Overdose
Ограбление было дерзким. Точнее, дерзким его завтра должны были назвать газеты. Дерзким и неслыханным. Такие заголовки замечательно продаются даже в век падающих тиражей. Кое-кто наверняка назовет его ограблением декады. «Ограбление века» звучит, конечно, еще лучше, но на век сумма не тянет. А на декаду – в самый раз.
Хотя, если всерьез, дерзости в этом ограблении не было ни на грош. А было там бесстыжее нахальство. Позор это был, а не ограбление. Позор и безалаберность. А как всегда виновата будет полиция. Как будто…
– Лейтенант?
Стив Гортон поднял голову. Улыбка инспектора Келли сияла перед ним, словно реклама зубной пасты. Он сделал усилие не поморщиться. В последнее время подобное усилие приходилось делать почти ежедневно. Как, впрочем, и множество других усилий.
– Да, инспектор?
– Лейтенант, мы закончили осмотр. Никаких следов взлома, все сделано очень чисто. Работали профессионалы. Причем не меньше трех. Я не исключаю, – Келли наклонил лобастую голову, подчеркивая важность того, что сейчас прозвучит, – не исключаю, что им помогли.
Он понизил голос и оглянулся.
– Ну, вы понимаете. Изнутри. Кто-то же должен был отключить камеры.
– Разумеется, – сказал Гортон, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Вы уже всех опросили?
– Всех, кто уже пришел. Директор отделения только подъехал.
– Продолжайте, – кивнул Гортон, отлично понимая бесполезность своего указания.
– А что вы думаете по поводу моей теории?
Что, как и все твои теории, она высосана из пальца, хотел было сказать Гортон. И место ей в…
– Правдоподобно, – услышал он свой голос. – А почему вы считаете, что их было трое?
Келли оживился еще больше.
– Банк-то находится на Второй авеню. Здесь они даже ночью должны были одного поставить смотреть по сторонам. Второй – специалист по сейфам. И водитель.
– Хорошо. Идите.
Спрашивать Келли, с какой стати злоумышленникам понадобилось делиться награбленным с личным водителем, Гортону не хотелось. Когда тебе еще нет тридцати и твой феерический энтузиазм сравним только с твоей феерической глупостью, у тебя на любой вопрос найдется ответ. Любому другому подобное сочетание изрядно подпортило бы карьеру, но, если твой родной дядя – мэр, эти факторы не так уж и мешают. А твое желание отличиться и склонность громоздить версии, одна нелепее другой, только подчеркивают твою самобытность.
Он вздохнул и обнаружил, что Келли еще не ушел.
– Что-то еще?
– Вы же собирались поговорить с директором, – напомнил Келли.
Гортон махнул рукой.
– Уже неважно. Поговорите с ним сами. А через час проверьте, кто из служащих не вышел на работу. Имя и все данные – мне.
– Почему вы так уверены, что кто-то не выйдет? – озадачился Келли.
– Интуиция, – хмуро сказал Гортон.
Делать усилия стало слишком тяжело.
* * *
– Дэвид Воровски, – через час бойко докладывал Келли, – сорок шесть лет, из них девятнадцать в этом банке. Более того, в этом отделении. Тихий, примерный работник. Специалист по ссудам. На работе всегда вовремя, обычно раньше остальных, но сегодня не вышел. Дома трубку никто не берет.
– Женат?
– Да. Жена работает в Prudential. Страхование, разумеется. Дочь в колледже, на последнем курсе.
– Вы много узнали, – с неожиданным для себя одобрением сказал Гортон.
Келли гордо улыбнулся.
– Они тут все друг о друге знают. А Воровски здесь уже сто лет. Все говорят, что раз он заранее не позвонил, значит, что-то случилось.
– Случилось, – согласился Гордон. – Директор здесь?
– Да, но я с ним уже говорил. Вы же сами сказали…
– Знаю. Теперь есть о чем говорить. Все остальные ведь пришли, так? Давайте-ка сюда ваши заметки.
* * *
– Нет, – в третий раз повторил директор, – этого быть не может. Кто угодно, только не Воровски.
Он ожесточенно обмахивался какой-то квитанцией, несмотря на гул работающего на полную мощность кондиционера. На покрасневшей лысине блестели капельки пота.
– Вы его не знаете, а я знаю. Какое там ограбление, он спичку чужую не возьмет. Тихий, спокойный… Как вам только такое в голову пришло? Заболел человек, а вы…
Он вдруг перестал обмахиваться.
– Вы что, хотите поскорее дело закрыть? Да? При чем здесь Воровски? Из моего банка унесли все наличные. Все! Вчера они здесь были, а сегодня их нет. Нет – и все. И вы мне пытаетесь сказать, что виноват в этом мой сотрудник. Который работает здесь на десять лет дольше, чем я!
Квитанция снова зашуршала перед его лицом.
– Ваш помощник, между прочим, говорит о банде. Банде. Вот в этом направлении, я думаю, вам и надо бы работать. А не подозревать лояльных служащих.
– Все? – поинтересовался Гортон.
Директор неопределенно фыркнул.
– Теорию с бандой мы проработаем, – пообещал Гортон. – А пока расскажите мне еще о Воровски. Привычки, хобби, интересы.
Директор изобразил на потном лице усталость.
– Интересы как интересы. Футбол. В смысле болельщик. Собирает что-то. Спортивные какие-то вещи. Рыбачить стал недавно, всем рассказывал. Да вы у него сами все и спросите.
– А работник он какой?
– Хорошо свое дело делает. Ответственный. Всегда готов больше на себя взять. С клиентами работает замечательно. Он у нас вообще такой тихий, спокойный…
Гортону пришлось сделать очередное усилие.
– Это я уже слышал. А как насчет повышения, карьеры? Усталость на лице директора обозначилась сильнее.
– Воровски – в отличие от многих других – никогда ничего не просит и ничего особенного никогда не ожидает. Он просто делает свою работу и получает за это зарплату. Он всем и всегда доволен. Что дают – то берет. Дали премию – взял. Улучшили медицинскую страховку – взял. То, что полагается, взял, не чужое. А вы мне пытаетесь…
– Вернуть ваши деньги, – закончил за него Гортон. – Спасибо. Больше вопросов у меня нет. Проводите меня, пожалуйста, к рабочему месту Воровски.
– Вы понимаете, что бросаете тень на невинного человека? – вскипел директор, уже не сдерживаясь. – Зачем вам рыться в его вещах при его коллегах? Он у вас что, подозреваемый?
Гортон устало вздохнул. Рабочая неделя начиналась замечательно. Сначала Келли. Теперь это. Да еще и утренний Кларин скандал. Усилия вновь оказались неподъемными.
– Подозреваемые у меня все. Даже вы. – Директор ощутимо вздрогнул и вытер лысину квитанцией. – А что касается тени, позвольте напомнить, что всех ваших сотрудников мы отправили по домам. Может, вы мне все-таки покажете его рабочее место?
* * *
Рабочий стол Воровски ничем не выделялся – все тот же усредненный кремовый стандарт. На столе – монитор, под столом – тихо гудящий компьютер. Стопка бумаг, яркая реклама новой ссуды («Только для вас! Только сейчас!»), стакан с разноцветными ручками и карандашами.
Гортон опустился на стул и проводил взглядом удаляющегося в свой кабинет директора. Даже спина его выражала недовольство. Зря я его так, подумал Гортон. А впрочем, сам напросился. Разговаривает как с лакеем.
Он повернулся к столу. Фотографии. Все как полагается. Полная, недовольно улыбающаяся женщина. Бывают такие улыбки – губы растянуты, а в глазах брюзжание. Видели мы такую улыбку не раз. Далеко ходить не надо… На второй фотографии – девушка. Вылитая мать. Улыбается, правда, более приветливо. Или более умело? Какая, впрочем, разница.
Гортон выдвинул ящик. Профессия такая – рыться в чужих вещах. И огорчаться, когда этих вещей немного. Как, например, сейчас. Расписание футбольных матчей на прошлый год. Тетрадь. К сожалению, пустая. Пачка бумажных салфеток. Бще ручки и карандаши. Новенький справочник рыболова. Где ловить, на что ловить, зачем ловить. Вроде все.
Нет, вот еще визитная карточка. Дэвид Воровски… Ясно. А вот номер на обороте может вполне пригодиться. Теперь все. Интересно, почему…
– Лейтенант!
– Да, – Гортон даже не обернулся на бодрый голос. Смотреть на Келли сейчас не хотелось особенно.
– Отпечатков нет нигде.
Сейчас он скажет, что работали в перчатках…
– Несомненно, работали в перчатках.
Профессионалы…
– Профи.
Привет дяде-мэру
– Начинаем опрашивать жителей соседних домов.
– Разве здесь есть жилые дома?
– Эээ… Проверим. Если найдем – опросим.
– Хорошо, – Гортон, наконец, повернулся на стуле. – Продолжайте действовать. И найдите мне жену Воровски.
Когда Келли удалился, Гортон задумчиво разложил на кремовой поверхности стола карандаши и ручки. Раз не получается глянуть на футбольную коллекцию, посмотрим на эту.
Три ручки родные, банковские. Ну, это понятно. Prudential Financial. Это – жена. Доктор Митчелл: «Ваша улыбка – наша гарантия». Ясно. Days Inn. Любопытно. Зачем ехать в дешевую гостиницу в родном городе? При любящей-то жене. Еще одна страховая ручка. Другая гостиница. Банк. Другой какой-то. А, конкуренты в квартале отсюда. Golden Skydiving Inc. Парашют-то ему зачем понадобился? На крышу отеля прыгать? Или за рыбой? Так, говорите, болельщик-домосед?
Идем дальше. А дальше – лучше. Доктор Мур. На этот раз не дантист. Psy. D. Этот доктор не в рот заглядывает – он в душу лезет. Какими такими судьбами занесло вас, мистер Воровски, к психологу?
Что еще у нас в коллекции? «Без барьеров: уроки испанского». Путешествия – это хорошо. Расширяет кругозор. А то сидишь весь день за столом в заштатном банке заштатного городка – и ничего кроме ссуд не обсуждаешь. И так девятнадцать лет подряд. И дома тебя ждет жена с угрюмой улыбкой…
Все, ручки закончились. Хороший улов. Да, еще этот номер. Гортон пододвинул к себе блестящий черный телефон.
