Глава первая

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я переступил порог этого дома. Но я помню, как это все началось. Окончив литературный факультет, я начал искать работу. У меня было твердое убеждение в том, что незаурядные литературные способности и общительный характер помогут мне быстро найти должность журналиста в одной из многочисленных парижских газет. К сожалению, реальность оказалась не такой радужной. В Париже было явно больше амбициозных молодых людей, стремящихся стать журналистами, чем вакантных мест в редакциях. Спустя три месяца после окончания университета я все еще не имел постоянной работы и жил на более чем скромные гонорары от случайных газетных репортажей.

Однажды утром я довольно безнадежно просматривал газеты в поисках работы. Рядом лежала внушительная стопка неоплаченных счетов, сурово напоминая своим видом о необходимости немедленного заработка. Однако, судя по газетам, услуги талантливого молодого журналиста никому не требовались. Я перевернул очередной лист. Не то… не то… и это не то… Этим занимайтесь сами, до такого я еще не докатился… Не то… Это интересно, но несерьезно. Хотя… Я поставил чашку с кофе и внимательно перечитал странное объявление. Для участия в социологическом исследовании требовались молодые мужчины в возрасте от двадцати трех до двадцати шести лет. Плата за участие была весьма щедрой и обещала решить мои финансовые проблемы по крайней мере на месяц. Единственным условием являлся возраст. Делать мне было все равно нечего, и я пошел.

В большом сером вестибюле стояла длинная очередь. Извиваясь, словно змея, она упиралась в стол, за которым располагался угрюмый бритоголовый мужчина. Когда я вошел, мужчина пристально всматривался в лицо очередному кандидату. Кандидат, высокий блондин лет двадцати пяти, заметно смущался под этим строгим взглядом. Он демонстрировал на лице натянутую улыбку, переступал с ноги на ногу, пытался что-то невнятно бормотать, в общем, представлял собой достаточно жалкое зрелище. Наконец экзаменатор принял решение и что-то отрывисто сказал блондину. Парень развернулся и пошел к выходу. На лице у него было написано явное облегчение. Видимо, разговор с человеком за столом сделал для него обещанную сумму менее привлекательной. Следующему кандидату повезло больше: поговорив с ним несколько минут, бритоголовый дал ему какую-то бумагу и небрежно указал на дверь слева от себя.

Часа через два подошла моя очередь. Если бы не количество обещанных денег, я бы давно ушел отсюда – настолько не нравилась мне самоуверенность, с которой эта квадратная личность управлялась с кандидатами. Некоторых он отправлял восвояси, не сказав и двух слов.

Из-за стола на меня нацелились странные глаза – водянистые, бледно-серые, почти бесцветные. Вблизи бритоголовый больше всего походил на классического зверюгу-сержанта. Для полного сходства оставалось только одеть его в хаки. Он посмотрел на меня в упор, затем бесцеремонно оглядел с головы до пояса, насколько ему позволял стол. Видимо, что-то ему во мне понравилось, так как он одобрительно хмыкнул. Затем хрипло спросил:

– Ваше имя?

– Андре Рокруа.

Услышав мой голос, он откинулся на стуле и, склонив голову, опять принялся меня молча разглядывать. Мне это стало порядком надоедать. Но тут он снова заговорил:

– Род занятий?

– Журналист.

– Расскажите, как вы провели вчерашний день.

Вопрос был довольно странный, но я решил не удивляться И кратко рассказал ему, что делал вчера. Рассказывая, я не мог избавиться от неприятного впечатления, что он совсем не слушает меня. Когда я закончил, он взял из стопки на столе скрепленную пачку бумаги и, сильно нажимая на фломастер, вывел жирную единицу в правом верхнем углу. Затем протянул мне эти листы и сказал:

– Идите в дверь налево. Там заполните анкету, сдадите ее и будете ждать, пока вас позовут.

Строя догадки о том, что обозначает единица, я прошел в следующую комнату. В отличие от приемной, здесь было совсем немного людей. Одни усердно корпели над анкетами, другие просто сидели и ждали.

Напротив, рядом со второй дверью, располагался небольшой столик, на котором стоял черный ящик с лаконичной надписью «Заполненные анкеты». Там же лежали пластиковые планшеты и ручки. Вооружившись этими принадлежностями, я выбрал место и принялся за работу.

Анкета оказалась под стать тому, что я видел и слышал в этом месте до сих пор. Первый лист был достаточно стандартным – имя, дата рождения, адрес, телефон, семейное положение, образование и прочие атрибуты солидного вопросника. Впрочем, для солидного вопросника тут не хватало одной немаловажной детали, а именно – названия заведения, для которого эта информация предоставляется. Начиная со второго листа, документ стал напоминать анкету, заполняемую на первом приеме у врача. Причем у очень дотошного врача весьма широкого профиля. Перенесенные операции, хронические заболевания, история болезней в семье, принимаемые лекарства, аллергии, потребление алкоголя, курение, употребление наркотиков… Чем дальше я продвигался, тем более странные вещи интересовали моих загадочных работодателей. На восьмой странице меня спросили о наличии больших родимых пятен и шрамов. На десятой – о сексуальной ориентации. На одиннадцатой – о видах спорта, которыми мне приходилось заниматься. Затем пошла психология. «Ваш тип темперамента? Склонны ли вы к спорам? Подвержены ли вы вспышкам гнева? Способны ли вы затеять драку? Если да, то как часто вам приходилось это делать? Легко ли вы адаптируетесь в новом коллективе? Посещаете ли вы предсказателей будущего?» Еще через несколько страниц вопросы стали совсем уже странными:

«1. Просыпаетесь ли вы по ночам? Если да, то как часто?

2. Снятся ли вам кошмары? Если да, то как часто?

3. Обращались ли вы когда-либо за помощью к психоаналитику?

4. Боитесь ли вы темноты?

5. Бывают ли у вас приступы беспричинного страха?

6. Участвовали ли вы в войнах?

7. Боитесь ли вы замкнутого пространства?

8. Умер ли кто-либо из ваших близких в то время, когда вы были младше пятнадцати лет?

9. Появлялось ли у вас когда-либо желание совершить самоубийство?»

Пока я добросовестно отвечал «нет» на все вопросы, у меня стало возникать впечатление, что я добровольно стараюсь попасть в Иностранный легион. Я отмел эту мысль как полнейший абсурд, но чем дальше я продвигался, тем невероятнее становились мои версии. Под конец я даже стал подозревать, что заполнение этой анкеты и является моим участием в исследовании. Но было маловероятно, чтобы хоть один здравомыслящий человек стал бы платить такие деньги за столь простую, хотя и загадочную работу. Последний вопрос выглядел особенно странно:

«Как часто вы думаете о смерти?

1. Почти непрерывно.

2. Несколько раз в день.

3. Примерно один раз в день.

4. Примерно один раз в неделю.

5. Примерно один раз в месяц.

6. Только когда вы узнаете о чьей-то смерти.

7. Никогда».

После пяти минут размышлений я обвел цифру 4. По-моему, только полный идиот мог бы честно выбрать номер 7.

Заполнив анкету, я положил ее в ящик, вернулся на свое место и стал ждать. Через некоторое время из двери вышел невысокий человек, молча оглядел всех присутствующих и, забрав ящик, ушел. Еще через минуту он принес обратно пустой ящик и опять удалился. Я огляделся. Большинство кандидатов, заполнивших анкеты, откровенно скучали. Некоторые тихо переговаривались между собой. Осматривая комнату, я случайно встретился глазами со своим соседом – смуглым черноволосым пареньком с зализанными волосами. Заметив мой взгляд, он вдруг пододвинулся ко мне и, кивнув головой в сторону двери, спросил:

– Знаешь, что это за контора?

– Нет. А ты? – в свою очередь спросил я.

– И я не знаю, – ответил он. И, оглядевшись, прибавил с хитрой улыбкой: – Но догадываюсь. Про такую организацию – ДВБ, слыхал?

Я кивнул. Кто же не слышал о Дирекции Внешней Безопасности? Парень ухмыльнулся.

– Знаем мы эти социологические исследования. Поэтому и вопросы такие – без железных нервов там делать нечего.

Он вдруг хихикнул и толкнул меня локтем в бок.

– А платят-то они неплохо. Да и научат многому. Только бы попасть.

Я вспомнил квадратную челюсть бритоголового и нашел эту версию не менее правдоподобной, чем свои собственные. Я уже собирался поделиться с ним своими соображениями, но в этот момент отворилась дверь, и невысокий человек, высунув голову, позвал:

– Франсуа Саваж.

Мой сосед поднялся и, заговорщицки подмигнув мне, скрылся за дверью. Я остался один и с тоской подумал о том, что мог бы взять с собой книжку. В течение следующего часа вызвали еще несколько человек. Группа кандидатов редела. Обратно не возвращался никто, приток новых людей почему-то закончился. Я продолжал строить различные теории и изнывать от скуки. Наконец прозвучало мое имя, и вслед за невысоким человечком я прошел в дверь.

Картина, представившаяся мне в соседней комнате, сильно напоминала сцену из какого-то фильма. За длинным столом восседала комиссия: двое мужчин и одна женщина. Сбоку, склонившись над стопкой исписанных анкет, пристроился мой низенький провожатый. Перед столом одиноко стоял железный стул, видимо, предназначенный для кандидатов. Сидевший в центре бородатый мужчина с холеным лицом указал на стул и сказал глубоким голосом:

– Садитесь.

Я сел. Вся троица молча уставилась на меня. Я уже стал привыкать к такой встрече. Выдержав полуминутную паузу, бородатый попросил:

– Расскажите нам немного о себе.

Мой рассказ заинтересовал их настолько, что уже при первых звуках моего голоса они начали переглядываться между собой. Женщина проговорила вполголоса:

– Действительно, Виктор прав.

Бородатый одобрительно кивнул, видимо, тоже соглашаясь с мнением неизвестного мне Виктора. Когда я закончил, на меня обрушился шквал вопросов, по своей странности сильно напоминавших те, что были в анкете. Что их только не интересовало! Они спрашивали о моих привычках, литературных вкусах, распорядке дня, перенесенных болезнях, родственниках, музыкальных пристрастиях, хобби, друзьях, почему-то снова о боязни темноты и о многом-многом другом. Потом они принялись демонстрировать картинки, в которых я узнал тесты Роршаха. Ознакомившись с ассоциациями, которые у меня вызывали эти черные кляксы, они задали еще несколько вопросов о моем отношении к религии и наконец успокоились.

Вслед за этим допросом с пристрастием последовала вежливая просьба выйти в соседнюю комнату. Там меня встретил человек в белом халате с высокомерным равнодушным лицом. Видимо, не удовлетворившись моими ответами в анкете (а может, просто не доверяя им), он потребовал, чтобы я снял рубашку, и приступил к тщательному медицинскому осмотру. Когда я спросил, с какой целью это делается, он посмотрел на меня поверх очков и недовольно сообщил: «Так надо». После такого дружеского диалога осмотр прерывался только короткими фразами: «Повернитесь», «Глубокий вдох», «Вытяните руки». Чувствуя холодное прикосновение стетоскопа, я мысленно спрашивал себя, куда меня занесло и не пора ли покинуть это странное место, пока не поздно. Но так как на эти процедуры было уже потрачено полдня, надо было, по крайней мере, узнать, что мне предложат. Через несколько минут после окончания осмотра меня позвали обратно. Бородатый председатель тем же величественным жестом предложил садиться и, скрестив руки на груди, забасил:

– Мсье Рокруа, мы являемся полномочными представителями частной научной организации, занимающейся исследованиями социологического характера. Нам требуется молодой человек вашего возраста с вашими физическими и психологическими данными, который сможет участвовать в этих исследованиях за весьма приличное вознаграждение. Человек этот должен согласиться на ряд условий, которые на первый взгляд могут показаться странными и, возможно, безосновательными. Тем не менее, мы полагаем, что предлагаемое вознаграждение должно компенсировать все неудобства, связанные с выполнением этих условий. Заметьте, что сумма вознаграждения значительно превышает ту, что была указана в газетном объявлении.

В этом месте он сделал паузу, и в голове у меня замелькали невероятные предположения о размере этой суммы. Дав мне помечтать, он продолжил:

– Выполнение одного из необходимых условий требует длительной подготовки. Если вы согласитесь подписать контракт, вас поселят в одном из наших комплексов. Там вы пройдете специальный курс, по окончании которого должны будете сдать определенный экзамен. Если вы не сможете сдать его с первой попытки, вам будет предоставлена возможность пытаться сдать его практически неограниченное количество раз. Если по истечении шести месяцев экзамен все еще не будет сдан, мы расторгаем наше соглашение. При этом вы тоже получаете вознаграждение, хотя и гораздо более скромное. В случае успешной сдачи экзамена вы подпишете вот этот контракт.

Он поднял со стола зеленую папку из тонкого картона.

– Пожалуйста, ознакомьтесь с ним и сообщите нам свое мнение. Некоторые детали в нем опущены. Вы получите доступ к ним только в том случае, если все остальные требования покажутся вам приемлемыми. Поверьте мне, они не представляют для вас никакой важности и не упомянуты исключительно для того, чтобы облегчить ваше решение. Разумеется, вы прочтете полный текст контракта, перед тем как его подписывать. С этими словами он протянул мне папку.

Когда я прочел контракт, моя самая дикая теория показалась мне образцом здравого смысла. Согласно этой бумаге, я должен был в течение трех лет жить в определенном изолированном обществе в институте организации. (Никакого более внятного названия этого учреждения в документе не предлагалось.) Все это время я обеспечивался едой и жильем. Все, что от меня требовалось – это играть роль определенного персонажа. По окончании трехлетнего срока организация обязывалась выплатить мне огромную сумму, несомненно превосходившую ту, что я воображал пять минут назад. Я же со своей стороны обязывался молчать обо всем, что видел и слышал в течение этого времени. Нарушение этого обязательства грозило всевозможными преследованиями по закону, а также другими тяжкими последствиями. Здесь я остановился и стал гадать, какие такие тяжкие последствия могут не подпадать под определение «преследование по закону» в юридическом документе. Продолжив, я, наконец, наткнулся на то, что подсознательно искал – условие, которое оправдывало невероятный размер вознаграждения. Эти господа собирались сделать мне пластическую операцию.

Я оторвался от документа и посмотрел на членов комиссии. Видимо, они уже не раз видели такое ошалелое выражение лица кандидата и хорошо знали, в каком месте контракта оно возникает. Женщина мягко сказала:

– Пожалуйста, дочитайте до конца.

Я сглотнул и стал читать дальше, надеясь, что этот контракт – тоже своего рода тест. Однако я ошибался. Следующая страница просто перечисляла то, что мне запрещалось делать, находясь в своем добровольном заключении. Сухость формулировок только подчеркивала строгость запретов. «Полное отсутствие коммуникаций с внешним миром… Беспрекословное подчинение указаниям…» На этом грозном аккорде контракт закончился. Закрыв папку, я поднял голову и сразу же встретил внимательный взгляд бородатого.

– Ну что, – спросил он, глядя на меня не моргая, – у вас есть вопросы?

Разумеется, вопросы у меня были. Самый простой давно уже вертелся в голове, но звучал он как-то нелепо:

– А зачем все это нужно?

– Простите, – твердо ответил он, – но на этот вопрос я вам ответить не могу. Так же как и на любой другой, касающийся задачи и состояния нашего исследования.

Этой фразой он сразу отмел десяток других вопросов, которые я уже был готов задать. Я помолчал, собираясь с мыслями, и для начала спросил, насколько законно их исследование. На этот отнюдь не самый умный вопрос ответила женщина.

– Наши исследования, – в голосе ее зазвучали торжественные нотки, – находятся в полном соответствии со всеми законами этой страны и преследуют благородные и гуманные цели.

Мне показалось, что во время этой тирады бородатый немного поморщился. После этого на вопросы отвечал только он.

– Зачем нужна пластическая операция?

– Для того чтобы привести вас в полное соответствие с личностью, которую вам предстоит изображать.

– Это какая-то известная личность?

– Нет, этот человек неизвестен.

– Он уродлив?

– Ни в коей мере. Его внешность весьма обыкновенна и приятна. Он немного похож на вас, это было одной из причин того, что вы были выбраны.

– Одной из причин? А каковы другие причины?

– Разумеется, ваш возраст, а также ваши физические и психологические данные.

– А подробнее?

– К сожалению, на данном этапе я не могу сообщить вам какие-либо подробности.

– Я могу увидеть фотографию этого человека?

– Только если вы согласитесь подписать контракт.

Ни один из его ответов не прояснял общую картину. Мне по-прежнему было абсолютно неясно, для чего им понадобился я со своими данными и чем они занимаются в своих комплексах. Задавать прямые вопросы на эту тему не имело смысла, и разговор постепенно становился мучительным. Наконец меня осенило:

– А в чем состоит этот экзамен, к которому нужно готовиться полгода?

И снова последовал обтекаемый, вежливый и ничего не проясняющий ответ:

– Вам необходимо вжиться в образ. Экзамен позволит нам оценить, насколько успешно вы справились с этой задачей. Вы будете сдавать его до тех пор, пока мы не убедимся в том, что вы абсолютно готовы.

Через десять, минут мои вопросы иссякли. Я ощущал себя подавленным условиями контракта и этим топчущимся на одном месте разговором. Бородатый внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Мсье Рокруа, мы понимаем, что вам необходимо подумать. У вас есть три дня на то, чтобы принять решение. Если вы согласитесь на наши условия, в вашем распоряжении будут еще три дня для того, чтобы уладить все дела. Если это будет связано с выплатой каких-либо неустоек, организация возьмет на себя все расходы. Обдумайте наше предложение и сообщите свое решение по этому номеру.

Он подал мне белую карточку, в центре которой был одиноко напечатан телефонный номер.

– Мы будем ждать вашего ответа и надеемся, что вы примете положительное решение. Люсьен, проводите мсье Рокруа к выходу, – обратился он к невысокому, который к этому времени перестал возиться с анкетами и безучастно наблюдал за нашим разговором.

Очутившись на улице, я глубоко вдохнул сладкий воздух уходящей весны. Уже стемнело, и на чистом высоком небе показались звезды – яркие и мерцающие, вызывающие в памяти «звездные» картины Ван Гога. Каштаны вокруг тянули к ним свои зеленые руки. Неподалеку на веранде кафе сидели люди, и внезапно я позавидовал им. Они казались такими беззаботными, весело разговаривая за ажурными столиками. В отличие от меня им не надо было срочно принимать серьезнейшее решение, основываясь на странном разговоре. Никому из них не было сделано загадочное, непонятное и крайне подозрительное предложение. А вот мне его только что сделали. И при всей своей загадочности оно являлось самым выгодным предложением, которое я когда-либо получал в своей жизни.

 

Глава вторая

Следующие три дня прошли в тяжелых раздумьях. Три с половиной года казались огромным сроком. Мое лицо, хоть и не являющееся эталоном красоты, стало для меня очень родным за двадцать пять лет. И вообще, вся эта бородато-бритоголовая компания с «гуманными целями» не вызывала особого доверия. Но самое сложное в этих размышлениях было то, что в глубине души я знал свое решение еще в тот момент, когда захлопнул зеленую папку с контрактом. Сумма, которую мне обещали заплатить, была несравнимо больше той, что я мог заработать за эти годы, даже если бы завтра нашел работу. Какие там неоплаченные счета – с такими деньгами можно было открывать свою газету, покупать существующее издание или просто не работать до конца жизни, худо-бедно существуя на банковские проценты. Мне нечего было противопоставить этому соблазну, кроме неубедительной привязанности к своей внешности.

Хватаясь за последнюю возможность оправдаться перед собой за отказ, я попытался навести справки об этой организации. Как и следовало ожидать, никакой информации добыть не удалось. В редакции газеты, напечатавшей объявление, ничего не знали о том, кто за ним стоит. После долгих ужимок секретарша вспомнила, что принес его невысокий человек лет сорока. Я почти не сомневался в том, кто это был. Номер на карточке оказался из тех, о которых телефонная компания не имеет право что-либо сообщать. Ничего подозрительного в этом не было, потому что любой человек мог заказать себе номер с таким условием. Здание, в котором я проходил собеседование, сдавалось внаем для краткосрочных мероприятий. В течение последних трех дней оно числилось сданным благотворительной организации, занимавшейся помощью бездомным детям. Сама организация находилась в Марселе, и на телефонные звонки там никто не отвечал. Придраться было не к чему, так как я пытался дозвониться туда в течение выходных. Все выглядело действительно законно и благородно.

На третий день я сдался. После трех долгих гудков мне ответил низкий хрипловатый голос, живо вызвавший в памяти лицо бритоголового экзаменатора:

– Как поживаете, мсье Рокруа?

– Спасибо, хорошо, – ответил я, прикидывая, что бы он сказал, если бы я звонил не из своей квартиры..

– И каково ваше решение?

– Я согласен подписать контракт, – эти слова дались мне с трудом.

– Отлично. Вы сделали правильный выбор. Теперь у вас есть три дня на то, чтобы привести дела в порядок. Вас ожидают какие-либо расходы?

Я улыбнулся. Сейчас мы посмотрим, насколько серьезны ваши намерения.

– Да, надо будет уплатить неустойку за квартиру. У них есть пункт о преждевременном расторжении договора. Кроме того… – договорить мне не удалось.

– Сколько всего денег вам надо уплатить?

Я назвал сумму.

– Ваш банк и номер счета?

В некотором замешательстве я продиктовал ему название моего банка и номер.

– Завтра деньги будут у вас на счету. В восемь часов вечера в среду стойте у своего подъезда. За вами приедут. Вопросы?

После такого краткого и делового разговора вопросов у меня не было. Намерения действительно оказались серьезными. Мы коротко распрощались, и я остался наедине со своими сомнениями.

Время до среды пронеслось незаметно за утряской всех дел и прощанием с друзьями. Двум самым близким товарищам я рассказал настоящую причину своего ожидаемого исчезновения. «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь», – серьезно сказал Жюстен, пожимая мне руку. «Конечно, знаю», – уверенно ответил я. И про себя добавил: «…что, возможно, делаю большую глупость».

Многочисленным знакомым досталась выдуманная, но гораздо более правдоподобная версия. Она же после продолжительных колебаний была рассказана родителям, жившим в провинции.

В среду вечером я стоял возле своего подъезда с двумя чемоданами. После трех дней суеты я впервые задумался о том, что меня ждет. А что, если все это – красивая ложь, предназначенная завлечь меня в ловушку? Что я знаю об этих людях? Об их целях? Разумеется, с самого начала было понятно, что, принимая их предложение, я иду на определенный риск. Но не слишком ли он велик? Они ничего не говорят о себе, они сулят огромные деньги, они сладкоречивы и в то же время бесцеремонны. Классические приметы… Не слишком ли я доверчив? Додумать мне не дали. Прерывая цепочку подозрительных умозаключений, передо мной остановился черный «рено» с затемненными стеклами. Было ровно восемь.

Отчего-то я был уверен, что за рулем будет бритоголовый. Наверное, потому что он принимал телефонные звонки или просто из-за его запоминающейся внешности. Хотя, если задуматься, эта внешность подходила скорее к пыльному армейскому джипу, чем к блестящему элегантному автомобилю. Вопреки ожиданиям, водителем оказался невысокий Люсьен. Сдержанно поздоровавшись, он помог мне погрузить чемоданы в багажник и распахнул заднюю дверь. Представляя себе, что думают сейчас соседи, я нырнул в машину.

Там меня ожидал неприятный сюрприз. Окна были затемнены не только снаружи, но и изнутри. И словно этого было недостаточно, водительское сиденье отделяла непрозрачная перегородка. «Осталось завязать глаза», – мрачно подумал я, чувствуя, как все подозрения разом всплывают в памяти. Минуточку, граф… Извольте повязочку, граф… Поймите, граф, это для вашей собственной безопасности… Пока я размышлял, не стоит ли навсегда распрощаться с этой компанией прямо сейчас, водительская дверь хлопнула. Понимая, что тянуть нельзя, я громко постучал в перегородку. Через секунду послышался скрип, и передо мной открылось квадратное окошко. Затем, словно телевизионное изображение, в нем возник невыразительный профиль Люсьена.

– Почему вы везете меня в такой странной машине? – подозрительно спросил я.

– Для того чтобы вы не узнали расположение нашего комплекса, – спокойно ответил Люсьен.

– И почему я не могу его знать?

– Мы не рекламируем себя, и у нас нет никаких гарантий того, что вы сможете подписать контракт.

– А какие гарантии есть у меня в том, что со мной ничего не произойдет?

Некоторое время он, скосив глаза, молча смотрел на меня. Затем сказал:

– Вы можете прямо сейчас позвонить кому-нибудь из своих приятелей и сообщить ему номер машины и мои приметы. Затем попросите его связаться с полицией, если вы не позвоните ему до завтрашнего утра. Кроме того, вы можете просто выйти из машины и постараться забыть об этой истории.

Он сделал паузу и добавил:

– Разумеется, во втором случае другого шанса мы вам не дадим.

