После того, как мой несчастный друг Ле-Гейт убил жену во внезапном приступе неудержимой ярости, полиция, естественно, начала расследование. Так уж это у них заведено: полиция не соблюдает уважения к личности и не вникает глубоко в мотивы. Им некогда заниматься казуистикой. Для них убийство есть убийство, а убийца — всегда преступник; они не привыкли классифицировать случаи и находить разницу между ними с той же точностью, как Хильда Уайд.

В тот вечер, когда мы узнали о несчастье, я поспешил навестить миссис Моллет, сестру Ле-Гейта, как только сдал дежурство в клинике. К сожалению, мне пришлось задержаться на несколько часов из-за больного, находившегося в критическом состоянии; и к тому времени, когда я добрался до Большой Стенхоп-стрит, Хильда Уайд, Как была, в своей форме медсестры, уже сидела там. Видимо, Себастьян отпустил ее на весь вечер. Она числилась внештатной сестрой, ее приняли для обслуживания палаты, где лежали больные, которых профессор наблюдал с научными целями, и потому при необходимости она могла иногда отпроситься на час-другой.

До моего прихода миссис Моллет с Хильдой сидела в столовой; но, услышав, что я вошел в дом, она бросилась наверх, в спальню, чтобы умыть заплаканное лицо и собраться с духом перед нелегкой встречей со мной. Так у меня появилась возможность перемолвиться для начала с моей пророчицей.

— Недавно, в клинике, вы заявили, что Ле-Гейта не повесят! — с порога заговорил я. — Якобы он покончит с собой. Что это означает? Что позволяет вам так думать?

Хильда опустилась в кресло у открытого окна, рассеянно вытащила цветок из стоявшей рядом вазы и принялась обрывать лепестки один за другим. Пальцы ее нервно подергивались. Это выдавало ее глубокое огорчение.

— Рассмотрим историю его семьи. — Оборвав последний лепесток, она наконец решилась взглянуть на меня. — Здесь сказалась наследственность… И после такой катастрофы!

«Она сказала «катастрофа», не «преступление»», — отметил я про себя.

— Наследственность — важный фактор, — ответил я. — О да, она многое определяет. Но при чем тут история семьи Ле-Гейтов? — Я не мог припомнить ни одного случая самоубийства среди предков Хьюго.

— Слушайте… — помолчав немного, произнесла Хильда своим странным, уклончивым тоном, и ее большие карие глаза стали сосредоточенными. — Вы знаете, что мать Ле-Гейта была дочерью генерала Фасколли. Ле-Гейт — старший из внуков генерала Фасколли.

— Верно, — подтвердил я, довольный, что она приводит надежные факты вместо смутных интуитивных догадок. — Но я не вижу связи…

— Этого генерала убили в Индии во время сипайского восстания…

— Я помню, конечно, — он погиб, храбро сражаясь.

— Да. Но речь шла о безнадежном предприятии, он вызвался участвовать в нем добровольцем, и другие участники дела рассказывали, что он пошел вперед, почти достоверно зная, что там враги устроили засаду.

— Очень хорошо, дорогая мисс Уайд, — по просьбе Хильды я никогда не называл ее «сестрой», когда мы оказывались вне стен клиники Св. Натаниэля, — вы уже знаете, что я проникся полным доверием к вашей памяти и проницательности, но я по-прежнему, признаться, не улавливаю связи этого случая с тем, что бедному Хьюго суждено либо быть повешенным, либо совершить самоубийство!

Она вытащила еще один цветок и ответила только после того, как оборвала все лепестки:

— Вы, видимо, забыли обстоятельства того боя. Это не было случайностью. Незадолго до того генерал Фасколли допустил серьезную стратегическую ошибку при Джанси. Он напрасно пожертвовал жизнями своих подчиненных. Он не мог смотреть в глаза тем, кто выжил. Во время отступления он вызвался пойти на это опасное дело, хотя отряд вполне мог возглавить и офицер более низкого ранга. Сэр Колин, командовавший отходом, позволил ему это, чтобы он мог восстановить утраченное доверие солдат.

Ему это удалось, однако действовал он отчаянно, стремясь попасть под выстрелы при первой же атаке. И пал с пулей в груди. Это было, по сути, самоубийство — почетное самоубийство, ради спасения от позора в момент мучительных угрызений совести и ужаса.

— Вы правы, — признал я после минутного размышления. — Теперь я понимаю… Хотя никогда бы сам не додумался до такого.

— Вот почему полезно быть женщиной, — улыбнулась Хильда.

— И все-таки это лишь один сомнительный случай, — возразил я.

— Был и другой. Вы, наверно, помните его дядю Элфреда?

— Элфреда Ле-Гейта?

— Нет. Этот тихо скончался в своей постели. Элфреда Фасколли.

Я не смог удержаться от восхищенного восклицания:

— Ох и память у вас! Да это же было бог весть когда — во времена чартистских волнений!

Она улыбнулась, как настоящая сивилла. От этого ее серьезное лицо показалось мне еще краше прежнего.

— Я уже говорила вам, что помню многие события, происшедшие еще до моего рождения. Это одно из них.

— Так это ваше личное воспоминание?

— Как это возможно? Разве я не объясняла вам, что не занимаюсь ясновидением? Я не читаю в Книге судеб и не призываю духов из бездны. Я просто исключительно ясно запоминаю все, что читаю и слышу. А уж историю об Элфреде Фасколли я слышала много раз.

— И я тоже. Но все забыл.

— На свою беду, я не умею забывать. Можете считать это своего рода болезнью. Этот человек, рослый и сильный, как и его племянник Хьюго, был констеблем во время чартистских беспорядков; однажды он пустил в ход свою дубинку — жезл констебля, как-то так он тогда назывался, — чтобы разогнать толпу на Черинг-Кросс, и попал по голове голодающему лондонскому портному. От удара тот сразу рухнул и умер на месте. Сильнейшее сотрясение мозга. Тогда из толпы выскочила женщина, обняла умирающего и в отчаянии стала кричать, что это ее муж, отец тринадцати детей. Элфред Фасколли не намеревался не то что убить, но даже ударить того человека. Он просто размахивал жезлом, не осознавая ужасной силы своих ударов. Услышав крик женщины, он был предельно потрясен тем, что натворил, и, не в силах вытерпеть укоры совести, тут же выбежал на мост Ватерлоо и бросился в воду. Утонул — спасти не удалось.

