13

— Ну и которая? — спрашивает папа. — Та, что слева, или та, что справа? Та, что прицельно заглядывает в окно, или та, что прицельно не заглядывает? Та, что…

Я вздохнул. Мы сидим за столом, едим хлеб, поджаренный с яйцом, пьем чай. Девчонки уже раз пять прошли мимо окна. Фрэнсис все заглядывает в него, но делает вид, что не заглядывает. Мария делает вид, что увидела что-то очень интересное в небе. За руки держатся. Хихикают, рты до ушей.

— Брюнетка или блондинка? — спрашивает папа.

— Фрэнсис или Мария? — спрашивает мама.

Папа хохочет:

— А на Джорди которая из них глаз положила?

Прошли снова. Папа все подначивает, задает вопросы.

Я ем, пью и делаю вид, что не смотрю на девчонок. А потом они исчезли.

— Упустил шанс, — говорит папа.

— Больно надо.

А он мне:

— Да ну?

— Обе, по-моему, очень симпатичные, — сказала мама.

Папа хохочет:

— Твоя мама все знает и все видит.

И подкинул мне на тарелку еще кусочек.

— Только смотри не вздумай за ними бегать, — говорит мама. — Всему свое время. Иди лучше мячик попинай или придумай что-нибудь с Джорди.

Я выхожу, а они в конце улицы, в зазоре между домами. Я, подойдя ближе, сбавил шаг. Все прикидываемся невидимками, но, когда я с ними поравнялся, Фрэнсис сказала:

— Говорить будешь?

— Ну.

— Давай тогда.

— Чего «давай»?

— Говори.

— Привет.

— Привет, — отвечает. — А с Марией поздороваешься?

Как бы сделать, чтобы сердце не стучало и дыхание выровнялось?

— Привет.

Мария закусила губу, покраснела, смотрит на меня искоса.

— Привет, — говорит.

Посмотрели друг на друга, а на большее не хватило. Мария пошла дальше. Фрэнсис рассмеялась:

— Что ж, хоть какое начало.

И пошла следом, а я — в другой зазор, к дому Джорди.

Он был в саду за домом. Старая дверь, в которую он метает ножи, как всегда, прислонена к изгороди. На ней нарисован человеческий силуэт. Нож он метал как обычно — чтобы попасть совсем рядом с фигурой. На голове и туловище — сотни отметин: столько раз они с отцом промахнулись за долгие годы. Я вошел, и Джорди сразу передал нож мне:

— Валяй! Твоя очередь, Дейви. У меня сегодня ничего не клеится.

Я взял нож. Прицелился в самый край двери. Бросил. Нож сверкнул на солнце и вошел точно туда, где у фигуры должно быть сердце.

— Черт, — выругался я.

— В яблочко! — заорал из дома отец Джорди. — Уложил парня на месте!

Я опустился в траву.

— Что делать будем? — спрашиваю. — Череп пока не отомстит — не успокоится.

— Я без понятия, — говорит Джорди. — Он мне сегодня приснился.

— Да ну?

— Угу. Он нас обоих прирезал и сварил в здоровенном котле прямо в каменоломне.

— Дуришь!

— Не дурю. А потом съел с тостами и кетчупом.

— Обалдеть.

— И запил бутылкой шипучки.

Мы оба понимали, что смешного в этом мало, и все же расхохотались.

— Может, отцам скажем? — предложил я.

— Мы эту борьбу сами начали. Мой папа наверняка так ответит.

— Знаю. Но когда доходит до поножовщины…

— Чтоб этого Стивена Роуза с его ножом. Это не наш нож.

— Знаю.

— Сами разберемся. Нужно договориться о встрече.

— С Черепом?

— Угу. С ним и с остальными. Мы им все расскажем про Стивена Роуза. И пообещаем, что этого не повторится.

— Фиг получится. Череп и говорить-то почти не умеет.

— Да вряд ли он уж настолько тупой.

— А кто его знает? Помнишь, рассказывали, как он в Джонадабе крысам головы откусывал?

— Помню. А в Джерроу, говорят, он какому-то мелкому ногу оттяпал.

Мы некоторое время помолчали, обдумывая все это.

— И ты в это поверил? — спрашивает в конце концов Джорди.

— Угу.

— Я тоже.

Сидим, прислонившись к двери. В доме отец Джорди приплясывает и поет: «Пришло другое время!»

— Во вляпались, — говорю.

— Хочешь, пойдем в пещеру?

Я головой помотал.

Джорди говорит:

— Я и сам не хочу.

Выходило, делать вроде нечего. Я закрыл глаза, подставил лицо солнцу. Почувствовал под пальцами тепло травы. Прислушался к пению птиц. Подумал: как быстро пришла весна. Чувствую — уплываю куда-то, и мне снится апостол в пламени. Он встает, потягивается, делает шаг из пепла. Из пруда повылезали крошечные новорожденные лягушки, расселись вокруг него. Рядом на камне свернулся ужик. Перепелятник парит высоко в небе. Подошел Стивен — крадется сквозь заросли боярышника. «Где ты? — шепчет. — Как, готов уже?» Подполз еще ближе. «Где ты? Готов, Дейви?»

Я встряхнулся, выплыл из сна. У задней двери стоит сестра Джорди Норин, прислонилась к косяку, улыбается. Сузила глаза. Постучала пальцем по щеке:

— Ну и что вы натворили?

— Не твое дело, — буркнул Джорди.

Она потрясла головой, рассмеялась:

— Гляжу, вы еще совсем мальчишки. Глупые, маленькие.

Джорди поднял два пальца.

— Отвали, — шипит.

Она снова рассмеялась. Провела пальцами по волосам и пошла в дом, покачивая бедрами.

— Девчонки! — фыркнул Джорди.

— Одна девчонка говорит, что я ей нравлюсь, — поделился я.

— Да ну?

— Да ну.

Он вытаращился на меня, потом снова завалился в траву:

— Вот только этого нам не хватало.

 

14

Луна здоровущая, прямо в центре моего окна. Круглая, как облатка для причастия. Лежу, залитый ее светом. Таращусь ей в лицо. Различаю кратеры, пересохшие моря. И вдруг — голос:

— Дейви, Дейви!

Слышится мне, что ли?

— Дейви! Дейви!

Звякнуло оконное стекло, будто камешки в него стукнули, царапнули.

— Дейви! Дейви! Дейви!

Подхожу к окну, смотрю наружу, вижу — стоит. Стивен Роуз, лицо как воск, в нем луна отражается. Он поднял руку. Поманил меня. Я вздрогнул. Задернул занавеску. Снова лег.

Лежу, пытаюсь уснуть. Голос еще позвучал немного, потом умолк, потом — снова, только на сей раз ближе, будто доносится из моей головы:

— Дейви! Дейви! Дейви!

Я почувствовал на себе пальцы Стивена — будто он формует меня, как кусок глины. Пальцы скользят, оглаживают. Я стал корчиться на постели, пытаясь высвободиться.

— Тихо лежи, — шепчет. — Сейчас я тебя создам, Дейви.

Я закрыл уши руками.

— Ты мой, Дейви, — шепчет.

Я стиснул кулаки, скрипнул зубами.

— Нет, — говорю. — Нет!

— Кто Господь твой, Дейви? Тебе не спрятаться. Кто Господь твой?

— Отвяжись! Пусти!

А потом — молчание, тишина, и внутри головы, и снаружи.

Открылась дверь спальни. Входит мама.

— Дейви? — спрашивает шепотом. — Что с тобой, сынок?

Я в клубочек, к ней поближе.

— Ничего, — говорю. — Ничего, мам.

— Страшный сон приснился?

— Да. Да…

Она положила мягкую руку мне на лоб. Успокаивающе погладила пальцами:

— Спи, Дейви. Вот так. Засыпай, сынок.

И задернула занавеску, скрыла луну.

 

15

На следующий день идем из школы, и тут Джорди заметил Черепа: тот выходил из «Лебедя».

— Череп! — так и ахнул.

— Где?

— Увидел нас, паскуда!

Череп со всех ног к нам. Джорди дернул меня за руку, потянул за собой. Череп бежал в горку и все равно нагонял. Я рискнул оглянуться и увидел его здоровенное тело, злобную физиономию, руки так и работают, ноги топочут стремительно.

— Святая заступница, — молюсь.

А он все ближе, ближе.

— Дьявол! — выдыхаю.

Он скалится, рычит, фыркает. Чувствую — дыхание пахнет пивом. Жду, когда он собьет меня с ног. Жду, когда кулак опустится мне на спину. Чувствую, как тянутся пальцы, пытаясь схватить. Я как рвану еще быстрее.

— К Дурке, — говорит Джорди, и мы свернули в сторону ее сада.

Подскочили к двери, забарабанили в нее. Никто не ответил, но Череп притормозил у ворот. Скалится, лицо красное, глаза темные. Бьет ногами, будто зверюга.