Наступила моя очередь молчать. Эта тирада, как и все остальное, что говорили эти люди, не давала никакой дополнительной информации и в то же время была четкой и ясной. Она не то что бы опровергала подозрения, но каким-то странным образом усыпляла их.

– Хорошо, – сказал я наконец, – поехали, я не буду никуда звонить.

– Приятной дороги, – ответил он, и светлый квадрат исчез.

Я остался в темноте. Машина тронулась. Некоторое время я пытался следить за дорогой по остановкам и поворотам. Вот мы подъехали к ближайшему перекрестку. Вот повернули налево. Вот… тут я сбился. Через некоторое время по характерному шуму я понял, что мы выехали на шоссе. Машина шла ровно, было темно, сиденье было мягкое, и я задремал. Несколько раз я просыпался, когда мы замедляли ход, потом опять начинал клевать носом. Разбудил меня голос Люсьена:

– Мы на месте, мсье Рокруа.

Я посмотрел на часы. Путешествие продолжалось без малого четыре с половиной часа. Конечно, он просто мог ехать половину времени в одну сторону и вторую половину – в противоположную. С одинаковым успехом меня могли привезти в Лион и на соседнюю улицу. Зевнув, я вышел из машины. Мы находились на небольшой подземной стоянке. Вокруг в холодном свете ламп стояло несколько машин. Под потолком тянулись и сплетались разноцветные трубы. Люсьен уже извлек чемоданы из багажника и выжидающе смотрел на меня. Храня обоюдное молчание, мы прошествовали к лифту, который доставил нас на второй этаж. Длинный коридор, в котором мы очутились, чем-то напоминал больницу и гостиницу одновременно. С двух сторон тянулись серые одинаковые двери с номерами. Для гостиницы не хватало красной дорожки. Для больницы недоставало специфического запаха медикаментов.

Комната номер пять, в которой закончилось наше путешествие, выглядела довольно уютно. Убранная кровать, ночная тумбочка с телефоном, кресло, стол с компьютером, телевизор, маленький холодильник, микроволновка. Тем не менее мне показалось, что, несмотря на уют, в комнате чего-то не хватает. Люсьен поставил чемодан, зачем-то взглянул на монитор и остановился возле выхода.

– Располагайтесь, – сказал он. – Завтра утром вас разбудят по телефону и скажут, куда прийти. Вы подпишете предварительный контракт, затем вас ознакомят со всем, что вам надо знать. Если вы голодны, в холодильнике есть еда.

Я слушал его и все пытался сообразить, чего же не хватает в обстановке. В тот момент, когда он пожелал спокойной ночи и взялся за ручку двери, меня осенило.

– А почему здесь нет окна? – спросил я, удивляясь тому, что сразу не заметил столь очевидную деталь.

Он повернулся в дверях.

– Мы считаем, что отсутствие окон позволит вам быстрее вжиться в образ.

– Что за образ вы мне готовите? – поинтересовался я. – Графа Монте-Кристо?

Люсьен неприятно улыбнулся уголками рта.

– Нет. Человек, которого вы будете изображать, гораздо более примечателен. Вы узнаете все подробности завтра. Спокойной ночи, – повторил он и закрыл за собой дверь.

Я немного побродил по странной комнате, зачем-то выглянул в пустой коридор и заглянул в холодильник, где обнаружил пиццу, овощи и воду. Есть не хотелось, зато ужасно хотелось спать. Забравшись в холодную постель, я порадовался предусмотрительности архитекторов, поместивших выключатель прямо возле кровати.

Уже засыпая в темноте, я попытался собраться с мыслями. Все, что со мной происходило до сих пор, было очень четко организовано и абсолютно, до злости непонятно. Кто? Зачем? Где? Были только вопросы. Голые вопросы без ответов. Ясно было лишь то, что люди, стоявшие за всем этим, не стеснялись, в средствах, привыкли получать то, что им нужно, и имели какие-то неясные мне цели. И странно – именно благодаря этой организованности мои сомнения в собственной безопасности почти рассеялись. Осталось только любопытство. – «Утром мне все расскажут, – подумал я. – Утром они все расскажут…» С этой надеждой я и заснул. Во сне меня опять куда-то везли, невесть откуда взявшийся бородатый басил:

– Мы считаем, что отсутствие окон позволит нам быстрее провести пластическую операцию.

Я внимательно слушал и соглашался. Потом меня действительно положили на операционный стол и стали резать лицо без какого-либо наркоза. Мне абсолютно не было больно, только хотелось щуриться от резкого света ламп, отражающихся в скальпеле. Когда они закончили, я встал и подошел к зеркалу. Оттуда на меня смотрела угрюмая физиономия бритоголового. Голос Люсьена тихо произнес:

– Теперь вы очень примечательный человек. Виктор был прав. Спокойной вам ночи.

Раздался громкий звонок. Я ошеломленно открыл глаза и некоторое время пытался сообразить, где нахожусь. Звонок настойчиво повторился. Ну конечно, это телефон. Меня должны были разбудить по телефону.

Ну почему они не дают поспать? Жалко им что ли, если я высплюсь… Я протянул руку к тумбочке и снял трубку. Незнакомый женский голос сказал:

– Доброе утро, мсье Рокруа.

Воспоминания о предыдущем вечере наконец соизволили вернуться, и я ответил:

– Доброе утро.

Женщина говорила негромко и спокойно:

– Сейчас 9 часов. В 9:30 вам надо быть в комнате номер 36. Это на третьем этаже. Позавтракайте и приходите. У вас есть вопросы?

– Нет, вопросов нет, – пробормотал я, безуспешно борясь с зевотой.

– Мы вас ждем через полчаса, – сказала она и повесила трубку.

Я тоже положил трубку и осмотрелся. Комната освещалась мягким светом, напоминавшим естественный. Создавая впечатление яркого солнечного дня, он лился из широкой прямоугольной лампы на потолке. Я озадаченно посмотрел вверх. Перед сном я точно выключал свет. Кроме того, вечером он выглядел совсем по-другому. Странно, странно… Похоже, что отсутствие окон тут компенсируют искусственной сменой дня и ночи. Размышляя об этих таинственных порядках, я привел себя в порядок, позавтракал и вышел в коридор. Он был так же пуст, как накануне. Тишина и закрытые двери. И солнечный свет без солнца. Нет, теперь это не похоже ни на больницу, ни на гостиницу. Я поднялся по лестнице на третий этаж, нашел по указателям комнату номер 36 и постучал.

– Войдите, – ответил тот же женский голос.

Я вошел. Это был превосходно обставленный рабочий кабинет. За широким письменным столом восседал давешний бородатый. В другом углу в черном кожаном кресле непринужденно расположилась эффектная брюнетка лет тридцати – тридцати пяти. Оба весело поглядывали на меня.

– Дорогой мсье Рокруа! – радушно разводя руками, проговорил бородатый. – Мы так рады тому, что вы решили принять наше предложение. Присаживайтесь, – он указал на стул возле двери. – Как вам спалось?

– Спасибо, – ответил я, садясь, – спалось неплохо. Правда, без окон как-то непривычно.

– Ничего, – улыбнулся он, – к чему к чему, а к отсутствию окон вы привыкнете.

Только тут я заметил, что его кабинет освещался точно таким же способом, как и моя комната.

– Позвольте представить вам мадмуазель Луазо. Брюнетка изящно склонила голову.

– Вам придется работать с ней, если вы сможете сдать экзамен. Что касается меня, то мы с вами уже встречались. Зовут меня Леон Тесье.

– Доктор Леон Тесье, – подсказала брюнетка. Тесье небрежно махнул рукой, как бы показывая ненужность подобного обращения, и закончил:

– Я руковожу этим исследованием. Итак, вам, наверное, не терпится узнать, что все это значит.

Я кивнул.

– Как вам известно, вы находитесь в нашем комплексе. Сейчас вы подпишете предварительный контракт, после чего немедленно приступите к учебе. Через три месяца вас ожидает экзамен. Постарайтесь сдать его с первого раза, но если не получится – не беда, будете пробовать, пока не сдадите. Сдав его, вы получите возможность подписать настоящий контракт, пройдете пластическую операцию и приступите к исполнению своих обязанностей. Контракт, кстати, находится на столике слева от вас. Будьте добры, прочтите и подпишите.

Слушая его, я украдкой осматривался. Во всем сквозили вкус и роскошь. Темно-коричневый глобус в углу – старина или очень хорошая подделка под старину. Монументальный стол с не менее монументальным перекидным календарем. И тут же, странным образом вписываясь в окружающую изысканность – плоский монитор компьютера. Коммутатор. Инкрустированный зеленым с белыми прожилками камнем шахматный столик на витых ножках. Светло-кремовые фигуры, наводящие на мысль о настоящей слоновой кости. И книги, книги, книги. Как на рекламных снимках адвокатов. Но в отличие от адвокатских кабинетов, где полки заставлены однообразными золочеными многотомниками законов, комната моего собеседника поражала обилием и разнообразием книг. Здесь были труды из самых различных областей. Психология, история, биология, генетика, какие-то религиозные фолианты, энциклопедии… Только некоторые названия были написаны по-французски. Я не мог рассмотреть корешки на противоположной стене, но на соседней полке стояло много немецких и английских книг. Тот же старик Фрейд был представлен в оригинале. Некоторые книги казались очень старыми, и у меня создалось впечатление, что у них были латинские названия.

Я вдруг осознал, что Тесье уже закончил говорить и вежливо ждет, пока я закончу рассматривать его комнату. Смущенно улыбнувшись, я взял контракт со столика и углубился в чтение.

Пространным юридическим языком контракт описывал мои права и обязанности на следующие девять месяцев. «Любопытный срок», – подумал я, переворачивая страницу. Прав было немного. Обязанностей, впрочем, тоже. На третьей странице впервые мелькнуло имя того, кем я должен был стать, подписав второй контракт. Правда, оно походило на кличку – Пятый. К сожалению, больше ничего нового этот объемный документ в себе не нес. Я обязывался заниматься по программе, предоставляемой институтом, и через три месяца после начала занятий сдавать экзамен. Если я сдавал его в течение шести месяцев, мне давалась возможность подписать контракт («…копия прилагается в конце»). В противном случае мне выплачивали неплохое вознаграждение и торжественно выставляли за ворота. Прочтя о втором контракте, я перескочил через пару страниц и принялся за прилагаемую копию. Этот доктор всяческих наук говорил, что я увижу полную версию до подписания. Значит, здесь должны быть все детали, опущенные в той версии, которую я читал четыре дня назад. Детали действительно имели место и для наглядности были выделены. Смотрелись они па удивление куце. Первое отличие состояло в том, что мой герой теперь именовался Пятым, а не «персонажем». Второе было интереснее. Оказалось, что, подписав контракт, я обязывался никогда в течение трех лет не упоминать определенной темы. Никак. Никоим образом. Ни под каким предлогом. За малейшее нарушение – мгновенный разрыв контракта без выплаты какого-либо вознаграждения. И при всей этой категоричности запретная тема не была названа. Просто «тема», и все. Я перечитал параграф и посмотрел на Тесье. Он с улыбкой наблюдал за мной. То же делала его гостья.

– И какую же тему мне запрещается упоминать? – спросил я.

Тесье улыбнулся еще шире. Теперь лицо его прямо-таки излучало радушие.

– Я смогу ответить вам на этот вопрос сразу же после того, как вы поставите свою подпись под документом, который держите в руках.

Большого восторга от этой реплики я не испытал. Снова всколыхнулись подозрения. Сначала подпиши – потом поговорим… Что-то тут нечисто. Пахнет ловушкой. Что, если меня обяжут не говорить о боли или о голоде? Тогда через пару лет достаточно будет день-другой поморить меня голодом для того, чтобы я попросил еды и своими словами разорвал контракт. Мало ли какую тему можно придумать. И вообще, нечего подписываться неизвестно под чем. Пусть сначала все расскажут, а я уж там подумаю… Мои лихорадочные размышления были прерваны голосом брюнетки.

– Милый юноша, не бойтесь, вы ничем не рискуете, – она смотрела на меня с едва заметной иронией. – Вы узнаете об этом табу, как только подпишете соглашение о неразглашении. Если после этого вы по-прежнему будете недоверчивы, вы сможете вернуться домой прямо сейчас. Мы просто пытаемся обезопасить себя.

Мне стало досадно и стыдно. Действительно, это странное условие было частью второго контракта, а не того, который я собирался подписать сейчас. Стараясь скрыть свои чувства, я пробормотал что-то вроде: «А я и не боюсь» и вернулся к чтению. Первая же фраза, которую я прочел, обязывала меня молчать обо всем, что я видел и слышал с того момента, как переступил порог комплекса. После нее шел длинный список того, что мне запрещалось. Мне запрещалось какое-либо общение с внешним миром. Мне запрещалось читать какие-либо печатные материалы, за исключением тех, что предоставлялись институтом. Мне запрещалось входить в двери с надписью «Только для внутреннего персонала». Мне запрещалось покидать комплекс… Нарушение любого пункта контракта автоматически влекло за собой полное расторжение этого соглашения. И разумеется, деньги в этом случае не выплачивались.

Я перелистнул последнюю страницу контракта и задумался. Несмотря на то что я рассчитывал узнать гораздо больше из этой бумаги, причин не подписывать ее не было. Договор кишел неопределенностями, давил ограничениями, но ничего существенно нового не сообщал. А раз так, нечего и думать. Решение было принято несколько дней назад, и тянуть сейчас с подписью – это просто проявление малодушия. Я размашисто подписался и, радуясь своей твердости, положил контракт на стол Тесье. Тот внимательно посмотрел на мою подпись, помолчал и сказал:

– Пятый, я очень рад тому, что вы подписали этот документ. Мы возлагаем на вас большие надежды.

Думая, что ослышался, я повторил за ним:

– Пятый?

Он кивнул.

– Часть обучения состоит в той, что с этого момента вы – Пятый, несмотря на то, что вам еще не сделана пластическая операция. Вы должны научиться откликаться на это имя с той же автоматичностью, с которой вы откликаетесь на имя Андре. Вы научитесь вести себя так же, как он, говорить, как он, думать, как он. Вы станете им – и только тогда сможете пройти экзамен. Кстати, недавно вы хотели взглянуть на него.

И он подал мне небольшую фотокарточку. С нее задумчиво смотрел парень моего возраста, действительно чем-то похожий на меня. Ничем не примечательное приятное лицо, в точности как было обещано. Действительно, не красавец, не урод. Нос, пожалуй, чуть прямее моего. Рот какой-то невыразительный, но темные глаза смотрят прямо и уверенно. В общем, человек как человек. Чем же он так примечателен? Почему-то мне захотелось оставить эту фотографию у себя. Если этому лицу предстоит стать моим на всю жизнь, мне было бы легче привыкнуть к нему постепенно. Понимая сентиментальность своего желания, я вопросительно взглянул на Тесье.

– Конечно, Пятый, – понимающе сказал он. – Вы можете взять свой портрет с собой.

Я вернулся на стул и спросил:

– Теперь я могу задавать вопросы?

Тесье посмотрел на часы и утвердительно кивнул.

– Спрашивайте, но у вас есть всего лишь несколько минут. Утренние занятия начинаются через полчаса, а вам еще необходимо ознакомиться с обстановкой.

Эта фраза перевела мои мысли в другое русло, и я задал совсем не тот вопрос, который намеревался задать минуту назад:

– Скажите, я являюсь единственным кандидатом на роль Пятого?

Он усмехнулся.

– Да, Пятый, вы единственный кандидат на роль самого себя.

Ответ был, по меньшей мере, двусмысленным, но пришлось удовольствоваться им.

– Смогу ли я встретиться со своим прототипом? – спросил я, чувствуя себя так же, как на собеседовании.

– Да, через какое-то время.

– Почему бы нам не встретиться сейчас? Разве это не поможет мне быстрее войти в образ?

– Сначала вам надо привыкнуть к своим основным чертам. В этом встреча с нынешним Пятым ничем не поможет.

Тесье снова взглянул на часы.

– Сожалею, но вам надо идти. Вы сможете задать свои остальные вопросы в классе.

Он нажал кнопку интеркома и сказал:

– Люсьен, будете добры, ознакомьте Пятого с обстановкой и отведите его в класс.

Я поднялся с четким сознанием того, что главный вопрос так и не был задан. Тесье доброжелательно смотрел на меня. Мне в голову пришел еще один –. отнюдь не самый важный – вопрос, и я спросил:

– А почему вы считаете, что мне понадобится столько времени для того, чтобы сдать экзамен?

Он как-то странно улыбнулся.

– Видите ли, Пятый… На то есть серьезная причина. Дело в том, что вы бессмертны. Вы даже не знаете, что такое смерть, вам незнакомо само это понятие. И вам может понадобиться гораздо больше восьми или девяти месяцев, для того чтобы сжиться с этой мыслью. Но в таком случае вы нам не подходите.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Луазо.

Вошел Люсьен. Я все стоял и смотрел на Тесье, а в голове у меня звучали его слова:«Пятый, вы бессмертны», «Пятый, вы бессмертны»… Я как-то подсознательно понимал, что надо уходить, что я выгляжу глупо, застыв, как статуя, но ничего не мог с этим поделать. Наконец я вспомнил свой главный вопрос и в тот же момент понял, каков будет ответ.

Так эта тема, о которой мне нельзя говорить…

– Да, – жестко сказал Тесье, – эта тема – смерть.

 

Глава третья

Я шел вслед за Люсьеном по белому пустому коридору. Он как-то неприятно шаркал, и некоторое время я пытался отвлечься от своих мечущихся мыслей, гадая, почему это шарканье осталось незамеченным вчера. Наконец я догадался глянуть на его ноги и увидел обычные домашние тапочки без задников. Эта обувь не особо вязалась с обстановкой, но мне было не до таких мелочей.

Значит, отныне я бессмертен. Правда, ненадолго. Года так на три с половиной. Ну что ж, не я первый, не я последний. Мало ли было фильмов с бессмертными людьми. И ничего, играли, изображали. Правда, мне изображать придется по-другому. Не так, как это делают актеры – заучивая слова, под надзором режиссера, отдыхая между сценами и подшучивая над своими героями. Мне надо стать таким человеком. Жить, как он, думать, как он… Ничего себе! Неужели они всерьез рассчитывают на то, что я смогу жить и думать так, как будто у меня впереди вечная жизнь? Да на то, чтобы к этому привыкнуть, не то что шести месяцев – жизни не хватит. Хотя, наверное, им виднее. Откликаться на имя – это, конечно, не проблема. И научиться вести себя так, как они хотят, тоже, пожалуй, несложно. Кстати, а в каких ситуациях мое поведение станет иным? Что они мне готовят? Впрочем, с этим мы разберемся. И с ситуациями, и с поведением. А вот с мыслями… Что-то они здесь намудрили. Мыслить словно бессмертный человек? Да я даже представить себе не могу, как такое создание могло бы мыслить. Может, я им действительно не подхожу, а они еще об этом не знают? «А ну вас к черту, – неожиданно озлобляясь, подумал я. – Какое вам дело до моих мыслей? А главное – каким образом вы за ними сможете следить? Я буду думать об всем, о чем мне заблагорассудится. И вы, дорогие исследователи, не будете даже подозревать об этом, пока я буду говорить и действовать так, как этого требует моя роль. „Слово дано человеку, чтобы скрывать свои мысли“ – так ведь писал Стендаль?»

Мои размышления были прерваны недовольным голосом Люсьена.

– Пятый, вы слышите меня?

Я понял, что он обращается ко мне уже второй раз, и кивнул. Мы стояли перед широкой серой дверью с надписью «Кафетерий». Люсьен распахнул ее и сообщил:

– Вы уже видели комнату, в которой будете жить. Кроме нее вам разрешается посещать несколько мест, это – одно из них.

Я огляделся. Небольшой уютный кафетерий был красиво обставлен. Бар, несколько столиков, прозрачный холодильник с напитками. Разумеется, окон здесь тоже не было. Я вспомнил наш вчерашний разговор и спросил:

– Кстати, каким образом отсутствие окон помогает привыкнуть к мысли о бессмертии?

Он косо посмотрел на меня и неохотно ответил:

– Вы поймете это со временем.

– А вы можете попробовать это объяснить? – спросил я, решив проявить настойчивость.

Люсьен вздохнул, как бы сетуя на мою назойливость.

– Попробовать могу. Но вам это вряд ли поможет. В двух словах – маленький кусочек обычного мира, который мы видим в любом окне, может нести в себе множество напоминаний о смерти.

– Разумеется. Если окно выходит на кладбище, – согласился я. – А что смертельного в кусочке леса или тихом дворе?

– Как я вам уже сказал, вы не сможете понять это сейчас, – ответил он таким тоном, что у меня пропало желание продолжать эту дискуссию.

Помолчав, он продолжил как ни в чем не бывало:

– В своей комнате вы найдете расписание работы кафетерия. Здесь подается трехразовое питание, кроме того, вы можете брать питье и сэндвичи в неограниченном количестве в любое время суток. Разумеется, платить вам ни за что не нужно.

Из кафетерия мы направились в библиотеку, которая, по утверждению моего угрюмого провожатого, была тоже открыта в любое время суток. «Время суток, время суток», – мысленно брюзжал я, следуя за ним. Поди пойми без окон, где тут день, а где ночь.

Библиотека представляла собой небольшую, ярко освещенную комнату с десятком уставленных книгами стеллажей. Не то чтобы книг было очень мало, но я ожидал большего. Даже кабинет Тесье скорее походил на солидное книгохранилище, чем это неказистое помещение. Люсьен остановился у входа и жестом пригласил меня ознакомиться с библиотекой.

Я прошел вперед. Нигде не было ни газет, ни журналов. Только книги. Интересно, какие же произведения институт счел подходящими для моего бессмертного персонажа? Я ожидал увидеть мифы о богах-олимпийцах, всевозможные фантастические повествования об эликсирах бессмертия, возможно, классику – вроде Свифта. Однако на полках не было ни одного знакомого названия. Я шел вдоль стеллажей, удивляясь все больше и больше… «Книга Творения», «Мир», «Машины и их назначение», «Основы живописи»… Взяв голубое «Изобретение», я перелистнул несколько страниц. Книга повествовала о том, как какой-то полный научного энтузиазма ученый что-то усиленно изобретал. Он беспрестанно произносил длинные монологи о пользе его будущего открытия и нудно описывал удовлетворение, которое ему приносит эта работа. Перелистнув еще пару страниц, я понял, что он пытался изобрести электрическую лампочку. Подивившись тому, что человек этот именовался Двадцатым, а не Эдисоном, я поставил книгу на место и только тут обратил внимание на имя автора. Имя было простое, запоминающееся и, мягко говоря, неожиданное – Пятый.

«Тезка, что ли? – подумал я, снова беря книгу. – Пятый о Двадцатом… Чушь какая-то. И пишет он почему-то так, словно ведет репортаж с места событий». Повинуясь мелькнувшему подозрению, я раскрыл книгу на последней странице. В подтверждение моего предположения, там сообщалось, что Двадцатый работает сейчас над новым изобретением.

– Все эти книги написаны в институте? – спросил я Люсьена, который все это время молча стоял у входа.

Он все так же безмолвно кивнул.

– И для кого они предназначены?

– Для вас и для других людей, находящихся в вашем положении.

– Но ведь оттого, что я прочту такую книгу, я не забуду о том, что лампочку изобрел Эдисон, который умер давным-давно.

Он пожал плечами.

– Мы и не ставим перед собой подобных целей.

– А каких целей вы добиваетесь такими книгами?

– На этот вопрос я вам ответить не могу. Я удивился:

– Но ведь я подписал контракт…

Люсьён покачал головой.

– Пятый, вы подписали только предварительный контракт. Вы должны понимать, что ответы на многие вопросы будут даваться вам только после того, как вы пройдете экзамен и подпишете настоящий контракт, – он сделал ударение на слове «настоящий».

Библиотеку я покинул порядком разозленный той бесцеремонностью, с которой эти люди напоминали о своих запретах. Экскурсия завершилась перед очередной серой дверью, за которой приглушенно раздавались голоса.

– Это класс, где вы будете учиться в течение следующих трех месяцев, – сказал Люсьён. – Здесь вам помогут подготовиться к экзамену. С программой вас ознакомят. И вот что… – он многозначительно посмотрел мне в глаза. – У вас возникают вопросы. Много вопросов. Вам не запрещается их задавать, и на многие из них вы получите ответы. Но, как я уже предупреждал, на некоторые вам отвечать не будут до тех пор, пока не будет подписан второй контракт. Так вот, не надо задавать такие вопросы вторично. Постарайтесь просто забыть о них до поры до времени. И не пытайтесь найти ответы сами. Для вашего же собственного блага…

Он посверлил меня своими немигающими глазками с короткими ресницами и толкнул дверь. Мне показалось что я перенесся обратно в университет – обстановка была точно такая же. Парты с тетрадями и ручками, доска, преподавательский стол. И даже студенты. Двое ребят и девушка, все примерно моего возраста. «…Точно говорю, так и было написано, сам читал», – экспансивно говорил смуглый черноволосый парень, сидевший ближе к двери. Остальные слушали его с выражением веселого недоверия на лицах.

