще в самом начале перестройки, Живчик взбрыкнувшему коммерсу лодыжку топором отхватил. А как оклемался коммерс, так Живчик ему ключи от подержанного “Запорожца” вручил — чтобы тот зла на братву не держал и дальше спокойно работал. Да, непросто авторитет набирается, ох, как не просто! На ходу со смотрящим водочки выпили, шашлычком закусили. Фруктов отборных — гранат, груш зимних, абхазских мандаринов в ящиках, киви в корзиночках полный мерседесовский багажник набили, оказали человеку почет.

Живчик растрогался — в самом деле приятно получилось.

Слюнтяй за руль сел, и дальше поехали, миновали здание Госзнака, построенное из грязно-желтого кирпича, где за двойной залепленной многолетней пылью мелкой стальной решеткой круглые сутки деньги печатают. Сдельно работают: напечатают десятку — тридцать копеек себе отстегивают, а сотню тиснут — три рубля за это себе же берут. Тут, стоя на светофоре, на перекрестке с улицей Павла Андреева, законник расстроился — если по натуре (ударение на “а”) разобраться, то во всем районе только это здание и нужно было ему ставить под “под крышу”. Но почему-то именно здесь, как на зло, ни одной зацепки не нашлось. А навесил бы он кляузу на Госзнак, — и не было бы больше у Живчика проблем с бабками.

— Эх, мечты сладкие! — вздохнул законник. Слюнтяй про себя даже поразился — о чем человеку еще мечтать, когда у него и так все есть.

А Живчик, чтобы как-то развеяться, опять тормознул кавалькаду и зашел в магазин, где “Роллс-Ройсы” продают, как раз мимо проезжали.

— Где тут у вас, Федя, — спросил Живчик у владельца автосалона, — акции Тузпрома выдают? Сейчас, блин, выгребу их все до последней бумажки и с тобой этими акциями на новую тачку, не глядя, махнусь. Давно пора мне “жабу” свою сменить — ползет как черепаха, тяжело ей броню нести.

(Нет, никакого преклонения перед Западом, коего и по сей день опасаются не только прохвосты-коммуняки, но и истинные почвенники и патриоты, даже и в помине у нас нет! Послушайте только — дорогущий “Мерседес”, доведенный до умопомрачения тюннинговой фирмой “Брабус”, на который ни в серебряной Неваде, ни в золотой Калифорнии нет ни одного похожего, наш рядовой законник называет “жабой”! И это только из-за того, что у понтовитой тачки галогенные фары чуть-чуть вылуплены. Так что все в полном порядке — дайте нам только срок, и скоро мы всем вам еще покажем — и кузькину мать, и все что угодно, да еще заставим на это на все и во все глаза смотреть).

— Понятия не имею, — отвечает дрожащим голосом Федя. — Тут поблизости никакой похожей вывески нет. Все больше автобазы, цеха пошивочные попадаются. Фабрика есть парфюмерная. Есть еще неподалеку две сберкассы — там тебе наверняка подскажут про акции. Только с волыной в окошко не суйся, а то неправильно тебя поймут. Да ты сам этот район не хуже меня знаешь, — перевел стрелки владелец автосалона.

И тут Живчик рухнул, что тузпромовские гниды осмелились над ним, над чапчаховским законником, подшутить. Посинел от злости, рванули ребята назад к америкостекляному небоскребу, а уж поздно — день рабочий прошел, шлагбаум опущен, нет проезда.

 

7.

Напомню, напомню читателю, что в один из вторников, точнее сред, в самый разгар куцей эпохи энергозачетов Оленька Ланчикова, сияя настоящими брильянтами на всех восьми пальцах (на больших пальцах обеих рук колец с сапфирами у Оленьки тогда еще не было), исхитрилась пробиться на прием к всемогущему вершителю наших судеб господину Фортепьянову. И как раз там, в его рабочем кабинете, она сейчас и находится, а может быть — да, вполне может быть, что красавица-блондинка уже в апартаменты для отдыха Основного Диспетчера перебралась. (Эх да эх! — не наш грех…)

Оленькин же напарник Венедикт Васильевич все мечется по салону дюралюминеевой, никогда не ржавеющей тачки “Ауди”, скрежещет зубами от ревности, бьет время от времени со всего маха по рулю и даже разика два гуднул, но не так чтобы слишком громко — все же не у трех вокзалов он сейчас дежурит, не ровен час — и чье-нибудь излишнее внимание к себе привлечет.

Как ни тяжко об этом говорить, но для полноты картины все же придется напомнить. Рор Петрович господин Фортепьянов — человек далеко уже не первой молодости, потрепала его жизнь на месторождениях и приисках, поистаскался Основной Диспетчер на профсоюзных и на бывших партийных собраниях, да и приватизация, при всей ее праздничности, тоже не легко ему далась. Поэтому вполне понятно и извинительно, что бедолага Фортепьянов абсолютно лыс и его крохотный череп по справедливости даже с коленкой нельзя сравнить, потому что на коленках изредка волоски попадаются.

Но что есть недостаток и что есть мужское достоинство в глазах влюбчивой женщины? Никто вам этого не скажет, потому что не знает.

Меж тем на 18-ом этаже сияющего небоскреба, в Президетском кабинете, ничего предосудительного пока не произошло. Рор Петрович, блестя желтыми кошачье-базальтовыми глазками, как на крыльях слетал в персональный туалет, намочил холодной водой махровое полотенце, вернулся и, размахивая в воздухе влажным полотенцем, чтобы еще более его остудить, деликатно предложил:

— Разрешите, госпожа Ланчикова, чтобы у вас ножка не опухла, приложить холодное к ушибленному месту.

Оленька, вроде бы еще несколько стесняясь, повернулась к Рору Петровичу, сняла французскую туфельку на высоком каблуке, положила точеную ножку на синий бархат обивки стула, сделала страдающее лицо и промурлыкала:

— Рор Петрович, дорогой, зовите меня просто Оленькой.

— Здесь больно?

— Ой, здесь нет.

— А здесь?

— Да, да! Вот здесь очень больно!

— Боюсь, Оленька, как бы у вас не было растяжения.

— Я уверена, что это просто ушиб, ничего страшного нет. Прошу Вас, Рор Петрович, не волнуйтесь.

Но господин Фортепьянов, орудуя мокрым полотенцем, неловким, нечаянным движением все-таки сделал Оленьке больно, и она застонала — и сделала это так тонко, так искусно, что стон у нее получился как бы вовсе не от болевого шока. Первое сильное “Ай!…” действительно вырвалось у нее от того, что Рор Петрович в чрезмерном старании слегка повернул не в ту сторону восхитительную щиколотку. Но пикантный стон растянулся, продолжился и последующее нежное “А-а-а…” закончилось уже только обворожительным долгим пятиструнным звуком, который все не замирал, все ширился, длился и вдруг закончился на тихой, но уже совсем на другой, на страстной ноте!

Конечно Ланчикова рисковала и таким многообещающим стоном вполне могла перегнуть палку. Но там в приемной сидело — и терпеливо сидит, и будет долго еще сидеть — целое стадо Агрономов и Химиков. И как только душка Рор Петрович — не приведи Господь! — вспомнит об этом безрогом стаде, то он ни с того ни с сего вполне может прервать так удачно начавшуюся аудиенцию.

— Оленька, Вам обязательно надо прилечь! Вам ни в коем случае нельзя сейчас никуда уходить! — разрешил Рор Петрович все сомнения Ланчиковой. — Пойдемте, дорогая, пойдемте, я вам помогу. Там у меня есть диван, Вы на нем отдохнете. А я пока здесь немножко поработаю.

Оленька оперлась на руку Рора Петровича и пошла с ним. Чтобы легче шлось, Ланчикова, перекинув через плечо сумочку, перенесла тяжесть на руку Основного Диспетчера — а он выдержал ее, выдержал! — наскоро сняла вторую туфельку и, опираясь на всемогущую его руку, босая, в одних божественного телесного цвета чулочках, сооруженных из рахмановских колготок, проследовала в апартаменты. Тут Оленька обратила внимание, что дверь между кабинетом и апартаментами предусмотрительно открыта — суетливый господин Фортепьяновов не зря бегал туда-сюда с полотенцем. А дверь эта хотя и была снабжена с двух сторон массивными золотыми ручками, почти ничем не отличалась от стены. Мощная дверь, несомненно, не пропускает никаких звуков, и Оленька, проходя сквозь нее, даже чуть-чуть испугалась: “Сгину за стенкой — и Веничка никогда меня не найдет”.

Тем не менее Ланчикова храбро прошла в апартаменты. Господин Фортепьянов предусмотрительно закрыл за ними могучие двери, и Оленька тут же прилегла на диван и смежила глазки. Когда же Оленька стала их томно раскрывать, то сквозь густую кисею ресниц вдруг увидела, что над ней наклоняется, пестует и опять обтирает ей ногу влажным полотенцем вовсе не Рор Петрович господин Форпепьянов со своим ничтожно маленьким лысым черепом, а гигантский … буй! И странным образом это виденье тут же поменяло всю ситуацию. Оленька больше не притворялась — она действительно влюбилась в Основного Диспетчера. Многие господа — и Детский с Мутруком, и тот же несчастный Венедикт Васильевич, и ерник Ужимкин — впоследствии будут обвинять Ланчикову чуть ли, извините, не в блядстве! Но чем — скажите мне наконец! — красивый нос, или белые собственные зубы без опухших десен, или мужественные, но глупые глаза, или — расчеши их на любой пробор — совершенно избавившиеся от омерзительной телеперхоти пышные палево-серебристые волосы лучше, чем деньги?! Почему нельзя за деньги искренне и чисто, а главное — незапятнанно никаким даже полунамеком на меркантилизм полюбить в высшей степени достойного человека, каковым безусловно является Рор Петрович? И даже не за деньги — вовсе нет! А за то, что они, эти ничтожные бумажки и циферки, дадут, наконец, Оленьке Ланчиковой возможность взлететь — и взлететь не в переносном и давно всем надоевшем духовном смысле, а самым буквальным образом летать на своем собственном самолете — идти на посадку, садиться, дозаправляться и снова взлетать, летать, лететь и лететь в кругосветное путешествие с любимым, накрепко пристегнутым ремнями к креслу Рором Петровичем, который обязательно купит ей в качестве свадебного подарка пусть не реактивный двухмоторный “Фалкон”, а хотя бы “Сессну”… На “Сессну” она тоже согласна!

Возвышенные, изумительные мечты пронеслись у Оленьки перед полузакрытыми глазами! В то же время эти мечты уже были подкреплены искренним, глубоким, хотя и внезапным чувством!

Тут надо отдать должное и Рору Петровичу. Хотя он привел Оленьку прямо к дивану, причем далеко не к простому дивану, а к испанскому, из настоящей телячьей кожи дивану-кровати ручной выделки, но положил Рор Петрович красавицу-блондинку на этот диван еще безо всякой — или, скажем так, почти безо всякой задней мысли. Потому что впервые за много лет аппаратной работы, полной смелых и нетрадиционных решений, господина Фортепьянова вдруг охватила непонятная робость. Мокрое полотенце, которым он легонько гладил Оленькину ножку, вдруг потребовалось ему самому — он обтер вспыхнувшее сильнейшим жаром лицо и убедился, что полотенце уже не холодное.

— Подождите, Оленька, одну-единственную секунду меня подождите, — вдруг шепотом сказал Фортепьянов, — я сейчас еще льда принесу. Пока вы будете отдыхать, я, чтобы не терять зря времени, почитаю Вам документы и объясню, что необходимо будет сделать для проведения энергозачетов.

“Боже! Неужели господин Фортепьянов такой идиот!” — по-настоящему испугалась Оленька.

Рор Петрович побежал за льдом — но в холодильнике, стоявшем в апартаментах, льда почему-то не оказалось. Тогда господин Фортепьянов, торопясь изо всех сил, вернулся в кабинет, опустошил в подвернувшийся пластиковый пакет стоявший там морозильник, по дороге схватил наугад лежащее на его рабочем столе, на кипе бумаг, типовое Соглашение о сотрудничестве свободных агентов с Тузпромом и опять вернулся к Ланчиковой.

А Оленька уже решилась — давно, давно пора Венедикту Васильевичу опять рога наставить! А то уж больно Веничка о себе возомнил!

Расположившись на светло-коричневом диване, госпожа Ланчикова подняла и возложила больную ножку на округлое кожаное вздутие мягчайшей подушечки, вторую же здоровую ножку она оставила слегка утопленной в золотистом ворсе ковролина. Получилось очень удачно — нежные ножки оказались слегка раздвинуты. Чтобы усилить соблазн, Оленька едва заметно, самую малость, чуть-чуть вывернула изумительной формы бедра в тазобедренных суставах и откинулась на валик. Но глупый Рор Петрович, вместо того чтобы сразу присесть рядом с ней, торопливо придвинул к испанскому дивану итальянский резной стул.

Пока господин Фортепьянов суетился и бегал туда-сюда, Ланчикова не теряла зря времени, оглядела апартаменты и обратила внимание на мощный, армейского образца, бинокль, установленный на треножнике перед безрамным америкостеклом. Видимо, в свободную минуту Основной Диспетчер оглядывает, насколько хватает взгляда, свои тузовладения.

Страшась непонятно чего, господин Фортепьянов действительно хотел было примоститься на итальянском стульчике, но в последнюю секунду — слава богу! — все ж таки сел в ногах у Оленьки на диван и наощупь, не глядя, положил пакетик со льдом — но отнюдь не на больную ножку, а — чтобы не угнетать ее тяжестью льда — рядом. И придвинул, прижал лед к ушибленному и такому дорогому месту. Затем господин Фортепьянов взял другой, чуть подрагивающей рукой, Типовое Агентское Соглашение и сказал срывающимся голосом:

— У нас очень мало времени. Поэтому, позвольте, госпожа Ланчикова, зачитать Вам вслух основные положения Типового договора о будущем успешном нашем с вами сотрудничестве. Если что-то вам будет не совсем понятно, пожалуйста, немедленно дайте мне знать, и я тут же все поясню. Итак, начнем, — “Дебитор в порядке расчетов за поставленный туз…”, — строчки агентского договора вдруг запрыгали перед глазами бедного Рора Петровича, он напряг слабеющее зрение, продолжил чтение, но попал на другой абзац, — “Тузпром осуществляет поставку природного туза дебитору…”

Рор Петрович закашлялся и почему-то чрезвычайно застеснялся этого вполне приличного слова. Он опять пропустил абзац, и прочел: — “Участники договора обязуются полностью обеспечить погашение задолжностей и текущих платежей дебитора…” — но опять невольно наткнулся на это же самое неблагозвучное и столь неуместно, даже вульгарно прозвучавшее выражение. Он виновато поднял глаза на Оленьку и вдруг обнаружил, что именно это слово, повторенное им трижды, произвело на прекрасную тузопросительницу магическое действие. Глаза Оленьки были совершенно полузакрыты, а ротик, а губки, тонко очерченные губки, напротив были полуоткрыты и более того, судя по всему, необыкновенно сухи — Оленька жадно облизывала их язычком. Основной Диспетчер решился посмотреть, как там поживает бедная ушибленная ножка, стал опускать взгляд вдоль золотой искрящейся нитки, так удачно украшающей выходное Оленькино одеяние, и — Боже мой, Боже ты мой милостивый! Господин Фортепьянов вдруг с трепетом обнаружил, что уже нет никакого нарядного орнамента из люрекса и пропала в нем всякая необходимость. Синий валик платья, который еще недавно, всего несколько мгновений назад был подолом и полностью прикрывал не только бедра, но даже и точеные Оленькины колени, был подтянут, свернут и скомкан. А пальчики левой ручки грациозно вцепились в ослепительно яркие желтые трусики и оттянули их в сторонку, чуть-чуть вбок и даже несколько вверх. Указательный же и безымянный пальчики правой ручки, нестерпимо сияющие драгоценностями, разодвинули головокружительное пространство плоти для среднего пальчика. Сам же шаловливый средний пальчик отнюдь не нырнул в эту прельстительную бездну. Этот смелый, белейший брильянтовый пальчик, подрагивая и чуть поглаживая, вытягивал нежнейший гребешочек дебитора, который на глазах изумленного господина Форпепьянова вдруг стал расти, расти…

— Оленька, солнышко мое, — прошептал Основной Диспетчер.

— Иди ко мне, Ророчка, иди сюда, сладкий мой, — потребовала Оленька.

Нет, недаром по всей Европе Фортепьянова зовут господин Рор, что по-немецки (и здесь немчура наследила) означает господин Труба, причем не в переносном, а в самом прямом, грубом значении этого слова. Отбросив пакетик со льдом и уже сыгравшее свою замечательную роль типовое Соглашение, Ророчка торопливо скинул отливающий серебром пакорабановский костюмчик, ивсенролановское нижнее белье, глянул вниз своего живота и с удивлением убедился в европрозорливости. Рор Петрович давно и с горечью был убежден, что годы, проведенные им в северной кислородной недостаточности, сыграли с его организмом плохую шутку. Однако, вот он, в чрезвычайной молодости кусок трансевропейской Трубы собственной персоной — или, говоря по-русски, Террор Петрович и сбоку бантик, будьте любезны!