– Стрелковый клуб Вэйда, – бодро сказали в трубке. – Чем могу помочь?
– Говорит Дэвид Воровски, – сказал Гортон.
– А, мистер Воровски! – возликовали в трубке. – Хотите назначить еще один персональный урок?
– Да, – согласился Гортон. – Только, знаете, я должен проверить расписание. Я перезвоню часа через два.
В трубке выразили готовность разговаривать с таким хорошим клиентом в любое время и распрощались.
Гортон медленно вернул телефон на место. Картина складывалась интересная. Если не сказать больше. Правда, что-то в этой картине было не так. Слишком уж все было красиво.
* * *
Линда Воровски оказалась под стать фотографии. Разве что улыбка была другая – вежливая и испуганная. Опять же, знакомо. Улыбаются полиции редко, но если уж улыбаются, то именно так.
Впрочем, когда миссис Воровски разобралась в цели визита, испуг на ее лице сменился веселым недоверием.
– Дэвид? Ограбил банк? Вы серьезно? Вы его подозреваете? – уточняла она, словно никак не могла поверить в то, что ей говорят. – Мой Дэвид ограбил свой банк?
– Нет, – терпеливо пояснял Гортон. – Мы не считаем, что преступление совершил ваш муж. Мы просто хотим побеседовать с ним в связи с ограблением. Помогите нам, пожалуйста, его найти.
Когда миссис Воровски наконец закончила уточнять и изумляться, выяснилось, что помочь следствию ей при всем желании нечем. Ее муж, который в последние несколько месяцев стал заядлым рыболовом, еще вчера укатил на двухдневную рыбалку.
Почему в воскресенье, а не в субботу? А в выходные там слишком много народу. В понедельник же – тишь да благодать. И отпускные дни пропадают. Куда? А кто ж его знает. Это где-то в часе езды от города. Вроде на восток. А может, и на юг. В районе озера, наверное. Да никак не меньше часа – сотовый там не работает.
С кем? Один. Вообще он человек общительный, можно даже сказать, компанейский. Но вот на рыбалку – всегда один. Пыталась один раз с двоюродным братом отправить, но муж ни в какую. Не хочу, говорит, уловом делиться.
Нет, конечно, он не жадный. Просто к рыбалке своей серьезно относится. Много ли привозит? О да! Рыба как на подбор – крупная, свежая такая, холодная. Но он чаще ездит в такие места, где рыбу отпускать надо обратно, ну знаете, там, где исключительно для интереса… Часто ли ездит? Да каждую неделю. Раньше выходные дома проводил, а теперь ни свет ни заря – за город. Ну, надо же мужчине хобби иметь. Пятнадцать лет спортивную коллекцию собирал, а теперь вот рыбачит. Поздоровел на свежем воздухе, вес сбросил. Да, со здоровьем у него все в порядке. Да, и с психическим. Вы к чему это? То он у вас грабитель, то псих…
Как давно занялся рыбалкой? Так я же говорю, месяца два назад. А может, и три. Да нет, четыре, не меньше. Ох, как время-то летит. Предупреждал ли на работе о том, что в понедельник не выйдет? Конечно, предупреждал. Нет, я сама не слышала, я даже с ним не говорила об этом. Но он знаете какой ответственный? Его знаете, как ценят? И директор ценит, и сослуживцы. А все потому, что добросовестно работу делает, ямы другим не копает и палки в колеса не сует. И клиенты его любят. Он для них так старается! Так что не мог он не предупредить. Он и с вами свяжется, как вернется. Я ему обязательно сообщу.
Golden Skydiving? Нет, никогда не слышала. А почему вы спрашиваете? Что-о? Дэвид? С парашютом? С… па-рашю-том? Да вы что, он у меня высоты боится! И вообще… парашют. Скажете тоже. Да вы моего Дэвида не знаете. Он у меня такой домашний. Ему бы футбол посмотреть, новости почитать. В крайнем случае на рыбалку сходить. Да и не мальчик он уже – с самолета сигать.
Где деньги храним? В его банке, конечно, где ж еще? Интересные у вас вопросы, интересные…
Можно ли осмотреть кабинет мужа? Осмотреть – в смысле обыскать? А, просто осмотреть? Ну конечно, заходите, вот сюда, направо.
Гортон незаметно вздохнул. Пустила. Могла ведь и не пускать. Близкие родственники подозреваемых – это вообще особая статья. Особенно когда идешь по горячим следам. Сложнее всего – понять, что им действительно известно. Потому что между тем, что они знают, и тем, что говорят, зачастую пропасть. А постановление суда при таких обстоятельствах не особо получишь. Там на интуицию смотрят косо. Мимолетный же вежливый вопрос приводит к такому же вежливому согласию только в том случае, когда хозяевам нечего скрывать.
В данном случае скрывать было действительно нечего. Все, что было нужно, скрыл уже, по всей видимости, сам хозяин дома. В кабинете мистера Воровски не пахло пистолетами и парашютами. Вместо этого комната представляла собой поле битвы. Старое хобби боролось здесь с новым. Боролось – и явно проигрывало.
Развешанные по всему кабинету футболки игроков, мячи на солидных деревянных подставках и расписанные лихими автографами бейсбольные биты отступали перед натиском рыболовных принадлежностей. Наборы крючков, мотки лески и увесистые пособия с изображениями гордых рыбаков теснили футболистов на всех фронтах. Спортивная коллекция явно доживала свои дни.
Пока Гортон с заинтересованным видом рассматривал обстановку, миссис Воровски рассказывала, как муж годами собирал спортивную коллекцию, чтобы потом забросить ее чуть ли не в одночасье – все ради удовольствий рыбной ловли. Сначала в доме появилась одна удочка, затем другая, потом пошли книги… Телефонный звонок прервал ее рассказ. Пока она объясняла кому-то в соседней комнате, почему она сейчас никак не может разговаривать, Гортон изучал предмет, который привлек его внимание с первой минуты.
Это была вытянутая полупрозрачная коробочка с небольшими белыми таблетками. Лежала коробочка между толстым справочником и коробкой с блеснами, и было видно, что бросили ее небрежно. Название было незнакомым: Виллерин СТ, 500 мг, КГ-2. А вот имя врача уже встречалось. Доктор Мур, Psy. D.
Спрашивать миссис Воровски о таблетках смысла не имело. Она о них либо ничего не знала, либо не собиралась говорить. Да и вообще, почему бы специалисту по ссудам не принимать лекарство, выписанное психологом? Антидепрессанты сейчас глотает каждый второй. А кто не глотает – у того депрессия по этому поводу. Опять же, прыжки с парашютом – дело нервное. Да и биржа в последнее время кого хочешь в депрессию вгонит.
Гортон вернул коробочку на место, выразил миссис Воровски (она как раз вплыла в комнату) благодарность за помощь следствию, пообещал держать в курсе, выразил надежду на взаимные действия и, наконец, распрощался.
– Нет, – говорил он Келли минуту спустя, – на это время сейчас тратить не надо. Еще успеем. Для начала проверьте этот рыболовный магазин. Узнайте, как часто он в нем появлялся. Да, все было куплено именно там – на всех предметах одна и та же наклейка. Что вам сказали в Golden Skydiving? Да? Вот как? Это точно? Когда? Ага. А что у этого Вэйда? Да, любители пострелять. Что значит еще не разговаривали? Я все понимаю о месте преступления, но там уже делать нечего. Все уже сделано. Машина Воровски в розыске? Хорошо. А еще найдите-ка мне информацию о таком лекарстве: виллерин. Виллерин СТ. С чем его едят и зачем. Нет, это все, что мне известно. Есть какие-то новости? Тогда все. И держите меня в курсе.
Он сунул телефон в карман и в очередной раз подумал, что с Келли надо бы помягче. Все-таки дядя-мэр. Усилия, усилия…
Так, теперь доктор Мур. Расскажите-ка мне, доктор, как давно вы лечите пациента, который девятнадцать лет тихо и спокойно сидел в банке и выдавал ссуды, а вчера утром взял да и исчез из дома. А с ним за компанию исчезли все деньги из его банка. Да еще так ловко исчезли, что все камеры оказались выключенными, хотя выключить их, скажем так, непросто. Совсем непросто. И скажите-ка мне, доктор, отчего это ваш пациент, опасающийся, по словам его жены, высоты, четыре месяца назад заявился в Golden Skydiving, заплатил за личный урок и после четырех часов инструктажа прыгнул с парашютом. Причем не с инструктором, а сам. Прыгнул, поблагодарил – и обратно больше не возвращался. А также не подскажете ли вы мне, доктор, почему ваш пациент неожиданно воспылал такой страстью к рыбной ловле? И с каждой неделей пылает этой страстью все сильнее и сильнее. И наконец, не знаете ли вы, доктор, какая связь может быть между внезапным интересом к огнестрельному оружию и лекарством под названием Виллерин СТ?
Но ничего подобного доктор, конечно, не подскажет. Хорошо если вообще согласится разговаривать. Есть такое понятие – врачебная тайна. И уж для этой тайны на постановление суда улик точно не наберется. Но поговорить надо. Интуиция, черт бы ее побрал.
* * *
Доктор психологии Джеймс Мур, как и ожидалось, отнесся к соблюдению врачебной тайны серьезно. А к посетителю, пытающемуся как-то эту тайну обойти, – более чем прохладно.
– Я верно понимаю, – говорил он, холодно поблескивая серыми глазами из-за стекол очков, – что вы сбиваете мое расписание только для того, чтобы получить у меня конфиденциальную информацию без соответствующих документов?
Гортон смиренно подтвердил это предположение.
– И вы серьезно ожидаете, что я с вами этой информацией поделюсь? – доктор Мур, видимо, был заинтригован подобной наглостью.
Гортону оставалось подтвердить и это.
– С какой стати? Гортон пожал плечами.
– Я ведь вам уже сказал: мне не нужна конфиденциальная информация. Скажите мне только, когда и по какому поводу к вам обратился Дэвид Воровски.