– Гм, – громко сказал Люсьён.

Оратор умолк и обернулся к нему. Люсьён неторопливо оглядел притихшую компанию и сказал:

– Знакомьтесь, это – Пятый. «Студенты» повернулись ко мне.

– Поль, – представился брюнет. – То есть Четвертый, – поправился он.

Девушка прыснула и, сдерживая смех, сказала:

– Восьмая.

Мне она понравилась. У нее было живое подвижное лицо и короткие каштановые волосы. После мрачноватых или хитрых лиц, которые окружали меня с утра, на нее было очень приятно смотреть. Худощавый парень, сидевший рядом с ней, тоже представился:

– Десятый.

Он произнес это псевдоимя таким обыденным тоном, как будто носил его всю жизнь.

– Ну вот и познакомились, – подвел итоги Люсьен. – Занятие начнется через несколько минут. Желаю успехов.

– Нудный тип, – сказала девушка, как только за ним закрылась дверь. – Пятый, а как тебя на самом деле зовут?

– Андре, – невольно улыбнувшись, ответил я.

– А я – Мари. Это – Эмиль, – она указала на своего соседа. – Ну а то, что нашего Четвертого зовут Поль, ты уже знаешь.

Она говорила весело и непринужденно, и мое несколько подавленное настроение стало улучшаться. По правде говоря, оно улучшилось, как только я увидел этих троих.

– Давно вы тут? – поинтересовался я. Оказалось, что недавно. Мари привезли день назад, обоих ребят – вчера днем. Знали они ровно столько же, сколько и я, то есть ничего. Все успели обратить внимание на освещение, подписать контракты и ознакомиться с местностью. «А еще мы бессмертные», – радостно сообщил Поль. «Не только вы», – отозвался я.

В разгар обсуждения нумерации дверь распахнулась и впустила высокого лысоватого мужчину лет сорока пяти, в котором я узнал третьего члена приемной комиссии. Его продолговатое аристократическое лицо с пухлыми щеками запомнилось мне еще в тот день. Оно располагало к себе с первого взгляда, и в то же время было в нем что-то, отметающее мысль о возможной фамильярности. Уверенность была в этом лице, уверенность и спокойствие. Мы замолчали. Профессор, как я мысленно окрестил его, подошел к столу и удобно уселся, привычным жестом положив ногу на ногу. Затем изучающе посмотрел на нас и, на редкость четко выговаривая слова, сказал:

– Ну что ж, давайте знакомиться. Я – Луи Катру, ваш преподаватель. А вы?..

Он повел взглядом по нашим лицам и остановился на мне.

– Пятый, – ответил я.

– Хорошо, очень хорошо, – одобрительно пробормотал он и посмотрел на Мари.

– Восьмая, – сказала она. Катру удовлетворенно покивал.

– Надо сказать, молодые люди, что я вам завидую, – загадочно начал он после того, как Поль и Эмиль также порадовали его своими новыми нелепыми именами. – Именно так, завидую. И говорю я это не для красного словца. Вам предоставляется возможность непосредственно участвовать в самом необычном исследовании двадцатого века. Если это исследование достигнет своих целей, место в истории вам обеспечено..

Он многозначительно поднял палец.

– Запомните – в самом необычном исследовании. И удача этого исследования в большой степени зависит от вас. В огромной степени. Впрочем, я отвлекся. Вы сейчас, наверное, гадаете, чему я буду вас обучать на протяжении следующих трех месяцев. Обучать я вас буду искусству быть собой. Звучит несколько загадочно, не правда ли? Дело в том, что вы теперь – Восьмая, Пятый, Десятый и Четвертый. Ваши предыдущие имена, личности и связанное с ними прошлое отныне не имеют значения. Забудьте о них, отложите их в сторону на несколько лет. В пределах этого здания вы – Восьмая, Пятый, Десятый и Четвертый.

Он замолчал, как бы давая нам возможность оценить важность своих слов.

– Все вы бессмертны. Вы помните бесчисленное множество понятий, имен, происшествий, книг, людей, из которых складывалась ваша жизнь до настоящего момента. Каждый из вас хранит в свой памяти целый мир, простой, но совершенный, в котором все вы жили и продолжаете жить сейчас. Этот мир чем-то похож, а чем-то не похож на тот, который окружал вас несколько дней назад. Поначалу вы будете находить в нем гораздо больше различия, чем сходства, но со временем это пройдет. Вы привыкнете ко всему. И тогда вам останется привыкнуть к главному, основному отличию. В вашем мире не существует такого понятия, как смерть. Люди в нем не умирают и даже не стареют. После того как их организмы достигают расцвета, они живут вечно, полные сил и здоровья. Они даже не знакомы с насильственной смертью. По какой-то загадочной причине в их (точнее, в вашем) мире несчастные случаи не происходят, а живые существа не поедают друг друга. В нем нет войн, насилия, болезней. Но главное, самое главное, в нем нет смерти.

Он снова умолк на несколько секунд.

– Это очень хороший и благополучный мир, молодые люди. Ваша задача – забыть о том, что когда-то вы были смертными и жили в другом, огромном мире, наполненном смертью. Вы должны абсолютно перевоплотиться в тех, кем отныне являетесь. Я буду вам в этом помогать. А через три месяца мы устроим небольшой экзамен, о котором вы, разумеется, уже слышали. Как и полагается, на экзамене я буду задавать вопросы, вы – отвечать. Если в течение нашего разговора вы ни разу не выйдете за рамки своего образа, я своими руками вручу вам контракт. Если же вы собьетесь, мы встретимся снова. На переэкзаменовке. Должен вас предупредить, что самым сложным будет привыкнуть к своему и чужому бессмертию. Все остальное – дело зубрежки. Четвертый, что из того, что я сказал, вызвало у вас такую ироническую улыбку?

Вопрос относился к Полю, который в самом деле довольно непочтительно улыбался.

– Вы, мсье Катру, – сказал он, продолжая улыбаться, – наверное, опираетесь на серьезные исследования, утверждая, что именно бессмертие станет для нас камнем преткновения. Мне кажется, что запомнить за три месяца тысячи деталей нового мира гораздо сложнее, чем просто исключить из употребления слово «смерть».

– Вы, Четвертый, – в тон ему ответил профессор, – глубоко заблуждаетесь. Во-первых, делая это утверждение, я опираюсь не на абстрактные исследования, а на свой собственный и весьма обширный опыт. А во-вторых, очень скоро вы поймете, что я прав. Знаете что, – тут у него стал такой вид, будто его осенила удачная идея, – если желаете, мы можем пофантазировать и представить себе, что вам не нужно ничего запоминать о вашем мире. Хотите? Все, что от вас требуется – это знать, что вы бессмертны и абсолютно не знакомы со смертью. Ну как? Считаете ли вы, что можете пройти такой экзамен прямо сейчас?

В комнате воцарилась тишина. Поль явно не считал себя готовым, но вызов он принял.

– Разумеется, – после минутной паузы ответил он.

– Ценю вашу самоуверенность, Четвертый, – подчеркнуто вежливо сказал профессор. – Кстати, думать над ответами в течение нашей беседы вам не позволяется. Итак, позвольте вас спросить, как поживает ваша прапрабабушка?

Поль довольно улыбнулся.

– Спасибо, очень и очень неплохо

– Здоровье у нее, наверное, пошаливает, она ведь очень стара?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сухо ответил Поль, – Что обозначает слово «стара»?

– Не обращайте внимания, это просто оборот речи. А как поживают ваши родители?

– Тоже недурно.

– Ваш отец по-прежнему майор военной авиации?

– Опять же я вас не понимаю. Что такое «военная авиация»?

Мы с Мари довольно переглянулись. Поль был просто великолепен. «Как будто знаю ее не первый день», – мимолетно подумал я об этом кратком переглядывании, не преставая следить за ускорявшейся беседой.

– Ах, простите, я что-то не то сказал, – оправдывался тем временем профессор. – А вы слышали о наводнении в соседнем городе? Ужас! Говорят, погибло много людей.

Поль недоуменно пожал плечами.

– «Наводнение»? «Погибло много людей»? Что обозначают все эти понятия?

– Ничего, это я так, балуюсь. Старый уже стал, а все шучу.

– Что значит «старый»? – подозрительно спросил Поль. – Второй раз слышу от вас это непонятное слово.

Профессор смущенно склонил голову.

– Простите, дурная привычка. Memento, так сказать, mori.

– «Memento» – знаю, – задумчиво проговорил Поль. – А вот что такое «mori», понятия не имею.

– Ерунда, ерунда, – затряс головой профессор. – А позвольте-ка узнать, сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Всего двадцать шесть? Вы шутите!

– Нисколько не шучу. Мне действительно двадцать шесть.

– И при этом вы уже так широко образованны, – всплеснул руками Катру. – Вас наверняка ожидает долгая и блестящая жизнь. И никаких «mori». Как вы считаете?

– Спасибо, – с достоинством ответил Поль. – Время покажет. Кстати, пожалуйста, либо объясните, что такое «mori», либо перестаньте употреблять это слово.

– Не буду, не буду…

Профессор задавал вопросы все быстрее и быстрее. Поль не сдавался и поддерживал его темп. Их разговор все больше и больше напоминал какую-то словесную перестрелку.

– Вы знаете, я теперь стал поздно завтракать. Мне кто-то сказал, что так полезнее для здоровья. А вы когда завтракаете?

– Как придется. Что значит «полезнее для здоровья»?

– Ну не будьте же таким придирчивым… А что вы, кстати, ели сегодня утром?

– Сэндвич.

– Интересно, я тоже. Мой был с курицей. А ваш?

– По-моему, это была индейка, но я не уверен.

– Вы случайно не знаете, как их делают?

– Что?

– Сэндвичи.

– Разрезают булку, мажут майонезом, кладут ветчину, затем овощи. Закрывают булку.

– Как интересно. А откуда берут овощи?

– Из холодильника.

– А ветчину?

– Оттуда же.

– Говорят, холодильники очень тяжелые. Наверное, их сложно двигать. Вы не знаете, так ли это?

– Не знаю, не пробовал.

– А я только вчера слышал: один парень пытался подвинуть холодильник, перевернул его на себя и погиб. Ужасная трагедия!

Ловушка была очень неуклюжая. Я подумал, что профессор уже понял, что ему не удастся сбить с толку Поля, но ему неудобно это признать. Поль, по-видимому, держался того же мнения.

– Что значит слово «погиб»? – очень естественно удивился он.

– Это так, идиома, – неловко ответил профессор. – Так откуда, вы говорили, привозят ветчину?

– Вообще-то я этого не говорил, – почти издевательски сказал Поль, – но если вы спрашиваете, то могу сказать. Из магазина.

– А как же ее делают из индейки?

– Берут индейку… – сказал Поль и осекся. Катру безмятежно молчал.

– Я… Я, кажется, ошибся, – тихо проговорил Поль.

– Разумеется, вы ошиблись, – с готовностью согласился профессор. – Вы не только собирались продемонстрировать то, что вам известна смерть, но уже сообщили мне о том, что утоляете голод посредством убийства других живых существ.

Все молчали. Поражение Поля было очень неожиданным.

– Это нечестно, – сказала вдруг Мари. – Он мог еще сказать, что индейка – это растение. Или… или что процесс производства ветчины не прерывает жизнь птицы.

– Мог, – кивнул профессор, ничуть не удивляясь таким предположениям. – Но не сказал. Да и не собирался говорить. Кстати, смерть растения – это тоже смерть. Ну а кроме того, он уже давно провалил экзамен. Кто-нибудь может сказать, когда именно?

Вот те раз. Это была не первая промашка? Я попытался восстановить в памяти их беседу, но, как ни старался, не мог найти ни одной ошибки Поля. Профессор ждал, наклонив голову.

– Я знаю, – спокойно сказал Эмиль.

Все повернулись к нему. Он продолжил, глядя только на профессора:

– Четвертый не удивился, когда вы сказали, что его ждет блестящая и долгая жизнь.

Профессор уважительно взглянул на него и подтвердил:

– Абсолютно верно. Для бессмертного человека упоминание о долгой жизни так же нелепо, как и вопрос о неудачнике, погибшем под холодильником. И даже если он по какой-то причине решил скрыть это удивление, ответ «время покажет» в этом контексте абсолютно недопустим. Итак, дорогой Четвертый, вы по-прежнему считаете, что забыть о смерти легче, чем выучить набор фактов?

Поль больше не улыбался.

– Вы меня очень эффектно сделали, – угрюмо сказал он. – Но я не был подготовлен. Хорошо, я согласен – это сложнее, чем я думал. Но все равно это легче, чем вы утверждаете.

Мсье Катру не стал спорить.

– Буду рад за вас, если ваше мнение окажется верным, – сказал он. – Я все же думаю, что это не так. А вот с вашим анализом ситуации я полностью согласен. Вы не подготовлены. Никто из вас не подготовлен. И именно по этой причине вам предстоит тяжелая учеба. Засим приступим к ней.

Он поднялся и стал прохаживаться перед доской, заложив руки за спину.

– Прежде всего, я хочу описать вам режим занятий. Он у вас будет весьма напряженным. Каждый день с девяти утра до двух часов дня с небольшими перерывами вы занимаетесь в этом классе. После этого вас ждут домашние задания. Предупреждаю – они покажутся вам объемными и тяжелыми, особенно вначале. После заданий я рекомендую вам немного отдыхать, а затем заниматься самообразованием. Компьютеры, находящиеся в ваших комнатах, имеют большой набор обучающих программ по всем областям знаний. Кроме того, к вашим услугам имеется библиотека, которую вы все уже посетили. Вопросы по режиму?

– У нас будут выходные? – осведомился Поль.

– Да. По воскресеньям занятий у вас не будет. Но задания на этот день будут больше обычных. Еще вопросы?

Мы молчали, подавленные мрачной перспективой трехмесячной зубрежки. Профессор понимающе глянул на нас и продолжил:

– Итак, тема нашего сегодняшнего занятия: «Мир, в котором мы живем». Вначале Бог создал мир…

Я сидел на кровати в своей комнате и безуспешно пытался сосредоточиться на «Книге Творения». Библия моего нового мира настойчиво пыталась убедить меня в том, что людям нечего опасаться старости. Первоначальная восторженность уже прошла, и монотонные параграфы воспринимались с трудом. На особо спорном утверждении о том, что Адам находится сейчас в добром здравии, я позволил себе расслабиться и отложил темно-зеленый том в сторону. Подперев свою отныне бессмертную голову, я в очередной раз задумался. В бессмертной голове царила полная неразбериха. Четырнадцать дней назад, придя на первое занятие, я предполагал, что в классе мне наконец-то разъяснят смысл происходящего. Ну если не открытым текстом, то хотя бы намеками. К моему удивлению и разочарованию, ничего подобного не произошло. Две недели спустя я по-прежнему не имел ни малейшего представления о «целях и задачах исследования», как говорил Тесье. Я прослушал ряд лекций ироничного мсье Катру, провел не один час над домашними заданиями и регулярно терзал обучающие программы, пытаясь извлечь из них хоть крупицу информации. Вопреки всем этим стараниям, я продолжал пребывать в полнейшем неведении. Мне превосходно помогали разучивать свою роль, но никоим образом не упоминали, в каком спектакле ее предстоит играть.

Если бы не это постоянное ощущение того, что меня используют в качестве подопытного кролика, здесь было бы совсем неплохо. Несмотря на то что занятия успели немного прискучить, они по-прежнему оставались достаточно интересными. Я не уставал поражаться тому, как чья-то изощренная фантазия, снабженная хорошими материальными средствами, породила целый мир. Отсутствие окон перестало быть непривычной деталью, и я даже подумывал о том, что через несколько лет придется к ним привыкать. Еда в кафетерии была вкусная, режим установился напряженный, но не выматывающий, в общем, странный быт, соткавшийся вокруг меня, был своеобразен и комфортен.

На недостаток общения также жаловаться не приходилось. Между мной, Мари и Полем сложились очень дружеские отношения. Это была неожиданная, теплая атмосфера, напоминавшая мне лучшие моменты студенческой жизни. Мы вместе трапезничали и часто сообща делали домашние задания, проверяя друг у друга, насколько хорошо очередная порция загадочной информации укрепилась в памяти. Иногда по вечерам мы собирались в кафетерии или у кого-нибудь в комнате и проводили часы в шумных беседах. Порой это была просто болтовня, но в основном мы пытались придумать объяснение. То однозначное, ясное, четкое обоснование всего, что творилось вокруг. Поль шутил и постоянно выдвигал все более и более немыслимые теории. Я спорил и опровергал, предлагая взамен свои, подчас не менее невероятные версии. Мари смеялась и подливала масла в огонь, шутливо становясь то на одну, то на другую сторону. К сожалению, вопреки поговорке, истина в виде правильной теории в наших спорах не рождалась, а если и рождалась, то оставалась погребенной под десятками других вариантов. За всем этим я уже несколько раз ловил себя на мысли о том, что, если бы не ситуация, в которой мы все находились, я был бы весьма не против сделать свои отношения с Мари более близкими. Но пытаться завязать роман в такой обстановке было бы просто глупо. По-моему, Поль имел похожее мнение, хотя мы с ним никогда этого не обсуждали. «А может, оно и к лучшему», – думал я. Кто знает, как долго протянулось бы это приятельство, если бы не жестко сдерживающая романтические порывы неопределенность. Ни к чему хорошему подобные тройственные союзы обычно не приводят – это я знал по одному печальному опыту еще школьных времен.

В отличие от этих двоих Эмиль оказался зубрилой и довольно занудным типом. Уже на третий день, отвечая на вопрос Катру о населении мира, он упомянул какую-то деталь, которую мы не должны были проходить еще в течение нескольких недель. Этим он привел профессора в полный восторг и с тех пор стал его любимцем. Он учился с утра до вечера и считал наши продолжительные беседы в кафетерии пустой тратой времени. В чем-то он был, разумеется, прав и этим раздражал меня еще больше. Присутствуя при наших горячих спорах о «целях и задачах», он в основном отмалчивался и почти никогда не высказывал своих соображений. Когда мы в первый раз стали обсуждать версии о сути того, что нас окружало, Поль, сидевший рядом с ним, спросил, что он думает по этому поводу. Эмиль отложил вилку и неожиданно произнес небольшую речь. Оказалось, что он на эту тему ничего не думает, так как его очень четко просили этого не делать. Он, Эмиль, не видит никакой пользы в подобных измышлениях, а наоборот, предполагает, что они могут сильно повредить. Наилучший способ узнать, что же на самом деле кроется за этой таинственностью – это хорошо учиться, быстро сдать экзамен, подписать контракт и получить ответы на все вопросы. Фантазируя же на отвлеченные темы и проводя час за часом в подобных беседах, мы только уменьшаем наши шансы на успех. Так как он намерен пройти экзамен как можно быстрее, он не может себе позволить тратить время на бесполезные и, возможно, опасные разговоры. Чего и нам желает.

Несмотря на менторское содержание, вся эта лекция была произнесена довольно дружеским тоном, так что обидеться на нее было нельзя. Тем не менее мы были несколько ошеломлены такой тирадой и с тех пор не пытались вовлечь нашего Десятого в «бесполезные разговоры». В дверь постучали.

– Войдите, – крикнул я, отвлекаясь от своих размышлений.

В проеме появилась всклокоченная голова Поля.

– Пошли, – сказал он, – настало время ужина и беседы при свечах.

– Как насчет сэндвича с индейкой? – поинтересовался я.

Поль изобразил на лице крайнюю степень утомления.

Можешь придумать шутку посвежее? – спросил он.

– Могу – согласился я, – но пока не буду. Надо же тебе наконец понять, что приличные бессмертные существа не поедают младших братьев своих.

Шутливо перебраниваясь, мы явились в кафетерий, где нас уже ждала Мари.

– С каких пор девушки должны ожидать молодых людей? – недовольно осведомилась она. – Я уже успела взять ужин на троих.

Мы с Полем неудачно попытались оправдаться, получили выговор и, наконец, прощение. Когда половина ужина была съедена, Поль торжественно провозгласил:

– Очередное совещание клуба детективов имени комиссара Мегре объявляется открытым. На повестке дня вчерашняя версия детектива Андре о сериале.

Речь шла о моей теории, которая объясняла все тем, что нас собираются показывать в каком-то бесконечном телевизионном сериале, снимаемом по двадцать четыре часа в сутки. Согласно ей, нам предстояло заменить собой актеров, чьи контракты по каким-то причинам должны были скоро истечь. Для того чтобы привередливая публика не потеряла интерес к сериалу, каждому уходящему актеру обеспечивали абсолютно идентичную замену. Теория объясняла все, кроме того, почему никто из нас никогда не слышал о таком сериале и на какую странную аудиторию он рассчитан.

– Мне нравится эта версия, – сказала Мари, открывая дискуссию. – По крайней мере, она объясняет, зачем нужны пластические операции. Твоя любимая версия, Поль, абсолютно игнорирует этот маленький факт.

Поль откинулся на стуле и, сплетя пальцы, сказал, копируя манеру разговора Катру:

– Моя любимая версия, молодые люди, как вам известно, состоит в том, что все мы являемся объектами психологического исследования. Теплая компания во главе с милейшим доктором Тесье пытается определить, как меняется психика людей, которые в течение длительного времени притворяются, что они забыли о смерти. Именно притворяются, так как все мы знаем, что по-настоящему забыть о смерти можно лишь сойдя с ума. Наши уважаемые ученые имеют множество заказчиков, заинтересованных в результатах этого исследования. Например, военное министерство, рвущееся придумать курс, после которого солдаты будут бросаться в бой, не опасаясь последствий. Или компании, предоставляющие услуги телохранителей. Или врачи, которые хотят иметь магические слова, способные скрасить последние месяцы безнадежно больных. Некоторые больные, между прочим, могут очень хорошо заплатить за подобный сервис. Что же касается такой незначительной детали, как пластическая операция, то моя версия действительно игнорирует ее. Дело в том, что я вовсе не уверен в том, что кому-либо из нас ее вообще будут делать. Она может фигурировать в контракте только для того, чтобы сделать его более внушительным и заставить нас серьезнее относиться к учебе. Таким образом, моя теория представляет собой великолепное сплетение продуманных логических выводов.

Он повернулся ко мне и, сопровождая свои слова почтительным кивком, добавил:

– В отличие от теории моего уважаемого коллеги, который использует малозначительный факт в качестве основы для своих умозаключений.

Я не торопился сдаваться:

– Очень изящная гипотеза. Но, как я уже говорил, в отличие от моей она совершенно игнорирует один нюанс. Если я не ошибаюсь, мой уважаемый коллега до сих пор не смог объяснить, что произойдет с нами после сдачи экзамена и подписания контрактов.

– А ничего не произойдет, – беззаботно ответил Поль. – Нас всех отпустят домой. Этот второй контракт – просто выдумка. Как только мы сдадим экзамен, они погонят нас по домам, а сами наберут новую группу. И будут повторять эту процедуру до тех пор, пока не соберут достаточно материалов для каких-то обобщений.

– Расскажи это Эмилю, – посоветовал я. – Он наверняка обрадуется тому, что напрасно сидит день и ночь за книгами.

– Поль, – спросила Мари, – если они сразу отпустят нас, то когда же они будут нас исследовать?

Поль укоризненно посмотрел на нее.

– Они нас исследуют с первого дня, – ответил он. – Неужели вы думаете, Что миссия Катру состоит в том, чтобы помочь нам выучить всю эту чушь? Разумеется, с каждого семинара он выносит гораздо больше полезной информации, чем мы.

– Не думаю, – возразил я, – можно было придумать гораздо более эффективный способ исследовать нас.

Поль устало махнул рукой.

– Хватит, – сказал он. – Может, ты и прав. Мы можем спорить до посинения и все равно ничего друг другу не докажем. Давайте лучше прислушаемся к голосу рассудка, то бишь Эмиля, и сделаем наше домашнее задание. Мари, ты, случайно, не захватила с собой учебники?

– Случайно захватила, – ответила Мари. – Сегодня нам предстоит выучить развитие технологического прогресса в четвертом периоде развития мира.

– А может, еще пару версий обсудим? – с подозрительной поспешностью спросил Поль, услышав тему задания.

– Не поработав, нельзя отдохнуть, – важно сказала Мари, воздев указательный палец. – А ну, быстро за работу.

– Это кто такое сказал? – поинтересовался Поль. Я решил блеснуть образованностью:

– Похоже на Дидро.

– Моя бабушка, – сказала Мари. – Она любила мне это повторять, когда я была в школе. В начальных классах усадить меня за уроки было непросто, но она с этим хорошо справлялась.

– Ну да, – с сомнением протянул Поль, – в жизни не поверю, чтобы тебя надо было заставлять учиться. Ты сама хоть кого заставишь.