— Теперь и я припоминаю, — ответил я. — Однако мне рассказывали, кажется, что это толпа бросила Фасколли в реку, желая отомстить.

— Такова официальная версия, которую признают Ле-Гейты и Фасколли. Они предпочитают, чтобы люди Думали, будто их родственник был убит, а не совершил самоубийство. Но мой дед… — Я вздрогнул — впервые за год ежедневного общения Хильда Уайд упомянула о членах своей семьи, если не считать одной краткой Реплики о матери. — Мой дед хорошо его знал и был тогда среди толпы. Он заверял меня неоднократно, что Элфред Фасколли действительно сам прыгнул с моста и толпа его не преследовала, и в последнюю минуту он выкрикнул: «Я не хотел! Я этого не хотел!» В общем, этому семейству всегда везло с самоубийствами. Присяжные поверили, что он был утоплен, и вынесли приговор о «сознательном убийстве» против неизвестного лица или лиц.

— Везло с самоубийствами! Любопытная формулировка! Да еще «всегда»! Значит, были и другие случаи?

— Не такие очевидные, но были. Один из Ле-Гейтов, вы, верно, помните, ушел на дно вместе со своим тонущим кораблем (точно как его дядя-генерал в Индии), хотя мог бы и покинуть его. Считают, что он, будучи штурманом, отдал ошибочный приказ. Был также Маркус, который вроде бы случайно погиб, когда чистил свое ружье. Случилось это после ссоры с женой. Но вы, конечно, слыхали об этом. Когда его, умирающего, нашли в оружейной, он успел простонать: «Я был неправ». И к тому же одна из девушек семьи Фасколли, кузина Маркуса, к которой его ревновала жена — красавица Линда — перешла в католичество и отправилась в монастырь сразу же после смерти Маркуса; это, в конечном счете, при подобных обстоятельствах, не что иное, как самоубийство, согласованное с требованиями религии и морали, когда женщина принимает постриг, чтобы уйти из мира, не имея к этому настоящей склонности и призвания.

Мое удивление все возрастало.

— Если задуматься над этим, все становится очевидно! Заметен наследственный темперамент… Но сам я никогда бы до этого не додумался.

— Неужели? А я, так или иначе, уверена в этом. В каждом из случаев эти люди реагировали очень сходным образом на неудачу, ошибку, непредумышленное преступление. Храбрец встречает бурю грудью, проходит сквозь нее, что бы ни ждало его впереди; трус немедленно прячет голову в реке, в петле, в монастырской келье.

— Ле-Гейт — не трус! — горячо возразил я.

— В общепринятом смысле, конечно, не трус. Мужественный, великодушный джентльмен — но не без скрытой слабины. Ему недостает одного важного свойства. Ле-Гейтам не занимать храбрости, так сказать, физической, но моральная стойкость подводит их при малейшем уколе судьбы. В критические моменты чисто мальчишеская импульсивность толкает их к самоубийству, открытому или завуалированному…

Через несколько минут пришла миссис Моллет. Она не выглядела сломленной, напротив, в ее поведении преобладало спокойствие — стоическое, трагическое, достойное жалости спокойствие, пугающее намного сильнее, чем самое откровенное проявление скорби. Лицо ее, хотя и смертельно бледное, было непроницаемо. В глазах — ни слезинки. Даже бескровные пальцы не вздрагивали, не теребили складок наспех надетого черного платья. Войдя, миссис Моллет, не произнеся ни слова, на мгновение крепко стиснула мои руки, и я заметил, что ногти ее глубоко впились в ладони, в болезненном усилии устоять.

С бесконечной сестринской нежностью Хильда Уайд подвела ее к креслу у окна, усадила и погладила ее мелко трясущиеся руки.

— Лина, я только что рассказала доктору Камберледжу, чего больше всего боюсь, думая о вашем брате, дорогая. И он… Мне кажется… Он согласен со мною.

Миссис Моллет повернулась ко мне; даже в мягком свете летних сумерек ее лицо с запавшими глазами оставалось трагически неподвижным.

— Я боюсь того же, — сказала она, стискивая губы, чтобы скрыть их дрожание. — Доктор Камберледж, мы должны вернуть его! Мы должны убедить Хьюго пройти это испытание!

— И все же, — ответил я медленно, обдумывая каждое свое слово, — он сразу бежал. Зачем было так поступать, если он собирался совершить… самоубийство?

Как не хотелось мне произносить это слово в присутствии женщины, потрясенной несчастьем! Но по-другому было никак нельзя. Хильда прервала меня:

— А почему вы полагаете, что он бежал? — спросила она тихо. — Желая покончить с собой, мог ли он совершить это прямо в собственном доме? Ле-Гейты так не поступают. Они люди деликатные, пустить себе пулю в лоб или перерезать горло — это не для них. Судя по всему, что нам известно, Хьюго скорее бросился бы в воду с моста Ватерлоо, — дальше она добавила, произнося слова одними губами, так, чтобы не видела миссис Моллет, — как его дядя Элфред.

— Верно, — ответил я, усвоив ее беззвучное послание. — И об этом я также не подумал.

— Все же я не считаю подобный исход действительно вероятным, — продолжала Хильда. — У меня есть основания считать, что Хьюго убежал в другом направлении; а если так, то наша первейшая задача — уговорить его вернуться.

— Каковы же эти основания? — робко спросил я. Что бы нам ни предстояло сейчас услышать, я уже достаточно познакомился с Хильдой Уайд, чтобы заранее быть готовым принять ее доводы.