— Мы знаем тех, кто тут живет, — говорит Джорди. — Они полицию вызовут.

Череп шагнул вперед, но медленно. Облизал губы, обнажил зуб.

— Не надо, Череп, — говорю.

Сжал кулаки. Смотрю вниз — хоть бросить чем в него, голыш бы, камень… Тут Дурка подошла к двери, приотворила. Мы рванули внутрь, дверь захлопнули. Прислонились к стене. И вдруг почтовый ящик раскрылся. Череп снаружи сквозь щель таращится. Так и выпучил на нас глаза. Смотрю — рядом со мной Стивен.

— Это и есть ваш монстр? — спрашивает.

— Угу.

А у Стивена полные руки золы. И он как швырнет ее Черепу в лицо:

— Ступай к дьяволу!

Череп взвизгнул, крышка ящика захлопнулась. Он замолотил в дверь руками и ногами.

Стивен рассмеялся:

— Ком безмозглый… — И заорал в сторону двери: — Полиция уже едет! Сейчас будет здесь! Точно! Точно! Вон отсюда!

Череп помолотил еще немного, потом перестал, но, прежде чем уйти, заговорил с нами еще раз.

— Вы покойники, — рыкнул он сквозь дверь. — Все, падлы, до последнего.

Дурка на нас смотрит, не понимает.

— Мы не покойники, — говорит. Оглядела нас. — Или покойники? — говорит.

Я головой помотал: нет.

Выглянул в щель почтового ящика. Стивен стоит рядом, тоже выглядывает. Видим — Череп шлепает обратно в «Лебедя».

— Да, страшенный, — говорит Стивен. — Но очень глупый.

Обтряс золу с рук.

Ужас мой начал отступать.

— Вот какие дьявольские отродья ходят нынче по земле, — говорит Дурковатая Мэри.

— Точно, тетя Мэри, — говорит Стивен.

— А эти двое — хорошие мальчики, — говорит Дурка.

Я окунул пальцы в Дуркину святую воду, перекрестился. Мы пошли в дальнюю часть дома. Дурка нарезала хлеб толстыми ломтями. Густо намазала их ревеневым вареньем.

— Кушайте, — говорит. — Добрая пища Господа нашего.

Мы с Джорди переглянулись.

— Еле ушли, а? — говорю.

Оба попытались рассмеяться, но оба видим, как нам страшно.

Я затолкал свой ломоть в рот.

Стивен смотрит, спокойнее некуда.

— Дейви, — говорит. — Я хочу показать тебе одну вещь. — Посмотрел на Джорди: — А тебе — не покажу. Только Дейви. Ничего?

Я увидел в глазах Джорди подозрение и гнев.

— Я только что жизнь тебе спас, — говорит Стивен. — И я хочу, чтобы ты остался тут ненадолго.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Джорди передернул плечами.

— Мы быстро, — говорит Стивен. — Пошли, Дейви, покажу.

Я медлю. Сердце бухает по-прежнему.

А он гнет свое:

— Давай. Тебе понравится. — Шагнул к задней двери, открыл ее. — Хлеб с вареньем возьми с собой, если хочешь. Идем, Дейви.

 

16

Из травы поднялись вороны, когда он повел меня к сараю. Зашли, он запер за нами дверь.

— Забудь, Дейви, то, что снаружи, — говорит. — Забудь о том, чего ты боишься.

Внутри белесо от глиняной пыли. Пыль лежит на скамье, на темных деревянных стенах, пропитанных креозотом, на окне. Повсюду молочный свет.

— Отличная штука, — говорит Стивен. — Та, которая из вашего пруда. Однородная, мягкая, лепить легко — будто сама хочет ожить.

Я представил, что снова иду к пруду, и вздрогнул. Представил, что в тени утеса дожидается Череп, и вздрогнул.

— Все про Черепа думаешь? — догадался Стивен. — Здесь безопасно. — Рассмеялся. — Череп! Ну и имечко. Череп! — Облизал губы, смеется. — Череп. Вот во что он превратится после смерти.

Вокруг в стеклянных банках, накрытых влажными тряпками, глина. Тут же статуэтки, готовые и недоделанные. Стивен обмакнул ладонь в мутную воду, побрызгал на них.

— Не нужно, чтобы они слишком быстро высыхали, — говорит. — Не нужно, чтобы они дурковали и трескались, верно?

Ухмыльнулся и брызнул на меня тоже:

— Спокойно, приятель. Пока все хорошо.

Смотрю: есть и фигурки почти бесформенные. Твердые прямоугольники с налепленными комьями для рук и ног, головы сверху лежат, будто булыжники. Он заметил, что я их разглядываю.

— Может, сначала Господь создавал вот такие штуки, — говорит. — А уже потом перешел к нам. Прикидки. Корявые безмозглые комья без души. Как думаешь, Дейви?

— Не знаю.

— Не знаю, — повторил он. — Может, сначала было время монстров и тварей, а уже потом пришло наше. Может, такие штуковины, как эти, и сейчас ходят по земле. Может, есть среди нас создания дьявола, а не Бога. Такие, как то, которое скалилось на тебя через дверь. Такие, как этот ваш Череп.

— Угу, — отвечаю. — Может быть. Угу.

Он смотрит на меня.

— А может быть, — говорит, — время монстров и тварей только начинается. Как думаешь, Дейви?

Я плечами пожал, помотал головой. Увидел среди глины поверженное, перекореженное распятие. Потянулся, попытался его поставить вертикально. Вогнал в кусок мягкой глины, чтобы не падало.

— А ты не думаешь иногда, что все-таки хотел бы стать священником? — спрашиваю.

— Нет, Дейви. С этим покончено. Есть иные способы жить и служить Господу.

Он пододвинул к себе одну из банок. Снял с нее влажную тряпицу. Отщипнул кусочек глины. Начал формовать человеческую фигуру. Потом приостановился.

— Я это еще ночью хотел сделать, с тобой вместе, — говорит. — Но ты меня увидел и не спустился. — Ухмыльнулся. — А почему? Страшно было выходить в темноту?

Я скорчил рожу и к двери — на выход.

— Бред не гони, — говорю.

Стивен будто и не слышал:

— Итак, тварь по имени Череп загнала тебя сюда. Может быть, это было предопределено… Ты никому не скажешь.

— Чего?

— Никому не скажешь о том, что здесь видел.

Я вытаращился на него. О чем тут рассказывать-то? Смотрю, как пляшут пылинки в луче, оседают на нас. Смотрю, как фигурка в его пальцах обретает форму.

— Подожди, не уходи, — просит он. — Вот, смотри. Фигурка крошечная, хлипкая, недоделанная, совсем не как эти бесформенные и бездушные шматы глины, скорее как младенец, который еще не до конца человеком стал.

— Оживи, — шепчет. — Оживи, малыш. — Вздохнул, улыбнулся. — Вот. Видел, Дейви?

— Чего видел?

Он выдохнул те же слова:

— Оживи. Шевельнись, малыш. Видел?

Я придвинулся ближе, вгляделся. Ничего.

Стивен взял младенца в одну руку, смотрит на меня. Второй провел у меня перед глазами — раз, два, еще раз.

— Посмотри еще, — шепчет.

Я посмотрел на его руки, на лежащего в них младенца.

— Оживай, — шепчет. — Шевелись!

И вздохнул, словно от счастья.

— Смотри, Дейви, — говорит. — Смотри пристальнее. Смотри прямо в глаза духа, Дейви. Когда я скажу: «Видишь, он шевелится», ты увидишь, как он шевельнулся.

Поднял к моим глазам. Снова провел перед ними рукой.

— Ну, Дейви, — шепчет. — Видишь, он шевелится.

И тут я увидел и едва не вскрикнул от испуга, но он мне не дал. Уронил фигурку на скамью, зажал мне рот рукой.

— Никому не говори, Дейви. Пообещай мне. Прямо сейчас.

Глядя ему в глаза, я кивнул. Протянул руку, дотронулся до младенца. Холодная твердая глина — и только.

— Видел, на что мы способны? — шепчет. — Мы с тобой, Дейви. Ты должен забыть всех своих друзей и…

Тут снаружи раздались шаги, и он резко отпрянул.

— Помни! — говорит. — Никому и ничего! Ни слова!

 

17

В дверь сарая постучали, вошел отец О’Махони. Возвышается рядом с нами — черный костюм с единственной белой полоской на горле. Волосы отсвечивают медью. От него пахнет ладаном.

— Вот вы где, ребятки, — говорит.

— Здравствуйте, святой отец, — говорю.

— Приветствую, Дейви. Смотрю, Стивен, у тебя уже завелись друзья.

Стивен улыбнулся:

— Да, святой отец.

— Вот и отлично.

Священник провел пальцем по пыли на скамье. Поставил распятие прямо. Взял младенца.

— Среди нас теперь живет художник, Дейви. Ты когда-нибудь раньше видел такое великолепие?