– Это после бабушкиной выучки, – улыбнулась Мари. – Ты бы видел, как я с ней воевала. Однажды я где-то вычитала фразу: «Чтобы переварить знания, надо поглощать их с аппетитом». Чем-то мне это высказывание понравилось, и я попыталась его использовать, чтобы отсрочить очередное домашнее задание. Мол, если мне неинтересно эти знания поглощать, как же я могу их хорошо усваивать. Надо сначала нагулять аппетит, а потом уже учиться, ну и тому подобное. Бабушка выслушала все эти соображения, а потом сказала: «Аппетит приходит во время еды». И оставила меня наедине с учебниками.

Она выложила перед нами стопку книг и строго закончила:

– Так что хватит выискивать поводы для отсрочки. Налетайте на духовную пищу.

Мы с Полем обреченно вздохнули.

 

Глава четвертая

Это невыносимо сложно – вообще не думать о смерти. Я понял это не сразу. Вначале я предполагал, что это – самый простой и надежный путь прохождения экзамена. Расчет был простой и, как мне казалось, весьма очевидный. К чему мучиться и постоянно одергивать себя? Неусыпно следить за произносимыми словами – удовольствие ниже среднего. Существует гораздо лучший способ. Достаточно убедить себя в том, что смерти нет, и свести все к запоминанию деталей о новом мире. Я был уверен в том, что, задавшись такой целью, смогу достичь ее достаточно быстро и безболезненно. Но в действительности выходило наоборот. Чем сильнее я старался забыть о смерти, тем больше я думал о ней. Непрестанные усилия избавиться от этих мыслей приводили меня во все более и более подавленное состояние. Я думал о неотвратимой старости, о том, что прожил уже почти треть отпущенного мне срока, о том, как быстро пробежали эти двадцать пять лет. С неожиданной грустью я вспоминал детство, школу, университет, размышлял о том, как недавно это все было, и в какой-то момент стал почти физически ощущать, как мой организм стареет.

Можно знать факт, а можно понимать, чувствовать его. Все свою сознательную жизнь я знал, что когда-нибудь мне предстоит умереть. Я жил. с этим знанием, мимолетно огорчался в те моменты, когда оно по какой-либо причине всплывало на поверхность, и тут же забывал и о нем, и о своем огорчении. И лишь сейчас я впервые четко понял, что мое пребывание на земле конечно и кратко. Я прочувствовал этот простой факт, ощутил его всем своим существом. И это новое понимание наполнило меня тоской и безнадежностью. Мне снились унылые безлюдные кладбища с покосившимися надгробиями, безмолвные серые склепы, залитые мертвенным лунным светом. А один раз взбудораженное воображение преподнесло мне во сне мои собственные похороны. Услышав, как жирные комья сырой земли глухо падают на крышку гроба, я пулей вылетел из сна и не менее получаса таращил глаза в темноту, прежде чем смог снова заснуть.

Подавленный и изрядно напуганный таким состоянием, я решил, что дальше так продолжаться не может, и прекратил бороться с коварным подсознанием. Пришлось вернуться к первоначальной тактике. Я приготовился быть начеку во время экзамена, продумывать каждую фразу и не попадаться в ловушки, которые мне постарается ставить хитрый экзаменатор. Изменение подхода помогло. Кошмары перестали вторгаться в мои сны, и прежнее беззаботное отношение к смерти постепенно вернулось ко мне. Хотя теперь я время от времени спрашивал себя, а не слишком ли оно беззаботное. Ответа на этот вопрос я не находил и, чтобы отвлечься, налегал на учебу.

Тем временем Катру пытался направить наши мысли в нужное ему русло.

– Не пытайтесь вживаться в свою роль, повторяя себе: «Я бессмертен, я бессмертен», – твердил он нам день за днем. – Это – в корне неверный подход. Ваше нынешнее восприятие бессмертия основано на том, что вы знаете, что такое смерть. Вы воспринимаете бессмертие как простое отсутствие угрозы смерти. Вы думаете: «Вот здорово, я никогда не умру». Но это неправильно! В отличие от бессмертных литературных героев, вы не сталкиваетесь и не сталкивались со смертью вообще. Никогда! Вы не представляете себе, что живое существо может прекратить свое существование. Задумайтесь на секунду – насколько вас страшит вероятность того, что из этой комнаты вдруг исчезнет весь воздух и мы не сможем дышать? Задумались? Пугает ли это вас? Правильно, не пугает. Не пугает потому, что ни на своем опыте, ни в рассказах других людей, ни в книгах вы не сталкивались с такой угрозой. Это – чистая абстракция. Это физически возможно, но абсолютно невероятно. До этого момента вы ни разу в жизни не думали о такой опасности и, скорее всего, никогда и не подумали бы о ней, не попроси я вас об этом. Также и смерть для вас может быть забавной идеей фантастического рассказа, плодом воображения писателя, возможно даже интересным поводом для дискуссии. Но ни в коем случае не угрозой. Не фактом реальной жизни. Не чем-то заслуживающим хоть какого-либо серьезного внимания. Десятый, с чем еще вы могли бы сравнить вероятность того, что вы когда-либо перестанете существовать?

– С тем, что, подпрыгнув, я останусь висеть в воздухе и не смогу опуститься на землю, – бойко отвечал Эмиль.

Катру удовлетворенно кивал и продолжал излагать свой странный материал. Мы же, в свою очередь, пытались вообразить себе такое отношение к смерти, но практически безуспешно.

А в книгах и на семинарах перед нами открывался странный, нелепый, невероятный мир. «Очень хороший и благополучный», как выразился профессор на первом занятии. Мне он таким не казался. Хотя на его просторах действительно никто никогда не умирал. Люди жили в нем, не зная болезней и старости – мудрые, бесстрашные, вечные. Правда, людей этих было немного. И быть бесстрашными им было несложно по причине отсутствия каких-либо опасностей. На настоящий момент все население мира состояло из тридцати человек. Дети рождались крайне редко – примерно раз в тысячелетие. Вообще-то мир этот можно было назвать миром с очень большой натяжкой. Скорее, по своим описаниям он походил на съемочный павильон. Его создатели, очевидно, решили не утруждать себя разрешением вопросов мироздания и решали проблемы космического масштаба с легкостью и грациозностью бульдозера.

Согласно их сценарию, Бог сотворил пустой мир, затем поселил в нем Адама и Еву. На этом сходство с Библией заканчивалось. Животных и растений в нашем новом мире не было вообще. Единственными живыми существами были люди. День и ночь сменялись без какого-либо научного обоснования, так как понятия космоса, планет и звезд не существовали. Весь мир уютно помещался на площади, обычно занимаемой большим земным зданием. По крайней мере, такое у меня создавалось впечатление. Мир был разделен на просторные помещения, называемые секциями. В тянувшихся между ними проходах находились входы в личные апартаменты, О пропитании бессмертным заботиться не приходилось: Господь устроил все так, что каждое утро в одной из секций появлялась еда. Ее было достаточно на всех людей мира. Еда состояла из… еды. Другими словами, она могла быть чем угодно, включая пресловутый сэндвич с индейкой, но у обитателей нашего мира не могла возникнуть даже тень подозрения о том, что она приготовлена из других живых существ. Всевозможные материалы, такие как металлы, пластик, бумага, резина, также поставлялись Богом в неограниченном количестве.

Что касается истории, то так как года никого не интересовали, вся история мира была разбита на периоды, характеризуемые приростом населения и технологическим прогрессом. Сейчас мы жили в шестом периоде. Несмотря на отсутствие видимых стимулов прогресса, мир развивался. Люди специализировались в различных областях, изобретали, писали книги, создавали шедевры. Каждый получал возможность заниматься своим любимым делом при полной поддержке общества. Поэты читали свои творения благосклонным слушателям, инженеры изобретали все новые и новые механизмы и технологии, бодро переходя от механики к электронике и обратно, художники рисовали картины, а иногда в порывах вдохновения разрисовывали стены мира, и даже врачи брали у людей анализы крови и делали энцефалограммы. Назначение врачей я так четко и не понял, так как в мире самой страшной болезнью являлся насморк.

В целом наш новый мир представлял собой какую-то невероятно упрощенную схему реальности, из которой выкинули такой важный фактор, как смерть. Эта была нелепая пародия на жизнь, абсурдный спектакль без зрителей, гротеск. В этом гротеске жили невозможные бессмертные люди. И одним из этих людей предстояло стать мне.

Однажды на перемене, когда мы все сидели в классе, Эмиль, листавший свой конспект, вдруг сказал:

– А вы знаете, через восемь дней будет ровно три месяца с тех пор, как мы начали заниматься.

– Ты это серьезно? – удивился Поль.

– Абсолютно. Я всегда записываю число на полях. Через восемь дней у нас экзамен.

– Вот так сюрприз, – сказала Мари. – Неужели мы уже все выучили?

– Если быть точным, то почти все, – ответил ей Катру, входя в класс. – Вам и в самом деле осталось совсем недолго учиться.

Близость экзамена явилась для нас полной неожиданностью. Не видя белого света, проводя день за днем в однообразных занятиях, мы совершенно потеряли счет времени. Три месяца промчались совсем незаметно.

На следующий день нас ожидал новый сюрприз.

– В течение этой недели каждому из вас предстоит ночная встреча, – объявил профессор, закончив очередную лекцию. – Четвертый, сделайте одолжение, не пытайтесь это прокомментировать. Вы все встретитесь со своими прототипами. Цель этих встреч – помочь вам лучше вжиться в образы. Вы сможете задавать этим людям любые вопросы, прислушиваться к их речи, наблюдать их жесты. Конечно же, вы понимаете, что на вопросы, выходящие за рамки ваших нынешних контрактов, отвечать они вам не будут. Каждая встреча будет начинаться в полночь у вас в комнате и продолжаться так долго, как вы захотите, но не более четырех часов. Встречи будут происходить в порядке ваших имен. Иными словами, сегодня ночью настоящий Четвертый встретится с нашим Четвертым, завтра познакомятся Пятые и так далее. Вопросы? – закончил он по своему обыкновению.

– Почему в полночь? – почти хором спросили мы.

– Это хороший пример вопроса, который выходит за рамки ваших нынешних контрактов, – усмехнулся Катру. – Единственный ответ, который я могу дать сейчас – для этого есть хорошее обоснование. Как, впрочем, и для всех других непонятных вам фактов. Могу также заверить вас в том, что это не имеет ничего общего с вампирами и прочей потусторонней символикой. Едва за Катру закрылась дверь, началось бурное обсуждение.

Ровно в полночь, – замогильным голосом вещал Поль, – старые часы пробьют двенадцать раз, отворится со скрипом дверь, и в комнату вплывет ваш собственный призрак. Будет он отвечать на ваши благонравные вопросы, дети мои, а на непотребные вопросы будет фыркать в ответ. Страшишься ли ты, о вопрошающий Эмиль, этой встречи? Чист ли ты помыслами, сын мой?

– Отстань, – устало отбивался вопрошающий. – Сколько раз тебе говорить, что я не Эмиль, а Десятый?

– Десятый так Десятый, – покладисто соглашался Поль. – Только смотри, не запутайся, разговаривая со своим тезкой, кто из вас кто.

Но на следующее утро Поль уже не был таким веселым. Что-то в его ночной встрече отбило у него охоту шутить. Он кратко описал нам своего гостя и пересказал содержание их беседы, однако в отличие от своей обычной манеры не разбавил рассказ ни каплей юмора. Из его повествования выходило, что ничего нового он этой ночью не узнал. Человек, называвший себя Четвертым, пришел ровно в полночь. Был он лаконичен и вежлив. Выглядел точно так же, как парень, изображенный на портрете, который показали Полю в первый день. Отвечал на вопросы приветливо, но уклончиво. На большую часть вопросов не ответил вообще. Просидел около часа и ушел, когда Поль сказал что-то вроде «хватит тянуть кота за хвост». Вот и вся история. Уже к середине дня Поль опять балагурил и подшучивал над Эмилем. Но что-то было не так. Шутки его были какие-то невеселые, а иногда он вдруг замолкал и погружался в несвойственное ему задумчивое состояние. После занятий я остался с ним в классе и спросил:

– Может, все-таки расскажешь, что произошло? Он задумчиво побарабанил пальцами по парте.

– Да ничего там не произошло. Поговорили по душам и разошлись.

– Как знаешь, – ответил я, поднимаясь. – Хочешь делать вид, что все в порядке, – делай. Только не ожидай, что я в это поверю.

– Подожди, – сказал Поль. – Понимаешь, мне этот тип перед уходом такое выдал… В общем, говорили мы с ним, называли друг друга Четвертыми, играли в кошки-мышки. А потом я его спросил, считает ли он себя бессмертным. Сам не знаю, почему мне такой вопрос в голову пришел. И тут он абсолютно серьезно ответил, что да, считает. Я ему говорю: но ты же знаешь, что смерть есть. Что мир не состоит из трех комнат. Что в нем живет не тридцать человек. А он так смотрит спокойно и говорит: не понимаю, о чем ты. Что есть смерть? Совсем как этот… Пилат. Тут я уже совсем сорвался, схватил эту идиотскую «Книгу» и кричу, ему вот дам тебе сейчас этой штукой по башке, сразу узнаешь, что это такое! А он вдруг улыбнулся и говорит: не волнуйся, Поль. Так прямо и назвал – по имени, а не этим дурацким номером. Не волнуйся, говорит, конечно же, я все это знаю. И никакой я не бессмертный, а просто притворяюсь, что я такой. А тебе, говорит, притворяться не придется. И ушел.

Поль замолчал и посмотрел на меня.

– Ну и что он имел в виду? – тоскливо спросил он.

– И в этом вся проблема? – удивился я. – Ты что, серьезно расстроился из-за такой ерунды? Да он просто намекнул тебе, что с такими заскоками ты не пройдешь экзамен.

– Ты думаешь? – оживился Поль.

– А что еще тут можно подумать? Ты ж ему чуть голову не расшиб. Скажи еще спасибо, если он не нажаловался Тесье и компании.

– Да я бы и сам так подумал. Но очень уж странно он смотрел, когда это говорил.

– А весь разговор он смотрел по-другому? Поль задумчиво почесал голову.

– Нет, наверное, так же.

– Вот видишь. Короче, не бери в голову, – посоветовал я. – В крайнем случае, его слова можно истолковать так, что они тебя сделают бессмертным. Что тоже не так уж плохо.

Но Поль все равно остался невеселым до вечера.

Без одной минуты двенадцать ко мне постучали. Почему-то вспоминая слова Катру: «Для этого есть хорошее обоснование», я открыл дверь. На пороге стоял мой прототип.

– Привет, – сказал он. – Можно пройти? Я посторонился.

– Да, конечно, заходи.

Он прошел и сел в кресло. Затем огляделся и сказал:

– Ничего не изменилось.

Я опустился на стул и спросил:

– Ты что, тоже жил в этой комнате?

– Было время, – ответил он, продолжая осматриваться.

Я разглядывал его. Парень с фотографии, которую мне дал Тесье. Немного похож на меня. Одет обычно. Спокойный, проницательный взгляд. Вообще-то такой взгляд бывает у людей, по возрасту годящихся мне в отцы. Взгляд человека много повидавшего, знающего цену себе и окружающим. Держится уверенно. Очень уверенно. И этот взгляд… Они что там, действительно бессмертные? Гость в свою очередь смотрел на меня.

– Будешь спрашивать? – с улыбкой спросил он, прервав затянувшуюся паузу.

У меня было слишком много вопросов. Несмотря на то что я готовился к этой встрече, я не знал, с какого из них начать.

– Как тебя называть? – спросил я наконец и понял, что сморозил глупость.

– Пятым, – ответил он. – Так же, как я буду называть тебя. Ты не будешь бить меня книгами по голове?

Я понял, что он знает про вчерашнюю выходку Поля, и не смог сдержать смех. Лед был сломан.

После пяти минут малозначительной болтовни я осторожно приступил к серьезным вопросам.

– Ты действительно живешь в этом ненормальном мире?

– Да, – кивнул он.

– Это не выдумка, он в самом деле существует?

– Это выдумка, которую сделали реальностью.

– Зачем? С какой целью?

– Ты знаешь, что я не могу ответить тебе на этот вопрос. Если ты пройдешь экзамен, ты все узнаешь сам.

– Как долго ты там живешь?

– Почти три года.

– И за все это время ты ни разу не видел солнца?

– Ни разу. Но к этому привыкаешь.

– Как часто ты выходишь оттуда?

– Это – третий раз.

– А когда были предыдущие два?

– Первый – два года назад. Второй – вчера.

– Зачем ты выходил?

– Я не хочу говорить о первом разе, он связан со слишком тяжелыми воспоминаниями. Вчера я выходил для того, чтобы встретиться с еще одним кандидатом на роль меня.

Сначала я не понял. Затем до меня дошел смысл того, что он сказал. – Ты имеешь в виду, что я – не единственный возможный Пятый?

– Да. Кроме тебя есть еще один кандидат. Он начал учиться примерно тогда же, когда и ты.

– Вы готовите дублеров для всей нашей группы?

– Да.

– Почему же мы о них никогда не слышали?

– Считается, что это создает слишком нервную атмосферу, которая может помешать успешной учебе.

– Кем считается?

– Руководством проекта.

– Но зачем вообще нужны два кандидата на одну роль?

– На случай, если один из вас не сможет пройти экзамен.

Я все еще не понимал.

– С какой целью надо обучать двух людей одновременно? Разве не логичнее начать учить второго человека только в случае, если я не смогу сдать экзамен?

– Это может занять слишком много времени. У нас его нет. Мы не можем позволить себе ждать.

– Из-за чего такая срочность?

– Извини, не могу сказать.

– Хорошо, а зачем вообще тебя нужно заменять?

– Я должен уйти. Вернуться в обычный мир.

– Почему?

– Больше я не могу тебе сказать. Я вспомнил вопрос Поля.

– Ты считаешь себя бессмертным?

Он улыбнулся.

– Конечно, нет. Я – такой же человек, как и ты.

– Но ты изображаешь из себя бессмертного?

– Да.

– Зачем?

– Не могу ответить.

Я мог бы спрашивать хоть всю ночь. Этот человек был там, он видел, он знал. Но он ничего не хотел говорить. В каком направлении я ни шел, рано или поздно передо мной вставал непробиваемый барьер. Часа через два мне стало окончательно ясно, что ничего стоящего в этой беседе добиться не удастся. Единственной ценной информацией, которую удалось из нее почерпнуть, была новость о конкуренте, но и она ничем не помогала. Я вздохнул и сказал:

– Ну спасибо, тезка. Просветил. Больше я тебя задерживать не буду.

Он улыбнулся, встал и подошел ко мне. Затем неожиданно похлопал меня по плечу и, не говоря ни слова, пошел к выходу. Мне в голову пришел вдруг еще один вопрос, и я спросил ему вдогонку:

– Почему ты пришел в этот проект? Меня-то отобрали просто потому, что мое лицо легко перекроить в твое. А как попал сюда ты?

Пятый остановился в дверях и посмотрел на меня.

– Ты так ничего и не понял, – мягко сказал он. – Это не мое лицо. Три года назад мне тоже сделали пластическую операцию.

Утром мой рассказ вызвал различную реакцию. Поль просто промолчал, видимо, не совсем еще оправившись после своей собственной встречи. Эмиль хмыкнул и спросил:

– А он тебе не сказал, сколько Пятых было до него? Когда я отрицательно покачал головой, он загадочно пробормотал:

– Вот то-то и оно.

И этим чуть ли не первый раз хоть как-то показал, что и он пытается разгадать, что же кроется за семью печатями контракта.

А Мари задумчиво сказала:

– Интересно, зачем он выходил в первый раз?

Меня и самого интересовал этот вопрос. Полуночный гость отнюдь не производил впечатления человека со слабой психикой. Если ему было тяжело о чем-то вспоминать, то можно было себе представить, насколько неприятным было происшествие. Совершенно неожиданно для себя я обнаружил, что вместо страха перед неизвестностью испытываю плохо сдерживаемое любопытство. И еще большей неожиданностью явилась для меня мысль о том, что во что бы то ни стало я не хочу, чтобы Мари подвергалась хоть какой-нибудь опасности после подписания контакта.

Я посмотрел на нее. Разговоры уже закончились, и она сидела, задумчиво склонившись над конспектом. Вдруг, как бы почувствовав мой взгляд, она подняла голову и улыбнулась мне. А я вдруг подумал, что никогда не видел портрет Восьмой и понятия не имею о том, как Мари будет выглядеть через несколько месяцев.

 

Глава пятая

Наконец наступил день, когда Катру сказал:

– Ваше обучение, молодые люди, закончено. Завтра вы можете отдохнуть, а через день мы с вами встретимся на экзамене. Вы уже успели осознать, что я ни разу не проводил каких-либо репетиций. То, что я не слышал вопросов по этому поводу, я отношу только на счет вашей скромности.

С едва заметной улыбкой он кивнул в сторону Поля и продолжил:

– Отсутствие пробных экзаменов не случайно. Моя цель состояла в том, чтобы научить вас быть теми, кем вы себя сейчас представляете или, по крайней мере, должны представлять. Ни в коей мере не пытался я научить вас искусству успешно сдавать экзамен. Если вы правильно делали все, чему я вас учил, вы должны пройти экзамен автоматически. Если же, вопреки моим настойчивым просьбам, вы воспринимали это как занудную игру, то вам ничего не поможет.

Он обвел нас взглядом, точно так же как в первый день занятий, и прибавил:

– Я всегда желаю своим ученикам, чтобы они встречались со мной только один раз по такому поводу. К сожалению, пока еще ни один выпускник не сумел противостоять желанию услышать, что же я спрашиваю на повторном экзамене. Надеюсь, вы станете исключениями из этого печального правила.

В этот вечер мы все собрались в кафетерии. Даже Эмиль присоединился к нам, вместо того чтобы поучиться дополнительные полчаса. Разумеется, в университете мне приходилось сдавать немало экзаменов. Но там все было по-другому. Экзамен был пропуском в новый семестр, успешная сдача была радостным событием, предвещавшим каникулы и отдых. Испытание, предстоящее нам сейчас, было иным. Преодолев его, мы делали шаг навстречу грозной неизвестности. Вместо отдыха нам предстояла операция, после которой нас ожидал загадочный исковерканный мир, назначение которого мы себе абсолютно не представляли. Нечего и говорить, настроение у нас всех было довольно унылое. Намеки Катру тоже не придавали бодрости. Мы пытались повторять материал, вдолбленный в наши головы за три месяца, но постоянно сбивались на обсуждение вопроса «А что же будет дальше?» Наконец Поль хлопнул рукой по столу и сказал:

– А может, хватит этой панихиды?! Ничего нового мы все равно не выучим. Главное помнить, кем нас хотят видеть. Все остальное – ерунда. Правда, Десятый?

Эмиль был приятно удивлен, услышав такое обращение от Поля.

– Да, Четвертый, – ответил он. – Главное помнить, кто мы такие.

Но Поль испортил ему всю радость.

– Берите пример с Эмиля, – прокомментировал он. – Вот человек, который не придет к старине Катру дважды. Если бы мы все так себя настроили, нам нечего было бы бояться.

Эмиль поднялся. На его лице было написано возмущение.

– Это просто глупо, – сказал он, в упор глядя на Поля. – Постоянно напоминая себе и другим о том, что все это – игра, ты сводишь на нет все наши усилия. Этот экзамен невозможно сдать, не слившись со своим образом.

Мари сделала попытку его успокоить:

– Но ведь мы все понимаем, что это – игра.

– Нет! – повернулся к ней Эмиль. – Это – не игра! Это – новая жизнь для каждого из нас! Я привык слушать своих преподавателей, и самое главное из того, что мне было сказано за три месяца, состоит в том, что все это – не игра!

Он вышел из-за стола и угрюмо закончил:

– Ребята, я желаю всем вам успеха. Но я в него не верю.

Пророчество Эмиля сбылось: первый экзамен провалили все. Даже он сам. Профессор разделался с нами быстро и изящно, завалив каждого на чем-то своем. Первым был Поль. Зайдя в класс, где его ожидал Катру, он пробыл там всего три минуты и вышел оттуда с какой-то бессмысленной улыбкой.

– Ну, как было? – накинулись мы все на него. Он потряс головой.

– Лучше не спрашивайте. Этот зверь меня съел живьем.

– Ты не сдал? – уточнил Эмиль. Поль грустно посмотрел на него.

– Радуйся, галилеянин, – ответил он. – Твой любимый преподаватель пошел по твоим стопам.

Когда Поль перестал говорить загадками, оказалось, что экзамен он провалил абсолютно по-дурацки. Катру ласково встретил его, задал несколько легких вопросов по истории, попытался завалить на теме смерти, не смог, спросил еще какую-то деталь по демографии и вдруг объявил, что повторные экзамены проводятся два раза в неделю в девять часов утра. Ошеломленный Поль спросил, с какой целью ему была сообщена эта ценная информация. Катру с готовностью объяснил. Оказалось, что в течение их краткой беседы он дважды назвал своего уважаемого собеседника именем «Поль», на которое бессмертный Четвертый почему-то откликнулся.

