РАССТАВАНИЕ (перевод с испанского С. Вайнштейна)

— Остановись, друг.

— Ну?

Стоят, зубы скалят. Послать бы их подальше. Но Антонио все‑таки останавливается.

— Кури.

— Охоты нет.

— Бросил бы дровишки.

Бросать он не стал, а так и стоял, ссутулясь под тяжестью вязанки. Им что: торопиться некуда. Околачиваются с утра дотемна на углу — авось придет с завода Мартинеса грузовик с вином и подрядят на разгрузку.

— Едешь, значит?

— Еду.

Смешно им, видите ли.

И этот туда же — подался во Францию.

— Ну — ну, — заключает кто‑то.

Припекало. В былые годы в рту пору уже батрачили на виноградниках, землю вскапывали. А теперь рабочие руки вроде как ни к чему — трактор прогонят, и вся недолга. Как земля новинку эту примет — еще надо посмотреть, а покуда на поденную в этот раз никого не взяли.

Из дома выглянула жена, услыхала, что кто‑то идет.

— Антонио, ты?

— Я. Кто ж еще?

На привязи под навесом маялась собака; увидала хозяина, Залилась радостным лаем.

— Что, обрадовалась, псина? Меня видишь, так сразу в лай, а? Никак, в лес просишься? Нельзя тебе в лес, там какой‑то отравы повсюду набрызгали. Молодые хозяева свое дело знают. Лесников понаставили.

— Дрова‑то кто взял?

Стараясь не встречаться с женой взглядом, он отрицательно покачал головой. Присел перед собакой на корточки, потрепал за ухом.

— Ох, господи…

— А где Тоньехо?

— Носится где‑то.

— В школу не ходил?

— Уроков нет вроде — уж и не знаю, что там за праздник опять. — Антонио поднялся, оглядел жену. Простоволосая, худая — кояга да кости.

— Что стоишь? Иди в дом, — сказала она.

— Я тут Николаса повстречал в Азе.

— Едет, что ли?

— Вместе нам ехать надо, вот что.

Наступило молчание. Она было открыла рот, но тут скрипнул ставень.

— Эй, Хуана! Оказывается, ты вот где отсиживаешься.

Хуана подошла к окошку.

— Заходи.

— Не могу, мул тут у меня с повозкой. Возьмешь чего? Гляди, салат какой! А то зелень на суп. Бери чего хочешь.

— Спасибо тебе, Энкарна, но сегодня не надо…

— Ну и денек выдался!

— Времена уж такие, — пояснил Антонио.

— Такие — сякие… Семь бед — один ответ. Тпру, шальной! Ну и мул. Стой, окаянный! Не мул, а божье наказанье: и слепней, кажись, нет, а все дергается. Ну ладно, раз покупать не желаете…

— В другой раз…

Зеленщица кивнула и отправилась дальше. Глотка у нее была луженая.

— А ну, хозяюшки, налетай! Салат, салат кому! Что за чертовщина такая, куда все женщины подевались? Сейчас ведь были…

— Были да сплыли, — отозвались с угла. — Теперь вам — одна дорожка: товар в зубы и айда в Барселону, Мадрид или Валенсию…

— А там и до Германии рукой подать, — подхватил другой.

— Лоботрясы вы хорошие, вот что я скажу. Все вам трын — трава.

— А куда денешься? Коли дома так, то на чужбине и подавно ярмо на шею наденут. Верно говорю? Тут хоть и не заработаешь ни хрена, а все что‑нибудь да перепадет. Вот оно как. Хочешь жить — умей выкручиваться.

— Что‑что, а это они умеют, — не удержалась Хуана.

— Все никак не надумаешь? — спросил Антонио.

— Ну и дела! — бранилась торговка. — Эдак нам всем отсюда ноги уносить придется.

Просигналил где‑то автомобиль, донесся шум мотора. Парни на углу загалдели.

— Ага, и Тоньехо там. Ужо доберусь я до него…

— Будет тебе.

— Знкарна! Иди сюда, — вернул кто‑то зеленщицу.

На углу по — прежнему чесали языки. Антонио захлопнул дверь.

— Устал, что ли?

— Нет, не очень.

— А что Бернабе говорит?

— Да ничего. Вот тыкву, говорит, посадим…

Хуана принялась расчесывать волосы.

— Прежде‑то как хорошо было!

— Мало ли что прежде было.

В соломе чирикали воробьи. Наверху в листве копошился, склевывая молодые виноградники, пгенец — козодой.

— Не прожить мне без двора без нашего.

Антонио присел на вязанку, ту, что принес из леса.

— Как‑нибудь проживешь.

— Нет, не проживу.

— Вот ведь Сатурнино уехал. Какой у него дом теперь, слыхала?

— На тот свет раньше попадешь, чем такой дом выстроишь.

— Девчонка кричит все?

— Дала ей супу, вроде уснула.