В полной сексуальной готовности господин Фортепьянов уверенно шагнул к испанскому дивану, а между тем Оленька уже преподносила Ророчке приятнейший сюрприз. Оказывается, никакой особенной субтильности в ее точеном теле не было и в помине, а была самая что ни на есть всамделишная двубулочнопухленькая просторница! За те двадцать секунд, которые потребовались Основному диспетчеру, чтобы раздеться, Оленька не только успела полностью обнажиться — она успела еще и как следует нагнуться, и поднять за край испанский диван, который сам собою вдруг неожиданно стал раздвигаться. И тут Оленька изловчилась и вскочила — это с больной-то ножкой! — затем запрыгнула коленками на надвигающиеся на нее подушечки, и в своем движении назад еще и уперлась ручками, и выгнула точеную спину… А диван все ширился, раздвигался и как бы угодливо преподнес ее самое — беловоздушное, душистое и ласковое существо — многоуважаемому Рору Петровичу, причем сразу с выбором! Поскольку классика, которой так упорно занимался и придерживался в отношениях с Оленькой бывший Венедикт Васильевич, давно и изрядно ей приелась. Ложись перед ним на спину, словно она в Первой Конной армии служит, и не шевелись, а только изнутри — будь добра! — как хочешь так и выкручивайся, но сжимайся. Вот тебе, ефрейтор Пыльцов, твоя муштра теперь и выйдет боком!

Ликующий, окрыленный, вдохновленный господин Труба не заставил себя долго ждать — его рор на встречном движении вошел в Оленькину просторницу искренне, сразу и глубоко.

— ах! Ах! АХ! — и Оленька уже не играла, играть ей уже не было никакой необходимости — она действительно любила Рора Петровича господина Фортепьянова всем телом, любила всем сердцем и всей душой. И Ророчка тоже любил ее, любил сильно, властно, и так ей хотелось, чтобы еще и преданно любил, и навсегда!

Изголодавшийся Основной Диспетчер, словно жокей — благо врожденная комплекция вполне позволяла — оседлал белую, белоснежной масти в розовых яблоках проступающего наслаждения Оленьку, взнуздал ее и понесся на ней вскачь, во весь опор, рысью, потом галопом, потом резво поменял аллюр, еще более ускорился, перешел на иноходь, хотел первым пересечь финишную черту, но Оленька изогнулась, схватила его снизу — нежнейшим, самым проникновеннейшим образом! — за финики, позванивавшие, словно серебряные колокольца, и на одно-единственное мгновение его опередила. Кончили они одновременно, поскольку Оленька делала это дольше, гораздо дольше, и уже Рор Петрович стал выходить из нее, и уже вышел полностью, а она все пятилась, все раскрывалась, все выворачивалась изнутри…

Господин Фортепьянов оказался молодцом. Едва очухавшись, он сказал:

— Мне никогда еще не было так хорошо! Как же я счастлив, как безумно я счастлив, любимая моя Оленька!

Так что же, господа, есть счастье, что же есть безумное счастье?! Спросить бы у душки Рора Петровича — ведь он точно знал, что же это такое, в то блаженное, восхитительное мгновение. Может, действительно, не в деньгах счастье? Не в больших деньгах, и не в малых деньгах, а в Ланчиковой, какой бы продажной шкурой она ни была?… Но Оленька Ланчикова как раз и любит только деньги и ничего больше на дух не признает — вот загадка, вот заковыка…

 

8.

Едва раздвижной самобранный испанский диван на 18-ом этаже Небесного офиса подвез изменницу-блондинку Оленьку Ланчикову в презент господину Фортепьянову, обманутый Венедикт Васильевич вдруг почувствовал первый по-настоящему болезненный укол в сердце.

Еще минуту назад он тупо рассматривал международный автосалон, коим является стоянка перед Тузпромом, и, чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, подсчитывал вокруг себя фигурки золотых и серебряных ягуаров на удлиненных капотах одноименных автомобилей. Скуки ради он все пытался угадать — что же проносят областные тузопросители в суверенный сияющий небоскреб? Курские, воронежские, тульские, калужские и иже с ними областные ходатаи, выходя из “Волг” с соответствующими номерными знаками, все несли и несли к проходной туго набитые пакеты и сумки.

“Что в них, в этих объемистых сумках? Ведь в Тузпроме есть абсолютно все — и супермаркеты, и рыбные рестораны, и туристические, и билетные агентства, и аптеки, и салоны красоты, — все имеется в Тузпроме и даже с избытком”, — размышлял Венедикт Васильевич.

А неугомонные тузопросители все вынимали из багажников пакеты и свертки и все несли, и несли их мимо Пыльцова.

“Налик! Зеленый налик!” — догадался наконец Пыльцов, вышел из “Ауди”, задрал голову и в невыносимой тоске стал смотреть вверх, пытаясь различить на гладком зеркале феноменального покрытия единственную маленькую форточку, открытую в кабинете господина Фортепьянова.

“Эх, как бы хорошо сейчас туда гранату швырнуть!… Нет, не добросить… Из пушки что ли туда пульнуть? Но где взять пушку?… Птичку бумажную или еще лучше шмеля запустить! Чтобы залетел шмель в форточку и прямо в глаз вонючке Фортепьянову впился!…” — ревнивые, почти пушкинские мечты терзали Венедикта Васильевича…

Тут, однако, он очень вовремя заметил, что между “Ягуаров” пробираются к Тузпрому знакомые костромские шустряки, которые не раз попадались ему в приемной Гендиректора Новокостромского химкомбината господина Лапидевского-Гаврилова, и они тоже несли в обеих руках обмотанные широким скотчем объемные пакеты.

Венедикт Васильевич нырнул обратно в “Ауди”, захлопнул дверь и лег на сидение. Костромичи прошмыгнули мимо. Получается, что он совсем не зря тут высиживает и прохлаждается, а собирает информацию для будущих внутриобластных интриг.

Но тут сердце Венедикта Васильевича сильно, непереносимо сжалось, и такая боль прозрения пронзила все его ревнивое существо, что все эти праздные подсчеты и полезные наблюдения оказались вовсе ни к чему. Он сел за руль и мгновенно утратил интерес ко всему прохиндейскому возлетузмпромовскому шустрению. От горя и безысходности ревнивец в голос завыл — он теперь знал, знал точно и наверняка, что их с Оленькой Ланчиковой бесконечная погоня за легкими деньгами привела к измене! Пыльцов не только представлял — он наяву увидел, как угодливо и подобострастно выгибает свою точеную талию обнаженная Оленька, и услышал, как страстно она повизгивает, добиваясь благорасположения проклятого Фортепьянова! Пыльцов нажал изо всех сил на мощнейший клаксон фашистской дюралюминиевой тачки и загудел, но вовсе не так боязливо и кратко, как он это делал всего несколько минут назад. На всем земном шаре за последние полгода так невыносимо, так отчаянно и грустно гудел лишь капитан “Хо-Ши-Мина”, когда его очищенный от бронетанкового металлолома, опустошенный сухогруз с открытыми кингстонами уже погружался в темные воды Индийского океана. Через всю шикарную автостоянку к взбесившемуся “Ауди” с электрошоковой дубинкой в руке заспешил широкоплечий белобрысый охранник, бычара по кличке Гон, который еще час назад скинул всю необходимую информацию о происходящем возле и внутри Тузпрома своему законнику Живчику. А подбиравшиеся, подкрадывавшиеся сзади к тому же “Ауди” с костромским кидалой внутри господа Детский и Мутрук с тремя наиболее физически развитыми атомными ремонтниками из РСУ-61, которые уже держали наготове бельевые веревки с петлями на концах, наоборот на секунду замешкались и приостановились буквально в метрах пятнадцати от уже обреченного на тяжкие коммерческие пытки вексельного афериста.

Венедикт же Васильевич в невыносимой тоске повернул ключ зажигания и, продолжая отчаянно, душераздирающе гудеть, с сумасшедшей перегазовкой, помчался к выезду с шикарной автостоянки, каждую секунду рискуя врезаться в стотысячадолларовые лимузины. Но безнадежно влюбленных Бог бережет — Венедикт Васильевич вылетел из Тузпромовского аппендикса на Калужское шоссе и погнал в Москву. На этот раз он решил отомстить негоднице Оленьке, и жестоко отомстить. Обманутый любовник намеревался купить возле метро “Теплый стан” рекламный листочек “эмкашки”, вернуться в гостиницу “Украина” и тут же позвонить по двенадцати объявлениям о “досуге” — и подгадать таким образом, чтобы когда эта продажная самка Ланчикова — чем она лучше досужниц с комсомельских рекламок? она хуже, в тысячу раз хуже! потому что не в безвыходном она сейчас положении и все у нее есть — и пожрать, и выпить, и одеться есть во что, да и украситься — на каждом пальчике по брильянтику — тоже есть! — когда она вернется в номер с Агентским соглашением по энергозачетам в испачканных фортепьяновской спермой грязных руках, она бы застала его среди кучи голых, пьяных и хихикающих проституток!

Но каким бы негодованием ни был бы охвачен Венедикт Васильевич, он был водителем с многолетним стажем и, выехав на магистральное шоссе, сбавил скорость и поехал в общем потоке машин. Вскоре он увидел на левой стороне приземистую придорожную ресторацию, но мысль о еде вызвала тошноту. Пыльцов сплюнул себе под ноги прямо на резиновый коврик, посмотрел на правую обочину и увидел милицейский рейд, проверяющий грузовики еще до подъезда к московской кольцевой автодороге. Неожиданно коренастый мент с большими майорскими звездами на каждом погоне сделал шаг навстречу и повелительно махнул ему жезлом. “Этого еще мне только не хватало!” — огорчился Венедикт Васильевич и затормозил.

— Почему у тебя номер в грязи и где твой талон предупреждений? — сразу с “тыканья” начал мент, даже мельком не удосужившись глянуть на предъявленные водительские документы.

В другой раз Венедикт Васильевич не стал бы огрызаться, а сразу бы сунул в мусорскую харю стольник-другой и поехал бы дальше. Но, находясь в расстроенных чувствах, обманутый любовник неосторожно пробурчал себе под нос: “Кровососы…”

На что майор немедленно отреагировал:

— Иди-ка садись в машину. Протокол будем на тебя составлять!

Дело запахло трехсоткой, а то и двадцатью гринами.

Досадуя на себя, Венедикт Васильевич в сопровождении майора пошел к милицейской “Волге”. И когда он уже приготовился было сесть на заднее сидение, наглый “мусор” со всего маху и изо всех сил ударил его резиновым жезлом по затылку. Пыльцов хотел было повернуться, закричать, но никакие пушистые волосы ему помочь уже не могли — он потерял сознание и, подхваченный чьими-то ловкими руками, повалился в прокуренный салон.

 

9.

После первого же неудачного визита Живчика в Тузпром, когда законник хотел, как положено, разобраться с обнаглевшим Фортепьяновым, но проваландался на Даниловским рынке, той же ночью, вернее под утро, часов в пять, на его виллу возле реки Десны был крутой наезд. Сторож Додик уехал домой работать над программной речугой, но кто-то из пацанов вышел по надобности наружу и услышал хлопки из пистолетов с глушителями — прежде чем ворваться, штурмующие стреляли из-за забора и уложили трех бразильских фил. Блатари проснулись и тут же подняли ответную стрельбу, Живчика разбудили — законник прямо в парчовом халате сбегал в оружейную за “Панцерфаустом”, прожектора врубил, стал стрелять гранатами из окон и только тут заметил, что, похоже, это не одинцовские решили его кончить, а ребятки из районного управления по борьбе с беспределом полезли на штурм его виллы. Живчик даже глазам своим не поверил — как же так? Он их кормит, поит, на кипры отправляет, а мусора, словно бешеные псы, бросились кусать дающую руку. Всякое бывает — рейд, дежурная облава, смена начальства — все можно понять. Но вы сперва позвоните, по-человечески предупредите, а после накатывайте. Словно здесь не порядочные люди живут, а какие-то отморозки обменку взяли, слинять не успели и забаррикадировались. Короче, в ту ночь мало никому не показалось — прежде чем Живчик подземных ходом ушел, он пару ящиков боезапаса отстрелял. Понятно, что менты в ответ на вилле такой шмон навели — будь здоров. Живчик от обиды в Австрию улетел, ноги моей, говорит, больше в Москве не будет! Мне, говорит, легче в Вене гудеть, чем вам в Москве нюхать. Адвокаты-буряты, шмон-перезвон, понт-ремонт, — во все рамы на этот раз двойные бронестекла вставили, раненным козлам этим на протезы — короче, влетел Живчик за этот наезд на два лимона гринов. Менты через полгодика перед Живчиком, конечно, повинились, — заказ, говорят, у нас такой был. Ты уж прости нас, Живчик, а главное — возвращайся поскорее в Москву, а то без тебя черные нас совсем одолели. Короче, за это время про тузпромовский депозитарий, то есть контору, где Живчик свою аукционную расписку за вложенные ваучеры должен был окончательно оформить как свою священную собственность, законник и думать забыл, тем более что бычара Гон с той бумажкой в рукаве в ночь налета вообще у телки своей ночевал, а потом и дальше у ней кантовался.

А когда еще через полгода вспомнил Живчик о Тузпроме и опять решил съездить в депозитарий и стать величайшим собственником России, тут уж вообще кино! И ехать-то законнику всего ничего — от виллы на Десне до улицы Подметкина — километров девять, от силы, десять. Но как только пульмановский “Мерседес” законника притормозил возле светофора на Бутлеровской улице, смотрит Живчик — из ракитовых кустов авиационный пулемет прямо на него навели! Думал все — тут ему конец пришел, никакое бронестекло не выдержит. И в это самое время с другой стороны улицы из-за придорожного осветительного столба стали снайпера палить и киллера по запарке уложили! Видимо, кто из них Живчика уложит, тому приз обещали. Шуму было на всю Москву! Да если кто не помнит этот обдерганный случай, что именно так оно и было, — пусть в Иностранку или в какую другую библиотеку запишется и в тогдашних газетках на опубликованные оперативные фотки посмотрит — обхохочется. Особенно хорошо в “Коммерческом Деле” получилось: потери с обеих оперативных сторон вместе на травку сложили голова к голове, а бронежилеты, разорванные на клочки пулеметными очередями, — кучей возле березок свалили. Только жмуриками красавцы-опера потеряли по пол-дюжины бойцов с каждой стороны — вот во что им охота на Живчика обходится. Ясное дело, что за такую засаду заплатили по полному прейскуранту. И все для того, чтобы Живчик не вступил в права собственности. Но кто заплатил, у кого столько долларья? Тут гадать долго нечего — очевидно, что это сам Фортепьянов башляет от вольного — миллионы долларов кидает на то, чтобы Живчик до Тузпромовского депозитария живым не добрался.

Конечно, законник тут уже в Лондон смотался, а оттуда к себе в Боливию, в провинцию Чапаре, и на этот раз больше года за бугром просидел. А когда вернулся Москву, то улицу Подметкина стал стороной объезжать. Правда, когда случается законнику мимо Тузпромовского небоскреба промчаться, — едет ли на стрелку или в казино “Подкова” канает, то от нечего делать нет-нет да и зафитилит из гранатомета “Муха” по америкостеклам. Но чего же он этой одиночной пальбой добился? Позвонил Живчику на мобильник командир досмотровой Тузпромовской дивизии генерал-полковник Кочканян и объяснил законнику, что поскольку Живчик действительно является без пяти минут ведущим акционером и одним из владельцев Тузпрома, то по сути он стреляет из гранатомета по своему же добру.

Самое удивительное, что пока этот муд Кочканян с Живчиком базарил, авторитет голос его узнал и спрашивает:

— Это ты, что ли, Пако?

Был у Живчика знакомый один по латино-американским делам, тоже Кочканян и тоже, как и Живчик, гражданин Перу — они там в Лиме и познакомились на свадьбе у Живчика. Чапчаховский авторитет тогда еще только основывал свою нелегальную кокаиновую империю, а легендарный нелегал Кочканян к тому времени тоже уже основал и тоже кокаиновую империю, но легальную — по заданию 37-го управления. Вот они в Перу и познакомились и подружились, и вместе хорошо и плодотворно поработали.

Теперь-то стало Живчику понятно, как могло получиться то, что произошло позапрошлогодним еще апрелем, когда Живчик с Кунцевского рынка возвращался и заодно решил в очередной раз наехать на Тузпромовский депозитарий — то есть не на депозитарий, а на дендрарий, тогда он еще не знал, где депозитарий находится. И завернул прямо с дороги к Тузпрому. А у входа в америконебоскреб его пацанов, вооруженных “Кедрами”, встретили тузпромовские бронетранспортеры и открыли предупредительный огонь — Живчика осколком снаряда как раз тогда и задело. Пришлось законнику опять, не солоно хлебавши, отчалить. И вот допетрил теперь Живчик, что, похоже, как только он в 1994 году, под Первомайские праздники, вложил полтора миллиона ваучеров в Тузпром, то есть купил его с потрохами, или, выражаясь культурно, завладел приличным пакетом акций, этот сукин сын, его старый латиноамериканский приятель Пако Кочканян, завербовал кого-то из пацанов и с тех самых пор его пасет…

Сперва Живчик даже на Гона грешил, но потом вспомнил, что на Красной Пресне в решающий приватизационный момент бычара Гон мог сам весь Тузпром прикарманить. А вместо этого старый десантник, по рассеянности или недомыслию, а скорей всего из-за афганских контузий, позвонил ему и россиюобразующий Концерн на блюдечке Живчику преподнес.