Сейчас, стоя под дверью класса, бессмертный Четвертый твердил:

– И как он ухитрился меня запутать? Я ведь совсем этого не заметил…

Эмиль смотрел на него с неожиданным сочувствием. Следующим зашел я. Катру сидел за столом важный и серьезный. Рядом, к моему удивлению, сидел Тесье, которого я не видел с момента подписания контракта. Руководитель исследования кивнул мне как старому знакомому. Я, в свою очередь, решил его проигнорировать, опасаясь, как бы мне не сказали, что Пятому не полагается знать, кто такой Тесье. Но меня отправили из класса совсем не поэтому. Я бодро отвечал на хитроумные вопросы Катру, изящно обходил скользкие места и, как мне казалось, очень естественно удивлялся словам «смерть» и «старость». Неожиданно я с ужасом обнаружил, что уже несколько минут объясняю своим экзаменаторам, почему в моем прекрасном мире невозможны убийства. Ужас был вызван тем, что понятия убийства в течение экзамена мне никто не объяснял. Катру увидел замешательство в моих глазах и сказал:

– А я думал, вас надо будет прерывать. Вы уже, наверное, слышали от Четвертого расписание повторных экзаменов.

Под тяжелым взглядом Тесье я вышел из класса.

С Мари профессор повел себя отнюдь не по-рыцарски и после пятиминутного разговора спросил, считает ли она, что успеет добиться в жизни всего, чего сейчас хочет. Мари ответила, что добиться она может чего угодно, так как ее ожидает бесконечная жизнь. Профессор согласился с ее утверждением, а затем указал на две оплошности. Выяснилось, что, во-первых, выражение «успеть что-либо в жизни» должно было представляться Мари полнейшей бессмыслицей, а во-вторых, она сама произнесла еще большую бессмыслицу, употребив словосочетание «бесконечная жизнь».

– Ваш ответ, – сказал Катру, подводя итоги, – сопоставим с тем, как если бы в ответ на вопрос, могу ли я побриться, я ответил бы, что, разумеется, могу, так как моя рука состоит из вещества достаточно твердого для того, чтобы держать бритву.

Пока Мари осмысливала этот странный пример, он прибавил с досадой:

– Ну почему вы все не хотите понять, что ваше бессмертие не должно быть для вас чем-то достойным хоть тени внимания? Это не теорема, которую надо постоянно доказывать себе и всем окружающим. Это – аксиома.

Интереснее всех погорел Эмиль. Как оказалось впоследствии, его погубила повышенная осторожность, и он провалился абсолютно неожиданно для самого Катру. Когда профессор задал какой-то весьма тривиальный вопрос о детстве и старости, его переволновавшийся любимец заявил, что не знаком с такими словами. Расстроенный Катру сообщил ему, что даже у бессмертных бывает детство, после чего отправил его в нашу компанию неудачников. Пока Эмиль был в классе, мы гадали, дадут ли ему контракт прямо там или потом. Но когда он вышел, у него был такой расстроенный вид, что мы без вопросов поняли результат.

Вслед за Эмилем показался наш мучитель.

– Я очень разочарован, – сухо подвел он итоги. – Разумеется, я знал заранее, что ни один из вас не пройдет этот экзамен. Но я не предполагал, что вы не сможете ответить на столь простые вопросы. Знаете ли вы о второй группе кандидатов?

Мы покивали. Катру скривился и сказал: – Если бы вы были подготовлены так же хорошо, как информированы, нам бы не пришлось сейчас вести этот разговор. Со второй группой занимался другой преподаватель. Она является полным эквивалентом вашей, и с этого момента у вас начинается соревнование. На каждый образ есть два претендента. Человек, прошедший экзамен первым, подписывает контракт. Его конкурент покидает здание института в тот же день. Я, как тренер во время игры, желаю победы своей команде.

Он оглядел нас и неожиданно закончил словами Эмиля:

– Но вы должны помнить о том, что все это – отнюдь не игра.

И потянулась бесконечная череда экзаменов, перемежаемая периодами подготовки. Мы учились, имитировали разговоры с Катру, задавали друг другу провокационные вопросы. Убеждали себя в том, что наконец-то мы готовы. Затем шли на экзамен и с треском проваливали его в очередной раз. Профессор поражал невероятным умением сбивать с толку, запутывать, заводить разговор в тупик. Он нападал одновременно со всех сторон, мешал факты и понятия старого и нового миров, выворачивал наизнанку наши собственные утверждения и через какое-то время добивался своего, Мы попадались в ловушку и произносили запретные слова, недоумевая, почему же мы это сделали. Катру сокрушенно качал головой и говорил:

– Ну что ж, еще одна попытка…

Но после одной попытки была еще одна, затем еще и еще. То, о чем профессор предупредил нас на первом занятии, оказалось сущей правдой. Мы не могли забыть о смерти. Утешало лишь то, что наши неведомые конкуренты, очевидно, столкнулись с той же проблемой, так как никого из нас пока не выгнали. Но утешение это было слабым.

Как-то вечером я зашел в кафетерий за банкой сока. Настоящая причина, правда, заключалась в том, что я больше не мог заниматься и не нашел лучшего повода для небольшого перерыва. Кафетерий был едва освещен светом, шедшим из прозрачного холодильника с напитками. Обходя в полумраке столы, я добрался до цели своего путешествия и принялся выбирать сок, стараясь подольше не возвращаться к занятиям. Может, взять яблочный? А может, томатный? А может, вот этот, желтый? А то я его до сих пор не пробовал. «А может, перестать заниматься ерундой и пойти учиться?» – сердито подумал я наконец и протянул руку за первой попавшейся банкой. В момент этого решительного поступка мне послышался звук. Словно калитка скрипнула на ветру или кто-то тихо рассмеялся. Странный был звук, странный и неуместный в этом пустом помещении. Я застыл, пытаясь определить, откуда он идет, и борясь с непроизвольным желанием задать стрекача. Тихий звук повторился – все тот же не то смех, не то скрип. Теперь было ясно, что раздается он из дальнего и наиболее темного угла. Я никак не мог понять, что это, и, замирая, пошел туда. Придя почти в самый угол, я различил за одним из столов темную фигуру. Фигура сидела, опустив голову на руки, и вдруг опять издала тот же звук. В ту же секунду стало понятно, кто это и что за таинственные звуки разносятся по кафетерию.

– Мари, – спросил я, – почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?

Она подняла голову.

– Это ты, Андре?

– Да, – ответил я, присаживаясь рядом. – Что случилось?

К этому времени мои глаза уже привыкли к полутьме, и мне стало видно ее милое заплаканное лицо. Она неловко улыбнулась и по-детски вытерла глаза. Затем глубоко вдохнула и сказала:

– Ничего не случилось. Просто я немного расклеилась.

Я молчал и смотрел на нее. Никогда раньше я не видел ее плачущей. Больше всего мне хотелось сейчас вытереть ей остатки слез, прижать к себе и, гладя по волосам, говорить какие-то хорошие слова, от которых ей станет легче. Но вместо этого я спросил:

– Хочешь рассказать, почему ты расклеилась? Может быть, я смогу помочь?

Мари вздохнула.

– Нет, спасибо. Помогать тут нечему. Она опять улыбнулась и вдруг спросила:

– Скажи, а ты хорошо учился в университете? Я покачал головой.

– Так себе. А почему ты спрашиваешь?

Но вместо ответа последовал еще один вопрос:

– А в школе?

– Немногим лучше.

– А я всегда училась хорошо, – сказала она. – Не потому что мне нравилось учиться, а потому что все очень легко давалось. И в школе, и в университете. Ты, наверное, не любишь отличников?

Я улыбнулся.

– Людей не любят по разным причинам. Но не любить кого-то за то, что он хорошо учится?

Мари оперлась мокрой щекой на руку.

– Мне всегда все легко давалось, – повторила она. – Всегда. А сейчас я чувствую себя как последняя дура. Не могу сдать элементарный экзамен. Наверное, тебе скучно это слушать?

– Что ты, – ответил я. – Совсем не скучно. Мне это очень важно.

Прозвучала эта фраза совсем неожиданно для меня самого. Мари удивленно взглянула на меня. Я неловко пожал плечами. Она еще секунду смотрела мне в глаза, потом продолжила:

– После недели занятий я думала, что сдам экзамен с первой попытки. Когда не сдала первый экзамен, была уверена, что это – случайность. А теперь… Это превратилось в какой-то кошмар. Я знаю наизусть эти дурацкие книги, могу среди ночи рассказать, кто кого родил, но я все равно проваливаю экзамен за экзаменом. Я уже просто не верю, что я его когда-нибудь сдам.

Она опять глубоко вдохнула.

– Я сегодня весь вечер занималась, а потом встретила в коридоре Катру. Он что-то спросил, я ответила, а потом только поняла, что он меня одним этим вопросом заставил выйти из образа. Тогда я пришла сюда и разревелась. Глупо, да?

– Совсем не глупо, – ответил я. – Мне тут самому иногда бывает так, что хоть плачь. Только мне плакать как-то неприлично.

– И что же ты тогда делаешь? – спросила Мари. Я замялся.

– Это, наверное, еще глупее, чем плакать. Даже говорить неудобно. В общем, хватаю гантели и занимаюсь до упаду.

Мари посмотрела на меня и вдруг засмеялась. Я слушал ее смех и думал, до чего же он похож на детский, такой же звонкий и искренний. Все еще смеясь, она сказала:

– Ну какой же ты глупенький. Разве это неудобно для парня – сказать, что он занимается гантелями, когда злой?

Я улыбался и думал, как это здорово, что я смог ее развеселить. Мы сидели рядом, глядя друг на друга и улыбаясь, и вдруг я понял, что я должен сказать ей то, что я думаю. Прямо сейчас, несмотря ни на какие обстоятельства.

– Мари… – начал я.

Но договорить мне не пришлось. Улыбка сползла с ее лица, и она очень серьезно сказала:

– Не надо, Андре. Пожалуйста, не надо.

– Подожди, – попросил я. – Ты ведь еще не знаешь, что я хочу сказать.

Но она покачала головой. .

– Я знаю. И поэтому прошу тебя не говорить об этом.

Ее ладонь, еще влажная от слез, накрыла мою руку.

– Если ты это сейчас скажешь, я опять разревусь. И тогда ты меня так просто не успокоишь. Давай оставим все как есть, хорошо?

Я угрюмо кивнул.

Когда мы дошли до дверей ее комнаты, я задал нескромный вопрос, который вертелся у меня на языке от самого кафетерия:

– Если у тебя кто-то есть, зачем же ты пришла в институт?

– Дело не в этом, – ответила она. – Совсем не в этом. Спокойной ночи.

Затем неожиданно прикоснулась губами к моей щеке и скользнула к себе комнату.

Прошла еще неделя. Кроме разочарования, законно вызванного двумя проваленными экзаменами, она не принесла ничего. Учеба надоедала все больше и больше.

Одним унылым вечером, когда учиться уже больше не было сил, а ложиться спать еще было рано, я искал себе занятие. Мари училась и просила ее не отвлекать, у Поля никто не снимал трубку, а Эмилю я даже не пытался звонить. В это время он мог делать одно из двух: или корпеть над книгами, или спать. Я послонялся по комнате, пощелкал каналами моего странного телевидения и уселся на кровать. Было решительно непонятно, чем заняться. И неожиданно для себя я обнаружил, что опять думаю о ней. Об этой старухе с косой и будильником. Ее костлявый образ порядком мешал мне в последнее время. Катру говорил, что научиться ее игнорировать будет сложнее всего, и теперь уже ясно, что в этом он был прав. Чтобы победить сильного врага, его надо узнать… Что я знаю о смерти? Не об ее внешних проявлениях, не о том, как она обходится с другими, а именно о неотвратимом конце, что ожидает меня самого? Пожалуй, что ничего. Мне вспомнилась мрачная картина из какой-то старой книжки. Вытянувшийся в бешеной скачке огромный бледный конь. А на нем – неестественно длинный, худой, бледный всадник с темными провалами глазниц.

Вот и все, что я знаю. Негусто. Да и как можно об этом знать? Придет время – еще узнаю и пожалею, что узнал. Хотя нет, на сожаления не останется, времени. Ни на что не останется времени. А что, если попробовать вообразить себе, как это будет происходить? Но как можно представить то, что никогда не испытывал? Впрочем, если подумать, то почему же не испытывал? Ведь что такое смерть? Просто вечная потеря сознания. Для человека верующего ответ будет совсем другим, но я неверующий, так что остановимся на таком бесстрастном определении. Отметем боль, страдания, предположим, моя кончина будет тихой и мирной. Что остается? Вечный сон. Сон без сновидений и пробуждения. Значит, засыпая каждый вечер, я погружаюсь в подобное состояние? Тогда что же, в этом страшного? Это было бы страшно, если бы, уйдя в этот сон, я продолжал осознавать это. Если бы я оставался в полном сознании, в полном одиночестве и имел лишь это вечное небытие перед собой. А если это действительно так? Ведь никто не возвращается оттуда. Что, если это и есть то, что ожидает меня там? Ну и что? Разве это страшно? Вечное осознанное одиночество. Я чуть не вздрогнул. Это страшно. Это страшнее всего, что можно себе представить. Нет-нет, это слишком дикое и беспочвенное предположение. Я не знаю, что там ждет меня, но пусть это будет просто небытие…

Я лег на спину и, заложив руки за голову, попытался сосредоточиться на этой мысли. Когда-нибудь этот момент настанет. Я не знаю, где буду находиться, кто будет вокруг меня, что я буду чувствовать. Но независимо от обстоятельств я закрою глаза и умру. Меня не станет. Навсегда. Безвозвратно. Мое существование прекратится, как прекращалось существование миллиардов людей, живших до меня. Навсегда. Навсегда… Ну и что в этом страшного? Это не раздирающая все тело боль, не душевные терзания, это просто небытие. Разве это страшно? Просто небытие… Окончательное. Бесконечное… Разве это страшно?

Я все настойчивее и настойчивее пытался представить себе этот момент. Закрываю глаза… Темнота… Я медленно исчезаю. Разве это страшно?.. Я больше никогда не открою глаза. Никогда не встану на ноги. Никогда не услышу голоса тех, кто мне дорог. Никогда. Это будет вечный беспробудный сон… Нет, сон – это неверное слово. Совсем неверное. Как бы ни был глубок мой сон, в нем я дышу. Мое сердце бьется. Кровь толчками разносится по телу. Я могу почувствовать боль, холод, прикосновение. Я могу проснуться. Я живу. Вот в чем разница. Я живу! С момента рождения я ни на миг не прекращал жить. Я засыпал, болел, терял сознание, отключался на операционном столе, но все это было несущественно, потому что я ни на секунду не прекращал жить! Но в тот, в тот момент все станет иным. И я буду это знать. О, я буду хорошо понимать, что это – не сон. Сердце в последний раз вздрогнет и остановится. Дыхание прервется. Все чувства уйдут. Кровь темной стоячей водой станет в сосудах. Лишенный свежей крови и кислорода мозг в последних судорогах наполнится странными картинами. Мелькнет бледный всадник на бледном коне. И наступит темнота.

Темнота… Какие-то жирные черные пятна. Они шевелятся, наползают друг на друга. Сливаются в темноту. Сейчас она поглотит меня. Все мое сознание растворится в ней. У меня не будет даже этих угасающих мыслей… Разум вскрикнет в последний раз и исчезнет. Всепоглощающая темнота… Она засасывает, она охватывает все, что было мной, она хищно протекает во все уголки погибающего сознания, забирается в каждую клеточку… Она зовет… зовет… Я почувствовал странный холод во всем теле. И, вздрогнув, открыл глаза. На какую-то секунду мне показалось, что еще немного – и пути назад не будет. И тут меня сдавил запоздалый страх. Даже не страх, а какое-то неясное щемящее чувство, отдающееся мерзким ознобом во всем теле. Как будто я заглянул в комнату, в которой находилось нечто, что было лучше не видеть, о чем лучше было вообще не знать.

Я вскочил на ноги, изо всех сил вдохнул, сжал кулаки, напряг руки. И замер, прислушиваясь к этому незаметному до сих пор, но такому бесконечно важному ощущению. Ощущению жизни. И звенящий озноб медленно отступил. Я устало опустился на кровать, чувствуя себя абсолютно выжатым. Что это было? Этот неконтролируемый темный страх – откуда он вдруг взялся во мне? Я ощутил, что затронул что-то, что трогать нельзя, какие-то струнки, к которым не надо прикасаться. Нет, человек не должен думать об этом. По крайней мере, так думать. Это слишком тяжело, это противоестественно.

И все же почему это было так страшно? В конце концов, тот миг, когда мне показалось, что я проваливаюсь в бесконечную черную пустоту, не был так уж неприятен. Сильная боль может быть гораздо хуже. Что же испугало меня? Что? Осторожно, мелкими шажками, продвигаясь вперед, я стал вспоминать. И минут через пять я понял. Не ощущения сделали этот момент таким ужасным. Не мертвая засасывающая темнота. А его неотвратимость. Нет в мире силы, которая сможет отменить его. Я состарюсь и умру. И будет это не так уж нескоро. Ну еще шестьдесят, семьдесят, ну пусть даже восемьдесят лет. Но этот момент придет. Я перестану существовать. Черная зовущая темнота поглотит меня навсегда. И теперь эта мысль всегда будет со мной…

Утром я поделился с Полем своими впечатлениями. Почему-то мне не хотелось говорить на эту тему с Мари. Ужас, вызванный сумасбродной попыткой вообразить собственную смерть, уже прошел, но я ни за что не согласился бы повторить этот мысленный эксперимент. К моему удивлению, оказалось, что я не был одинок в своих изысканиях.

– Я тоже думал об этом, – с необычной для него серьезностью сказал Поль, когда я закончил. – Хотя до такого не доходил.

– И не советую, – сказал я. Поль посмотрел в стол.

– Я дошел до другого. Хотя доходить тут не до чего. Знаешь, что такое смерть? Не такая страшная, мучительная, а обычная смерть. Это когда что-то делаешь в последний раз. Завтракаешь в последний раз, читаешь в последний раз, спишь с женщиной в последний раз. Все. Другого раза никогда не будет. Вот попробуй за завтраком представить себе, что он последний. Очень странные мысли появляются.

Я молчал.

– И знаешь, что самое подлое? – спросил он. – Никогда не знаешь, какой раз последний.

– Наверное, – ответил я. Его слова неожиданно представили эту тему в новом свете. – Наверное. Но может, это даже не самое плохое. Или не самое подлое.

– А что? – спросил Поль.

Я попытался сформулировать мелькнувшую мысль:

– Может быть еще хуже, когда это не ты.

– Как это? – удивился он.

– Когда видишь кого-то близкого в последний раз. А потом ты жив, а этого человека уже нет. И он никогда уже не вернется.

Мы замолчали. Я вдруг почувствовал какую-то неловкость от своих слов. Будто было сказано что-то очень личное, чем не делишься даже с друзьями. Поль, похоже, ощущал нечто подобное.

– Что там у нас сегодня на обед? – несколько натянуто спросил я, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

– А черт его знает, – просиял он. – Пошли посмотрим на меню.

Больше, к этой теме мы не возвращались.

На следующий день произошло огромное событие. Эмиль сдал экзамен. В этот раз он был первым, и его не было особенно долго. Мы уже стали по своему обыкновению строить теории, когда вдруг он вышел из класса с каким-то задумчивым выражением на лице.

– Сдал? – драматическим шепотом спросил Поль. Эмиль едва заметно кивнул.

– Сда-а-а-а-а-я!!! – заорал Поль и кинулся на него, как футболист на товарища, забившего гол.

Мы присоединились к нему, и на некоторое время бессмертный Десятый исчез под тремя вопящими кандидатами в бессмертные.

Наконец мы перестали хлопать и трясти его. Теперь мы закидали его вопросами:

– Дали ли тебе контракт?

– Задавал ли Катру какие-то необычные вопросы?

– Когда ты идешь на операцию?

Но Эмиль ничего не знал, кроме того, что он прошел экзамен. Профессор мучил его обычными вопросами, только дольше, а потом остановился и поздравил. После рукопожатия он сообщил, что все детали будут рассказаны Эмилю на следующее утро.

– Наконец-то мы что-то узнаем, – радостно сказала Мари.

Но Эмиль не оправдал ее ожиданий.

– Вы ничего не узнаете, – сказал он. – По словам Катру, завтра меня переводят в другое здание. После сегодняшнего дня мы с вами увидимся не раньше, чем вы пройдете экзамен. Они не хотят иметь хоть малейший шанс утечки информации.

Несмотря на то что это было абсолютно логично, нам всем стало не по себе. От слов Эмиля веяло чужой волей, которая манипулировала нами, словно пешками в загадочной игре.

– Чего раскисли? – спросил Поль, несмотря то что сам помрачнел. – Все правильно, безопасность – прежде всего. Враг не дремлет. Может, нам всем дадут сейчас пройти.

С этими словами он отправился в класс. Однако его предположение оказалось беспочвенным. Катру методично и безжалостно отправил нас всех на очередную переэкзаменовку.

Последний ужин вчетвером проходил в неизменном кафетерии. Мы старались быть веселыми, но постоянно сбивались на грустный лад. Эмиль был задумчив, очевидно, пытаясь себе представить, что же ожидает его завтра. Мы же, в свою очередь, тоскливо думали, удастся ли нам когда-нибудь оказаться на его месте.

– За удачу в обоих мирах! – провозгласил в заключение Поль.

Мы сдвинули бокалы, наполненные соком. И Эмиль ушел из наших жизней.

Вначале было непривычно не встречать его, не слышать больше его спокойного голоса и рассудительных замечаний. Но, кроме этого, ничего не изменилось.

Теперь, несколько месяцев спустя, несдаваемый экзамен по-прежнему нависает над нами как проклятие. За это время Катру постепенно становился все более и более нетерпеливым. Сейчас он уже не скрывает того, что еще немного – и нас всех отправят восвояси. Атмосфера постоянного провала делает нас раздражительными и мешает сосредоточиться. И вот теперь я провалил экзамен глупее, чем когда-либо. Откуда только выскочила эта проклятая старушка?.. Я с ненавистью смотрю на монитор. Ну зачем я запустил эту программу? Мне ведь отлично известно, кто такой Адам и сколько детей было у Шинава. Это просто какой-то подсознательный самообман. Совсем не отсутствие знаний держит меня в этом злосчастном помещении. Во всем виновата смерть, цепко сидящая в моем сознании и не желающая оттуда убираться. Вымещая злость на ни в чем не повинном компьютере, бью по выключателю. Бедная машина умирает, не успев задать свои обычные вопросы. Я осознаю, что только что мысленно использовал слово «умирает», и в ярости стучу кулаком по столу. Подпрыгивает монитор, дребезжит стакан. Пытаюсь успокоить себя. Так нельзя… Так нельзя… Глубокий вдох… выдох… Все, пора спать. Утро вечера мудренее. Впрочем, какое уж тут утро.

Тянутся, проходят, перемешиваются в памяти серые унылые дни. Мы так хотим, чтобы все это закончилось. Мы уже давно не называем друг друга настоящими именами – мы поняли, что это лишь мешает нашей подготовке. Теперь мы автоматически произносим наши новые нелепые имена – Четвертый, Восьмая, Пятый. Мы больше не смеемся над глупыми книгами – теперь мы знаем, что, потешаясь над ними, мы хуже запоминаем их идеи. Мы перестали строить теории. Мы учимся. Мы стараемся пройти этот идиотский экзамен – и не можем. Неотвратимая смерть, о которой мы всегда подсознательно помним, мелькает в наших ответах на иезуитские вопросы профессора. Она высовывается в обмолвках, о которых мы даже не подозреваем, показывает, свое мерзкое лицо в невинных фразах и комментариях. Мы стараемся быть предельно лаконичны, мы обдумываем каждое слово, мы демонстрируем чудеса предусмотрительности, но вновь и вновь наши губы нарушают запрет. Мрачные и унылые, сидим мы в своих комнатах, выходя лишь для того, чтобы в очередной раз провалить экзамен.

Моя единственная радость – Восьмая. Так я теперь даже мысленно стараюсь называть Мари, после того как произнес ее настоящее имя, отвечая на вопрос профессора. Мы просто друзья. Памятный разговор в кафетерии сделал наше общение ровным и спокойным. Я не пытаюсь говорить о своих чувствах. Восьмая молчит о своих, какими бы они ни были. Но даже короткий разговор с ней, ее улыбка, голос – эти незначительные вещи заставляют меня забыть о гнетущей обстановке. И мне кажется, что Мари тоже становится веселее, поговорив со мной. Но может быть, это только мое воображение.

Спустя неделю после злополучной «старушки» я вхожу в класс. Только что из него, криво улыбаясь, вышел Четвертый со своим (и моим) обычным результатом. Сажусь, устало смотрю в лицо Катру.

– Приступим? – спрашивает он.

– Ну, раз вы настаиваете, – отвечаю я.

Мы оба невесело усмехаемся. Все-таки, он неплохой человек, этот профессор. Только как можно быть таким въедливым?

– Сколько вам лет?