Первые ласточки уже прилетели. Высвистывая свое, они сновали под карнизом, безразличные к людским тяготам.

— А тут еще зима какая — холода, стужа! На виноградниках, что померзло, всей деревней обрывали. Да трактора Эти — танки прямо, страх один.

— Ехать мне надо. Сама видишь.

Какой‑то воробьишка подскакал к двери пустого — без скотины — хлева.

— Прежде‑то четыре полосы у нас было, да ты поденно на стороне подрабатывал… А теперь и мул сдох, и ячмень какой — кто его купит?

Антонио достает кисет, долго и бережно сворачивает сигаретку. Хуана следит за его пальцами. Вот он подносит листик клейким краем к губам, слюнит его, неспешно заклеивает.

— Да — a, то прежде…

— А Николас чего говорит?

— Что больше меня не ждет, вот чего.

— Ему легко. Один, бессемейный.

— А семейных сколько поуезжало, будто ты не знаешь, Хуана.

— Ну, и чего хорошего? Возьми Хосефу, Долорес, Асунсьон… Разве это жизнь: каждый день на почту бегать? «Мне есть что‑нибудь, Луис?» — «Нет покуда, зайди завтра». Ваш брат на письма не больно тароват. А кто и грамоте не Знает, откуда и знать‑то ее? Весь век свой в земле копаешься.

— Я буду писать.

Хуана подсела к мужу.

— Мам! — В дверях показался Тоньехо.

— А, вот и ты наконец.

— Пап, это машина дона Хесуса проезжала.

— Я тебе покажу машину…

Мальчишка был худенький. На отца он смотрел с опаской, наперед жалостно посапывая носом. Антонио притянул его было за рукав. Парнишка тихонечко заскулил.

— Ладно, отпусти его, — вступилась Хуана.

— А, пропади все пропадом, — ругнулся Антонио, но отпустил.

Прежде и вправду жизнь была другая. Опять же мул. Четыре полосы ячменя. Обстригал виноград у дона Хесуса. Подрабатывал на винзаводе. А в августе страда начиналась — еще на два месяца. Теперь все не так.

— Говорят, житье лучше стало.

— Еще чего! — возмутился он. — Лучше некуда. Народ-то… тьфу! — И сжал кулаки.

— Говорят: люди знают, что делают. Вернется такой, глядишь, приоделся, то да се. Может, и вправду лучше?

— Заладили: «лучше, лучше…»

— А я видел трактор дона Хесуса, новый который.

Антонио посмотрел на сына. Взял за руку.

— Уезжаю я, вот какое дело, сынок.

— Во Францию?

— Угу.

— А у Бласа отец в Барселоне. И его мама так и говорит: «Вот как вернется…» Он на праздники вернется, привезет хлопушки.

Хуана погладила сына по голове. За стенкой заплакала младшая.

— Гляди, заплакала… Пойду посмотрю, вдруг что надо…

— Вот так‑то, Тоньо… — И отец взъерошил мальчику волосы.

— А ты, как приедешь, мне тоже всего привезешь, правда?

— Конечно.

— Вот Блас…

— Помолчим, а?

Зеленщица, видно, ушла. Кто‑то протопал под окном, чертыхаясь. На улице судачили женщины.

— …она — баба не промах.

— Еще бы, заступник наш святой о пей печется‑то как!

— Твой небось не лучше?

— Мой‑то? А что с ним станется? Говорят, себе девку Завел, да мне от того ни тепло, ни холодно.

Смех затих.

— Так‑то, Тоньо…

— Напакостила, бесстыдница, — бросила Хуана, пробегая во двор.

— Прежде я ведь почти всякий день работал, Тоньо. Вот.

— А теперь из лесу дрова носишь.

— Да не всегда удается. Лесники нынче во какие глазастые стали.

— На рынке в прошлый раз, — с порога стала рассказывать Хуана, — эти, что из города, говорили: «Деревня совсем пустая, никого нету. Какая тут торговля, одно разорение!» Всё, чего понавезли, опять собрали, народ поносят на чем свет стоит.

— И правильно, что поносят.

В ставень постучали.

— Тоньехо! — позвали ребятишки, какие‑то рябые, конопатые.

— Ему обедать пора, — отослал их Антонио.

— И вправду пора, — спохватилась Хуана. — Ступайте на кухню.

По привычке обошли с краю заброшенные грядки. Из‑под ног выпорхнула стайка воробьев. Антонио глянул в сторону пустовавшего хлева: над сараями уже нависли вечерние сумерки. Потом взгляд его скользнул по ржавому ружью на столбе у кухни, по разношенным пеньковым альпаргатам на приступке. Хуана поставила на стол — недомерок горшок с похлебкой, вылила дымящуюся жижу в эмалированную миску с облупленными боками. Все трое заработали ложками.

— Помнишь, я себе одной стряпала, когда ты на молотьбе работал, в Каса Гранде?