Должок же за Тузпромом и лично за коротышкой Фортепьяновым все рос да рос, но блатарю все никак не удавалось его с процентами отдать. Хотя по всей восторжествовавшей наконец капиталистической справедливости, стеклянный америконебоскреб по всем понятиям принадлежит ему — Живчику, а значит законник должен сам в нем восседать! А его, Живчика, на своей территории в свою собственную, блин, собственность даже на порог не пускают! Хорошо, хоть пацаны об этом не догадываются, а то бы слушок пошел и дело вполне могло дойти до разборки. Фортепьянову за крысятничество давно пора объяву сделать, а Живчик даже достать не может магната. На сходняке за такие дела вполне могли дать законнику по ушам. Чтобы его не развенчали, Живчик решил действовать изнутри, разобраться во всех тузпромовских хитросплетениях и механизмах, разведать, что там и как, для чего и направил Гона охранником в Тузпром. Ведь изо всех его быков только у Гона есть правительственные награды за Афган, значит десантнику и карты в руки. А командир фортепьяновский дивизии хитромудрый Кочканян всю ситуацию в банде каким-то образом контролировал и афганского вояку с превеликой радостью зачислил в досмотровые войска — видимо, решил парня перевербовать, но с Гоном у него это не получится — заранее вам говорю.

Бычара Гон, несмотря на контузии, разнюхал, что господин Фортепьянов сидит на 18-ом этаже и что армия у Тузпрома — 17 тысяч человек. Получается, что Живчик в натуре чуть не облажался, поперев в лоб на частные регулярные войска. Вовремя законник спохватился, а то так и шел бы у него облом за обломом.

И вот — вторник, точнее среда… — все дела в феерии, как и в жизни, только в среду происходят. В понедельник еще бодун, во вторник опохмелка. Значит, среда, да еще четверг утром, вплоть до обеда — вот два по-настоящему рабочих дня. Итак, в среду утром бычара Гон принял настоящие брюлики Ланчиковой за подделки, но кожаный фуфлыжный прикид Пыльцова показался ему виповским комплектом. А кто в дорогих кожаных туфлях поднимается на фортепьяновский этаж, тех Живчик на обратной дороге в Москву решил выдергивать на пробивку…

 

10.

А что же Агрономы, что недовольные Химики, чьим негласным предводителем является бунтаришка Гужеев? Наверное, давно уже зашевелились в Президентском предбаннике, и всевозможные порочащие слухи о Роре Петровиче, о господине Фортепьянове распускают? А вот и нет — молчат, как молчали, и даже еще молчаливее молчат. Терпеливое тузопросительное высиживание — это вовсе не та свободолюбивая социалистическая очередь, в свое время поддерживавшаяся в справедливой борьбе с бюрократизмом киножурналом “Фитиль” и “Крокодилом”, да и сама “Литературка” не раз и не два больно кусала нерасторопных делопроизводителей застойных лет за роялеподобные икры.

Теперь же все заскорузлые проявления сметены с нашего исторического пути, и поэтому каждый сидящий в заветном предбаннике очень дорожит уже тем, что там сидит. Захочет господин Основной Диспетчер — и вообще отменит все эти приемы да посиделки. Развели разлюли-малину! Хотите здесь сидеть и просить — тогда сидите смирно, ждите приема и, если Рор Петрович вас примет, просите себе на здоровье. А не нравится тебе возле лиан, в благоуханной атмосфере лилий и водопадов находиться, — тогда иди на Курской вокзал и возле мусорных урн попрошайничай! Захочет тебе подать проходящий мимо господин — подаст, а не захочет — так мимо пройдет, да еще плюнет в твою небритую харю. Хотя в приемной господина Фортепьянова покамест все лица гладко и исключительно “Слаломом” выбриты (так что покупайте, господа, покупайте “Гигантский Слалом”! — еще куснем — чем черт не шутит! — и телерекламного пирога), да и надушены, орошены, извиняюсь, не “Тройным” одеколоном. А все же разница не велика: захочет Рор Петрович — только пальчиком шевельнет, и через какой-нибудь месяц самый что ни на есть при всех делах и прибамбасах упакованный Химик или Агроном из той же возлетузпромовской тусовки уже, как миленький, бомжует, ночует на чердаках и греется возле уличных костров…

Поэтому в приемной господина Фортепьянова ни у кого из безропотно сидящих Химиков, а тем более Агрономов даже в мыслях не было и нет ничего не то что плохого, а даже предосудительного. Об Основном Диспетчере — ни сном, ни духом — Боже нас упаси! Так что за Рора Петровича вполне можно не волноваться.

А вот красавица Оленька перед общественным мнением пока беззащитна. Тут, к великому сожалению, никаких нравственных преград ни у кого нет. У особо любознательных различные нескромные вопросы могут возникнуть, особенно о нижнем белье. Ведь при всех своих натуральных брюликах госпожа Ланчикова французские чулочки так и не достала, потому что в Костроме только рахмановские колготки в продаже, а в Москве Оленька так занята, что нет у нее ни одной минуты свободной о себе подумать. Хорошо хоть в Рахманове при бывшем шелкоткацком комбинате есть носочно-колготочный кооператив (в котором, кстати, даже господин Детский Андрей Яковлевич небольшую долю имеет). А из рахмановских колготок французские чулочки получаются у Оленьки всего за два взмаха ножниц — станки-то в том кооперативе хоть и подержанные, но безотходные, и колготки получаются не ахти какие. Хотя в энергозачетных делах колготки ни к чему — чулочки-то снимать гороздо сподручнее и быстрее. Тот же Лапидевский-Гаврилов наоборот даже требует, чтобы Оленька в чулочках все время и до самого конца так и оставалась — у него прихоть такая.

Это только ревнивец Венедикт Васильевич вроде бы не замечал, как тщательно Оленька готовилась на прием к будущему благодетелю господину Фортепьянову. Ведь и бюстгальтер Оленька надела черный кружевной, фантасмагорический бюстгальтер. Жаль, что охваченный страстью господин Фортепьянов почти не заметил этот черный бюстгальтер, потому что все больше на ярко желтые, на золотые Оленькины трусики смотрел, да и промелькнул этот поразительный бюстгальтер в пространстве президентских апартаментов в долю секунды, “черной молнии подобен” — кажется из Горького, из пролетарского писателя, но все равно хорошо. Точеная же Оленькина шейка надушена из маленького мужского флакона духами “Фаренгейт”, а все остальные самые главные места исключительно благоухают дезодорантом по кличке “Фа”. Никогда эти боевые запахи Оленьку не подводили, не подвели и на этот раз. Мужская и одновременно женская гамма создают внутренний телесный парфюмерный конфликт — это тоже Оленьки Ланчиковой открытие. И последнее, точнее первое — с чего бы и надо было начинать — это Оленькина сумочка. Но о ней, об этой самой сумочке, к сожалению, ничего сказать не могу, потому что тут интернетовский сайт нужен, в крайнем случае кодак-фото. А без сайта с трехсторонним видом прелестной этой сумочки, что ни говори — все равно пустой звук. Насколько маленькая эта сумочка, настолько она и вместительная. Здесь и пудра с крышкой-зеркальцем, и баллончик с лаком для волос, и приносящий удачу двухсотграммовый музыкальный дезодорант, и особая, чикагского импортного производства губная помада — хоть ментоловую сигаретку, хоть гаванскую сигару, хоть что угодно в накрашеные этой помадой губки бери, никакого бордового следа никогда и ни на чем не остается. И хотя все это костромское богатство внутри сумочки тесно упакованное лежит, а снаружи сумочка все равно словно пустая, легонькая, воздушная. Одним словом, как только счастливчик Рор Петрович из Оленьки на ковер вывалился и по этой изумительной, из добротнейшего ледерина сумочке мимолетным, совершенно машинальным взглядом провел, так ему сразу и в Оленькину сумочку с головой захотелось залезть.

Но победителей не судят, не обсуждают, а только чествуют. И самодельный пиратский бюстгальтер, и захваченная на всякий пожарный случай чикагская губная помада — это уже все в далеком прошлом, которого отныне нет и никогда даже памяти о нем больше не будет. Ведь еще в лифте загадала про себя Оленька, что как только Рор Петрович в нее… ну, в общем, причалится, тут же начнется эпоха “Ив-Сен-Лорана” и “Дживанши”. А что Оленька ни загадает, ни задумает — то непременно и обязательно сбывается. Тем более, что забавник Фортепьянов вон чего отчудил! Теперь не только Кострома с Новокостромой, но и все Нечерноземье в Оленькином кулачке, в ее власти! Короче — ура! Ура!

Основной же Диспетчер господин Фортепьянов не замечал Оленькиного ликования, а уже отчуждаясь и как бы издали любовался изумительными, точеными формами прихорашивающейся блондинки. Рор Петрович неспешно оделся сам и уже собрался было вернуться в кабинет, но все никак не мог взять в толк — что же ему дальше делать с этой отчаянной провинциалкой? Понятно — сейчас он счастлив, даже очень счастлив. Но такое гиперперевозбуждение он может позволить своему старому организму три-четыре, от силы — пять раз в год.

А с другой стороны — как же он превосходно, как молодо себя сейчас чувствует! Может быть, действительно приблизить к себе эту смешную Ланчикову? Она так его взбодрила, практически к жизни вернула. Предположим, Оленька выйдет сейчас из его апартаментов, покинет кабинет. Потом сдаст свой разовый пропуск, прошмыгнет через укрепзагон, выйдет из Тузпромовского небоскреба и будет потом звонить, названивать ему, надоедать по поводу каких-то подвижек в работе над агентским энергозачетным соглашением, имея в виду…

Нет! Фортепьянов вовсе не хотел, чтобы Ланчикова опять ему звонила по энергозачетам! Как это ни здорово получилось сейчас, по второму разу это будет в высшей степени неприятно.

Но стоило Рору Петровичу представить, как эта дурочка в сморщенных, обрезанных чулочках выйдет сейчас в переполненную приемную и полсотни мужских глаз с презрением осмотрят ее с головы до ног и многие усмехнутся ей вслед, да и над ним, над их полубогом, эти побирушки позволят себе косую ухмылочку, его словно током прошибло и передернуло.

— Что с тобой, воробышек мой маленький? — Ланчикова заметила дрожь в теле и пожалела Фортепьянова. Она подошла и поцеловала Ророчку в сморщенный лобик, а потом не удержалась и в губки поцеловала, и потормошила, и костюмчик оправила.

И только это естественное движение — и только сейчас! — решило все дело в пользу Оленьки.

— Подожди меня тут! — решил господин Фортепьянов и вышел из апартаментов в рабочий кабинет.

Но и самому господину Фортепьянову смотреть сегодня на все эти расплывшиеся рожи Агрономов и Химиков сил не осталось. Основной Диспетчер сел за стол, нажал на кнопку. И как только Первый помощник появился в кабинете, Рор Петрович приказал:

— Перепиши всех, кто сидит в приемной. Всем производственникам, так уж и быть, на весь третий квартал снизим цену за каждый децикубокилометр туза на 10 условных единиц. Собери их отдельно, объяви им, пусть порадуются. А энергозачетников, этих грязных гиен, гони метлой.

 

11.

Упустив ревнивца Пыльцова, незадачливые, но прекрасно физически развитые атомные монтажники из РСУ-61 и их плюгавые предводители господа Мутрук с Детским стали караулить у дверей Тузпрома аферистку Ланчикову. Час слонялись по автостоянке, другой, третий, свечерело, солнышко на закат покатилось, а ремонтники в голодной тоске все теребят в руках концы бельевых веревок.

Что ни говори, а все-таки неподобающая получается картина — тут и “Бентли” и “Порше” паркуются, и красный “Феррари” прямо отсюда только что на платформе увезли на Барвиху, а у этих недотеп монтажников “Дымок” закончился (банные побратимы Детский с Мутруком, конечно, не курят, здоровье берегут), и они из-под фирменных покрышек “Континентал” и “Йокогама” окурки собирают. А к концу рабочего дня мутруковцы вовсе распустились и стали постреливать сигареты у разъезжающихся по домам и уставших после напряженного грабежа тузпромовцев.

Тут белобрысый громила-охранник опять вышел из укрепзагона и, поигрывая электрошоковой дубинкой, к шаромыжникам по-человечески обратился:

— Пацаны, — говорит (слышь, он этим козявкам комплимент сделал, “пацанами” назвал, а им хоть бы хны), — что вы тут все шастаете?

— Мы бухгалтершу свою ждем. Она отчет самому господину Фортепьянову понесла, но задержалась. Мы тут уже и волноваться стали, — объяснил господин Детский.

“Они телку с брюликами караулят”, — смикитил охранник-громила и сказал:

— На этой автостоянке бомжам пастись не положено! Чтобы я вас тут больше не видел!

Но господин Детский человек предприимчивый, пошел за охранником и исподтишка, чтобы атомные монтажники живую двадцатидолларовую купюру в его руках не увидели и в голодной ярости не разорвали бы банных друзей, сунул громиле деньги и говорит:

— Ты, парень, пожалуйста, проверь — в Тузпроме ли еще госпожа Ланчикова. А то давно пора ей на работе быть, а ее все нет и нет. Как проверишь — так еще столько же получишь.

А белобрысому громиле самому стало интересно — что-то уж больно долго эта брильянтовая бикса коптится на 18-ом управленческом этаже. И у законника Живчика тогда сразу полная информация будет.

Отправился громила проверить — покинула Ланчикова Тузпром или нет.

Только зашел охранник в укрепзагон, а там как раз командир Тузпромовской досмотровой дивизии генерал-полковник Пако Кочканян проверяет посты.

Товарищ Пако (ударение на “па”) человек разговорчивый, веселый, чисто по-латино-армянски общительный и вовсе не соответствует трафаретному и мрачному образу чекиста. Это особист новой, прогрессивной формации и очень любит поделиться с личным составом, с досмотровой, так сказать, порослью старыми гэбисткими приемчиками. Ведь болтай о них-не болтай, а все эти ухищрения и заморочки такого высочайшего класса сложности, что ни расшифровке, ни, тем более, раскрываемости никогда не поддаются.

— Вон, ребята, видите у нас за Тузпромом кочковатое поле крапивой и лопухами-борщевниками поросло? — снисходительно улыбнулся генерал-полковник.

— Видим, — отвечают, став по стойке “смирно”, бойцы охраны.

— В конце каждого рабочего дня на этом самом поле раздвигаются чахлые кустики и из-под земли вылетают лимузины с двумя джипами сопровождения. В любом из них может находиться сам господин Фортепьянов или его Первый помощник.

— Как из-под земли? — удивился громила Гон.

— А вот так, — простер руку Пако Кочканян, и тут как раз поросшая бурьяном земля разодвинулась и очередной Президентский кортеж — вжжжиик! — вылетел по пандусу на поверхность и промчался мимо.

Гон только рот разинул от удивления, а генерал-полковник Кочканян продолжил инструктаж:

— Охрана в джипах, так называемые “выездники”, не знают и знать не должны — находится ли в любом из сопровождаемых лимузинов высшее должностное лицо. И водитель, разумеется, не знает, кого именно он везет — то ли господина Фортепьянова, то ли его Первого помощника. А главное, ни сам господин Фортепьянов, ни, тем более, его Первый помощник понятия не имеют, куда они едут.

— Как такое может быть? — поразился Гон.

— А какая разница господину Фортепьянову, куда ехать — в “Порки-1”, в “Порки-2”, в “Порки-3” и т. д. вплоть до “Порки-19” (ударение на “по”), которое вообще уже не в ближайшем Подмосковье, а в далеких предгорьях Австрийских Альп за околицей немецко-тирольской деревеньки Гамеш-Пархен-блин-Кирхен расположено? Ведь куда бы господин Фортепьянов после работы ни приехал — все его резиденции “Порки” ничем, вплоть до последнего ржавого гвоздя друг от друга не отличаются — разве что отдаленным — в дымке — пейзажем. А главное, сам господин Фортепьянов, где бы, в какой из “Порок” из своего лимузина ни вылез, остается все тем же самым господином Фортепьяновым, нашим Главным Вентилем, который он все время мысленно держит двумя руками. Поэтому Рору Петровичу абсолютно все равно, куда после работы приезжать, а знать ему о том, куда он едет и где находится — в высших целях его же собственной безопасности — не положено.

— Разумно устроено, — согласился Гон. — А можно по компьютеру проверить, куда подевалась тузопросительница Ланчикова? Она еще в полдень сквозь нашу проходную прошла, а назад так и не появилась. Может, ее шимпанзе на лианы затащили?

