ВРЕМЯ И ПАМЯТЬ
(
Перевод с испанского Е. Родзевич)
Я оставил сиену, потому что у меня ослабла память и я больше не мог заучивать роли. Однако ослабла она не настолько, чтобы я забыл, как я был королем некой восточной страны, с каким успехом проходили мои выступления в самых знаменитых театрах Испании и Америки, как я встречался с Марией Герреро, Бенавенте, Цаккони и со многими другими.
Еще я помню, как однажды увидел павлина. Он распустил свой хвост, а когда снова сложил его, перед моим взором возник фантастический парк, весь в серебре, окутанный музыкой, словно бархатом. По парку гуляли женщины в прозрачных одеждах. Я влетел в этот парк как на крыльях. Впервые в жизни я летал. Парк не имел ничего общего с садом дяди Херонимо в Посуэло. Гигант, облаченный в зеленое шелковое платье, держа на голове огромный сосуд с золотистой водой, приблизился ко мне и все объяснил.
Оказывается, мой отец был королем той волшебной страны. Но ему гак и не удалось занять престол, потому что моя мать ни за что на свете не хотела, чтобы он бросил свои мастерские. Так оно и было. Я хорошо помню, как мать говорила:
— Запимайся‑ка своей работой, нечего тебе вмешиваться в политику.
Но отец перехитрил мою мать и прибыл в свое королевство. Сидя в огромном тронном зале, он ожидал меня, чтобы поздравить с прибытием. Сделав легкий, изящный прыжок, я оказался высоко в воздухе и, словно на крыльях, влетел в Зал. Он был весь позолоченный, но стены покрывала серебряная бумага, которая слегка колыхалась от дуновения нежного морского ветерка. В воздухе парили десять, а может быть, двенадцать женщин необычайной красоты. Троном отцу служила большая, тонкой резьбы кровать. Сидя под ее пологом, король то и дело отпивал вино из большого золотого кувшина.
Друзья короля — постоянные партнеры отца по карточной игре — сидели, каждый с прекрасной дамой, у ног повелителя. В одной из дам я узнал нашу приходящую служанку, в другой — дочь привратницы, в третьей — продавщицу фруктов из лавки напротив. Только сейчас они были так хороши собой, что казались мне едва ли не богинями. Дочь привратницы, которая всегда относилась ко мне пренебрежительно, сейчас смотрела на меня влажными глазами.
Отец повторил то же самое, что я уже узнал от гиганта в парке. Потом он спросил, нравится ли мне здесь, и я ответил, что все мне очень нравится, кроме одного: я не хочу, чтобы дочь привратницы принадлежала другу отца.
Волею короля дочь привратницы стала моею, а для своего друга он выбрал одну из воздушных танцовщиц.
— Сын мой, теперь ты принц, у тебя есть все, чего только можно пожелать: богатство, земли, прекрасные женщины, лошади, слуги.
Придворные проводили меня в покои с огромными, рас пахнутыми настежь окнами, выходящими на море. Широкое ложе из морской пены манило лечь и уснуть безмятежным сном.
Я не был любезен с дочерью привратницы, потому что она всегда относилась ко мне пренебрежительно и однажды, когда мы играли в фанты, отказалась поцеловать меня. В другой раз, когда я попытался ущипнуть ее, она сильно стукнула меня ногой по голени. Но вовсе не потому, что мальчики были ей противны: я видел, как она целовалась с Альфредо, нашим подмастерьем. А тот обнимал ее и прижимал к себе без всякого стеснения.
Сейчас я собирался сказать ей, что привел ее сюда вовсе не для того, чтобы целовать насильно. Просто мне показалось, что ей не нравится быть с другом отца.
Слуги приносили нам торты, пирожные, цыплят, жареную рыбу, орехи в меду. Морские волны врывались в окна, скользили по ковру, но оставляли его сухим. Со стороны моря доносились возгласы: «Да здравствует король!»
Однако я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что то и дело входили и выходили слуги и мне казалось, что дочка привратницы вот — вот взглянет на меня пренебрежительно. Как тогда, во время игры в фанты, или когда я хотел ее ущипнуть.
Но вот слуги исчезли.
Дочь привратницы была на несколько лет старше меня и выше ростом.
На ней была голубая, плотно облегавшая фигуру туника.
Я взглянул на девушку.
Она ответила мне улыбкой, сверкнув белыми, ровными зубками.
Увы, я, разумеется, спал и видел один из своих бесчисленных снов. Комната уплывала куда‑то, сласти исчезли со стола. Передо мной была лишь дочь привратницы.
Я приблизился к ней, она обвила меня обнаженными руками. Я поцеловал ее в губы и почувствовал вкус печеных яблок, которые иногда подавала к столу моя мать.
Но тут я, помню, проснулся.
Сначала я сильно расстроился. Но потом подумал, что сон был не так уж плох, и с тех пор всякий раз, когда оставался один, воскрешал его в памяти. Иногда мое воображение настолько разыгрывалось, что мне начинало казаться, будто дочь привратницы и впрямь в моих объятиях и я наяву целую ее пахнущие печеными яблоками губы.