— О, это можно отложить на потом, — ответила она. — Сейчас у нас есть более настоятельные вопросы. Прежде всего, Лина, вы должны рассказать нам, что думаете о случившемся.

Миссис Моллет с трудом заставила себя говорить.

— Доктор Камберледж, вы видели тело? — запинаясь, произнесла она.

— Нет, дорогая миссис Моллет, не видел — не успел. Я пришел к вам прямо из клиники Св. Натаниэля.

— Доктор Себастьян любезно согласился осмотреть тело по моей просьбе и будет присутствовать при вскрытии как представитель семьи. Он обнаружил, что удар был нанесен кинжалом — тем маленьким декоративным кинжалом из Норвегии, который всегда лежал, если не ошибаюсь, на маленькой этажерке возле голубого дивана.

— Точно так. Я сам его там видел, — подтвердил я, кивая.

— Он был тупой и ржавый, просто игрушка, — человек, сознательно замысливший убийство, запасся бы более надежным оружием. А потому преступление, если тут вообще было совершено преступление (а мы этого не допускаем), никак не могло быть предумышленным.

— Для нас, тех, кто знает Хьюго, это само собой разумеется.

Она резко подалась вперед.

— Доктор Себастьян подсказал мне, какой линии защиты нужно придерживаться, чтобы выиграть дело… Если только мы сумеем добиться согласия бедного Хьюго. Профессор исследовал клинок и ножны. Он выяснил, что кинжал сидел в них очень туго, вынуть его можно было, только приложив немалое усилие. Клинок цепляйся. (Я снова кивнул.) Чтобы его выдернуть, нужен резкий рывок… Осмотрев также и рану, Себастьян уверил Меня, что характер ее указывает на возможность самопроизвольного ранения. — Сестра Хьюго то и дело умолкала, каждое слово давалось трудом. — Вы понимаете? Самопроизвольное — значит, это случайность! И это можно будет доказать. Слуги ничего не слышали… Поэтому мы можем выдвигать любые предположения: между Хьюго и Кларой в тот вечер могли случиться разногласия, даже ссора… — Миссис Моллет вдруг осеклась. — Боже мой, это случилось лишь вчера, а кажется, будто прошла вечность! Они ссорились из-за выбора школы для детей. Клара придерживалась весьма жестких взглядов на воспитание детей, — глаза женщины гневно блеснули, — а Хьюго их не разделял. Мы намекнем, что в разгар спора — мы должны называть это спором — Клара машинально взяла с полки этот кинжал и стала вертеть его в руках. Все знают, что у нее есть… была привычка играть с какой-нибудь вещью, когда она не занималась шитьем или вязанием. Задумавшись (полагаем мы), она попыталась вытащить нож из чехла; ей это не удалось, тогда она потянула снова, держа его острием вверх. От резкого нажима клинок выскочил из ножен и, взлетев по дуге, смертельно ранил Клару. Хьюго, увидев, как она внезапно упала мертвой перед ним, и понимая, что прислуга слышала, как они ссорятся, был охвачен ужасом — все та же импульсивность Лe-Гейтов! Совсем потеряв голову, он вообразил, что случайность примут за убийство — и бежал… Но кто бы обвинил его? Его, королевского адвоката! Лишь недавно вступившего в брак и сердечно привязанного к жене! Это правдоподобно, верно?

— Безупречная позиция, — ответил я уверенно, — но в ней есть одно слабое место. Мы можем, опираясь на авторитетное свидетельство Себастьяна, убедить коронера, что все так и было, можем даже надеяться, что в это поверят присяжные. Себастьян творит чудеса. Но мы вряд ли сумеем добиться…

Я запнулся, и Хильда Уайд договорила за меня:

— …Согласия Хьюго Ле-Гейта на все это.

Наклоном головы я подтвердил, что она правильно поняла меня.

— Даже ради детей? — молитвенно сложив руки, воскликнула миссис Моллет.

— Даже ради детей, — ответил я. — Рассудите, миссис Моллет: разве это правда? Верите ли вы сами в это?

Она устало откинулась на спинку кресла, скрестив руки, и лицо ее страдальчески исказилось.

— О, что вы говорите! Вы с Хильдой знаете все, могу ли я увиливать от правды перед вами? Могу ли верить этой сказке? Мы все понимаем, что привело к такой развязке. Эта женщина! Эта женщина!

— Удивительнее всего то, — прошептала Хильда, поглаживая ее белую руку, — что Хьюго продержался так долго!

— Ну что ж, мы все знаем Хьюго, — сказал я, стараясь выглядеть спокойным, — и, зная Хьюго, мы понимаем, что он мог совершить это дикое деяние в приступе яростного негодования — праведного негодования, вызванного чудовищным нажимом и бездушием той, которая должна была заменить мать его девочкам. Но мы также осознаем, что, совершив это, он никогда не опустится до спасения путем обмана…

Сестра Ле-Гейта, отчаявшись, опустила голову.

— Хильда сказала мне то же самое, — пробормотала она. — А Хильда в таких делах не ошибается…

Мы еще несколько минут обсуждали этот вопрос, и наконец миссис Моллет воскликнула:

— Так или иначе, мой брат скрылся, и одно это навлекает на него наихудшие подозрения. Сейчас это главное. Мы должны разыскать его и, если он уехал куда-то далеко, вернуть его в Лондон!

— Как вы думаете, где он мог укрыться?

— Доктор Себастьян выяснил, что полиция взяла под наблюдение железнодорожные станции и порты, откуда можно отплыть на континент.

— Как обычно, полиция на высоте! — усмехнулась Хильда с неприкрытым презрением в голос. — Вообразить, что такой умный и опытный человек, как Хьюго Ле-Гейт, воспользуется для бегства железной дорогой или отправится на континент, где каждый англичанин заметен издалека! Это было бы чистейшим безумием!

— Значит, по-вашему, искать его там бесполезно? — спросил я, глубоко заинтересованный.