Бывший нелегал Кочканян нажал на кнопки кейборда, открыл нужный файл и сообщил:

— Ланчикова совместно с особо охраняемым лицом спустилась на президентском спецлифте в 16 часов 06 минут и теперь находится в спецлимузине.

 

12.

Андрея Яковлевича Детского генеральный директор РСУ-61 господин Мутрук с самого начала взял к себе на работу как профессионального обманщика.

“Уж больно все мы — шесть тысяч с хвостиком атомных монтажников — честные ребята, — подумал тогда Мутрук, направляя Андрея Яковлевича в отдел кадров с утверждающей визой на заявлении. — А излишняя честность при капитализме только вредит. Нужен нам хоть один ловкий человек, чтобы мы, косные атомщики вписались в рынок”.

Будучи по кондовой своей природе крепким хозяйственником, Мутрук попытался сам, еще без Андрея Яковлевича, вписаться в рынок, но ничего у него не получилось. В жестких рыночных условиях ремонтировать атомные реакторы — это никакой не товар. Или, точнее, такой вшивенький и залежалый товар, который никому нельзя ни впарить, ни, тем более, продать, кроме как обветшавшим и пришедшим в полную негодность атомным электростанциям. А потом все равно получишь от этих атомных электростанций в качестве оплаты за косметический ремонт водо-водяных реакторов обесцененные железнодорожные векселя — это мы уже проходили.

А как же все хорошо начиналось!

Только из Бровар, из-под под Киева появился в Химках, в служебном кабинете Мутрука учредитель, владелец и генеральный директор “Сургутглавмазутснаба” господин Детский, как тут же в РСУ-61 все расцвело всеми цветами радуги. Неделю еще не проработал господин Детский в Атомно-ремонтном Управлении, как принес в пухлом портфеле подряд-заказ на восстановление Чапчаховского пивзавода шампанских вин. Изголодавшиеся по живой, а главное, по оплачиваемой работе, все шесть тысяч сто тридцать два атомных монтажника сразу обнадежились и под руководством Мутрука дружно засучили радиоактивные рукава, взялись за дело и склепали у себя в подсобном цехе четыре бродильных жбана (ударение на “на”) объемом в 250 тысяч пинтадекалитров каждый. И на тех же сорокавосьмиосных автоплатформах, на которых они восстановленные атомные реакторы по стране развозят, ребята из Химок повезли клепанные жбаны (на “ы”) через всю Москву в славный городишко Чапчахов. По ходу, конечно, пришлось всю троллейбусно-осветительную сеть сдирать, небо от проводов освобождать, потому что высота у пивных химкинских жбанов — даже в лежачем положении — оказалась 25 метров, а в стоячем положении вообще за 100 метров зашкаливает. Но тут ничего не попишешь — надо, значит надо, ведь еще из школьной химии известно, чем больше жбан — тем лучше пиво, а о шампанском и говорить нечего. Дорогие наши москвичи по всему маршруту, как водится, совершенно ничегошеньки не заметили, спокойно и безмятежно спали, пока три тысячи атомных ремонтников всю московскую уличную электропроводку со столбов сдирали, сто тридцать два ремонтника везли на платформе очередной клепанный жбан, бережно поддерживая его со всех сторон, чтобы ненароком он не скатился на мостовую и не разлетелся на мелкие кусочки, а следом оставшиеся три тысячи атомных ремонтников всю московскую электропроводку обратно на небо натягивали. И так четыре ночи подряд.

Оплата за капремонт Чапчаховского пивзавода, как и указано в подряд-заказе, находящемся в портфеле у господина Детского, будет произведена алкогольной продукцией, причем, полной и исчерпывающей ее гаммой, включая четыре сорта водки — и без какой-либо накрутки, копейка в копейку, по себестоимости оптовых цен. Таким образом, Андрей Яковлевич с самого начала работы на РСУ-61 прекрасно себя поставил и зарекомендовал.

Смонтировали атомные ремонтники на Чапчаховском пивзаводе клепанные жбаны, установили, отрегулировали давление, и пиво рекой потекло — очень удачный оказался капремонт и принят был с высокой оценкой. На следующий же день после госприемки на той же сорокавосьмиосной платформе приехали ребята за зарплатой, и им все — честь по чести, бутылка в бутылку выписали — и пивом, и шампанским, и водкой — пей не хочу. Пожали атомные ремонтники из РСУ-61 руки пивоварам и довольные поехали на склады (ударение опять таки на “ы”). Сунули накладные в окошко и стали загружать на платформу ящик за ящиком. И тогда господин Мутрук совершенно случайно обратил внимание, что среди загружаемых на платформу ящиков нет ни чапчаховского знаменитого пива, ни советского шампанского ни, тем более, хоть какого-нибудь из четырех сортов водки — а все только одна газированная вода “Колокольчик”. Срочно послали за Андреем Яковлевичем, разыскали его все в той же Химкинской баньке. Господин Детский — тут надо и ему отдать должное — немедленно бросил массировать академика Бобылева, тереть очень нужную научную спину и с пухлым портфелем прискакал в Чапчахово. Достал Андрей Яковлевич подряд-заказ — тары-бары, растабары — и что оказалось: Чапчаховский пивкомбинат действительно выделил все, что он должен был РСУ-61 за капремонт и замену старых прохудившихся жбанов на новые клепанные жбаны — то есть и водку, и шампанское, и, разумеется, пиво. Но выделил он все это только через склады. А по-другому, не через склады, Чапчаховский комбинат пузырьковой продукции вообще ничего не выделяет и выделить не может — в Уставе у него так прямо и записано. Склады же эти принадлежат вовсе не Чапчаховскому пивкомбинату, а кому бы вы думали? — правильно, — склады — и не только эти, а все склады — и автозапчастей, и лакокрасок, и газетнобумажные все до одного, какие ни есть в Чапчахове и в Чапчаховском районе, принадлежат законнику Живчику. А чтобы не спаивать предрасположенное к зависимости народонаселение, Живчик категорически запретил своим пацанам, то есть кладовщикам, выдавать по безналу, а тем более по каким-то сомнительным взаимозачетам всю алкогольную продукцию, а особенно водку, шампанское и тем более знаменитое чапчаховское пиво. Сначала атомные ремонтники все никак понять не могли, что их опять кинули. Достали бельевые веревки и, говорят, мы сейчас всех вас свяжем и все, что нам положено, сами заберем. Пацаны тогда волыны достали, два раза в воздух выстрелили, раза три в землю, а четырем атомным ремонтникам, чтобы не забывали, кто в районе хозяин, по пуле в живот. Так что не всегда со стрельбой только отъем связан, иногда приходится вразумлять, и именно со стрельбой, чтобы люди свое забрали и не кочевряжились.

Что тут поделаешь? — пришлось атомным ремонтникам за свои клепанные жбаны отоварится газированной водой “Колокольчик”. Андрей же Яковлевич господин Детской опять не бросил атомных монтажников на полпути, снова вошел в их безвыходное положение и тогда же — впервые! — обратился к Оленьке Ланчиковой, хотя до этого все боялся натуральную блондинку по пустякам лишний раз беспокоить. Ведь этот пивной ремонт был еще задолго — недели за три — до вексельной прокрутки — тогда еще отношения между Ланчиковой и руководством РСУ-61, то есть господином Мутруком, были самыми доверительными и теплыми.

Перед Оленькой Ланчиковой действительно надо шляпу снять — ведь она терпеть не может газированную воду на сахарине, особенно розлитую в бутылки емкостью 0,33 литра — в грязноватые, с криво наклееными этикетками, липкие, омерзительные, в так называемые, “раиски”. (Эти препротивные бутылочки на самом-самом верху придумали, чтобы наши алкаши великую нашу перестройку не позорили и приучались жрать ханку евродемократически, то есть маленькими порциями. Конец у нашей перестройки подкачал, лажей все дело закончилось, но начало-то было — и тут никто не даст мне соврать — любо-дорого вспомнить).

Оленька же хотя и обожает только английский джин в большой, фигуристой и симпатичной посуде — в “сабонисе”(0,75), но из уважения к Игорю Дмитриевичу Мутруку и к его тяжелой атомной судьбе она разместила на консигнационной основе — то есть оплата после реализации — все тридцать восемь контейнеров с раисками, наполненными газированной водой “Колокольчик”, в Костромских и Новокостромских супермаркетах, и оттуда нет-нет, да и капнет денежка на расчетный счет РСУ-61.

А теперь вот и сама Оленька в Тузпроме пропала, словно на небо вознеслась. Атомные ремонтники все сучат бельевые веревки, скоро истреплют их совсем, а Ланчикову никак не дождутся. Наконец, белобрысый громила возвращается за второй двадцатидолларовой бумажкой и все, как есть, без утайки, то есть раскрывая служебную тайну, сообщает господину Детскому:

— Ваша бухгалтерша покинула Тузпром в 16 часов 06 минут.

— Куда ж она подевалась? — удивился господин Мутрук.

Громила-охранник взял у Детского зеленую купюру, проверил ее на просвет и хотел, по запарке, дальше раскрыть служебную тайну — “Помчалась с коротышкой Фортепьяновым на блядки”, но вовремя спохватился, усмехнулся и сказал:

— Отправилась на юга.

 

13.

Золотистой бабочкой во тьме пыльцовского подсознания Ланчикова то улетала, то опять прилетала, а он все пытался ее удержать — но чем ее увлечь, каким небесным сачком поймать эту ветренницу? Как убедить ее, что у него не только эта штука, но и душа преогромных размеров, то есть, пространств… “Зачем же ты, куда же ты опять порхаешь, Оленька?” — все бормотал в полубессознательном бреду Венедикт Васильевич.

Венедект Васильевич застонал от ревности, которая, как песчаный вихрь по приволжской степи, вдруг засвистала, полетела, смела на своем смертельном пути всю его жизнь, и очнулся, открыл глаза. Он приподнял голову, огляделся и все никак не мог взять в толк, где же он оказался. Пол был паркетный, ламинированный, похоже, это склад. Двери закрыты неплотно, и в тонких полосках слабого света, исходящего из щелей дверного проема, Венедикт различил множество ящиков и банок, лежащих вокруг него на стеллажах. Руки у него были связаны за спиной, но пленник изловчился, уперся ноющей головой, а потом и плечом в стойку, встал на ноги и вышел из полутемного помещения. Он огляделся, обнаружил лестницу на верхний этаж, но не пошел по ней. Стараясь ступать неслышно, Венедикт осмотрел еще два помещения, подобных тому, в котором он пришел в себя, и заваленных всяким барахлом. Он изловчился, повернулся боком и подергал одну запертую дверь, потом другую, которая, судя по расположению, вела наружу.

— Очнулся, падаль! Долго же ты в отключке валялся. А ну, пошли, — услышал он голос сзади, обернулся, но увидел не милиционера, как ожидал увидеть, а какого-то парня в черной сорочке и черных джинсах.

В сопровождении чернорубашечника Венедикт Васильевич пошел вверх по лестнице, и, пока он поднимался, парень два раза ударил его по ягодицам. Эти боксерские удары только прогнали тяжелую, звенящую боль в затылке. Пыльцов оказался в просторном зале и тут сообразил, что попал на какую-то бандитскую хазу. Его похитители вероятнее всего обознались и приняли его за кого-то другого, поскольку при всем их с Оленькой нынешнем костромском благополучии для столичных бандитов они — мелкая сошка и никакого серьезного коммерческого интереса не представляют. Единственная мысль, которая по-настоящему беспокоила Пыльцова — может быть, это подонок Детский его сдал? Тогда, конечно, блатные попытаются получить с него за левые вексельные прокрутки. И тогда его положению, конечно, не позавидуешь. Но ничего, разберемся — ведь если откроются все карты, то и господину Детскому достанется сполна. Сейчас все выяснится.

За антикварным письменным столом в парчовом халате сидел курносый брюнет и что-то писал. Пыльцов тотчас признал в нем майора, остановившего милицейским жезлом его “Ауди” на Калужском шоссе. Человек отложил авторучку с золотым пером, поднял на него чистый, веселый взгляд немигающих голубых глаз и спросил:

— Ну, клоун, как самочувствие?

— Огромное спасибо, что голову не проломили, — удивился неожиданной заботе Венедикт Васильевич.

— Куда же ты, браток, так торопился, зачем правила дорожные нарушал?

— Никуда я не ехал, просто катался. Упарился, решил промчаться с ветерком.

— Откуда сам?

— Из Костромы.

— Угу, — довольно хмыкнул человек и продолжил расспрос, — Чем в Костроме кормишься?

— Магазинчик у меня небольшой — продуктами торгую.

— Где?

— На улице “Правды”, возле кинотеатра.

— Под кем стоишь, кому отстежку носишь?

— Под Колькой Жгутом, под кем же еще, — тут Венедикт Васильевич вздохнул с облегчением: “Похоже, пронесло”.

— Верно, Жгут за Костромой смотрит. Проверю, исправно ли ты ему платишь.

— Да у меня лавчонка маленькая, прибыли никакой, с оборота кручусь. Пока я тут в Москве прохлаждаюсь, у меня там мать за прилавком стоит, — тут же стал прибедняться Венедикт Васильевич.

— А сегодня откуда ехал?

— Из Тузпрома.

— Красавец! Так отвечать будешь, глядишь, до вечера доживешь, — человек в парчевом халате похвалил Венедикта Васильевича за искренность и продолжил допрос:

— А что в Тузпроме делал?

Пленник поежился и ответил:

— Ничего — бабу свою ждал.

— Чего ж не дождался? Почему бабу одну бросил?

— Да она там запропастилась куда-то. Вот я и решил — прокачусь чуток, а потом за ней вернусь.

Человек в халате глянул на стоящего за Венедиктом Васильевичем парня в черном, чуть кивнул ему головой и сказал:

— Слюнтяй, прочисти ему чердак.

Венедикт Васильевич тут же получил правильные удары под лопатку и в голову, которые оказались не в пример чувствительнее прошлых ударов по ягодицам. Пыльцов упал на бок, но не стал лежать, побарахтался, перевернулся на живот и, используя пуфик, опять встал на ноги. Он не хотел, чтобы его били лежачим.

— Так почему же ты, фраер, свою телку одну в Тузпроме бросил? — продолжил допрос сидевший за столом.

— Она там по костромским нашим заботам ходатайствует! Но тебе-то какой в этом интерес? — в сердцах воскликнул Венедикт Васильевич.

Сидевший открыл ящик стола, достал пистолет с лазерным прицелом, наставил красную точку на грудь Венедикта Васильевича и потребовал:

— Говори прямо — какие у твоей телки дела в Тузпроме! Мне с тобой валандаться некогда!

Венедикт Васильевич на этот раз испугался не на шутку и с обидой на Оленьку, из-за которой он, собственно, и попал в эту дурацкую передрягу, с горечью высказал свои ревнивые подозрения:

— Какие у телки могут быть дела — хромчит…

Венедикт Васильевич в очередной раз осознал, что как ни старайся, Оленьку ему не удержать. Хотя это обстоятельство нисколько не оправдывает его мстительного желания обзвонить все телефонные номера “досугов” из “эмкашки”. Все равно, боясь огорчить Оленьку, он никогда бы не набрал ни одного предосудительного номера. Однако как раз за это желание, за этот мыслительный грех он сейчас и поплатился, попав в лапы к этим негодяям.

— Ты дырочник? — спросил парень в парчовом халате.

— Кто? — не понял Венедикт Васильевич.

— Ты сутенер?

— Выходит, что да, — усмехнулся Венедикт Васильевич.

— Кого же твоя телка обслуживает в Тузпроме?

“Похоже, этот малый спрашивает о том, что уже сам знает. Причем, знает наверняка. Только откуда?!” — подумал Венедикт Васильевич. И ответил так, как оно есть на самом деле — или как он думал, что так оно есть:

— Фортепьянова, кого же еще.

— В Тузпроме начальников много, там есть, в какой кабинет зайти и у кого подработать. А твоя телка сразу до главного добралась. Выходит, сообразительная она у тебя, а ты, вроде, не очень доволен. Любишь ее?

— Люблю, как собака палку, — скривил рот Венедикт Васильевич.

— А за сколько она у него исполняет? — парень в парчевом халате не моргая, в упор глядел на пленника.

Венедикт Васильевич хотел было ответить уклончиво, но потом посмотрел на пистолет, вспомнил о стоящем сзади Слюнтяе и опять честно сказал:

— Не знаю. Как сами договорятся.

— А за сколько ты был бы доволен, чтобы она не продешевила?

— Она не за деньги, она за энергозачеты с Фортепьяновым интимничает.

— Вот это номер! Ты только посмотри, что этот пидор делает! Разбазаривает мои бабки! Кончать надо Фортепьянова, и чем скорее — тем лучше! — возмутился голубоглазый, вскочил и прошелся взад и вперед по залу.

— А ну развяжи ему руки!

Парень в черном прикиде достал нож, разрезал веревку, связывавшую кисти пленника.

— Дайте воды! — попросил Венедикт Васильевич.

— Сходи с ним в туалет, пусть попьет, — разрешил хозяин.

Как только Пыльцов в сопровождении пацана вернулся, допрос продолжился:

— И как, ты говоришь, тебя звать?

