Современная испанская новелла

Альдекоа Хосе Игнасио

Арбо Себастьян Хуан

Рубио Родригес

Суньига Анхель

Аус Виктор

Суньига Хосе Эдуардо

Товар Хулио

Фернан Гомес Фернандо

Фернандес Косеро Педро Эмилио

Фернандес де ла Регера Рикардо

Фернандес Сантос Хесус

Эскобар Хулио

Матуте Ана Мария

Педролу Мануэль де

Эсприу Сальвадор

Бальестерос Мерседес

Гайтисоло Гай Луис

Доменеч Рикардо

Кандель Франсиско

Киньонес Фернандо

Конде Кармен

Лаиглесиа Альваро де

Медио Долорес

Муньис Мауро

Нуньес Антонио

Нуньес Мерседес

Ойо Артуро дель

Понс Прадос Эдуардо

Рабинад Антонио

Педролу, Мануэль де

 

 

ПОМЯНЕШЬ ВОЛКА…

(

Перевод с каталанского А. Сиповича)

«…Из мрака под аркой выступил человек и, выйдя на середину переулка, преградил ему путь. Силуэт человека неясно выделялся в тусклом и каком‑то унылом свете уличного фонаря. Человек что‑то держал в руке — оружие.

— Молчать! — приказал неизвестный.

Тесня, человек загнал его в угол, куда не проникал свет фонаря. Он прижался к стене спиной, глаза его расширились, взгляд стал напряженным.

— Бумажник, часы… — прошипел грабитель.

Он невольно схватился за внутренний карман. Несмотря на темноту, грабитель зорко следил за каждым его движением и, когда он попытался ухватить револьвер, слегка отступив, оттолкнул его руку. Однако он, подчиняясь инстинкту самосохранения, снова попытался схватить направленное на него оружие. Может быть, он надеялся, что грабитель не посмеет воспользоваться револьвером, не решится выстрелить?

Ведь всего в пятидесяти метрах отсюда находится большая улица, там могли оказаться люди… Но грабитель тоже подумал об этом и, ловко подбросив револьвер, схватил его за дуло. А потом размахнулся и ударил его изо всех сил рукояткой в висок. Он глухо вскрикнул, и крик его поглотили каменные стены. Грабитель ударил ею еще раз, опять в висок.

Колени у него подогнулись, и он, теряя сознание, упал на землю. Голова его тяжело ударилась о выступ стены, тело скатилось на мокрую мостовую и осталось лежать неподвижно. Убийца наклонился над ним, быстро схватил бумажник, часы, золотую булавку для галстука… Затем, выпрямившись, толкнул лежавшего ногой. — тот не шевельнулся.

Убийца с презрением плюнул на тело жертвы и бесшумно исчез в конце переулка, словно растворился во мраке ночи».

Писатель вынул страницу из пишущей машинки, бегло ее перечитал и остался доволен. Работа завершена. Наконец‑то, после двух месяцев напряженного труда, роман готов.

Он отодвинул машинку в сторону и положил последнюю страницу на стопку таких же страниц, лежавших на другом конце стола. Затем, немного подумав, взял перо и, как завершающий штрих, вывел внизу последней страницы дату.

Ставя дату, писатель невольно задержался взглядом на Заключительных абзацах и, откладывая страницу, задумался.

Неплохо было бы еще раз посмотреть место преступления. Он хорошо знал этот глухой и узкий переулок с выступом в стене дома, фонарь на углу, старую арку, под которой всегда темно, ветхую стену с камнями, грозящими обрушиться… Да, он помнил все это, но сколько времени прошло с тех пор, как он там был в последний раз? Пять лет? Шесть? А за столь долгий срок ведь могло что‑нибудь измениться.

«Вряд ли», — сказал он себе. Но даже если все и осталось неизменным, мояшо ли верить своим впечатлениям пяти — шестилетней давности? А если они его подведут? Окажется, например, что место за выступом в стене, где герой его романа нашел свою смерть, недостаточно темное?