— Конечно. Я имела в виду именно это. Хьюго не раз защищал обвиненных в убийстве и часто упоминал о том, с каким нелепым упорством они пытаются скрыться на поезде или бегут из Англии в Париж. Он говаривал: «Англичанин менее всего заметен в своей родной стране!» Поэтому я, пожалуй, знаю и куда он направился, и как ему это удалось.

— Куда же?

— Куда — пока не столь важно. Важнее — как. Это вопрос, требующий рассуждения.

— Объяснитесь. Мы знаем, на что вы способны.

— Итак, я исхожу из того, что убийство — обойдемся без обиняков — произошло около двенадцати часов, потому что после этого в гостиной настала тишина — об этом Лине рассказали служанки. Далее, судя по всему, он поднялся наверх, чтобы переодеться: ведь уехать в вечернем костюме он не мог. Горничная подтвердила, что его черный сюртук и брюки лежали, как всегда, на стуле в его гардеробной, а значит, он по меньшей мере не был в состоянии возбуждения. Потом он надел другой костюм — какой именно, надеюсь, полиция выяснит не слишком скоро. Ведь ситуация такова, что нам приходится вступить в заговор против формального правосудия….

— Нет, нет! — вскрикнула миссис Моллет. — Наоборот, мы должны сделать так, чтобы он добровольно вернулся и предстал перед судом, как подобает мужчине!

— Да, дорогая. Это бесспорно. Однако нам необходимо найти его раньше, чем это сделают власти. Следующим его шагом наверняка было изменение внешности. Его пышная черная борода — слишком броская примета, ему понадобилось избавиться от нее, сбрить полностью или частично. Поскольку прислуга уже отправилась спать, он мог не торопиться, у него в распоряжении была целая ночь. Так что он, несомненно, побрился. Полиция, конечно же, разошлет повсюду фотографии Хьюго…

Миссис Моллет снова поморщилась, и Хильда, взглянув на нее, подчеркнула:

— Нам не следует обходить эти моменты молчанием — фотография будет разослана, с бородой и всеми подробностями. И в этом заключается главная наша надежда: кустистая борода так маскирует лицо, что без нее Хьюго станет неузнаваем. Из этого я делаю вывод, что он должен был побриться прежде, чем уйти из дому. Само собой, я не стала облегчать полиции задачу и попросила Лину не задавать горничной вопросов, которые могли бы их навести на след.

— Вероятно, вы правы, — сказал я. — Но была ли У него бритва?

— Как раз собиралась отметить это: бритвы у него быть не могло. Хьюго не брился много лет. И у них нет мужской прислуги, а значит, он не мог бы потихоньку взять бритвенный прибор у спящего слуги. Значит, скорее всего он бороду подстриг, более или менее коротко, при помощи ножниц, и только позже, добравшись до первого же городка, побрился основательно.

— До первого городка?

— Разумеется. Это уже следующий вопрос. Мы должны теперь набраться хладнокровия и сосредоточиться. — Хильда сама дрожала от сдерживаемого волнения, но ее утешающая рука по-прежнему лежала на плече миссис Моллет. — Он не мог остаться в Лондоне.

— Но, по-вашему, он уехал не на поезде?

— Хьюго — умный человек, и истории его подзащитных предоставили ему достаточно пищи для размышлений. Появиться на вокзале значит попасть под наблюдение. К чему этот бессмысленный риск? Я сразу поняла, как он поступит. Он поедет на велосипеде, вне всякого сомнения. Хьюго часто удивлялся, почему люди в подобных обстоятельствах почти не пользуются этим способом.

— Но тогда нужно проверить, на месте ли его велосипед!

— Лина проверяла. Велосипед на месте, как и следовало ожидать. Я посоветовала Лине отметить этот факт как бы походя, чтобы не дать полицейским в руки ключ от загадки. Она видела велосипед в передней, где он всегда и стоял.

— Брат достаточно сведущ в уголовных делах, чтобы не воспользоваться своим, — вставила миссис Моллет.

— Где же он мог купить или взять напрокат велосипед посреди ночи? — усомнился я.

— Нигде. Слишком подозрительно выглядел бы он. Я полагаю, что он остановился на ночь здесь же в Лондоне, в какой-нибудь гостинице, без багажа, и расплатился за комнату заранее. Так часто поступают приезжие, и если он прибыл поздно ночью, то на него мало обратили бы внимание. Я слыхала, что в больших отелях на Стренде ежевечерне принимают не меньше десятка таких случайных постояльцев-холостяков.

— И что же дальше?

— А дальше, сегодня утром, он купил новый велосипед в ближайшем магазине — вероятно, не той марки, что его собственный, — затем обзавелся дорожной одеждой в какой-нибудь лавке готового платья (скорее всего, заметный издали твидовый костюм для езды на велосипеде) и, уложив покупки в багажную корзинку, выехал из города. Там он мог переодеться в любой придорожной рощице и закопать снятую одежду, избежав ошибки, которую совершали другие. Возможно, он проехал миль двадцать-тридцать от Лондона до какой-нибудь захолустной станции, а оттуда на поезде направился к своей цели, но сошел где-то в глуши, там, где главный западный тракт пересекается с Большой Западной или Юго-Западной линиями железной дороги.

— Большая Западная или Юго-Западная? Почему именно эти две? Неужели вы уже определили, какое направление выбрал Хьюго?

— И довольно точно, судя по аналогиям. Лина, ваш брат вырос в Западном крае, верно?

Миссис Моллет устало кивнула.

— В северном Девоне, в пустынной болотистой местности неподалеку от Хартленда и Кловелли.

Хильда Уайд, заметно успокоившись, продолжала:

— Так вот, в Ле-Гейте сильно сказывается кельтская кровь — у него кельтский темперамент; его предки и он сам родом из сурового, заросшего вереском края; его родина — болотистые пустоши. Иными словами, он горец по характеру. Но что подсказывает горцу инстинкт в подобных обстоятельствах? Ну конечно же, его тянет в родные горы. Жестоко терзаемый ужасом, в полном отчаянии, видя, что ничего другого ему не осталось, он устремляется прямиком, как летят птицы, к любимым холмам. Осознанно или подсознательно он уверен, что уж там-то сумеет спрятаться. Хьюго Ле-Гейт, этот рослый сын Девона, этот по-юношески искренний мужчина, несомненно, именно так и решил. Я понимаю его настроение. Он отправился в Западный край!