– А о диагнозе я, по всей видимости, могу умолчать, – уточнил доктор Мур с едва заметным сарказмом.
– Вы же сами сказали: личная информация о пациенте.
– Лейтенант, – сказал доктор Мур, обнаруживая завидную память, – вы понимаете, что при данных обстоятельствах я даже не обязан подтверждать, является ли этот человек моим пациентом? Вы же не первый год в полиции. У вас ведь против него нет ни одной улики.
– А вы – не первый год в этом кабинете, – парировал Гортон.
Настала пора переходить в наступление.
– Вы не хуже меня понимаете, что, когда поведение человека меняется до такой степени, у полиции есть все поводы его подозревать. Бумагу я рано или поздно получу.
Только если ваш пациент и в самом деле виновен, он к тому времени будет уже далеко.
– Он и так уже может быть слишком далеко, – сказал доктор Мур. – Не мне вас учить, сколько отсюда до границы.
– Значит, расскажете?
– Ничего я вам не расскажу. Я даже не знаю, почему вы решили, что я с ним знаком. Мало ли откуда у него могла быть ручка из моего офиса. Спасибо за визит.
Доктор Мур встал во весь свой немалый рост.
– С какой целью вы выписали ему Виллерин СТ? – спросил Гортон, понимая, что битва проиграна.
– Виллерин, – сказал доктор Мур, опускаясь обратно на стул. – А что же вы мне тут про ручки с карандашами…
Он снял очки с тонкими черными дужками, достал из ящика тонкую серую фланель и принялся протирать стекла. Гортон молчал.
– Виллерин к вашему делу не имеет ни малейшего отношения, – сообщил наконец доктор Мур, водрузив сияющие очки на нос.
Гортону пришлось выдержать еще один холодный взгляд из-под очков.
– Слушайте внимательно, потому что повторять я не собираюсь. Дэвид Воровски действительно является моим пациентом. Обратился он ко мне примерно пять месяцев назад. Повод я вам сообщать не буду. Скажу только, что никакой опасности для общества причина его визита не представляет. Это не значит, что он невиновен. Просто его визиты ко мне не связаны с ограблением. Можете его сколько угодно ловить, судить и даже сажать, если окажется, что виноват именно он. Но мой кабинет относится к этому делу меньше, чем кабинет терапевта, которому он жаловался на насморк. Это все.
Он снова встал. Гортон тоже поднялся, понимая, что прием окончен.
– Кстати, – сказал доктор Мур, когда Гортон был уже на пороге, – пришел он ко мне исключительно потому, что в его медицинскую страховку включили бесплатные консультации с психологом. Иначе ноги бы его здесь не было. Поверьте мне как специалисту.
* * *
На улице Гортон достал вибрирующий в очередной раз сотовый.
– Клара, – сказал он, прикрывая глаза, – что у тебя? Я понимаю, что срочно. Нет, раньше не мог. Извини, но никак не мог. Нет, я не знаю, куда пропал пульт от телевизора. Это все? Я же просил не звонить днем просто так. Я работаю. Нет, я понимаю, конечно, что это важно. Конечно, ты тоже устаешь. Нет, я не спорю. Да. Да, буду. Нет, точно не видел.
Когда разговор наконец закончился, Гортон пошел к машине. Доктор Мур, несомненно, обратил бы внимание, сколько раз в такой короткой беседе прозвучало «нет». Когда человек столько времени находится в состоянии отрицания, это рано или поздно начинает сказываться на его речи. Надо бы, конечно, что-то изменить. И даже ясно что…
В отделении стоял гул. Обычной рабочей обстановкой его мог назвать разве что посторонний. Коротко отвечая на приветствия и игнорируя шутки, Гортон прошел к себе.
Очень хотелось хлопнуть дверью, но именно этого сейчас делать не следовало. Банки в городе грабили, мягко говоря, нечасто – вот и расшумелся народ.
Минуту спустя в кабинете возник Келли.
– Гениально, – сообщил он. – Этот Воровски… это такой след!
На секунду Гортон подумал, что версия о банде с персональным водителем отброшена. Оказалось, что он поторопился. Версия претерпела незначительные изменения и теперь состояла в том, что Дэвид Воровски как раз и являлся тем самым загадочным пособником. Его, разумеется, как и остальных членов дерзкой банды, умчал автомобиль неизвестной марки.
– А может, Воровски вообще главарь? – задумчиво предположил Гортон.
Судя по загоревшимся глазам Келли, семена упали на благодатную почву.
– Так, что у вас нового? – спросил Гортон, не дожидаясь всходов.
Нового оказалось немного. В стрелковом клубе Вэйда, как и ожидалось, Дэвида Воровски первый раз увидели месяца три назад. Пришел он туда совершеннейшим новичком, не умел отличить мушку от курка, но, в отличие от парашютных занятий, одним уроком не ограничился. Быстро освоил базовые понятия и уже через месяц сосредоточился на точности. При этом, невзирая на уговоры инструктора, каждый раз хотел стрелять из другого оружия. Перепробовал чуть ли не все модели и калибры. Все занятия проходили по выходным. Платил всегда наличными, часто шутил по поводу своего побочного бизнеса, который оставляет его с кучей бумажек в кармане.
На этом факты закончились и начались предположения. Оружие Воровски осваивал, несомненно, на предмет ограбления. Разнообразие моделей объяснялось просто – заранее не было известно, из чего ему поручат стрелять. Что касается побочного бизнеса…
– Что с уроками испанского? – не выдержал Гортон.
Уроки испанского проходили по той же схеме. Три месяца плотных занятий. Упор на разговорный. Ощутимый прогресс. Уроки по выходным. Оплата наличными.
– Мексиканский диалект? – хмуро спросил Гортон.
Келли кивнул. На то, чтобы проверить этот момент, хватило даже его сообразительности.
– Машина?
– Ищут.
– Что-нибудь еще?
– Пока все. Хотя нет. Я послал Стентона в этот рыболовный магазин. Воровски был у них всего один раз.
– Не может быть. У него вся комната завалена вещами оттуда.
– А он их там и купил. В тот самый раз.
– Три месяца назад?
– Четыре. Продавец узнал его по фотографии. И вообще, магазин у них маленький. В таком количестве никто обычно не покупает. Запомнили.
– А чем платил?
– Чек. Из Чейса.
Гортон кивнул. Те самые конкуренты через дорогу.
– Хорошо. Идите. Он уже, наверное, в Мексике. Нет, стойте, – вспомнил он. – Что вы узнали о лекарстве?
Как выяснилось, о лекарстве не узнали ничего, причем не от недостатка усердия, а от недостатка информации.
Проверка всех стандартных источников ничего не дала. Как и старый добрый поиск в Интернете. Лекарства Виллерин СТ формально не существовало.
Когда за Келли закрылась дверь, Гортон вынул из кармана сотовый и аккуратно положил его перед собой на стол. Два пропущенных звонка. Перезвонить, конечно, надо. Только вот прямо сейчас или потом? Лучше потом. Мас тардэ, как говорят в тех местах, куда, скорее всего, сейчас направляется Воровски. Или куда он уже прибыл. Выехал он, наверное, еще вчера, а до границы – всего восемь часов.
И планирует он, похоже, все очень тщательно. Девятнадцать лет готовил это ограбление декады. По крайней мере, так будут писать в газетах завтра. Ты им ничего не скажешь – а они все равно будут. Здесь все болтают, и ничего с этим поделать нельзя. Так что выведают и напишут. Потому что звучит очень заманчиво. Написали бы лучше о том, в каком жалком состоянии находятся компьютеры отделения благодаря неустанным заботам дяди-мэра. Но об этом писать неинтересно.
А на самом деле планировать он стал четыре месяца назад. И начало цепочки, которая включает необъяснимый прыжок с парашютом, пальбу из разных видов оружия, уроки испанского с упором на мексиканское произношение, гостиницы в родном городе, тайный счет в банке и липовую, насквозь липовую любовь к рыбалке – начало этой цепочки не в том магазинчике, где он закупил декорации для спектакля под названием «Страсть рыболова».
Начало этой цепочки – в кабинете психолога, с его мягкими креслами, располагающими к доверительной беседе, с книгами на изящной полке, со стройными торшерами и цветами в вазе. И этому психологу сейчас придется вновь побеспокоиться.
Итак, звонок домой откладывается. Он положил рядом с телефоном длинный синий карандаш и набрал вытесненный серебристыми цифрами номер.
Когда после многословных протестов доктора Мура наконец позвали к телефону, Гортон уже был готов класть трубку и снова ехать в его офис.
– Лейтенант, вы превышаете свои полномочия! – начал Мур без приветствия. – Какого черта…
– Почему вы мне не сказали, что Воровски участвовал в клинических испытаниях? – прервал его Гортон.
Доктор Мур умолк.
– А почему вы считаете, что он в них участвовал? – спросил он после длинной паузы.
Гортон вздохнул.
– Вы нас недооцениваете или просто не любите? Ваш виллерин нигде не зарегистрирован. Вы же не хотите сказать, что ваш пациент съел коробку таблеток, сделанных у вас на кухне? Почему вы мне об этом ничего не сказали?
– Потому что это не имеет ни малейшего отношения к вашему расследованию, – сухо сказал доктор Мур.
– Предоставьте решать мне, что имеет или не имеет отношение к моему расследованию, – сказал Гортон, мысленно смакуя каждое слово. – Если вы и дальше будете отказывать следствию в содействии, я вам гарантирую серьезные неприятности. Поверьте мне как специалисту.
Доктор Мур выдержал очередную паузу.
– Что именно вы хотите знать? – спросил он наконец. – Имейте в виду, я отвечаю отнюдь не из-за ваших угроз.
– Зачем к вам обратился Воровски и что такое Виллерин СТ?
– Дэвид Воровски действительно участвует в клиническом испытании, – сказал доктор Мур, игнорируя оба вопроса Гортона. – Он находится в контрольной группе для Виллерина СТ, который, как вы правильно заметили, пока еще нигде не зарегистрирован. Виллерин разработан для того, чтобы усиливать arbitrates dominates. Никаких психических отклонений у Воровски нет. Обратился он ко мне в связи с сильнейшей неудовлетворенностью своей жизнью в целом. Опять же, как я уже вам говорил, сделано это было только потому, что ему не надо было платить ни цента за визит. А с бесплатными визитами ко мне приходят и не по таким поводам. Что еще вас интересует?