«Надо бы это проверить», — опять подумал писатель. Совесть художника — реалиста не позволяла ему пренебрегать и мелочами. И даже если его описание достаточно точно, разве помешает еще большая точность, какая‑нибудь деталь, которую можно обнаружить только на месте? Одна из тех незначительных деталей, что придают такую выразительность опи санию и заставляют читателя восклицать: «Ах, как это убедительно, как правдоподобно!»

Он посмотрел на часы. Было ровно два часа пополуночи. Приблизительно то самое время, когда происходит эта сцена в его романе. От такого совпадения писатель заволновался еще больше. Было бы очень интересно отправиться туда именно сейчас, когда улицы пусты и безлюдны, как этого требовал сюжет романа.

Мало — помалу мысль о посещении переулка становилась все настойчивее. А если это так необходимо, то зачем откладывать? Нынешний день для этого подходил так же, как всякий другой, вернее говоря, нынешняя ночь, пока он еще под впечатлением собственного вымысла. Если какая‑либо подробность от него ускользнула или описание получилось не столь точным, как хотелось бы, он сможет, вернувшись, исправить нужные места. Пускай придется поработать до трех — четырех часов. Велика беда! Разве он не привык работать по ночам?

Приняв решение, писатель сложил страницы рукописи в аккуратную стопку и вышел из кабинета. Возбуждение, овладевшее им, все усиливалось. Теперь он ни за что на свете не отказался бы от задуманной прогулки. Ему чугдилось даже, что он уже вдыхает свежий и влажный воздух окраины. Именно влажный! Ведь днем был дождь. Правда, шел он несколько часов тому назад и продолжался недолго, и тем не менее камни мостовой должны быть еще влажными, как это и описано в романе.

В передней он переодел пиджак и снял с вешалки плащ. С плащом, перекинутым через руку, вошел в спальню и, не Зажигая лампы, а оставив дверь в коридор, где горел свет, приоткрытой, подошел к кровати, на которой мирно спала жена. Писатель коснулся ее плеча.

— Терезина, Терезина… — позвал он.

Жена пошевелилась, но не проснулась, продолжая спать первым, самым крепким сном.

— Терезина… — повторил он.

Жена открыла глаза и посмотрела на него. В темноте разглядеть лицо мужа она не могла, но по его позе догадалась, что он хочет ей что‑то сказать.

— Терезина… Я ненадолго выйду.

От этих слов жена проснулась окончательно.

— Выйдешь? — переспросила она. — Но который сейчас час?

— Два.

— Куда же ты собрался в такое позднее время?

— Я только что закончил свой роман, — торжественно сообщил писатель.

Жена не поняла.

— Ну и что же из этого?

— Я хочу проверить, правильно ли я описал место, где разыгрывается заключительная сцена нападения… Ты знаешь…

Жена приподнялась на постели.

— Но уже так поздно! Разве ты не можешь сделать это завтра?

— Я должен видеть все это ночью. Я не задержусь, потребуется какой — ниб}гдь час, не больше.

— Не понимаю, что это тебе вздумалось, — вздохнув, проговорила жена после небольшой паузы.

— Я не задержусь, — повторил он. — А ты спи.

Писатель наклонился и поцеловал жену.

— Надень по крайней мере кашне, — посоветовала она на прощание. — Наверное, холодно, а ты немного простужен.

— Хорошо, дорогая. Итак, до скорого!

— Когда вернешься, разбуди меня.

— Непременно.

Он плотно прикрыл за собой дверь спальни, надел плащ и — чтобы сделать жене приятное, хотя она и не могла его видеть, — снял с вешалки кашне и обернул им шею. Затем он вышел из дому.

На улице оказалось гораздо прохладнее, нежели он предполагал, сидя дома. Заблуждение вполне понятное, ибо за весь день он ни разу не выходил из своего кабинета. Увлеченный работой, он писал, рвал написанное, переписывал заново: заключительная глава далась ему особенно трудно.

Писатель поднял глаза к небу. Небо было совершенно черное — наверное, скоро опять пойдет дождь, — однако даже Это нисколько не поколебало его решимости отправиться на место, где разыгрался последний акт трагедии его героя.

Держась поближе к домам, он направился к трамвайной остановке. На остановке никого не оказалось, кроме одного человека, видимо тоже дожидавшегося трамвая.