— Вы правы, Хильда! — убежденно воскликнула миссис Моллет. — Насколько я знаю Хьюго, его первым побуждением было бы бежать на запад.

— А Ле-Гейты всегда подчиняются первым побуждениям, — добавила прозорливая девушка.

Ее догадка была совершенно правильной. Еще в те времена, когда мы оба находились в Оксфорде — я как студент, он как преподаватель — я часто подмечал эту особенность темперамента моего дорогого старого друга.

После небольшой паузы Хильда вновь нарушила молчание:

— Море… Снова море! Ле-Гейты любят воду. Было ли такое место у моря, где Хьюго часто бывал ребенком — какое-нибудь уединенное место в этой части северного Девона?

Миссис Моллет задумалась, но ненадолго.

— Да, есть маленькая бухта, по сути, просто выемка в высоких утесах, несколько ярдов пляжа и кучка рыбачьих хижин. Брат проводил там большую часть своих каникул. Диковатое, странное зрелище — пролом в стене угрюмых темно-красных скал, волны океана и высокие приливы…

— Это как раз то, что нужно! Наведывался ли он туда уже взрослым?

— Насколько я помню, никогда.

Голос Хильды звучал теперь уже вполне уверенно:

— Значит, именно там мы и найдем его, дорогая! Прежде всего мы должны заглянуть туда. Одолеваемый тяжелыми мыслями, он непременно навестит эту потаенную бухту!

Позже тем же вечером, когда мы вдвоем возвращались в клинику Св. Натаниэля, я спросил у Хильды, что придавало ей столько уверенности в ходе разговора.

— О, это довольно просто, — ответила она. — Я основывалась на двух соображениях, которые не хотела упоминать при Лине. Первое таково: всем Ле-Гейтам свойственна инстинктивная боязнь вида крови; поэтому они почти никогда не кончают с собой при помощи пули или ножа. Маркус, застрелившийся в оружейной, был исключением из правил — он никогда не боялся крови и мог сам освежевать оленя. Но наш Хьюго отказался учиться на врача, потому что не выдерживал присутствия на хирургических операциях. И даже будучи охотником, он избегал подбирать и носить подстреленную им же дичь — по его словам, это вызывало у него тошноту. Я уверена, что вчера ночью он бросился прочь из комнаты, охваченный физическим отвращением при виде дела рук своих, и постарался забраться как можно дальше от Лондона. Его подгоняло видение пролитой крови, а не трусливый страх перед арестом. Если уж Ле-Гейты, прирожденные моряки, задумывают проститься с жизнью, они обычно доверяются воде.

— А второе соображение?

— Ну, это касается инстинктивной тяги горцев к родному краю. Я часто замечала это явление и могла бы привести полсотни примеров, но не хотела мучить Лину. Был, например, Уильяме из Долджелли, который убил лесника в Петуорте во время драки с браконьерами — его схватили неделю спустя на горе Кадер Идрис, он скитался там среди скал. Потом еще тот несчастный парнишка, Макиннон: он убил свою возлюбленную в Лестере и прямиком помчался домой, на остров Скай, где и утопился в родных водах. И Линднер, уроженец Тироля, заколовший ножом американца-шулера в Монте-Карло, через несколько дней был найден в родном городишке Сент-Валентин в Циллертале. С ними всегда так: случись какая беда, горец бежит в свои горы. Это своеобразная ностальгия. Я могу судить об этом свойстве изнутри: как вы думаете, что я сделала бы на месте бедного Хьюго Ле-Гейта? Представьте себе, я поспешила бы укрыться в глубине зеленых холмов нашего Карнарвоншира!

— Меня поражает глубина вашего проникновения в человеческие характеры! — воскликнул я. — Похоже, вы способны угадать, кто как поведет себя в данных обстоятельствах!

Она помолчала, вертя в руках полураскрытый зонтик, потом сказала:

— Характер определяет поступки. В понимании этого закона кроется секрет воздействия на нас книг великих писателей. Они умеют стать на место своих персонажей, войти вглубь их характеров и заставляют нас почувствовать, что каждый их поступок не только естествен, но даже — в определенных условиях — неизбежен. Мы признаём, что рассказанная ими история — это единственно возможный итог отношений между действующими лицами. Я-то сама отнюдь не великий романист, я не умею создавать и выдумывать характеры и ситуации. Но мой дар сродни писательскому. Я применяю тот же метод к реальной жизни, к людям, окружающим меня. Я пытаюсь поставить себя на место другого и почувствовать, к каким действиям подтолкнет его характер в тех или иных жизненных ситуациях.

— Короче, — сказал я, — вы занимаетесь психологией.

— Пожалуй, — согласилась она. — Но вот полиция… Увы, полиция психологией не увлекается. В лучшем случае они всего лишь грубые материалисты. Им подавай ключ… Но зачем нужен ключ, если вы не можете интерпретировать характер?

Хильда Уайд была так убеждена в правильности своих выводов, что на следующий день миссис Моллет упросила меня взять отпуск — что было нетрудно — и отправиться на поиски Хьюго в ту маленькую бухту в окрестностях Хартленда, о которой она упоминала. Я согласился. Она сама решила потихоньку выехать в Байдфорд, чтобы быть неподалеку от меня и сразу узнать об успехе или неудаче моей миссии. Летний отпуск Хильды Уайд должен был начаться только через два дня, однако она предложила сопровождать Лину, для чего ей требовалось испросить дополнительные дни к отпуску. Удрученная горем сестра Хьюго согласилась на это, и мы немедленно приступили к выполнению плана. Поскольку нам требовалась максимальная секретность, мы выехали разными путями: женщины — с вокзала Ватерлоо, я сам — с Паддингтонского.

