ЭНТУЗИАЗМ (Перевод с испанского А. Старосина)

Овации захлестнули арену грохочущим звонким потоком. Тысячи ладоней и глоток, одновременно пустив в ход всю свою шумную силу, вызвали акустический эффект, слышный в радиусе километра.

Это было могучее «браво», достойное быть записанным на пластинку для хранения в музее Тауромахии.

На арене неподвижные, как статуи, застыли два персонажа, вызвавшие этот смерч энтузиазма: одного звали Толстячок — это был тореро; другого звали Сопливый — это был бык.

Первый был неподвижен потому, что, широко раскинув руки, благодарил за овацию. Второй был неподвижен потому, что лежал мертвый, ногами вверх.

Сопливый был последним быком этого дня. Толстячок отправил его на тот свет, предварительно завернув в свой плащ, как почтовую посылку. Каждый из них по — своему совершил в борьбе друг с другом несколько выдающихся подвигов.

Зрители, присутствовавшие при этой достопамятной битве, которую со счетом один ноль выиграл Толстячок, рассказывали о ней так.

Первым напал Сопливый; выйдя из загона, ои применил свой излюбленный прием, к которому с успехом прибегал, когда пасся на родном лугу. Этот опасный прием состоял в следующем: приближаясь к красному плащу в руках тореро, он грациозно поворачивал рога и бил в туловище, а не в плащ. Но туловище на этот раз ускользнуло, потому что принадлежало Толстячку, одному из самых проворных тореро, которые когда‑либо выступали на иберийских аренах.

И с этого момента инициатива перешла к тореро. Пока бык озадаченно поворачивался, он с помощью пикадоров очень чисто заставил его сделать несколько великолепных пасо. Потом, также с помощью пикадоров, парализовал волю быка и блеснул своим умением работать с плащом.

Не было сомнений, что Сопливый проиграет. Он и проиграл — когда Толстячок решил, что настало время, он проткнул его, словно бабочку, большой стальной булавкой. Теперь быку оставалось только умереть.

Именно в этот момент публика разразилась единодушной и оглушительной овацией.

Платки, которыми все яростно размахивали, будто снежной пеленой покрыли трибуны, и распорядитель, разгоряченный не менее любого другого зрителя, отдал великому матадору ухо его жертвы.

Однако публика, всегда великодушная, когда дело касается чужих ушей, потребовала, чтобы победителю дали два уха. Распорядитель с удовольствием согласился, понимая, что подвиг Толстячка должен быть вознагражден достойно.

Снова рев поднялся над толпой, которая отказывалась покидать трибуны, хотя коррида уже окончилась.

— Чего они хотят теперь? — спросил распорядитель советника, сидевшего рядом с ним. Распорядитель был глуховат и ничего не понимал, когда говорило сразу несколько человек.

— Хвост, — перевел советник.

— Ладно, пусть ему дадут и хвост.

Получив этот грязный придаток, измазанный кровью и навозом, Толстячок гордо поднял его в правой руке, чтобы любители могли созерцать в свое удовольствие эту почетную гадость.

Жест Толстячка сыграл роль охапки дров, подкинутой в костер энтузиазма.

Глотки разверзлись в новом вопле, еще более оглушительном и опять требовательном. Головы повернулись к ложе распорядителя, глаза впились в его лысину.

— Так они все недовольны? — спросил советника распорядитель. — Чего же они еще хотят?

— Копыта, — ответил помощник, расшифровывая невнятные крики.

— Копыта? — озабоченно переспросил распорядитель. — Сколько же?

— Все.

— А может, хватит пары?

— К чему такая скаредность?

— В конце концов, все четыре одинаковы. Но если у этого быка отрубят все, что можно, его не купит ни одна бойня.

Зрители, слава богу, удовлетворились тем, что Толстячку были отданы копыта с двух передних ног. И распорядитель с облегчением вздохнул, заметив своему помощнику:

— Это еще куда ни шло. А я уж решил, что меня заставят резать быка на куски, пока я его всего не отдам матадору.

Трибуны начали пустеть, хотя матадор еще обходил арену, нагруженный тремя килограммами парного бычьего мяса.

Однако энтузиазм толпы, который так трудно зажечь, нелегко и погасить. Значительная часть публики уже успокоилась и покинула трибуны, но толпа восторженных поклонников Толстячка оставалась на местах, приветствуя своего кумира. Несколько смельчаков из этой толпы, нарушая всяческие предписания, перепрыгнули через барьер и вышли на арену.