Писатель закурил. Но за сегодняшний вечер и ночь он курил так много, что, едва сделав одну — две затяжки, с отвращением отшвырнул сигарету.

Он подошел к самому краю тротуара — посмотреть, не идет ли трамвай, но мешали деревья, растущие вдоль тротуара, и ему пришлось сойти на мостовую.

Далеко, очень далеко показался огонек, наверное, трамвай. Но через мгновение огонек исчез, и писатель понял, что ошибся. Улица по — прежнему оставалась пустой: никого, кроме него и неизвестного, не было. Где‑то вдалеке раздавалось постукивание палки ночного сторожа, совершавшего обход. Но сторож так и не появился, а постукивание смолкло.

Писатель вернулся с мостовой на тротуар и ждал, прислонившись к стене дома. Неизвестный оставался на мостовой, и писатель стал посматривать на него с некоторым интересом. «Если бы люди откровенно рассказывали друг другу о своих делах!» — подумалось ему. Вот, например, этот человек: совершенно очевидно, что он стоит здесь не для собственного удовольствия. Непохоже, чтобы он был в театре или приятно развлекался, и слишком стар, чтобы предполагать, будто он возвращается с любовного свидания. Что же в таком случае привело его сюда, на остановку трамвая, в столь поздний час? Какая странная причина?

Писатель улыбнулся. Странная? А что может быть более странным, чем то, что заставило прийти сюда его — автора романа? Если бы он и этот человек разговорились и он сказал бы ему, что отправляется на далекую окраину лишь потому, что только что закончил роман, последняя сцена которого разыгрывается как раз на этой окраине, интересно, как реагировал бы его собеседник?

Не переставая улыбаться, поскольку теперь, представив себе реакцию незнакомца, писатель понял, что поездка его может показаться смешной, он отделился от стены дома и снова вышел на мостовую. Опять посмотрел вдаль и опять увидел огонек. На сей раз, решил он, это трамвай.

Вскоре донесся скрежет колес. Трамвай приближался очень быстро, не задерживаясь на тех остановках, где никто не сходил и не входил. Когда трамвай приблизился, писатель увидел, что он почти пустой. Трамвай мчался во весь опор, и писатель, испугавшись, как бы он не проскочил мимо, поднял руку — Но трамвай уже останавливался. Минуту спустя писатель уже был в вагоне, согретом теплом сотен людей, которые ездили в нем целый день.

Писатель не чувствовал усталости, по вагон был пуст, и он сел. Трамвай же возобновил свой бег между шпалерами спящих фасадов, обогнал небольшую группу молодых людей, которые неторопливо шли, громко разговаривая и смеясь, потом миновал ночного сторожа.

Наконец они въехали на окраину, которая совершенно неожиданно оказалась освещенной лучше, чем улицы в центре. Но и здесь было так же безлюдно. Лишь изредка попадался запоздалый прохожий или девица, которая посматривала по сторонам в надежде заполучить позднего клиента…

Трамвай приблизился к нужной остановке, и писатель дал Знак кондуктору, тот дернул за шнурок, и в кабине вагоновожатого задребезжал колокольчик.

Кроме писателя, на этой остановке никто не вышел. Впрочем, в вагоне оставалось всего два пассажира.

Он перешел на другую сторону улицы и переулком направился к цели своего путешествия. Навстречу попался пьяный, едва бредущий на нетвердых ногах. Писатель посторонился, давая ему дорогу. И тот, оценив эту предупредительность, несмотря на свое состояние, поблагодарил писателя, приподняв измятую шляпу. Писатель не удержался от брезгливого жеста. В своих романах он часто изображал пьяниц, вообще опустившихся людей, однако в жизни они всегда внушали ему отвращение. Пожалуй, даже довольно сильное.

Писатель завернул за угол, до нужного ему переулка оставалось каких‑нибудь тридцать шагов. Он тряхнул головой, стараясь освободиться от посторонних мыслей и всецело сосредоточить внимание на улице, по которой он шел. Ведь Этим же самым путем шел его герой к той зловещей арке.