— Нет, святой отец.

— То-то же. Воистину, Господь щедро наделяет некоторых талантами. Благодарение Ему! — Он перекрестился. На некоторое время задержал на мне взгляд. — У тебя все в порядке, Дейви?

— Да, святой отец. Да.

— Ничего тебя не беспокоит?

— Нет, святой отец.

Он положил раскрытую ладонь мне на голову, задержал.

— А некоторых Господь наделяет верным и простодушным сердцем, — говорит. — Ты это видишь, Стивен?

— Вижу, — говорит.

— Есть люди, которые готовы этим воспользоваться. Из дурных помыслов.

— Знаю, святой отец. Дейви мне будет хорошим другом, святой отец.

Священник сомкнул ладони и кивнул нам обоим.

— Вот и отлично, — говорит. — Хочется на это надеяться. В тот недолгий срок, что отведен нам на земле, все мы должны заботиться друг о друге. Нет ничего проще и нет ничего сложнее.

Он поднял в воздух фигурку коленопреклоненного ангела.

— Только посмотрите! — выдохнул восторженно.

Задумался, постучал себя по щеке.

— Может, мне уйти, святой отец? — спрашиваю.

Он рассмеялся, будто вынырнув из забытья.

— Ха! Ну уж нет. В смысле, если Стивен не против обсудить в твоем присутствии кое-какие личные вещи.

Стивен покачал головой: не против, мол.

— Вот и отлично. Он должен представлять, как обстоят дела, если уж вы подружились. Итак. Я только что был у твоей матери, Стивен.

Стивен скис сразу и шепчет:

— Правда?

— Да, — говорит священник. Повернулся ко мне. — Мама твоего друга тяжело больна, Дейви. Ты должен это знать. А еще ты должен знать, что по этому поводу ходят всевозможные слухи. Ты им не верь. Некоторым людям, как вот матери Стивена, выпадают испытания более тяжкие, чем другим.

— Как она? — прошептал Стивен.

Священник вздохнул:

— Мне кажется, получше. Мы помолились вместе. Я ее причастил. Мы поговорили про Уитли-Бей, про здешние пляжи. Ха! Она рассказывала про мороженое, про кулечки с жареной картошкой, про то, как в детстве каталась на карусели. Ей это, похоже, ужасно нравилось.

— Она обо мне упоминала? — спросил Стивен.

— Ну…

— Упоминала?

— Мысли ее блуждают, Стивен. Она много спит. Ей покойно. Лекарство действует.

Он попытался положить руку Стивену на плечо, но тот ее сбросил.

— Она обязательно поправится, сын мой. Возможно, уже очень скоро. Меня в этом заверили.

Опять молчание. Стивен смотрит в пол пустым взглядом. На него оседает пыль. Священник стоит с ним рядом.

— Нельзя забывать, — говорит святой отец, — что и Господу нашему неоднократно выпадали испытания.

Посмотрел в окно, качнул головой. Быстро пробормотал молитву над Стивеном.

— Речь идет об очень личном, Дейви, — сказал священник. — Ты это понимаешь?

— Да, святой отец.

— Вот и отлично. — Он потер руки. — А теперь, — говорит, — насколько я понимаю, твоя тетушка Мэри собиралась поставить чайник.

Открыл дверь, шагнул на выход, потом нагнулся и снова заглянул внутрь.

— Ага! — говорит. Подмигнул Стивену. — Чуть не забыл. Я тут слышал кое-какое хихиканье в адрес твоего нового приятеля, Стивен.

Мы молчим.

— Правда слышал. А хихикала славная девочка, как там ее… выскочило из головы. — Подмигнул снова. — Скоро они все начнут за ним бегать. И за тобой тоже. Вот погоди. — Поднял руку. — Не переживай, Стивен, — говорит. — Тебе тут будет отлично. Обычная жизнь в окружении обычных славных людей… — Повел по воздуху рукой, благословил нас обоих и исчез.

— Идиот безмозглый! — прошипел Стивен. — Вот в таких нас и пытались превратить в Беннете! — И повторил, подражая голосу священника: — «Тебе тут будет отлично. Обычная жизнь. Обычные люди». Кретин.

Взял ангела и шваркнул об пол.

Я попытался его успокоить:

— Ты его не знаешь. Он…

— Будь он проклят! — говорит. — Будь он проклят с этой своей обычностью! Будь оно все проклято!

Вскинул глаза — они так и сверкнули от слез и гнева. Я отвернулся, но он поймал меня за руку.

— И моя мать — будь она тоже проклята, — говорит. — По ней, было бы лучше, если бы я умер!

— Не может такого быть.

— Не может? Тебе-то откуда знать? — Он заплакал. — Никому не говори! Никому, чтоб их всех! Никому!

И снова взял младенца. Уставился на него.

— Оживи! — рявкнул. — Шевелись, ты, безмозглый! Оживи!

Тот вдруг дернулся у него в ладонях. Я закрыл глаза, снова открыл. Лежит неподвижно. Стивен прищипнул ему крылышки на спине. Прищипнул хвост с зазубринами. Поднял к губам, зашептал что-то.

— Будь они все прокляты, — говорит.

Крылышки начали расправляться. Младенец приподнял голову. Казалось, сейчас взлетит. И тут Стивен как шваркнет его об пол, рядом с ангелом.

Я его поднял. Держу и разглядываю, Стивена разглядываю тоже.

— Как ты это делаешь? — спрашиваю.

— Это? Это — ничто. Ком мертвой глины. Но когда-нибудь я сотворю что-нибудь настоящее. Настоящего монстра. Корявую безмозглую свирепую тварь без души. И тогда придут погибель, страх и смертоубийство, Дейви. Ты мне веришь?

Я посмотрел на ангела на полу, на дьяволенка в своих руках. Неужели я действительно видел — или показалось?

— Нет, — говорю.

— Нет? — Он рассмеялся мне в лицо. — После всего, что видел, ты продолжаешь говорить «нет»?

Я кивнул. Пожал плечами. Помотал головой:

— Да. Нет. Мне почем знать?

Посмотрел ему в лицо. Обычный мальчишка, как и мы.

— Нет, — говорю. — Я в это не верю.

Он забрал у меня дьяволенка. Поднял повыше, будто сейчас снова скомандует: «оживи», а потом смял в бесформенный ком глины:

— Ладно. Будем сомневаться, будем говорит «нет», не будем верить.

— Ладно, — соглашаюсь.

Стою разглядываю его. В луче между нами пляшут пылинки. Я знаю: уходить не хочется. Знаю: хочу увидеть это снова. Как глина шевельнулась, как глина ожила.

— Ты чего ждешь? — говорит. — Ничего же не было. Тебя обманули. Или ты обманулся.

Я вышел на дневной свет, потом — к Дурковатой Мэри и отцу О’Махони, которые пили чай, а Джорди сидел с ними и старался вести себя вежливо. Едва увидев меня, он сразу вскочил. Священник поднял руку и все бормочет что-то Мэри. Мы с Джорди вышли на улицы Феллинга. Джорди шумно выдохнул от облегчения.

— Курнуть надо, — говорит.

Мы плюхнулись на скамейку на Уотермил-лейн, выкурили «Сеньор-сервис», потаращились на «Лебедя».

— И чего там было в сарае? — спрашивает Джорди.

Я посмотрел на него:

— Да ничего.

Он на меня тоже смотрит:

— Чего это с тобой?

— Ничего.

Он все смотрит.

— Да правда ничего! — говорю.

Он пожал плечами, затянулся:

— Ну ладно.

А глаз так и не отвел.

 

18

Всю неделю глиняные младенцы копошились и хныкали в моих снах. Дьяволята с кургузыми крылышками квохтали, кудахтали, вспархивали. Я сказал себе: я не прав. Наверняка. Стивен правду сказал: я обманулся. Все это — иллюзия. Я вспомнил о том, что нас сотворил Господь. Может, художники тоже подобны Богу, в каждом из них — частица Бога. Я подумал: один ли Бог способен вдохнуть жизнь в мир, способен к сотворению? Все вспоминал голос Стивена: «Оживи. Шевельнись». И все вспоминал то странное, что видел своими глазами.

На той неделе Трёп принес на свой урок несколько мешков глины. Я взял кусок и попытался из него что-то слепить. Глина была холодная, шершавая. Она отказывалась принимать красивую форму, которую я хотел ей придать. В руках моих возникали непонятные, безмозглые уродские штуковины. Я посмотрел на полку, где стояли красивые апостолы Стивена. Вижу — Джорди быстренько скручивает руки да ноги, приделывает глаза на стебельках, прорисовывает чешую, когти. Вижу, у него получается отвратительная многоножка. Трёп поднял ее повыше, показал классу. Какая смелая, восхитительная работа, говорит. Создание, всплывшее из самых глубин тьмы, самый-самый настоящий монстр.