В Байдфорде мы остановились в разных гостиницах, но наутро мы с Хильдой порознь выехали прогуляться на велосипедах, встретились за городом и проехали вместе полторы или две мили по извилистой дороге, ведущей в Хартленд.

— Присматривайтесь повнимательнее, — сказала она, прежде чем повернуть обратно, — помните, что внешность бедного Хьюго Ле-Гейта могла совершенно перемениться. Если ему до сих пор удается ускользать от полиции с их «ключами», я полагаю, что он должен был основательно поработать над своей внешностью и костюмом.

— Если он вообще где-то здесь, в пределах двадцати миль, я его найду!

Она помахала мне рукой на прощанье. Оставшись один, я направился к высокому мысу, маячившему впереди, в самом диком и почти необитаемом уголке северного Девона. Ночью прошел сильный дождь; раскисшие колеи от тележных колес и вмятины, оставленные копытами лошадей и коров, были до краев полны водой. День выдался хмурый. Тучи ползли низко над землей. В ложбинах чернели торфяники; изредка встречались фермерские усадьбы, сложенные из серого камня, одинокие и неприветливые. Их грубые контуры прерывали плавную линию горизонта. Даже главная дорога была неровной и местами затопленной. За час езды я не видел ни единой живой души. Наконец, добравшись до перекрестка с указательным столбом, надпись на котором стерлась, я слез с велосипеда и сверился с топографической картой, где миссис Моллет пометила красными чернилами, зловещим крестом, точное местоположение той рыбацкой деревушки, где Хьюго когда-то проводил каникулы. Я свернул на дорогу, вернее, тропу, по-видимому, ведущую именно к ней, но колеи были так размыты и очертания тропы настолько неопределенны, а карта, изданная несколько лет назад, похоже, устарела — немудрено, что вскоре я заблудился. Завидев у дороги небольшой трактир, наполовину скрытый глубоким оврагом, окруженный болотом со всех сторон, я остановился и спросил бутылку имбирного пива, потому что день был жаркий и душный, несмотря на плотную облачность. Пока хозяин открывал бутылку, я как бы невзначай поинтересовался, как проехать на пляж у Красного Провала.

Трактирщик пустился в объяснения, которые окончательно меня запутали, а под конец уточнил:

— А уж подом, зэр, побернете два либо дри разика набраво и налево, самое оно и будет!

Я уже оставил надежду куда-нибудь попасть по этим невразумительным указаниям; но тут, по прихоти судьбы, по дороге проехал велосипедист — первый человек на дороге за все утро. Выглядел он как приказчик из провинциального магазина, развязный, безвкусно одетый: вычурный и броский туристский костюм из коричневого сукна, мешковатые штаны до колен и тонкие нитяные чулки. В целом все выглядело как дешевая подделка под джентльмена. Но хозяйка трактира воскликнула: «До чего стильно-то! Полный комплект всего за тридцать семь шиллингов и шесть пенсов!» — и проводила его приветливым взглядом. Проезжий улыбнулся ей, но меня не увидел: я стоял в тени за приоткрытой дверью. У него были короткие черные усы и приятное, беззаботное лицо. Мне подумалось, что сам он намного симпатичнее, чем его наряд.

Впрочем, незнакомец в тот момент не слишком заинтересовал меня — я был слишком озабочен более важными предметами.

— А почему б вам, зэр, да не поехадь следом за во-о-он тем жентильменом? — предложила вдруг хозяйка, указав взмахом своей большой красной руки на удаляющуюся фигуру. — Он-то кажное удро ездит до Красного Провала купаться. Звать его Джун Смид, с Оксфорда, во как. Уж ежли ехадь за ним, дак не промахнетесь. Он дам живет у старины Мура, и рыбачки наши говаривали мне, будта море он полюбляет, как никогда никакой другой жентильмен!

Я оставил пиво недопитым, вскочил в седло и бросился вдогонку коричневой спине Джона Смита из Оксфорда — вот уж, что называется, неприметное имя! — огибая острые углы, трясясь по разъезженным колеям, по самые педали в грязи, среди ржаво-рыжих болот, пока наконец, после очередного поворота, в клиновидном проеме между вздымающихся уступами скальных стен передо мною предстало неспокойное море.

Это и впрямь было уединенное место. По берегу его обрамляли скалы, с моря буруны. Зюйд-вест ревел, прорываясь на сушу. Я осторожно спустился, лавируя между россыпью камней и каналов, пробитых водой в твердом песчанике. Но человек в коричневом несся по дикой тропе, не сбавляя ходу, безумными зигзагами, и уже выехал на маленький треугольный лоскут песчаного пляжа. С каким-то безудержным ликованием он тут же принялся раздеваться, без оглядки швыряя одежду на гальку. Что-то в его движениях насторожило меня. Но это же не Хьюго… Это не мог быть он, нет, нет!

Это же самый обычный, заурядный тип! А Ле-Гейт во всем был прирожденным джентльменом.

Наконец он разделся полностью и застыл, вскинув кверху руки, словно приветствуя свежий ветер, овеявший его обнаженную грудь. И тогда я вздрогнул, прозревая истину. Мы сто раз купались вместе в Лондоне и других местах. Лицо, осанку, одежду — все это можно сменить. Но тело — природное сложение и пропорции человека — тугие мышцы, мощный торс — никаким переодеванием скрыть невозможно. Это был Ле-Гейт, и никто другой — рослый, сильный, энергичный.

Дурно сшитый костюм, мешковатые брюки, шляпа с обвисшими полями, нитяные чулки — все это лишь искажало и скрывало его фигуру. А теперь он предстал передо мною в знакомом облике, смелый и мужественный, как всегда.

Меня Хьюго не заметил. В радостном нетерпении сбежал он к полосе прибоя и с громким криком врезался в волны, преодолевая их сильными взмахами своих крепких рук. Зюйд-вест крепчал. Откатываясь назад, каждый вал поднимал его на гребень и подкидывал, как пробку, но, подобно пробке, мой друг неизменно выплывал на поверхность. Теперь он плыл, размеренно загребая руками, прямо в море; я видел, как он мелькает между гребнем и впадиной. Я подумал было, что мне следует раздеться и догнать его — ведь он, казалось, по примеру своих родичей и предков ищет смерти в воде?