Писатель внимательно всматривался в фасады домов, стараясь запечатлеть их в своей памяти, отчетливо, как на фотографии. Но запечатлевать было нечего: все окна были темные, двери заперты, улица пустынна и печальна… И ни одной интересной детали, за которую стоило бы ухватиться. Лишь на некоторых балконах сушилось белье да в одном из окон виднелась полка с посудой. Совершенно незначительные мелочи, однако писатель впитывал их в себя почти сладострастно. Например, эта полка с посудой вполне подходит для его романа, он обязательно о ней упомянет. Две строчки, не больше, но как это будет реалистично! Пусть читатель почувствует, что автор сам ступал по этой улице, что он хорошо ее знает, что ни одна мелочь не ускользнула от его внимания…

И вот он в переулке. Писатель остановился на углу и окинум переулок удовлетворенным взглядом. Нет, он ни в чем не ошибся: и фонарь на месте, и арка посередине переулка, мрачная и темная, точь — в-точь такая, какой она ему запомнилась.

Он снова закурил, но и эту сигарету отшвырнул после двух — трех затяжек.

Засунув руки в карманы, писатель пошел по переулку, то и дело останавливаясь, чтобы лучше рассмотреть стены старых домов с низкими, узкими дверцами и крохотными окнами.

Но все двери домов были заперты, а в окнах темно, будто никто там не жил. Лишь по едва заметным признакам можно было догадаться о присутствии людей в этих словно вымерших домах.

И здесь, в переулке, он не встретил ни души. Именно так он себе все и представлял: с определенного часа, когда здешние жители укладываются спать — а укладываются они рано, потому что большинство из них рабочие и встают чуть свет, — этим переулком завладевает мрак.

Он посмотрел себе под ноги — на неровные плиты тротуара. Ну конечно! Плиты были совсем мокрые. Сюда никогда не проникал луч солнца, а свежий воздух проникал с большим трудом, поэтому сырость после дождя удерживалась долго. Наверное, они никогда и не высыхали, эти камйи, даже в самую жаркую летнюю пору…

До арки оставалось два шага. Но и отсюда он видел, что в стене дома по другую сторону арки действительно был выступ, как он и описал в романе. Хотя он и был здесь пять или шесть лет тому назад, все оказалось таким, как он изобразил, память его не подвела. Писатель был удовлетворен и нисколько не удивился: он знал, что обладает памятью, которая помимо его воли впитывает все мелочи, даже самые незначительные.

Писатель поднял глаза и обвел взглядом арку: она замшела от времени, меж ее потрескавшихся, неровных камней пробивались стебли травы…

Писатель сделал два шага.

Из мрака под аркой выступил человек и, выйдя на середину переулка, преградил ему путь. Силуэт человека неясно выделялся в тусклом и каком‑то унылом свете уличного фонаря. («Интересно…» — отметил про себя писатель.) Человек что‑то держал в руке — оружие.

— Молчать! — приказал неизвестный.

Тесня, человек загнал его в угол, куда не проникал свет фонаря. Он прижался к стене спиной, глаза его расшири — лись, взгляд стал напряженным. («Невероятно!» — подумал писатель.)

— Бумажник, часы… — прошипел грабитель.

Он невольно схватился за внутренний карман. Несмотря на темноту, грабитель зорко следил за каждым его движением, и когда он попытался ухватить револьвер («Не может же все повториться в точности», — с надеждой подумал писатель), слегка отступив, оттолкнул его руку. Однако он, подчиняясь инстинкту самосохранения, снова попытался схватить направленное на него оружие. Может быть, он надеялся, что грабитель не посмеет воспользоваться револьвером, не решится выстрелить? Ведь всего в пятидесяти метрах отсюда находится большая улица, там могли оказаться люди… Но грабитель тоже подумал об этом и, ловко подбросив револьвер, схватил его за дуло. А потом размахнулся и ударил его изо всех сил рукояткой в висок. («Нет, этого не может быть! Наверное, я сплю и мне снится, будто я все еще пишу заключительную главу…») Он глухо вскрикнул («Ну, теперь‑то я обязательно проснусь!»), и крик его поглотили каменные стены. Грабитель ударил его еще раз, опять в висок.

