Семнадцатый год начался беспокойными днями и укрепил в столице ожидание неизбежных перемен. Нет, конечно, дальше так продолжаться не могло. Это чувствовалось во всем. Надвигался голод. Столичная окраина волновалась, становилась все более дерзкой, не считалась с полицией. Женщины не хотели уходить из лавок с пустыми руками.

— Дети голодают, мужья умирают на фронте! — кричали они. — За что? Чтобы царь с царицей пьянствовали с прихлебателями! Это немка… это Алиса погубила Россию. Перебить их всех!

В толпе не стеснялись. Камни летели в окна магазинов.

— Чертовы спекулянты! Погодите, вам покажут, как обирать народ.

Только недавно была опубликована новая такса, в несколько раз увеличивавшая цены на продукты. Спекулянты наживались на казенных поставках, продукты исчезали из магазинов и с рынков. Шумные выступления шли на заводах. Забастовки не прекращались с начала нового года. С 9 января щиты в трансформаторных будках на Сампсониевском электропункте, на Лиговке, за Невской заставой все чаще и чаще подавали сигналы:

— Завод остановился! Забастовка!

Как верные барометры, щиты отражали настроение питерских окраин. Сейчас сигналы не прекращались. Заводы останавливались повсюду. Не боясь угроз, забастовщики выходили на улицы.

Так пришел февраль семнадцатого года. 25 февраля петроградцы увидели толпу, двигавшуюся с Выборгской к Невскому проспекту. Солдаты, рабочие, женщины, бедняки питерских окраин… Красные лоскуты развевались над их головами.

гремела песня.

— Что это? — спрашивали испуганно прохожие.

— Революция! — отвечали им. — Это революция! Мы — я, Надя, тетя Маня шли с этой толпой. Она двигалась с Выборгской к центру столицы.

Накануне мы пришли на Сампсониевский и остались там в квартире дяди Вани. После выжидающей тишины Невской заставы — мы в гуще событий. Здесь знают подробно о том, что происходит. Знают, какие полки и заводы поднялись и готовы выступить. Многие из тех, кто сейчас руководит забастовками, хорошо нам знакомы.

— Завтра будет решающий день, — повторяют у нас. Завтра, которое мы нетерпеливо ждем, приходит гулом выкриков, цоканьем лошадиных копыт. Эти звуки врываются в окна и будят нас.

Рабочие идут к Невскому. Они близко. Дом на Сампсониевском окружили казаки.

— Вниз, скорее вниз! — торопим мы друг друга. Скорее выйти на улицу, посмотреть, что происходит там, присоединиться к толпе! Но со двора не выбраться. Отряд казаков загородил дорогу. Кони стоят неподвижно, всадники, что-то выжидая, сдерживают поводья.

Оттесненная конями, толпа сгрудилась у ворот. Непонятно, — что происходит?

Мы пытаемся пробраться к воротам, когда оттуда выскакивает человек в кожаной куртке. Он поднимает руку, блестит дуло револьвера.

— Сдавайтесь! — кричит человек казакам. — Сдавайтесь, братцы. Нас много…

Присоединяйтесь к нам.

Мы узнаем старого знакомого, Августа Тоома с за вода Лесснера. Но возглас казачьего офицера заглушает его слова.

— Вперед! Шашки вон! — командует офицер. Но казаки не двигаются. Неподвижна и толпа. И вдруг, стегнув коней, всадники резко поворачивают… Минута — и лошади скрываются в противоположных воротах. Напрасно командир один посреди двора потрясает шашкой… Выскочивший из толпы дворник что-то шепчет офицеру, и тот, испуганно оглянувшись, скрывается вслед за своими.

Мы уже на улице. На грузовике у ворот поют «Марсельезу». Там Август Тоом. Мы кричим:

— Куда вы? Куда нам идти?

— К Московским казармам! Бегите скорей! — отвечают с грузовика.

Мы торопимся по пустынной Боткинской, — вот уже медленно движемся с толпой по Нижегородской улице. Новые группы военных и рабочих присоединяются к шествию. Слышно, как в толпе кричат:

— Ура волынцам! К нам, братцы, к нам! Идемте-с нами! Ура, братцы!

Так приветствуют солдат автоброневых частей.

— Долой царя! — кричат в толпе. — Долой предателей народа!