Но странная сила удержала меня. Кто я такой, чтобы становиться между Хьюго Ле-Гейтом и волей Провидения?

Ле-Гейты издавна любили испытание водой.

И тут он повернул обратно. Пока он был еще далеко, я воспользовался случаем и наскоро осмотрел его вещи. Хильда Уайд угадала правильно и на этот раз. Верхняя одежда была дешевой поделкой из большой мастерской готового платья, каких много на улице Сент-Мартинс-лейн — такие шьются тысячами; а вот белье, наоборот, было новое, без меток, но отличного качества и приобретено, без сомнения, в Байдфорде. Меня охватило какое-то потустороннее чувство обреченности. Я ощутил, что развязка приближается. Укрывшись за большим обломком скалы, я подождал, незамеченный, пока Хьюго выйдет на берег. Он начал одеваться, даже не подумав обсохнуть. Я вздохнул с глубоким облегчением. Итак, это не самоубийство!

Когда он натянул свою рубаху и кальсоны, я покинул укрытие и приблизился к нему. Меня ожидало новое потрясение. Я не мог верить собственным глазам. Это не был Ле-Гейт — кто угодно, только не он!

Тем не менее этот человек вскочил, вскрикнул и шагнул, пригнувшись, ко мне.

— Ты же не охотишься за мной? Ты не привел сюда полицию? — воскликнул он, втягивая голову в плечи и наморщив лоб.

Голос… Голос тоже принадлежал Ле-Гейту. В этом крылась непостижимая тайна.

— Хьюго, — крикнул я, — дорогой Хьюго, как тебе могло такое в голову прийти? Я — охочусь за тобой?

Он вскинул голову, широкими шагами подошел ко мне и схватил меня за руку.

— Прости меня, Камберледж, — вскричал он. — Но я — преследуемый ищейками изгой! Если бы ты знал, насколько мне стало легче, когда я добрался до воды!

— Она помогает тебе забыться?

— Забыть! Забыть этот кровавый ужас!

— И сейчас ты хотел утопиться?

— Нет! Если бы я этого хотел, то уже утонул бы… Хьюберт, пойми, ради моих детей я ни за что не совершу самоубийства!

— Тогда слушай! — Я поспешно изложил ему в нескольких словах замысел его сестры — защиту Себастьяна, правдоподобие объяснений и все прочее. Хьюго смотрел на меня угрюмо. Да нет, это был вовсе не Хьюго!

— Нет, этому не бывать, — коротко сказал он, выслушав, и я снова узнал моего друга. — Я это сделал. Я убил ее. И я не хочу спасать жизнь ценою лжи.

— Даже ради детей?

Он нетерпеливо взмахнул рукой.

— Для детей я найду лучший выход. Я спасу их… Хьюберт, а ты не боишься разговаривать с убийцей?

— Дорогой Хьюго, я знаю все. А в данном случае все знать — значит все простить.

Он снова стиснул мою руку.

— Знать все! — в отчаянии воскликнул он. — О нет… Все знаю только я один, даже детям осталось неизвестно, как… Но дети знают многое; они-то меня простят. Лина знает кое-что, и она тоже простит меня. Ты почти ничего не знаешь, однако готов простить. Но свет… Свет, который никогда ничего не знает, заклеймит моих милых девочек как детей убийцы!

— Это было минутное умопомрачение, — перебил я его. — И хотя бедная женщина мертва и мы не должны плохо отзываться о ней, всё же, ради благополучия твоих детей, можно говорить о том, насколько болезненно она провоцировала тебя.

Он не сводил с меня тяжелого взгляда, и голос его тоже звучал тяжело, будто налитый свинцом.

— Будущее моих детей… Да-да, — ответил он, будто во сне. — Все это было сделано для детей! Я убил ее… Убил… Она заплатила свою пеню, бедная душа, и я слова худого не скажу про нее, про женщину, которую убил! Но одно я сказать могу: если всеведущее правосудие осудит меня за это на вечные муки, я с радостью претерплю их, как подобает человеку, знающему, что тем самым я избавил осиротевших дочерей моей Мэриан от чудовищной тирании!

Произнеся эти слова, он больше ни разу не упоминал о Кларе.

Я присел рядом с Хьюго на песок и внимательно следил за ним. Он продолжал одеваться, машинально, методично. С каждой надетой им вещью я все меньше мог поверить, что вижу Хьюго. Я ожидал найти его дочиста выбритым; того же мнения придерживалась и полиция, судя по печатным объявлениям. А он, избавившись от бороды и бакенбардов, лишь слегка подстриг усы — подстриг так, чтобы открылись по-мальчишечьи изогнутые уголки рта, и этим простым приемом добился полного изменения своего запоминающегося облика. Но и это было еще не все. Больше всего меня озадачили глаза: у Хьюго они были совсем другие. Поначалу я не мог сообразить, в чем дело. Мало-помалу я нашел отгадку. Брови Ле-Гейта от природы были густые и мохнатые, этакая кустистая поросль с множеством тех длинных и жестких волосков, на которые Дарвин указывал как на атавистическое наследство от обезьяноподобных предков. Стремясь как можно сильнее изменить свой облик, Хьюго выщипал все эти жесткие волоски, оставив на бровях только мягкий, прилетающий к коже пушок. Это полностью переменило выражение его глаз, которые уже не поблескивали проницательно из своего укрытия и приобрели намного более заурядный, лишенный индивидуальности вид. Бритье и переодевание превратили моего старого друга из косматого добродушного великана в упитанного и рослого, но ничем не приметного джентльмена от торговли. Ростом Хьюго был неполных шести футов, и только за счет широких плеч и пышной бороды всегда производил впечатление гиганта; теперь же он не казался ни крупнее, ни выше большинства мужчин.

