Новый замполит появился через два дня после ухода прежнего. Днем, перед самым обедом, командир роты построил свободных от боевого наряда бойцов возле полевой кухни, под прикрытием развалин большого кирпичного здания. Как-то неопределенно кивнув на стоящего рядом с ним офицера, он сказал:

– Товарищи бойцы, в роту назначен замполитом старший лейтенант Шнитов.

Слова эти капитан Зуев произнес сухо, с мрачным выражением лица. То ли он не сумел, то ли не хотел скрыть свое неприязненное отношение к прибывшему. Недовольство командира роты, а точнее, его разочарование нетрудно было понять. Рядом с ним, с подтянутым молодым офицером в белом полушубке, перекрещенном ремнями, в такой же белой, словно пуховой, шапке, в аккуратных, коротко закатанных валенках, в которых исчезали красные кантики темно-синих бриджей, стояла фигура совершенно иного вида.

Новый замполит, человек лет сорока с гаком, походил скорее на вахтера заводской проходной, донашивавшего старую военную форму, чем на боевого фронтовика. Такому впечатлению не мешали даже сгорбившиеся зеленые погоны старшего лейтенанта. Они выглядели на нем, в полном смысле этих слов, как с чужого плеча.

Вся одежда старшего лейтенанта была второго срока – и серая солдатская шапка, и короткая шинель, из-под которой виднелись стеганые штаны, и валенки на двойной, а значит, уже дважды подшитой подошве. На рукавах его шинели, над обшлагами, красовались матерчатые красные звезды, которые к тому времени политработники, как правило, уже не носили. Старший лейтенант Шнитов приветливо и простодушно улыбался.

– Знакомьтесь с ротой, товарищ старший лейтенант, – все так же сухо проговорил капитан Зуев. Быстрым движением подбросив к шапке ладонь, он повернулся и пошел к своей землянке.

Замполит Шнитов тоже взмахнул рукой, но с опозданием. Вместо ответа на приветствие у него получился прощальный жест вдогонку уходящему. Неуклюжий этот взмах вызвал в строю откровенный смех. Командир роты резко обернулся. Он хотел возвратиться и сделать солдатам внушение, но не успел.

– Расходись, ребята, обедать пора, – сказал старший лейтенант. Строй тут же рассыпался. Капитан Зуев пожал плечами и пошел дальше.

Вскоре на заснеженной полянке, возле полевой кухни, бойцы с котелками в руках уселись в круг, кто на чем: на пустых ящиках из-под снарядов, на поленьях, а кто и прямо на снегу. В середине на толстой чурке восседал старший лейтенант Шнитов. Усердно вычерпывая суп из котелка, он рассказывал, как получил свое назначение.

– Между прочим, я в вашу роту случайно попал. Собирались к вам совершенно другого товарища направить…

– А мы так и думали, – выкрикнул сержант Кирюк. В его голосе явно звучала ирония. – Построже кого-нибудь!

– Который знает, где раки зимуют! – раздались голоса.

– Вроде Ивана Грозного! – подытожил ефрейтор Нонин. До войны он учился на историческом факультете и по всякому поводу приплетал к разговору исторические события или имена. Его слова вызвали дружный взрыв смеха. Засмеялся и старший лейтенант Шнитов.

– Именно такого товарища к вам и собирались прислать. Потом уж так вышло, что меня направили.

– Як же таке могло получиться? – с недоверием, словно ожидая подвоха, спросил дюжий Охрименко. – Це дило треба разжуваты.

Недоумение, вызванное появлением этого улыбчивого замполита, было совсем не случайным. Для того чтобы стали понятны его причины, надо рассказать о событиях, предшествовавших этому назначению.

Полк, в который входила рота, занимал оборону левее Пулковских высот. Перед участком его обороны лежало широкое заснеженное поле, перегороженное рядами кольев с колючей проволокой. Колючка тянулась и вправо и влево насколько хватало глаз. На другом краю поля, зарывшись в землю, сидели немцы. Зимние дни мало чем отличались один от другого. И рота, о которой идет речь, ничем не выделялась ни в полку, ни в дивизии. Держала оборону, отбивала атаки. Но вот с начала зимы сорок третьего года рота попала в полосу невезения. Такое на фронте случалось с некоторыми подразделениями. Произойдет какое-нибудь ЧП, пусть даже незначительное, и пойдут неприятности одна за другой.

Началось с того, что во время похода первого стрелкового взвода лейтенанта Зипунова в городскую баню боец Ямкин самовольно отправился навестить свою семью, жившую неподалеку. Боец был наказан. Случай этот попал в дивизионную газету. На роту легло пятно.

Вскоре после этого ефрейтор Нонин, посланный на краткосрочные стрелково-пулеметные курсы в дивизию, был в тот же день отчислен и отправлен обратно в роту. На встрече курсантов с начальником политотдела он вступил с полковником в пререкания из-за даты Ледового побоища, устроенного Александром Невским ливонским рыцарям.

Если бы на этих мелочах и остановилась вереница неприятностей, посыпавшихся на вторую роту, не о чем было бы и говорить! К сожалению, все это были только «цветочки». Потом грянул настоящий гром.

Четыре бойца из второго взвода, несмотря на неоднократные разъяснения начхима дивизии, врачей и своих командиров, выпили технического спирта. Думали, если пропустят его через фильтр в коробках противогазов, вся вредность отфильтруется… Но не тут-то было. Троих с трудом откачали в медсанбате дивизии. Четвертый ослеп.

Случай этот попал в приказ по фронту. Там говорилось, что данный факт является прямым результатом ослабления в роте политико-воспитательной работы.

Замполит – лейтенант Степанов – был подавлен случившимся. Он знал, что неприятности последуют в первую очередь для него. Спрашивать с командира роты было еще рано: капитан Зуев человек новый. К тому же перед самым назначением сюда он был награжден орденом Отечественной войны I степени за умелое командование ротой в другом полку дивизии.

Беда, как известно, не ходит в одиночку. На другой же день после ознакомления командного состава полка с грозным приказом фронта – снова ЧП. Возвращавшаяся из тыла противника дивизионная разведка обнаружила в боевом охранении роты спящего часового.

Замполит Степанов, и без того находившийся в смятенном состоянии духа, растерялся окончательно. Он не нашел ничего лучшего, как умолчать в политдонесении об этом факте, и тем самым усугубил свое положение. В политотделе дивизии было принято решение отстранить его от должности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Бойцы роты тотчас узнали об этом по «солдатскому телефону».

В окопах, в землянках, возле полевой кухни пошли разговоры. Жалели лейтенанта Степанова. Не вредный, мол, был человек, грамотный, интересно разъяснял международную политику и о положении на фронтах хорошо рассказывал.

Замполита, который должен был прийти на смену прежнему, заранее невзлюбили. Самой собой разумелось, что пришлют теперь такого, который себя где-то уже зарекомендовал в умении «довернуть гайку».

Так, собственно, и должно было произойти.

После снятия замполита Степанова начальник политотдела полковник Хворостин собрал своих политработников. Рассказав о подразделении, в котором произошло подряд несколько ЧП, полковник заключил:

– Трудная рота. Политотдел должен направить туда крепкого политработника. Такого, который сумеет помочь командованию навести в роте образцовый порядок. Есть ли среди присутствующих товарищи, которые хотели бы добровольно пойти туда замполитом?

Воцарилось молчание. Полковник Хворостин подождал с минуту, обводя собравшихся взглядом.

– Ну что ж, – начал он. – Если нет…

Тут решительно поднялся офицер – высокий, худощавый, с тонким, как нож, носом.

– Старший лейтенант Горбачев, – сказал он. – Прошу меня назначить к этим архаровцам. Надо будет – рука не дрогнет! Возьму в ежовые. И в бараний скручу. Опыт работы с «трудными» имеется.

Не успел он окончить, как со своего стула поднялся немолодой старший лейтенант, из тех, что прибыли из политрезерва фронта. До этой минуты он спокойно клевал носом.

– Старший лейтенант Шнитов, – доложил он. – Я тоже согласен пойти замполитом в ту роту.

Перед собравшимися, которые сидели в несколько рядов лицом к столу полковника и вдоль стен в большой светлой комнате, стояли теперь два совсем разных человека. Один худощавый, насупленный. Другой – полноватый, улыбающийся. Этот контраст вызвал у присутствующих улыбку. Заулыбался и полковник Хворостин, стоявший у стола. Не улыбался только старший лейтенант Горбачев. С нескрываемым презрением посмотрел он на своего конкурента: откуда, мол, ты такой выискался?

– Какие у вас основания думать, что вы справитесь с этой трудной задачей? – спросил полковник старшего лейтенанта Шнитова.

– Оснований у меня не так много, как у товарища Горбачева, – ответил тот. – В ежовые рукавицы брать не умею. В бараньи рога скручивать – тем более неспособен. И образование у меня не бог весть какое – четыре класса школы да вот курсы политруков прошел на Ленинградском фронте.

Заметив, что его слушают внимательно, Шнитов добавил:

– Учиться много не пришлось. Работал на заводе. Самообразованием, правда, занимаюсь постоянно.

С места послышались вопросы:

– С какого года в партии? Где вступали?

– С двадцатого. На Южном фронте.

– А как вы собираетесь добиться авторитета у личного состава, – спросил полковник Хворостин, – если у вас нет ни строгости, ни образования?

Старший лейтенант Шнитов пожал плечами:

– Исключительно только правдивым словом и хорошим к людям отношением. Больше у меня в запасе нет ничего. Признаюсь открыто.

При этих словах старший лейтенант Горбачев презрительно хмыкнул. По рядам прошел сдержанный шумок.

Полковник Хворостин молча посмотрел на стоявших в разных концах помещения кандидатов на должность замполита «трудной» роты и сказал:

– Все свободны, товарищи. Надо подумать.

Через день приказ о назначении в «трудную» роту был вручен старшему лейтенанту Шнитову.

* * *

Рассказав бойцам, как было дело с его назначением, старший лейтенант Шнитов подчеркнул, что он вообще-то и не собирался проситься в роту.

– Хотелось, учитывая и возраст, и ранение недавнее, при политотделе остаться инструктором… К бумагам поближе. – Эти слова вызвали веселое оживление и возгласы понимания.

– В писарчуках отсидеться!

– Меня бы туда!

– Покантоваться в тылу захотелось, товарищ замполит?!

– Имел такую цель, – согласился он. – Но когда тот старший лейтенант высунулся, я подумал: «Надо ребят выручать! Люди-то, наверное, хорошие. Мало ли каких ЧП не бывает?! Так ведь война – вся сплошное ЧП… А такой, думаю, «фрукт», как этот, может ох каких дров наломать!» Ну встал я и тоже к вам попросился… Горбачев этот, видно, напугал полковника. Уж больно злой. А других желающих не было… Вот так и выпала нам с вами судьба вместе быть…

Солдаты слушали старшего лейтенанта Шнитова с тем интересом и вниманием, которые всегда возникают при первой встрече с новым командиром. Прекратился стук ложек о котелки. Никто не переговаривался. Тишина нарушалась только обычными звуками, доносившимися с передовой. Сменяя друг друга, строчили то далекие, то совсем близкие пулеметы. Изредка слышался одинокий, точно удар хлыста, винтовочный выстрел. Отдаленные залпы во всех концах фронта сливались в постоянный рокот, то набегающий, то откатывающийся вдаль.

На эти звуки никто не обращал внимания. Они воспринимались как обычное дыхание войны, напоминавшей о том, что она жива, что она тут, совсем рядом. Словом, все это были звуки, говорящие привычным языком о привычном.

То, что говорил старший лейтенант Шнитов, было неожиданным. Не столько по содержанию, сколько по интонации. И от слов, и от всего облика старшего лейтенанта Шнитова веяло добротой, эдакой домашней, семейной, что ли.