– Для начала меня интересует, что такое этот arbitrates, – сказал Гортон. – Там, где я учился, латынь сводилась к habeas corpus.
– Сила воли, – пояснил доктор Мур.
– Сейчас не самое лучшее время для шуток, – сказал Гортон, ощущая неожиданно для себя сильнейшее раздражение.
– Я не шучу, – спокойно сказал доктор Мур.
– На силу воли невозможно влиять таблетками.
– Давайте оба будем оставаться в пределах своей компетенции, хорошо? Таблетками можно влиять на что угодно. То, что для вас – абстрактные понятия, для нас – химический баланс мозга.
– Хорошо, – сказал Гортон, пытаясь осмыслить услышанное. – Баланс, химия – это понятно. Видели. Зачем вы этот виллерин ему выписали? И как это вообще работает?
– Работает просто: виллерин сокращает разрыв между решением и действием. Вместо «решил, отложил, передумал, забыл, снова решил» человек начинает действовать проще: «решил – сделал».
– А при чем здесь Воровски?
– При том, что когда ко мне приходит здоровый мужчина за сорок и начинает жаловаться на общую неудовлетворенность жизнью, я советую ему проанализировать, чего ему не хватает, и принять соответствующие меры. А когда он мне сообщает о многочисленных безрезультатных попытках что-либо изменить, я ему помогаю понять, что на одних решениях далеко не уедешь.
– Может, он вам еще и рассказывал о тайном желании ограбить свой банк? – раздраженно спросил Гортон.
– Нет, он вообще не рассказывал мне о своих желаниях. Хотя я не сомневаюсь, что он начал понемногу их удовлетворять. Но это уже вне моей компетенции. Я могу еще чем-то посодействовать следствию?
– Да, – хмуро сказал Гортон. – Как долго действует этот ваш виллерин?
– Сначала нужен месяц, чтобы препарат просто начал работать. Потом – пять дней после каждой таблетки.
– И как долго он его принимает?
– Сейчас, – в трубке что-то зашуршало. – Примерно четыре месяца. Осталось еще шесть.
– Десять месяцев на клиническое испытание?
– В фармакологии быстро ничего не делается, – наставительно сказал доктор Мур.
– А ломки у него не будет? За следующей дозой он к вам теперь уже не придет. И в аптеке вряд ли достанет.
– Перестаньте сравнивать лекарственный препарат с наркотиком. Доза у него и так уже полная – на все десять месяцев.
– Полная доза, – повторил Гортон, вспоминая полупрозрачную коробочку с четырьмя одинокими таблетками. – И одна таблетка в пять дней?
– Да. А в чем дело?
– Дело в том, – медленно ответил Гортон, – что на данный момент у вашего пациента осталось четыре таблетки. Ваш десятимесячный норматив он выполнил за четыре. Так говорите, ломки не будет?
– Вы уверены, что он их все съел? – озабоченно спросил доктор Мур.
– Либо съел, либо загнал на черном рынке.
– Не хохмите. Впрочем, съел так съел. В данном случае передозировка не опасна. Хотя факт, конечно, весьма любопытный. Особенно учитывая ваши подозрения.
– Не опасна? – Гортон даже приподнялся на стуле. – Да вы своими таблетками сделали из безобидного клерка грабителя! Ваш виллерин работает почище героина!
– Виллерин здесь ни при чем. Воровски просто сделал то, что и так хотел.
– А если бы он и так хотел зарезать десяток человек, виллерин бы ему в этом тоже помог?
– Назначение виллерина – помогать человеку делать то, что он действительно хочет. Неважно, сегодняшнее это желание или мечта детства. Препарат не влияет на принятие решений – только на их исполнение.
– Но пока он не принял лошадиную дозу этого препарата, он спокойно работал!
– Может, оно и к лучшему, что он его принял. Кто знает, что бы он мог сделать, если бы все это недовольство копилось в нем еще год. Так, по крайней мере, пострадали только деньги.
– Только деньги, – буркнул Гортон. – Вам легко говорить.
– Нелегко. Эта беседа происходит за счет моей беседы с пациентом. У вас есть еще вопросы?
– Нет, – сказал Гортон. – Спасибо.
Он повесил трубку и угрюмо посмотрел в окно. Все та же, до смерти надоевшая картина. Задняя стена кирпичного здания, покосившийся столб. Горячий ветер несет по земле обрывки газет. Почему здесь вечно носятся какие-то обрывки? Кто их каждый день рвет? А главное – зачем?
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Гортон.
В кабинете возник Келли.
– Нашли машину, – лаконично сообщил он.
– Где?
– Радиум Спрингс. Оттуда до границы – от силы час езды.
– Знаю. Все, с деньгами можно прощаться. Он уже давно в Хуарезе, если не дальше.
– Кто знает, – оптимистично отреагировал Келли, – прокатная машина с четырьмя мужчинами… Может, и обыщут на границе.
– Действительно, – пробормотал Гортон. – Действительно.
Оставшись один, он снова взглянул за окно. Тот же ветер, тот же вяло взлетающий обрывок. Все, дело об ограблении декады можно закрывать, толком не открыв. Боровски, конечно, будут искать, ловить, описывать в многочисленных документах. Но найти его вряд ли смогут. А если и смогут, банку это уже не поможет. Деньги он теперь сумеет и потратить, и спрятать. Он теперь много чего умеет. Банки грабить. По-испански говорить. Стрелять навскидку. От полиции изящно удирать.
Стрелять-то ему зачем? Да еще этот парашют… Ясно зачем. Свежее желание или мечта детства… Удрать с кучей денег от женщины с угрюмой улыбкой – это желание более-менее свежее. А вот с парашютом сигануть – это уже больше похоже на детскую мечту. Один раз, больше-то и не надо. И какой мальчишка не мечтает о том, чтобы выбивать десятку из любого оружия? Мечтают многие. А удается не каждому. Только тем, кто действует по принципу: решил – сделал.
В очередной раз настойчиво завибрировал сотовый. Гортон косо глянул на номер и отвернулся. Успеется. Успеется… Сотовый успокоился. Зато громко и зло начал трезвонить телефон на столе. Гортон увидел знакомый до отвращения номер и накрыл трубку ладонью. Вместо телефонного аппарата перед глазами стояла другая картина.
Белая дорога, залитая ярким солнцем. На горизонте горы. По дороге несется автомобиль. В нем – немолодой уже мужчина. Он лысоват и сутул, но глаза за темными стеклами очков смотрят прямо и решительно. Еще недавно он день за днем ходил на опостылевшую работу, возвращался домой к равнодушной, совершенно не понимающей его женщине, собирал осточертевшую за долгие годы, никому не нужную коллекцию. Сегодня он обеспечен, уверен в себе, независим и едет навстречу новой жизни.
Какой бы она ни оказалась, это то, чего он сам хотел, в отличие от надоевшего безликого существования, которое он влачил почти двадцать лет. И все потому, что его решения всегда подкрепляются действиями. Потому что четыре месяца подряд он принимал двойную дозу Виллерина СТ. Который пока еще не продается в аптеках.
Гортон медленно поднес трубку к уху и набрал номер, даже не сверяясь с синим карандашом.
На этот раз ответил сам доктор Мур.
– Лейтенант, если вы позвоните мне еще раз сегодня, я напишу на вас жалобу. Превышение служебных полномочий.
– Это последний раз, – сказал Гортон. – По крайней мере, сегодня. Я вас не задержу. У вас ведь остался еще виллерин?
– Конечно.
– Тогда кто-нибудь из моих ребят подскочит к вам. Выдайте ему, пожалуйста, такую же десятимесячную дозу, какую вы давали Воровски. Лекарство пойдет в дело. В качестве вещественного доказательства.
– Вот как, – сказал доктор Мур. – В дело. В дело – это хорошо. А может, хватит и пары таблеток?
– Нет, – твердо сказал Гортон. – Доза виллерина должна быть точно такой, как та, что вы выдали Воровски.
– Я понимаю, – согласился доктор Мур. – Только вы все-таки уточните: вам нужен виллерин или то, что принимал Воровски?
– Не понял.
– А что тут понимать? – удивился доктор Мур. – Я же вам сразу сказал: Воровски был в контрольной группе. Знаете, что такое плацебо? Виллерин он даже в глаза не видел. Обычные таблетки-пустышки из лактозы. Сахар. Понимаете? Алло? Лейтенант? Лейтенант?…
Физическая невозможность смерти в сознании живущего
Толпы гудят на разные голоса. Одни ворчат недоверчиво, с опаской, словно огромный сторожевой пес. Такие толпы ждут лишь предлога, чтобы броситься вперед – рвать, мять и крушить. Другие гудят праздно и беспечно. Их голос сплетается из тысяч голосов – там интересуются, как прошли выходные, предлагают еду и питье, флиртуют, сплетничают. Третьи вообще не гудят, только откликаются на призывы. Дружно, мощно, разевая рты по команде и исторгая единый многоголосый крик одобрения.
Толпа, собравшаяся на центральной площади Севильи, гудела с любопытством и нетерпением. Вначале все глаза были направлены в центр – туда, где в окружении неподвижных фигур возвышался деревянный столб. Но час спустя внимание ослабло. Толпа была недовольна.
– Никак случилось что.
– Да что там могло случиться – время еще не пришло.
– Святые отцы знают, что делают. Раз не начинают, значит, надо.
– Может, просто помер?
– Не-е… вчера жив был еще.
– Припекать начало. А я шляпу дома оставил.
– Ничего, ему больше припечет.
– Это точно. Огонь, говорят, медленный.
– Ну-у? Медленный? Интересно, сколько продержится?
– А это уж как повезет. Вот громко ли кричать будет?
– И будет ли?
– Будет, будет. Все кричат.
– Не скажи. Когда прошлым летом на королевской свадьбе жгли, еретик один ни слова не сказал. Уже пузыри на полтела пошли, а все молчал. Только под конец стонать начал, люди говорили.