Пыльцов в туалете успел убедиться, что бумажник у него ошмонали. Но, наверное, не сам хозяин лазил по его карманам, а этот парень в черном.

— Венедикт.

— Зови меня Живчиком, — разрешил хозяин. — Что ж, Веня, колись дальше. Я тебя внимательно слушаю.

— Да уж все — до пупа раскололся.

— Может, тебя все-таки пристрелить? Зачем ты, падаль, со своей телкой попилил в Тузпром?

— Мы хотели помочь нашим новокостромским предприятиям расплатиться с долгами за туз. Для этого мы пробились на прием к Фортепьянову. Но тут моя баба решила поглубже в это дело нырнуть, осталась у Фортепьянова, а меня выперла из кабинета.

— А какой из себя этот Форпепьянов?

— Плюгавый такой. В газетах его часто печатают, разве не видел?

— Такой гнида и есть. Теперь давай дальше по порядку.

— Я тебе уже все рассказал. Тузпром по долгам накатил на Новокостромской Химкомбинат, производственники в панике, а моя телка изыскивает возможности, как им выкрутиться, — сказал Венедикт Васильевич и подумал: “Словно Жанна д’Арк”.

— Сколько же Кострома должна? — спросил Живчик.

— До фига и больше.

— Вы меня попросили бы, я заимодавцам позвонил бы и договорился с ними по-человечески. А ваш должок мы бы раздербанили и по-братски разделили.

— Мы с тобой раньше знакомы не были, теперь будем знать, к кому по долгам обращаться, — осторожно пошутил Венедикт Васильевич и всерьез продолжил: — С государством не договоришься, его только обмануть можно или чиновников купить. Мы должны шесть миллиардов только в федеральный бюджет.

— Как же вас так угораздило? — удивился Живчик.

— Обычное дело — наш Новокостромской химкомбинат выпускает покрышки, каучук, все продает, а живых денег потребители не платят. Соответственно и налоги платить нечем. А недоимки огромные…

— А ты со своей телкой тут при чем? Ты что — на Новокостромском химкомбинате работаешь?

— Мы в магазинчике своем работаем, а возле Химкомбината крутимся, хотим заработать энергозачетную копейку. Но пока у нас не получается федеральные налоги оптимизировать.

— Каким образом вы хотите это сделать?

— Гендиректор нашего химкомбината господин Лапидевский-Гаврилов очень хорошо относится к Оленьке — ну, к моей телке. Вот Лапидевский-Гаврилов и выдал нам доверенность от химкомбината на проведение энергозачетов. А Оленька у Фотепьянова как раз и пытается провести энергозачет, а заодно сбить цену за уже поставленный ранее туз, чтобы оптимизировать федеральные налоги…

Тут Живчик окончательно запутался и потому заорал:

— Сука! Что ты мне мозги (ударение на “о”) компостируешь?! Надо было тебя сразу пристрелить, все равно толку нет никакого! Я тебя спрашиваю, как мне Фортепьянова за жопу взять, а ты мне муть какую-то гонишь. Говори в последний раз — может твоя телка выдернуть Фортепьянова из Тузпрома? Мне надо этого выродка вычислить и кокнуть! У меня терпение кончилось! — Живчик снял пистолет с предохранителя.

Тут Венедикт Васильевич по-настоящему пришел в ужас. Все, что он попытался объяснить этому парчевому питекантропу, тот все равно никогда не поймет! Живчик спрашивает его о том—о сем, а на самом деле хочет поймать его на слове, вообще не понимая, о чем идет речь. Да и где ему?! Все трудности энерго- и взаимозачетного бизнеса Венедикт Васильевич и сам еще прочувствовал весьма смутно, и пока что они вместе с Оленькой пытались и пытаются справиться с ними, в сущности, напротырку, то есть самым упрощенным образом — со всеми этими немыслимыми сложностями, связанными не только с налаживанием прекрасных отношений с руководством Тузпрома, то есть с господином Фортепьяновым и его людьми, но и с предварительной договоренностью с недоимщиком, то есть с Новокостромским химкомбинатом в лице латексного короля господина Лапидевского-Гаврилова, а еще и с уполномоченными по проведению энергозачетов банками, и с открытием специальных зачетных счетов, и с разрешениями налоговых органов на проведение этих зачетных проводок, и с дальнейшими тонкими вексельными манипуляциями, именно благодаря которым и непосредственному владельцу долгов, то есть Лапидевскому-Гаврилову, а также господину Фортепьянову и им, посредникам, достанется в осадке черный нал — ведь только ради этого черного нала, собственно, и развели весь этот зачетный сыр-бор! Но только в случае удачного проведения всех этих операций они смогут, в конце концов, этот черный нал получить и разделить между собой. А этот тупой уголовник в парчовом халате, этот ублюдок с идиотской кличкой “Живчик”, хочет решить сложные проблемы бизнеса еще более простым, чем они с Оленькой, способом — он хочет просто замочить Основного Диспетчера Тузпрома.

— Вычислить Фортепьянова можно. Но выдернуть его будет потруднее. Долго объяснять почему… — начал Венедикт Васильевич.

— Тебе торопиться некуда. Так что валяй, — велел Живчик.

— Ты себе голову только заполощешь.

— Ты за свою голову сейчас беспокойся, — посоветовал Живчик. — Так что давай — вперед и с песней.

— Что ж слушай, раз тебе охота. Ты разумеется, знаешь, что такое НОшки.

— Понятия не имею, — удивился законник.

— НОшки это налоговые освобождения, которые имеются у наших бывших оборонных заводов.

— Почему бывших?

— Потому что врагов теперь у нас больше нет, одни друзья остались…

— Лажу не гони! — предупредил Живчик.

Но у Пыльцова другого пути спастись не было — он решил заговорить, заболтать Живчика, отвести его настырное, перепрыгыивающее из света во мрак сознание от темы Тузпрома. Похоже, бандит зациклился на том, чтобы немедленно кокнуть Фортепьянова, а из-за невозможности убрать Основного Диспетчера ему может попасться под кровавую руку любой случайный человек. Поэтому Венедикт Васильевич продолжил в том же духе:

— Кроме дышащих на ладан оборонных предприятий все еще существуют — в муках и позоре! — обычные гражданские заводы и фабрики, которые должны платить налоги. Но платить они не хотят и не могут. Гражданские предприятия поставляют свою продукцию различным оборонным заводам или “почтовым ящикам”, а те вместо денег расплачиваются с ними НОшками, которыми те в свою очередь расплачиваются с налоговиками. Например, наш Новокостромской химкомбинат поставляет Барнаульскому заводу бронетранспортеров покрышки для этих самых бронетраспортеров и тем самым якобы платит налоги.

— Очень хорошо! — оживился Живчик и сделал пометку на листе бумаги. Законник неожиданно получил наколку, где ему раздобыть парочку БТРов, о которых он давно мечтал. Теперь надо только узнать у пацанов, кто Барнаул держит, а с барнаульским положенцем о бронетранспортерах он легко договорится.

— Но если бы наши Новокостромские деловары в действительности поставляли покрышки в Барнаул на полную сумму федеральных налогов, то никакого в этом смысла — то есть наличных денег — не было бы. Ведь федеральные налоги платятся ноль в ноль. Поэтому зачет по налогам в федеральный бюджет проводится сразу же, но через векселя уполномоченных банков — этот ход гениальный Лифшиц придумал, сто лет ему жизни. А бабки поднимаются только по второму кругу, когда в дело идет реальный товар, который остался на заводских складах после оброчной, но на самом деле вексельной уплаты налогов. Мы с моей Оленькой как раз этим и занимаемся. Ведь наши новокостромские подонки делают вид, что они понятия не имеют, куда направлять покрышки для бронетранспортеров, хотя всю жизнь они только этим занимались — поставляли покрышки для бронетранспортеров как раз на Барнаульский завод бронетраспортеров. Ведь эти огромные покрышки все равно девать больше некуда — на “Жигули” их не поставишь.

— Не понял? — повысил голос законник, потому что как раз понял первое слово из всего того, что пытался ему объяснить Венедикт Васильевич.

“Вроде забыл, гнида, о Фортепьянове”, — обрадовался Пыльцов и продолжил пудрить мозги законнику:

— Сейчас поймешь, ничего сложного тут нет. Я договариваюсь с барнаульцами, и за векселя уполномоченного банка покупаю у них 100% НОшек. Все эти 100% НОшек я передаю нашему Новокостромскому химкомбинату, который в свою очередь немедленно передает эти проклятые НОшки в налоговую инспекцию и таким образом все федеральные налоги уплачены. Но за эту услугу Новокостромской латексный комбинат передает мне 50 процентов от стоимости НОшек живым товаром т.е. покрышками для “Жигулей”, которые я реализую на блошиных рынках автозапчастей, а выручку делю между всеми участниками аферы, то есть уплаты налогов.

— Развели фраера клоповник! Кого хошь бери за горло, выворачивай всех наизнанку — все равно прав будешь, — все более мрачнея, сказал Живчик.

— Большую половину всего навара берет себе банк, уполномоченный проводить эти зачеты по налогам, а оставшуюся половину делят между собой директор Новокостромского химкомбината господин Лапидевский-Гаврилов и директор Барнаульского завода бронетранспортеров. А мне с Оленькой за все труды достается семь-восемь процентов. Для полного же подведения баланса всей этой блестящей операции по уплате налогов в федеральный бюджет часть бронетраспортеров сжигают вместе с покрышками и мотопехотой.

— Где сжигают? — не понял Живчик.

— В Чечне, где же еще. Не помнишь разве — все Новогодние праздники там концы в воду опускали, то есть в данном конкретном случае — в огонь.

— Сколько же вы, падлы, там сожгли бронетранспортеров? — спросил законник.

— Сколько нужно было, столько и сожгли. Но, думаю, их даже с запасом там сгорело, чтобы и на следующий год нам без проблем рассчитаться с федеральным бюджетом.

— Чисто работаете, — похвалил законник, — вас всех в Новокостроме кончать надо.

— Мы-то тут причем? У нас вся российская экономика без войны станет.

— Почему это?

— Чтобы работал любой мотор, нужны тепло и холод. Точно так же в работающей экономике нужно производство и потребление. В любой нормальной стране делают товары, а затем их продают и покупают. А у нас в России ничего не производят, а только воруют — одни взаимозачеты, липовые накладные, фальшивые статистические сводки, левые декларации. Такая воровская экономика без войны не работает. Нужна бойня и кровавая неразбериха, чтобы списывать украденное. Чечня — это топка, без которой мотор воровства остановится. Кончится эта война, мы тут же начнем другую. Так что, Живчик, на кремлевских негодяев ты должен только молиться.

 

14.

В это секунду раздался тихий и мелодичный звоночек.

— А ну, блин, глянь-ка, что там за поганка! — сказанул почти в рифму Живчик, вдруг повеселел и спрятал пистолет в ящик.

Слютяй подошел к монитору, потом посмотрел в окно, удостоверился, что в натуре все происходит точно так же, как на мутном, маленьком экранчике, и сообщил:

— Додик заявился.

— Очень кстати — веди его сюда. Как раз из-за этого болвана мне сейчас приходится заниматься всей этой мутатой!

Через минуту Додик, знаток воровского арго, бывший старший преподаватель Мытищинской Академии культуры, в сером свитерке и коричневых мятых брюках, с потертой кожаной папкой в руках, вошел в залу и прямо от дверей доложил:

— У меня все готово.

— Что готово? — не понял законник.

— Жмутайлиса, Живчик, как ты и велел, пацаны закопали. Теперь в Смоленской области проканают довыборы. Ксивы на твое выдвижение и в твою поддержку мы собрали — подписей сдали на пять тысяч больше, чем нужно по закону о выборах. Теперь тебе вовсе не нужно баллотироваться от Мурашей. Пройдешь в Муму (ударение на первое “му”) от смоленщины — там как раз атомный хипеш начался — затеяли ремонт водо-водяной остнастки атомных реакторов, навезли труб из нержавейки видимо-невидимо, а потом все бросили. Последнее атомно-ремонтное управление как раз на днях закрылось. Теперь все подъезды к Смоленску товарными составами заблокированны, атомные контуры разгружать некуда. А ты Живчик весь базар повернешь в свою пользу. А сазанов, которые против тебя волну гонят, мы пасем.

— Совсем эти выборные дела вылетели у меня из головы, — спохватился Живчик. — Что ты принес?

— Твои предвыборные речи.

— Молодец! А ну прочти-ка мне что-нибудь, — заинтересовался законник, сыпанул на листок бумаги из стоящего на столе стакана кокаинового снежка, дыхнул и привел себя в норму. Венедикт Васильевич только сейчас понял, чем объясняются спастические движения и до некоторой степени мерцательное сознание законника.

Додик раскрыл папку, достал несколько листочков, приосанился и натужным, микрофонным голосом стал вещать:

— Смоляне! Не раз в грозные годины становились вы на защиту Отечества, своим героическим сопротивлением выигрывая неделю-другую у орд захватчиков. У стен вашего города протопталась армия Наполеона, пока русские войска сбирались к Бородину. О ваш славный город споткнулась фашистская нечисть, чтобы упасть и разбиться в прах под Москвой. Смоленск всегда олицетворял неколебимость нашей Родины, и вы, смоляне, давали последнюю возможность России собраться с духом и силами, чтобы сокрушить врагов. Нынешняя информационная интервенция и последовавший за ней разгром нашей жизни и нашего уклада, уничтожение российской науки, культуры и промышленности свидетельствует, что на этот раз черные орды подошли к Смоленску не с запада, как это было в прошлые темные века. К моему сожалению и к нашему великому стыду — на этот раз вороги и разрушители России заявились с востока — из нашей с вами столицы…

— Хорош, хорош! — законник прервал Додика. — Потом к этой мутате вернемся. У меня тут, видишь, человек в гостях. Но он очень торопится, потому что мы со Слюнтяем сейчас его будем на тот свет провожать. Мозги, сука, мне компосирует (без “т”), хорошего отношения не понимает! — Живчик повысил голос, но закончил фразой, произнесенной с особенной гостеприимной теплотой. — Садись, Додик, садись, дорогой, и послушай, какую лажу эта костромская штамповка хочет мне впарить.

— Ничего я не впариваю, а говорю тебе всю правду!

— Сейчас разберемся, что там и как… — ухмыльнулся Живчик.

Венедикту Васильевичу стало ясно, что ему так и не удалось заинтересовать законника информацией, которую он изложил в надежде, что Живчик решит через него обкладывать данью всех связанных с энергозачетами бизнесменов и потом скорее всего засыпется на этом. Венедикт же Васильевич спасется, останется в живых, а может, станет за это время законнику и нужным человеком. Но, похоже, смутные энергозачетные перспективы и левые вексельные уплаты налогов в федеральный бюджет Живчика вовсе не заинтересовали. Значит, последняя надежда спастись — в этом странном визитере, и Венедикт Васильевич взмолился, обращаясь к так вовремя заявившемуся смоленскому патриоту:

— Мы с Оленькой совершенно случайно оказались у господина Фортепьянова. Вероятнее всего, мы больше никогда не пробьемся на прием к такому солидному человеку. Что Оленька, что я и что, наконец, мы все для господина Фортепьянова, для Основного Диспетчера Тузпрома? — ничего, моль… А господин Живчик от нас хочет… Честно говоря, я так и не понял, что вы, уважаемый Живчик, от меня хотите?

— Я хочу, тварь, чтобы твоя соска выудила Фортепьянова из-под охраны Тузпромовской досмотровой дивизии, в которой 17 тысяч бывших кагебешников! Из-за этих придурков я все никак к Фортепьянову не подберусь. А с помощью твоей телки я посажу магната в собачий ящик, и там Фортепьянов будет сидеть, пока все тузпромовские расклады нам с Додиком не разложит. А потом Фортепьянов ляжет под травяной холмик во фрязевском лесочке рядом с тобой, и аля-улю, — объяснил законник.

— Так зачем же я буду стараться, если ты все равно меня закопаешь? — спросил упавшим голосом Венедикт Васильевич.

— Потому что ты, фраер, телку свою любишь, а ее, так уж и быть, я отпущу живой.

— Никогда до Фортепьянова ты без меня не доберешься! А если с головы моей Оленьки хоть один волос упадет, и тебе не жить! — в полном отчаянии вдруг завопил Венедикт Васильевич.

— До чего смешной гусь! То он Ванька Петькин, то он Петька Ванькин, — рассмеялся Живчик.

— Да не волнуйтесь вы так! Вы нам все по порядку расскажите, и мы сообща найдем выход из создавшегося положения, — успокоил пленника сочинитель смоленских предвыборных речей.

— Помолчи, профессор! — велел Живчик, — А ну пошли вниз, не охота мне лишний раз паркет марать! — законник опять достал пистолет из ящика и решительно встал.

Слюнтяй тут же скрутил сзади руки Венедикта Васильевича и потащил его к лестнице. Додик с укоризной скосил глаза и отвернулся. Венедикт Васильевич понял, что сейчас его по запарке пристрелят, и в смертной тоске решился поменять свою жизнь на жизнь другого человека, а именно Фортепьянова.