Многим солдатам он сразу понравился. Однако любители твердой руки сочли его недотепой, ненастоящим офицером.

– Кто же будет такого малахольного слушать?! – ворчал сержант Кирюк, возвращаясь со своим отделением в расположение пулеметного взвода. – Он же и приказать не сумеет. А солдат, между прочим, любит, чтобы ему приказывали. Он тогда к себе уважение чувствует. А если с ним по-домашнему разговоры разговаривать – солдат такого командира пошлет про себя подальше.

– Этого замполита похоже и вслух можно будет посылать, – не то спрашивая, не то утверждая, отозвался ефрейтор Столбцов, сплевывая в снег окурок цигарки.

– Но, но! Разговорчики! – одернул его сержант, забеспокоившийся, как бы подобное ЧП не случилось в действительности.

Была и третья точка зрения. Некоторые истолковали открытость и доброту старшего лейтенанта по поговорке «мягко стелет, да жестко спать».

– Учли, что рота наша трудная, что поприжать нас надо с подходом, вот и прислали хитрого и опытного политработника. Погодите, влезет он каждому из вас в печенку – вот тогда он себя покажет! – раздавались голоса.

Именно такой разговор происходил вечером после отбоя в темноте землянки первого отделения стрелкового взвода. Речь на этом лежачем собрании держал ефрейтор Нонин. Сам он отнюдь не думал, что замполит Шнитов «работает под простака», а на самом деле хитер и коварен. Нонину, как всегда, захотелось дать подходящую историческую справку.

– Дело было в Ватикане, – начал он. – В веке приблизительно шестнадцатом. Помер тогдашний папа – Пий. Номера не помню. Был этот Пий очень суров с подчиненными, со своими кардиналами. Гонял их с утра до вечера. Кадила заставлял чистить до блеска. Следил, чтобы подворотнички у всех чистые были подшиты, чтобы у каждого тонзура, то есть проплешина на макушке, была чисто выбрита и бархаткой начищена. И чтобы головные уборы – скуфейки-тюбетейки – правильно были надеты: на четыре пальца от бровей, а не набекрень и не на глаза надвинуты…

– Как старшина роты! – раздался в темноте озорной голос.

– Во-во! – согласился Нонин, который сознательно оснащал свой рассказ словечками военного быта, хорошо знакомого его слушателям. – Так вот, когда этот Пий помер, кардиналы решили – баста! Довольно с нас дисциплинки! Изберем теперь в папы самого из нас тихого и добренького. Такой среди них как раз имелся. Некий Сикст. Спокойный кардинал. Мухи кадилом не зашибет, слова поперек никому не скажет. Собрались кардиналы после поминок по Пию на свой конклав…

– На що? – спросил Охрименко.

– На закрытое собрание. Конклав называется. Запирали их нижестоящие попы снаружи в отдельном доме, чтобы они во время выборов ни с кем не имели никакого общения.

– А при чем тут замполит Шнитов? – спросил ближайший сосед Нонина.

– А вот при чем. Не успели кардиналов запереть, как они сразу же тихоню Сикста и выбрали. Все как один проголосовали. Только этот кардинал Сикст стал папой Римским – как он вскочит на стол, как затопает ногами, как заорет на своих бывших товарищей: «Ах вы такие-сякие, немазаные! Вы что же это, мать вашу богородицу, легкой жизни захотели?! Дисциплинка вам не по нутру?! Да я вас всех, в отца и сына и святого духа, в бараний рог!..».

– По три обедни вне очереди, – хихикнул сосед Нонина.

– И без увольнения до хороду Рыму, – пробасил Охрименко.

– Вот-вот, – продолжал рассказчик. – Поняли кардиналы, какого папаню себе на шею посадили. Только поздно было. Стал этот Сикст – номера тоже не помню – самым зверским Римским папой из всех возможных.

– Теперь понятно, к чему этот рассказ, – сказал кто-то и зевнул.

– То-то, – ответил Нонин. – История – она учит…

* * *

Пересуды о новом замполите прекратились довольно быстро. Стало очевидно, что он именно таков, каким и показался с первого взгляда – открытый и по-настоящему добрый человек, далекий от иезуитства и притворства. Трудно сказать, кто первым окрестил его прозвищем Папа Шнитов. Факт тот, что буквально все – и бойцы, и командиры – немедленно и прочно его усвоили. Солдаты, конечно, так к нему не обращались. Устав удерживал их от этого. Кое-кто иногда проговаривался, и обращение по прозвищу нет-нет и срывалось с языка. А известный снайпер – казах Бозарбаев – обращался к замполиту только так: «Товарищ Папа Шнитов».

– Кто сказал, так нельзя? Почему нельзя? – искренне недоумевал он, когда товарищи делали ему замечание. – Плохой человек так говорить нельзя. Хороший человек обозвать «отец» – очень даже пожалуйста.

В расположении роты нередко можно было слышать громкий голос связиста: «Папу Шнитова вызывает «Янтарь»! Разыщите Папу Шнитова – «Третий» на проводе!» Капитан Зуев, довольно скоро потеплевший к новому замполиту, сказал как-то раз перед строем роты: «С такими вопросами обращайтесь к Папе Шнитову». Сам начальник политотдела полковник Хворостин, направляя инструктора в энский полк, говорил: «Обязательно побывайте у Папы Шнитова».

С приходом нового замполита неблагополучную роту словно подменили. Не стало ЧП. Трудно сказать – было ли это его заслугой или сама собой закончилась полоса невезения, но факт остается фактом.

Сначала изредка, а потом все чаще и чаще роту стали похваливать. В «дивизионке» появилось сообщение об успешных боевых действиях подразделения капитана Зуева. Затем в армейской газете напечатали групповой снимок. Улыбающийся Папа Шнитов был изображен в окружении улыбающихся бойцов. Подпись гласила: «Политбеседы в подразделении, где замполитом старший лейтенант Шнитов, проходят интересно и живо». В донесениях офицеров штаба дивизии и армейских служб замелькали оценки: «Хорошая боевая подготовка», «Примерная дисциплина», «Образцовое санитарное состояние»…

Папу Шнитова то и дело спрашивали, как ему удалось добиться таких результатов. В ответ он хитро улыбался, поднимал палец и сообщал: «Секрет политшинели».

Происхождение этого забавного выражения было таково. В госпитале в одной палате с Папой Шнитовым лежал начальник разведки дивизии майор Николай Максимилианович Гамильтон. На Ленинградском фронте, в составе которого служило немало ученых, писателей, деятелей искусства, удивить образованностью было трудно. Но Гамильтон удивлял. Знаток отечественной и всеобщей литературы, владеющий несколькими языками, экономист по образованию, Николай Максимилианович даже на людей, искушенных в гуманитарных науках, производил впечатление человека, который знает все.

Папа Шнитов смотрел на людей образованных с величайшим уважением. Он жадно вслушивался в рассказы Гамильтона о великих писателях и их героях, о великих ученых и их открытиях, об экономических пружинах движения истории…

Когда койка возле Николая Максимилиановича освободилась, старший лейтенант Шнитов перебрался к нему.

Простецкое добродушие Шнитова и прикрытая грустной иронией мягкость Николая Максимилиановича имели одну основу – и тот, и другой с искренней доброжелательностью относились к людям. Позднее, когда раны у обоих стали заживать и на горизонте замаячила разлука, Гамильтон посоветовал Папе Шнитову, которому предстояло попасть в политрезерв фронта, попроситься оттуда в дивизию, где он, Гамильтон, служил. Старший лейтенант так и сделал.

Как-то раз во время разговора в госпитальной палате Николай Максимилианович употребил выражение – «секрет Полишинеля». Шнитов именно так эти слова и расслышал, но решил, что Гамильтон произносит их неточно и что надо говорить – «секрет политшинели». Тогда в этих словах был, с его точки зрения, прямой и ясный смысл, а при гамильтоновском произношении они смысл теряли. «Секрет политшинели», по убеждению Шнитова, это то, что положено знать только посвященному в данное дело политработнику. Гамильтон, допускал Шнитов, как беспартийный мог и не разбираться в столь профессиональном выражении, а потому и произносил его неверно.

И вообще Шнитову давно казалось, что его новый приятель говорит по-русски не совсем правильно, на иностранный манер. Не «дисклокация», как привык говорить Шнитов, а «дислокация», не «прецендент», а «прецедент», не «шофера», а «шоферы», не «алло», а как-то совсем чудно – «альоу»… Ему, разумеется, не приходило в голову поправлять Николая Максимилиановича, но себя он не давал соблазнить «заграничным» произношением и продолжал выговаривать подобные «спорные» слова и выражения по-своему.

Так и не узнал тогда старший лейтенант Шнитов, что Полишинель – это имя веселого героя народных представлений, популярного в европейских странах в эпоху Возрождения. Полишинель, родной брат русского Петрушки, обличал сильных мира сего – правителей и богатеев, но «по секрету» от них. «По секрету всему свету», то есть на весь зрительный зал или на весь столпившийся на площади народ. Отсюда и пошло – «секрет Полишинеля», то есть секрет, известный всем.

Но что же крылось за словами Папы Шнитова «секрет политшинели» по существу? В чем же на самом деле состоял тот «секрет», при помощи которого он сумел расположить к себе полторы сотни солдатских сердец?

Одного лишь хорошего характера и добродушной улыбки для этого не хватило бы.

Папа Шнитов был человеком необычайно деятельным. Он не оставался в покое ни на одну минуту. Ходил быстро, небольшими шагами, немного вразвалку. Куда бы он ни топал в своих широких подшитых валенках, все знали: бежит с очередной заботой. И хотя его тяжеловатая, качающаяся походка менее всего походила на полет птицы, его постоянная беготня – то по расположению роты, то в полк, то в дивизию, а то и в город – более всего напоминала бесконечное снование птицы от гнезда с птенцами снова к своему гнезду.

Сказать, однако, что он занимался буквально всем, что необходимо солдату на передовой, – теплыми портянками, рукавицами, пайками, означало бы ровно ничего не сказать о нем лично. Всеми этими вопросами занимался и капитан Зуев. Забота командира роты о солдатах неизменно выражалась в словах: «Всех накормить!», «Всем выдать курево!», «Всех тепло одеть!». Не было ничего удивительного, когда однажды он по привычке перед атакой воскликнул: «Всем быть в первых рядах!».

Разумеется, и для замполита также было важно, чтобы накормлены были все и чтобы все были в первых рядах. Но Папа Шнитов, такой, каким его полюбили солдаты, в своем особенном, именно ему присущем качестве, возникал там, где данному человеку требовалась вдруг помощь в большом или малом деле, в большой или малой беде. Папа Шнитов был из той породы людей, для которых самая большая радость – приносить радость другим. Поскольку однако, перефразируя слова Маяковского, «планета война» для радости мало оборудована, ему для достижений той или иной цели не раз приходилось прибегать к разного рода ухищрениям и выдумкам. То и дело порождал он самые неожиданные идеи, которые потом неутомимо воплощал. Некоторые его «секреты» были на первый взгляд предельно наивны, зато другие отличались весьма искусной выдумкой.

* * *

Папа Шнитов был начитан в политической литературе и любил повторять известную формулу: чтобы вытащить всю цепь, необходимо ухватиться за главное звено.

Первым главным звеном, за которое он по прибытии в роту ухватился, была переписка солдат. Вызнав адреса родственников своих бойцов, Папа Шнитов засел за работу. Вечерами в своей землянке, при свете фитиля, вставленного в гильзу тонкого зенитного снаряда, он писал письма. Обмакнув вставочку в чернильницу-непроливайку, он сосредоточенно рассматривал кончик пера, будто хотел узнать, что же это перо сейчас сочинит. Потом, как бы выяснив это, произносил «ага!», еще шире распространял по лицу улыбку, склонял голову набок и начинал писать. Он заполнял лист, вырванный из тетрадки, крупным искренним почерком, свободным от каких-либо росчерков и закорючек.