– Вот таких как раз и жечь.
– Это точно. В них самое зло.
– Шляпу я дома оставил, вот беда-то. Думал, быстро обернусь. И сынишка стоять устал.
– А громко ли кричать будет? Стоим ведь далеко.
– А вы, сеньор, что скажете?
Высокий человек в не по моде длинном плаще прервал разговор со своим спутником и вполоборота посмотрел на коренастую фигуру в красном кафтане.
– Я полагаю, – сказал он, обнаруживая несвойственное уроженцам Севильи мягкое произношение, – что осужденный будет кричать громко. И долго. Ветер сегодня тихий, а еретик, как говорят, не сильнее духом, чем любой из нас. Так что, мясник, услышишь ты достаточно.
И он равнодушно отвернулся.
– Высокородный, – с уважением протянул мясник, поворачиваясь к соседу. – Слышишь, говорит как?
Сосед, худой, словно щепка, крестьянин, согласно кивнул, прижимая к себе скучающего мальчонку лет шести.
– Не из наших краев, видать. Говор-то неместный.
Он посмотрел вверх и тоскливо прибавил:
– А я шляпу дома забыл.
– Ты лучше поменьше языком чеши с этим нездешним, – свистнул под ухом мясника чей-то голос. – Нехорошие он вещи говорит. Опасные. Честных христиан с паршивым еретиком равняет.
Мясник опасливо глянул вправо, уперся взглядом в человека, с ног до головы одетого в черное, и немедленно, словно делаясь меньше ростом, виновато забормотал:
– Да я ничего… Не знаю я его… Только и спросил-то… А равнять никого ни с кем не равнял. Высокородный сказал – с него и спрос. А я только вчера Святой Деве жертвовал. Первый раз его вижу. Не знаю я его…
– Вот и не знай, – тихо раздалось в ответ. – Всякое ведь бывает.
– Не знаю, не знаю… – Увел голову в плечи мясник.
– Ну вот опять, – укоризненно сказал человеку в плаще его спутник. – Вечные приключения. Мы же сюда пришли с какой-то целью.
– Цель всегда одна, – вполголоса проговорил человек в плаще, задумчиво глядя на столб. – Только бесполезно все это, дон Диего. Бесполезно, глупо и, что самое главное, уже полчаса как скучно.
Приземистый дон Диего, лет на двадцать старше своего собеседника, укоризненно покачал головой.
– Бесполезность определяется лишь вашим отношением к делу. Главное…
Что именно он считал главным, узнать не удалось – толпа заволновалась. «Идут! Идут!» – зашелестело вокруг на разные голоса. И точно: разрезая людское море, под звуки церковного гимна на площадь медленно входила процессия.
Впереди, неспешно перебирая ногами, вышагивали мощные кони «родственников инквизиции». Всадники грозно вглядывались в толпу – пытались разглядеть малейшие признаки недовольства или сострадания. Торжественно колыхалась тяжелая черная материя штандартов. «Пока-айся… Пока-а-айся, грешник…» – уныло тянули монахи. А между ними, опустив голову и спотыкаясь на каждом шагу, брел осужденный. Черти, покрывавшие его санбенито, скалились в толпу, искривляясь вместе со складками одежды в такт шагам. Традиционная зеленая свеча в руке и толстая веревка на шее дополняли привычный образ.
– Ослаб еретик, ослаб, – сказал кто-то неподалеку от дона Диего. – А ты не греши.
– Папа, а еретик плохой, да? – громко спросил сын крестьянина.
– Плохой, плохой, – испуганно и торопливо заговорил тот, озираясь по сторонам и прижимая вихрастую голову мальчишки к свому бедру. – Хуже не бывает. Я тебе дома сколько раз говорил, что еретики – враги веры истинной. Хуже разбойников. Вчера еще, помнишь? Каждый день ведь дома говорим…
Человек в плаще обернулся и с некоторым интересом посмотрел на крестьянина. Под спокойным взглядом серых глаз тот совсем разнервничался и уже почти шепотом повторил:
– Дома говорим… Каждый день, сеньор. Каждый Божий день.
– Вижу – ответил сероглазый, поворачиваясь в сторону процессии.
– Бесполезно, дон Диего, бесполезно, – сказал он минут двадцать спустя, когда осужденный уже сидел на грубой деревянной скамье позора возле эшафота. – Опять то же самое. И эта латынь… Они ведь даже не понимают, о чем он говорит.
Над площадью гудел монотонный голос инквизитора. На лицах простолюдинов застыло напряженное внимание. Как обычно, за грозной проповедью на испанском следовал приговор на латыни, и большинство с трудом улавливало смысл. Наконец, приговор был зачитан, и сгорбленная фигура осужденного двинулась к столбу в окружении монахов.
– Покайся, грешник, покайся, – настойчиво твердили они. – Не упусти последний шанс. Геенна огненная ждет тебя! Отрекись от ереси, не искушай терпение Господне…
Но осужденный лишь тряс головой и иногда невнятно мычал.
– Совсем в ереси погряз, – с осуждением сказал мясник. – Покаяться мог бы напоследок, послушать святых отцов.
– Мог бы, – громко согласился сероглазый, не замечая недовольного взгляда дона Диего. – Если бы язык вчера не выдрали. Переусердствовал палач.
Мясник с испугом поглядел на него и только плотнее сжал губы. Тем временем осужденный прошел по узкому проходу между грудами хвороста и встал у столба. Палач начал вязать ему руки, ловко орудуя веревкой.
– Папа, а еретику будет больно? – снова раздался детский голос.
– Будет, будет, – скороговоркой заговорил крестьянин. – И поделом ему. Смотри внимательно – только так с врагами веры и можно.
– А почему он не уйдет?
– Потому что привязан. Да и кто ж ему даст? Ты смотри, смотри, потом спросишь.
– А ему…
– Да замолчи уже! – с отчаянием прикрикнул отец, косясь на человека в черном, который, казалось, был полностью поглощен зрелищем. – Вот ведь послал Бог наказание.
Инквизитор в последний раз поднес к губам осужденного распятие и отошел от столба, задевая сучья и поленья полами сутаны. Двое помощников палача быстро забросали проход, и осужденный оказался в сплошном коричнево-сером круге. В руке у палача появился факел. Пламени почти не было видно в пронизанном солнечным светом воздухе, и только по колеблющемуся мареву стало ясно, что факел уже зажжен.
– Бесполезно, друг мой, бесполезно, – снова сказал сероглазый.
– Но ведь они не всегда были такими, – горячо прошептал дон Диего, не отводя завороженного взгляда от факела.
– Поверьте мне, всегда. Всегда были и всегда будут.
– Нет, даже эти, именно эти люди. Они ведь когда-то были детьми. Если бы они могли вспомнить. Хотя бы на миг!
– Зачем же вспомнить? – отозвался сероглазый. – Можно и лучше. Заодно и покончим с этими давними спорами. Только все это напрасно.
И он, будто что-то вспоминая, прикрыл веки.
– Не смейте этого делать, – неожиданно веско сказал дон Диего, глядя на него. – Во-первых, это просто запрещено. Во-вторых, это бессмысленно. Вы меня слышите? Не смейте этого…
Палач опустил руку с факелом. И в этот момент сероглазый внезапно выпрямился и, словно стряхивая с пальцев невидимую воду, резко выбросил пальцы правой руки.
Словно тяжелый вздох пронесся над площадью. И стало очень тихо.
Собравшейся с утра толпы больше не было. Вместо нее площадь заполняли дети. Море детей. Они стояли, щурясь от яркого солнца, и на их лицах не было ничего, кроме недоумения. Лет пять-шесть, не старше. Мальчики и девочки. Одетые так, будто они пришли поиграть во взрослых. Крошечные костюмы ремесленников, потрепанные одежды крестьян, мундиры солдат, нарядные платья знати, рясы монахов сплетались в пестрый узор. А в центре площади, которая теперь казалась еще огромнее, стоял у столба мальчик со связанными за спиной руками. С его длинного, до пят, санбенито смотрели ехидные смеющиеся рожи. Ветер ласково шевелил каштановые волосы. По перекосившемуся сморщенному лицу видно было, что сейчас он заплачет.
Ставшая очень высокой стена поленьев у столба отделяла его от группы детей в черном. Возле них, широко расставив ноги и с трудом удерживая факел, стоял крепко сбитый лобастый мальчик в костюме палача. Он не отрываясь смотрел на столб и шевелил губами. Площадь безмолвствовала – только вдалеке поскрипывала мотающаяся на ветру створка ставен да всхрапывали стреноженные лошади.
– А-а-ааа… А-а-ааа… – вдруг протяжно и тонко закричал мальчик у столба. – Ма-ма!
Как будто не было этого всеобщего оцепенения – площадь мгновенно пришла в движение. Мальчик-палач, отбросив факел, принялся разгребать хворост. От дрогнувшей группы в черном отделилась фигурка и, волоча за собой тяжелое распятие, кинулась к нему на помощь. Остальные бросились врассыпную.
– Мама! Мама! – Всхлипывания толпы уже сливались в многоголосый плач. Кто-то громко завизжал.
– Хватит! Сейчас начнется давка! – страшным шепотом сказал мальчик, стоявший на месте дона Диего.
Рослый сероглазый мальчуган кивнул и, не отрывая взгляда от того, что происходило у столба, снова стряхнул невидимые капли.
– Ну, дела, – прогудел низкий бас мясника, когда гул немного утих и стали слышны отдельные голоса. – Спаси и сохрани, Господи… Спаси и сохрани.
– Как же это? – слышалось вокруг. – Ведь дети были, дети!
– Нечистый попутал… Все его дела. Не зря этих жгут.
– А руки-то какие были! Руки!
– Почудилось, почудилось все. Жарит страшно, вот и привиделось.
– А ну отойди! Куда прешь-то? Куда прешь?
– Смотрю, а жена – дите малое. Как есть дочка наша. Только ростом пониже будет.
– Не верю я этому. Не могло этого быть. Не могло!
– Говорю же: почудилось.
– Да куда ты все время прешь, скотина?
– Смотри, смотри! Да не туда – на столб.