Колени у него подогнулись, и он, теряя сознание, упал на землю. Голова его тяжело ударилась о выступ стены, тело скатилось на мокрую мостовую и осталось лежать неподвижно. Убийца наклонился над ним, быстро схватил бумажник, часы. (С булавкой для галстука писатель ошибся.) Затем>выпрямившись, толкнул лежавшего ногой — тот не шевельнулся.

Убийца с презрением плюнул на тело жертвы и бесшумно исчез в конце переулка, словно растворился во мраке ночи.

 

БУМАГИ

(

Перевод с каталанского А. Сиповича)

Перед ним в очереди стояло еще человек двадцать или тридцать. Это немного, потому что служащий, сидевший по ту сторону окошка, работал быстро. Время от времени разыгрывался небольшой инцидент, когда какая‑нибудь женщина позволяла себе высказывания, которые, по мнению чиновника, были неуместны. В таких случаях последний несколько возвышал голос — известно ведь, что человек, сидящий за окошком учреждения, чувствует себя облеченным властью и склонен поэтому покрикивать.

Он был доволен. Он достиг — или по крайней мере думал, что достиг — конца своего крестного пути. Он держал в руках шестьдесят три документа: свидетельства, официальные бланки, заверенные нотариусом заявления. На сей раз их хватит. Выписка из свидетельства о рождении с надлежащими справками, каждая — на отдельном бланке. (Бумаги на свете хоть отбавляй, и надо же ее куда‑то девать!) Итак: свидетельства о рождении, младенчестве, отрочестве, юности, зрелом возрасте, старости. С основным свидетельством это составит семь. Два свидетельства о рождении каждого из его родителей и соответственно два свидетельства о смерти. И свидетельство об их бракосочетании — всего пять. С семью предыдущими это составит двенадцать. Далее следовали свидетельства о его родне: жене, двоих сыновьях, брате, двух сестрах, двух зятьях и семерых племянниках. Это уже будет двадцать семь. Послужной список, свидетельства о благонадежности религиозной, нравственной, гражданской, семейной и военный билет. Всего шесть, и с предыдущими это уже составит тридцать три. Два свидетельства об имущественном положении — его и жены; две выписки из актов о бракосочетании — церковном и грая «данском; свидетельство о том, что в настоящее время он состоит в браке, — еще пять. Всего — тридцать восемь. Свидетельство о…

Но тут подошла его очередь, он уже стоял перед самым окошком. Служащий ограничился единственным вопросом:

— Район?

— Восьмой, — ответил он.

— Окно девяносто седьмое, — отрезал человек за окошком.

В обширном помещении было много окошек, однако нужного девяносто седьмого ему обнаружить не удалось: последний номер был двадцать шестой. Он направился к выходным дверям и там обратился к служащему в галунах, восседавшему за засаленным столом.

— Четвертый этаж, — сообщил служащий, даже не удостоив его взглядом.

Лифт в этом учреждении был, но не действовал. Придется пройти пешком все четыре этажа, поскольку сведения он получил на самом нижнем, на цокольном. Верхний этаж оказался в точности похожим на нижний — должно быть, все они были одинаковы и отличались только номерами на окошках.

Перед окошком номер девяносто семь не оказалось ни души. Он мысленно поздравил себя с этой маленькой удачей. Однако не оказалось ни души и по другую сторону окошка, хотя оно и было открыто. Он немного подоя «дал, а затем, потеряв терпение, решил тихонько постучать по матовому стеклу стенки. Тогда какой‑то человек, сидевший спиной к окошку и смотревший в большое окно, выходившее наружу, обернулся, поднялся и, попыхивая сигаретой, подошел к окошку.

Не произнеся ни слова, служащий взял протянутые ему документы, с профессиональной быстротой просмотрел этот ворох бумажку за бумажкой, на что при всем его опыте потребовалось около получаса. Потом все так же молча возвратил ему бумаги.

— Чего‑нибудь недостает? — спросил он, встревоженный.

— Да, — ответил служащий. — Бланк Х-2, окно двадцать четыре; бланк Э-0, окно тридцать один; бланк С-1–и, окно сорок восемь.

— Но… — пробормотал он еле слышно. — А что это за бланки?

— Потрудитесь прочесть инструкцию, — ответил чиновник и повернулся к нему спиной.