Так священнодействовал он по вечерам больше месяца. Через некоторое время почти все бойцы, по очереди, прочитали в письмах из дома взволнованные строки. Матери, жены и невесты писали, как они плакали от радости, узнав из письма замполита, что их сын, муж или жених является лучшим воином подразделения. Отцы и братья сообщали, что они с гордостью зачитывали письмо замполита – кто на заводе, кто в воинской части. В некоторых деревнях письмо Папы Шнитова о славном земляке читалось на сходках.

Всякий, кто получил из дома такое письмо, хотя и удивлялся, все же не мог не обрадоваться. Солдат шел благодарить Папу Шнитова. Разговор этот каждый старался вести с ним наедине, стесняясь товарищей. Ходить в «самых лучших», как известно, всегда несколько неудобно, будь то в школьном классе, в боевой роте, да и вообще где бы то ни было.

Настал момент, когда каждый боец знал про себя, что он самый лучший в роте. Период этого приятного заблуждения был очень краток. Однажды капитан Зуев, не подозревавший, что стоит перед строем, в котором все до одного «самые лучшие», стал распекать бойца Пантюхова за плохое содержание оружия, за неопрятную подгонку шинели, за то, что тот не бреется вовремя, и за многие другие огрехи в несении службы. При этом капитан, по причине своего неведения, имел неосторожность употребить совершенно недвусмысленные выражения.

– Стыдно, солдат Пантюхов! Посмотри на себя! Ты ведь худший в роте солдат! Хуже всех несешь службу!

Папа Шнитов, только вчера вручивший Пантюхову письмо из дому, делал командиру роты еле заметные знаки и тихо произносил что-то вроде: «Ну уж и худший… Ты уж слишком…». Этим он только подлил масла в огонь.

– А ты, Папа Шнитов, не заступайся! – громко возразил капитан. – Сам знаешь, что это за боец! Вздрючить его давно надо было, а ты заступаешься!

Пантюхов – небольшого роста щуплый солдатик, в шинели не по росту – слушал эти слова молча, стоя по стойке «смирно». Глаза его часто моргали и щурились, точно в каждый из них попала соринка, которую он не мог смахнуть неподвижно прижатыми к бокам руками.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться? – выкрикнул вдруг командир отделения Самсонов. – Несправедливо, товарищ капитан. Пантюхов вчера посреди дня бриться стал. И сегодня с утра побритый ходит. И оружие он начистил. А насчет шинели, так он в хозвзвод отпрашивался. Хочет, чтобы подогнали ее покультурнее. Короче – какая-то муха его вчера укусила.

В строю засмеялись. Капитан Зуев несколько смутился. Он быстро подошел к Пантюхову, провел тыльной стороной ладони по его щеке и покачал головой. Пантюхов шагнул вперед, сдернул с себя автомат и молча протянул командиру роты.

– Не надо. Верю, – сказал капитан. – Становись в строй. Вот так и служи…

– Что это с ним? – спросил он, возвратившись к Папе Шнитову. – Какая такая муха его укусила?

– Секрет политшинели, – ответил тот по своему обыкновению. Этот «секрет» открылся для всех в тот же день. Растерянный Пантюхов показал в землянке полученное им вчера из дома письмо. Под громкий хохот пошло чтение одного письма за другим. Веселая эта работа перекинулась во все землянки, в траншею на передовой, в хозвзвод, к полевой кухне…

Папа Шнитов нисколько не огорчился этим разоблачением. Он ждал его.

– Посуди сам, – говорил он каждому, кто подходил к нему с некоторой претензией. – Для родных – ты и есть самый лучший боец. В обратном ни одну мать не убедишь. Никакой папаша не захочет поверить, что его сын плохой воин. А главное – ты и на самом деле молодец. Ну пусть сегодня еще не лучший, так будешь лучшим. Поверь опыту. Я уж знаю каждого, кто на что способен.

– А как же насчет подвига? – смущенно спрашивал солдат. – Там в письме вы и про подвиг мой написали…

– Написал, – подтверждал Папа Шнитов. – Ведь оно так и есть. Каждый день, что ты провоевал на нашем Ленинградском фронте, – это самый настоящий подвиг, какого в истории еще никто не совершал! Не веришь? Спроси у ефрейтора Нонина. Он всю историю наизусть знает.

В конечном счете наивная «педагогика» Папы Шнитова оказала воздействие. Похвала, тем более, если она преувеличена не настолько, чтобы человек вовсе переставал сам себя узнавать, придает ему уверенность, рождает желание подняться на ее уровень и, бывает, вдохновляет на истинный подвиг.

Последний эпизод эпопеи с письмами произошел на месяц позднее. Раздав письма бойцам в передовой траншее, Папа Шнитов с конвертом в руках направился к Охрименко, сидевшему с цигаркой на патронном ящике. При этом Папа Шнитов был както подозрительно молчалив. Солдат, не ждавший писем, вяло поднялся навстречу замполиту.

– Тебе, Охрименко, – сказал Папа Шнитов и протянул солдату конверт.

– А я не маю звидкы одержуваты листы, – мрачно ответил Охрименко. – Так що не шуткуйте, товарищ замполит.

– Я и не шуткую. Тебе цидуля.

Охрименко медленно протянул к конверту руку. Потом взял его двумя руками и глянул на обратный адрес. Руки его задрожали. Всем своим огромным и грузным телом он так и сел на патронный ящик, но тут же вскочил и подбежал к командиру взвода, лейтенанту Зипунову.

– Вот, – сказал он, протягивая письмо. – Дозвольте до землянки пойти – прочитать.

– Прочитай здесь. Светло же, – ответил лейтенант.

– Отпусти его, – попросил Папа Шнитов. – Видишь – человек переживает.

В землянке Охрименко долго не решался вскрыть конверт, снова и снова перечитывая надпись на нем. Она была сделана четким угловатым почерком. Сверху стоял номер полевой почты. Под ним написано: «Сержанту Охрименко Ивану Остаповичу». В правом нижнем углу, как и полагается, был указан обратный адрес: «Украинская ССР, Энский лес. Деду Основьяненко». Если бы писавший на конверте и не поставил свою фамилию, Охрименко все равно узнал бы почерк директора совхоза, в котором работал до мобилизации. Сомневаться в подлинности письма было невозможно. На конверте рукой Папы Шнитова было написано: «Через Центральный штаб партизанского движения».

Бывший директор совхоза от имени перечисленных им на первых двух страницах партизан хвалил земляка за то, что он, сражаясь за город Ленина, является лучшим воином в своей роте. Затем следовало главное. Дед Основьяненко сообщал, что жена и двое детей Охрименко живы. Партизаны клятвенно обещали защитить его семью от оккупантов.

Охрименко перечитывал письмо весь день. Командиры не трогали его. Товарищи старались не мешать. Вечером, перед отбоем, откликаясь на чью-то просьбу, он начал читать письмо вслух, но, дойдя до имен своих детей, упал лицом в шапку. Широченные его плечи задергались. Как раз в этот момент в землянку вошел Папа Шнитов. Увидев его, бойцы встали. Кто-то подтолкнул Охрименко. Тот поднялся, обернулся и, не говоря ни слова, кинулся к замполиту. Он обхватил его с такой силой, что Папа Шнитов жалобно застонал.

– Ребра, ребра ломаешь, – с трудом выдавил он, хватая ртом воздух. Но Охрименко не унимался. Он продолжал сжимать Папу Шнитова, повторяя: «Ой, батька Шнитов, батька Шнитов! Щирый ты чоловик. Повернув ты мене до життя цым листом. Кажи, чого бажаеш, все тоби зроблю!»

* * *

Не раз ловил Папа Шнитов долгие, полные тоски взгляды солдат, обращенные в сторону города. Нетрудно было себе представить, сколь желанным было для каждого бойца-ленинградца уволиться домой, хотя бы на несколько часов. Город был совсем рядом. В ясную погоду были хорошо видны дома, трубы заводов, колокольни, шпили соборов. Для каждого ленинградца один из этих куполов был ориентиром. Там, правее или левее Исаакия, или Петропавловки, или Адмиралтейства, южнее или севернее колокольни Владимирского собора, стоит его дом. Там его мать, его жена, его дети. Но нет таких причин, по которым солдат мог бы отпроситься в увольнение, хотя бы на один день. Нет, потому что Ленинград – родной город для многих сотен тысяч бойцов фронта. Если одному надо проститься с семьей, уезжающей в эвакуацию, обнять, может быть, в последний раз жену и детишек, то и тысячам других это необходимо. Если ты не был дома год и даже два, то и тысячи других тоже не были, хотя дом каждого так же близок, как и твой.

Разрешение на командировку или увольнение за пределы части могли оформить только в штабе полка или дивизии. Практически для бойца с передовой, не связанного с поездками в город по роду службы, получить увольнение было невозможно. Папа Шнитов это знал и понимал, но делал все, чтобы помочь своим бойцам хотя бы в особо необходимых случаях попадать домой.

Прежде всего он наладился ходить с просьбами к командиру полка майору Красногорову. В первом случае суровый майор поворчал в свои черные конармейские усы, но разрешение дал. Во втором он было отказал, но Папа Шнитов так упрашивал, так доказывал необходимость увольнения солдата в город, так сгущал краски насчет положения в семье бойца, что командир полка отступил.

– Больше не являться ко мне с такими просьбами! – кричал он на Папу Шнитова, когда тот снова пришел к нему.

– Есть не являться! – отвечал тот. – В последний раз прошу разрешить.

Через некоторое время он опять притопал к насыпи железной дороги, в которой была вырыта землянка командира полка.

– Я же приказал не являться ко мне с такой просьбой! – нахмурил брови Красногоров, выслушав очередное ходатайство.

– А я совсем и не с той просьбой, – невозмутимо улыбаясь, отвечал Папа Шнитов. – О другом бойце речь идет. Честное слово! Тот был ефрейтор, а этот сержант. Того Столбцов фамилия, а этого, наоборот, Ямин… Да и случай особый…

– Сам ты особый случай, Папа Шнитов! – Майор ударил кулаком по столу. – Погоди, я до тебя доберусь!

Гнев командира полка был больше показным, чем всамделишным. Разозлиться на Папу Шнитова всерьез было трудно. Каждый, кого он донимал своими просьбами и ходатайствами, – будь то командир полка, начальник вещевого склада или, наконец, капитан Зуев, с которого Папа Шнитов, что называется, не слеза», – каждый понимал, что хлопочет он не за себя.

У самого Папы Шнитова, как он рассказывал, жила в Ленинграде старенькая, семидесятишестилетняя мать. Пользуясь расположением начальника политотдела полковника Хворостина, Папа Шнитов выхлопотал у него разрешение навещать свою старушку дважды в месяц. Каждый раз он, как было положено, брал с собой в качестве сопровождающего одного из бойцов: два человека в месяц попадали в город таким образом. Сам Папа Шнитов, отправляясь в Ленинград, набирал поручения и посещал две или три солдатские семьи. В каждом доме он оставлял «гостинец» от мужа или сына, к которому обычно добавлял что-то от своего офицерского пайка, подкопленного за полмесяца. Как-то раз ефрейтор Нонин, сопровождавший замполита в город, спросил его на обратном пути, когда же он успевает зайти к своей старушке.

– Секрет политшинели, – ответил Папа Шнитов. – Для истории такие пустяки не существенны, – добавил он после некоторой паузы. Нонин, подумав, с этим согласился.