— Я знаю, как его убрать! Я знаю, как убрать любого солидного человека в Москве, сколько бы у него ни было охранников! — пытаясь спастись, закричал Венедикт Васильевич.

— Начни прямо сейчас со Слюнтяя! — посоветовал, ухмыляясь, Живчик.

Слюнтяй тоже улыбнулся и наподдал обреченному коленом.

— Мне Слюнтяя убирать не нужно. Это тебе нужно убрать Фортепьянова.

— И ты можешь это сделать?

— Да, могу.

— Наш нюня, оказывается, еще и киллер.

— Я не киллер. Киллерами Фортепьянова не возьмешь, это ты лучше меня знаешь.

— А ты можешь его взять?

— Да, могу, — в полном отчаянии подтвердил Венедикт Васильевич, потому что Слюнтяй уже волок его вниз по лестнице.

— И как же? — с надеждой спросил Живчик.

— А ты меня не убьешь?

— Если дело скажешь — не убью.

— А если обманешь?

— У меня кроме моего слова ничего нет. Ну?! — Живчик поднял пистолет и с метра картинно наставил лазерное пятно на лоб Венедикта Васильевича.

“Не может быть, чтобы он нажал курок! Не может такого быть!” — подумал в отчаянии Венедикт Васильевич, в смертной тоске закрыл глаза и мысленно взмолился:

“Оленька, ангел мой, Оленька! Спаси меня, моя маленькая! Не хочу я умирать, не увидев тебя на прощанье!”

И сердобольная Оленька Ланчикова из пространства, сотканного влюбленными взглядами мужчин, когда-либо на нее брошенными, тут как тут возникла перед внутренним взором погибающего Венедикта Васильевича, пожалела его, покачала с укоризной головой на его несообразительность и шепнула потерявшему уверенность бывшему любовнику всего два слова:

— Академик Бобылев!…

И тут же улетела по своим делам, потому что была абсолютно уверена в старом авиамоделисте и ракетчике Бобылеве, который любит ее давно и безнадежно и никогда Оленьку не подведет.

 

15.

Высокий голосок, которым Венедикт Васильевич только что отбивался от Живчика, чтобы не попасть прямиком в лесную безымянную могилу, совершенно неожиданно для его мучителей сменился уверенным, низким, глянцевым баритоном. Словно с бандитами заговорил не избитый и испуганный, не маленький и жалкий человечек, а сам легендарный бугор Салфетка, на день-другой прилетевший из Лондона проведать московскую братву:

— Погоди, Живчик, вот будем мы с тобой как-нибудь сидеть, кофе пить спокойно, — Венедикт Васильевич сделал профессиональную паузу. — И тут ты, Живчик, накрутишь номер Фортепьянова и культурно спросишь — мать-перемать, чем ты, пень гнилой, думаешь? Тебе что, жить надоело? Вот увидишь — часа не пройдет, как Фортепьянов, словно щенок, уже будет скрестись у твоих воротец, задними лапками извинительно перебирать и должок свой вместе со штрафными в зубах держать…

— Картина симпатичная, — согласился законник. — Весь вопрос, как сделать, чтобы она в действительности нарисовалась.

— За это я как раз и говорю! — Венедикт Васильевич отряхнулся, спокойно сел в кресло и продолжил еще на полтона более низким баритоном:

— Да и не один Фортепьянов — что такое, в конце концов, Фортепьянов?! Фитюлька тузпромовская, вентиль — крутани его разок не в ту сторону, и нет никакого Фортепьянова. А тут и Ращенко, и Дурбулис, и тот же Струев от страха перед справедливым воровским законом перестанет струю по ящику пускать и впереди всех кремлят прямиком к тебе прибежит — потому что жизнь у всех одна. А смертью только ты, Живчик, будешь от вольного распоряжаться. Прямо здесь над Десной… или нет, зачем здесь, давай лучше оборудуем портативный аэродромчик в Узком, я там присмотрел один козлиный загон…

— Фильтруй базар, — пробормотал было Живчик, но Венедикт Васильевич горячо продолжил:

— В любой час дня и ночи из неказистого чердачного окошка тихо, еле слышно жужжа, будут вылетать маленькие самолетики авиамодельки. У каждого такого всепогодного самолетика будет впереди малюсенькая видеокамера, а под крыльями не пятьдесят, а сто пятьдесят граммов пластида — чтобы за глаза хватило для любого солидного человека вместе со всеми его телохранителями. А ты, Живчик, будешь сидеть здесь у себя на вилле перед большим монитором, а то и перед несколькими мониторами, и с удовольствием в натуре (ударение на “а”) наблюдать, как сморщится паскудная рожа у того же коротышки Фортепьянова, когда он увидит, какой гостинец от Живчика влетает к нему в форточку. И каждая авиамодель будет самонаводиться по адресу, заложенному в электронную память, с точностью до сантиметра, без единого промаха. Через месяц-другой вся эта авиамодельная армада сделает тебя, Живчик, властелином Москвы…

— Принеси-ка из холодильника пива человеку, — велел законник Слюнтяю и спросил: — Слышь, Веня, а до Лондона твоя авиация долетит?

— Почему только до Лондона? Давай с тобой не будем ограничиваться одной Великобританией. Во всех больших городах Европы, а со временем, я уверен, и во всех мегаполисах Америки, да и в Японии мы найдем общий язык с якудзой. Повсюду у нас будут свои небольшие сарайчики-аэродромы, и за одну только ночь, дорогой Живчик, мы покончим со всеми твоими лондонскими врагами. А уже на следующее утро будем чистить Мадрид, потом Рим, Париж, Берлин…

— Мне эти самолетики еще в одном деле пригодятся. И сколько же у тебя готовых авиамоделей? — спросил Живчик, открывая бутылку “Гессера”.

— На первое время вполне достаточно.

— А производство наладить сможешь?

— Все упирается только в деньги — авиамодели свободно в магазине продаются — покупай сколько хочешь. Дело все в том, как их дооборудовать и чем оснастить. И у меня есть такой человек, который с превеликой радостью навешает на наши авиамодели все необходимое, включая дополнительные топливные баки, тепловизоры, аппаратуру оперативного наведения по электронно-оптическому биноклю. Только ты, Живчик, посмотришь в такой бинокль на какое-нибудь окно, а в него уже бомбочка влетает. И наши самолетики-авиамодельки скоро превратятся в грозное оружие, от которого нет защиты…

— Что за человек? — уточнил Живчик.

— Академик Бобылев — за него я тебе ручаюсь, он с полным приветом.

— Что с ним такое? — насторожился Живчик.

— Да все время думает.

— Ладно, пусть думает, лишь бы нашему делу это не мешало, — разрешил законник. — Ну, а откуда у этого академика самонаводящиеся реактивные снаряды?

— Да сам академик Бобылев их и придумал во времена холодной войны. А когда его номерной завод за ненадобностью закрыли и Бобылева прогнали взашей, он на всякий случай все самонаводящиеся головки к себе в гараж перетаскал. Кстати, идея “саранчи” — тоже его. К сожалению, гениальный конструктор так и не успел до конца свою идею реализовать. А как было бы хорошо — где-нибудь в океане всплыла бы подводная лодка “Тайфун” и вместо десятка ракет, которые ничего не стоит сбить, с этой подлодки, как саранча, вылетают тысячи и тысячи самолетиков и каждый самолетик летит в логово врага…

— А не замотает мудила-академик свои самонаводящиеся головки? — спросил Живчик.

— Валерий Валерьевич Бобылев только и ждет случая, чтобы всех разбомбить. Таких патриотов мало осталось!

— Отвечаешь за свои слова? А то смотри — раз у нас пошли серьезные дела, я не только тебе, но и твоей телке обязательно голову сверну! — Живчик решил опять припугнуть фраера.

Но Венедикт Васильевич уже ничего не боялся, поскольку предвидел ход дальнейших событий. Ведь Оленька была единственной слабостью выдающегося конструктора Бобылева, и о чем бы она его ни просила, он никогда и ни в чем ей не отказывал. А тут получается, академик Бобылев будет стараться не ради исполнения оленькиных капризов, а ради спасения самой Оленьки… Венедикт же Васильевич и в мыслях себя с Оленькой не разделял.

— Слюнтяй, поезжай-ка с Веней и сейчас же привезите ко мне этого обдерганного академика вместе со всеми его авиамоделями. Пластида побольше захватите. Сначала Фортепьянова кокнем, потом и за других примемся.

— Который час? Мои часы куда-то подевались… — спросил Венидикт Васильевич, охлопывая себя по карманам

Слюнтяй достал из кармана наручные часы — стальной “Rolex”, ранее конфискованный им у Венедикта Васильевича, и протянул их владельцу, который так неожиданно завоевал благорасположение законника.

Было половина девятого вечера.

— Надо ехать к нему завтра с утра — он с девяти часов будет в “Ремонте босоножек”, — сказал Венедикт Васильевич.

— Где? — не понял авторитет.

— В полуподвале, где обычно с утра бывает Бобылев, есть вывеска “Ремонт босоножек”, — объяснил Венедикт Васильевич, — а где расположен знаменитый гараж академика — я точно не знаю.

— Поезжай к нему домой! — велел Живчик.

— В том-то и дело, что Бобылев как раз и живет в своем кирпичном гараже, — объяснил Венедикт Васильевич. — Жена от него давно сбежала, а дочка выгнала папашу из дома. Но ему не до житейских мелочей. Если кто из вас случайно встретит на улице академика Бобылева, то наверняка подумает, что это какой-нибудь патлатый бомж Кизя. Валерий Валерьевич тип еще тот — на нем вся наша оборонка держалась.

— Ладно, я завтра сам за ним съезжу, — решил Живчик. — А ты Штамповка, пивка попей.

Венедикт Васильевич хлебнул пива, спокойно вздохнул — кажется, пронесло! — и тут же стал раздумывать, как бы ему теперь получше с этой бандитской хазы слинять. “Ауди”, вероятнее всего, придется здесь покамест бросить. А вот деньги, которые у него в бумажнике были… Может, воспользоваться благорасположением Живчика и попытаться вернуть себе не только часы, но и деньги? Пусть Слюнтяй вернет ему две тысячи триста баксов. Венедикт Васильевич улучшил минуту, подобрался поближе к пацану и негромко сказал ему:

— Зеленые тоже гони назад.

— Штамповка! Твои грины у меня, — тут же сообщил ему Живчик, который, оказывается, краем глаза все время за Венедиктом Васильевичем следил. — Слюнтяй пацан правильный, ты к нему не лезь! Как в крови замажешься, так деньги свои назад получишь, плюс еще тысяч пятьдесят гринов тебе подкину, чтобы у тебя интерес к работе появился.

— Я же пока у тебя не работаю! — заметил было опять несколько обнаглевший Веничка.

— Не у меня, а на меня. А кто, вроде Фортепьянова, на меня в нашем районе не работает, тот долго на свете не живет, — объяснил законник.

— Я бы с удовольствием водки выпил, а то денек у меня тяжелый выдался, — сразу же сообразил Венедикт Васильевич поменять тему.

— Сегодняшний день еще не кончился! — заметил Живчик и велел Слюнтяю: — Принеси французской конины, закусь захвати.

 

16.

Итак, в среду равно в 16 часов 06 минут Оленька Ланчикова спустилась с 18-го этажа Тузпрома вместе с Ророчкой Фортепьяновым прямо в комнате и прямо в гараж, потому что Президентский спецлифт и есть комната. Влюбленные стали садиться в слабо сияющее купе, сладко пахнущее свежевыделанной телячьей светло-голубой кожей. Перед Оленькой распахнулась дверь лимузина, и у нее создалось полное впечатление, что крыло махаона странным образом отделилось от блестящего черного кузова, а потом откуда-то припорхнуло назад и нежно за ними прижалось и притворилось. И словно не по горизонтальной плоскости двинулись они в путь, а вверх, по восходящей, к немеркнущим звездам древнеримской Аппиевой дороги, по восемь рабов с каждой стороны паланкина…

— Детка, — проворковала Ланчикова, — сладкий мой, как же я тебя обожаю! — и поцеловала обтянутый не в пандан с матовой обивкой сидений блестящий маленький череп господина Фортепьянова.

С некоторым скепсисом — уж больно наигранной и торопливой показалась Рору Петровичу очередная ласка Оленьки, — но Основной Диспетчер ответил на поцелуй.

— Миленький мой, — продолжала между тем безошибочно разыгрывать свою партию Ланчикова, — какой все-таки ужас, что тебе приходится отдавать 40 % этим дармоедам.

— Какие еще 40%? — забеспокоился господин Фортепьянов.

— Все, все я знаю! Ведь одних только межпромысловых коллекторов пришлось тебе, мой дорогой, построить свыше шестисот верст! А сколько компрессорных станций и охладителей ты соорудил? Пальцев на руках не хватит. Ведь никто кроме тебя о вечной мерзлоте не позаботился…

— Что ты несешь? — недовольно поморщился Рор Петрович.

— Жалко мне, Ророчка, жалко до слез, родненький мой, что не все нам с тобой, — Оленька тут же поправилась, — то есть, не все тебе одному принадлежит.

— Ты что дегенерата Гужеева начиталась? — догадался Рор Петрович.

— Не такой уж он дегенерат, хотя все воду мутит.

— Не волнуйся ты так, Оленька, — улыбнулся тут господин Фортепьянов, поняв вдруг, какая хозяйственная девочка ему досталась. — Все в полном порядке. С моей, вернее, с нашей шестидесятипроцентной части всех тузозапасов, этим, как ты точно выразилась, дармоедам достается всего по полдоллара налогов с каждого децикубокилометра туза. А с их государственной сорокапроцентной части собственности с того же каждого децикубокилометра достается тоже не много — всего лишь по доллару. Государство, как и все остальные акционеры, у меня только дивиденды получает и больше ничего! За свои 40% акций всего лишь полтора процента от прибыли! Ведь и тот и другой туз разделяется только по документам, а транспортируется, находится внутри моих тузопроводов, и поэтому разница не велика. Ты не забывай, дорогая моя, что одна только Тузомагистраль “Дружба” — это больше, чем БАМ, КамАЗ, ВАЗ и “Атоммаш” вместе взятые! Шесть ниток из Западной Сибири, из Уренгоя в Ужгород, это шесть труб длинной 4450 км! И проложены эти шесть труб через вечную мерзлоту и тысячи километров болот, через Урал и Карпаты, через Обь, Каму, через твою Волгу, через Дон, через Днепр — всего через восемьсот рек. И пока все это я держу в руках, Тузпром так просто у меня не отнять, — несколько патетически закончил свою речь Рор Петрович. И тут же нежно и трогательно расстегнул верхнюю пуговку синего платья с золотым узором из люрекса, выпростал из черного бюстгальтера белую Оленькину грудь и стал ее целовать.

Оленька же в свою очередь стала брильянтовыми пальчиками щекотать одно Ророчкино ушко, а другое нежное ушко целовать сахарными губками, — у Оленьки к ушкам с отрочества непростительная слабость.

— Так что прошу тебя, моя птичка, не волнуйся, — минут через пять окончательно успокоил Оленьку господин Фортепьянов. Потом сделал небольшую паузу и решил еще немножко просветить свою девочку. — Ты, наверное, думала, красавица моя, что я им отдам все 70 долларов с каждого децикубокилометра туза? Но 69 долларов как уходило, так и уходит у меня на перекачку, на те же турботузокомпрессорные станции. Ведь эти дармоеды свою часть туза тоже не на месте в Бузулуцке или в Уренгое эвенкам продают — им туз тоже надо прогнать через мои трубопроводы к европотребителям. В моем бизнесе главное, чтобы стабильно платили, а то, не приведи Господь, проложим какой-нибудь тузотрубопровод к фуфлыжникам, так потом трубы из земли не выроешь — так и будет по нему течь голубое золото. И будут воровать у меня туз почем зря, как это делают сейчас на маты-Украине. Вот немчура — это другое дело. С ними приятно работать — они платежеспособны на сотни лет вперед и будут платить, пока весь туз до последнего подземного пузырька я им ни сбагрю. А как выдохнутся скважины, тут уж трава не расти. Главное, чтобы нам с тобой, дорогая Оленька, хватило накопленных денег на сибирские пельмени со сметанкой…

— Умница! Дай я тебя поцелую… А куда же мы с тобой мчимся? — спросила Оленька, взглянув на бесшумно мелькающие за бронированным стеклом перелески.

— Приедем — увидим, куда приехали.

— Ророчка, мальчик мой прекрасный, давай уж сразу все дела мы с тобой решим, чтобы больше к ним сегодня не возвращаться. У меня все-таки сердце болит за мою родную Новокострому. Мытари нас просто налогами задушили, а потребители за каучук и за покрышки как не платили, так и не платят нам живыми деньгами ни копейки. Может, снизишь ты нам цену на туз хотя бы на одну треть, за половину я уже и не говорю. А то весь наш бедный приволжский старинный город может остаться без работы…

— Тебя Лапидевский-Гаврилов об этом просил? — сразу сообразил Фортепьянов.

— Да, — честно призналась Ланчикова. — Как ты догадался?