Мы поговорили еще несколько минут. Ле-Гейт не хотел вспоминать о Кларе; а когда я спросил, каковы его намерения, он только хмуро покачал головой.

— Я сделаю все, — сказал он, — все, что еще возможно, чтобы мои милые дети не пострадали. За их избавление заплачено дорогой ценой, но иного пути не было, и, в мгновение гнева, я заплатил. Теперь же я, в свою очередь, должен получить то, что заслужил. Я не увиливаю от расплаты.

— Значит, ты вернешься в Лондон и предстанешь перед судом? — спросил я с надеждой.

— Вернуться в Лондон? — Он вздрогнул, и лицо его побелело от ужаса. До того он казался мне довольно спокойным, его лицо утратило выражение усталости и тревоги — ведь ему больше не нужно было ежеминутно беспокоиться о безопасности детей. — Вернуться в Лондон… и предстать перед судом! Неужели ты решил, Хьюберт, что я бегу от суда и виселицы? Нет, нет! Этот кровавый кошмар… Я должен был уйти от него как можно дальше, к морю, к воде, чтобы омыться от него, прочь, прочь от этой красной лужи!

Я промолчал, чтобы он мог сам справиться со своим раскаянием. Наконец он встал, поставил ногу на педаль велосипеда, но замер в нерешительности.

— Я предаюсь в руки Господа, — сказал он, как бы против воли. — Он рассудит… Я пройду испытание водой.

— Я так и думал…

— Передай Лине, — добавил он, все еще медля уйти, — если она положится на меня, я устрою все наилучшим образом, насколько это еще возможно, для моих девочек. С Божьей помощью я это сделаю. Что именно, она узнает завтра.

Он забрался в седло и умчался прочь. Я смотрел ему вслед с печальными предчувствиями.

До конца дня я бродил по Провалу. Там было две бухты — в одной мы встретились с Хьюго, в другой, за иззубренным выступом скалы, к берегу жались низкие каменные домишки. На берегу, повыше, лежала широкодонная парусная лодка. Укрывшись среди камней, я наблюдал за селением. Около трех часов дня двое мужчин начали готовить ее к спуску на воду. Море бушевало; приближался прилив, ветер усиливался, набирая штормовую силу; на сигнальной вышке, на гребне утеса, вывесили вымпел опасности. В воздухе висела белая изморось. Черные тучи, клубясь, летели по ветру, в их глубине уже раздавалось глухое ворчание грома. Еще немного — и разразится буря.

Мужчины на берегу не обращали на это внимания. Один из них был рыбак из местных, другой — Ле-Гейт.

Лодка заплясала на волнах. Хьюго запрыгнул на борт и повел лодку через полосу прибоя. Лицо его светилось торжеством. Он был превосходный моряк. Лодка пробилась сквозь буруны и понеслась, ловя ветер лоскутом потрепанного паруса. Я спустился на берег, чтобы не терять его из виду.

— Опасная погода для выхода в море! — заметил я рыбаку, который наблюдал за плаванием, засунув руки глубоко в карманы.

— Дак оно и есть, зэр! — отозвался тот. — Не нравится мне эдо. Но энтот жентильмен, сказывали, из самого Оксфорду, а в ихних колледжах самые бесшабашные молодцы водятся. Пожелал, видите ли, добраться до Ланди, да чтоб непременно в шторм!

— Доберется ли? — спросил я с тревогой, имея свое мнение на этот счет.

— Дак не похоже, зэр, верно? Как бы должон, да сумеет ли? А ходелось бы, чтобы смог. Жуть какое трудное место, будьте уверены, это Ланди, когда штормит. А он и говорит: пусть Господь рассудит. Такого ходь предупреждай, ходь нет — знаете, как говорится, если уж надумал безрассудную голову сложить, его с этого пути не сбить!

То был последний раз, когда я видел Ле-Гейта живым. На следующее утро безжизненное тело «человека, которого разыскивали в связи с таинственным случаем в Кэмден Хилл» было вынесено волнами на берег близ острова Ланди. Бог вынес свое решение.

Хьюго не ошибся в расчетах. «Везет на самоубийства», — сказала Хильда Уайд; и, как ни странно, удача Ле-Гейтов сослужила службу и моему другу. Судьба каким-то чудом избавила его детей от прозвания «дочери убийцы». На следствии Себастьян дал показания относительно ранения жены: «Самопроизвольное, рикошет, случайность… Я уверен, что так и было». Его эрудиция, его ссылка на специальные знания, а также властные, высокомерные манеры и орлиный взгляд покорили присяжных. Благоговея перед великим человеком, они вынесли вердикт «смерть от несчастного случая». Коронер счел этот оборот дела вполне удачным. Миссис Моллет постаралась как можно убедительнее рассказать о врожденной боязни крови у Ле-Гейта. Газеты милосердно ограничились предположением, что несчастный муж, помутившись рассудком при столь неожиданном несчастье, бросился искать утешения в краю своего детства, и там, в безумной уверенности, что жена, живая и невредимая, ждет его на острове Ланди, вышел в штормовое море и утонул. Слово «убийство» не было произнесено даже шепотом. Этому немало способствовало полное отсутствие мотива: образцовый муж, очаровательная молодая жена, и такая преданная мачеха! Правду знали только мы трое да еще дети.

В день, когда присяжные должны были вынести свое решение по делу о смерти миссис Ле-Гейт, Хильда Уайд ждала в зале суда, смертельно бледная, дрожащая. Когда старшина присяжных произнес «смерть от несчастного случая», она расплакалась от облегчения.

— Он все сделал правильно! — страстно воскликнула она. — Он победил, этот несчастный отец! Он вверил свою жизнь в руки Творца, прося только о милости для ни в чем не повинных детей. И милость была дарована и ему, и им. Он покинул мир достойно, так, как ему хотелось. Мое сердце надорвалось бы от сочувствия к бедным девчушкам, если бы приговор оказался иным. Он знал, как это ужасно — жить с именем дочери убийцы.

В тот день я еще не осознал, какое глубокое личное чувство стояло за этими ее словами.