А у столба по-прежнему стоял со скрученными руками осужденный. Ничто, кроме коротких каштановых волос, не выдавало в нем ребенка, который минуту назад испуганно звал маму. Запавшие глаза, обведенные темными кругами, тоскливо смотрели на помощников палача, которые заботливо поправляли разворошенный хворост. Подобравший же факел палач стоял в нерешительности. Он искоса поглядывал на инквизитора, переминался с ноги на ногу, но не зажигал костер.
– Что стоишь? – инквизитор грозно надвинулся на него. – Не знаешь, что с осужденными еретиками делают?
Палач смиренно опустил голову.
– Но… когда мы были детьми… – неуверенно начал один из монахов. И тут же замолчал, словно осознав нелепость своих слов.
– Когда мы были детьми, – каркающим голосом сказал инквизитор, – мы не знали, что есть наш долг! Испугались? Духом ослабли? Искушение снизошло на нас, свыше ниспосланное. Веру нашу проверить, души укрепить – вот что таинство это сделать должно. Тверже камня веру сделать! Сомневающихся указать, – многозначительно добавил он, взглянув на монаха, а затем обводя взглядом притихшую толпу. – А ну, палач! Что медлишь? Или на его место захотел?
И огонь факела лизнул радостно вспыхнувший хворост.
* * *
– Бесполезно. Все бесполезно, – с горечью сказал человек в плаще, глядя на костер и фигуры, суетливо подкидывающие ветки. – Обречены.
Дон Диего покачал головой, тронул его за локоть и едва заметно кивнул в сторону стоящего неподалеку крестьянина. Тот со странным упрямым выражением, не отрываясь, смотрел на пляшущие языки пламени. А его судорожно напряженные ладони плотно закрывали глаза сына.
Там, под маской
Чтобы описать технику движения канатоходца, достаточно двух строчек. Чтобы этой техникой овладеть, не хватит и двух лет. Но когда ты делаешь первый уверенный шаг по натянутому, словно нерв, канату и впервые чувствуешь, что он тебя держит, ты понимаешь: пути назад нет.
* * *
– Аригато годзаимасу, – произнес официант и, склонившись в вежливом поклоне, удалился.
Я посмотрел на счет. Сумма впечатляла. Впрочем, чего еще ждать в фешенебельном баре на верхнем этаже гостиницы Hyatt в самом центре Токио? В месте, где стоимость одной ночи сравнима с ценой полета из Бостона. Где вид из окна вызывает в памяти небоскребы мрачного города из «Бегущего по лезвию бритвы». Города, по сюрреалистическим улицам которого блуждает в поисках опасного беглеца вечно хмурый Рик Декард, ищущий на самом деле себя.
Впрочем, кто сейчас помнит этот тридцатилетней давности фильм. Поиски себя – занятие немодное. Да и неблагодарное. Мало ли что найдешь.
– Впервые в Японии?
В конце фразы подразумевался вопросительный знак, но человек за соседним столиком произнес ее утвердительно. Я кивнул.
– Первый день. Что я сделал не так? Он улыбнулся.
– Все. Но в этом месте от иностранцев другого и не ожидают.
– Например?
– Например, вам подали счет двумя руками, а вы его приняли одной и не глядя.
– Это оскорбительно?
– Не особо вежливо. Но с гайдзина спрос невелик. Не сморкаетесь за столом – уже хорошо.
– С кого спрос невелик?
– С гайдзина. С иностранца.
Я кивнул, показывая, что нахожу информацию полезной. Знаю я этот тип. Поживут в стране полгода – и начинают сыпать вот такими словечками перед приезжими. Замечательный способ самоутвердиться.
– Мне говорили, что местный этикет полезно знать.
– Правильно говорили. Вы здесь по работе? – Да.
– Тогда кое-что выучить не помешает. Если хотите, чтобы вас воспринимали всерьез.
– Времени перед отлетом не было, – сказал я, пытаясь рассмотреть его лицо в полутьме. – Собирался лететь через пару месяцев, думал, успею кое-что просмотреть по японскому этикету. Но в последний момент все изменилось.
Слабый желтоватый свет лампы падал сверху, оставляя его глаза в тени.
– Времени никогда нет, – согласился он. – Хотите, расскажу вам основы? Все равно не спится.
Предложение звучало заманчиво, но соглашаться не хотелось. Не люблю я такие случайные знакомства. Особенно когда они сдобрены показным альтруизмом. Но завтра с утра – совещания. И контракт очень и очень важный. Так что этот дурацкий этикет придется весьма кстати. Не меня им, конечно, надо было посылать. А может, как раз меня. С некоторых спрос невелик.
– Если вас это не затруднит…
– Не затруднит.
В следующий момент он был за моим столиком.
– Том, – представился он. – Суимасен.
Я было решил, что это его фамилия, но оказалось, что он просто обратился к проходящему официанту. Пока он что-то выяснял по-японски, я рассматривал его отнюдь не азиатское лицо. На вид лет сорок. Весь какой-то отдохнувший, свежий, бодрый. Идеально сидящая, явно дорогая рубашка, слабо поблескивают часы на крепком запястье, уверенность в каждом движении, подкупающая улыбка. В окружающую обстановку он вписывался идеально.
– Извините, – он снова повернулся ко мне, отпуская официанта. – Не хотел его потом ждать. Вы не успели сказать, как вас зовут.
– Норм, – сказал я, ограничившись, как и он, именем.
– Очень приятно. – Он протянул руку.
Теперь, когда его глаза не тонули в тени, было видно, насколько у него приветливый взгляд. Приветливый – но без тени подобострастия или фамильярности. Это был взгляд человека, которого знаешь много лет. Который доверяет тебе, а ты – ему. Открытый взгляд старого друга.
Именно поэтому доверять Тому ни в коем случае не следовало.
– У вас важные встречи? – спросил он, опуская руку.
– Да.
– Тогда для начала не делайте того, что вы только что сделали.
– Что именно?
– Зрительный контакт. Для вас это демонстрация искренности и уверенности. Для них – почти хамство.
– И куда я должен смотреть, когда со мной говорят?
– Куда хотите. На щеку. На шею. Мимо собеседника. Главное – не прямо в глаза.
– Давайте-ка я запишу. Не смотреть в глаза… Так, что еще?
Он улыбнулся, и его лицо стало еще более располагающим.
– Начнем с визиток. Здесь они играют особую роль…
* * *
– Все, – сказал я полчаса спустя. – Как надо говорить в таких случаях? Домо аригато? На сегодня хватит. Все равно больше я не запомню. На три дня мне даже столько не надо.
– Не запомните, – согласился Том. – Но что-то осядет.
Я кивнул.
– Спасибо. Отличный урок притворства.
Он склонил голову.
– Притворства?
– А как иначе это назвать?
– Этикет.
– Это синонимы.
– Вам не нравится, когда с вами вежливы? Я пожал плечами.
– Почему же, нравится. Только цену этой вежливости я знаю. Этому официанту, который мне уже сто раз поклонился, на меня плевать. И тем, с кем я буду раскланиваться завтра, – тоже.
– А вам – на них, – сказал он, вновь улыбаясь своей подкупающей улыбкой.
– Конечно. Это бизнес. Хочешь чего-то добиться – надевай маску. Добился – снял.
– Поменял на другую, – уточнил Том.
– Это уж смотря где закончил.
– Какая разница, – сказал Том. – Все равно без маски – никак.
Он смотрел на меня тем самым отрытым, дружелюбным взглядом, который завтра мне был категорически противопоказан. Теперь все с ним было ясно. Философствующий бизнесмен. Достаточно редкий, но знакомый тип. Правда, обычно они не такие обаятельные, но не всем же бы одинаковыми.
Было ясно, что следом пойдут цитаты из Юнга, Моэма или «Дня сурка» – в зависимости от уровня интересов и образованности. Потом будет еще один заказ на японском, и под очередной коктейль мне предстоит выслушать глубокомысленные банальности о фальши человеческого общества и ценности искреннего общения. Закончится вечер полупьяными попытками братания или, что еще хуже, полупьяной исповедью. Впрочем, кто его знает. Пить он, похоже, умеет, так что, может, обойдется и без этого.
– Да, – сказал я, понимая, что пауза затянулась, – действительно. Вы меня извините, но я на этом, наверное, откланяюсь. Летел целый день, а завтра с утра – в колею.
– Конечно, – согласился он. – Очень правдоподобно.
Я подумал, что ослышался.
– Что вы сказали?
– Очень правдоподобный предлог. Замечательный способ избавиться от занудного собеседника.
– Ну что вы, – я попытался скрыть легкое раздражение. – Я на самом деле устал, и мне завтра рано вставать.
Он медленно отпил из бокала, словно давая мне шанс встать и уйти.
– Никто и не говорит, что вы врете. Только пока беседа была для вас полезной, усталость вас не смущала. А теперь вы о ней вспомнили, поскольку заумные разговоры о масках вам сейчас ни к чему.
И он снова замолчал, глядя мне прямо в глаза.
– Вы ошибаетесь, – сказал я, понимая, что момент упущен. – Тема как раз интересная, но как я уже говорил…
– А правда, хочется снять маску? – спросил он. – Ведь хочется?
Улыбка, понимающий тон, смеющиеся глаза – все это делало дальнейшее увиливание от ответа совершенно бессмысленным.
– Да, – подтвердил я. – С ног я еще не валюсь. Но обсуждать подобные вопросы с незнакомыми людьми не имею привычки.
– Если их с кем-то и обсуждать, то именно с незнакомыми, – сказал он. – А то можно без знакомых быстро остаться. Рассказать вам одну историю?
– Слушайте, Том, – сказал я. – Хотите честный ответ? Так вот: ни ваша история, ни вы сами меня не интересуете. Это ведь тот ответ, которого вы добивались? Найдите кого-нибудь другого. Еще раз спасибо за урок этикета. Но, пожалуйста, избавьте меня от этого нудного разговора. Извините за откровенность, но говорить с вами на такие темы я не хочу. Вот вам ответ без маски.
Я поднялся. В ответ он сложил руки на груди и посмотрел на меня с каким-то сочувствием.
– На вас их сейчас не меньше двадцати. Может, и все тридцать.