И как засмеется:

— Кстати, многие считают, что художник в своих произведениях придает внешнюю форму собственной внутренней сущности, — говорит.

Поднес монстра к лицу Джорди и ахнул от ужаса: ну до чего похожи! Я заметил, что Мария смотрит на меня. Она подняла кусок глины, наполовину ставший лошадью, и изобразила, как та скачет перед ней по воздуху. Улыбнулась мне. Я поднял руку:

— Сэр.

— Да, Дейви?

Я попытался сформулировать вопрос:

— А вы правда думаете, что художник — почти как Бог?

— А!

Трёп откинул назад волосы. Подергал свою бороденку, задумался. А потом вдруг потянулся к полке у себя над головой и достал пыльную Библию.

— «И создал Господь Бог человека из праха земного, — прочитал, — и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою».

Закрыл книгу. Прошелся вправо-влево по кафедре, обхватив рукой подбородок.

— Мы действительно подражаем ему до определенной степени…

Некоторые в это время швырялись глиной. А Трёп даже не заметил — или сделал вид, что не заметил, — когда кусочек едва не попал ему в голову и шмякнулся о доску.

— Но можно ли сравнивать человеческое творчество и божественное сотворение? — спросил он. — Этот вопрос увлек многих на темный и даже губительный путь. Как бы ответили на этот вопрос наши священники? Были времена, когда к их ответам присовокуплялись кипящее масло, тиски для дробления костей и дыбы. — Он улыбнулся монстру, созданному Джорди. — Нет, Дейви, — сказал он, обращаясь ко всем, — мне кажется, что художник — обычный человек, человек, наделенный удивительным мастерством, которое, возможно, и даровано ему Богом, но все же остается… человеческим. — Осторожно поставил монстра обратно на парту Джорди. — Мы в отличие от Бога не в силах создать душу. В отличие от Бога мы не в силах создать жизнь. И тем не менее кто в состоянии ответить, где предел нашей способности к творению?

Пока Трёп говорил, Джорди лапал и теребил свой кусок глины. Дунул монстру в страшенную пасть. Поднял его повыше, покачал на ладони, рычит:

— Привет, Дейви. Сейчас я тебя съем.

Мария водила своей лошадкой по парте, будто та скачет. И все время улыбалась мне.

Когда Трёп наконец заткнулся, Джорди толкнул меня в бок, довольный до смерти:

— В жизни не догадаешься, что я сделал.

— Ну наверняка, — говорю. — В жизни не догадаюсь.

— Я назначил Черепу встречу.

— Шутишь!

— Вот и нет. Повидался со Скиннером. Мы обо всем договорились. Вечером во вторник. Будет перемирие.

— Как так — встречу? После…

— Я ему сказал, что Стивен Роуз — чокнутый придурок. Сказал, что у него мать в дурдоме и все такое. Даже сказал, что, хотя он и католик и живет в Феллинге, мы с ним не водимся.

— А мы не водимся?

— Понятное дело. Я сказал, что сам бы его вздул, если бы не святой отец.

— Так у нас встреча с этим, на хрен…

— Да знаю, но Скиннер сказал, что на самом деле не такая уж он сволочь. Говорит, в душе он добрый.

Я посмотрел на Джорди. Он ухмыльнулся:

— В каждом есть что-то хорошее, дружище. Помню, ты и сам что-то такое говорил.

Мне ответить нечего.

— А живется ему ох как несладко, — говорит Джорди.

— В смысле, кому?

— Ну, Черепу.

— Ой, как же мне его жалко.

Джорди хохотнул:

— Угу. Бедная мятежная душа.

Я хмыкнул и давай дальше мять глину. Покатал ее ладонями по крышке парты, получился этакий дурацкий червяк. Я вспомнил про младенца, который корчился в руках у Стивена. Вспомнил, как именно Стивен шепнул ему: «Шевельнись, оживи».

Джорди поднял своего монстра повыше.

— Привет, Дейвичка, — рычит. — Что-то я проголодался.

Я покачал головой и вздохнул.

— Спокойно, малыш, — говорю. — Я спасу тебя от страшного, свирепого Черепа. Агу-агу.

А Трёп нас все подначивает:

— Трудитесь дальше, мои художники! Кто знает, какие чудеса ждут вас впереди!

 

19

В ту субботу мы служили на свадьбе. Девица с Лим-лейн по имени Вера, которая всего года два как закончила школу, выходила замуж за тощенького паренька по имени Билли Уайт. Джорди сказал, что надо окончательно чокнуться, чтобы пойти за такого урода, но мне так не показалось. Пока шел обряд, загремел гром. Все тетушки и соседки, присутствовавшие на церемонии, сразу подняли глаза к потолку — разволновались за свои шляпки. Но когда настала пора выходить наружу для свадебной фотографии, гроза уже пронеслась и даже подсохло. Все они встали позировать на солнышке рядом со статуей святого Патрика в обычных его звериных шкурах, с длинными патлами, с клубком змей у ног. А потом все гости-мужчины распустили галстуки, закурили, стали обмениваться шуточками и гоготать. Женщины обсуждали шляпки друг дружки и то и дело взвизгивали, услышав что-то смешное. Детишки скакали по церковным ступеням. Отец О’Махони болтал и улыбался. Мы с Джорди рассматривали гостей, прикидывая, от кого можно ждать чаевых. Тут я увидел Марию — стоит с женщинами и явно скучает. Потом нас подозвал Билли Уайт. Говорит, Вера хочет, чтобы мы сфотографировались с ней рядом в своих подрясниках и стихарях.

На память, говорит. Чтобы этот прекрасный день запомнился им навсегда. Мы не против? Мы только плечами пожали. Ну ладно, говорим. А я добавил: но Джорди вряд ли влезет в кадр. Встали, жених и невеста между нами. Все взялись за руки и завели глаза вверх. По льдисто-синему небосклону плыли большие пушистые облака, я стал следить за ними, и мне показалось, что сейчас кувыркнусь назад. Раздался щелчок, блеснула вспышка, а потом Билли пожал нам руки. Сказал, что им с Верой будет очень приятно, если мы примем небольшой подарок, и протянул нам десять фунтов. Джорди сунул их в карман.

— Десятка! — прошептали мы хором.

— Вот, говорил я тебе, что Билли нормальный мужик, — говорит Джорди.

Потом они еще сфотографировались с отцом О’Махони — он стоял сбоку и как бы благословлял их.

Мы поднимались по ступенькам, чтобы снять в церкви свои облачения, и тут ко мне подошла Мария.

— Она очень красивая сегодня, да? — говорит.

Я остановился на второй ступеньке. Джорди поднимается дальше. Я громко сглотнул. Смотрю мимо Марии, на Веру.

— Угу.

— Мы с ней двоюродные, — говорит. — Только, по-моему, это сбрендить надо, а?

— В смысле?

— Выходить замуж в таком возрасте. Я ни за что не выйду так рано.

— Правда?

— Ага. Меня так просто не поймаешь. Сбегу — только меня и видели!

Я посмотрел, как Билли обнимает и целует Веру, стоя рядом со статуей. Мария смотрит на меня, ухмыляется. Потом как дернет плечами.

— Вот, я все сказала, — говорит. — Просто решила подойти поздороваться.

— Здравствуй, — говорю.

Глаза у нее невероятные, синее неба. Она уже повернулась, а я говорю:

— Мне понравилась твоя лошадка.

— Какая лошадка?

— Которую ты слепила на рисовании.

Она уперла руки в бока.

— Это была не лошадка, Дейви, а лев.

Ухмыльнулась, смотрим в разные стороны. Женщины в шляпках опять заходятся от смеха. Мария сказала:

— На свадебный обед я не пойду.

— А.

— Нужны мне эти бутерброды с ветчиной, визгливые дети и вонючие мужики. — Посмотрела на небо. — Самая погодка, чтобы прогуляться, — говорит.

— Правда?

— Хочешь — пошли.

Я прямо чувствую: Джорди хочет, чтобы я от нее отделался. Она посмотрела на него, закатила глаза, потом снова на меня смотрит:

— Ну так как?

— Пошли.

Попытался говорить спокойно. Поднялся по ступенькам, а облака над церковной крышей сделались крыльями ангелов.

 

20

— Ты это куда собрался и с кем? — спрашивает Джорди.

— Да просто прогуляться, дружище.

— Просто прогуляться? У нас, кажется, другие дела намечались.

— И какие это дела?

— Какие? Обычные.

— Это какие?

— Мне почем знать? Пошататься, все такое.

— Слушай, Джорди, мы не долбаные сиамские близнецы.

— Так, еще раз повтори. — Сбросил подрясник. — Прогуляться?

Мы были в ризнице, где всегда переодевались. Там стояло здоровущее распятие, шкаф, где хранились вино для причастия и облатки, огромный комод и платяной шкаф для облачений священника, лежали пачки свечей, громоздились коробки с ладаном, стопки молитвенников, сборников гимнов, изображений святых — тот колченогий, тот проткнут стрелами, — портреты священников и епископов, которые уже померли. К стене был приколот график работы нас, служек.