Руководствуясь элементарной логикой, он предположил, что если первые двадцать шесть окошек находятся на цокольном этаже, а окошко девяносто седьмое — на четвертом, то окошки тридцать первое и сорок восьмое должны быть или на втором или на третьем этажах. Он проверил это и увидел, что не ошибся: окошко сорок восьмое оказалось на третьем Этаже. Но оно было закрыто. Он постучал в стекло. Ему пришлось постучать еще и еще раз, прежде чем окошко открылось.

— Что вам угодно? — грубо спросил какой‑то очень мрачного вида субъект.

— Мне нужен бланк С-1–и.

— Вы не читали объявления?

— Какого объявления?

Чиновник захлопнул окно. Только теперь он заметил, что рядом с окошком висело крошечное объявление с расписанием часов приема: от двенадцати до часу. Эт0 привело его в полное недоумение. Он никак не мог понять, почему у одних окошек одни часы работы, у других — другие, когда все они расположены в одном и том же здании, составляют часть одного и того же учреждения.

Было без четверти двенадцать, и он решил использовать имевшуюся в его распоряжении четверть часа, чтобы сходить к окошкам номер тридцать один и номер двадцать четыре. Первое из них тоже оказалось закрытым и, как гласило объявление, было открыто с половины первого до половины второго. Тогда он спустился на цокольный этаж, где ему посча стливилось застать окошко двадцать четыре открытым. Поспел он в самый раз, потому что окошко это закрывалось в двенадцать.

Он получил бланк Х-2 и возвратился на второй этаж. Поднимаясь по лестнице, ознакомился с содержанием бланка, который предназначался для заполнения районным врачом. Ну, что ж! Дело не представит больших хлопот.

Когда он достиг второго этажа, было уже пять минут первого, но ему пришлось прождать еще десять минут, потому что окошко не открылось до четверти первого. Перед ним уже дожидалось два человека.

Окошко открылось, и все пошло достаточно быстро. Ему вручили еще один бланк для подтверждения его общественной благопристойности. Он немного встревожился, прочитав в инструкции на оборотной стороне бланка, что для этого требуется триста подписей. Значит, у него должно быть не меньше трех сотен друзей и знакомых? Он почесал в голове и постарался припомнить всех, к кому мог бы обратиться за подписью, но не насчитал и половины нужного количества. И только прибавив всех лавочников и торговцев своего района, дотянул до ста семидесяти пяти. Недостающих сто двадцать пять найти будет трудновато. Придется прибегнуть к помощи родни — зятьев, племянников. Среди друзей его родных и их друзей, может быть, и удастся собрать еще сотню подписей.

Подсчитывая это в уме, перечитывая бланки, которые он уже получил, и покуривая сигарету, он не заметил, как прошло время и часы показали половину первого. Пора было идти к окошку номер тридцать один. Здесь он получил новый бланк и, не прочитав его, начал спускаться с лестницы.

И, только очутившись на улице, он взглянул на бланк и невольно вскрикнул. «Свидетельство о существовании» — прочел он и даже остановился. Да, да! Требовалось еще свидетельство о том, что он действительно существует! И это несмотря на множество других свидетельств, которые каждое по — своему подтверждали его существование! Он подумал, что произошла какая‑то ошибка. Повернул назад и вновь оказался перед окошком, где только что получил бланк.

— Что вам угодно? — спросил чиновник.

Он попытался объяснить:

— Я по поводу этого бланка… Дело в том, что у меня уже есть другой документ — метрическая выписка.

— Ну и что из того?

— Мне кажется, метрической выписки уже достаточно, чтобы подтвердить…

— Я вижу, что вы невнимательно прочитали бланк. Он предназначен для засвидетельствования вашего существования.

— Ну?

— Так это не одно и то же.

— А! В таком случае… А кто мне должен подписать этот бланк?

— Это уже меня не касается. Руководствуйтесь инструкцией.

Последнему совету он никак не мог последовать, потому что на обороте нового бланка — в отличие от остальных — никакой инструкции не было. Печатный текст бланка был прост, пожалуй, даже чрезмерно прост. Он гласил: «Настоящим подтверждаю, что сеньор (пропуск для заполнения) лет (пропуск для заполнения), проживающий по улице (пропуск для заполнения), в доме номер (пропуск для заполнения), в квартире номер (пропуск для заполнения) действительно существует». Далее следовало место для даты и совсем внизу, мелкими буквами: «Подпись». И больше ничего.