– Не меньше двадцати чего? – не понял я.
– Масок.
– Послушайте…
– Бизнесмен, иностранец, работник большой компании, человек за тридцать, образованный, независимый, небедный, – вдруг начал перечислять он.
– Какого черта…
– Часто путешествующий, регулярно занимающийся спортом, скептик, выросший в англоязычной стране, мужчина, – продолжал он.
– Что это такое?
– Маски, которые сейчас на вас. Плюс еще десяток тех, что пока не заметны.
– Мужчина – это маска?
– Разумеется. Да вы присаживайтесь.
И я присел. В конце концов, спать еще совершенно не хотелось.
* * *
Надо отдать Тому должное – рассказчик он был великолепный. Ему понадобилось пять минут, чтобы описать свою жизнь «до определенного момента». Сделано это было легко, изящно и увлекательно.
Ситуация была знакомой. Обеспеченные родители, университет, успешная карьера, брак, друзья, безбедная и нескучная жизнь где-то в верхних слоях среднего класса. Он был в какой-то мере киноманом, любил, но в меру, книги, играл в гольф, причем не из снобизма, а потому, что ему это действительно нравилось. Работа была не то чтобы любимой, но отвращения не вызывала. Доход рос, а с ним, соответственно, и возможности. Детей не было, жена понемногу работала, а в основном занималась домом, друзья были веселые и ненавязчивые, в общем, день за днем жизнь однозначно удавалась.
Ни город, ни страну он не называл, но по едва заметному акценту и некоторым выражениям не так уж трудно было опознать Англию.
Так оно и продолжалось год, другой, третий. А потом случился тот самый «определенный момент». В чем именно он состоял, мой собеседник так и не сказал, а я не спрашивал. Видимо, это было не так важно. Важно было другое – им овладела навязчивая идея. Ему вдруг стало совершенно ясно, что все его существование, от начала и до конца, было насквозь, безоговорочно фальшивым.
Не то чтобы ему вдруг опротивели работа, друзья или жена. Никаких внезапных позывов бросить все а-ля «Луна и грош» у него тоже не было. Гольф по-прежнему нравился, фильмы, особенно европейские, все так же доставляли удовольствие. Никаких несбывшихся мечтаний и неисполненных желаний. Все было правильно, все было на своих местах. Все, кроме него самого.
– Это называется кризисом среднего возраста, – сказал я.
Повествование, начавшееся так интересно, вдруг превратилось в заурядную, сто раз виденную и слышанную историю.
– Кризис среднего возраста – это пошлость, – усмехнулся он.
– Как это?
– А вот так, – сказал он без объяснений. – Кстати, вы знаете, что «Lost in Translation» снимали прямо в этом баре?
Я огляделся. Теперь понятно, почему обстановка с самого начала показалась смутно знакомой. Да, действительно, вот за той стойкой Билл Мюррей рассказывал, что подумывает о Porshe в качестве средства от хандры…
– Porshe я, между прочим, не покупал, – сказал Том. – Снобская машина. И никчемная. А этот ваш кризис здесь ни при чем. Просто мне захотелось снять маску.
– Ну да, – сказал я, – вам надоело врать и притворяться. Очень редкое состояние. Никогда не освещалось в литературе и кино.
Вместо ответа он подтянул к себе салфетку, достал ручку и быстрыми движениями что-то нарисовал.
– Что это? – спросил он.
– Куб, – ответил я.
Он поднял салфетку и помахал ею в воздухе.
– Это – двухмерная проекция трехмерного предмета. Или девять соединенных между собой линий. Вам не надоело врать?
– При чем здесь это?
– При том. Не надо упрощать без необходимости.
– Хорошо, – сказал я. – Намек принимается. Что вы имели в виду?
– Именно то, что сказал. Мне стало любопытно, что будет, если я сниму маску. И я ее снял. А потом…
– Подождите. О какой маске вы все время говорите?
– О, – он улыбнулся, – теперь вы задаете правильные вопросы.
* * *
Как выяснилось минуту спустя, маской он называл любое изменение в нашем поведении. Все, что нас выдает: поза, тембр голоса, то, с какой громкостью мы говорим, интонации, выражения, жесты, мимика, улыбки, движения глаз. Все это, если верить Тому, целиком зависит от того, с кем человек общается и что ему в данной ситуации нужно.
На некоторые изменения мы идем сознательно, но большую часть масок надеваем автоматически и почти никогда не отдаем себе в этом отчета. На каждый случай у нас припасена маска, причем надевается она мгновенно. Мгновенно и – еще раз подчеркнул Том – совершенно бессознательно. Но это не значит, что так и должно оставаться.
Если за всеми такими изменениями тщательно наблюдать, продумывать их, записывать, то на бумаге останется маска – та самая, над которой мы почти не властны. Список этот надо заучить, а потом пройтись по нему, пытаясь контролировать каждую составляющую в отдельности. Попробовать изменить тембр голоса, распрямиться или сгорбиться, улыбнуться или нахмуриться. Затем надо пробовать менять несколько составляющих одновременно – улыбку и осанку, положение бровей и интонацию.
Поначалу проще всего вообразить себя в ситуации, где эта маска используется. И практиковаться, практиковаться, практиковаться. И тогда – через неделю, две, три – она перестанет быть бессознательной. Ее можно будет снять или надеть в любой момент. И вот тогда начнется самое интересное.
Сильно запахло любительской психологией. Отсюда уже было рукой подать до старины Юнга. Я еще раз пожалел, что остался.
– Вы меня не слушаете, – остановился вдруг Том.
– Почему же, слушаю, – слабо запротестовал я.
– Вам скучно, – резюмировал он, игнорируя мою попытку. – Я вам наобещал невесть что, а сейчас излагаю азбучные истины. Да еще и подаю их как откровение. Так?
Я уже знал, к чему он ведет. Второй раз этот трюк не впечатлял.
– Так. Да, мне стало скучно.
– Представьте себе, – сказал он, никак не комментируя мой ответ, – что вы с детства ходите в одной и той же одежде. И верите, что она – часть вашего тела.
– И под душем тоже в это верю?
– Вы считаете так много лет, – продолжал он, словно не слыша меня. – Но в один прекрасный день вы узнаете, что одежду эту можно снять. Слой за слоем. От куртки до майки. Она к вам не имеет ни малейшего отношения. Ее на вас просто когда-то одели и забыли сказать, что она снимается. А вы ее носили, как дурак. И вот вы сдираете ее с себя – пропотевшую, липкую, надоевшую, и она грязной грудой лежит на полу. И вы лезете под этот самый душ. Первый раз в жизни. И драите себя, драите… А потом выходите, растираетесь, чувствуете совершенно непривычную свежесть. И снова видите эту груду. И понимаете, что теперь вы полностью свободны в своем выборе. Можете снова надеть ее. Или любую ее часть. Или хотя бы постирать предварительно. А можете одеться совсем по-новому. Эта одежда – не вы! И тут до вас окончательно доходит, что до этого момента вы, собственно, толком и не жили.
Он замолчал.
– Яркая аналогия, – сказал я, безуспешно пытаясь отогнать от себя видение потной вонючей кучи на белом кафельном полу. – Абстрактная, но яркая. Одежда. Понятно.
– Ничего-то вам не понятно. – Это было сказано все тем же уверенным, без тени сомнения тоном. – Вы все так же думаете, что снять маску – это просто говорить то, что хочется. Или, по крайней мере, не улыбаться, когда невесело. За своим поведением следить… А вы бы видели их лица, когда у меня это впервые получилось. Когда ее я все-таки снял. Прямо там, в комнате. Сначала одну маску, потом другую. Вот вы думаете, это забавно. А они перепугались. Перепугались страшно…
Он улыбнулся этому, ему одному понятному воспоминанию. Потом снова посмотрел мне в глаза. Получалось у него это как-то очень ловко. Только что они были где-то в стороне – и вдруг смотрят прямо в упор. Приветливо – и в то же время буравят как сверла. До меня дошло, что в начале разговора он смотрел совершенно не так, и на миг мне стало не по себе. Кто он, этот Том? Зачем он ко мне прицепился со своими масками? Но тут его взгляд снова стал мягким. Почудилось, подумал я. Хватит на коктейли налегать за счет компании. И вообще, спать пора.
– Когда у меня это первый раз получилось, – продолжал Том, – я даже сам не понял, как это важно. Не поверил. Как вы сейчас. Тогда я расписал вторую. Расписал, попробовал, научился снимать и надевать. Это тоже заняло почти месяц. Третья пошла быстрее. Четвертую, пятую… на них я уже тратил не больше недели. К десятой мне уже хватало двух дней. Потом записывать стало уже необязательно. Я их уже чувствовал, мог менять, когда хотел. Со скрипом, но мог.
– Как актер, – улыбнулся я, остро чувствуя, что теперь улыбки неуместны.
– Вы в любой одежде можете раскрыть над собой зонтик? – спросил он в ответ.
– Да.
– Вот этот зонтик – это то, что вы называете маской актера. Черный, белый, красный… А под ним – такой же человек, как и все остальные. Привыкший считать ботинки частью тела. Вам это не понять. Пока вы не ощутили свою первую маску.
– Слушайте, Том, – я был достаточно резок, понимая, что разговор катится под откос. – Давайте закончим, а? Серьезно. Я понял, что вы хотели мне рассказать. Вы научились контролировать свое поведение в любой ситуации. Хорошо. Поздравляю от души. Нам всем до вас далеко. Мы все ходим в потных лохмотьях, один вы – весь в белом. Мое поведение – это набор заученных движений. Так вот, позвольте мне заученными словами сказать вам: всего хорошего. Сайонара.
– Кто вы? – спросил он вдруг.
Я запнулся.
– Что значит «кто»? Я – Норм.
– Это ваше имя. А кто вы?
– Человек. Мужчина. Работник компании.
– Бизнесмен, иностранец, человек за тридцать, – продолжил он теперь уже знакомый ряд. – Это все маски. А кто вы такой, вам совершенно неизвестно. Вы себя даже никогда не видели.
– Я иногда заглядываю в зеркало.