Я через голову стянул белый стихарь. Расстегнул пуговицы на красном подряснике, снял его тоже.

— Хочешь, ну, типа… пошли с нами, — говорю.

— Да ну? Изображать при вас этакую цыпочку?

Я попытался оттереть со штанины джинсов пятно от травы, а с ботинка — засохшую грязь. Повесил подрясник и стихарь на свою вешалку, среди облачений других служек. Джорди сделал то же самое. А на меня не смотрит.

— С ней подружка пойдет, — говорю.

— В смысле, эта горгулья?

— Джорди, кончай.

— Пойду пообщаюсь с пацанами в «Ветреном уголке». Может, отдубасим какого из Спрингвеллера. — Поджал губы и заговорил писклявым девчачьим голосом: — А ты валяй на прогулочку со своей красулечкой. — Шагнул к двери. — Только во вторник не надумай прогуливаться, — говорит.

Вышел в основную часть церкви, потом из церкви наружу; массивная дверь хлопнула у него за спиной.

Я пошел за ним следом. На выходе столкнулся с отцом О’Махони — тот возвращался в храм.

— Спасибо, Дейви, — говорит. — Вы с приятелем молодцы. — Подмигнул. — Аж десятка! — говорит.

Я вышел из церковного полумрака на яркий свет. Помедлил на верхней ступеньке. Посмотрел вниз — на Феллинг, на реку. Все блестит. Река змеится к востоку, к горизонту, к неподвижному плоскому морю.

Я поглубже вдохнул, успокоился и подошел к Марии. Вдвоем нам было неловко. Мы двинулись в путь, оба совсем скованные. Даже руками почти не размахивали, чтобы не коснуться друг друга ненароком. Не знали, что говорить. Двинулись по Сандерленд-роуд, вверх к парку Святой Холм. Там, как всегда, загляденье: аккуратные клумбы, круглые и прямоугольные, лужайки и изгороди подстрижены, кустарник прорежен, мусор убран. Мы проходили мимо лужайки для игры в шары. Сквозь просветы в живой изгороди видели людей в белом, безупречный прямоугольник зеленой травы, слышали перестук, когда шары ударялись друг о друга, всплески смеха и аплодисментов. Из кустарника и высоких деревьев мощной волной неслось птичье пение. Нас заприметил сторож. Щелкая колотушкой, зашагал в нашу сторону. Ничего не сказал, лишь сощурился и предупредительно поднял палец.

— Мы ничего не делаем, — сказал я ему. — Мы будем хорошо себя вести, мистер Пью.

Он показал нам черный блокнотик и сделал вид, что что-то в него записывает. Сложил кулак, погрозил нам. А потом Повернулся и похромал прочь.

— Он, вообще-то, разговаривать умеет? — спросила Мария.

— Только орать, — говорю. И изобразил: — «Я тебя, пацан, крепко запомнил! А ну, проваливай отсюда, безобразник!»

Мы пошли дальше, вышли из парка, поднялись на Святой Холм. Прошли мимо Коламба-клуба. За матовым стеклом пили какие-то люди, силуэты размазаны. Мы еще раз посмеялись над лошадкой, которая оказалась львом. Мария сказала, что ей иногда кажется: животные ей ближе, чем люди. В особенности чем взрослые.

— Я вообще не хочу взрослеть, — говорит. — И уж всяко становиться такой, как большинство здешних. Понимаешь, о чем я?

Я пожал плечами.

— Квелые они, — говорит. — И жизнь у них жалкая, скучная.

— Угу.

— Я когда-то хотела стать монахиней. Думала: хоть так сделаю что-то особенное и вырвусь отсюда. А потом как мне рассказали про бедность, целомудрие, послушание и молчание, я подумала: нет, это не для меня.

— Я тоже когда-то хотел стать монахом. Когда приезжал этот Белый Отец и выступал перед нами.

— А, этот! Ой, он такая прелесть!

Идем дальше. Иногда руки соприкасаются, мимолетно. Шагаем по Сплит-Кроу-роуд в сторону Уотермил-лейн, где широкие газоны и улица обсажена молодыми деревцами. Навстречу все время попадаются соседи, родня. Окликают нас, мы машем руками, отзываемся. А они давай друг друга пихать локтями, посмеиваться, улыбаться.

— Ты только посмотри на них, — говорит Мария. — Тут вообще никуда не скроешься. Добрый день, тетя Клэр! — орет, потому что мимо почти бегом мчится какая-то тетка с полным мешком продуктов.

Идем дальше.

— Ты ведь знаком с этим Стивеном Роузом? — спрашивает Мария.

— Угу.

— Он нездешний, да?

— Угу.

— О нем всякое рассказывают, слышал? Это правда?

— Не знаю.

— Сплетников всегда хватает, верно?

— Угу, — отвечаю.

— А он приветливый?

— Нет.

— Странный?

— Угу.

— По-хорошему странный или по-страшному?

Я подумал.

— И так, и так, — говорю.

Идем дальше. Подошли к Саду Брэддока. Посмотрели издали на дом Дурковатой Мэри. Я намеренно сделал так, чтобы рукой дотронуться до руки Марии. Смотрю в небо. Какое синее. Облака ослепительно-белые. Я закинул голову, сощурился.

— Ты чего делаешь? — спрашивает Мария.

— А ты могла бы себе вообразить, что облака — это ангелы?

Идем дальше. Добрались до древних железных ворот. Ржавые, перекореженные. Замок сто лет как сломали.

Мария сощурилась и тоже смотрит в небо.

— Ты на них только посмотри! — будто ахнула.

 

21

— Вот, значит, куда ты ходишь с Джорди Крэгсом, — говорит. Рассмеялась. — Это ваше тайное логово.

— А ты откуда знаешь?

Она глаза распахнула и помахала руками:

— А мы с Фрэнсис Мэлоун все знаем! Давай зайдем.

Я ни с места. Я тут не был с того дня, когда Стивен вытащил свой нож. Но теперь у нас перемирие, да и вообще, Мария уже прошла через ворота и дальше. Нырнула в заросли боярышника, запуталась волосами, высвобождает их.

— Давай, Дейви, — зовет.

Залезать сюда с девочкой — совсем другое дело. Тут я учуял, как пахнет гнилью, мочой, ощутил луковый запашок подлеска. Почувствовал жидкую грязь под ногами, увидел колючки на шиповнике, репьи на штанинах. После улицы с прохладным ветерком здесь показалось тепло и влажно, будто время сдвинулось на месяц вперед. В воздухе гудели жирные мухи. На стенах каменоломни столько граффити — плюнуть некуда. Мария сказала, что папа ее раньше приходил сюда за грунтом и луковицами нарциссов. Все папы сюда приходили, говорю. Наверное, говорю, в каждом саду Феллинга есть частичка этого сада.

Вокруг как раз зазеленело. Проклюнулись бутоны. Тут примулы, тут нарциссы доцветают, тут какие-то цветы позамысловатее — видимо, взошли из семян, которые когда-то сеял Брэддок. Мы подошли к глинистому пруду, стоим рядом, осматриваемся, и я понял, что Мария имела в виду, когда сказала, что здесь красиво.

— Я слышала, тут все переделать собираются, — сказала она. — Пройдут по саду бульдозером, снесут последние сараюшки, карьер засыплют и построят жилые дома.

— Я тоже слышал.

— Вот ведь идиоты. Назовут эти новые улицы аллеей Счастья или переулком Всех Благ и так и не сообразят, что уничтожили кусочек рая. — Она посмотрела в небо. — Останови их! — просит.

Мы обошли пруд по кругу. Белесая жижа вспучивалась под ногами. Мария поскользнулась, я ухватил ее за руку, помог удержаться. Костер перед пещерой догорал. Мы подошли к входу, я увидел, что внутри, и у меня перехватило дыхание.

Глиняные фигурки повсюду. Мелкие гоблины сидят на каменных выступах. Свинки, дракончики. К стенам прислонены какие-то культяпки. Черные, перемазанные золой. Мария встала на колени, дотронулась до скособоченного человечка.

— Он их в огне делает, — говорю.

— Кто — он?

— Стивен Роуз.

Пошевелил угли. Под ними оказалось скрюченное глиняное тельце.

— Я видела его апостолов, — говорит Мария. — Очень красивые. Эти все уродцы, а апостолы очень красивые.

Я еще раз осмотрел пещеру. Джорди наверняка будет зол как черт. Череп, Скиннер и Штырь придут и все раздолбают. А потом я увидел знак, нарисованный белым на потолке пещеры. Глупые угрозы, наши и Черепа, были закрашены. Теперь там осталась одна-единственная надпись:

«За все разбитое воспоследует месть. С. Р.»