— Что тут догадываться… — Фортепьяннов неожиданно усталым взглядом посмотрел на Оленьку и продолжил: — А ты хоть знаешь, кому Гендиректор вашего Новокостромского химкомбината Лапидевский-Гаврилов продает весь каучук?

— Кому бедняга ни продаст, все его обманывают, никто не платит, — попыталась защитить горемыку Гендиректора Оленька.

— Этот сукин сын Лапидевский продает 90% выпускаемого химкомбинатом каучука самому себе. И делает это через подставную багамскую офшорную фирму, которая тут же перепродает этот каучук, но уже по настоящей цене. И это единственная причина, почему Новокостромскому, да и не только вашему, а любому азотно-туковому латексному химкомбинату деньги за произведенную продукцию не платят и платить не будут. Зачем Лапидевскому платить самому себе, то есть перекладывать деньги из своего заграничного и такого удобного заднего кармана в официальный бумажник? Ведь в него тут каждый мытарь-налоговик может без спроса залезть и проверить, и пересчитать все до копейки, и обчистить его, как липку. Не говоря уже о рабочих химкомбината, которые тоже могут в один прекрасный день взять с боем бухгалтерию, обнаружить главного вора и вместо того, что настырно требовать зарплату, распять Лапидевского-Гаврилова на заборе…

Кстати, я сам все время забываю и опять чуть не забыл! Ведь уже больше месяца, как Новокостромской химкомбинат со всеми потрохами принадлежит мне, то есть Тузпрому! Просто руки не доходят послать в Новокострому наш досмотровый батальон, арестовать Лапидевского и отдать его под суд. Но он-то сам знает, что его ждет не сегодня-завтра!

— Какая сволочь! Какой низкий обманщик! — в сердцах возмутилась Оленька.

— Все эти Агрономы и Химики ничем друг от друга не отличаются, равны как на подбор. Дай им газ (ошибка в тексте — следует читать “туз”) бесплатно, а они все равно его у меня украдут, — с горечью сообщил господин Фортепьянов.

— Детка, этот телефон у тебя работает? У меня просто руки чешутся изругать грязного жулика — ведь он сейчас еще на комбинате, — закипятилась Оленька.

— Погоди, Оля, помолчи секундочку! — сказал господин Фортепьянов. — Я сейчас тебе покажу, с кем мне приходится работать.

Господин Фортепьянов взял трубку, нажал кнопку и сказал вслух:

— “Новокостромской химкомбинат”.

Компьютер с голоса набрал номер.

— Ну что, воришка, сухари сушишь? — спросил Рор Петрович, как только новокостромской абонент поднял трубку.

Оленька не слышала сбивчивых объяснений Гендиректора, а все порывалась:

— Дай, дай я сама! Дай гада ползучего пропесочу!… Я все ему выскажу!

— Лапидевский, скажи “гав”! — велел господин Фортепьянов и переключил на объемное звучание.

— Гав! — сказал в лимузине Лапидевский.

— Пролай четыре раза подряд. Громко пролай, все равно будешь у меня в конуре сидеть! — усмехнулся господин Фортепьянов.

— Гав! Гав! Гав! Гав! — пролаял Гендиректор Новокостромского Химкомбината.

Рор Петрович довольный положил трубку и сказал:

— Вот и все, что мне в лучшем случае удастся у него отсудить — по одному “гав!” за каждый миллион долларов. Лучше уж сразу эти “гав” у него получить. А украденные деньги он так хорошо запрятал, что наверняка и сам не помнит куда. Ведь память у человека — это тоже средство выжить — или, по крайней мере, спасти украденное.

— Неужели Лапидевский украл у тебя четыре миллиона долларов? — ужаснулась Ланчикова.

— Если как следует поскрести по сусекам, то наверняка побольше. Но это не так много — по сравнению с остальными Агрономами и Химиками. Но Лапидевский-Гаврилов тебя, моя дорогая, ко мне прислал. Значит, это он нас с тобой познакомил. За это ему вполне можно простить четыре миллиона. Этот подонок сейчас так напуган, что годик-другой поработает честно. Все равно, кого бы я сейчас ни поставил руководить Новокостромским химкомбинатом вместо Лапидевского, тот сразу же начнет воровать еще больше, а все деньги от перепродажи каучука и покрышек оставлять на своих номерных зарубежных счетах.

— Как это ужасно! — продолжала сокрушаться Ланчикова, имея в виду свои зряшние визиты к Лапидевскому-Гаврилову.

— Ничего необычного здесь нет! — успокоил ее Фортепьянов. — Точно так же Эстония в начале горбач-елкиных грабежей вышла на первое место в мире по продаже меди и других цветных металлов. А теперь благодаря Новокостромским и прочим нашим ворюгам больше всего синтетического каучука и аммиачных удобрений “производится” на Багамах, где кроме банковских контор и океанского прибоя ничего нет, — улыбнулся одними губами господин Фортепьянов. Выглядел он совсем уставшим.

Тут купе остановилось, и дверь лимузина опять отпорхнула. Рор Петрович пропустил Оленьку, вышел сам, удивился и очень обрадовался. Оказывается, “выездники” Пако Кочканяна доставили их на старую, доставшуюся ему еще от родителей, дачу. Господин Фортепьянов специально оговорил такую возможность — чтобы раз в месяц он обязательно тут бывал. И сегодня он был очень доволен, что их привезли в такое сокровенное, столь любимое им поместье.

По всему дальнему Подмосковью безо всяких обозначений и дорожных надписей от главных асфальтированных магистралей отходят узкие, иногда даже травяные, кочковатые дороги. Через семьсот-восемьсот метров эти лесные дороги приводят к нескольким добротным, но уже старым деревянным дачам с мансардами, со стоящими отдельно подсобными домиками для прислуги, с банями из сруба, с сараями для дров. Стоят эти хутора на просторных участках — вернее, на земельных наделах по полгектара, по гектару, а то и поболее. Обособленные дачные поселки заросли высокими, задумчиво шумящими соснами и березовыми рощицами, привольно растущими вокруг ветшающих строений. На некоторых дачах постоянно и тихо живут городские старики и старухи, которые летом неспешно копаются в запущенных приусадебных грядках, чтобы разнообразить петрушкой и укропом свой бедный стол. Зимой же состарившиеся особисты смотрят в блеклые экраны черно-белых телевизоров, коротая оставшиеся годы. Названия, закрепившиеся за этими географически безымянными поселками, свидетельствует об их первоначальной принадлежности: “Колонтаевские дачи”, как и “Воровские” (ударение на второе “о”) были когда-то закреплены за дипломатами, “Мухинские” — за художниками и скульпторами, “Лысенковские” — за учеными и конструкторами, а “Наркомовские”, “Архангельские”, “Авакумовские”, “Кожевнические”, “Голицинские” (когда-то на несколько месяцев — перед смертельной высылкой в Елабугу — приютившие выманенную из Парижа Марину Цветаеву) и многие другие дачи принадлежали и по сей день принадлежат органам.

Когда-то, после очередной чистки, часто сменяемые обитатели лубянских кабинетов очень не хотели повторять трагическую судьбу своих предшественников. И чтобы избежать или хотя бы оттянуть скоропостижный ночный расстрел, но будучи не в силах изменить место службы, кремлевские сатрапы меняли места короткого воскресного отдыха (суббота тогда еще была рабочим днем). Конечно, все эти метания по Подмосковью их не спасали, и редко кому из высокопоставленных чекистов таким странным образом удавалось отвести от себя преследовавший их рок. Большинство дальних дач было заброшено, перепродано, дачи рушились, сводились на нет. Невдалеке от Московской кольцевой автодороги их повсеместно заменили кирпичные дворцы нефтяных королей и банковские загородные резиденции. Но “Деканозовские” дачи, на которых в среду вечером оказалась Оленька Ланчикова благодаря ностальгическим настроениям господина Фортепьянова, проведшего здесь свое детство, еще стояли — Рор Петрович скупил все участки в округе, и деревянные замшелые строения доживали свой долгий сталинский век в полной неприкосновенности.

Присутствие приехавшей с Основным Диспетчером вышколенной тузпромовской охраны и работающей на даче постоянной обслуги было заметно только по косвенным признакам — по тому, что в камине — причем в старом, первозданном, ни в коем случае не модернизированном никакими шотландскими мастерами — горел огонь, стол был накрыт перекрахмаленной камчатной скатертью, и четыре суповника из розового саксонского фарфора, украшенные золотыми вензелями, изысканно парились из-под закрытых крышек — Рор Петрович любил пригубить и похлебать три-четыре супа подряд, чуть сдобрив их поджаренными на оливковом масле хлебными кубиками.

Едва войдя на скрипучее крыльцо старой дачи, Оленька сразу почувствовала тончайший рыбный аромат и угадала, что будет уха.

Личный повар господина Фортепьянова — сеньор Морис Жьячинто — после крушения “Империи Зла” от последнего первого секретаря компартии переметнулся к доктору Мавроди, создав сперва для одного борца за мир, а потом и для другого борца за собственное благополучие итальянский ресторан на двоих. Но едва доктор Мавроди перешел на нелегальное положение, господин Фортепьянов тут же переманил сеньора Жьячинто к себе. Итальянский гастроном прославился в Москве тем, что в один половник супа умел вложить целое состояние. “Скажи мне, кто твой повар, и я скажу кто ты”, — с характерным неаполитанским акцентом любит повторять, колдуя над кастрюлями, сеньор Жьячинто, и каждый понимающий в московском бизнесе человек отдает себе трезвый отчет, кто есть господин Фортепьянов, если для него варит суп великий итальянский кудесник.

Взять ту же уху, которую собственноручно сейчас разливает Рор Петрович — сперва Оленьке, а потом себе. Понятно, что сварена уха на воде, взятой из верховьев реки Сояны. Несомненно, что и хариусы и семга в стоящей рядом ушице, пойманы в той же реке и доставлены из Мезени живыми и плавающими в бочках на Чкаловский аэродром военно-транспортной авиацией Тузпрома.

Перед подачей второго блюда возникла некоторая пауза, заполненная, вероятно, переменой гастрономической декорации. Рор Петрович собрался с духом и решился, наконец, спросить у Оленьки о том, что его волновало гораздо больше, чем все уворованные у него Лапидеским-Гавриловым миллионы долларов. Господин Фортепьянов, как никто другой в его возрасте, отлично понимал, что деньги — дело действительно наживное. А вот Ланчикова может выйти за порог его старой дачи, оказаться под сенью берез и вдруг замельтешить, затеряться за взметенной порывом ветра листвой и, слившись с белесыми стволами придорожной рощицы, исчезнуть навсегда. Горькое предвкушение предстоящего долгого одиночества только усиливалось оттого, что в этот дивный вечер Оленька была с ним. Неожиданно слезы навернулись на глаза Рора Петровича — ему стало бесконечно жаль себя, так нелепо прожившего нищую жизнь на северных приисках и еще более нелепо разбогатевшего напоследок.

Господин Фортепьянов вытащил из широкого, украшенного витиеватой монограммой серебряного кольца льняную сиреневую салфетку, вытер губы, а заодно и глаза промокнул, положил салфетку на скатерть, взглянул в огромные, зеленые и, как ему почему-то показалось в это мгновение, невыносимо лживые глаза Оленьки, решился и спросил:

— Кто он? Кто этот Пыльцов и что тебя с ним связывает?!

— У нас с ним нет общих детей! — сразу успокоила Оленька влюбленного магната.

— Все мне расскажи подробно!

— Ророчка, родной мой! Мне больше нечего рассказывать! Мы с Венедиктом Васильевичем всегда жили в одном городе, а теперь вот работаем вместе.

— Работаете, — с грустью повторил за Оленькой Фортепьянов. — И ты сейчас на работе, а вернешься домой с работы — и расскажешь этому Пыльцову, что у тебя на работе случилось…

Оленька ужаснулась своей промашке, но виду не подала и храбро продолжила:

— А как нам жить, на что кормиться самим и детей кормить? В Костроме огороды не родят.

Господин Фортепьянов хотел было упрекнуть Ланчикову, что при всем желании ни комочка чернозема, ни песчинки суглинка под ее холеными ноготочками ему отыскать не удастся, но понял, что он хочет укорить Оленьку только за то, что она появилась в его кабинете, когда он уже разменял пятый десяток…

Тут безмолвные, вышколенные официанты стали сервировать второе. На столе в платиновых рамках появились небольшие женские и мужские портреты, нарисованные на восковых табличках необычайно живыми красками.

После замены художественного, так сказать, гарнира, на золотом блюде внесли прожаренную индейку и в небольшом серебряном сосуде подали сладкий соус. Возник сомелье, который почтительно протянул господину Фортепьянову бутылку с розовым французским вином, и Рор Петрович кивнул ему — чтобы тот наполнил им бокалы и побыстрее убрался с глаз долой.

— Всячески рекомендую! — гостеприимно сказал Рор Петрович и, как это он всегда любил делать на родительской даче, сам разрезал индейку и положил Оленьке и себе по сочному куску белого мяса. Сдобрив второе блюдо соусом, Рор Петрович поднял бокал и произнес тост:

— Я хочу, моя дорогая, выпить за то, чтобы прошлое не мешало нам жить. Тем более, что жить мне осталось не так уж много…

— Тьфу ты! — возмутилась Оленька, — что ты себя хоронишь?! Тем более сегодня… мы, можно сказать, заново на свет родились. Нам с тобой еще жить и жить! — и она тоже подняла хрустальный бокал.

Рор Петрович вспомнил утренние события, рассмеялся, выпил вина и сел.

— А как называется это блюдо? — невинно полюбопытствовала Оленька. — Уж больно мудреный у него вкус.

— Сейчас выясню, — сказал Фортепьянов и раскрыл меню, в котором сеньор Жьячинто подробно описывал свои гастрономические откровения.

— О! Какой молодец Морис! — воскликнул Рор Петрович. — Это фаюмские портреты! А этот сладкий соус приготовлен из фиников, выращенных в Ливийской пустыне и в том же фаюмском оазисе! Восхитительно! Об этих пальмах, оказывается, еще писал Страбон.

— А можно эти портреты убрать? От них веет каким-то могильным холодом, — попросила Оленька.

— Разумеется, разумеется! — Рор Петрович сделал знак и платиновые рамки исчезли.

— А не найдется ли у них гречневой каши? — спросила Оленька, отодвигая от себя блюдо с индейкой.

— Вам с молоком или без? — мгновенно склонился перед ней официант.

— Лучше с молоком.

И Рор Петрович Фортепьянов в эту минуту вдруг подумал, что, может быть, он действительно еще проживет на свете лет десять, а то и все двенадцать, — конечно, если Оленька Ланчикова будет все время рядом с ним.

 

17.

На вилле законника пьянка была в разгаре. Живчик “по жизни” втолковывал Венедикту Васильевичу:

— За конину, блин, в смысле, за “Готье” я отвечаю! Штукарик гринов бутылка, но зато завтра встанешь, пузырь ты мыльный, как будто вообще не пил! Ты, Веня, гребаный кот, обиду на меня держишь. И правильно делаешь. Только с обиды ты можешь человеком стать. Обидой дорожить надо, чтобы выйти на путь подходящий. Ты пей, а не маши рукой. И благодари меня, что сегодня ты по счастливому случаю день прожил: Слюнтяй вполне мог тебя по запарке пришить, я бы ему плохого слова не сказал. А ты, котяра ловкий, вывернулся. Да еще, говоришь, за тобой академиков целый рой? Выпустим их, выпустим, блин, обдерганных твоих академиков в свободный полет — пусть над лесными полянками пожужжат, медок для нас пособирают. Ну а если ты, Веня, сбрехнул малость и нет у тебя за пазухой никаких академиков, тогда, извини — в последний разок мы с тобой хлеб-соль делим. Но ты и перед смертью должен мнение о себе достойное оставить. Смерть хороша, если только правильно ее встретить. Тебя не корова на лугу забодала — крест от братвы принимаешь. А это все равно как на дуэли убитым быть…

Живчика хотя еще и не развезло окончательно, но форму он несколько потерял — спиртное вперемешку с кокаиновыми понюшками свалит любого, а законник еще вел умную беседу.

— Одного я не пойму, — решился спросить Венедикт Васильевич, — вот ты говоришь, что второй год в розыске находишься, в списки Интерпола скоро тебя внесут…

— Третий уже! — хихикнул Слюнтяй.

— Ну хорошо, пусть третий. Но как так получается, что эти козлы тебя все никак найти не могут? Хотя вроде ты на виду жизнь свою проводишь?

— Сразу видно, что ты, Веня, человек без понятия, — засмеялся Живчик. — У меня с мусорами благородная объява — я не прячусь, а они меня за это не ищут. Ментам находить меня без мазы, они ведь тоже люди, и им грев в любой день может понадобится — все под Богом ходим. Они лучше нас с тобой знают, что не ровен час, любой человечишко, с погонами или без, может в любое утро проснуться в крытке. Такое сплошь и рядом случается. А возле параши без грева жизни нет. И бедолага-мусорок на тюрьме (ударение на “ю”) с непривычки долго не протянет — если не мы, так свои же завалят лягаша, за то что вазелином (взятками) не делился. Ведь сейчас многие мусорки после работы гоп-стопничают не хуже нас, а может уже и получше. А в нашем доме (в тюрьме) мент с непривычки в два счета откинет коньки. Получил я однажды у себя в Чапаре маляву от одного знакомого опера — засыпался он и попал на кичу. Переслали мне пацаны его письмишко: “Помоги, Живчик, отец родной, собрались меня на хате опустить! Из последних сил держусь”. А мент-то был прикормленный, правильный, работал я с ним. Дал я знать, кому следует, и вышло ему послабление.