— Вынесем его на плечах через главный выход! — кричали они, подбегая к Толстячку.

Поклонники окружили победителя и дружно подняли его в воздух.

Толстячка немного потрясли, так как все оспаривали друг у друга честь подпирать его славные ягодицы. Наконец он устроился на этой своеобразной платформе, которая торжественно двинулась к главному выходу.

Тореро довольно улыбался, демонстрируя трофеи, отрезанные у быка, которого он так блестяще победил. Успех заставил его забыть о том, что он сидит в неудобной позе, да еще на плече одного из своих поклонников, которое было очень тощим и больно врезалось в его седалище. Но так как слава — это наркотик, притупляющий любую боль, он дарил обожателям все более и более лучезарные улыбки.

Публика, уже вышедшая наружу, толпилась у главного выхода, чтобы присутствовать при появлении победоносного тореро.

Даже солнце, уходившее из Мадрида весьма поспешно, ибо и так уже запоздало, глядя на корриду, задержалось на крыше ближайшего дома. Оно тоже не хотело упустить такое зрелище.

И вот под аркой больших ворот, над толпой, блеснуло золото парадного костюма.

Треск аплодисментов, как пулеметная очередь, прошил вечернюю тишину. Взволнованный тореро приветствовал толпу, крутя в воздухе хвостом поверженного врага. А толпа, также взволнованная, отвечала на его приветствие восторженными возгласами.

Это было трогательное проявление преданности народа по отношению к божкам, которых он сам же и создает, венчая славой. Низенькие просили тех, кто повыше, приподнять их, чтобы увидеть тореро, который торжественно плыл над толпой, как фигура святого во время процессии. Ловкие мальчишки и неповоротливые дядьки взбирались на столбы и фонари, чтобы лучше рассмотреть Толстячка.

Хвала, воздаваемая с акцентом всех областей полуострова, от андалузского до баскского, как фимиам, кружила ему голову. Поклонники, несшие матадора, продвигались с трудом.

Даже бородатый Моисей не проложил бы себе дороги в Этом густом людском море.

Юные девушки, едва достигшие брачного возраста, осаждали кумира, чтобы вырвать у него реликвию — автограф. Детишки, недавно отнятые от груди, которые учились тауромахии на картонном быке, схватив вместо плаща материнскую юбку, протягивали ручки, прося ухо настоящего быка.

— Большое спасибо, большое спасибо, — повторял Толстячок, как заезженная пластинка, отвечая на изъявления народной любви.

Потратив немало усилий и изрядно потолкавшись, эта языческая процессия все же расколола толпу верных таурофилов и достигла более свободного пространства.

— Большое спасибо, — повторил тореро, обращаясь на этот раз к энтузиастам, которые несли его, — Я думаю, что меня уже можно опустить на землю.

— Никоим образом, маэстро! — возмутился тот, кто играл главную роль в этой церемонии, крепкий, коренастый мужчина со сросшимися бровями, на плече которого покоилась одна из ног матадора. — Мы понесем вас до гостиницы!

— Да! Да! До гостиницы! — горячо поддержали другие поклонники, между которыми был распределен вес победителя.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — умолял Толстячок, подавленный этим проявлением восторга.

— Какое тут беспокойство, дорогой! — возражал носильщик, которому было поручено правое бедро. — Для нас честь — пронести по Мадриду славу нации!

— Большая честь! — подтвердил костлявый. — Вперед, ребята!

И под крики «Да здравствует Толстячок!» они направились со своей драгоценной ношей по улице Алькала.

— В какой гостинице вы живете? — спросил матадора крепыш, который командовал группой.

— В «Эступендо».

— А где находится эта гостиница? — осведомился андалузец, который во всем Мадриде знал только улицу Севийя.

— Довольно далеко, — отвечал Толстячок. — Надо спуститься по улице Алькала, потом подняться по Гран Виа…

— Спустимся и поднимемся, сколько будет нужно, — прервал его поклонник.

— Разумеется! — подхватили товарищи. — Подумаешь, большое дело! Пошли!..

— Предупреждаю, что это расстояние порядочное, — настаивал тореро. — Когда наша куадрилья ехала на арену, счетчик такси показал три дуро…

— Хоть на край света! — завопил сухопарый. — Вперед, ребята! В гостиницу «Эступендо»!

— Пошли, пошли! — поддержали остальные. — Да здравствует первая шпага!

— Да здравствует! — отвечала толпа на тротуаре, расступаясь, чтобы пропустить их.

Так они прошли квартала два — под гром рукоплесканий и радостные возгласы.