— Очень странно, — говорит Мария.

— У него вообще была странная жизнь.

— Да минует меня чаша сия, — сказала она (кажется, все в Феллинге так говорят).

И перекрестилась.

Мы сели рядышком на два камня. Я снова взял ее за руку, она не отняла. Каменоломню заполняли звуки — щелчки, гудение, шорох ветра. Еще что-то — видимо, какие-то зверюшки шныряли в траве. Пели птицы. Неподалеку что-то фыркнуло. Подобралось ближе, остановилось, отошло.

— Ты веришь в силу? — спросил я.

— В силу — это как?

— Ну не знаю. В силу. Например, тебе дана сила делать то, чего больше никто не может.

— В смысле, ты волшебник, что ли?

— Да, в таком духе. Вот ты, например, веришь, что можно сделать какую-нибудь штуку, а потом ее оживить?

Она посмотрела в небо. Сощурилась:

— Это любая женщина может. Вылезает из нее младенец, а потом ползает и плачет.

— Ну да, верно, — говорю. — Они из плоти и крови. А если сделать штуку не из плоти и крови? Например, из глины — и ее оживить?

Мы посмотрели в костер. Среди затухающих углей угадывались ступня, угловатый локоть.

— Я слышала, на свете всякое бывает, — сказала Мария. — Чего только не рассказывают.

— Угу.

— Вон про этого младенца, например.

— Какого младенца?

— Ну, который родился в больнице Святой Елизаветы. Весь волосатый. Вместо рук — лапы. Ты что, не слышал?

Я покачал головой.

— Мама Фрэнсис знает одну тетеньку, которая когда-то работала там медсестрой. Так она сама видела. Говорит: полупес-получеловек.

— Полупес?

— Да. Пожил немножко, а потом умер.

— Как же такое могло произойти?

Мы дружно покачали головой.

— Говорят, его одна из Стонигейта родила, — шепотом сказала Мария.

— Не может быть.

— Может. И после этого, говорят, свихнулась. А еще я слышала истории пострашнее. Об этом вообще никто не знает, одни врачи. Про всякие уродства. Про выродков. Вообще непонятно, почему такое происходит. И как может происходить. — Она погладила свои предплечья, плечи, щеки. — Так что еще скажи спасибо, что мы такие, как есть. Да минует…

— А я слышал, что рано или поздно ученые научатся выращивать жизнь в пробирках, — перебил я. — И мы будем создавать живых существ с помощью химии, электричества и ядерной энергии.

— Тут есть одна неприятность, — говорит Мария. — А вдруг мы не сумеем вовремя остановиться?

— И наплодим монстров.

— Угу. А монстры пойдут на нас войной и победят, и все, тут нам конец.

Я посмотрел на фигурку, лежащую среди углей.

— Ты ведь про это у Трёпа и спрашивал, да?

— Угу.

Она подалась вперед, повернулась так, чтобы смотреть мне прямо в глаза.

— Это ты потому, что сам обладаешь особой силой? — спрашивает.

— Я? Очумела?

Мы замолчали. То, что пофыркивало, отодвинулось подальше. Собака, подумал я. Или еж. Мария тоже услышала. Посмотрела на меня.

— Еж, — говорю.

Она кивнула.

В белесой воде сотнями роились головастики. У многих уже отвалился хвост и росли ноги. Мария поболтала палочкой в воде, рассмеялась, когда головастики закружились, замелькали вокруг.

— А там дохлые собаки валяются, — говорит.

— Я тоже слышал. И дохлые кошки.

— И мешки с котятами и щенками.

— А головастики ими и питаются.

— И рыбы тоже. И жуки.

— Мертвечиной, — прошептала.

— Смертью.

Она стала быстрее кружить палочкой, вода вспучилась, плеснула, и прямо у нас на глазах из мутной глубины всплыла лягушка.

— Гляди! — говорит Мария.

— Это мы ее вызвали.

— Здравствуйте, госпожа лягушка, — говорит Мария. И вдруг захихикала. — Посмотри на нее. Вон какая умора. Самая обыкновенная лягушка! Даже самые обыкновенные вещи иногда выглядят очень странно, да?

Я посмотрел, как лягушка подплыла к берегу, устроилась на камне, засверкала в лучах солнца.

— Угу, — говорю. — Странно — аж жуть.

Видно было, как у лягушки надувается и опадает горло, как стучит сердце. Сидит себе совсем спокойно — такая уродливая, такая прекрасная, такая странная…

— Глядите, малыши-головастики! — говорит Мария. — Вон ваша мамочка.

И тут появился уж. Вылетел из темного переплетения трав. Схватил лягушку. Прикусил, стиснул — аж хрустнуло. Лягушка билась, брыкалась, но ничего не могла поделать. Уж начал заглатывать ее с головы. Через несколько минут все было кончено. Уж сомкнул челюсти. Лягушка превратилась во вздутие у него на теле. Некоторое время уж лежал неподвижно, потом лениво скользнул обратно, туда, откуда явился.

— Ой, — выдохнула Мария. — Ой, мамочки.

Оказалось, что мы вцепились в руки друг друга. Уставились друг другу в глаза.

— Это было… — говорю.

— Невероятно.

Мы содрогнулись. Посмотрели на темное переплетение трав, на темный окоем каменоломни, на неподвижные молчаливые изваяния в пещере.

— Пойдем, наверное, — прошептала Мария.

Мы двинулись вдоль пруда. Высоко над нашей головой облака окрасились алым. Я сощурился. Ангелы, которых можно вообразить себе там, наверху, теперь сделались темными, тонкими. Спотыкаясь, мы брели от каменоломни к выходу. Услышали какое-то ворчание за спиной. Оглянулись — ничего. Рассмеялись. Но шагу прибавили. Ворчание раздалось ближе. Казалось, кто-то расталкивает стебли травы, продирается сквозь нее, спешит. Мы еще раз рассмеялись и пустились бегом, не расцепляя рук. Подныривали под ветки боярышника. Шипы цеплялись за волосы, цеплялись за одежду. Мы выскочили через ворота на Уотермил-лейн. Снова оказавшись на людной улице, захихикали. Обернулись. За спиной — ничего.

— Вот мы с тобой глупые, — говорит Мария.

И мы поцеловались. Крепко обхватили друг дружку, прижались губами. Потом разъединились, и она фыркнула:

— Смотри.

Я обернулся и вижу: у двери дома Дурковатой Мэри стоит Стивен и разглядывает нас.

— Да уж, странный, — прошептала Мария.

Стивен подошел.

— Привет, Дейви, — говорит. И смотрит мимо нас в сад. — Что это там за вами гналось? — говорит. И глаза как расширит. — Убирайся обратно! — кричит. — Обратно убирайся, говорю!

Мы посмотрели назад — там, понятное дело, ничего.

— Ничего нет, — сказал Стивен. Улыбнулся. — Вас надули. — Посмотрел на Марию: — А это кто?

— Меня зовут Мария, раз уж тебя это так интересует, — говорит она.

Отвернулась. А он схватил меня за руку, развернул и выдохнул прямо в ухо:

— Я знаю, зачем ты мне нужен. У тебя особое предназначение, Дейви.

Я попытался вырваться.

— С девчонкой не связывайся, — говорит.

Провел рукой у меня перед глазами.

— Ого, гляди! — говорит.

Пальцем тычет. Я вижу — на улице подальше стоит Череп, пялится.

— Не бойся, — говорит Стивен. — Он не подойдет. Сейчас — нет. — И вдруг как поцелует меня в щеку.

— Ты что делаешь? — говорю.

И шарахнулся от него. А он хихикает.

Я быстро отошел, нагнал Марию. Она замедлила шаги. Мы оглянулись и смотрим: Стивен зашел в дом, закрыл за собой Дуркину дверь. Смотрим: Череп свернул за угол, испарился.

— Странно, ну прямо очень странно, — тянет Мария. И смотрит на меня. — Что это такое между вами?

— Ты про что это? Ничего между нами нет.

Она оглянулась. Потом посмотрела на меня.

— Больной какой-то этот парень, — говорит.

Я попытался уклониться от ее взгляда. Тут у нее глаза как расширятся:

— Вон оно!

Я резко развернулся. Ничего. Мы оба захихикали.

Я попытался еще раз ее поцеловать, но она сделала шаг назад.

— Ну ты и дурак, — говорит. — Ну и дурак.

 

22

Мы встретились на нейтральной территории в сумерки. Выбрали кладбище в Хиворте. Стоим в самой старой его части, там, где надгробия древние, растрескавшиеся. Вокруг высокие тонкие деревья. В ветвях — гроздья черных гнезд. Одно надгробие — почерневшее, высотою со стол. Скиннер и Штырь встали с одной его стороны, мы с Джорди с другой. Сияние с неба схлынуло, синева перетекла в серость.

— А он где? — спросил Джорди.