— Где ты получил маляву? — не понял Венедикт Васильевич.

— В Чапаре, в Боливии обдерганной… Додик, принеси еще бутылку конины, хорошо идет, — велел законник.

— А что ты в Боливии делал? — полюбопытствовал Венедикт Васильевич.

— Что делал? Все то же — ругался с проклятой латинкой. Всех, сучка, распустила! Стоит мне на месячишко отлучиться, приезжаю — трактора проржавели, плантации не убраны. Обдербанились все, ливень хлещет, хреновая страна, геррильерос гонор свой тешут, змеи ползают, негры — лентяи, коколерос разбрелись, я их собирай — тьфу! Руки марать противно. Все самолеты мне переломали, запчастей не напасешься. Будем с твоим академиком на авиамодельки теперь переходить, — Живчик подмигнул.

Только тут Венедикт Васильевич понял, почему он сегодня жив остался. Очень вовремя Оленька к нему прилетела и удивительной подсказкой спасла ему жизнь. Оказывается, не только Фортепьянова кончить и не на всякое баловство нужны Живчику авиамодельки, а для серьезных кокаиновых дел. Все оказалось одно к одному…

Опять разлили по бокалам коньяк, и законник велел Додику:

— А ну, профессор, тост говори! А то смысл жизни у меня пропадает — жрем, как свиньи.

Додик оттянул локоть, встал и, подстать разговору, выдал:

— За наших друзей на Западе!

— Во на умняк сел! Когда ты, дешевка-профессор, был на Западе в последний раз? На халяву на ленинские конференции по парижам ездил? А за свои бабки пробовал ты хоть раз там оказаться? Руку сунешь в карман, мелочишки не найдешь, и тут же оплюют тебя ядовитой слюной. Тогда, дурында, сразу ты просечешь: на Западе друзей в природе нет — у них даже понятия такого не существует. А на Востоке еще хуже. Чуть слабинку дашь, отвернешься — и тут же тебе вдуют под первое число, вот и вся дружба. Я им жизнь райскую устроил, а они каждую секунду норовят пропихнуть мне подлянку. И не нашу родную махровую подлянку, сам знаешь — подлянка, дело святое, она нас кормит и без нее и разборок никаких не было бы. А эти бежевые шныри и подонки, как меня рядом нет, так о доле моей напрочь забывают. Память у них отшибает начисто — потому что климат у них больно мягкий, а закона нашего воровского нет. Как прилечу к себе в Чапаре, так каждый раз приходится отстрелять пяток коколерос, чтобы в чувство их привести — только потом они в себя приходить начинают.

— Для боливийских лохов и Живчик не Живчик, — подпел Слюнтяй.

— В Боливии я не Живчик.

— Кто же ты там? — удивился Слюнтяй.

— Эспарраго Себастиан, дальше вроде Констанеда, а фамилия еще длиннее — никак ее не запомню. Короче, кличут меня там дон Мачадо. Так что давай, профессор, другой тост говори!

— За баб выпьем! За них давно не пили, — предложил Слюнтяй.

А Венедикту Васильевичу тост за женщин — как ножом по сердцу. Вспомнил опять, где его ангел-харнитель, с кем Оленька-прекрасная сейчас обретается, с какой тварью приходиться работать его нежно любимой девочке! Какое животное, нечеловеческое существо она сейчас ублажает!

“Оленька, красавица ты моя, только за тебя пью!” — подумал Венедикт Васильевич, и от беспомощной ревности глаза его наполнились слезами. Но чтобы Живчик не заметил его минутную слабость, Веничка опять полез к законнику с расспросами:

— У тебя, значит, в Боливии и семья живет?

— Семей у меня повсюду хватает — в джунглях латинка дикая затаилась, поджидает меня с дрыном, ревнивая макака, спасу нет. А тут еще Зинка, сволочь, каких мало. На той неделе самодурка без спроса, гребаный кот, прораба живым в землю закопала, — пожаловался Живчик на семейные обстоятельства.

— В землю, живьем? За что? — поразился Венедикт Васильевич.

— Этому муду (ударение на “му”) денег дали на медную черепицу, а он лимон гринов в акции “Гермеса” вложил.

— Неужели так дорого стоит эту крышу черепицей покрыть? — удивился Венедикт Васильевич и поднял палец вверх.

— На этой вилле мы все уже покрыли, — опять в рифму сказанул Живчик и довольно улыбнулся. — Это поместье подальше, куда гадость выхлопная московская не долетает. Там у меня город, а можно сказать, целая суверенная страна строится — конюшни, корты, бассейн крытый, дворцы приемов…Там есть что медью покрывать. Ну что, Додик-профессор, надумал тост?

Додик успел задремать, но Слюнтяй толкнул его локтем в бок и велел:

— Слышь, философ, тост толкай!

Додик торопливо вскочил, схватил рюмку, второпях пролил ее, долил коньяк и произнес:

— За Тютьку! Давайте, за Тютьку выпьем! Хотя славный наш Тютька буй от пальца только со второй попытки отличает и считать выучился лишь до тридцати восьми. Но я вам вполне серьезно предлагаю — выпьем за знаменитого нашего Тютьку!

— Дальше толкай! — заулыбался Живчик, сразу понравился законнику тост.

— И псы-рыцари поганые, и анафема Лже-Дмитрий со шляхтичами, и Наполеонишка понтовитый со всей плюмажной своей кавалерией, и кровожадные фрицы — все вместе взятые не стоят одного нашего Тютьки! Погулял он славно, от души покуролесил… Ох, икнется, ох, как нам всем еще икнется — за все, что за триста лет — да что там! — за все пятьсот лет было земли и славы накоплено и что за годик-другой все наш Тютька по ветру пустил…

Додик хлебнул коньячка и в запале продолжил:

— Но кем бы ты был, Живчик, без нашего Тютьки? Последним щипачем. Проездом, как байстрюк, все по трамваям бы шастал, и только местные бобики знали бы тебя в лицо. А теперь и в Мурашах, и по всей Смоленщине на каждом столбе на цветных плакатах ты в обнимку с самим Дурбулисом красуешься, без пяти минут, считай, ты уже в Муме (ударение на первое “му”) заседаешь. И во всех строгачах, во всех крытках только твое имя повторяет братва, потому что на тебя вся их надежда.

— Вот за что я профессора ценю! Вот за что я Додика уважаю! Родила наука правильный тост! — Живчик попытался было встать, но повалился обратно на стул. Побарахтался, все ж таки встал и стоя продолжил:

— Выпьем! Выпьем, пацаны, за братанов наших, которым от звонка до звонка еще долго у хозяина предстоит коптиться, срока мотать. Хорошо нам тут за веселым праздничным столом сидеть, шашлык кушать, а не получать отбивные по ребрам. И пусть все зеки, все зеки до одного, а не только крылатые блатари, и мужики, и борзые, и слюнявые малолетки — пусть весь народ в этот час услышит меня и пусть знает, что только о них я думаю, только о том забочусь, как им там на кичи этот день сытно скоротать! Суки! Менты! Пидоры позорные! Попляшете сейчас у меня!

Впавший в пьяную истерику законник рывком достал из-за пояса пистолет и стал стрелять по окнам. Пуленепробиваемые стекла рикошетили, присутствующие повалились на пол. Слюнтяя задело, он завизжал, но дождался, пока кончаться патроны в обойме, и только потом потащился в ванную замывать царапину на голове.

— Нет, блин, нет, и тысячу раз нет! Лажу ты, Додик, сказанул! — выстрелы взбодрили Живчика, и он гораздо живее продолжил тост. — Напакостил Тютька и нам, крепко напаскудил! Вор должен воровать и хлебом своим делиться с друзьми, тогда нет предела нашему воровскому слову! А если я на разборе за жадного барыгу спину подставил и на себя получалово перевел, то насколько я своим словом воспользовался ради бабок, ради бумажек зеленых, настолько мой авторитет в глазах сходки померк. Ты у Салфетки, у Рыхлого спроси — когда они в последний раз воровали? Помнят ли они, как звали того лоха, которого они сами своими руками обчистили? Отвечаю пятерным — что не помнят. Пусть назовут мне квартиру, пусть адрес назовут, который они последний раз поставили и отбомбили — я не поленюсь, схожу, их поздравлю.

Мы теперь не на скок, мы только по кабакам ходим! Ты у Бобона спроси, если сможешь — за что его замочили? Только за то, что не крал он, как честный вор, а на чужой на рэкетирский кусок покусился. И я, Живчик, должен не здесь, не в стеклянной броневой клетке кочумать, не с бразильскими филами на луну выть…

Живчик опрокинул рюмку, Слюнтяй тут же ее опять наполнил, и законник продолжил:

— Выскочил я сегодня всего на часок, покомиссарил, словно чистого воздуха напился. И опять — юрк, и сижу тут с вами взаперти, бакланю. Когда я на воле, у меня дверь должна быть всегда открыта — чтобы каждый урка мог свободно ко мне за разумением, за честным судом зайти и у меня по любому делу совета спросить. И дать мне урка должен лишь то, что совесть ему подскажет, согласно обычаю нашему. Зыбыли мы бедность, забыли мы честь свою воровскую, и потому каждый с каждым воюет. А тогда бы любой мусорило чичи разул и увидел свет нашего дома, и десять раз бы подумал, прежде чем к нам постучаться. А ты говоришь — Тютька… Теперь не мы, а кремлевские ухари и паханы пануют, оборзели вконец, меры не знают, всю страну на карман свой тянут, а карман у них бездонный. А я не могу им слова сказать, своего укоряющего, справедливого, воровского слова, потому что слабо мое слово стало. А Зинка, гадина, поместье отмерила — за день не обойти, и подрядчик ей, видишь, опять не угодил. А это беспредел, а беспредельщику не бывает почета…

Живчик замолчал, сел и пригорюнился.

Венедикт же Васильевич впервые осознал, к какому высокому человеку забросила его сегодня судьба, и посмотрел на Додика. А профессор тоже посмотрел на него и с многозначительным пониманием кивнул седой головой.

“Может еще и удастся мне сегодня выкрутиться и выйти живым из этой передряги, — вдруг подумалось Венедикту Васильевичу. — Надо бы только разговорами совсем утомить Живчика. Как он заснет, там и видно будет, как мне отсюда деру дать…”

И Веничка тут же начал осуществлять свой план с лести:

— Я знакомством с тобой всю жизнь гордиться буду, внукам про тебя расскажу.

— Ну, — сказал Живчик, наблюдая, к чему пленник клонит.

— Ты давеча сказал мне, что у тебя кроме слова твоего ничего нет. А у тебя, оказывается, и аэродромы в сельве, и поместьям ты счет потерял. Богатству радоваться надо, а ты вроде недоволен?

— Ну.

“Пьяная скотина”, — подумал Венедикт Васильевич, но опять ужом завертелся:

— А я думаю — как раз напротив. Сейчас человек чем богаче, тем слово его дороже стоит. Вон брильянтовая сявка Сорос в теннис играл, а ему прямо во время подачи по телефону сообщают, какие дела творятся на Гонконгской бирже. А Сорос сходу сказанул только: “Сливай фунт стерлингов”, — и одним этим словечком всю Великобританию вместе с ее валютой опустил. А был бы Сорос нищим босяком, никто бы ему на теннисный корт не позвонил, а если б и позвонил, то только для того, чтобы послать его подальше. Было бы у тебя, Живчик, сейчас долларья, как у того же господина Фортепьянова, и отношение к тебе было бы совсем другое. Ты все рукояткой пистолета по черепушкам стучишь, а ты попробуй миллиардным мешком кого-нибудь стукни — от любой мусорской конторы только мокрое место останется.

— Соросу скоро конец… И Сорос скоро у нас допрыгается. И твой Фортепьянов тоже у меня отхромчет. В Гиннессе мой портрет будет во всю масть! А захочу, с понтом, Слюнтяя с перевязанной рожей помещу в Гиннесс-книгу прямо на суперобложку. Хочешь в Гиннессе на обложку сняться, Слюнтяй?

— Только вместе с Додиком, а то книжка больно умная, — отказался пацан.

— Тебе все шуточки. А я тебе серьезные вещи объясняю, — огорчился Венедикт Васильевич.

— Он мне объясняет, гребаный кот! Фраер объясняет законнику! Да за такое слово, по понятию, я должен сейчас тебе уши отрезать! Но устал я за день. Иди сюда, шибздик пушистый, иди сюда Штамповка — я тебе кое-что покажу.

Живчик подошел к своему портрету “Холст-масло” кисти то ли Мыдлова, то ли Быдлова, хрен их всех разберет, на котором законник в полный рост с крестом и с волыной изображен, отодвинул картину в сторонку, достал из-за пазухи ключ на “голде” — на золотой барбосной цепочке — и открыл сейф. Вытащил голубую папочку, раскрыл ее и показал Венедикту Васильевичу.

В глянцевом сиянии пластикового файла вдруг увидел Венедикт Васьевич квитанцию — безотзывное свидетельство, в котором черным по белому было написано, что Виктор Васильевич Пыльцов сдал приватизационных чеков в количестве 1 444 443 штук и на все это немыслимое количество ваучеров заявитель желает приобрести акции “Тузпрома”!

— Тебя мама при рождении Виктором, что ли, назвала? — похолодев, тихим голосом спросил Венедикт Васильевич у своего почти полного тезки, несгибаемого дона Мачадо.

— Маму мою не трожь, — вздохнул Живчик, — пальцем к ней не прикасайся… Да, Виктором! На днях улучу минутку, съезжу в депозитарий и получу свой контрольный пакет тузпромовских акций. И тут же выкину поганку Фортепьянова с восемнадцатого этажа! Если мы до этого праздничного дня твоими самолетиками кровососа не кокнем. Понял теперь, Штамповка, с кем ты дело имеешь? Я стою пятьдесят миллиардов гринов! А ты говоришь — Сорос… Тьфу на твоего Сороса!… — Живчик сплюнул, кинул голубую папочку с файлами обратно в сейф, закрыл дверцу и попрощался с пацанами:

— Ну все, хорош на сегодня, аля-улю! — и удалился.

Венедикт же Васильевич, весь дрожа от перевозбуждения, срочно побежал в туалет, достал из бумажника паспорт, автомобильные права перепрятал в дальний потайной карман брюк, а паспорт тут же изорвал на мелкие кусочки, бросил документ в толчок и спустил воду.

Теперь только бы ему добраться побыстрей до Костромы, у него же в районной милиции все схвачено только так! И через день за пятихатку гринов он будет уже Виктором и перестанет быть Венедиктом — никогда это имя ему не нравилось — Виктором он будет! Виктором Васильевичем! И тут же назад — сюда, на эту бандитскую виллу. Сейф дурака Живчика он булавкой Оленькиной откроет! Возьмет эту безотзывную квитанцию и тут же, в ту же секунду помчится в депозитарий “Тузпрома”…

Надо же, как получилось! Этот болван-законник сдал свои — вернее, не свои, а награбленные приватизационные чеки — почти полтора миллиона ваучеров! — для приобретения акций “Тузпрома”, а для подтверждения своих прав на эти ценные бумаги так и не удосужился за шесть лет зайти в тузпромовский депозитарий и зафиксировать акции “Тузпрома” на свое имя. Вот это удача! Это все равно как в рассказе Джека Лондона — кто-то застолбил золотоносный участок на ручье Бонанза, а в конторе свои права на собственность так и не зафиксировал. И теперь кто первый доскачет на собачьих упряжках до регистрационной конторы — тот и станет законным владельцем Бонанзы, вернее, “Тузпрома”!

Так что из депозитария он, Венедикт — то есть уже Виктор, а не Венедикт — Виктор Васильевич Пыльцов, владыка и собственник полумира — войдет в свой собственный америконебоскреб, поднимется на Президетский этаж и спросит у Оленьки, первым делом спросит у сладкой, у продажной своей дурочки:

— Ну что, заждалась меня, ласточка? А я все это время автомобильную аптечку искал, чтобы белую ножку, чтобы щиколотку твою ушибленную лечить. Еле нашел в багажнике аптечку — за балон она завалилась. А теперь раздевайся, ложись, буду я тебя… Эх, розгами выпороть бы ее один разочек, хоть один разок протянуть! Нет, не позволит Оленька… Бросай, скажу, бросай позорного микроцефала, гони его в форточку, потому что я теперь Фортепьянов. Я — Фортепьянов! Вернее, я теперь — Пыльцов, владелец “Тузпрома”!

Отныне и навеки — все в России мое! И дальше, и навсегда, ненаглядная моя, единственная моя Оленька, у тебя буду только один я — Пыльцов, долларовый мультимиллиардерщик, и больше ты от меня ни на шаг не отойдешь и ни на метр не взлетишь на своих ангельских крыльях!…