* * *

К политзанятиям Папа Шнитов готовился тщательно, хотя и своеобразно. Придя на инструктивное совещание в политотдел, он спешил занять место в первом ряду и заблаговременно доставал из толстой полевой сумки, вечно чем-то набитой, большой блокнот и химические карандаши. Он старался как можно подробнее фиксировать то, что говорил лектор. Но из каждой фразы успевал записывать не более двух-трех слов. Первое, последнее и одно или два из середины. Между этими словами он оставлял расстояния, примерно соответствующие длине пропущенного текста. Страницы его блокнота заполнялись одиноко стоящими словами различной химической яркости. Возвратившись к себе в землянку, он садился за расшифровку своей «стенограммы», старясь заполнить пропуски по памяти. В голову, как нарочно, приходили фразы, которые были то длиннее, то короче оставленных интервалов, а то и плохо сочетавшиеся по смыслу с теми словами-«шпонками», на которые их надо было надеть. Возня с таким «кроссвордом» кончалась тем, что Папа Шнитов отталкивал от себя бесполезный блокнот и принимал решение проводить политзанятие, как всегда, «от души».

Убеждения Папы Шнитова сложились в ранней юности, на фронтах гражданской войны. С самого начала он твердо поверил в то, что все хорошее, доброе, гуманное, передовое и правдивое на земле – это и есть коммунизм. А все жестокое, отсталое, темное и лживое – это злобный мир его врагов. Папе Шнитову очень хотелось дожить до полного торжества добра и правды. Для скорого осуществления этой мечты были вроде бы уже готовы все условия: власть находилась в руках рабочих и крестьян… Но темные силы зла – мировой капитал, а теперь и его новые наемники – фашисты – не дают и не дают передышки. Всю жизнь приходится с ними воевать! Этой борьбе Папа Шнитов отдал себя целиком. Как говорили в революционные годы – беззаветно.

Зимой сорок третьего, когда старший лейтенант Шнитов пришел замполитом в роту, на Ленинградский фронт с Большой земли прибывало много узбеков и казахов. Фашисты через радиоустановки на передовой и при помощи листовок старались сеять рознь между советскими бойцами различных национальностей. Успеха эта пропаганда не имела. Но политработники фронта усилили внимание к интернациональному воспитанию бойцов. Поэтому никто не удивился, когда на политзанятиях в роте появился сам начальник политотдела полковник Хворостин.

Занятие проходило в просторной палатке полкового медицинского пункта, свободной от раненых. Вчерашних уже эвакуировали в медсанбат. Новые пока не поступали, – на передовой было сравнительно спокойно. Через слюдяные окошки в палатку проникал бледный свет серого зимнего дня. Бойцы первого взвода сидели в шинелях и в шапках вокруг длинного стола, сколоченного из трех досок, и на табуретках около железной печурки.

Когда полковник – высокий, сухощавый, в белых фетровых бурках и в каракулевой папахе – вошел, все поднялись с мест. Папа Шнитов склонил голову на правое плечо, навстречу поднятой для приветствия руке, и попросил разрешения начать политзанятия. Полковник утвердительно кивнул.

– Разрешаю.

Затем он прошел вперед и сел на табуретку, торопливо освобожденную его давним знакомцем ефрейтором Нониным.

Папа Шнитов был взволнован присутствием своего начальника, тем более что полковник вынул блокнот и приготовился записывать. Прежде чем заговорить, Папа Шнитов несколько раз покашлял в кулак, чтобы оттянуть время.

– Вот что, друзья-товарищи, – начал он. – Хочу я задать вам один вопрос. Для ясности спрошу словами известной песни: «Что мы защищаем, что мы бережем?». Кто ответит?

Солдаты, тоже возбужденные присутствием полковника, отвечали охотно, тем более что ответить можно было безошибочно.

– Родину!

– Землю свою защищаем!

– Свободу!

– Советскую власть!

Полковник Хворостин все эти ответы записал для отчета политотделу армии о посещении им политзанятия в подразделении на передовой.

– Все верно, товарищи, – сказал Папа Шнитов. – Только еще не все вы сказали. Поэтому позвольте дополнить. – При этих словах он откинул крышку лежавшего перед ним блокнота и бросил взгляд на страницу, усеянную чернильными синяками. Папа Шнитов знал, что ничего там не вычитает. Но знал и то, что политзанятия полагается вести по подготовленному материалу. Впрочем, он и сам не сомневался в том, что речь, произнесенная «без бумажки», не вызовет у слушателей должного доверия.

После того как его взгляд побывал на страницах блокнота, Папа Шнитов произнес уверенно и весомо:

– Каждый из нас обязан защитить, уберечь в себе человека!

Такой поворот был для слушателей неожиданным, и внимание их окрепло. Любопытство отразилось и на лице полковника.

– Что это значит, товарищи мои дорогие? А вот что: на войне человек убивает, сам в каждый момент может ждать смерти, и живет он на войне в условиях порой нестерпимо нечеловеческих. Во всей этой обстановке человек слабый, не закаленный именно в человеческой своей сути, может облик человеческий потерять. Может, прямо скажу, озвереть. Разве не это самое произошло с гитлеровскими вояками? Вот давайте и ответим на вопрос: почему это с немецко-фашистскими солдатами происходит? И почему, наоборот, наш советский воин не теряет на войне своего человеческого облика и достоинства? Может быть, кто-нибудь из вас мне подскажет, товарищи? – Папа Шнитов испытующе оглядел своих слушателей.

– Воспитания различная, – сказал боец Пантюхов. Все дружно засмеялись.

– А что, неплохо сказано, – улыбнулся полковник Хворостин.

– У нас в роте народ грамотный, – поспешил заметить Папа Шнитов. – Так вот, товарищи мои дорогие, в этом-то вся и суть – в воспитании. Фашисту с детства твердят: он, мол, немец – цветок, а мы все, в том числе и англичане, и французы, и все прочие, – всего-навсего для этого цветка удобрение! При таком воспитании все зверские инстинкты на войне развязываются окончательно. Бей, жги, насилуй, грабь, пытай, мучай – тебе же твое начальство спасибо скажет. Как тут не озвереть?!

Папа Шнитов снова заглянул в блокнот и для убедительности слов, которые собирался произнести, упер палец в середину страницы.

– Каждый человек гордится своим народом. Да и как же иначе?! Народ дал ему все – и язык, и хлеб, и песни, и обычаи… Таких, которые свой народ не любят, вроде бы и не бывает… Или, быть может, я ошибаюсь? Может быть, среди нас есть такие?

– Нету таких! – прокричало несколько голосов.

– Таких дурных нема ниде! – убежденно пробасил Охрименко.

– Таких дурных я и не встречал, – подтвердил Папа Шнитов. – Но ты, Охрименко, мне все-таки ответь на один вопрос. Только прямо, по-честному, не стесняясь товарища полковника…

– Да-да. Попрошу непринужденно, – сказал полковник Хворостин.

– Скажи по-честному: а не означает ли твоя любовь к своему народу того, что другие люди, например русские, поляки и прочие, для тебя сортом пониже и их можно обзывать всякими словечками, вроде «кацап», «лях», или тому подобными?

– Хиба ж я Петлюра или Бандера який-нибудь? – надулся Охрименко.

– Так я и знал! – радостно откликнулся Папа Шнитов. – И могу тебе, Охрименко, сказать, кто ты при таких взглядах будешь. Украинский интернационалист! Честь тебе и слава за это, сержант Охрименко!

Папа Шнитов сделал паузу, оглядел бойцов и сказал:

– Мы с вами, товарищи, в нашей Советской стране не только русские, украинцы, кавказцы, узбеки и прочие, и прочие, мы с вами еще и люди! Люди! И сделала нас людьми наша революция. Вот и выходит: все то, что происходило на земном шаре до семнадцатого года, – это была еще не сама человеческая история, а еще только предлюдия.

– Предыстория! – поправил ефрейтор Нонин.

Полковник Хворостин поднял на него глаза и неодобрительно покачал головой.

– Можно и так, – мирно согласился Папа Шнитов. – Так вот… Фашисты чего в первую очередь добиваются? Они хотят нас расчеловечить. То есть разогнать обратно по своим национальным огородам. Сидите, мол, варитесь в собственном соку. Нам вас тогда легче будет сожрать поодиночке. Так давайте же, товарищи мои дорогие, будем насчет изложенного чрезвычайно бдительными. Если кто-нибудь и когда-нибудь при вас начнет проводить агитацию, чтобы нас поссорить, друг на друга натравить, то есть загнать нас назад в предлюдию, то будем знать – это фашист! В каком бы обличье он ни вылез на свет божий – в бухарском халате, в украинской вышиванке, в еврейском лапсердаке или в русской поддевке! Фашист и все тут! Ну а фашистов надо уничтожать. Больше с ними делать абсолютно нечего!

Полковник Хворостин одобрительно покачал головой.

Когда бойцы покинули палатку, полковник сделал Папе Шнитову несколько замечаний. Он приказал повысить активность бойцов на политзанятиях, поднять дисциплину, не допускать впредь произвольных выкриков. Полковник имел в виду поведение ефрейтора Нонина. В целом начальник политотдела политзанятие одобрил.

* * *

Однажды в штабе и в политотделе дивизии стало известно, что вместе с очередным пополнением из запасного полка прибыл боец по фамилии Щукин, который отказывается брать в руки оружие и участвовать в боевых действиях. Боец этот объявил себя баптистом и сказал, что вера не позволяет ему убивать кого бы то ни было, даже фашистов. Первым побуждением командиров, столкнувшихся с таким поведением, было отправить баптиста в трибунал.

Однако прокурор дивизии неожиданно охладил тех, кто предлагал столь простое и быстрое решение.

«За религиозные убеждения судить не будем, – сказал он. – Такого закона нет. Вот если этот боец на самом деле верующим не является, а лишь отказывается воевать под предлогом религиозных убеждений, тогда – пожалуйста. Тогда будем судить». На вопрос: «Как узнать – всерьез этот Щукин верит или симулирует веру: душа ведь не печенка – в нее не влезешь?» – прокурор ответил: «Придется влезать, ничего не поделаешь».

Между тем Щукин – молодой парень из Сибири, воспитанный в среде и в семье баптистов, не поддавался ни на какие уговоры, как до этого не поддавался угрозе суда по законам военного времени. Тогда полковник Хворостин, который тоже безуспешно беседовал со Щукиным, предложил направить его в роту к Папе Шнитову, в надежде, что, может быть, тот сумеет повлиять на упрямого баптиста. Надежды, по существу, и не было. Но, с одной стороны, чем черт не шутит. А с другой – все же какая-то оттяжка времени. Можно проконсультироваться с политуправлением.

Щукина направили в роту капитана Зуева в составе очередного пополнения. При этом никаких указаний ни командиру роты, ни замполиту заранее не дали, чтобы не сковывать их инициативу.

Через неделю полковник Хворостин направился во вторую роту, чтобы по поручению командующего армией вручить заранее обещанные награды бойцам, захватившим исключительно ценного «языка». Заодно он собирался выяснить, как обстоит дело с баптистом Щукиным. Каково же было удивление полковника, когда по его приказанию из строя роты для получения награды вышел не однофамилец баптиста Щукина, как он ожидал, а сам Щукин собственной персоной. Вышел, печатая шаг, придерживая рукой лежавший поперек груди автомат.

Полковник Хворостин сначала не поверил своим глазам. Потом решил, что это – недоразумение, путаница. Но никакой путаницы не было. Боец Щукин вместе с сержантом Охрименко добыл нужного «языка». Начальник политотдела спросил Папу Шнитова, как ему удалось превратить баптиста, не желавшего брать в руки оружие, в героического разведчика. И, разумеется, Папа Шнитов для начала ответил: «Секрет политшинели».