Скиннер плечами пожал:

— В «Лебеде» небось. Мы ему сказали, что в семь. А сейчас семь и чуть-чуть.

— Так он точно согласился на перемирие? — спросил Джорди.

— Ну, он так сказал, — ответил Скиннер. — Мне это как понимать — что ты ему не веришь?

Рассмеялся, закатал рукав, показал свою рану: тонкий шрам на запястье.

— Насовсем останется. — И глядит на нас таким ледяным взглядом. — Этот ваш дружбан — маньяк, — говорит.

— Он нам не дружбан, — сказал Джорди.

— Правда? — хмыкнул Скиннер.

Сам он мелкий, жилистый; костяшки на кулаках будто из камня. В одной из драк он заехал Джорди по носу, и у Джорди на носу остался шрам. С другой стороны, это Скиннер в тот раз кинулся оттаскивать от меня Черепа. Это он кричал: «Хватит! Ты его убьешь, понял?» И быстренько проверил, что у меня там с лицом и с горлом, прежде чем расхохотаться и убежать.

Ждем. Я стал водить пальцем по именам тех, кто лежал в земле под нами. Целая компания Брэддоков, все померли сто или больше лет назад. На камне написано — вошли во врата славы. Я представил, как они там разлагаются, как плоть, кровь и кости превращаются в слизь, потом — в пыль. Теперь, наверное, их уже и не отделишь от земли, от песка, от глины. Я посмотрел на могилы, где всего несколько дней назад мы похоронили тех двоих. Как, интересно, они сейчас выглядят? Уже стали похожими на прах?

Сам слышу, как говорю:

— А может, мы время перепутали? Может, ну его все, пойдем отсюда?

Штырь осклабился:

— Трусишь?

Я мотнул головой. Несколько месяцев назад мы с ним сцепились. Дрались, пока не выдохлись оба. Никто не победил. У меня потом много дней все болело. Ссадины и синяки не сходили целую вечность.

«И какой в этом смысл?» — спросила мама, увидев эти боевые раны. А папа сказал ей, чтобы не переживала. Так уж жизнь устроена. Головой покачал: «Мальчишки».

Стало еще темнее. Ждем. Тут Скиннер вдруг шепчет:

— Гляди!

Появился Череп — идет вразвалочку между надгробий.

— Череп! — позвал Скиннер. — Мы здесь!

Череп подошел к горцу надгробного камня.

— Салют, Череп, — говорит Штырь.

Череп глянул на него, выпятил губу. Кулаком провел по щеке, закурил. Уставился на меня. Глаза пустые, мертвые.

— Ну? — прохрипел.

Все молчат. Он хряснул по камню кулаком и опять:

— Ну?

— Тот псих с ножом нам не дружбан, — говорит Джорди.

Череп облизал костяшку пальца. Я вдруг увидел, каким он будет через пять лет: грузным, обрюзгшим, медлительным, с отвислым животом — спившийся недоумок, на которого всем начхать. Он ткнул пальцем в меня:

— Этот ему дружбан. Я видел, как они разговаривали.

— Угу, — сказал Джорди. — Но только…

Череп еще раз хряснул по камню:

— Пасть заткни! Я их видел. Видел, как они обжимались да шептались на ушко.

— Обжимались? — не поверил Скиннер.

— Видел, как тот новый козел целовался с этим козлом.

— Целовался? — не поверил Скиннер.

— Угу. Там еще цыпка была. Тоже все видела. — Череп не сводил с меня глаз. — Скажи, что я заливаю, — говорит.

Я молчу. Он сжал кулак, будто бы замахнулся на меня, и снова осклабился, когда Штырь перехватил его руку.

— У нас перемирие, Череп, — напомнил Скиннер.

— С врунами перемирий не бывает, — говорит Череп. Снова сжал кулак. — Ты, падла католическая из Феллинга, — врун, — говорит. Моргнул. Посмотрел на нас по очереди. — Ну, чего теперь скажете?

Мы молчим. Где-то очень высоко — выше деревьев, выше церкви — на небе появились красные полосы.

— Ладно, — говорит Череп. — С этой лживой падлой я сейчас разберусь.

— Не надо, — шепчу.

И сделал шаг от надгробия.

— Джорди, — говорю.

— У нас перемирие, — сказал Джорди, но Череп возьми да и плюнь в него — в полную силу, прямо в лицо.

Я бросился бежать. Череп за мной. Сбил с ног. Я — кубарем по земле. Он давай топтать мне голову, ребра, спину. Вокруг — одна тьма в звездах, но потом остальные его оттащили. Я лежу калачиком у надгробия. «И все они ныне подобны ангелам», — написано на нем.

— Дейви, беги! — Это Джорди.

— Беги! — Это Скиннер.

Я как-то поднял себя с земли и выскочил с кладбища обратно на Уотермил-лейн да так и мчался, пока впереди не замаячила, поджидая меня, темная фигура. Стивен Роуз стоит, прислонившись к дереву. Я сбавил скорость, остановился.

— Дейви, — сказал он.

Я оглянулся. Никого.

— Все хорошо, Дейви. Там ничего нет. — Голос его сделался ласковым: — Тише, Дейви.

 

23

До дома было метров сто. В окнах горел свет. Очень хотелось, чтобы вышел папа или мама вышла. Чтобы кто-то из них заорал на всю улицу, а Стивен бы рванул обратно к Дурковатой Мэри. Но никто не вышел. Никакого движения. Темнота сгущалась. Стивен все выдыхал свои успокаивающие слова. И я действительно затих изнутри. И подумал про ангела, который Стивена низверг и поднял снова, и подумал о том, как видел струящуюся из него силу; и я сказал себе, что Стивен Роуз — это нечто странное и новое, нечто мне ниспосланное, явившееся в тот самый момент, когда я из мальчика стал мужчиной. Стою — и не могу отвернуться. И говорю ему:

— Чего тебе нужно, Стивен?

Он пожал плечами:

— Перекинуться парой слов.

Я посмотрел на медальончик «Святое Сердце», который вырисовывался силуэтом на нашей двери. Проговорил про себя: «Избави нас от лукавого».

Стивен дотронулся до красной полосы у меня на щеке:

— Череп?

— Угу.

— Незачем ему жить, верно?

Молчу. Он тихо рассмеялся:

— И не будет. Мы это все знаем. Ты только представь. Нет больше Черепа. Нет этого монстра.

— Он и так скоро сопьется, — говорю. — Всех и делов — не связываться с ним до тех пор.

Он рассмеялся:

— У тебя пока плохо получается.

Я рассмеялся с ним вместе.

— А ты только представь, что оно взяло и произошло, Дейви. Представь: спишь ты себе в кроватке, а потом просыпаешься обыкновенным таким солнечным утром, а мама тебе говорит: «Слышал, что Черепа больше нет?» — И он ухмыльнулся. — Вот уж будет радости, верно? Чарли Черрис загнулся! Ну что, будет? Признавайся, будет?

Я пожал плечами:

— Угу.

— Вот и хорошо. А теперь слушай. Мой ангел явился снова.

— Твой ангел?

— Тот, про которого я тебе рассказывал. Не забыл еще? Так вот, он говорил о тебе. Сказал, что ты можешь помочь мне в моем деле.

— Ангел? Да ладно. Хорош выдумывать.

— Сам знаю. Это бред, выдумки — но это правда. Да и потом, в церкви разве не то же самое говорят? Мы не одни. Вокруг нас везде небесные создания. Чему же ты удивляешься?

Я заглянул за уличные фонари, туда, где звезды.

— Все равно безумие какое-то.

— Знаю, — согласился он. — Но может, безумие поистиннее всякой истины будет.

Ухмыльнулся, пока я обдумывал его слова.

— Вот, смотри, — говорит. — Самое настоящее безумие.

Запустил руки в траву рядом с тротуаром. Вырвал с корнями, набрал в ладонь земли. Плюнул туда. Еще раз. Держит в бледном блюдечке света от уличного фонаря.

— Тоже давай, — говорит. — Плюнь мне в руку. Чтобы и твоя частичка там была. Давай.

Я плюнул в земляной ком. Он размял его руками. Плюнул еще раз, сказал, чтобы и я тоже. Я плюнул снова. Земля стала влажной, податливой. Он раскатал ее на ладони: толстая колбаска, прямо червяк какой. Поднял к губам.

— Шевельнись, — шепчет. — Оживи.

Держит на раскрытой ладони.

— Скажи ему ты, Дейви, — шепчет. Поднял на меня глаза: — Очень нужно. Не молчи. Скажи, пусть шевельнется. Пусть оживет.

Я почувствовал себя так по-идиотски, что и сказать ничего не могу, но потом слова вдруг пришли:

— Шевельнись… оживи… шевельнись… оживи…

— Построже, Дейви, — сказал Стивен. — Отдай ему приказ. — И провел рукой у меня перед глазами.

Я опять заговорил:

— Шевельнись. Оживи.