Он возвратился домой в полной растерянности. Обсудил положение с женой, со взрослым сыном, который жил вместе с ними, с соседями, но никто не мог сказать ничего вразумительного.

— Ну что ж! — решил он. — Пока что займусь другими бланками…

В тот же самый день, под вечер, он отправился к районному врачу, но врач уже не принимал и пришлось прийти вторично. Не слушая его объяснений, лишь бегло взглянув на бланк, врач уселся за письменный стол и извлек из ящика кипу новых бланков, форматом помельче. На каждом поставил свою подпись и вручил бланки ему.

— Вам придется посетить вот этих специалистов, — сказал врач, — они заполнят бланки, подпишут, вы придете с ними ко мне, и тогда я подпишу ваш бланк.

— Но я полагал, что это простая формальность…

— По существу, так оно и есть. Но надо точно следовать предписаниям. Мы все от этого только выиграем.

Он плохо понимал, какой это будет выигрыш, но не стал возражать. С ворохом новых бланков он вышел из кабинета и прочитал заголовки: уролог, оториноларинголог, дермато*

лог, пульмонолог, кордиолог, венеролог, дантист, мозолист… кого только тут не было…

Следующие дни он посвятил посещению всех этих врачей. После долгого или не очень долгого ожидания — чаще, впрочем, долгого — врач впускал его к себе в кабинет и, узнав, о чем идет речь, быстро окидывал его взглядом, задавал пару вопросов, а затем направлял на рентген. Каждый раз требовалось семь снимков, никак не меньше, каждому врачу нужна была локальная рентгенограмма, а не общая. И каждый раз врач в рентгеновском кабинете подвергал его унизительным процедурам.

На это ушло еще несколько дней. Получая очередной рентгеновский снимок, он отправлялся с ним к соответствующему врачу. Врач бросал на снимок рассеянный взгляд, прятал его в архив, затем брал чистый бланк, ставил свою подпись и вручал ему с поздравлением. Эт° было частное свидетельство — одно из тех, на основании которых он получит общее медицинское свидетельство за подписью районного врача.

Сначала он надеялся, что сможет сдать медицинское свидетельство одновременно со свидетельством о своей общественной благопристойности, но он ошибся. Посещение врачей, не говоря уже о длительных ожиданиях у их кабинетов, потребовало столько времени, что заняться чем‑нибудь еще было просто — напросто невозможно.

Он начал с лавочников своего района. По его расчетам, среди них можно было собрать подписей двадцать с небольшим, на поверку же вышло, что его знали только шестнадцать человек, некоторые совсем мало. Его жене удалось собрать двенадцать подписей у торговцев на рынке, и таким образом общее количество подписей коммерсантов достигло почти тридцати. После этого он начал обход знакомых и сослуживцев, среди которых с большим трудом набрал восемьдесят подписей. К сослуживцам он обращался на работе, что позволило значительно сэкономить время. Что же касается Знакомых, то к каждому пришлось отправляться на дом. Как бы то ни было, но за две недели он собрал сотню подписей да еще двадцать семь подписей соседей. Однако это не составило и половины нужного количества. Тогда он отдал документ одному из своих зятьев, пообещавшему добыть еще сотню подписей. Подписи зять добыл, но ушло уг него на это двенадцать дней. Испещренный подписями лист оказался настолько засаленным и измятым, что у него появилось опасе ние — примут ли документ в таком виде. Впрочем, об этом было рано думать, недоставало еще пятидесяти подписей.

Это число сократилось до пяти, когда он отдал бланк второму зятю и тот добыл еще сорок пять подписей. Случайный гость, зашедший к соседям, неожиданно согласился подписаться, после чего осталось собрать всего четыре подписи. Понадобилась еще неделя, чтобы добыть три подписи, но четвертой, последней, ему так и не удалось получить. В конце концов отчаявшись, он послал бланк по почте в Теруэль, где жил его второй сын, с просьбой добыть недостающую подпись. Прошла еще неделя, и он получил свой бланк с последней подписью. Теперь все было в порядке. Оставалось только свидетельство о существовании.