Я помнил этот сон не месяц и не два, помнил даже когда стал взрослым и работал в театре.
Тогда я славился своей памятью. Мне достаточно было один раз прорепетировать роль, чтобы запомнить ее навсегда и уверенно выходить на сцену.
Конечно, настоящие актеры так не работают. Это стиль новичков и бродячих комедиантов. Благодарение богу, я очень скоро прошел через это, и меня стали приглашать лучшие театральные труппы. Сам Эчегарай заметил меня. Однажды он сказал, что, если я создам когда‑нибудь труппу, он напишет для меня пьесу.
Несколько лет я был ведущим испанским актером, и однажды какой‑то импресарио из Рима заключил со мной контракт на несколько спектаклей. С огромным успехом прошли тогда в Риме «Саламейский алькальд» и «Жизнь есть сон» с моим участием. Местные журналисты наградили меня дипломом, я был принят министром просвещения. Когда же я вернулся в Испанию, все газеты писали только обо мне. Друзья устроили в мою честь прием в гостинице «Националы», куда не преминули явиться даже мои недоброжелатели. Всего в мою честь было дано тридцать три банкета. А может, сорок три, точно не помню. Раньше помнил, а сейчас память у меня никуда не годится.
На судах и поездах, специально отведенных для моей труппы, я с триумфом объездил все страны Южной Америки.
Уже в пятьдесят лет я показал в Париже «Дона Хуана Тенорио» и «Низину».
Я одевался по самой последней моде. У меня были квартиры в Мадриде и Барселоне, особняки в горах и в Фуэнтеррабия. Позже я приобрел ферму в Мериде.
Свой короткий отпуск я проводил обычно в этих местах, и всегда в обществе очаровательных женщин.
Мне усердно воздавали хвалу. Если собрать все написанное обо мне, я думаю, получилось бы несколько книг. И в довершение всего семь лет назад правительство отметило мой труд медалью.
Когда дела мои пошли из рук вон плохо, вместо того чтобы подписывать относительно выгодные контракты, я продал свои особняки и подготовил новый спектакль. С ним я отправился в Америку, но потерпел таи полный провал. Я так и не понял, почему это произошло, да и сейчас не понимаю. Другая публика, другие критики. А может, я стал другим? До сих пор не могу в этом разобраться.
Вернувшись в Испанию, я создал новую труппу, но неудачи следовали одна за другой. Молодые актеры играют хуже меня, зато зрители теперь менее разборчивы, к тому же в искусстве появились новые веяния.
Я почти задаром продал свою ферму в Мериде и нанялся актером в чужую труппу.
В то время невероятным мне казалось не то, как я стал жить, а то, как я жил раньше. Неужели у меня было столько денег, столько побед и столько любовных приключений?
Нашелся человек, одолживший мне денег, чтобы я в последний раз попытал счастья. И опять последовал провал.
В течение трех или четырех лет я нанимался в разные труппы на характерные роли. Но скоро пошла молва, что я теряю память. А дело было в том, что мне приходилось учить роли, которых я прежде не играл, и отказываться от старых. Иногда я ошибался и вместо реплики дона Лопе произносил реплику Педро Креспо.
Ко мне вернулась жена, но спустя несколько месяцев умерла. Я распродал большую часть своего театрального гардероба и остававшиеся декорации. Похороны были вполне приличные. Тогда я думал, что мои будут куда торжественнее. За гробом пойдет целая процессия, мои старые друзья и молодежь, уже не видевшая меня на сцене. Возможно, в день моей смерти даже приспустят флаги.
А может, ничего подобного не будет, просто я все на свете перепутал, а на самом деле никогда не купался в лучах славы. Откровенно говоря, я не пользовался особым уважением среди коллег. Прежде они попрекали меня моими слишком высокими заработками, а потом злорадствовали, когда я стал получать гроши.
Я пытался бунтовать, но это ни к чему не привело. Тогда я решил быть твердым и не работать до тех пор, пока не получу выгодного контракта. Я не выходил на сцену больше года, а когда поступил в одну провинциальную труппу, пошел слух, что у меня не все дома. Я ничего не помнил и говорил очень тихо. Я знал, что говорю невнятно, но про себя думал: «Я первоклассный актер, а этой мелочи никто не замечает». Но оказалось, замечали, импресарио возмутился и меня уволили.
Потом уже никто больше не давал мне работы. Так прошли два самых длинных года в моей жизни. Первый из них я жил на деньги, которые мне удавалось одолжить. Потом просил у кого‑нибудь пальто и костюм и отправлялся в кафе в надежде заключить контракт хотя бы на один спектакль в Гвадалахаре или Аранхуэсе, чтобы быть сытым на следующий день.