На террасах кафе, расположенных поблизости от арены, сидели многие из зрителей, которые были на достопамятной корриде; при виде Толстячка они вставали и разражались восторженными криками.

В красноватых вечерних сумерках фасады домов приобретали цвет обожженной глины. На улице было тепло; швейцары вытаскивали на тротуары свои стулья, чтобы посидеть на воздухе.

По широкому проспекту от Монументальной площади к центру устремлялся поток автомобилей.

— Вон наш герой! — восклицали водители. Проезжая, они замедляли ход и приветствовали тореро резкими сигналами клаксонов. — Всего хорошего, герой!

Толстячок сердечно отвечал им, размахивая, словно платком, хвостом быка. Это был единственный трофей, который остался от подвига: оба уха он подарил при выходе, а от копыт отделался тайком, спустив их на землю по спине одного из поклонников.

Он улыбался уже не так, как вначале, потому что боль, которую причиняли острые кости сухопарого, подпиравшие его южный полюс, становилась невыносимой.

— Вам не кажется, что меня стоит опустить на минутку, а вы отдохнули бы? — робко намекнул он.

— Да мы нисколько не устали! — с оскорбленным видом возразил крепыш, который хотя и запыхался немного, но достоинство сохранял.

— Нисколько! — поддернули его остальные.

И для того, чтобы доказать своему кумиру, что они полны сил, поклонники пробежались до следующего угла.

— Видите? — гордо заявили они, снова замедляя шаг.

— Вижу, вижу, — польстил им тореро с мрачным выражением лица, потому что во время галопа кости худощавого порядком намяли ему ягодицы. — Вы очень сильные.

— Это сущие пустяки, — отмахнулся андалузец, вытирая пот со лба. — У меня хутор неподалеку от Севийи, и, когда мне приходит на ум заняться спортом, я взваливаю на спину борова, который весит вдвое больше вас.

— В таком случае… — уныло вздохнул Толстячок, с тоской думая о мягком сиденье автомобиля, на котором его антрепренер, должно быть, уже подъезжал к гостинице.

Хотя было еще светло, в некоторых витринах зажглись огни. Иссякал поток автомобилей, по мере того как пустела арена. Арьергард группы, эскортировавшей тореро и его живой пьедестал, сочтя, что в достаточной мере исполнил свой долг неистовых почитателей Толстячка, растекался по переулкам, направляясь домой.

Иные прохожие, попадавшиеся навстречу, останавливались при виде уже небольшой процессии и с любопытством спрашивали:

— Кто это?

— Неужели вы не знаете, несчастный? — возмущались поклонники. — Самый великий тореро в мире!

— Что он тореро, это я по костюму вижу, — настаивал прохожий. — А как его зовут?

— Если мы говорим «самый великий в мире», значит, речь идет о Толстячке.

Один из этих бестолочей имел смелость заметить:

— Какое забавное прозвище!

— Еще скажите, что вы в первый раз его слышите, — 1 оскорбились поклонники Толстячка.

— Так оно и есть. Представьте, я за футболистов болею.

Участники процессии прикусили губы до крови. И не убили прохожего лишь потому, что у них под рукой не было рапиры.

Они уже были далеко от арены, и до квартала, по которому они сейчас проходили, не донесся взрыв энтузиазма, вызванный матадором час назад. На этом участке улицы Алькала жили равнодушные, они проводили время, греясь на солнышке, или же посещали зрелища другого рода.

Когда кортеж проходил мимо скамьи, на которой отдыхала пожилая супружеская пара, жена сказала мужу:

— Смотри, что они несут, Рамон!

— Это, должно быть, манекен.

— А вдруг настоящий тореро?

— Не будь наивной, — наставительно проговорил он, — наверное, какой‑нибудь озорник вырядился, чтобы повеселиться с приятелями.

— А может быть, это что‑нибудь рекламируют? — предположила жена.

Когда проходили мимо кинотеатра, кумиру вместе с пьедесталом пришлось остановиться, потому что очередь в кассу выстроилась поперек тротуара.

— Дорогу Толстячку! — потребовал мужчина со сросшимися бровями, раскалывая локтями и коленями стену очереди.

— Ни за что! — отвечали оттуда, прижимаясь друг к другу и еще теснее смыкая ряды, — Вы просто хотите втереться.

— Неужели вы не видите, что мы несем матадора? — попытался уговорить их худощавый.

— Знаем мы Эти трюки, — защищалась очередь, следя, чтобы не образовалось ни малейшей щели. — Женщины тоже часто приходят с ребенком на руках в надежде, что мы разнюнимся и пропустим их вперед.