– Что такое «лет»?

– Где вы хотите быть похоронены?

– Что такое «похоронены»?

Ну и вопросы. Совсем уже не уважает меня Катру. Но через десять минут мне не до умозаключений. Разминка закончилась.

– Почему у вас на руке пять пальцев?

– Таким сотворил первого человека Господь.

К чему он ведет? Надо быть начеку.

– А что еще сотворил Господь?

– Весь мир.

– Кто живет в мире?

– Люди.

– Все сотворенные по подобию первого человека?

– Нет, по подобию Господа.

– Каким он сотворил первого человека?

Ага, понятно. Слово «бессмертным» вы от меня не услышите.

– Двуруким и двуногим.

– А какой срок назначил он для человеческой жизни?

Фу, как грубо.

– Не понимаю вопрос. Что значит «срок для жизни»?

– Объясняю. Сколько времени человек живет на свете?

Вот оно. То, к чему он вел. Сейчас я промахнусь. Скажу слишком много или слишком мало. Но обдумывать вопросы запрещено, это – тоже провал. Ладно, бьем наугад.

– Пока существует мир.

Нет, так говорить нельзя… Хоть и смутный, но все же намек на конечность жизни. Провал! Однако я слышу следующий вопрос. Значит, в этот раз пронесло.

Экзамен идет как обычно. Вопрос – ответ, вопрос – ответ, вопрос – вопрос. Я напряженно ожидаю ловушки. Внезапного удара, который сметет мою тонкую линию обороны и с позором отправит меня из класса. Но его все нет и нет. Вот одна попытка… Отбиваем. Вот еще одна. Изящная, почти незаметная. Давим в зародыше. Профессор хмурится. Ну давай, бей. Но он вдруг улыбается и произносит:

– Поздравляю.

Я думаю, что мне почудилось.

– Что вы сказали?

– Я поздравил вас с успешной сдачей.

Мне кажется, что это происходит во сне. Я сдал экзамен?! Катру продолжает смотреть на меня с улыбкой..

– У меня нет заблуждений по поводу вашей подготовленности. Я прекрасно знаю, что вы продолжаете помнить о смерти. Но вы научились достаточно хорошо скрывать это. Большего от вас и не требуется.

Я молчу – мне нечего сказать в ответ. Слишком давно перестал я верить в возможность этого момента. Неужели это бесконечное издевательство над собой позади? У меня, наверное, сейчас очень глупый вид.

– Спасибо, – говорю я через силу.

– Не за что, – отвечает Катру. – Действительно, не за что.

– Что дальше? – интересуюсь я, обретя наконец способность нормально говорить.

– А разве вы не знаете? Второй контракт, пластическая операция, короткий послеоперационный период, а затем три года в вашем мире, о котором вам теперь так много известно.

Я перевариваю эту информацию и задаю свой главный ный вопрос:

– Когда мне расскажут о том, что все это значит? Профессор смотрит на меня с пониманием.

– Завтра. В девять утра вам надлежит быть в комнате номер 40. Упакуйте сегодня все свои вещи и оставьте их с утра в комнате. Их перевезут вслед за вами.

Я киваю. Затем вспоминаю еще одну важную деталь.

– Можно задать вопрос личного характера?

– Разумеется. Хотя, судя по вступлению, ответа вы, скорее всего, не получите.

Наклоняясь вперед и понижая голос, я спрашиваю:

– Вы мне можете сказать, каковы шансы моих друзей пройти экзамен? Если хотите, я пообещаю ничего им не говорить.

Он задумчиво вертит в руках карандаш.

– Я ничего не могу вам сказать. Если скажу, что шансы невелики, они еще, чего доброго, перестанут заниматься. Если сообщу, что они близки к успеху, результат, скорее всего, будет таким же. А в то, что вы сможете смолчать, я, простите, не верю. Лучше уж промолчу я.

Я вздыхаю. Что ж, на ответ особо рассчитывать и не приходилось.

– Еще вопросы? – спрашивает Катру.

Я отрицательно качаю головой. Профессор протягивает руку.

– Желаю успехов и удачи, – потом загадочно добавляет: – Не подведите нас.

Размышляя над его последними словами, я выхожу из класса.

И опять вечер расставания. Только на этот раз провожают меня. Мари и Поль, провалившие сегодняшний экзамен, пытаются казаться веселыми. Я вспоминаю фразу из какой-то книги: «В разлуке три четверти горя берет себе остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть». Может быть, обычно это и так. Но сейчас мне кажется, что я забираю с собой все полновесные четыре четверти. Мы стали так близки за эти месяцы.

– Передавай привет Эмилю, – говорит Поль. Я грустно улыбаюсь.

– Сначала мне надо будет его узнать. И сколько раз он тебе повторял, что он не Эмиль, а Десятый?

Поль мрачнеет. В этой шутке доля правды занимает все сто процентов. Разговор не клеится, мы слишком расстроены неизвестностью, ожидающей всех нас. Наконец наступает момент, когда весь сок выпит, вся еда съедена и все слова сказаны. Мы прощаемся в худшем случае на три года, как выражается Поль, и расходимся по своим комнатам.

Два часа спустя я сижу в кресле и мрачно смотрю на фотографию Пятого. Все вещи сложены, давно пора идти спать. Портрет, который я держу в руке, успел намозолить мне глаза несколько месяцев назад. Почему же я не ложусь? Нечего притворяться перед самим собой. Причина проста – я не попрощался с Мари. Точнее, мы сказали друг другу «до свидания», но это произошло совсем не так, как я себе представлял. И чем больше я об этом думаю, тем яснее мне становится, что если я не пойду сейчас к ней, то буду жалеть об этом три года, если не всю жизнь. Портрет летит в сторону. На это лицо я еще успею насмотреться в зеркало.

Дверь с черной цифрой 8. Я стучу. Мари открывает, оправляя старенький домашний халат. Этот синий с зелеными полосами халатик делает всю обстановку какой-то теплой и уютной. Я смотрю в ее карие глаза и вдруг с радостью понимаю – она ждала.

– Заходи, – слышу я, как будто заранее сообщил об этом полуночном визите.

Я прохожу в комнату.

– Не спится? – с сочувствием спрашивает она. Мне не хочется ходить вокруг да около.

– Я пришел попрощаться, – говорю я. Она присаживается на стул.

– А разве мы еще не прощались?

Чувствуя себя как перед прыжком в холодную воду, я произношу заготовленную фразу:

– Я не могу уйти, не. сказав тебе, как много ты для меня значишь.

Мари молчит. Просто смотрит на меня, не говоря ни слова. Затем поправляет абсолютно не нуждающиеся в этом волосы и отвечает:

– Мы ведь договаривались не обсуждать это.

Я не помню, чтобы у нас была такая договоренность, но предпочитаю не спорить. Просто делаю шаг и оказываюсь рядом с ней.

– Я хочу, чтобы ты знала о том, как я к тебе отношусь. Я не желаю оставаться просто другом.

Она медленно поднимается со стула. Теперь ее лицо совсем близко.

– Я люблю тебя, – шепчу я, смотря ей прямо в глаза.

Что будет теперь? Прогонит? Или я уйду отсюда осчастливленный? Мне кажется, что сейчас ее губы шевельнутся и прозвучит ответное признание. Но она делает шаг в сторону, и я оказываюсь перед равнодушным холодильником.

– Ты когда-нибудь видел, как выглядит Восьмая? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я, понимая, что ответное признание отложилось на неопределенный срок.

Она смотрит на меня с каким-то странным выражением.

– Конечно, как ты мог ее видеть. А что, если она страшная уродина?

Я качаю головой.

– Тогда бы ты не пошла на это. Она горько усмехается.

– Это то, что я боялась услышать.

– Что я сказал? – недоумеваю я.

– Подумай, – отвечает она.

Я честно думаю. Что было такого страшного в моем ответе? Мари ждет, потом нетерпеливо прерывает молчание:

– Так все-таки, что ты будешь делать, если Восьмая страшна, как жаба? Если я согласилась на это, потому что мне крайне необходимы деньги? Если через месяц, увидев меня, ты подумаешь, что уродливей женщины не встречал? Ты по-прежнему будешь меня любить?

Теперь молчу я. Проще всего сейчас кивнуть. Сказать: «Да, разумеется». Обмануть. Обмануть? Разве я действительно люблю только эту внешность? Неужели я просто внушил себе, что Мари для меня что-то значит? Я стараюсь понять, что же на самом деле чувствую по отношению к ней. Пытаюсь представить себе, как милое лицо превращается под умелыми ножами хирургов в уродливую маску. И понимаю, что я этого ужасно не хочу. Не только потому, что это лицо мне так дорого. А потому, что я не могу допустить, чтобы Мари каждый день, всю жизнь, глядя в зеркало приходила в отчаяние. Это не стоит никаких денег.

– Нет, так нельзя, – произношу я, отвечая на свои мысли.

И тут же ловлю удивленный взгляд Мари. Для нее эти слова имеют совсем другой смысл. Пытаюсь спасти положение:

– Я имел в виду, что тебе нельзя идти на эту операцию.

Она недоверчиво качает головой. Сбивчиво объясняю, что же я подразумевал под своим «нет».

– Я уверен в том, что я буду любить тебя, как бы ни изменилась твоя внешность. Но прошу тебя, – уговариваю я ее, – не делай этого. Если тебе так нужны деньги, ты просто возьмешь то, что заплатят мне.

– Спасибо, – тихо отвечает она. А затем убивает все мои надежды: – Андре, ты мне очень нравишься. Но это место, эта ситуация – они как-то не располагают к любви. Ты не хочешь признать этого, но это так. Ты любишь не меня, а мой вид. А кроме того, что ты будешь делать, если завтра моя конкурентка сдаст экзамен и меня отправят домой?

Я пытаюсь возразить.

– Молчи, – говорит Мари, предостерегающе поднимая ладонь, – я все равно останусь при своем мнении. Да, я хочу быть с тобой. Но я не позволю нам обоим совершить сейчас эту ошибку.

Она подходит ко мне.

– До свидания, – тихо произносит она.

– До свидания, – так же тихо отвечаю я. И добавляю: – Пожалуйста, откажись от операции.

Она улыбается и отвечает:

– Не волнуйся. Восьмая похожа на меня как родная сестра.

 

Глава шестая

9:10 утра. Я сижу в удобном бордовом кресле и просматриваю долгожданный второй контракт. На стене передо мной белеет пустой экран. Я один. Десять минут назад, после того как на мой настойчивый стук никто не отозвался, я рискнул войти без приглашения. Комната номер 40 оказалась маленьким уютным кинозалом с четырьмя рядами кресел и деревянной трибуной. Осмотревшись, я заметил на трибуне большой конверт, поперек которого было размашисто написано «Для Пятого». «Неужели еще один тест?» – с содроганием подумал я, беря конверт. К счастью, все его содержимое состояло из контракта. Выбрав кресло во втором ряду, я стал читать. Что и продолжаю делать сейчас в гордом одиночестве. Документ, который я держу в руках, является копией контракта, показанного мне Тесье полгода назад. По крайней мере, никаких отличий я не вижу. Те же туманные фразы, трехлетний срок, молчание обо всем услышанном и увиденном. Ни малейшего намека на объяснения. Видимо, они будут устными. Убедившись в том, что мое понимание ситуации не улучшается от чтения, я откладываю конверт в сторону и начинаю насвистывать «Тореадора». Задорная мелодия почему-то крутится в голове с момента подъема. При этом я усердно помогаю себе руками, отбивая ритм на подлокотниках. За этим занятием и застает меня Тесье.

– Приятно нанимать на работу всесторонне образованного человека, – комментирует он, возникая в дверях.

Я смущенно прерываю свои музыкальные упражнения и здороваюсь. Он кивает и опускается в кресло в первом ряду, чуть левее меня.

– Вы уже подписали контракт? – интересуется он. Услышав отрицательный ответ, он протягивает мне поблескивающую золотом ручку и говорит:

– Вы так долго ждали этого момента. Давайте исполним все формальности и приступим к делу.

Я еще раз пробегаю глазами по строкам контракта и на всякий случай уточняю:

– Это абсолютно точная копия того, что вы мне показывали прежде?

Тесье утвердительно кивает.

– Абсолютно точная.

«Действительно, – думаю я, – долгожданный момент». Только почему я не чувствую особой радости? Расписываюсь, отдаю контракт Тесье. Он внимательно, словно кассир в магазине, изучает мою подпись, аккуратно вкладывает документ обратно в конверт и опускает его на соседнее кресло. Затем изящным движением фокусника выхватывает откуда-то небольшой черный пульт и нажимает на нем разноцветные кнопки.

Медленно гаснет свет. На экране возникает загадочная картина. Камера смотрит с высоты трехэтажного здания. Огромное помещение, залитое потоками яркого солнечного света. Нелепая обстановка: мебель, расставленная как попало, картины на стенах, белые скульптуры. По этому странному помещению прогуливаются люди. Одни беседуют, расположившись в креслах прямо посреди зала, другие рассматривают и обсуждают картины, кто-то поглощен чтением. В этой сцене есть что-то от скучных утопических произведений о спокойном и затхлом будущем человечества. Какая-то легкая неестественность витает в воздухе. Знакомое и в то же время незнакомое место. Где же я это видел? И тут же понимаю – нигде и никогда. Зато неоднократно про это читал. Это – мир «Книги». И свет этот – не солнечный.

Тесье молча манипулирует пультом. Изображение растет, камера приближает людей, делает круг по залу, потом опять дает общую панораму. Все, как на подбор, моего возраста. Молодые, доброжелательные, оживленные, искренне занятые интересами своего нелепого мира. Покрутившись, камера замирает на молодом человеке, читающем книгу. Его лицо медленно приближается. Еще до того как черты становятся различимыми, я понимаю, кто это.

– Вы любите читать, – нарушает молчание Тесье. – Это – ваше любимое место в Секции Встреч. После того как вы замените нынешнего Пятого, я буду часто видеть вас в этом кресле.

Не поворачиваясь ко мне, он продолжает своим звучным голосом:

– С этого момента вы становитесь полноправным участником нашего эксперимента. Эксперимента дерзкого, небывалого и, в случае успеха, эпохального. Несмотря на свою необычность, он базируется на очевидных идеях, которые очень поверхностно можно изложить следующим образом. Люди занимают уникальное место в этом мире благодаря тому, чему и сами не нашли пока объяснения. Есть в нас нечто, выделяющее нас из зверей, к которым мы по всем своим остальным параметрам четко принадлежим. Какой-то нам самим неясный дополнительный фактор. Тысячелетиями мы видим и исследуем его проявления, абсолютно не понимая его сущности. Одна его грань – людская психология. Другая – мышление, способность делать абстрактные обобщения. Третья – язык. Четвертая – письменность. И наконец, то, что положено в основу нашего эксперимента. Странная, неуловимая связь между физическим и душевным состояниями человека. Сотни примеров подтверждают ее существование. Врачи с давних пор знают; если больной начинает считать, что ему не выжить, его шансы на выздоровление падают. Беременным женщинам уже много лет говорят – не бойтесь родов. Ваш страх перед болью только усилит эту боль. Известны случаи, когда люди физически старели от сильных переживаний. Смерть, вызванная страхом, описана в сотнях книг и зафиксирована в официальных документах. Связь налицо. И тем не менее она практически игнорируется наукой, несмотря на то что столь родственный нам животный мир не знает подобных прецедентов. Наш эксперимент – это попытка использовать эту связь наиболее практическим способом.

Он говорит, а передо мной идет прямая трансляция из этого сумасшедшего дома, который они называют миром. Довольные люди, притворяющиеся бессмертными, с нелепыми доброжелательными улыбками проходят на экране. «К чему он ведет? – думаю я. – Что это за практическое применение необъяснимого фактора?» Я начинаю смутно догадываться о том, что сейчас услышу, но мое предположение кажется слишком невероятным. Где-то на заднем плане говорит Тесье:

– Все живые существа на планете существуют по одним и тем же законам. Они рождаются, стараются выжить, производят потомство и, наконец, умирают. Смерть является непременным атрибутом жизни. Почему? Никто не знает. Каждую секунду что-то тихо меняется в нашем организме. Сначала период буйного роста, потом затишье, а затем – дряхление и смерть. Отчего наши внутренние часы тикают так недолго? Чем вызваны эти непонятные процессы взросления и последующего старения? Мы не знаем. Но принимаем это как должное. Так уж заведено. Существуют десятки, сотни теорий, но ни одна из них не дает обоснованного ответа на простой вопрос: «Почему?» И тут на сцену выходит этот загадочный дополнительный фактор. Наша связь физического и духовного.

Он умолкает и некоторое время молча смотрит на экран, где двое – юноша и девушка, стоя перед белоснежной скульптурой, горячо обсуждают ее.

– Нехорошо, – бормочет Тесье и недовольно говорит прямо в пульт, прижимая большим пальцем невидимую кнопку: – Передайте Двенадцатому и Второй – поменьше эмоций!

И, не прерываясь, обрушивает на меня правду о своем эксперименте:

– Что, если мы возьмем ребенка и с детства, с первой минуты его существования скроем от него, что человек смертен? А взамен расскажем и покажем ему, что жизнь бесконечна. Что организм должен только прогрессировать, достигать рассвета и оставаться таким вечно. Сработают ли тогда безжалостные часы? Или не знающий о смерти человеческий мозг найдет способ подавить процесс старения, подобно тому как он помогает уверовавшему в свое выздоровление больному идти на поправку? Скоро мы узнаем ответ.

Широким жестом он указывает на экран.

– Как вы уже догадались, перед вами ваш новый мир. Вы попадете в него через три-четыре недели, требующиеся на послеоперационный период. Там вы встретите всех людей, о которых читали в «Книге Творения». Адама, Еву, Первого, Двадцатого – всех. Все, эти люди – такие же актеры, как вы, прошедшие подготовку и сдавшие экзамен. Все, кроме одного. Один человек в этом доме считает мир, описанный в «Книге», настоящим. Он в нем вырос, он в нем живет, это – его единственная реальность. И таким образом, он – единственный взрослый человек на Земле, абсолютно незнакомый с понятием смерти.

В голове у меня стоит явственно ощутимый звон. То, что творится под крышей института, превосходит по своей странности все наши теории. Тесье неторопливо продолжает:

– Двадцать пять лет назад мы построили этот замкнутый мир. Придумали сведенную до минимума схему мироздания. Создали общество, науки и искусства. Отобрали актеров. Закрыли их там. И поместили в этот мир того, для кого он был создан. Новорожденного младенца. С тех пор примерно раз в три года мы меняем каждого из окружающих его людей. Находим похожих индивидуумов со схожими голосами, готовим их, делаем операции, создаем идентичных двойников. Мальчик, который уже успел превратиться в молодого человека, растет, ничего не зная о смерти. Его окружают бессмертные люди, не меняющиеся ни на йоту с течением времени. О жизни ему известно лишь то, что все люди достигают в своем физическом развитии определенного уровня, на котором застывают навсегда. В этом году эксперимент вошел в критическую стадию. В течение следующих трех-четырех лет мы сможем наконец-то увидеть результат. Наш подопытный достиг возраста своего окружения, и, если изначальная теория верна, он не должен становиться старше. Его организм анализируется нами постоянно. Как только мы сможем достоверно зафиксировать отсутствие изменений, эксперимент перейдет в следующую фазу. Точнее, он закончится. Теория будет доказана, и останется только практическое применение результатов. Вначале мы проведем детальное медицинское исследование и определим, что именно в организме подопытного отличается от обычного человеческого организма. Затем, обладая такими данными, мы сможем перейти к последнему этапу. Этот этап заключается в создании препаратов, способных существенно продлевать человеческую жизнь.

Ненормальная идея эксперимента наконец предстает передо мной во всей своей уродливой красе. Есть театр одного актера. А это – театр одного зрителя. Зрителя, с рождения живущего на сцене, и не подозревающего о том, что все, что он видит вокруг – это спектакль, разыгрывающийся среди декораций. Это было бы забавно, если бы не было жутко. И вдруг, неожиданно для меня самого, мной овладевает смех, с которым я едва справляюсь. Так вся эта таинственность, огромные деньги, засекреченный институт, десятки работающих в нем людей, сотни кандидатов – все это нужно лишь для того, чтобы вырастить ущербное тепличное существо, не подозревающее о том, что оно должно умереть? Что за чушь! Расскажите дикарю о том, что заводской пресс не в состоянии повредить ему, засуньте его туда, нажмите кнопку и ожидайте, что он останется невредим! Объясните его соплеменнику, что выстрел из пистолета порождает только безопасный звук, для убедительности пальните в него холостым зарядом, а затем пустите ему пулю в лоб и ожидайте, что она отскочит! С каких пор отсутствие знания о проблеме искореняет саму проблему? Под воздействием этих мыслей я непроизвольно фыркаю.

– Вы имеете право на свое мнение о научности и серьезности эксперимента, – сухо говорит Тесье, не глядя в мой сторону. – Тем не менее в ваши прямые обязанности входит держать это мнение при себе.

Он делает паузу и, дав мне возможность осмыслить его слова, возвращается к своему повествованию.

– Всё, что требуется от вас, – это быть самим собой. Каждую минуту, днем и ночью, совершая любое действие, вы должны помнить о том, что являетесь бессмертным Пятым, и вести себя соответственно. Вам будет выдан – точнее, вживлен – прибор связи, с помощью которого люди, курирующие эксперимент, смогут общаться с вами. Мы наблюдаем за вашим миром двадцать четыре часа в сутки и корректируем любое действие или тенденцию, которые находим опасными. Вот, в общем-то, и все.

Он поворачивается ко мне.

– Зная вас, я предполагаю наличие вопросов. Во мне начинают шевелиться старые забытые подозрения. Я недоверчиво кошусь на Тесье и, борясь с инстинктивным желанием отодвинуться, хмуро спрашиваю.

– Что это вы мне собирались вживлять? Ни о каких вживлениях речь не шла.

Некоторое время он молча смотрит на меня, затем, скользнув рукой в карман, протягивает мне ее и равнодушно говорит:

– Возьмите.

Я подставляю в ответ раскрытую ладонь, и в нее падает нечто круглое и невесомое. Осторожно сжав это нечто двумя пальцами, я поднимаю его на уровень глаз и пытаюсь разглядеть в голубоватом свете экрана. Это тоненький темный диск диаметром не больше обыкновенного карандаша.

– Это устройство представляет собой беспроводной динамик, – слышу я голос Тесье. – Оно будет вживлено вам под кожу за ухом и не принесет никаких беспокойств. Вы забудете о нем уже через несколько дней после операции. И не пытайтесь забивать себе голову воспоминаниями о дурацких фильмах, в которых штучки подобных размеров контролируют человеческий мозг. Над этим наука будет работать еще не одно десятилетие. Если бы мы хотели делать из людей роботов, мы бы не тратили столько сил и времени на их обучение.

Объяснения звучат как всегда убедительно. Впрочем, чего еще ожидать от психолога-профессионала?

– А как я должен отвечать? – интересуюсь я. – Или, кроме этого устройства, меня ожидает вживленный в зуб микрофон?

На лице Тесье возникает что-то отдаленно напоминающее улыбку.

– Зубы мы трогать не будем, – отвечает он. – Информация, поступающая от вас, важна, но сроки ее поступления не столь критичны. Мы хотим иметь возможность скорректировать ваше поведение в любой момент, и для этого необходим динамик, который будете слышать только вы. Когда же вы захотите что-то нам сообщить, к вашим услугам будет обыкновенный микрофон в вашей собственной звуконепроницаемой комнате.

Он осторожно забирает у меня диск и, кладя его обратно в карман, осведомляется:

– Больше вопросов у вас нет, не так ли?

Я в недоумении смотрю на него. Разве это все?

– Вы же не сказали о самой важной детали, – намекаю я.

Тесье вопросительно хмурит брови.

«Забыл», – решаю я и, показав на экран, уточняю:

– Кто из них является подопытным?

Он медленно качает головой.

– Этого я и не собирался говорить. Вам не полагается знать эту информацию. Так же как и всем вашим бессмертным коллегам.

Минуту назад мне казалось, что теперь меня удивлять нечем. Теперь я понимаю, что институт совсем не торопится открывать все свои тайны.

– Можно узнать, почему? – несколько ошеломленно спрашиваю я.

– Мы пытаемся уменьшить риск срыва эксперимента всеми возможными способами. Не зная имени подопытного, вы не можете намеренно рассказать ему правду, если по какой-то причине решите это сделать. Вероятность того, что вы проболтаетесь или ошибетесь случайно, также значительно уменьшается. Если бы вы знали, кто является этим человеком, вы могли бы позволить себе расслабляться в его отсутствие. У вас появился бы предлог меньше следить за своими словами и поступками, общаясь со всеми остальными людьми. Это в свою очередь вело бы к тому, что вы бы стали более небрежны в общении с подопытным, даже не осознав этого. Не говоря уж о том, что он мог бы случайно услышать ваш слишком откровенный разговор с другим актером. Находясь же в неведении, вы поневоле будете вынуждены всегда оставаться Пятым.