Несколько раз по пути возникает замешательство. Нас теснят назад. Где-то близко беспорядочная стрельба — Стреляют, — слышим мы, — стреляют в толпу. Но никто не поворачивает обратно.

Люди стоят, не разбегаясь. Выстрелы не страшат, опять мы идем вперед В этот день толпа освобождала из тюрем политических заключенных. Под вечер во дворе дома на Сампсониевском мы застаем первых освобожденных из Выборгской тюрьмы. В арестантских куртках, с непокрытыми головами, они забегают греться в подъезды Холодно и морозно к концу февральского дня.

Надо помочь людям, одеть, накормить их. С товарищами, живущими в нашем доме, мы решаем обежать квартиры и у жильцов собрать одежду для освобожденных.

В шкалу дяди Вани нашлось его старое пальто, пиджак, шапка. Вещи нам всюду дают охотно, выносят еду. И тут же, посреди двора, люди наскоро переодеваются, жуют хлеб, кто-то уже строит их в отряды.

— Идите, присоединяйтесь к восставшим, — напутствуют освобожденных.

Новой жизнью живет столица. Газеты не выходят, но по расклеенным на стенах домов листкам и объявлениям узнаем, что все полки примкнули к восставшим рабочим, свергнут царь. Прохожие на улицах громко читают текст царского отречения. Арестованы министры. Новое правительство в Думе. Туда, к Таврическому дворцу, весь день движутся толпы питерцев.

На электростанции рабочие проводят первые открытые собрания. Выбран революционный заводской комитет, в него вошли Яблонский, отец, другие товарищи.

Отец теперь дни и ночи, почти не забегая домой, проводит на электростанции, где заводской комитет по-новому налаживает работу кабельной сети Питера.

Когда с колоннами рабочих мы идем к Таврическому дворцу, в обгоняющей нас машине мы видим отца.

— Папа, папа! — Мы с Надей не можем сдержать громкого возгласа. Наконец-то после стольких дней мы увидели отца. — Приезжай на Выборгскую! Мы там!

Отец слышит и, придерживая у ног винтовку, машет нам рукой. На рукаве его пальто красная повязка.

— Где мама, Федя? — издали доносится до нас. Знакомым путем, которым много лет подряд я ходила в гимназию, движемся мы к Думе. Новыми кажутся исхоженные мостовые и тротуары. Толпа, красные флаги, мелодия «Марсельезы»… У Арсенала на Литейном — толпа. Люди с красными повязками на рукавах раздают винтовки.

Арсенальные служащие присоединяются к нашей колонне. Впереди арсенальцев шагает Конон Демьяяович Савченко. Когда мы проходим по Шпалерной мимо знакомого дома Колобова, мимо гостеприимной «ямки», Конон Демьянович, оглянувшись на дом, останавливается.

— Поглядите-ка туда, вон в то окно! Видите? Этот еще не дождался расправы.

Сам Пуришкевич. Ничего, придут и за ним…

В окне, куда указывает Конон Демьянович, мы видим испуганно перекошенное лицо. Пуришкевич! Лицо знакомо по газетным портретам. Может быть, сейчас он еще тешится надеждой.

С крыш домов, с колоколен, с вышки Исаакиевского собора полицейские пытаются расстрелять толпу. Но это не спасет Пуришкевича! Предательские попытки не удаются, вызывая у толпы дикое озлобление. «Фараонов» стаскивают с чердаков и расправляются с ними тут же.

…Мы идем дальше, переходим Литейный мост. Сколько раз пробегала я его в такие же снежные февральские дни, любуясь широким пустынным Литейным.

Сейчас дымное пламя поднимается над проспектом. Горит здание окружного суда. Темный, густой поток людей движется по улице. Выстрелы беспорядочно рвутся рядом. Вместе со всеми, крепко держась за руки, мы с Надей прижимаемся к стенке.

— С чердака стреляют… Засели там, иродово племя! — объясняют рядом.

«Фараоны» стреляют сверху в грузовик с военными. Машина останавливается, солдаты вбегают в дом. Выстрелы обрываются. Вниз, на тротуар, что-то летит.

Прохожие поднимают кусочки железа — обломки панцырей, которые были на «фараонах».

Городовых выводят из подъезда. Они тупо и испуганно оглядываются. Усы их топорщатся.