Не в силах убедить неверующих, процессия была вынуждена обойти препятствие, довольно неуклюже опустившись на мостовую.

— Далеко еще до гостиницы? — спросил андалузец, истекавший потом.

— Порядочно, — сообщил мужчина со сросшимися бровями и шумно вздохнул. — А в чем дело?

— Да ни в чем, — с притворным равнодушием отозвался его товарищ по процессии. — Просто любопытно.

— Полагаю, ваш вопрос вызван не усталостью? — поинтересовался худой, душа которого уже готовилась отлететь.

— Конечно, нет! — Севийский энтузиаст принял обиженный вид. — По сравнению с боровом, которого я ношу по своему двору, этот мальчик просто перышко.

— Преуменьшать не стоит, куманек, — счел нужным уточнить коренастый. — Не знаю, сколько весят ваши боровы, однако наш груз вовсе не перышко.

Худой воспользовался моментом, чтобы внести свою лепту в этот поток искренних признаний.

— Недаром его зовут Толстячком, — проворчал он, вытирая льющийся градом пот.

— А по — моему, это не совсем точно, — скептически вставил коренастый, энтузиазм которого словно испарялся вместе с потом. — Правильнее было бы звать его Тушей.

— Ну уж и Туша… — запротестовал энтузиаст, который шел с процессией, но не принимал участия в переносе матадора.

— Станьте на мое место, и увидите, что я прав, — коварно предложил мужчина со сросшимися бровями, решив смениться таким изящным способом.

— Благодарю вас, — ответил энтузиаст, который был не так глуп, как могло показаться с первого взгляда.

— Неужто вам не хочется хотя бы минутку понести нашего кумира? — настаивал первый, пытаясь воздействовать на самолюбие.

— Это было бы большой честью, — увернулся его собеседник, — но я очень неловок и боюсь уронить Толстячка.

— Об этом, дружок, не заботьтесь, — подбодрил его коренастый. — Я посажу его вам на плечи, и вы увидите, что он не упадет.

— Не беспокойтесь. Вы несете отлично. Кроме того, я вспомнил, у меня дело здесь неподалеку… — С этими словами энтузиаст отделился от группы и заспешил прочь.

— Ну и свинья! — воскликнул коренастый, с завистью глядя вслед дезертиру.

— Вы что‑то сказали? — спросил сверху скучающий Толстячок, который примирился со своей неудобной позой и не протестовал, боясь ранить чувства поклонников.

— Ничего особенного, — ответил коренастый, слизывая языком пот, капавший с верхней губы. — Мы говорили, что вы несколько полнее, чем кажетесь.

— За те месяцы, что я отдыхаю, я всегда немного поправляюсь, — извиняющимся голосом произнес тореро. — Но когда начинается сезон, я теряю несколько килограммов и возвращаюсь к своему весу.

— А каков ваш вес, если вы не сочтете наше любопытство нескромным? — спросил худощавый, стараясь дышать потише.

— Семьдесят четыре килограмма.

— Я же говорил! — вздохнув, произнес мужчина со сросшимися бровями.

— Что? — поинтересовался Толстячок.

— Что ваше прозвище вполне оправдывается вашим весом.

Андалузец, не знавший Мадрида и не привыкший к его большим расстояниям, вмешался в разговор, который верховые лошади вели со своим всадником.

— Далеко еще до этой проклятой гостиницы?

— Если вы перейдете на рысь, — прикинул тореро, — через полчасика будем на месте.

— Ого!

— Мы должны еще немного пройти вниз по улице Алькала, потом подняться по Гран Виа… потом свернуть направо…

— Это мы должны, — возразил андалузец, возмущенный первым лицом местоимения, которое употребил тореро. — Вы‑то восседаете себе, как какой‑нибудь султан.

— Мне, конечно, неплохо, — признал Толстячок, в свою очередь рассердившись, — и все же не преувеличивайте: я уверен, что у султанов более мягкие кресла.

— Это вы на мой счет? — обиделся худой, который тоже мечтал найти предлог отделаться от ноши.

— На воре шапка горит…

— Вы хотите сказать, что мои плечи кажутся вам жесткими?

— Не только жесткими, но и острыми, — уточнил Толстячок.

— Так не воображайте, что ваше мягкое место — это подушка, — обрушился на него худой. — Копчик у вас все равно что копье.

— Оставьте спор, — успокоил его коренастый, — не то Энергию потеряете. А ее нужно беречь, чтобы дойти до цели.