Я изо всех сил старался убедить своих собеседников, что мне аплодировали в Риме, Париже и Буэнос — Айресе, что меня наградили медалью, что со мной были дружны все тогдашние знаменитости. Напрасно. Молодые люди, завсегдатаи кафе, не желали меня слушать, их интересовало одно: где бы раздобыть денег. Старики же вроде меня лишь рассказывали о своих триумфах. Почти все они были моими коллегами, но настоящей славы никто из них не изведал. Я подумал, что в этом кафе одинаково достоверно звучат мои воспоминания и их вымыслы, и сомнение вновь закралось в мою душу. Неужели я пользовался успехом? Ведь теперь мне дарят одежду, платят за мою чашку кофе, из сострадания предоставляют жилье. Некоторым из этих стариков, наверное, жилось куда легче. Не узнай я славы, меня ожидала бы судьба Этих несчастных, болтающих о давно минувших временах, которые теперь никого не интересуют.
Один молодой журналист решил, что моя жизнь могла бы стать прекрасной темой для его статьи. Я поделился с ним воспоминаниями о Герреро, Метерлинке, Цаккони… Он написал о несправедливости, жертвой которой я стал. Ему ответил какой‑то писатель. В течение недели только и было разговоров, что обо мне, и я носил в кафе газетные вырезки. Все начиналось сначала. Оказывается, я действительно был знаменитым.
В мою честь дали благотворительный спектакль с участием нескольких моих друзей и каких‑то странных юнцов, которых я никогда прежде не видел. После концерта я рыдал в объятиях старого дона Хасинто Бенавенте. Публика стоя аплодировала нам. У знаменитого писателя дрожали руки. А я, увидев, как в зале зажигаются огни и все поднимаются со своих мест, а некоторые, продолжая аплодировать, приближаются к сцене, потерял сознание.
На деньги, вырученные от спектакля, я расплатился с некоторыми долгами, купил себе два костюма, пальто и четыре дня ходил сытый. Потом меня поместили в этот приют для престарелых актеров. Нас здесь семеро, и сейчас все мы равны, хотя раньше кто‑то из нас был больше знаменит, а кто‑то меньше. Все мы одинаково бедны, сморщенны. Всем нам дают одну и ту же чесночную похлебку, чечевицу и лапшу.
И хотя мы не могли бы теперь заучивать роли, нам вполне хватает памяти, чтобы после каждой партии в домино воскрешать прошлое. Воспоминания тускнеют с каждым днем. По крайней мере мои. С каждым днем я все больше похожу на этих стариков — неудачкиков и с каждым днем все больше убеждаюсь, что все мои встречи со знаменитыми людьми, мое богатство, женщины, мой триумф на сцене всего лишь плод моего воображения. А действительность — это партия в домино, приютская комната в теплых лучах солнца, чесночная похлебка да мои рыбки, гоняющиеся друг за другом.
С одинаковым безразличием вспоминаю я о почестях, которые мне воздавали когда‑то, о пурпурной кардинальской мантии, в которую я облачался на сцене, или о том давнем сне, в котором я был принцем некой восточной страны. Не все ли равно, о чем вспоминать, если приютская комната да несколько лет жизни — это все, что мне осталось. Откинувшись на подушку, я думаю о партии в домино, либо о том, как впервые меня поздравила донья Мария, либо о поцелуе, пахнущем печеными яблоками.
Сквозь занавеску пробиваются ласковые лучи февральского солица, освещая стены моей комнаты и грубую сосновую мебель. Здесь же стоит кресло — качалка, где я отдыхаю во время сиесты. Когда я начинаю дремать, я особенно ясно понимаю, что никогда не был знаменитостью, что там, в городе, как и в тысячах других городов, люди работают, любят, страдают, смеются, думают, но никогда не говорят обо мне.
Сиеста кончается в четыре часа, пора начинать партию в домино. Но как раз сегодня произошел неприятный случай, нарушивший весь распорядок дня. Инохоса рассердился из‑за вчерашней партии и теперь не хочет играть. Нужно пойти За Родригесом и уговорить его быть четвертым.
Родригес наотрез отказывается. Он не любит домино, ему больше нравится читать. Особенно после того, как его внук, став артистом, прислал ему две книги, купленные на первое жалованье. Тогда мне поручают уговорить Инохосу. Это трудная миссия, потому что Инохоса страшно упрям. Он угощает меня глотком апельсинового напитка, который держит в своем шкафу, и в конце концов я его уламываю. Вместе мыт спускаемся в зал. Нас встречает всеобщее ликование. Вчетвером мы придвигаем стол к окну, поближе к солнышку.
Никто в мире так и не узнает, что мы сидим здесь и играем в домино. Ни Герреро, которая давным — давно умерла, ни Бенавенте, ни Цаккони… Ну что за напасть, вечно мне попадается эта шестерка — дубль! Был бы я королем восточной страны, упразднил бы ее вовсе. А ведь это хорошо, когда память слабеет, хотя ролей уже и не выучишь. Зато жизнь постепенно сводится к партии в домино. И тебе почти никогда не бывает грустно, потому что ты почти никогда не вспоминаешь о более счастливых днях в твоей жизни.
Инохоса ставит три — шесть, и я могу наконец избавиться от своего злополучного дубля. Мы перебрасываемся несколькими словами, партия продолжается.