– И там вы тоже видите маску. Вас волнует, как вы одеты, как причесаны, царапина на подбородке, седой волос на виске. Но это – не вы. С детства, с первой осознанной минуты вы ассоциируете себя с маской. С одной, с другой, с сотней. Если бы вы росли здесь, ваше представление о себе было бы совершенно другим. Не о своем поведении, а о себе! Но это были бы просто другие маски… Маски, которые за тридцать с лишним лет вы на себя добровольно надели. Вы не только не знаете, кто вы такой. Вы не имеете понятия, что вы такое.
Он немного подался вперед. Теперь на его лице не было и тени улыбки. Оно было сосредоточенным, внимательным, собранным. Глаза его снова смотрели жестко, целясь словно два дула. Было видно: он верит, до конца верит в каждое свое слово. При этом было что-то неуловимо странное, даже пугающее в том, как он говорил. Я слушал его и никак не мог понять, в чем эта странность заключается. Затем до меня дошло.
Его голос оставался ровным и спокойным. Собранность, напряжение – все то, что я прочел на его лице, никак не отразилось на том, как он говорил. Это трудно уловимое отсутствие связи между звучанием голоса и выражением лица было совершенно неестественным.
Внезапно он замолчал и улыбнулся.
– Вы заметили.
Мне оставалось только кивнуть.
– В отличие от вас, я сам выбираю свою одежду. Могу позволить себе надеть шубу с шортами. Вы – не сможете, даже если очень захотите. Ну что, дослушаете мою историю? Осталось немного.
Средство было выбрано безошибочно. Словами он бы меня уже не убедил.
– Когда я научился снимать десяток масок, – сказал он так, будто и не сомневался, что я не уйду, – началось самое интересное. Или самое странное. Я не мог остановиться. Наверное, мог, но уже не хотел. Под каждым слоем был новый. Все, что я всегда считал собой, оказывалось только очередной маской.
Выражение его лица снова соответствовало его голосу – ровному, спокойному, убедительному.
– С женой мы разошлись примерно через год. Я всегда думал, что она мне нужна. Не просто говорил, а думал. Но оказалась, это была еще одна маска. Давным-давно надетая маска. Привычная, приросшая. Я ей ничего не сказал. Она сама почувствовала. Я не возражал… Потом закончилась карьера. Я думал продержаться дольше, но уже не мог, не хотел. Мне надо было жить без масок. Не только по вечерам и выходным. Каждый день. Каждый час. Только так я мог забраться еще глубже. И тогда я это сделал на том совещании.
Глупость, конечно, но мне уже к тому времени было все равно. Да и любопытно было посмотреть. То, что вы видели сейчас, – это так, мелочи. Когда ты полностью контролируешь свои маски, можно сделать такое… Я тогда еще был склонен к драматическим эффектам.
Он замолчал, очевидно снова прислушиваясь к этому воспоминанию. А я видел комнату для совещаний, с длинным солидным столом из темного дерева, с черными кожаными стульями, полную по-деловому одетых людей. Смертельно перепуганные, бледные, они все смотрят на того, кто еще минуту назад казался одним из них. Кто всегда был одним из них, а сейчас решился снять перед ними маску. Много слоев масок. Что он вытворял у них на глазах? Какие неожиданные, невозможные комбинации жестов, мимики, голоса они увидели?
– Денег хватало, – продолжал он тем временем. – Я жил один, потребности мои были самыми скромными. Все, что мне было нужно, – докопаться до дна. До самого дна. Вы спрашивали, как мужчина может быть маской. Конечно, не физиологически. Ваше тело – это ваше тело. Но ваше сознание, поступки, слова, движения – все это продиктовано тем, что вы осознаете себя мужчиной. Выросшим в определенном обществе мужчиной. Слова, которые вы произносите, позы которые принимаете, мысли, которые приходят вам в голову… Потребности, желания, кроме самых базовых. Это просто соответствие нормам общества. Четыреста лет назад здесь был город Эдо. Вы не сидели бы на этом месте без хорошего меча, и на вашем счету, возможно, была бы не одна жизнь. Сейчас вам нужен хороший мобильник. И то, и другое – мужчина. Я уже не говорю о каком-нибудь матриархате. Это все нормы, условности. Это – не вы. И пока вы этого не осознаете, главный вопрос у вас не возникнет.
– Вопрос? – спросил я, потому что он вновь замолчал.
Он смотрел на меня, словно решая, стоит ли отвечать.
Затем кивнул.
– Да, вопрос. Рано или поздно он возникает. От него не уйдешь. И за день на него тоже не ответишь. К нам приклеивают маски. Сначала окружающие, потом мы сами. Всю жизнь. И потом уже сложно, почти невозможно их снять. Потом уже надо отрывать с кровью. Но иначе нельзя. Иначе до дна не дойдешь. Я дошел.
Он сказал это так просто, так ясно, что не было никаких сомнений – он действительно спустился на это дно, что бы это ни означало.
– И что там? – спросил я, хотя полчаса назад подобный вопрос, да и вообще подобный разговор показались бы мне дикими.
– А вы не догадываетесь? – спросил он с легкой улыбкой.
– Безумие? Чистые желания, эмоции? Он отмахнулся.
– Меньше читайте Фрейда. Неужели действительно не догадываетесь?
– Нет.
Он, все так же улыбаясь, прищурился.
– Что вы почувствовали, когда сказали мне, что вам не хочется иметь со мной дело?
– Не знаю. Ничего особенного.
– А все-таки?
– Скажем, облегчение.
– Правильно. А теперь возьмите и усильте это ощущение в сто, двести, в тысячу раз. Что получится?
Я пожал плечами под его ожидающим взглядом.
– Свобода, – сказал он, почему-то понизив голос. – Там, на дне, – полная, окончательная свобода. Свобода, которую вы даже не можете себе представить.
– Свобода от чего?
– Вы не поймете. Скажем, от страха. Но если вы спрашиваете – вы не поймете. Пока еще рано.
– Пока? Вы говорите так, как будто я завтра начну записывать эти маски.
– Завтра не начнете. Но месяца через два-три – да. Теперь, когда вы знаете.
Еще десять минут назад его уверенность была бы забавной. Теперь она пугала.
– Что я такого знаю? Записал интонацию с жестами – стал свободным?
– Вы снова упрощаете без необходимости.
– Но это записывание действительно звучит слишком просто!
– Как и все по-настоящему важные вещи. Я могу вам описать технику движения канатоходца в двух предложениях. Переставляйте ноги, держите баланс, не смотрите вниз. Это не значит, что вы сможете сделать по канату даже шаг. Но за два года тренировок вы научитесь ходить по нему как по дороге. Секреты всегда просты. Все дело в практике.
– Но с какой стати я вообще начну заниматься чем-то подобным? У вас был этот толчок. Но у меня-то его не было!
– А вы уверены? – спросил он и умолк.
Он смотрел на меня молча, все так же доброжелательно и все же по-другому. «Хотите, расскажу вам основы? – вспомнил я. – А правда, хочется снять маску?»
– Зачем? – спросил я, зная, что он меня поймет.
И он понял.
– Когда доходишь до дна, – очень спокойно начал он, – через какое-то время понимаешь, что не можешь владеть этим знанием один. Просто не можешь, и все.
– И вы несете это «знание» людям, – не выдержал я, вкладывая во фразу весь сарказм, на какой был способен. – И ничего лучше, чем разговоры с незнакомыми людьми в барах, не нашли? Может, вам стоит читать проповеди?
– Нет, – совершенно серьезно ответил он, – это не для меня. Не мое. Хотя другие это делали.
– Другие?
– Конечно, – кивнул он. – Я ведь не первый.
И в этот момент его лицо стало меняться. Оно вдруг показалось веселым, но странно, неправильно веселым – то ли из-за глаз, то ли благодаря этой едва наметившейся улыбке в уголках губ. Затем веселость прошла, и ее тут же сменила грусть. Вслед за ней пришла тоска – страшная, гнетущая, высасывающая все силы. Пришла – но только для того, чтобы секунду спустя уступить место иронии. Одна за другой маски текли по его лицу, переходя одна в другую, четкие, ясные, безошибочно узнаваемые, словно нарисованные гениальным художником. Никакой актер, никакой мим не смогли бы воспроизвести эту бесконечную череду трансформаций. Злость, отчаяние, доверие, равнодушие, восхищение, испуг, смущение, гордость…
А потом так же неожиданно все маски исчезли, стекли, словно капли воды, с его совершенно равнодушного теперь лица. И вместо них на этом лице медленно проступила улыбка. Особая, ни с чем не сравнимая улыбка. Которую невозможно имитировать, которая идет изнутри, только изнутри. Я узнал бы эту улыбку, даже если бы не перелистывал в полете яркие журналы, в которых то и дело попадались изображения Будды.
* * *
С тех пор прошло полгода. Пока я научился снимать только три маски. И то, третью – с немалым напряжением. Но зато первые две снимаются и надеваются словно перчатки.
Впрочем, нет, гораздо легче, чем перчатки. Гораздо быстрее. Я знаю, что в любой момент могу их снять или надеть. Это не самые важные, не самые интересные маски, но с них было легко начинать.
Но главное не это. Главное, что теперь я другими глазами смотрю на людей. Я вижу, как они общаются, работают, отдыхают, живут. И все, что я вижу, – маски.
Не те маски, о которых любят твердить поэты. Не притворные улыбки лицемеров. Все это не более чем красивые образы. Я вижу маски, намертво приросшие к лицам. И те, кто их носит, так за всю жизнь никогда и не увидят, не узнают себя, сколько бы ни смотрелись в зеркало. Потерянные, ищущие ориентиры, озлобленные, знающие только искусственные цели, идущие только к фальшивым победам, существующие по правилам, придуманным другими масками. И так часто несчастные. Потому что там, внутри, под нагромождением слипшихся масок, бьется, пытаясь выйти на волю, кто-то. Бьется – и так никогда и не выходит.
Возможно, когда-нибудь, когда я сниму свою последнюю маску, я тоже пойму, что теперь обязан рассказать об этом другим. Но это будет еще нескоро. А пока мне надо узнать ответ на вопрос.
Главный вопрос. Я хочу знать, кто там, под маской.