Андалузец тоже решил переложить свою часть груза на плечи свежего человека. Но, оглянувшись вокруг в поисках свободного энтузиаста, который взял бы на себя ношу, увидел один — единственный экземпляр этой породы. Процессия из ста поклонников Толстячка мало — помалу испарилась.

— А ну‑ка помогите мне.

Но и последний поклонник отверг предоставленную андалузцем возможность подпереть непобедимое бедро, заявив, что у него под мышкой нарыв.

— Это неважно, — воодушевлял его севийец, — ведь вы понесете нашего героя не под мышкой, а на плече.

— Но нарыв разболится от напряжения, — защищался последний энтузиаст, отбиваясь руками и ногами.

— Вот пройдоха, — проворчал вспотевший поклонник. — Сразу видно, что вы за птица!

Но птица улетела, дабы избежать споров.

Был уже вечер, и прохожие на широких, плохо освещенных тротуарах почти не замечали немногочисленную процессию. Ночная прохлада совсем остудила тауромахическую страсть, которую подогревало солнце, пока не закатилось. Зрители, побывавшие днем на корриде, уже забыли о полученных там острых ощущениях и теперь изучали афиши, чтобы решить, куда отправиться вечером за новыми развлечениями.

По мере того как крошечная процессия приближалась к центру города, движение становилось более оживленным.

На усталое трио кариатид, поддерживавших матадора, начал действовать еще один деморализующий фактор — они почувствовали себя посмешищем. Даже Толстячбк, скрывая свое смущение от неловкой позы, принялся завязывать узелки на хвосте быка.

Спасительная идея осенила мужчину со сросшимися бровями, когда они проходили мимо пивной.

— А если мы остановимся на минутку и освежимся? — предложил он.

Двое его товарищей облизнулись сухими и жесткими, как хвост ящерицы, языками, предвкушая удовольствие.

— По — моему, кружечка пива была бы в самый раз, — тяжело дыша, пробормотал худой.

— И по — моему, — радостно согласился андалузец. — Пошли!

— Минутку, сеньоры, — остановил их Толстячок. — Не собираетесь же вы так входить в пивную?

— Конечно, нет, — ответил коренастый. — Вам придется спуститься.

— Спуститься?! — запротестовал матадор, — И что я стану делать?

— Если хотите, пойдемте с нами, пропустим по глоточку, — предложил андалузец.

— Не принято, чтобы тореро появлялся в пивной на плечах своих поклонников, — объяснил Толстячок, который досконально знал правила тауромахического этикета.

— Тогда подоя «дите нас здесь, — предложил худой.

— Как же я останусь посреди улицы в таком необычном костюме?

— А почему бы и нет? — попытался убедить его коренастый. — Костюм очень красивый.

— Но я оказался бы в очень затруднительном положении, — настаивал Толстячок. — Вы когда‑нибудь видели тореро в костюме для боя, который стоял бы, как чучело, в самом центре Мадрида?

— Спрячьтесь в подъезд! — предложил коренастый.

— Ни за что, — возразил кумир, цепляясь руками и ногами за свой пьедестал, чтобы не оказаться на земле.

— Послушайте, послушайте! — возмутились носильщики. — Что все эт0 значит?

— Вы обязались нести меня до моей гостиницы и должны сдержать свое слово.

— Но я не знал, что ваша гостиница у черта на куличках! — заявил андалузец.

— И я, — присоединился к нему худой. — Мы думали, что вы живете недалеко от арены.

— Конечно, — подтвердил коренастый. — А иначе черта с два понесли бы вас на плечах.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил тореро с видом оскорбленного достоинства.

— Только правду: своим сегодняшним боем вы заслужили стометровой прогулки, но не путешествия в шесть километров.

— Да — да! — подхватили двое других. — Согласны, вы очень хорошо сразились со вторым быком, но с первым немного трусили.

— Я?! Трусил?! Да я убил его великолепным ударом!

— Скажите лучше — коварным, — уточнил худощавый.

— Просто вы ровным счетом ничего не понимаете в бое быков, — воскликнул тореро, красный от негодования.

— Наверное, именно поэтому мы и стали вашими поклонниками, — не остались в долгу энтузиасты.

— Да неужели?! — разъярился герой, принимая гордую позу. — Знайте же, что мне не нужно восхищение людей, не смыслящих в тауромахии!

Побагровев, худощавый будто выплюнул:

— А мы не собираемся болеть за чванливого недоунку, да к тому же еще и рогатого!

— Послушайте, молодой человек! Без оскорблений!