Он предположил, что самым подходящим местом для получения такого рода документа окажется суд, но, явившись туда, был разочарован. Там ничего не знали об этих бланках и не могли указать поэтому, куда следует обратиться. То же произошло и в главном полицейском управлении, где также не занимались подобными вопросами.

Тогда он решил обратиться к алькальду своего района, поскольку, пока он хлопотал о шестидесяти трех бланках и свидетельствах (ныне уже готовых), ему неоднократно приходилось обращаться к этому должностному лицу, и они даже успели немного подружиться. Однако же и районный алькальд чистосердечно признался, что ничего не знает о свидетельстве и посоветовал — как он делал всегда, когда у него спрашивали насчет этого документа — для начала снять копии свидетельства о рождении, младенчестве, отрочестве и прочем и приложить к ним копии свидетельства о рождении и бракосочетании и кончине его родителей. Кому же следомало вручить все эти бумаги, алькальд сказать не мог.

Хотя и совершенно упав духом, он все же возобновил свои паломничества по разным учреждениям, адреса которых ему дал добрый алькальд. Он перебрал в уме все инстанции, куда можно было бы обратиться за подписью на этом завершающем документе, поскольку все другие уже были оформлены. Остался еще как будто бы приходской священник.

К нему он и отправился в один прекрасный вечер. Священник сказал, что, по его мнению, вся собранная документация никак не может служить подтверждением его существования. Несколько сбивчиво священник постарался объяснить разницу между жизнью и существованием, и тут обнаружилось, что и сам он не очень‑то понимает, в чем состоит эта разница. В заключение священник сказал, что — хотя дело Это и весьма далеко от его компетенции — он все же считает, что, прежде чем будет найдено лицо или учреждение, уполномоченное подписать документ, о котором идет речь, стоит снять копии со свидетельств нравственной, религиозной и прочей благонадежности. Не лишним будет, добавил священник, присовокупить к этим копиям выписки из свидетельств о крещении, первом причастии и прочем.

Он вышел от священника совсем обескураженный и все же решил последовать его советам. Дни шли, рос ворох бумаг, и он не знал, что с ними делать.

Набравшись духу, он обратился к адвокату. Адвокат, тонко проанализировав смысл слова «существование» или, вернее сказать, несколько смыслов этого слова, пришел к выводу, что в данном случае речь может идти только о существовании юридическом. Кто же, однако, правомочен засвидетельствовать юридическое существование человека? Судья? Но в суде он уже побывал, и там ему отказали…

Два дня спустя он купил адресную книгу и, сверяясь с ней, обегал ряд учреждений. Но нигде ничего не добился. В одних вообще не слыхали о подобных свидетельствах. В других слыхали, но от третьих лиц и что‑то очень неопределенное.

Он оказался в тупике и не видел из него выхода. Тогда само отчаяние подсказало ему гениальную идею. Внизу на бланке стояло всего одно слово: «Подпись». Не требовалось ни печати, ни заверения этой подписи. Ничего, кроме самой подписи. А почему бы ему самому не подписаться? Почему бы ему самому не засвидетельствовать собственное существование? Стоило рискнуть! Так он и сделал.

А на следующий день предстал перед окошком номер девяносто семь на четвертом этаже и протянул бумаги чиновнику, который взял их и погрузился в чтение. Через три часа чиновник поднял от бумаг голову и посмотрел на него с изумлением. Как знать? Может быть, это был первый случай в его практике, когда вся документация представлялась полностью.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да… — нехотя признал чиновник.

— Значит>от меня ничего больше не требуется?

— Нет. Ждите теперь извещения.

С лестницы он сбегал, подпрыгивая весело, как ребенок. За всю свою жизнь он не переживал минуты более счастли-

15 Современная испанская новелла

449

вой. С бумагами покончено! Теперь ждать, только ждать. Какое счастье! Он словно парил в воздухе…

Почти через год ему сообщили, что он может явиться и получить. Что получить, не имело уже значения, от него только требовалась метрическая выписка, сделанная на текущей неделе.

Однако выправить эту бумагу он уже не смог, потому что успел умереть. От счастья.