Звучит все это логично, но неприятно.

– А не кажется ли вам, – отвечаю я, – что гораздо опаснее поселять во мне нездоровое любопытство?

– Отнюдь нет, – парирует он. – Вспомните свой контракт. Вы пришли сюда ради больших денег, однако вы не получите ни франка, как только начнете играть в следопыта. На вас донесет любой. Точно так же, столкнувшись с чьим-то чрезмерным любопытством или выходом из образа, вы обязаны донести это до нашего сведения. Это, кстати, еще одна ваша обязанность, которую я забыл упомянуть. Наши наблюдения не идеальны, и каждый человек оказывает нам посильную помощь.

«Этого мне еще не хватало, – с возмущением думаю я. – Слово-то какое мерзкое – „донести“». И, не пытаясь скрыть своих чувств, говорю:

– Но ведь таким образом вы создаете почти оруэлловское общество! Какую-то отвратительную общину, в которой все доносят друг на друга и никто никому не доверяет.

Тесье резко разворачивается ко мне. Его лицо, освещаемое идущим с экрана светом, выглядит особо жестко и властно.

– Молодой человек, давайте расставим точки над i. Мне абсолютно наплевать на то, каким уродливым будет это общество. Для меня оно – просто инструмент, с помощью которого я провожу свое исследование. И за те деньги, которые заплатят вам, вы тоже можете позволить себе наплевать на обществоведение. За несравнимо меньшую плату люди идут на гораздо большие неприятности.

Он отворачивается и, глядя на экран, безразлично спрашивает:

– У вас есть другие вопросы?

Я напряженно думаю. Есть в его объяснениях какая-то неувязка. Что-то показалось мне нелогичным в услышанном гладком рассказе. Но что? Двадцать пять лет продолжается этот спектакль. Четверть века сменяющиеся поколения актеров изображают перед камерами бессмертных людей, попутно следя друг за другом и донося о малейших отклонениях. Они не знают, для кого из них все происходящее не является представлением, и, как разведчики в тылу врага, не выходят из своего образа ни на секунду. Двадцать пять лет они… Стоп! Вот она, неувязка! Он что, меня совсем идиотом считает?

– Не могли бы вы объяснить, – саркастически осведомляюсь я, – как ваш засекреченный зритель оставался засекреченным лет эдак двадцать назад? Вы, разумеется, и тогда успешно скрывали его имя от всех окружающих.

Но вместо того чтобы отдать должное моей догадливости, Тесье холодно отвечает:

– Я не говорил вам, что личность этого человек была тайной на протяжении всего эксперимента. Разумеется, до определенного возраста он был известен всем актерам. Приходилось идти на риск, но у нас не было другого выхода. Мы давно хотели скрывать его, но это стало возможным только в прошлом году. Небольшой инцидент, происшедший несколько лет назад, лишь убедил нас в необходимости такой секретности. Всем актерам, приходившим в течение последнего года, не сообщалось, кто является подопытным, или, как вы выразились, зрителем. Ваша группа должна заменить последних людей, которым известен этот человек.

Я молчу. Продолжать беседу больше не хочется, хотя обижаться не на что. Тесье верно истолковывает мое молчание и говорит:

– Через час вы встретитесь с хирургами. Если они не обнаружат каких-либо непредвиденных сложностей, оперировать вас будут завтра. Хирургическое отделение расположено этажом выше. Желаю удачи.

Мне остается только раскланяться. Уже в дверях я слышу, как позади он хмыкает и вполголоса произносит:

– Зритель…

 

Глава седьмая

Операция была легкой. Точнее, лёгкой она была для меня. Врачам, наверное, пришлось повозиться. Когда я появился перед ними в первый раз, меня долго осматривали, ощупывали, озабоченно смотрели в нос и в рот. Многозначительно переговаривались, бросали незнакомые термины, сравнивали с фотографиями Пятого.

– Хорошо, хорошо подобрал фактуру, – приговаривал толстяк в белом халате, бесцеремонно вертя мою голову.

«Сам ты фактура», – думал я с неожиданной злостью.

– Научились, наконец, работать. А то раньше как мы только не кроили… Та-а-ак, верхнюю губу чуть-чуть подтянем, на носу вот тут немного уберем, щёки… щеки трогать, пожалуй, не будем. Брови самую малость поднимем. А вот уши просто великолепны!

Великолепными мои уши до этого никто никогда не называл, и я простил «фактуру».

– А может, без ринопластики обойдемся? – ответствовал «фактурин» коллега, зачем-то защемив кончик моего носа указательным и большим пальцами. – Сходство и так немалое.

Но толстяк держался своего мнения, которое, видимо, было решающим.

– Сходство должно быть не немалое, а идеальное, – наставительно произнес он, и на этом дебаты закончились.

Толстяк еще немного потыкал мне пальцем в щеку и вдруг начал сыпать латинскими терминами. Молоденький паренек старательно записывал. Мне оставалось только с полнейшим непониманием слушать эту тарабарщину. Закончив диктовать, врач обратился ко мне:

– Операция состоится завтра в девять утра. Вы будете в полном порядке уже через неделю, но потребуется не меньше месяца на то, чтобы все неприятные последствия исчезли. Так как руководство не хочет, чтобы вы появились в счастливейшем из миров, страдальчески морщась от каждой улыбки, вам придется провести этот месяц в нашем отделении. Скучать вам не придется, так как к вашим услугам будут предоставлены все системы наблюдения.

Окончив свою речь, толстяк отправил меня в мою новую комнату в компании юнца-стенографиста. Юнец бойко семенил рядом и восторженно рассказывал о том, как блестяще проводит свои операции доктор Фольен. Слушать это было приятно, но говорить абсолютно не хотелось. В голове крутилась нелепая мысль: «Дались им эти девять часов». В комнате мой чичероне наконец перестал тараторить и, подняв с журнального столика черный пульт, вручил его мне.

– С системой разобраться несложно, – сказал он, сопровождая свои слова попутной демонстрацией. – Вот так выбирается камера, этими кнопками ее можно двигать, а этим приближать изображение.

Дав мне понажимать на кнопки и убедившись в том, что я понимаю их назначение, он направился к выходу. Сделав один шаг, он вдруг остановился и, указывая на телевизор, спросил:

– А что вы там все делаете?

Мне вспомнилась беседа с моим тезкой, и с каким-то неожиданным для себя злорадством я ответил:

– Извини, не имею права сказать.

Он, видимо, уже привык к подобным ответам и, ничуть не обидевшись, ухмыльнулся, махнул мне рукой и вышел. Я остался один.

Опять новая пустая комната, похожая на гостиничный номер, опять неизвестность, опять «а этого вам знать не полагается»… Когда же это все закончится? Я прошел в ванную и уныло посмотрел в зеркало. Прощай, родимая физиономия. Теперь ты останешься только на фотографиях. Отныне в зеркале, меня ожидает лицо Пятого. Интересно, через три года бессмертия у меня тоже появиться такой спокойный, уверенный взгляд? Звучит-то как – «три года бессмертия». А вот моему взгляду не помешало бы стать спокойнее. Сейчас в нем сквозит только плохо сдерживаемая злость. Дурацкий Тесье! Ну неужели нельзя было все рассказать? Теперь три года надо гадать. Нашим предшественникам было хорошо – они все знали, а за нами будет следить Старший Брат и его младшие братья. Жаль, не знал я об этом секрете, пока говорил с Пятым… Впрочем, он бы мне все равно ничего не сказал. И Четвертый бы Полю не сказал. Четвертый… А ведь он-то пока еще там. И благодаря успеваемости Поля может остаться в своей роли еще надолго. Если только Полев конкурент не окажется слишком умным, чего о нем пока сказать нельзя. Я удовлетворенно плюхнулся в кресло. Мир представлялся уже в более радужных тонах. Если я приду в этот инкубатор, прежде чем нынешние Четвертый и Восьмая покинут его, возможно, мне и удастся узнать, кто такой этот подопытный. Правда, зачем мне это надо? А низачем. Просто очень любопытно. Хоть какая-то цель в этом новом ненормальном мире, где нельзя ничего добиваться. Кстати, почему бы мне на него сейчас не посмотреть? Делать-то все равно нечего.

Я взял пульт и уверенно нажал красную кнопку. Телевизор приветливо засветился ровным светом. Передо мной встала картина, которую демонстрировал Тесье. Огромная Секция Встреч. Те же статуи, живопись на стенах, гуляющая праздная молодежь. Пятый уже ушел. Шумные Вторая и Двенадцатый переместились на другой конец помещения. Теперь их внимание привлекало загадочное полотно, представлявшее собой невообразимое сочетание зеленых и желтых пятен. Обсуждение шло такое же серьезное, но уже с меньшим азартом. Азарта у них поубавилось уже через минуту после того, как Тесье потребовал сбавить эмоции. Оперативно здесь работают. Глядя на них, я сообразил, что Тесье допустил ошибку. И еще какую! Теперь я знал, что по крайней мере эти двое являются актерами..«И на старуху бывает проруха, господин руководитель проекта», – подумал я и, саркастически улыбаясь, начал осваивать пульт. Вправо, влево, приблизить… Камера рывками дергалась по помещению, Ну ничего, это дело времени. Все-таки до чего же приятные, доброжелательные лица у этих «бессмертных». Нет, эти ребята доносить не станут. Как-нибудь споемся. Умиротворенный, я нажимал податливые кнопки и с удовольствием наблюдал за тем, как движения камеры становятся все плавнее и плавнее.

На следующее утро, последний раз взглянув на себя в зеркало, я пунктуально явился в операционную ровно в девять. Меня приветливо встретили, осведомились, хорошо ли я себя чувствую, и сказали, что уверены в успехе операции. После этого моя роль заключалась в том, чтобы улечься на операционный стол, протянуть руку, в которую медсестра ловко и почти безболезненно воткнула иголку внутривенного наркоза, глубоко вдохнуть и с блаженным выражением слушать, как доктор Фольен считает: «Раз, два, три…» На этом я отключился.

Следующее воспоминание состояло в том, что я пытался понять, где нахожусь, почему все лицо у меня какое-то онемевшее и в какие белые полосы упирается мой взгляд, когда я смотрю вниз. После нескольких минут напряженных размышлений я наконец понял-, что нахожусь на кровати в своей новой комнате, белые полосы – это бинты, охватывающие все мое лицо, а какая-либо чувствительность отсутствует, потому что наркоз еще не перестал действовать. Затем в поле зрения возник довольно улыбающийся Фольен. Я было попытался открыть рот, чтобы спросить его, насколько хорошо прошла операция, но он предостерегающе приложил палец к губам.

– Вам лучше пока не разговаривать, – сказал он. – Швы еще очень свежие.

И заботливо поправив одеяло, добавил:

– Все прошло превосходно. Дополнительных операций не потребуется.

Я впервые слышал о том, что операция могла оказаться не единственной, но в голове у меня был такой туман, что думать об этом не было никаких сил. Я устало повел глазами вслед за уходящим Фольеном и тут же снова провалился в беспамятство.

Сейчас я в какой-то апатии. Делать ничего не хочется. Задумчиво прикасаюсь к забинтованной щеке и тут же отдергиваю руку. Прошло два дня с тех пор, как мне изменили внешность. Бинты с меня снимут через неделю, а пока что только освободили доступ ко рту. Бесчувственность лица давно прошла и сменилась неприятным щекочущим ощущением. Прием пищи, простой разговор, чистка зубов – все это сопровождается болезненными эффектами. Не говоря уже о зевоте. Кроме этого, донимает зуд за правым ухом. Тоненькая таблетка динамика покоится там, вызывая своим присутствием желание почесать шов. Удерживая себя от этого соблазна, я провожу время, наблюдая за своим «инкубатором», а также перелистывая книгу с портретами всех его жителей. Мне необходимо запомнить все лица к моменту выхода в свет. Очень хочется, чтобы эти несколько недель пролетели поскорее.

На третий день ко мне приходит неожиданный посетитель – Катру.

– Я люблю навещать своих учеников после операции, – сообщает он, усаживаясь возле моей кровати. – Мне нравится общаться с ними после того, как им все объяснили. Как вы себя чувствуете, Пятый?

– Неплохо, – слабо гужу я сквозь бинты.

– Не утруждайте себя подробными ответами, – машет он, как будто я рассказывал ему о своем самочувствии полчаса.

Затем поднимает мою книгу с фотографиями.

– Последний этап учебы, – комментирует он, потом аккуратно кладет книгу обратно на тумбочку.

Я не совсем понимаю, зачем он пришел. Катру изучающе смотрит на меня.

– Ну, как вам правда? – спрашивает он, какими-то интонациями давая понять, что вопрос это скорее риторический. – Предполагали ли вы такое?

Я отрицательно мотаю головой. Бинты трутся о подушку, отзываясь неприятным шумом по всей голове.

– Грандиозно, не правда ли? – с подъемом говорит профессор. – Не столько масштаб, сколько идея. Как смело, как дерзко, как необычно. И главное-то, идея ведь лежит на поверхности. Только никто до нас ее не подобрал.

Я пытаюсь выразить свой скептицизм взглядом, ртом и неопределенным мычанием. Очевидно, мне это удается, потому что Катру смотрит на меня и уже не так приподнято, но без всякого удивления и разочарования говорит:

– Насколько я понимаю, вы не разделяете моих восторгов.

Я несколько виновато пожимаю плечами – да, вот так, уж простите, не разделяю. Он закладывает ногу на ногу и продолжает:

– Вам, пожалуй, идея эксперимента кажется глупой, а сам эксперимент – бессмысленной тратой времени, усилий и денег. Не стесняйтесь, будьте откровенны. Вы же знаете, теперь вы нам гораздо нужнее, чем мы вам.

Выслушав мои нечленораздельные полуутвердительные звуки, профессор говорит:

– Да, конечно, это ведь так очевидно. Человек стареет, потому что его организм изнашивается. При чем тут психология? Ничто не вечно, всему приходит конец, бог дал, бог и взял, так устроен свет. Черепаха живет двести лет, собака – двенадцать, мотылек – один день, а человек, как говорит одно оптимистическое пожелание – до ста двадцати. Каждому созданию отведен свой срок. А мы тут пытаемся спорить с элементарными фактами и основами, не имея на то никаких серьезных оснований. Напоминает ваши мысли?

Я радостно киваю. Катру с любопытством смотрит на меня.

– Смерть, – задумчиво говорит он, как будто и не обращаясь ко мне, – старая, добрая, неизменная спутница жизни. Единственное пророчество, которое можно сделать, не будучи пророком, состоит в том, что через сто с лишним лет все люди, живущие сегодня на этой планете, будут мертвы. Единственная деталь, которую мы абсолютно достоверно знаем о своем будущем – это то, что когда-нибудь мы умрем. Ни в чем другом здравомыслящий человек не может быть стопроцентно уверен. Планы не исполнятся, начинания не завершатся, все жизнь пойдет наперекосяк, и только смерть не оплошает. Придет и заберет.

Мне становится неловко. Слишком проникновенно он все это говорит. И взгляд у него при этом какой-то отсутствующий. Профессор прикрывает глаза и медленно цитирует:

– «…И выступит невыносимый пот. Жена уйдет, и брат родимый бросит, никто не выручит, никто не отведет…»

– «…Косы, которая, не глядя, косит», – заканчиваю я.

Катру умолкает и изумленно смотрит на меня.

– Ах да, – говорит он после секундной паузы. – У вас ведь литературное образование. Конечно же вы знакомы с творчеством Вийона.

Я мог бы сказать ему, что читал «Большое завещание» бродяги-поэта еще будучи школьником, но последствия операции сделали меня достаточно неразговорчивым. Демонстрация литературных познаний и так вызвала нестерпимый зуд в щеках и губах.

Профессор переходит на более прозаический тон.

– В общем, глупостью мы тут какой-то занимаемся – считаете вы. А что вы думаете по поводу того, что десятки болезней, которые люди умеют лечить сейчас, еще сто лет назад считались абсолютно неизлечимыми? Молчите, не надо напрягаться, я и так знаю, что вы мне ответите. Что смерть от болезни и смерть от старости – это совершенно разные вещи. Правильно? Вы ведь это собирались сказать? Вижу, что это. Но знаете, что примечательно? Мы тоже так считаем. И поэтому в своем эксперименте делаем ставку на психологию. Этим примером я только хотел показать, что считающееся невозможным сегодня становится само собой разумеющимся завтра. Эта человеческая уверенность в очевидном – как она опасна. Мы до сих пор толком не знаем, как устроен человек, понимаем только механическую сторону сложнейших процессов в наших организмах, беспомощно наблюдаем за тем, как люди умирают от смертельных заболеваний. Да что там сложнейшие процессы – такое, казалось бы, привычное явление, как сон, и то не имеет пока никакого однозначного объяснения. И мы себе хорошо отдаем в этом отчет. Мы исследуем, боремся, надеемся на успех. И только со смертью нам все ясно.

Его речь постепенно становится все более горячей.

– Взгляните на обычного человеческого ребенка. Вот он родился – голенький, крошечный, ничего не понимающий. И пошел развиваться. Физически и умственно. Накапливать информацию об окружающем мире. Вырабатывать условные рефлексы и улучшать безусловные. Подушка мягкая. Стенка кроватки твердая. К горячему прикасаться нельзя – это больно. Надо слушаться старших – а то накажут. И вот уже в его голове формируются, а затем намертво отпечатываются правила, соответствия, ожидания. Его организм начинает вести себя в соответствии с внешними раздражителями уже без длительных размышлений. И примечательно то, что зачастую его реакция вызвана не столько внешними раздражителями, сколько заученной, вбитой в подсознание информацией о них. Самый очевидный пример – вагинизм, хотя это, разумеется, не детское состояние. И наряду с другими понятиями в его мозг проникает ядовитая информация о смерти. Она везде – в жизни, в разговорах, в литературе. Ребенок наблюдает за тем, как уходят старики, слышит разговоры взрослых, читает книги, смотрит фильмы. И уже в самом нежном возрасте его учат тому, что и его собственное существование не вечно. Взгляните на мировую литературу – вы не найдете практически ни одного произведения, в котором не упоминается смерть. Любая книга от солидного «взрослого» романа до тоненькой детской сказочки шепчет, говорит, кричит о неизбежном конце. Попробуйте перебрать в памяти любые произведения, которые придут вам на ум – и вы с ужасом или любопытством обнаружите в каждом из них если не само слово, то намек, если не трагедию, то шутку. Лавиной идет на ребенка идея о неминуемой смерти. И будьте уверены, он ее превосходно усваивает! И вот уже бегут, бегут сигналы из мозга. Отдерни руку – там горячо, прикрой глаза – ветер принес песок, взрослей – тебе предстоит умереть… И организм послушно отдергивает руку, прикрывает глаза, взрослеет, стареет и умирает.

Катру назидательно рубит воздух ладонью, произнося последнее предложение. «Взрослеет» – взмах, «стареет» – взмах. Затем он умолкает и, немного помолчав, сухо заканчивает:

– Нам, группе профессионалов, идея эксперимента отнюдь не представляется глупой. Возможно, вам стоит более непредвзято взглянуть на нее. Не забывайте, что в свое время вы тоже получили свою долю ядовитой информации, о которой я сейчас говорил.

После этого мы молчим. Он думает о чем-то своем, мне как-то не до разговоров. Проникнутая искренней верой речь Катру несколько поколебала мое скептическое отношение к эксперименту. Он вдруг улыбается и говорит:

– Не ожидали вы услышать такую проповедь?

Я тоже улыбаюсь в ответ, правда, едва заметно. И тут же думаю, что эту теплую обстановку можно хорошо использовать. Стараясь как можно меньше шевелить губами, я спрашиваю:

– А как зовут подопытного?

Не переставая улыбаться, он говорит:

– А разве доктор Тесье вам этого не сказал?

«Сейчас скажет!» – торжествующе вопит во мне раззадоренное любопытство. Я отрицательно качаю головой и неизвестно зачем пытаюсь изобразить сокрушенный вид под бинтами. С той же приветливой улыбкой Катру произносит:

– И правильно сделал. Вам этого лучше не знать.

«И ты, Брут…», – разочарованно думаю я. «Брут» тем временем несколько язвительно говорит:

– Три года тому назад, когда имя подопытного было всем известно, один человек, бывший в ту пору Адамом, счел, что эксперимент является насилием над личностью. А именно – над личностью подопытного, так как от бедного мальчика с детства скрывали суровую правду. Наш праотец, обуреваемый благородными чувствами, считал, что мы не имеем никакого права обманывать несчастного юношу и использовать его в своих целях, какими бы благородными они ни были. Под воздействием этих прекрасных мыслей он вознамерился поведать введенному в заблуждение объекту эксперимента всю правду о его мире и его фальшивом бессмертии. Далее, он предполагал, что вышеназванный объект вправе выбирать сам, каким образом ему надо распоряжаться своей отнюдь не бесконечной жизнью.

К счастью, все эти планы были сообщены пламенным борцом за справедливость своему близкому другу, который расторопно донес их до нашего сведения. Нечего и говорить, насколько сложно было для нас быстро изъять Адама и в срочном порядке заменить его. Никогда эксперимент не был еще под такой непосредственной угрозой срыва.

Тут Катру вдруг неожиданно бьет кулаком по тумбочке.

– Из-за этого наивного идиота работа сотен людей чуть было не пошла насмарку! Ох уж эти убогие слюнтяи, которые жалеют муравья, при этом чавкая говядиной! Испокон веков люди лепят собственных детей по своему образу и подобию. Они решают за ребенка, в какой школе ему учиться, какое мировоззрение иметь, какие книги читать. Они могут вырастить его в любви или в ненависти, в любой религии, с произвольными нравственными ценностями. Даже будь они абсолютно негодными родителями и негодяями, все равно это их священное право – лепить из своего чада все, что им заблагорассудится. И тогда наши борцы за справедливость молчат! Когда пусть даже самая справедливая государственная идеология вдалбливается в головы населения через бесчисленные средства массовой информации, эти борцы тоже помалкивают. А вот когда мы берем нищего подкидыша, растим его в тепле и неге, а заодно пытаемся сделать бессмертным – это уже явное насилие над личностью. Только потому, что мы, видите ли, забыли сообщить ему о том, что он смертен. Тут уже надо р-р-революцию устраивать.

Он набирает в грудь воздух и, шумно выдохнув, говорит уже спокойнее:

– Простите, Пятый. Я, пожалуй, погорячился. Ну не могу я спокойно говорить об этом глупце.

Он поднимается.

– Мне пора. Желаю вам скорее прийти в норму. Знакомьтесь с вашим миром, отдыхайте, готовьтесь. И не думайте с тоской о том, что вам предстоит. Вам может неожиданно понравиться. По рассказам доктора Тесье, ему, по крайней мере, было там весьма неплохо.

Только когда за Катру закрывается дверь, я полностью понимаю смысл его последней фразы. Тесье, жесткий, властный Тесье сам был актером! Почему-то я все время считал, что он был основателем эксперимента. А ведь на вид ему не дашь больше чем пятьдесят – пятьдесят пять. Четверть века назад ему самому было двадцать пять. Значит, скорее всего, он был среди первых «бессмертных». То есть его лицо послужило шаблоном, по которому сейчас кроят новых актеров. Интересно, кого он изображал? А что, если Пятого? Впрочем, что с того? Просто я истосковался по свежей информации и бросаюсь на любой свежий факт с резвостью щенка, увидевшего новую игрушку. С некоторой надеждой я открываю свой блестящий «фотоальбом» и начинаю всматриваться в эти приветливые лица, пытаясь представить себе, как они будут выглядеть двадцать пять лет спустя. Но мне не удается мысленно трансформировать ни одно из них в лицо Тесье. То, что все бессмертные гладко побриты, делает задачу практически нерешаемой. Ладно, с Катру я, наверное, говорил не в последний раз. Еще успею спросить. Я представляю себе, как подобно Фельтону из «Трех мушкетеров» страстно кричу: «Имя! Назовите мне его имя!», и мне самому становится смешно.

Через неделю, как и было обещано, меня избавляют от бинтов. Медленно, плавно ведет руками вокруг моей головы доктор Фольен. Вслед за его руками с легким шелестом стелются надоевшие бинты, открывая свету мое новое обличье. Доктор удовлетворенно кряхтит и подносит к моим глазам зеркало. Момент, о котором я столько думал, настает. Передо мной мое новое лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Я верчу головой, пытаясь рассмотреть себя со всех сторон. Надо отдать врачам должное – потрудились они на славу. Единственное напоминание об операции – легкая краснота, как после солнечного ожога. Никаких швов, шрамов, натянутой кожи. Как будто это лицо было моим с момента рождения. Я придирчиво рассматриваю себя. Ну просто вылитый Пятый! Да нет, не «просто вылитый». Я и есть Пятый. Единственный, неповторимый и неподвластный течению времени. «Прелестно, – слышу я довольный голос хирурга. – Просто прелестно».

На следующий день Фольен приходит ко мне с небольшой черной коробочкой в руках.

– Сейчас мы опробуем ваш имплантат, – объявляет он после непродолжительного осмотра.