— Это уж как нам будет угодно.

— Вот именно! — поддержал худощавого андалузец.

— В таком случае на этом и покончим. — Презрительным жестом Толстячок прекратил спор. — Будьте добры опустить меня на землю.

— Ничего другого мы и не хотим, — воскликнули носильщики хором, нагибаясь, чтобы всадник мог спешиться.

— Спасибо, — сухо сказал тореро, уже стоя на земле и потирая онемевшую часть тела пониже спины.

— Не за что, — ответил коренастый тем же тоном.

И, повернувшись спиной к тореро, потные и жаждущие, поклонники вошли в пивную, бормоча:

— Ну и задаются нынешние матадоришки!

— Да уж! Кое‑как справятся с бычком, и уже мнят себя Лагартихо или Фраскуэло.

— Знаете, что я вам скажу, — заявил андалузец, все еще не в силах отдышаться, — в следующее воскресенье я пойду на футбол.

Толстячок, покинутый энтузиастами тауромахии, в ярости надвинул берет на самые глаза. Потом отправился вниз по улице, ища свободное такси.

Золото его костюма вызывающе блестело на фоне скромно одетой толпы. Прохожие со смехом разводили руками.

— Look darling, very tipical! — воскликнул какой‑то турист, завидев его.

Толстячок был готов провалиться сквозь землю, чувствуя, что он посмешище для всех этих людей, вышедших прогуляться.

— Такси! — то и дело кричал он, подбегая к краю тротуара, — Такси! Свободно?

Но его тоскливые крики оставались тщетными, машины везли публику в театр или из кино.

II знаменитый тореро, которому полтора часа назад в восторге аплодировали трибуны, вынужден был пешком добираться до гостиницы, выслушивая реплики такого рода:

— Мама, разве начинается карнавал?

— Почему ты об этом спрашиваешь, малыш?

— А вон идет ряженый…

 

МАДАМ И ГОЛУБКИ (Перевод с испанского А. Старосина)

Мадам потратила почти целый час на уборку.

Утреннюю уборку ей приходилось делать весьма основательно, потому что после многочисленных гостей, которые в течение дня и ночи сменяли друг друга в ее комнате, оставался такой беспорядок, что было страшно смотреть: один тушил сигару о край умывальника и зажигал следующую, чиркнув спичкой о стену, другая пачкала губной помадой яркое одеяло, гордость Мадам, или сдувала на пол пудру с пуховки…

Некоторые дикари ухитрялись царапать ботинками лак на ночном столике, другие прожигали в ковре дырки, которые трудно было потом незаметно заштопать.

И хотя Мадам в промежутках между визитами немного приводила в порядок спальню, устранение самых серьезных изъянов она откладывала до генеральной уборки, которую проводила по утрам.

Иногда приходилось пришивать бахрому занавески, оторванную каблуком какой‑то неуклюжей сеньоры… Или подолгу затирать след, оставленный сигаретой, догоравшей на краю стола или буфета…

И все же, несмотря на ущерб, который ежедневно наносили спальне неаккуратные клиенты, она была красива и уютна.

Двуспальная кровать (не стоит называть ее «супружеской», так как никогда ни одна супружеская пара ею не пользовалась) была снабжена матрасом с прочными металлическими пружинами и великолепным шерстяным наматрасником. Пружины немного поскрипывали, но скрип этот был тонок и мелодичен, как пение птицы.

С потолка на трех цепях свисала лампа под абажуром в форме умывального таза, в ее нежном рассеянном свете кожа приобретала бледный оттенок гипса. И если какая‑нибудь капризная особа находила это освещение слишком сильным, на ночном столике стоял маленький светильник с колпачком из красной бумаги, его свет был в высшей степени возбуждающим. Итак, мы видим, в этой спальне имелось все необходимое для веселого времяпрепровождения.

Мадам навела в спальне полный порядок и, решив, что комната уже достаточно проветрилась, пошла закрывать окно.

Однако сначала она выглянула на улицу, чтобы подышать весенним воздухом, наводнившим город. Ломаная линия крыш старых низеньких домов, стоявших напротив, была очень живописна. Над этой горной цепью здесь и там поднимались жерла труб и стреляли в небо безобидными залпами дыма.

Горячее солнце, только что вывалившееся из туч, которые укутывали его зимой, сушило улицы, вымытые последними дождями. На одном из балконов за ночь распустился цветок, большой и пунцовый, словно из бумаги.