А было дело так. Когда в роту пришло пополнение, человек двадцать, капитан Зуев и Папа Шнитов приветствовали вновь прибывших и пожелали им хорошей службы.

«Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой», – сказал командир роты, у которого эти слова были постоянным напутствием для новичков да и для солдат роты перед боем. Не прошло и часа, как в землянку капитана, где в то время находился и Папа Шнитов, вбежал запыхавшийся командир первого взвода лейтенант Зипунов.

– Чепе! – закричал он с порога.

Командир и замполит вскочили как по команде. Они уже привыкли к мысли, что время ЧП вместе с дурной славой их роты ушло в прошлое! И вдруг снова! Лейтенант Зипунов, запинаясь от волнения, доложил, что прибывший с пополнением боец Щукин категорически отказывается брать в руки оружие и участвовать в боевых действиях.

Капитан Зуев приказал немедленно привести Щукина к нему в землянку. Глядя на командира роты спокойными голубыми глазами, Щукин отказался выполнить его приказ немедленно приступить к несению боевой службы. Капитан, не подозревая, что идет по пути, уже испробованному в штабе дивизии, закричал, что немедленно отправит Щукина в трибунал.

– Воля ваша, – отвечал тот.

Папа Шнитов взывал к совести баптиста. Он доказывал, что, следуя своей вере, Щукин, вместо того чтобы защищать свой народ от фашистов, защищает фашистов от справедливого возмездия.

– Ну, ты не можешь убивать людей, – говорил Папа Шнитов, – так и не надо. Но фашисты – это же не люди. Это же звери!

– С этим я согласен, – ответил Щукин. – Зверствуют они.

– Ну а раз они не люди, а звери, – продолжал Папа Шнитов, – притом еще самые зверские звери, их нужно уничтожать. Не так ли?

– Моя вера запрещает уничтожать и зверей, – преспокойно отвечал на это Щукин. – Фашистов бог накажет.

– Кавалерийская атака на капитал не удалась, – констатировал Папа Шнитов, когда баптиста увели из землянки. Между ним и капитаном Зуевым тотчас возник жестокий спор. Командир роты настаивал на том, чтобы баптиста немедленно отправить обратно в дивизию для предания суду. Папа Шнитов утверждал, что с человеком надо сначала поработать, испробовать все меры воспитания и убеждения. Он предлагал оставить Щукина в роте, поручив ему какую-нибудь «безоружную» работу. Например, на ротной кухне. В ответ на эти слова капитан Зуев сначала расхохотался, а потом стал сердито кричать, что не доверит кому-либо варить кашу без винтовки и автомата:

– В случае прорыва врага в тылы роты хозвзвод включая поваров обязан занять круговую оборону и отбивать врага до прихода подкреплений!

Наконец командир и замполит сошлись на таком решении: Щукина оставить в роте под ответственность Папы Шнитова на одну неделю. За это время вести с ним воспитательную работу, но так же тщательно документировать все случаи отказа с его стороны выполнять приказания командиров.

Баптиста поместили в землянку первого взвода под присмотр дневальных. Папа Шнитов просил бойцов воздерживаться от насмешек в адрес Щукина и поручать ему какие-либо «мирные» дела. Щукин помогал дневальному убирать и топить печь, сам предложил, что займется стиркой портянок и мелкой починкой обмундирования. Он заготовил чистые белые тряпочки и пришил всему отделению, располагавшемуся в землянке, белые подворотнички.

Дневальным несколько дней подряд, по просьбе Папы Шнитова, назначали ефрейтора Нонина. В часы, когда дневальный и Щукин оставались вдвоем, Нонин при помощи всеобщей истории человечества пытался, как он потом говорил, «открыть баптисту глаза на ужасающую глубину его заблуждений». Начал он с разъяснения вопроса о происхождении религии. Самому ефрейтору Нонину этот вопрос был ясен как дважды два. Слабость человека перед силами природы и неумение объяснить ее явления неизбежно приводили его к мысли о высшем существе, которое всем вершит и управляет. Щукин, к удивлению Нонина, заявил в ответ, что с этим всем не спорит, что так все, наверно, и было. Но так же оно, мол, и на сегодняшний день. И сейчас много явлений без признания высшей силы человек объяснить не может. Это рассуждение Нонин решительно опроверг смехом.

В другой раз ефрейтор Нонин потратил немало времени, чтобы доказать, что христианское вероучение, к которому принадлежат и баптисты щукинского толка, не только не исключало кровопролития, а, наоборот, на протяжении веков служило знаменем самых кровавых побоищ. В ход пошли напоминания о крестовых походах, о религиозных войнах. Подробно было рассказано о Варфоломеевской ночи в Париже и об избиении еретиков в Московии. Поделом досталось инквизиции и черной сотне.

Несмотря на то что ефрейтор Нонин не менее чем на четверку изложил все, что он должен был знать на эти темы по курсу истфака, его слушатель, усердно нарезавший щепу или штопавший чей-нибудь носок, ничуть не поколебался.

– Все так, все так, – говорил он. – Церковная вера себя осквернила и кровопролитием, и нарушением других заповедей Христа. Поэтому баптисты от нее и отошли. Они тем и отличаются от церковной религии, что не допускают никаких отступлений от евангельских заповедей. «Не убий!» так не убий! Поэтому, мол, он и не может воевать.

Не раз приходил в землянку Папа Шнитов. Он, пользуясь его собственным выражением, «насквозь прокомиссаривал» баптиста разговорами о сущности войны с фашизмом и о всемирном ее значении. Щукин и тут кивал в ответ, но со своей позиции не сдвинулся. Папа Шнитов заметно приуныл. Приближался день, когда Щукина должны были отправить в дивизию для предания суду военного трибунала. Папа Шнитов не знал, что в этом вопросе возникали некоторые затруднения. Он искренне хотел спасти молодого человека от сурового и позорного наказания. Но все меры убеждения, казалось, были исчерпаны. Капитан Зуев при каждом удобном случае подтрунивал над Папой Шнитовым:

– Ну, что, замполит, заела твоя агитация и пропаганда?! На что надеешься?

– Подождем до конца уговорного срока, – отвечал тот. – Может быть, сама война чего подскажет.

Когда Папа Шнитов произнес эти слова, он, видимо, уже вынашивал тот поразительный «ход конем», который потом и осуществил. Ход и в самом деле подсказанный самой войной.

На третий день после появления в роте баптиста произошло событие, одновременно и смешное, и прискорбное. Рота как раз тогда и получила задание добыть «языка». Командованию армии был срочно нужен офицер противника. Необходимо было пролить свет на замеченную в тылу передовых частей фашистов перегруппировку. Несколько попыток армейских разведчиков захватить нужного фрица не увенчались успехом. Тогда было решено подключить к выполнению этой задачи подразделения передовых частей армии, бойцы и командиры которых вжились в обстановку на своих участках обороны.

Начальник разведки дивизии майор Гамильтон выбрал для проведения операции роту, в которой был замполитом его приятель Папа Шнитов. Рота к тому времени имела уже прочную славу надежного, дисциплинированного подразделения.

Гамильтон объявил обещание командующего армией: те, кто приведет «языка», будут награждены медалью «За отвагу». Охотников пойти в опасный поиск нашлось немало, но после тщательного отбора были назначены сержант Охрименко, не раз ходивший в тыл врага, и сержант Тимохин, дисциплинированный немолодой уже человек, воевавший под Ленинградом с первых дней блокады. Пробраться в тыл врага и возвратиться назад с «языком» было в условиях Ленинградского фронта делом сложным. Война здесь носила позиционный характер. Линии окопов с обеих сторон были сплошными. Непросто было преодолеть даже свои минные поля и проволочные заграждения. Для этого требовалась исключительная точность в следовании по проходам, оставленным саперами. Малейшее отклонение в сторону – рискуешь нарваться на свою же мину. Неловкое движение при подползании под колючую проволоку, и зазвенят пустые консервные банки, привязанные попарно к рядам «колючки». Конечно, баночные «концерты» устраивает и ветер. Но фашистские пулеметчики в любом случае поливают «зазвеневший» участок из тяжелых пулеметов. А уж о вражеском предполье что говорить! Где там лежит заметенная снежком мина, неизвестно.

Над линией немецких окопов по всему периметру блокадного кольца – от устья Невы у Шлиссельбурга до берега Финского залива под Стрельной – по ночам через каждые сто метров то и дело летят в небо синие молнии осветительных ракет. Каждая из них, пока взлетает и падает, ярко освещает на одну-две минуты предполье перед данным участком. Тем не менее наши разведчики постоянно проникали в расположение противника. Для обеспечения успеха разведки обычно предпринимались серьезные меры поддержки.

И на этот раз пулеметный взвод был готов подавить пристрелянные пулеметные точки противника. Сержант Кирюк, искусный пулеметчик, должен был углядеть и мгновенно залить свинцом всякую вновь объявившуюся в расположении врага огневую точку. Стрелковый взвод лейтенанта Зипунова готовился к атаке, отвлекающей в сторону от маршрута движения разведчиков, если противник вдруг проявит активность на их пути. Снайпер Бозарбаев с двумя учениками выдвинулся в «секреты». Их задачей было встретить прицельным огнем вражескую группу преследования в случае, если она выползет в ничейную полосу, чтобы отбить захваченного разведчиками «языка». И наконец, в распоряжении Гамильтона находился наблюдатель артиллерийского полка дивизии, готовый вызвать огонь в любой указанный начальником разведки квадрат.

Охрименко и Тимохина инструктировали все по очереди – Гамильтон, саперы, пулеметчики, командир роты, Папа Шнитов и даже артиллерийский наблюдатель. Предусмотрено было как будто бы все. Непредвиденной оказалась только одна маленькая деталь. Но, как это часто бывает, именно она – эта одна-единственная непродуманная мелочь – сорвала успех всей операции. Охрименко и Тимохин благополучно пробрались в расположение противника и возвратились обратно с «языком». На обратном пути Тимохин, прикрывавший отход, был ранен в бедро. Охрименко один волок по снегу связанного немецкого офицера с кляпом во рту. Бозарбаев и два других снайпера прикрыли Тимохина метким огнем, а потом помогли ему добраться до нашей траншеи. Операция прошла на редкость удачно. Начальник разведки, командир роты и Папа Шнитов горячо поздравляли Охрименко и раненого Тимохина. Однако ликование было преждевременным. Когда немца развязали и вынули у него изо рта кляп, выяснилось, что он мертв. Могучий Охрименко задушил его, сам того не заметив, пока волок по снегу, обхватив за шею.

Безмолвный «язык» оказался обер-лейтенантом из полка, который противостоял на данном участке нашим частям. Было ясно, что он мог о многом рассказать командованию армии.

Капитан Зуев, уже успевший сообщить «наверх», что разведка возвратилась с «подарком», был вне себя от досады и ярости. Николай Максимилианович сокрушенно повторял: «Нонсенс! Не нахожу другого слова. Самый настоящий нонсенс!» Больше всех страдал Охрименко. Он стоял перед командиром роты, опустив голову.

– Посылайте мене ще раз. Иншого фриця пиймаю – ще кращого, ниж цей.

– Еще краше?! – кричал капитан Зуев. – Теперь, значит, голову оторвешь, так, что ли?

– Ни! Як ридну маты, як свою наречену, як свою кохану буду його оберегаты!

Папе Шнитову все же удалось успокоить капитана и незадачливого разведчика.

– В конце концов Охрименко все-таки совершил подвиг – пробрался в тыл врага и уничтожил фашистского офицера, – рассудил он. – А свою ошибку пусть сам и исправляет.