Слово «имплантат» ассоциируется у меня с такими вещами, что я бросаю на доктора полный недоумения взгляд. Коротко хохотнув, он поясняет:

– Я имел в виду динамик, а не то, что вы подумали. Затем он повторяет в свою коробочку:

– Я имел в виду динамик.

И на этот раз его голос отдается эхом у меня в голове. Это странное ощущение, чем-то напоминающее то, которое возникло у меня, когда я первый раз в детстве надел наушники. Помню, как я был изумлен, обнаружив, что музыка, только что лившаяся снаружи, вдруг зазвучала где-то внутри меня. Трубы и барабаны неведомым способом перенеслись мне в голову и, удобно расположившись там, продолжали играть свою радостную мелодию. Помнится, я тогда стряхнул наушники и потребовал, чтобы из меня вытащили музыку. Сейчас мне хочется проделать нечто подобное.

– Работает? – интересуется Фольен. Я киваю.

– Тогда еще одна проверка, – говорит он и скрывается за дверью.

Через мгновение в моей голове опять оживает его голос. Он идет немного справа, но все равно кажется, что он рождается где-то внутри.

– Проверка… проверка… – скучно говорит доктор. – Имплантат в рабочем режиме.

Затем он опять возникает в дверях.

– Ну как? – спрашивает он. – Все различимо? Громкость подходящая? Неприятные ощущения отсутствуют?

Я киваю, словно китайский болванчик.

– Вот и чудненько, – подводит он итоги и оставляет меня в одиночестве.

Месяц проходит незаметно, но тоскливо. Первые несколько дней я чуть было не отшатывался от удивления, взглянув утром в зеркало. А теперь новое лицо ничуть не смущает меня. Оно – мое. Я сжился с ним с пугающей меня самого быстротой. Одним утром я с некоторым сожалением осознаю, что не могу легко и четко представить себе, как выглядел до операции. Напрягшись, я могу по частям восстановить в памяти свой прежний облик, но он вызывает у меня не больше чувств и ассоциаций, чем лица друзей и родных. Я чувствую, как мое превращение в Пятого подходит к своему логическому концу. Видя каждый день в зеркале его лицо, я начинаю все больше и больше отождествлять себя с ним. Даже мои мысли становятся расслабленней и спокойнее, как будто у меня впереди вечность. В голове гуляют смутные метафоры. Я сравниваю себя с человеком, который надел маску, а она вдруг коварно пустила корни, вросла в кожу, став одним целым с наивным хозяином.

Дни неотличимы один от другого. Подъем, завтрак, телевизор, фотоальбом, обед, телевизор, ужин, телевизор, сон, подъем… Память услужливо подкидывает чьи-то стихи: «День прошел как обычно – работа, обед, магазин, телевизор, семья. Каждый днем прошагал по намеченной им борозде.." Нет у меня ни работы, ни семьи, ни даже прозаического похода в магазин. Только обед да телевизор. И борозду свою намечаю я не сам. За меня ее прокладывают умные серьезные люди с психологическим образованием. Я меряю шагами свою белую безликую комнату, из которой мне почему-то запретили выходить, просматриваю в который раз книгу с портретами. И смотрю, смотрю, смотрю в телевизор. В это бесстрастное и правдивое окно в новый мир. Чем больше я за ним наблюдаю, тем сильнее мне хочется туда попасть. Там люди, там хоть какая-то, но жизнь, там – какое-то разнообразие. Я начинаю подозревать, что этот месяц в одиночестве был так же тщательно продуман психологами, как и все остальные детали моей подготовки.

А в телевизоре разворачиваются красочные картины. В ожидающем меня мире царит спокойствие. Его добродушные и беззлобные обитатели проводят время в разговорах, трапезах, веселье и различных искусствах. Это беззаботное общество вызывает у меня в памяти какие-то смутные полузабытые картины. Я никак не могу понять, что именно оно напоминает, пока однажды мой взгляд не останавливается на хрупкой девушке с льняными волосами, которая отчего-то весело хохочет возле белой скульптуры. Эта картина озаряет мою память как вспышка: Уэллсовские элои! Беспечные щебечущие потомки людей, живущие бесцельно и счастливо. Мир Книги несет на себе явный отпечаток этой унылой картины будущего. Но через некоторое время я понимаю, что элоям и не снилась подобная жизнь. В отличие от хрупких человечков, моим бессмертным не ведомо чувство страха. Им не грозят ни жуткие каннибалы-морлоки, ни беспощадные природные бедствия, ни несчастные случаи. Но самое главное – угроза смерти не нависает над ними дамокловым мечом: Разумеется, в этом нет ничего нового, сотни раз я читал и слышал об этом, даже как-то поверхностно понимал, но только сейчас, перед экраном телевизора приходит ко мне настоящее понимание этого чуда – жизни без неумолимого тупика в конце. День за днем я смотрю на этих людей и забываю, что передо мной актеры – до того достоверно они играют. И вскоре я догадываюсь, почему их игра настолько убедительна. Они не играют – они живут. Они перевоплотились в свои персонажи. Где-то среди них ходит Зритель, как я его про себя называю. Единственный человек, который не знает правды. Но для остальных эта правда настолько потускнела и забылась, что они почти ничем не отличаются от него. Окружающая их реальность настолько приятна, что им не надо притворяться. Их счастье, веселье и беспечность – подлинные.

Большой интерес у меня вызывает Десятый. Мне понадобилось какое-то время для того, чтобы осознать, что это – Эмиль. Когда я догадался связать худощавое лицо человека на экране с именем моего друга, радости моей не было предела. Вот он – один из нас, прошедший все испытания и ныне наслаждающийся прекрасной жизнью бессмертного. Ничто не выдает в нем Эмиля, которого я знал. Мой строгий, вечно сосредоточенный соученик превратился в шумного, словоохотливого весельчака. Он с увлечением принимает участие в общественных обедах и вечерних посиделках. Я смотрю на него с некоторым умилением. Как-никак, родная душа. Скоро встретимся, дружище!

Но с особым, жадным вниманием я наблюдаю за человеком, носящим мое имя. Пятый всегда сдержан, несколько холоден, замкнут, и вместе с тем из него струится какое-то странное обаяние. Он – писатель. Его книги популярны настолько, насколько что-либо может быть популярно в этом мире, где привычные ценности ничтожны, а все люди беспечны и беззаботны. Он часто с неподдельным интересом говорит с людьми, внимательно слушает их, задает всевозможные вопросы. А потом удаляется в свою комнату и подолгу пишет. Я читал его книги. Разумеется, большинство этих произведений написано не им. Он просто пришел на готовую роль точно так же, как сейчас это делаю я. Но, несмотря на то что он должен был играть писателя, никто не заставлял его писать. Он мог бы просто уходить к себе и смотреть в потолок, а книги писали бы за него специалисты. Но он решил попробовать, и у него получилось. Сейчас он пишет все сам.

Его книги проходят очень придирчивую фильтрацию, но тем не менее их пропускают к читателям. То, что было до него написано от имени Пятого, мне не нравится. Эти литературные поделки представляют собой сухое, занудное и порой нравоучительное изложение скучных фактов, никогда не имевших место в действительности, но выдающихся за правду. А вот его книги чем-то задевают. Хотя, казалось бы, чем тут можно задеть? В его мире нет ни ярких чувств, ни страха, ни надежд, ни опасностей, ни переживаний – ну ровным счетом ничего из того, что так или иначе образует ткань привычной для меня литературы. И все же он каким-то образом ухитряется приковывать внимание читателя и задевать какие-то струнки в его душе, описывая эти выхолощенные доброжелательные отношения и характеры, которыми наполнен его мир. Раньше, до сдачи экзамена, его книги вливались в мощный поток информации, которую мне необходимо было усвоить. Я читал их и тут же забывал. Теперь же, перечитывая их, а также просматривая книги других авторов, я начинаю понимать, что он первым внес в этот мир литературу, которую можно назвать художественной. День ото дня я проникаюсь все большим уважением к нему. И бессознательно я начинаю подражать его жестам, походке, выражениям. Иногда на какие-то доли секунды мне даже кажется, что необъяснимым способом я раздвоился и что это я сам веду веселую беседу под холодным оком камеры в Секции Трапез.

И еще я много думаю о Мари и Поле. Как там они? Все еще сражаются с Катру? Или лежат где-то на этом этаже, пройдя операции? А может, их конкуренты сдали экзамены первыми, и мои друзья давно вернулись в ту далекую полузабытую жизнь, где люди не живут вечно, но зато имеют так много возможностей? Я так корю себя за то, что не догадался спросить Катру об их успехах, когда он навещал меня после операции. Теперь ко мне больше никто не наведывается. Только молчаливая равнодушная женщина, приносящая еду и иногда убирающая комнату. Изредка в мою постылую обитель вплывает Фольен. Он придирчиво изучает мое лицо, ощупывает его холодными уверенными пальцами и по своему обыкновению приговаривает: «Прелестно… Прелестно» Но вопреки моим настойчивым просьбам он каждый раз оставляет меня еще на «пару деньков». Ни на какие вопросы он не отвечает. Пара деньков тянется до его следующего визита, только для того чтобы смениться следующей парой. Я с нетерпением ожидаю тот день, когда смогу покинуть свою надоевшую келью и наконец-то попасть в этот счастливый мир. Я уже рвусь туда, мечтаю о нем.

В один из тоскливых дней, когда я, утонув в своем мягком, кресле и изнывая от скуки, в каком-то оцепенении вяло переключаю каналы телевизора, в дверь стучат. Стук резкий, уверенный, нетерпеливый, совсем не напоминающий мягкую фольеновскую манеру стучаться. Мое вялое оцепенение мгновенно сменяется неясной, но окрыляющей надеждой.

– Войдите! – радостно кричу я.

Дверь отворяется, на пороге – Тесье и незнакомая красивая женщина. Точнее, она мне откуда-то знакома. Вот только где же мы с ней встречались? В университете? В одной из редакций? Тем временем мои неожиданные посетители проходят в комнату.

– Вы ожидали увидеть кого-то другого? – лукаво интересуется гостья.

Ее голос и интонации воскрешают у меня в памяти разговор в кабинете Тесье. Боже, как давно это было! Прошло, наверное, не меньше полугода, что само по себе немало, но кажется, что с тех пор минуло не одно десятилетие.

– Мадемуазель Луассо? – неуверенно спрашиваю я.

– Луазо, – с очаровательной улыбкой поправляет она. – Можно просто Николь.

– Садитесь, – спохватываюсь я, – что же вы стоите?

– Благодарю, мы ненадолго, – величественно отвечает Тесье, но все же опускается на стул.

Изящная спутница следует его примеру. Тесье, как обычно, не теряет времени на долгие разглагольствования и с ходу приступает к делу.

– Пятый, мы рады сообщить вам о том, что ваш подготовительный период закончился. Скоро вам предстоит переход в ваш мир.

«Наконец-то!» – мысленно ликую я.

Но внешне остаюсь спокойным и сдержанным. Позволяю себе только вежливую полуулыбку и полный достоинства кивок – мол, хорошие новости, спасибо, ценю. Таков уж я, Пятый. Тесье смотрит на меня с одобрением.

– А вы времени зря не теряли, – говорит он. Еще кивок. Спасибо, цену себе я знаю. В разговор вступает Луазо:

– Пятый, мы пришли для того, чтобы еще раз напомнить вам о ваших обязанностях. Вы должны…

После этого следует уже несколько поднадоевшее мне повествование о том, что я должен быть Пятым везде и всегда, не выходить из образа ни на миг, не пытаться узнать то, что мне знать не положено, слушаться старших, то есть тех, кто будет вещать через мой имплантат, а также сообщать этим старшим о нездоровых тенденциях, буде таковые замечены мною.

– …В основном корректировать ваше поведение буду я, – заканчивает она. – Думаю, что мы с вами сработаемся. На первых порах я, скорее всего, буду вмешиваться в вашу жизнь достаточно часто, но со временем мое вмешательство станет ненужным.

Я несколько снисходительно смотрю на нее. Я – Пятый. Что уж там корректировать…

– Все это, впрочем, вы уже слышали, – говорит Тесье, внимательно глядя на меня. – А теперь самое главное. Как вы догадываетесь, вы не можете просто отворить какую-то дверь и очутиться в вашем мире. Ваш переход должен быть тщательно скоординирован. Ни один обитатель мира Книги не должен знать о том, что один актер сменился другим. Для подобных переходов мы используем специальное помещение, так называемый тамбур. С этой стороны в него зайдете вы, с другой – нынешний Пятый. А выйдет каждый из вас, соответственно, в противоположную дверь. Таким образом, с точки зрения любого наблюдателя, Пятый просто на какое-то время зайдет в комнату.

Нехорошее у меня воображение. Ну почему тамбур, о котором он так важно говорит, представляется мне в виде уборной? Хотя, это легко объяснимо, уборная – очевидный пример комнаты, в которую люди на некоторое время заходят и где никто их не тревожит. Еще месяц назад я бы, наверное, усмехнулся. Сейчас я молчу.

– Для того чтобы свести к минимуму любые возможные осложнения, замена будет произведена ночью, – продолжает Тесье. – А именно, этой ночью.

Мое сердце вдруг начинает стучать громче. Сегодня! Я догадывался об этом, когда они вошли, но все равно это известие поражает меня. Сквозь стук сердца прорывается голос Тесье:

– Около полуночи за вами придут. Ваши личные вещи останутся здесь, обратно вы их получите через три года. Отныне одежда, предметы личной гигиены, канцелярские принадлежности, короче, все, что может вам понадобиться, будет предоставляться в рамках вашего нового мира. Любой предмет будет либо сделан в нем, либо дарован Господом. На три года вам придется забыть обо всем, что не может быть получено одним из этих способов. С сегодняшней ночи вы становитесь настоящим Пятым, и все аспекты вашей жизни начинают подчиняться законам вашего мира.

Он поднимается, вслед за ним встает Луазо, а потом, подчиняясь общему движению, встаю и я.

– Я буду видеть и слышать вас достаточно часто, – протягивая руку, говорит Тесье. – Но я очень надеюсь на то, что мне не придется встретиться с вами раньше чем через три года.

Я молча жму его твердую прохладную ладонь. Андре мог бы сказать что-то веселое на прощание. Но Пятому говорить нечего. Он просто возвращается к себе домой. Впрочем…

– Позвольте два вопроса, – говорю я.

Тесье кивает и бросает на свою спутницу быстрый взгляд, всем своим видом выражая что-то вроде «ну что я тебе говорил?» Игнорируя эту пантомиму, я спрашиваю:

– Не могли бы вы сообщить мне, что происходит сейчас с моими бывшими соучениками? А именно, с Четвертым и Восьмой.

– А разве это имеет какое-либо значение для Пятого? – вкрадчиво интересуется он в ответ. – Перейдя в ваш мир, вы обнаружите в нем Четвертого и Восьмую, которые живут в нем долгие-долгие годы.

Я чувствую, как мое лицо вытягивается. Такого ответа я не ожидал.

– Леон, ответь ему, – вдруг настойчиво говорит Луазо. – А то я сама скажу.

– Вот и скажи, – неожиданно усмехается Тесье. Луазо поворачивается ко мне. В ее глазах светится сочувствие.

– К сожалению, Пятый, нам нечем вас порадовать. Доктор Тесье просто пытался избавить вас от печальной правды. Поль и Мари не сумели пройти экзамен раньше своих конкурентов, и их контракты были аннулированы.

Мое радостное возбуждение мгновенно улетучивается. Аннулированы… это значит, что я не увижу Мари целых три года. Три года! Только теперь я понимаю, какой это долгий срок.

– Каков был ваш второй вопрос? – помолчав, спрашивает Тесье.

Я спрашиваю скорее по инерции, абсолютно не ощущая щекочущего любопытства, которое владело мной минуту назад:

– Кем были в мире Книги вы?

На какое-то мгновение мне кажется, что он удивлен. Затем обычное спокойное выражение возвращается на его лицо.

– Опять Луи проболтался, – досадливо бросает он, недовольно кривя губы. – Скажите, а почему вас это интересует?

Я пожимаю плечами.

– Просто интересно. Если мне это не положено знать, то не отвечайте.

– Нет, отчего же, – как-то задумчиво говорит он. – Как раз в этом никакой тайны нет. Я был Двенадцатым. А теперь позвольте нам откланяться.

– До встречи в эфире, – прощается со мной Луазо, и парочка удаляется, оставляя меня в смешанных чувствах.

Как только за ними плавно закрывается белая гладкая дверь, я с размаху бросаюсь на кровать. Настроение безнадежно испорчено. Сам не зная почему, я тешил себя надеждой о том, что следующие три года мне предстоит провести вместе с Мари. И вот теперь она там, а я тут. Между нами неодолимой преградой встали стены института. Конечно, за три года она забудет меня. С ее-то внешностью и характером. И ждать она меня не будет. С чего ей ждать? Между нами ведь ничего не было. Так, намек на близость, какая-то взаимная привязанность, ни к чему не обязывающие фразы вроде «ты мне нравишься». Когда я выйду отсюда, я даже не буду знать, где ее искать. Ну положим, информацию о ней я смогу получить в институте. Но только для того, чтобы найти Мари замужней и с ребенком! Как все-таки нехорошо получилось. А может… Я рывком сажусь на кровати. Может, мне разрешат выйти? Хоть на час. Или хотя бы позвонить? Но тут я вспоминаю слова Тесье: «С сегодняшней ночи вы становитесь настоящим Пятым». Если я их сейчас попрошу о подобном одолжении, то, скорее всего, поставлю под угрозу свой контракт. Следуя своему почти маниакальному желанию свести риск к минимуму, они могут решить, что им выгоднее потратить еще пару месяцев на подготовку моего конкурента, чем рисковать, делая ставку па человека, который всей душой тянется наружу. Кроме того, документ, под которым я давным-давно поставил свою подпись, черным по белому запрещал какие-либо контакты с внешним миром. Не-ет, с ними этот фокус не пройдет. Надо выбирать – или фантастические деньги, которые мне сулит контракт, или неясное, отнюдь не однозначное будущее с Мари. Я ведь даже не знаю, что она чувствует по отношению ко мне. Точнее, чувствует ли она вообще что-нибудь. Как там она говорила: «Это место не располагает к любви». Если бы ее ко мне по-настоящему тянуло, то это место было бы для нее ничем не хуже любого другого. Видимо, это был просто красивый повод избежать неприятного для меня отказа. Я знаю, некоторые девушки будут скорее водить парня за нос годами, чем напрямую скажут: «Я не люблю и не полюблю тебя». И не потому что они такие жестокие, просто не хотят расстраивать, не хотят огорчать. И, вспоминая наше прощание, я постепенно успокаиваюсь. Нет, не стоит оно того. Если бы я знал, что она меня любит, то сейчас же попробовал бы с ней связаться, наплевав на возможный разрыв контракта. А так… лучше уж синица в руках, чем журавль в небе. К тому же то, что я держу в руках, напоминает скорее не синицу, а упитанного страуса.

Постепенно мысли переходят обратно на то, что мне предстоит через несколько часов. Прощай, опостылевшая комната, прощай, одиночество. Завтрашнее утро я встречу среди хороших, добрых, милых людей, ставших такими знакомыми за последний месяц. Там будут Четвертый и Восьмая, которые напомнят мне моих друзей, там будет Эмиль под маской Десятого, там будут новые знакомые. Только Пятого там не будет. Нет, конечно же, он будет там. Ведь Пятый – это я. Кстати, зачем я задавал Тесье это дурацкий вопрос? Действительно, какая мне разница, кем он был? Двенадцатым так Двенадцатым. Вот если бы он был Пятым… хотя и это ничего не меняло бы. Напевая под нос какой-то бравурный марш, я начинаю складывать вещи.

Ровно в двенадцать, когда я, нетерпеливо поглядывая на часы, безуспешно пытаюсь сосредоточиться на просмотре фотоальбома, в проеме двери вырастает еще один старый знакомый.

– Вы готовы? – спрашивает он вместо приветствия.

– Конечно, готов, милейший Люсьен, – бодро отвечаю я.

– Тогда следуйте за мной, – бесстрастно говорит он и уходит.

И тут я понимаю, что для него я – просто Пятый. Всего лишь одни из нескольких Пятых, которых он повидал, работая здесь. Скорее всего, он даже не знает, что я когда-то был Андре. Эта простая мысль чем-то поражает. Кто-то не знает, что я – Андре. Кто-то считает меня Пятым. А ведь это только начало! Мне еще предстоит встретиться с человеком, который будет искрение полагать, что я бессмертен. Прислушиваясь к этому новому ощущению, я бросаю последний взгляд на свое временное пристанище и налегке шагаю за порог вслед за Люсьеном.

Коридоры, переходы, лифты, вверх, вниз, налево, направо, опять направо, гулкий железный настил под ногами, снова длинный переход, еще один лифт… Пока мы приближаемся к святая святых, у меня постепенно начинает оформляться смутное намерение. Я мысленно прокручиваю перед собой сцену, которая произойдет через минуту. С одной стороны в тамбур войдет Пятый. С другой войду я. Затем мы оба пересечем комнату и исчезнем каждый в своем мире. Возможно, мы даже поздороваемся или кивнем друг другу. Мы будем там наедине. Неужели, если я спрошу его, кто же является Зрителем, он мне не ответит? Он ведь не должен произносить ни слова, достаточно просто растопырить пальцы. Так как он начинал в то время, когда всем было известно, кто такой подопытный, то в его контракт не могло входить условие сохранения этой тайны. Может быть, он даже не предполагает, что это имя неизвестно мне. В таком случае я могу поставить вопрос таким образом, чтобы он и не догадался о том, что выдает секрет. Например, я могу спросить его: «А как поживает наш настоящий бессмертный? Все еще не поменял свой номер?» А он удивится: «А зачем Семнадцатому менять свой номер?» Или что-нибудь в этом роде. Минуту спустя я уже твердо намерен задать Пятому наводящий вопрос.

– Мы пришли, – сухо сообщает Люсьен.

Я озираюсь вокруг. Мы стоим посреди пустого коридора. В обе стороны уходят голые белые стены. Перед нами в стене за стеклом, окаймленным металлической рамкой, находится небольшой красный квадратик, больше всего напоминающий кнопку пожарной сигнализации

– Не задерживайтесь в этом помещении, – говорит Люсьен, отводя стеклянную крышку вверх и обнажая гладкую выпуклость квадрата.

Я как зачарованный слежу за его рукой.

– Как только за вами закроется дверь, выходите в противоположную сторону. Оттуда вас проведут к себе, – наставительно произносит он и легко прикасается к кнопке.

Невидимая дверь бесшумно скользит вбок. В стене отрывается широкий светлый проход. И тут мне становится не по себе. Вся подготовка закончена. Лишь один, последний шаг отделяет меня от нового мира. И я не уверен в том, что хочу его делать. Настойчивое желание попасть туда, столь навязчиво владевшее мной последние дни, представляется вдруг жалким и смешным. Что ждет меня там, среди чужих, вечно притворяющихся людей? Зачем я так стремлюсь в этот театр гротеска, где все люди – актеры? Но эта минутная слабость мгновенно проходит, как только я вспоминаю о первоначальной причине своего нахождения в этом здании. Деньги. Огромные, невероятные деньги, которые мне заплатят через три года. А красивые слова и милые лица тут ни при чем. И, отбрасывая все сомнения, я делаю этот шаг, даже не взглянув на своего равнодушного провожатого.

Краем глаза я замечаю ненормальную толщину стены, существенно превосходящую толщину стен неприступного банковского сейфа. «У них что там, полигон?» – мелькает в голове нелепая мысль. Мгновение спустя она сменяется любопытством: ведь я нахожусь теперь в комнате, принадлежащей моему новому миру. Назначение ее с точки зрения бессмертных представляется мне весьма туманным. Вся обстановка состоит из квадратного стола, стула на тонких блестящих ножках и небольшой тумбочки в углу. Странные бледно-зеленые разводы покрывают стены и потолок. Я с нетерпением смотрю на дверь перед собой. Сейчас она отворится, и войдет Пятый. И я с ним приятельски поздороваюсь, а затем спрошу. Я уже успел придумать тонкий, изящный вопрос, который заставит его назвать имя Зрителя, даже не догадавшись об этом. Ну давай же, тезка, заходи. Не томи.

Сзади раздается тихий хлопок. Вздрогнув всем телом, я резко оборачиваюсь и в изумлении смотрю туда, где еще секунду назад белел проем. Сейчас вместо него стоит зеленоватая стена. Стоит, как будто всегда была здесь. Все еще не понимая, что произошло, я перевожу взгляд обратно на дверь. И вспоминаю слова Люсьена: «Как только за вами закроется дверь, выходите в противоположную сторону». «А где же Пятый?» – думаю я. И тут же понимаю. Мой предшественник вовсе не должен был встречаться со мной. Он спокойно вышел из этой комнаты в белый безмолвный коридор за минуту до того, как туда привели меня. Вышел для того, чтобы никогда не возвращаться обратно, потому что теперь его место занял я.