Канарейки в клетках в сопровождении хора воробьев, ле^ тавших на свободе, исполняли гимн, но понять можно было только одно слово: «пио». Соседки в открытых окнах тоже пели, и тоже пронзительными голосами.

На плоских крышах некоторых домов, где были разбиты крошечные садики, зазеленели нежные листочки. А белье, сохшее на проволоках и веревках, казалось очень белым.

Мадам с наслаждением вдохнула прозрачный воздух, очи щенный весной. Ибо весна — это время года, которое все очищает в ванне из света.

Если бы не боязнь сморозить какую‑нибудь поэтическую глупость, я бы сказал, что э™ весенние ванны очищают не только вещи, но и души. И хотя длится это недолго, даже самая черная душа на мгновение становится чистой. Даже самый закоренелый преступник, способный зимой убить родителей, весной преисполняется стремлением совершить доброе дело.

Мадам тоже охватил этот мимолетный порыв, что доказывает правоту моего положения, ибо, если Мадам и не была преступницей, святой ее тоже нельзя было назвать.

Ее далекая молодость, потерпевшая крушение в то же время, что и «Титаник», была очень бурной.

Сначала она была законной вдовой старого сеньора, а потом соломенной вдовой очень многих. В период своего расцвета, который продолжался вдвое меньше того, чем продолжался бы теперь, потому что тогда не было косметической хирургии, она получала значительные доходы со своего единственного капитала — красоты.

Но красота — это сырье, с годами теряющее свою ценность, ибо скоро портится.

И когда время полностью девальвировало состояние Мадам, она оказалась беднее стрекозы. Пришлось искать убежища в этой скромной квартирке и сдавать на время свою лучшую комнату, чтобы было чем заплатить домовладельцу в конце месяца.

Занятие это, конечно, не было слишком почтенным, но благодаря ему плита Мадам топилась каждый день и на ней всегда стоял горшочек с едой. Зим°й неприглядность Этой профессии меньше бросалась в глаза, потому что люди закутываются в кашне до самых глаз и никто не обращает внимания на то, что делается вокруг. Но при свете первого весеннего солнца все безобразное становится еще более безобразным.

Мадам печально вздохнула, придя к банальному заключению:

«Несчастна женщина, которая в молодости отдает все, потому что в старости у нее не остается ничего».

И закрыла окно, оставив снаружи весну, которая изливала на город свою невинную радость.

Как раз в это время зазвонил звонок, и Мадам пошла открывать, с трудом волоча центнер своей рыхлой плоти.

— Что‑то рано сегодня, — пробормотала она, забыв о горьких мыслях, навеянных хорошей погодой.

Посмотрев в глазок, Мадам приоткрыла дверь.

— Что вам угодно? — спросила она у двух теней, маячивших в полумраке лестничной площадки.

Вопрос был немного глуп, потому что все посетители желали одного. Но нужно было соблюдать приличия.

— Я от дона Рамона, — сказал мужчина неуверенным голосом.

Дон Рамон был владельцем ближнего бара, который поставлял Мадам клиентов, достойных всяческого доверия. Присылал он только тех, кто гарантировал благопристойность, соблюдение тайны и хорошие чаевые. Услышав это, старуха оставила всякие колебания.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она учтиво, пропуская парочку.

Как бывало почти всегда, первым прошел он, желая ободрить подругу, чтобы та отбросила последние сомнения. Потом вошла она, опустив глаза и стараясь спрятаться за спиной кавалера.

«Какие молодые!» — подумала Мадам, увидев их при свете коридорной лампочки. II прибавила громко:

— Пожалуйте сюда.

Они действительно были очень молоды и очень робки. Должно быть, студенты, потому что оба держали под мышкой книги. Не требовалось быть психологом, чтобы угадать, что они впервые входят в такой дом. Это бросалось в глаза, а глаз Мадам был наметан в подобных делах.

Молодой человек держался с уверенностью, которой вовсе не испытывал. Мояшо было бы поклясться, что у него совсем недавно появились усы и, наверное, это его любовное приключение было первым.

У девушки щеки горели от стыда. Она шла по коридору, опустив голову, несомненно раскаиваясь в шаге, на который решилась, и все же не осмеливаясь отступить, так как боялась показаться смешной перед своим возлюбленным и Мадам. Борьба между любовью и стыдом отражалась в ее глазах, слишком больших и светлых, чтобы скрыть бушевавшие в ней чувства.

Густые белокурые волосы обрамляли ее нелшое лицо, как сказал бы пошляк. Я же скажу, что золото ее волос было натуральным, потому что до того возраста, когда женщины начинают применять разного рода краски, ей было еще далеко.

