ДАЛЕКО ОТ МАДРИДА
(
Перевод с испанского С. Вайнштейна)
Внезапно горизонт озарился. И ветер — точно неподалеку пламя потрескивало — донес отдаленное громыхание, и громыхание это — так повторялось из ночи в ночь — стало медленно расползаться вширь, обозначая линию фронта.
Подняв голову с подушки, мальчик позвал:
— Мам, слышишь?
— Спи, — прошелестел в соседней комнате голос матери.
— Ты ничего не слышишь?
— Тише, брата разбудишь.
— Можно к тебе?
— Нет.
— Тогда ты иди сюда.
— Не бойся, лежи тихо и, сам увидишь, скоро уснешь. Мальчик честно зажмурил глаза, но легче не сделалось:
гул вдали страшил его. Брату что, спит себе, как ни в чем не бывало, а ты лежи тут под раскрытым окном…
Война их застигла на даче, в разгар лета. Линия фронта перерезала железную дорогу, отец остался по ту сторону, а они трое — мать и двое мальчишек — все отступали и отступали, уходя от войны, подчиняясь приказу об эвакуации.
Выехали они на автобусе рано поутру вместе с последними дачниками. Чередой мелькали дни, мелькали, как станции, как набитые солдатами поезда. Каждое утро новый начальник досматривал автобус — кто едет. Катились мимо деревни, притихшие, опустелые. Ко всему безучастные старики хмуро смотрели им вслед; позабытые, нелюдимые, сидели на корточках по обочинам дети. Нескончаемая, однообразная, колыхаясь в такт ходу автобуса, убегала назад добела раскаленная степь. Заброшенные церквушки, пересыхающие, с тихой капелью источники и — настороженное подозрительное молчание, скупые, недоверчивые жесты людей, в чьи сердца закрадывался страх перед войной.
Но вместе со страхом — и восторг. Извечная радость оттого, что ты вырвался из каменных тисков города, каждый день видишь что‑то новое, бродишь по цветущим полям с восхода и до заката, когда солнце опускается за горы…
Въехали в городок, и мальчик тотчас признал его. Зимой, когда долгими вечерами он читал о давних днях и былых сражениях, ему виделись такие вот городки: старый — престарый замок с темными провалами окон, обожженные солнцем каменные стены, взбегающие вверх косогором и опоясывающие древние хоромины.
И только как сгущались сумерки, уже ближе к ночи, сердце начинало щемить, к горлу комком подступала тоска по далекому домашнему очагу, по дому. Ничком на подстилке, рядом с братом, мальчик засыпал мгновенно, едва касался головой подушки, но в середине ночи просыпался и звал мать:
— Мам!
— Чего тебе?
— Не спится, мам!
Мать не отзывалась. Но и она не спала, видно: в комнате у нее поскрипывали половицы.
— Мам, ты встала?
— Тс — с-с.
— Пить хочется. Принеси мне немножко воды.
— Воды нет.
— Мне страшно.
— Закрой глаза и спи. ЗавтРа опять в дорогу.
Где‑то снова началась стрельба, и стало тревожно. Мальчику на память пришел отец. Где он теперь? Лицо его всегда было замкнутым. Вечерами, после работы, за ужином отец молчал, скажет, бывало, «да», «нет» — и все. А ночью мальчика будили голоса родителей, брат обычно просыпался раньше него.
— Слышишь, Антонио? Чего это они?
— Не твое дело. Спи.
Спи да спи, будто спать, вечно спать — главная его обязанность на свете.
— Они ссорятся, да?
— Ты‑то что в этом смыслишь?
Голоса смолкали. Потом, чуть скрипнув, приотворялась дверь, и в комнату, неслышно ступая, входила мама. Братья замирали, притворяясь, что спят. А через несколько месяцев к мальчикам пришел попрощаться отец. На вокзале сказал, что будет приезжать па дачу каждое воскресенье. В середине лета, устав ждать, мать решилась ему позвонить. Воротилась она в слезах. Это он точно помнит. Потом перед верандой каждый день останавливался почтальон и говорил: «Вам еще пишут, сеньора» — и рисовал рукой в воздухе что‑то неопределенное.
…Светало, и в свете рождающегося дня меркли далекие отблески фронта.
— Мам, светает. Когда мы обратно в Мадрид поедем?
— Туда нельзя сейчас.
— И по папе соскучился.
— Туда не проехать.
— А через горы если?
— Через горы и подавно.
— А вчера на станции говорили, будто один человек через горы пробрался. Слышишь, мам?
— Ну, что тебе?
— А куда они едут?
— Кто?
— Ну, они, которые едут.
— В Мадрид, наверное. Откуда мне знать.
— А зачем они в Мадрид едут?
— Наверное, чтоб родных повидать, которые там остались. Ничего я сама не знаю. Что ты меня все пытаешь?
— А почему мы туда не едем?
Снаружи донеслось тарахтение моторов. Мальчик выглянул в окно. От станции, пробивая себе путь сквозь рассеивающийся туман, приближались огоньки.
— Мама, ты слышишь?
— Слышу, это машины.
— Они идут за нами?
— Может быть…
— Мы что же, поедем в Сеговию?
— Куда повезут, туда и поедем, сынок.
— Слышь, мам, это грузовики.
— Ляг в постель, озябнешь.
Мальчик ложится. Колонна машин все ближе. Проезжает, должно быть, перекресток, что у депо.
— Где наш папа?
— Он добраться до нас не может.
— Другие ведь добираются.
— Кто это — другие?
— Вот Антонио и Хулито с папой. И Маноло тоже.
— Твой отец много работает. Он очень занят.
— Никогда он не приедет. Зачем ему приезжать? Не хочет он нас видеть.
— Не смей говорить так.
— Почему?
— Он твой отец.
— Другие вот по субботам приезжали, а по понедельникам уезжали…
— У него много дел.
— И в воскресенье?
— И в воскресенье.
— Неправда это.
— Замолчи сейчас же.
Холодный, отдающий паленым ладанником ветер приносит обрывки команд, чей‑то громкий, перекрываемый ревом моторов начальственный голос.
— Мама, — шепчет едва слышпо мальчик, — сколько людей приехало…
— На станцию?
— Нет, в грузовиках. Все военные… Мы поедем сейчас в Мадрид?
Мать не отвечает.
— Мы едем в Мадрид, мам? Когда мы едем в Мадрид?
— Через несколько дней. Вот только все кончится.
— А если не кончится?
Колонна совсем рядом, когда машины проходят под окнами, моторы заглушают слова. Фары горят вполнакала, движутся лишь маленькие пятна света перед колесами. Машины ползут одна за другой и скрываются в первых отрогах гор.
Одна останавливается у дома. Она не похожа на те, на каких они ехали сюда.
— Мама! Машина пришла! Она приехала за нами! Куда мы поедем сегодня?
Двое людей вылезают из кабины и направляются к дому.
— Мама, мама, заснула ты, что ли?
— Не заснула, одевайся. И разбуди брата.
— Мама, ты плачешь?
— С чего ты взял, я не плачу.
— Нет, плачешь, я слышу, ты плачешь. И когда говоришь, тоже плачешь.
— Одевайся, скоренько.
— Мамочка, не плачь, не надо.