Николай Максимилианович с ним согласился, добавив, что выполнение задания командования отменить нельзя, что добывать «языка» придется и что Охрименко, несомненно, лучше других подготовлен к повторному поиску. Всплыло соображение, сыгравшее роль еще при первом отборе разведчиков. К удивлению самого Охрименко, Николай Максимилианович обнаружил у него тогда отличное немецкое произношение.

– Як же так? Я же знаю всього два слова з нимецькои мовы: «Хендехох!» – пожимал плечами Охрименко.

– Вот именно, дорогой! – разъяснил Николай Максимилианович. – Я и хочу сказать, что вы лучше всех в нашей дивизии произносите все сто процентов известных вам немецких слов. Даже лучше меня и переводчика Гольдберга! Ваше украинское «гэ» и немецкое «аш» абсолютно идентичны по звучанию. Вот почему, – закончил свою краткую лекцию Гамильтон, – ваше «Hände hoch» прозвучит для любого немца весьма убедительно.

Тогда, перед первым походом в тыл врага, Охрименко был недоволен тем, что у него обнаружилось немецкое произношение. Теперь, желая во что бы то ни стало во второй раз пойти за «языком», он сам напомнил о своем преимуществе. Вопрос был решен. Оставалось подобрать ему напарника вместо Тимохина.

Капитан Зуев назвал несколько фамилий бойцов и сержантов. Однако Папа Шнитов по различным поводам отвел всех без исключения названных командиром роты. Наконец капитан Зуев потерял терпение.

– Называй тогда сам, если тебе мои предложения не нравятся! – проворчал он в ответ на очередной отвод.

– И назову… Щукин.

– Какой это Щукин?

Капитан Зуев привык к тому, что от Папы Шнитова можно услышать порой неожиданные предложения, но тем не менее не допустил мысли, что он имеет в виду баптиста.

– Тот самый, – отвечал Папа Шнитов, как всегда приветливо и простодушно улыбаясь. – Который баптист.

– Нонсенс! – испуганно произнес Гамильтон.

– Нет, не нонсенс! – убежденно возразил капитан Зуев. Он инстинктивно понимал, что это интеллигентское словечко не может выразить всю меру его возмущенного недоумения. – Это… Это… – задохнулся командир роты, не находя в своем арсенале нужного определения.

– Это как раз то, что нужно, – сказал Папа Шнитов. – От выполнения этого задания он не открутится.

– С точки зрения перевоспитания баптиста эта мысль интересная, – согласился Гамильтон. Но будет ли от такого разведчика толк для операции?

– Только один, – заметил капитан Зуев. – Баптист перейдет к немцам и выдаст им своего напарника.

– Не перейдет, – возразил Папа Шнитов. – Он человек убежденный. И уж если пойдет в разведку, изменником и предателем не станет.

Папе Шнитову стоило немалого труда уговорить командира роты и начальника разведки разрешить ему провести задуманный эксперимент. Капитан Зуев согласился на него исключительно в надежде, что баптист и на этот раз откажется от выполнения боевого задания.

– Значит, договоримся так, – сказал он. – Если баптист пойдет на операцию, за все последствия отвечаешь ты, Папа Шнитов. А если откажется – тут уж я его без промедления в трибунал! И чтобы я тогда слова от тебя в его защиту не слыхал!

О принятом решении до поры до времени никому не было сказано. В случае отказа Щукина идти на задание, вместе с Охрименко должен был отправиться командир отделения Самсонов.

В назначенный день и час все было вновь приведено в боевую готовность. В «секреты» ушли снайперы. Пулеметчики проверили свои «станкачи». За час до выхода разведки Папа Шнитов явился в землянку первого взвода, где находился Щукин. В присутствии нескольких бойцов, отдыхавших после наряда, он объявил Щукину приказ сопровождать Охрименко в походе за «языком».

Щукин опешил. Не менее его были поражены слышавшие слова Папы Шнитова солдаты.

– Как же это? – пролепетал Щукин. – Я же не могу стрелять… И оружия в руки не возьму. Нельзя мне…

– Стрелять, может быть, и не понадобится. А нужно будет, без тебя обойдемся. Стрелять у нас есть кому, – отпарировал Папа Шнитов. И он объяснил удивленным слушателям суть задания Щукину.

– Прошлый раз, – сказал он, – Охрименко приволок фашиста, но мертвого. Задушил по неосторожности медвежьими своими лапами. Вот и надо на этот раз проследить, чтобы такого больше не случилось. Обеспечить, иначе говоря, выполнение заповеди «Не убий!». А кто из всей роты лучше тебя, Щукин, может провести в жизнь эту заповедь?! Никто! Разве не так, а?

Щукин не отвечал. Он стоял, опустив голову, нервно теребя руками подол гимнастерки. В землянке раздался хохот. Посыпались возгласы:

– Во, поручение! «Не убий фашиста!».

– Дает наш замполит!

– Чем крыть будешь, Щукин?!

– Чего молчишь? Отвечай!

После этих слов в землянке воцарилась тишина ожидания. Щукин молчал.

– Повтори приказ, – сказал командир отделения Самсонов.

Стало еще тише. Не поднимая головы, Щукин произнес:

– Приказано обеспечить выполнение заповеди «Не убий!».

– Вот и выполняйте, боец Щукин, – сказал Папа Шнитов.

Привычная для всех улыбка вновь появилась на его лице.

– Маскхалат получите у старшины роты. В двадцать три ноль-ноль надо быть у командира роты для получения инструкций.

– Слушаюсь, – тихо ответил Щукин и вышел из землянки. Разговор с Охрименко, которого Папа Шнитов нашел возле полевой кухни, был не легче, чем разговор со Щукиным.

– На кой хрин мени оцей бабтиск? – Охрименко только так произносил это малознакомое слово. – Вин же все дило загубыть! Де це вы бачылы, шоб солдат-разведчик йшов в бойовый пошук без зброи? Да я краще одын пиду за фрицом! Не треба мени вашого бабтиска!

– Тебе «не треба», а для дела «треба», – настаивал Папа Шнитов. – На твою аккуратность в обращении с «языком» надежда плохая. А, кроме того, есть и другие соображения.

– Ну, якщо це наказ… – Охрименко лукаво взглянул на Папу Шнитова поверх котелка, из которого продолжал есть кашу. Он отлично знал, что Папа Шнитов убеждать приказами не любит, а в таком деликатном деле, как разведка в тыл врага, куда Охрименко вызвался идти добровольно, и вовсе не станет его неволить.

– Ну, якщо це наказ, – повторил он, вытирая рукавом шинели усы, – тоди прийдеться з бабтиском. Наказ е наказ…

– Для меня это нужно, Охрименко, чтобы ты пошел со Щукиным. От себя лично прошу. Так что, если можешь, уважь, пожалуйста.

– Чому же зразу не казалы? – обиделся Охрименко. – Та й розмовы бы не було.

* * *

В назначенное время Охрименко и Щукин, оба в маскхалатах, один с автоматом на груди, другой безоружный, явились в землянку командира роты. А еще через час, после тщательно проведенного инструктажа, разведчиков вывели в траншею. Перед тем как вылезти из нее, Щукин зашептал молитву. По команде командира роты «Вперед!» Охрименко приподнял его за ноги и выложил на заметенный снегом бруствер.

– Ни пуха ни пера! – торжественно произнес Гамильтон.

– «Если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой!», – пожелал командир роты.

– Не подведите, ребята, – попросил Папа Шнитов.

– Бабтиска бог не выдасть, а мене фашист не зъисть! – весело отвечал Охрименко.

Разведчики поползли.

Так началась операция «Фанера». Название это было не случайным. Шагах в ста позади штаба полка противника, до которого предстояло добраться разведчикам, стоял в снегу большой лист фанеры. Он служил единственной стенкой полевого офицерского «туалета» и имел назначение ограждать от нескромных взглядов солдат авторитет их начальников, вынужденных иногда принимать не самые горделивые позы. Сразу за фанерой начинался небольшой лесок. Николай Максимилианович резонно полагал, что в леске за фанерой лучше всего дожидаться появления кого-либо из фашистских офицеров. Правда, на этот раз, после исчезновения схваченного Охрименко и Тимохиным обер-лейтенанта, можно было ожидать, что возле фанеры установлен постоянный пост или что офицеры будут отправляться к ней по меньшей мере попарно.

Ночь выдалась хорошая. Непроглядное, иссиня-серое небо лежало на снегу свинцовым грузом. Свет взлетевших над немецкой передовой ракет потерял свой магниевый блеск, стал желтым и размытым. Лишь какое-то мгновение после того, как разведчики отползли, виделось на снегу белое колыхание. Но как ни старались находившиеся в траншее офицеры и солдаты подольше удержать его в глазах, оно быстро исчезло, словно волна поземки, унесенная ветерком.

Шло время. Все было спокойно. Пулеметчики противника выпускали иногда короткие очереди. Чувствовалось по звуку, что очереди эти дежурные и в полном смысле слова – бесцельные. Первое время капитан Зуев непрестанно пилил Папу Шнитова и на чем свет стоит ругал себя за то, что разрешил послать Щукина с Охрименко.

– И вы тоже хороши, Николай Максимилианович, – говорил он Гамильтону. – Представитель штаба дивизии! Культурный человек! Вы-то как могли поддержать такую идею?!

– Чего ты переживаешь, – пытался успокоить капитана Папа Шнитов. – Я же сказал – всю ответственность беру на себя.

– Очень тебя спросят, если что-нибудь случится! Отвинтят нам головы, и все… Нет, ведь это же с ума сойти – послать за «языком» подозрительного верующего да еще без оружия и не желающего воевать!

– Не желавшего! – поправил Папа Шнитов. – Сейчас-то он уже воюет!

– Ну посмотрим, посмотрим. Поглядим, что он нам навоюет! – Наконец капитан Зуев умолк. Стало тихо, и время как бы остановилось. Часа через три где-то там, впереди, в недвижной серой мгле глухо залопотал автомат. Очереди были короткие.

– Наш автомат! – воскликнул лейтенант Зипунов.

– Это Охрименко! Они возвращаются! – закричал Папа Шнитов.

– Слушайте, слушайте, – сказал Гамильтон. – Немцы-то не стреляют! Значит, боятся своего подстрелить…

– Похоже, – подтвердил капитан Зуев. – Отстреливается Охрименко. Неужели баптист волочит «языка»?!

– А почему бы и нет?! – с надеждой и одновременно с некоторым сомнением сказал Папа Шнитов.

Один за другим треснули винтовочные выстрелы.

– Ага! Вот и Бозарбаев с ребятами! – оживился лейтенант Зипунов. Заработал тяжелый пулемет противника.

– Кирюк! Чего молчишь?! – крикнул пулеметчику капитан Зуев. – Подавить немедленно! Бей по направлению звука!

– Гляньте, товарищ капитан! Гляньте! Нельзя в этом секторе вести огонь! – ответил Кирюк. – Наши возвращаются!

Теперь все снова увидели знакомое белое колыхание. Оно медленно приближалось к траншее. Через несколько минут Щукин с помощью двух бойцов, посланных ему навстречу, втащил в окоп «подарок». Немца быстро развязали. «Язык» оказался самый что ни на есть замечательный. По званию это был майор.

Пленный растерянно поглядывал на теснившихся в траншее советских воинов и сокрушенно покачивал головой. Прочитав его офицерское удостоверение, Гамильтон чуть не подпрыгнул от радости. Охрименко и Щукин захватили представителя штаба восемнадцатой немецкой армии.

– Операция «Фанера» увенчалась блистательным успехом! – воскликнул Гамильтон, потрясая над головой удостоверением пленного.

Но что был этот успех по сравнению с успехом операции «Баптист», проведенной Папой Шнитовым!

Щукина обнимали, мяли, жали руки, хлопали по плечам. Папу Шнитова хотели качать. Капитан Зуев спас его от этого испытания. Он приказал всем отойти от Папы Шнитова и сам обнял его и поцеловал.