«Какие молодые!» — опять подумала Мадам, созерцая голубков.

II волна весенней нежности, захлестнув грудную клетку Мадам, затопила ее сердце. Несомненно поэтому старая сводня начала монолог, чтобы нарушить патетическое молчание молодой парочки:

— Прошу сюда. Вот спальня, которую я сдаю… Проходите, проходите!.. Красиво, правда?.. Украшения немного крикливые, но что поделаешь — приходится приспосабливаться к вкусам публики. А люди, которые приходят в такие места, к сожалению, обычно не слишком утонченны. Они предпочитают яркие, возбуждающие цвета… Это естественно, не правда ли? В конце концов, им надо приятно провести несколько часов… Как во время праздника — чем больше ярких красок, тем меньше заметно, насколько грустно вокруг. А ведь комната эта весьма невеселая. Если бы эта мебель могла говорить!.. Но лучше, чтобы она не говорила, потому что вам хочется остаться одним — не так ли?.. Хе — хе! Я все понимаю. Я тоже была молода и брала свое от жизни. Сейчас ухожу, не беспокойтесь. Разрешите только разобрать вам постель. Вот так… Вы недолго пробудете? К одиннадцати я обещала комнату одному очень обязательному кабальеро… Во всяком случае, таким его считают. Но бедняга может развлекаться только по утрам, когда, по мнению его жены, он в канцелярии… Хе — хе!.. Ну и канцелярия!.. Хотя в какой‑то мере это так, здесь многие разрешают свои трудности… Поверьте, мне иногда жаль людей, которые запираются в этих четырех стенах. Эти женщины и мужчины — неудачники, они не сумели стать счастливыми при свете дня и скрываются, чтобы пережить несколько минут тайного счастья… Но я становлюсь плаксивой. Иногда начнешь говорить, говорить…

Напуганные голубки слушали Мадам, которая ходила по комнате, делая последние мазки — поправляла коврик, снимала нитку с дорожки.

Ни тот, ни другой не осмеливались прервать ее, а старуха продолжала говорить без остановки:

— Вы уж извините меня, но я кончала уборку, когда вы пришли. А это отнимает у меня много времени. Если бы вы видели, во что превращается эта комната каждый день!.. Настоящий хлев. Человеку нужно есть, иначе… Неужто я позволила бы, чтобы в мой дом ходили все эти развратники, да еще дурно воспитанные… Парочки вроде вас, образованной и с хорошими манерами, я ни разу не видела с тех пор, как занялась этим делом. Уж поверьте мне. Если бы все клиенты были такие, я была бы счастлива. Но в подобные места, простите, ходит только деревенщина да неучи. Можете себе представить, они ботинки вытирают полотенцем!.. Кстати, раз уж речь зашла о полотенцах, я вспомнила, что еще не меняла их сегодня. Сейчас принесу чистые… Книги вы можете оставить на туалетном столике. Знаете, я очень люблю студентов. Не раз я думала, что если б смогла учиться, то не занималась бы таким неприглядным делом… Но я упустила время — а сейчас уже слишком поздно. Именно в молодости нужно выбирать между хорошей и дурной жизнью… И я, к моему несчастью, выбрала дурную… Но тут уж ничего не поделаешь, и я не имею права жаловаться. Примерно в вашем возрасте я сделала первый неверный шаг. И потом, вступив на эту дорожку, не могла остановиться… Простите, я разболталась и задеряшваю вас. Ухожу, ухожу… Хотите, я закрою занавески? Жалко задвигать их, правда?.. Такой прекрасный день!.. Посмотрите, как красиво на улице!.. Если б я могла, я бы вышла из этой грязной квартиры и погрелась на солнышке. Я пошла бы погулять в парк, сейчас там, должно быть, тепло, но не жарко… На чистом воздухе голова яснее и на жизнь смотришь спокойнее. От скольких глупостей мы были бы спасены, если б прежде, чем принять решение, немного прогулялись… Смотрите, смотрите!.. Сколько парочек вышло подышать свежим воздухом!.. Они неторопливо прохаживаются, взявшись под руку: строят планы на будущее… Видите, вон там, на противоположной стороне?

Произнеся эти слова, Мадам, стоявшая лицом к окну и спиной к голубкам, повернулась, но голубки улетели.

В коридоре еще были слышны их крадущиеся, стыдливые шаги. Потом стукнула дверь, выходящая на лестницу…

И Мадам со вздохом облегчения вернулась к своим делам, довольная, словно спасла двух утопающих.