— Фараоновы души! — озлобленно кричат на улице, поднимая кулаки, но военные сдерживают толпу, городовых увозят.

…Лентой кино шла жизнь. Мы едва успевали за ней. Газеты сообщали что-то наспех, отрывочно. Разве можно в коротких строчках уложить сегодняшнее!

На Сампсониевский, в старый наш дом, приходят друзья — каждый сейчас очевидец и участник событий.

«Последние из колебавшихся полков Петроградского гарнизона — Семеновский и Егерский — отдали себя в распоряжение нового правительства», — так писали газеты. А вечером Кузьма Демьянович Савченко рассказывает, как пришли к Думе семеновцы. А ведь в пятом году они заслужили недобрую славу усмирителей революции.

На бегах семеновского плаца Кузьма Демьянович работал последние годы.

Офицеры-семеновцы собирались гам ежедневно. Когда с окраин двинулись рабочие, офицеры заперлись в беговом ресторане; они понимали — в толпе и на улице им не следует показываться. Стоя у дверей, Кузьма Демьянович слушал. Офицеры называли рабочих сволочью и чернью. Командир полка Назимов успокаивал офицеров и клялся, что бунту будет скоро положен конец.

— Семеновцы не выдадут. Они добьют бунтовщиков. Патронов у нас много, а в казармах только и ждут моей команды.

Кузьма Демьянович захотел убедиться, так ли уж прав полковник.

Казармы семеновцев отделены от улицы решетчатой оградой. По-походному одетые, в шинелях, солдаты и офицеры толпились там. Из окон казарм торчали дула пулеметов. Несколько унтеров прогуливались во дворе. Кузьма Демьянович с решетки, на которую взгромоздился, обратился к ним. Унтера и несколько солдат подошли поближе. У ограды, прислушиваясь, собиралась толпа.

— Чего ждете, братцы? — начал Кузьма Демьянович. — Разве не знаете, что происходит? Неужели, как в пятом году, хотите прослыть палачами народа?

Речь слушали с молчаливым одобрением, последние слова солдаты нетерпеливо перебили:

— Неверно это! И мы с народом. Кто-то выкрикнул:

— Некому только вести нас. Вожака у нас нет. Из казарм к ограде подбегали солдаты.

— Слезай да помоги нам! — кричали подошедшие. Соскочив с ограды, Кузьма Демьянович попросил:

— Ведите меня к трубачам!

Когда музыканты грянули полковой марш, семеновцы в боевой готовности выстроились на улице. Их окружили прохожие, многие со слезами обнимали солдат.

— Спасибо, братцы! Не выдали! Стойте за народ. докажите, что вас обманули в пятом году.

Делегация от егерей подходила к Кузьме Демьяно вичу. Егерские казармы были недалеко, туда дошла весть, что семеновцы присоединяются к восставшим Делегация просила повести и их.

Внезапно напротив вспыхнул пожар. Кем-то подожженное, загорелось здание полицейского участка.

— Освободить арестованных! — потребовали семе новцы.

Арестованных вывели, и семеновцы двинулись на соединение с Егерским полком.

Два полка, двадцать тысяч вооруженных солдат, привел Кузьма Демьянович к Думе.

Питер вышел на улицы отдать последний долг погибшим в дни Февраля. К Марсову полю шли делегаты от всех районов и заводов. С утра вместе с рабочими-электриками мы двинулись в путь. Шли с семья ми, с детьми. Гремел похоронный марш.

Пахло весной и в дурманящей свежести воздуха четко и многоголосо звучало:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Медленно двигались по Невскому колонны людей. Высоко поднятые, колыхаясь, плыли красные гробы, покрытые венками. К концу дня, когда уже смеркалось, дошли мы до Марсова поля. Вокруг площади, над свеженабросанными могильными холмами, величаво-торжественно горели смоляные факелы. Безмолвно проходили люди мимо могил.

Февральская революция была закончена. Все налаживалось по-новому. Приподнято, многолюдно прошли на электростанции выборы нового завкома. С жаром говорили, упрямо отстаивали свое представители всех партий. От имени большевиков говорили отец и Яблонский.

Победа была за большевиками. В новом комитете их большинство. Выбран отец. Председатель нового комитета — Лазарь Яблонский.