– Браво, Папа Шнитов! Брависсимо! – повторял Гамильтон.

Новый взрыв ликования встретил главного героя поиска – сержанта Охрименко. Храбрый разведчик коротко, но зато много раз подряд рассказывал о том, как проходил захват «языка». Изюминкой в этом рассказе было то, как Щукин помешал ему прикончить ножом часового, выставленного теперь возле фанеры. Для того чтобы спасти немцу жизнь, Щукин сам накинулся на него сзади, обхватил за горло, заткнул ему рот кляпом и тщательно связал. После этого Щукин надел на себя снятые с фашиста шинель и шапку. Особое оживление слушателей каждый раз вызывала одна деталь. Встав на пост вместо связанного немецкого солдата, Щукин подчинился требованию Охрименко и надел на себя немецкий автомат «шмайсер». «Так и быть, – сказал он, – для маскировки можно».

После этого схватить пришедшего за фанеру немецкого офицера было уже несложно. Сложнее был для разведчиков обратный путь через немецкую передовую.

Трудно сказать, чем кончилась бы операция, если бы не исключительно благоприятная погода.

Щукин то и дело благодарил бога за то, что тот ослепил врагов туманом и оборонил их от лютой смерти. Охрименко, в свою очередь, не преминул сделать из этих слов баптиста вывод, что бог воюет на нашей стороне…

Хмурым оставался один Щукин. В ответ на поздравления он отмалчивался.

Ночью в землянке, в которой находился Щукин, к сонному бормотанию, кряхтению и храпу примешался звук совершенно необычный. Если кто-нибудь из солдат не спал, он услышал бы приглушенные теплой шапкой, которая служила подушкой, рыдания и молитвенный шепот.

– Прости меня, господи, – лепетал Щукин, – за прегрешения мои великия и малыя. Спаси и помилуй, господи милосердный, товарища и брата моего сержанта Охрименко Ивана за то, что, не щадя жизни своей, спасал меня от богопротивных и мерзких фашистов, настигавших нас, когда отползали мы назад с немецким «языком»… Прости за то, что убил он при этом двух тварей твоих – фашистских солдат. Помилуй, господи, хорошего человека замполита Папу Шнитова, спасшего меня по доброте своей от суда, от презрения, а то и от позорной смерти. Прости, господи, и меня, грешника, за то, что возьму я завтра в руки боевое оружие и буду воевать, как все люди – дети народа твоего богоносного. Видно, на то воля твоя, великий боже, ибо не смочь мне ни которым образом теперь поступить иначе…

Наутро боец Щукин явился к командиру взвода лейтенанту Зипунову. Доложив, как положено, он попросил разрешения взять оружие и приступить к несению боевой службы.

В тот день и прибыл в роту начальник политотдела полковник Хворостин. Его сопровождали фотокорреспонденты и поэт из армейской газеты.

О том, как удивился полковник Хворостин, узнав в разведчике, которого ему предстояло наградить, баптиста Щукина, уже было рассказано. Придя в себя, полковник сказал:

– Ничего не попишешь. Факты – упрямая вещь!

Затем он обратился к бойцам с речью.

– Вот, товарищи бойцы, – сказал полковник, – перед вами боец Щукин. Посмотрите на него – боец как боец, на груди у него автомат. Сейчас я прикреплю к его гимнастерке боевую награду. Надеюсь, что он будет ею гордиться. А ведь совсем недавно товарищ Щукин отказывался брать в руки оружие, отказывался защищать Родину от фашистов. Как могло случиться такое чудо? Ответ ясен. Ваш замполит Шнитов нашел правильный подход к человеку. Вот что значит политработа! Спасибо за службу, товарищ замполит!

Папа Шнитов смущенно дернул головой навстречу правой руке и сказал: «Служу Советскому Союзу».

Потом награжденных качали, жали руки, хлопали по плечам. Фотокорреспондент сделал множество снимков: «Охрименко и Щукин», «Щукин и Папа Шнитов», «Капитан Зуев и полковник Хворостин». Затем с разведчиками долго говорил корреспондент и поэт Степан Пуля.

Через два дня в армейской газете появился снимок с изображением Охрименко и Щукина, обнимающих друг друга за плечи. Под фотографией были напечатаны стихи Степана Пули:

Стихотворение вызвало у читателей армейской газеты единодушный одобрительный отклик. В роте капитана Зуева все знали его наизусть. Поэт Степан Пуля разыскал в разведотделе армии Николая Максимилиановича Гамильтона, участвовавшего в допросах пленного майора. Поэту не терпелось выяснить мнение о своем стихотворении у знатока мировой поэтической классики, каким был Гамильтон.

– Отменно, друг мой, отменно вы на этот раз написали. Шедевр! – сказал Николай Максимилианович, пожимая поэту руку.

– Не может этого быть, – не веря своим ушам, пролепетал тот.

– И тем не менее это так, – подтвердил Гамильтон. – Согласитесь – важно, чтобы произведение соответствовало своей задаче. Ваше, с этой точки зрения, – прямое попадание.

Сам Щукин много раз перечитывал стихи и без обиды воспринимал повторение их бойцами, то и дело подходившими к нему с поздравлениями и шутками.

После всего случившегося с ним он словно оттаял, превратился из человека хмурого, настороженного, постоянно сосредоточенного на нерадостных своих мыслях, в улыбчивого, приветливого парня.

* * *

Началось лето. Фронтовой ландшафт стал более мирным. Зима с ее синюшным холодом, с ее тьмой, расцвеченной трассами пуль и негасимыми сполохами, с ее гнетущим свинцовым небом, с ее снежным саваном, на котором так беспощадно видны и грязь, и кровь, и черные шрамы земли, и не занесенные снегом тела убитых, зима делает войну более похожей на самое себя, чем весна и лето. Белыми ночами не видно трассирующих пуль. Не летят в небо осветительные ракеты. Зарево розовеет, как мирная заря. Трава, живая и теплая, укрывает блиндажи, землянки, брустверы траншей. Воздух наполняется щебетом птиц. Яркое солнце отогревает тела и души. Человек, раскинувшийся на траве под солнцем, не похож на убитого. И так сильно бывает воздействие всего этого вместе – тепла, щебета, света, зелени, цветов, лесных и полевых запахов, что порой начинает казаться, будто войны и нет.

Моменты обманного этого состояния то наступают, то исчезают. Зато ощущение, будто летом война не такая страшная, как бы не такая всамделишная, как зимой, – устойчиво. Само собой, все это только ощущение. Летом неразлучные друзья – война и смерть – перепахивают свои поля с не меньшим трудолюбием, чем зимой, и «урожай» собирают ничуть не меньший.

* * *

В начале июня сорок третьего года дивизию, в которую входила рота капитана Зуева и Папы Шнитова, отвели с передовой на отдых. Именно в эти дни политработникам Ленинградского фронта стало известно о предстоящем приезде с инспекционной целью дивизионного комиссара Л.

Полковник Хворостин, предупрежденный, что Л. может посетить и его дивизию, решил представить ему лучшего замполита Папу Шнитова. С одной стороны, рассуждал полковник, Папа Шнитов и в самом деле добился больших успехов в работе. А с другой – его открытость, простота и добродушная улыбка не смогут вызвать у инспектора ничего, кроме расположения. Особой подготовки Папы Шнитова к ответственной встрече не вели. Трудно было предвидеть, какие вопросы станет задавать Л., а тем более как он станет реагировать на те или иные ответы. Все же одну, необходимую, по мнению полковника Хворостина, меру решили принять. Полковник распорядился одеть Папу Шнитова в новое обмундирование, сшитое по индивидуальной мерке из лучших имеющихся у интенданта дивизии материалов. Времени для этого было еще достаточно.

Когда стал известен день прибытия Л. в дивизию, Папе Шнитову было передано приказание явиться заблаговременно в политотдел, который размещался тогда в многоэтажном доме на Большой Кузнецовской улице, невдалеке от Международного проспекта. Утром назначенного дня Папу Шнитова, одетого во все новое, «с иголочки и с шильца», подвели в мастерской к зеркалу. Он был неузнаваем. Округлое его лицо с заметными скулами было зажато между ядовито-малиновым околышем фуражки, зеленый верх которой был заглажен блином, и лентой целлулоидного подворотничка. Жесткий этот ошейник подпирал подбородок и затылок, не давая ни опустить, ни повернуть голову. На серой габардиновой гимнастерке сверкали начищенные зубным порошком пуговицы. Над каждым карманом по обеим сторонам груди красовалось по медали. Справа под зеленой муаровой пирамидкой желтела медаль «За оборону Ленинграда». Слева на красной муаровой полоске светилась белая – «За боевые заслуги». Посередине живота сверкала пряжка офицерского ремня с начищенной до блеска звездой. Синие суконные бриджи с малиновым кантиком, более ярким, чем у капитана Зуева, были заправлены в голенища хромовых сапог…

Оглядев себя в зеркале, Папа Шнитов припустился бежать на второй этаж. Встретив по дороге бойца из своей роты, он пригнул голову и пробежал мимо, еле ответив на приветствие. Боец его не узнал. Это, с одной стороны, обрадовало Папу Шнитова, с другой – укрепило в принятом решении. Благополучно добравшись до своей комнатушки и заперев дверь, он стал лихорадочно сбрасывать новые «доспехи». Через несколько минут на нем была его обычная одежда – пилотка с потемневшим от пота низом, хлопчатобумажная гимнастерка, такие же штаны с двойными наколенниками, кирзовые, изрядно стоптанные сапоги.

В этом, как говорили в старину, своем виде он и отправился в политотдел дивизии. На душе у Папы Шнитова, когда он шел по Международному проспекту от здания института, где стоял его полк, в сторону Большой Кузнецовской, было спокойно. Он был самим собой. А бояться грозного начальника ему нечего. Он знал, что во всем честен. И не только внутренне – это уж само собой, но и внешне. Теперь, после того как сбросил с себя маскарадную одежду, он и вид имел честный. Такой, какой как уж есть. Такой, какой у всех его товарищей по должности и по работе – у фронтовых политруков, или, как их стали называть, замполитов.

* * *

Полковник Хворостин, которому Папа Шнитов доложил о своем приходе, был обескуражен его видом.

– Ты же меня зарезал без ножа! – ахнул он, обхватив голову руками. – Как же я тебя в таком виде предъявлю дивизионному комиссару?!

– А чем у меня плохой вид, товарищ полковник? – недоумевал Папа Шнитов. – Я же с настоящего фронта, а не с того, который под Алма-Атой на кино снимают… Ну а если не гожусь, предъявите вместо меня артиста. Роль он лучше меня сыграет.

– Но я же приказал тебе одеться в новое обмундирование! Почему не выполнил приказ?! – продолжал кипятиться полковник.

– Приказ я выполнил… Как это можно приказ не выполнять?!

– Вот именно!

– Я все новенькое надел, товарищ полковник. И даже в зеркало погляделся. Хорошо, что никто меня в таком виде не узнал. Конфуз сплошной. Карикатура! На улицу нельзя было показаться. Пришлось скинуть все это. О чем вам и докладываю.

Полковник Хворостин живо представил себе Папу Шнитова в виде военного щеголя и невольно улыбнулся:

– Ну, шут с тобой. Может, и верно так лучше. Иди этажом выше, в квартиру, где инструкторы живут, и жди вызова.

В верхней квартире, где в помещениях для инструкторов собрался чуть ли не весь политсостав дивизии, Папа Шнитов пробыл часа полтора. До приезда инспектора в квартире было шумно. Все говорили, курили. За столом в большой комнате резались в домино… Когда Л. приехал и зашел к полковнику, разговоры почти прекратились и домино со стола исчезло. Из нижней квартиры сюда стали подниматься какие-то невидимые волны, подобные тем, которые проникают в институтские коридоры из-за дверей аудиторий, где проходят трудные экзамены, и которые превращают в тихих пай-мальчиков и девочек даже самых шумных студентов.