— Угу. Я еще, как август кончился, зерна целый фургон привез-

— Ну как же. На весь год тогда хлеба хватило.

— Знаешь, сколько народу в Каса Гранде нынче работает?

— Поди угадай! Человек пять небось?

— Трое. Трактористов двое да на поденной один.

— Господи Иисусе! Это в таком‑то хозяйстве! Раньше двадцать человек нанимали. Все машины, будь они неладны!

— Разве в одних машинах дело?

— А в чем же?

— Пап…

— Тоньо, когда отец говорит…

— Видишь ли, рабочих рук Землю пахать им теперь столько не нужно, это верно. Но ведь могут же они дать нам другую работу. Любую, понимаешь? Чтоб не приходилось убираться, как сейчас, на все четыре стороны!

— Не хочется ехать, правда?

— А ты как думаешь? — взорвался Антонио. — Почему я должен уезжать отсюда? Деревня ведь и моя тоже. Пускай у меня ни черта нет, но вся эта земля вокруг — она ведь и моя, моя тоже! У меня на эту землю прав не меньше, чем у них, ясно?

— Антонио, Антонио… Не кричи так, прямо страшно делается.

— Пап, а мне можно идти?

— Иди, только оставь нас в покое.

Ребенок встал из‑за стола и, дожевывая на ходу горбушку, помчался через двор.

— Покуда вам придется одним пожить. А там, через некоторое время…

— Конечно, бывает, что и хорошо устраиваются…

— А жить будем в настоящем доме или — как его? — бараке. Для тебя же лучше. Не то, что здесь — за четырьмя курами бегать да у очага иль во дворе торчать, тряпье штопать. А, Хуана?

— Будет тебе!

— Не реви, слышь! А, черт…

— А ты молчи тогда.

— Тебе там… А, ладно. Сколько можно. Дело решенное.

На стенке висел табель — календарь — рекламный презент бакалейной лавки. С картинки дурацкой улыбкой улыбалась женщина с красивыми ногами. Антонио обтер рот ладонью, отодвинул подальше от края недоеденный ломоть хлеба, убрал в карман складной нож.

— Может, ты и прав, — промолвила Хуана. — Но ведь Здесь мать с отцом жизнь прожили. Здесь… Помнишь, когда мы поженились, как было? Отец все в кресле сидел, у него уже паралич был. Мать еще, помнишь, сено с покоса носила. А ты сперва в погонщики нанялся, а потом бросил и на землю осел; отец, царствие ему небесное, до этого ее в аренду сдавал. Хоть и бедновато жили, а все сводили концы с концами.

— Ладно, довольно об этом. Пойду переговорю с Николасом, — поднялся Антонио. И Хуана почувствовала вдруг в ногах непреодолимую тяжесть.

— Боязно как‑то. Ни разу я еще отсюда не уезжала.

— Стану зарабатывать, подыщу жилье, сразу за вами и приеду.

— Знаешь, что там бывает со многими?

Аптонио посмотрел па жену в упор.

— Знаю. И все заработанное спускают, и другие семьи Заводят — дескать, и о себе подумать надо.

— Знакомятся с женщинами. Ходят к… О господи!

Он обнял ее за плечи, привлек к себе. Хуана утерла слезы. Потом сказала:

— Я раз подумала: «Может, новый участок к%гда‑нибудь прикупим, а там помаленьку…» У них и земля, и деньги — покупай, что хочешь, а мы…

— Ладно, не распускай нюни. Может, и мы еще…

— А что? Всякое бывает… Ты добрый, Антонио. Ты у меня…

— Я старался изо всех сил, ты же знаешь. Я все делал. Ну а теперь — баста. Поеду, а там…

Она прижалась к нему тесней.

— Помнишь, еще Тоньехо родился… Мне тогда хотелось, чтоб у нас много — много детей было. А потом…

— Не надо про это.

— Не знаю, как эти женщины еще могут улыбаться, которые с мужьями в разлуке.

— Привыкнешь!

— Нет!

Антонио крепко обнял жену. Одежда ее пахла потом и телом, и запах этот был частью его жизни.

— Хуана…

— Нет — нет, все это правда: ехать надо! И что про деревню говорил, что наша она — тоже правда. Все, что окрест мы видим, — все наше.

— Да, все, все… Но от одних разговоров легче не станет. Схожу к Николасу. Если у него все готово, завтра и в путь…

Хуана смотрела теперь на мужа, будто впервые видела. Ее Антонио уезжает. Уезжает.

— Завтра… — пробормотала она.

Завтра она увидит, как с линялым рюкзаком на плече он идет прочь от своего дома. Завтра, возможно, уже на рассвете она будет одна, с двумя детьми на руках. И это «завтра», неотвратимо близкое, надвинулось на бедную женщину, подобно тяжелой туче, наполнив душу холодом, придавив к спинке стула — окаменелую, немую, уже безучастную ко всему.