Поднявшийся к инструкторам адъютант полковника Хворостина сказал полушепотом:

– Папа Шнитов, тебя вызывают.

Все офицеры разом вскочили и стали наперебой напутствовать своего товарища.

– Держись, Папа Шнитов!

– Не испорть картину!

– Ни пуха ни пера!

– Главное – не бойся!

– А чего мне бояться? – спокойно улыбнулся Папа Шнитов. – Дальше фронта не пошлют. Из мужиков не выгонят.

Через несколько минут он входил в кабинет полковника и докладывал:

– Товарищ дивизионный комиссар! Старший лейтенант Шнитов явился по вашему приказанию!

Л., сидевший в кресле за письменным столом полковника, блеснул на него сталью серых глаз и сказал:

– Ясно. Садитесь.

Папа Шнитов опустился на стул перед столом и бросил на полковника Хворостина взгляд, означавший: «Вот видите, он и внимания не обратил на мою амуницию».

Полковник, сидевший возле торца стола, по правую руку от инспектора, отвел глаза и, как показалось Папе Шнитову, вздохнул. Несколько минут длилось молчание. Инспектор листал личное дело замполита Шнитова. Папа Шнитов успел за это время внимательно рассмотреть Л. Человек как человек. Темные с проседью волосы чуть вьются. Лоб невелик. Нос тоже. На коверкотовом френче ордена Красного Знамени. Целых три штуки!

Наконец Л. снова поднял глаза.

– Так вот, товарищ Шнитов, мне тут ваш начальник про вас чудеса рассказывал. Таких вы результатов добились в политико-воспитательной работе, что хоть на выставку вас отправляй… Доложите, как вы добились таких успехов.

Папа Шнитов улыбнулся еще шире, чем улыбался до этого, и сказал:

– Секрет политшинели.

– Что?! – спросил дивизионный комиссар. – Что вы сказали?

– Я говорю – секрет политшинели… Но от вас, товарищ дивизионный комиссар, я никакого секрета делать не буду…

– Нет, вы мне объясните, – обратился Л. к полковнику Хворостину, – что он несет? Он же не понимает, что говорит!

– Это у него поговорка такая, – пояснил полковник.

– Тем хуже, если это не оговорка, а поговорка! Значит, он эту чушь постоянно повторяет? Так, что ли?

– Повторяю иногда, – признался Папа Шнитов.

Он никак не мог взять в толк, почему слова, которые он и в самом деле повторял перед многими людьми, так рассердили инспектора.

Папа Шнитов посмотрел на полковника, но ничего, кроме растерянности, в его глазах не увидел. Лицо полковника было белее снега. Кадык у него двигался вверх и вниз.

– Не придавайте значения, товарищ дивизионный комиссар, – вымолвил с трудом полковник Хворостин.

– Ах, не придавать значения?! – На лице инспектора появилась усмешка. – Это, видимо, ваш излюбленный метод руководства, полковник, – «не придавать значения»!

Л. нагнулся к личному делу Папы Шнитова, быстро перелистал его и, найдя то, что искал, поднес дело чуть ли не к самым глазам полковника.

– Вот рапорт старшего лейтенанта Горбачева на ваше имя. Он перечисляет здесь различные проступки своего коллеги Шнитова. А вот резолюция, наложенная на рапорте. Подпись, правда, неразборчива.

– Моя здесь подпись, – не заглядывая в дело, сказал полковник.

– И что же вы тут начертали? Разбираете?

– Разбираю. «Не придавать значения».

– Вот и я говорю: не придавать значения фактам – ваша система.

– Разрешите доложить, – полковник поспешно встал. Поднялся с места и Папа Шнитов. – Я усмотрел в этом рапорте личные счеты. Рапорт написан офицером, который сам хотел занять должность замполита той самой роты, куда был назначен старший лейтенант Шнитов.

– А какое это имеет значение, – спросил инспектор, – личные тут счеты или не личные? Факты, изложенные в рапорте, вы проверили?

Полковник молчал.

– Ясно, не проверили… Шнитов!

– Я!

– Где живет ваша мать?

– Жила в Ленинграде.

– А где она сейчас?

– Умерла в тысяча девятьсот тридцать третьем году.

– И это ясно. Значит, старший лейтенант Шнитов дважды в месяц навещал старушку на том свете? И вы это знали, полковник.

– Никак нет. Я не знал…

– Нет, вы знали. В рапорте ведь об этом написано. Значит, знали, но решили «не придавать значения» тому, что старший лейтенант Шнитов водит вас за нос.

Полковник молчал.

– Я же не для себя, – начал было Шнитов. – Я – чтобы бойцам своим помочь и семьям…

– Потом будете оправдываться! – оборвал его Л. – В рапорте сообщается, что вы занимались самым настоящим очковтирательством.

– Вот уж никогда.

– Занимались! Всех бойцов, до единого, в письмах к их родственникам охарактеризовали как лучших в роте солдат. В число лучших попал и такой нерадивый солдат, как некий Пантюхов…

– Пантюхов погиб за Родину, товарищ дивизионный комиссар. Значит, он герой, как и все, павшие в бою, которым в каждом приказе Верховного главнокомандующего воздают славу!

– Прекратите демагогию, Шнитов! Было это или нет с письмами?!

– Было… Я хотел как лучше…

– Чего вы добивались таким образом – это понятно. Хотели задешево нажить у солдат авторитет добренького дяди! И это вам удалось! Знаете небось, как вас все кличут, в том числе и рядовые? «Папа Шнитов»! Докатились! Это называется политработник! В армии! Во фронтовой обстановке! Для чего политработникам даны воинские звания?! Чтобы солдаты их в глаза и за глаза называли «дядя Федя», или «милый Вася», или «Папа Шнитов»? Как во дворе?! И вы это тоже знали, полковник.

– Знал.

– И по своему обыкновению не придали значения?

– Виноват.

– Да, виноваты. Но зато среди художеств этого Папы Шнитова есть факт, которому вы значение придали. Только совсем не то, какое надо было ему придать.

Инспектор перевернул лист личного дела. Вслед за рапортом старшего лейтенанта Горбачева был подшит номер армейской газеты с фотографией Охрименко и Щукина и со стихами Степана Пули.

– Ну что ж, – сказал инспектор, – с редактором газеты я отдельно поговорю. Безобразие! Тоже мне литература! Но как могло случиться, что в тыл врага был послан воинствующий сектант, прямо заявивший, что не желает защищать Родину от фашистов?! Это же вообще… Это же полная потеря бдительности!

– А как же в гражданскую? – спросил Папа Шнитов. – И офицеров бывших, и буржуйских сынков разных на территорию белых посылали… И тех же попов… Умели видеть, кому можно доверить, и не боялись.

– А сколько было предателей среди всех этих бывших? Сколько раз они обманывали наше доверие?! В гражданскую у нас опыта было мало еще. Почему назад смотрите, по старинке размышляете?! Вы пошли на авантюру, которая могла очень плохо кончиться. А начальник политотдела, вместо того чтобы немедленно отстранить от должности такого политработника, не нашел ничего лучшего, как нахваливать его перед строем роты!

– Разрешите доложить, – снова подал голос Папа Шнитов.

– Ну что еще? Что вы еще можете сказать? Факты за себя говорят, а вы хотите по каждому вопросу митинговать. Тоже по примеру гражданской войны?! Ну что еще?

– Всякое дело вернее всего по результатам судить… А ведь рота у меня хорошая… Дисциплина… И настроение… И боевые показатели. А баптист этот Щукин «языка» привел и не убежал никуда… Воевать стал хорошо… Ежели все это под углом кляузы рассматривать… так оно, конечно, все в черном свете вымазано будет…

– Ну хватит, Шнитов, свои заслуги расписывать! Хватит! Скромнее надо быть. Судить вас надо за ваши художества, а вы мне тут заслугами размахиваете…

– Судите, если виноват…

– Так вот, Шнитов. Учитывая ваш возраст, участие в гражданской войне и малое образование, считаю возможным ограничиться в отношении вас одной мерой – отстранить от политработы.

– Это не в вашей власти, товарищ дивизионный комиссар, – сказал Папа Шнитов с такой твердостью в голосе, что полковник Хворостин посмотрел на него с удивлением и страхом. Ему подумалось, что Папа Шнитов сошел с ума.

Л. вскочил с места и уперся кулаками в стол.

– Не в моей власти?! – вскричал он. – Ну поглядим. Рядовым пойдешь на фронт. Завтра же будет приказ о разжаловании!

– Вот это в вашей власти, – спокойно согласился Папа Шнитов. – Пойду рядовым… А от политработы меня может отстранить только фашистская пуля… Если вот сюда… – Папа Шнитов ткнул себя пальцем в грудь против сердца.

Дивизионный комиссар Л. выполнил свою угрозу лишь отчасти. От должности замполита Папа Шнитов был отстранен, но разжалован в рядовые не был.

Замполитом в роту капитана Зуева был назначен старший лейтенант Горбачев. Тот самый, который хвалился тем, что умеет брать в ежовые рукавицы, и который написал на Папу Шнитова кляузу, оставленную в свое время без внимания полковником Хворостиным и не оставленную без внимания дивизионным комиссаром Л. Этим его назначением лучше всего было подтверждено то, что полковник Хворостин был прав, когда предпочел ему Папу Шнитова. Новый замполит не сумел наладить сколько-нибудь нормальных отношений с командиром роты. Капитан Зуев не мог ни минуты спокойно с ним разговаривать даже на людях. Не завоевал он авторитета и у бойцов. Не прошло и двух месяцев, и старшего лейтенанта Горбачева как не сумевшего наладить деловых отношений с командиром из роты убрали.

Папу Шнитова перевели в соседнюю дивизию, где назначили командиром стрелкового взвода. Несколько раз приходил он навещать «свою» роту. Передавал приветы через Николая Максимилиановича, с которым тоже где-то встречался. А потом, зимой, дивизию, в которой он служил, перебросили на Ораниенбаумский плацдарм.

В январе сорок четвертого две дивизии, стоявшие раньше по соседству под Пулковом и Пушкином, двинулись навстречу друг другу: одна из-под Пулкова, другая из-под Ораниенбаума. В день снятия блокады передовые роты обеих дивизий встретились в заснеженных полях под Ропшей. Тысячи бойцов и командиров, проваливаясь в снег, размахивая автоматами и винтовками, подбрасывая в воздух шапки, нестройно крича «ура!», размазывая по лицу рукавицами неудержимые слезы, бежали навстречу друг другу. Многие бойцы роты капитана Зуева надеялись встретить в эти радостные минуты Папу Шнитова. Некоторым даже казалось, что они видят его среди бегущих им навстречу. Но встретить Папу Шнитова никому не удалось. Никому из однополчан не довелось его встретить и потом.

Правда, доходили иногда слухи, что Папу Шнитова видели то под Лугой, то под Кингисеппом, то в Эстонии. Говорили, что он погиб при штурме Кенигсберга. Николай Максимилианович Гамильтон, пытавшийся разыскать своего друга, не раз слышал от участников штурма Берлина, что Папа Шнитов закончил войну в Берлине. Никто, правда, не говорил, что встречал его там. Но несколько человек уверяли, что среди надписей на колоннах рейхстага своими глазами читали и такую: «Папа Шнитов с Ленинградского фронта».

Вероятно, такая надпись действительно была сделана. Но кем? Сам Папа Шнитов дошел до Берлина или добрая память о нем донесла туда его имя? Это так и осталось неизвестным.