И червячок ожил. Дернулся у Стивена на ладони, в серебристом свете. Дернулся как живой, будто у него есть душа.

— Видел? — шепнул Стивен, пока мы оба пялились на это. — У тебя есть особая сила, Дейви, как и у меня.

Мы еще поглядели, как червячок корчится, а потом Стивен уронил его на землю. Обтер руки.

— Полное безумие, — говорит. — И истинная правда. Согласен? Веришь?

Я покачал головой. Ну как тут не поверить?

— Да, — говорю. — Но как это у нас получается?

— Да это самое простейшее волшебство. Вдвоем мы еще и не такое можем. Нам любое безумие по силам, и все будет правдой. Ангел про это и говорил.

— Что именно он сказал?

— Что только моей и твоей силы недостаточно. Нам еще нужна сила Господа.

Я глянул ему в глаза.

— Сила Господа? — говорю. — Ее-то мы откуда, на хрен, возьмем?

— А ее ты достанешь, Дейви. Ты достанешь плоть и кровь Христа и принесешь сюда. В этом и состоит твоя миссия. — Улыбнулся. — Ты же хороший служка, Дейви. Вот и выкради плоть и кровь Христову.

— Что, это ангел велел мне так поступить?

Он пожал плечами. Смотрит на меня, невозмутимый такой, будто на слабо берет — поверю или нет.

— Угу, — говорит. — Так и велел. Ангеловы пути неисповедимы, Дейви.

— И что из этого выйдет путного?

— Мы тогда сможем сотворить…

— Что?

Смотрит на небо, а там звезд все гуще.

— Создание, Дейви. Оно встанет, пойдет с нами рядом, защитит. — Стивен рассмеялся. — Монстра! — выдохнул он мне прямо в ухо. — Страшенного монстра.

Такого, чтобы Череп и все остальные подонки корчились от страха. Такого, который всех их поубивает, если мы прикажем.

Я посмотрел на свой дом.

«Ну, выходите же, — прошу про себя. — Вытащите меня из этой бредятины».

— Когда у вас следующая месса? — спрашивает Стивен.

Я прикинул.

— В воскресенье.

— Вот тогда и сделаешь. — И он сунул мне в руку что-то холодное, металлическое. — Вот сюда положи. И храни бережно.

Оказалось, это серебряный медальончик.

— Сделаешь? — спросил Стивен. И посмотрел в небо. — Вон они. Небесные создания смотрят на нас. Может, когда-нибудь они нам с тобой и явятся, Дейви. Сделаешь?

Меня смех разобрал. Смеюсь над Стивеном, над собой, над всеми этими выдумками про монстров, и ангелов, и ходячих глиняных истуканов. Глупость полная. Безумие.

— Ну так как, Дейви? — спросил Стивен.

— А чего бы нет? Сделаю.

— Вот и хорошо. Они тобой будут очень довольны.

Тут я услышал мамин голос:

— Дейви?

Мама идет от входной двери. Останавливается у калитки. Подходит ко мне.

— Дейви? Ты что тут делаешь?

Я потер глаза.

— Просто Стивен приходил.

— Стивен?

— Стивен Роуз. — Оглядываюсь. Стивена нигде нет. — Я тут с ним разговаривал.

— Когда, Дейви? Тут никого нет.

Оглядываюсь снова.

— Дейви! Да что с тобой такое, сынок?

— Ничего.

— Никого здесь нет, — говорит мама. — Я никого не видела.

 

24

Дома мама дотронулась до ссадины у меня на щеке:

— Это что еще?

Я голову опустил, смотрю в пол.

— Дрался опять! — говорит мама.

Я попытался помотать головой.

— Дрался опять! — повторила мама и поймала-таки мой взгляд. — Не доведет оно до добра.

Взяла меня за плечи и встряхнула.

— Прекращай это, понял? — Она пожевала губы, вгляделась мне в глаза. — Да что такое? Ты как во сне. Перепугался, что ли?

— Нет, не перепугался.

— Перепугался, вижу. И говорил на улице вслух — а рядом никого…

— Был он рядом.

— Не было, я не слепая.

— Убежал, наверное. А ты не заметила.

— А ударил тебя кто? Сильно? — А сама чуть не плачет.

— Да никто, — говорю. — Ерунда это все, мам.

Попытался вырваться, а она не пускает:

— Ерунда?

— Ерунда.

Дала мне чаю и аспирин. Открыла бутылку с водой из Лурда, покропила мне на голову.

— Завтра к врачу пойдем.

— Нет!

— Голова не кружится? Не тошнит?

— Нет!!!

Она все смотрит на меня.

— Нужно это прекратить, — говорит.

— Само прекратится.

— Когда?

— Уже прекратилось.

— Ты правду говоришь? Правду?!

— Да!

Мама отвернулась. Я сижу пью чай. Вскоре папа вернулся. Она ему все рассказала.

— С кем дрался? — спрашивает папа. Хотя и знает, что не скажу. — В любом случае, — говорит, — чтобы больше этого не было. — Обхватил меня за плечи, развернул к себе. — Завязывай с этим. Такие штуки чем дальше, тем хуже, потом уже и не соскочишь. Все войны так, на хрен, и начинаются…

— Я знаю, пап.

— Пообещай, что завяжешь.

Молчу.

— Пообещай, Дейви.

— Обещаю.

Родители сидят весь вечер и таращатся на меня. Мама то и дело:

— Голова не кружится? Не тошнит?

— Нет. — Раз за разом. — Нет.

«Завяжу с этим», — солгал я.

«Обещаю», — солгал я.

 

25

В воскресенье, во время мессы, я украл плоть и кровь Христову. Стою в алтаре на коленях прямо за священником. У него в руках — круглый хлеб для причастия. Святой отец бормочет магические слова:

— Сие есть тело Мое. — Поднял потир с вином, бормочет: — Сие есть кровь Моя.

Прихожане склонили голову, закрыли глаза, бьют себя в грудь.

Хлеб по-прежнему выглядел хлебом. Вино выглядело вином. Но все же чудо уже случилось. Они претворились телом и кровью Христовыми. Сам Христос стоял с нами в алтаре.

Священник вкусил тела и выпил крови.

Мы с Джорди открыли рот и высунули язык, чтобы причаститься тоже.

Тут и все присутствующие встали и потянулись к алтарной преграде. Были там и Мария, и Фрэнсис, и мои родители, и Дурковатая Мэри, и еще куча наших друзей, родни и соседей. Все встали в очередь в проходе. Преклонили колени у алтарной преграды. Опустили глаза, молятся, ждут. Я взял свой серебряный подносик и пошел к ним вслед за отцом О’Махони. У них глаза закрыты, язык высунут. Священник кладет каждому облатку на язык.

— Тело Христово, — бормочет. — Аминь.

Я подставляю подносик под каждое лицо, ловлю крошки. Они осыпаются, точно пылинки. Падают, танцуют в столбах света, льющегося в высокие узкие церковные окна. Лежат на блестящем серебряном подносе. Крошечный кусочек упал и тогда, когда отец О’Махони дал причаститься Дурковатой Мэри. Еще один проскользнул между губ у Норин Крэгс. Движемся от одного поднятого вверх лица к другому. Гудят голоса, сияют лица, падают крошки и частички. И вот все закончилось, и последние из причастившихся вернулись на свои места.

Вслед за священником я поднялся по алтарным ступеням. Наклонил поднос, выхватил щепоть кусочков и крошек. Прижал к обрывку липкой ленты, который заранее закрепил в кармане подрясника. Быстренько сгреб еще щепотку. В алтаре передал поднос священнику. Он тоже провел по нему пальцем, слизнул частички тела Христова. Потом еще и еще, дочиста. Допил остатки вина. Протер потир изнутри чистым льняным лоскутом, поставил на алтарь.

Произнес заключительные молитвы. Сказал прихожанам: «Идите с миром», — и месса завершилась. «Слава Богу», — сказали они все.

 

26

Лоскуток, покрытый винными пятнами, я умыкнул в ризнице, пока отец О’Махони снимал облачение. Подменил его чистым лоскутком из комода. Отец О’Махони бросил его в корзиночку, которую монахини должны были потом забрать в стирку. Лоскуток и липкую ленту я запихал в карман джинсов. Джорди увидел. Уставился. Я на него зыркнул.

Отец О’Махони потянулся, вздохнул.

— Какое дивное утро, мальчики! Видели столпы света, вливавшиеся в церковные окна?

— Да, святой отец, — отвечаем.

Он будто взял в руку клюшку для гольфа. Сделал вид, что ударяет по мячу.

— Ах, оказаться бы в такой день в Керри!

Посмотрел куда-то вдаль, обозначил руками бескрайний воображаемый простор.

— Горы, пляжи, океан, острова Дингл и Бласкет, скалы Скеллига, крики куликов, рокот прибоя… Вы должны это когда-нибудь увидеть, мальчики! Ирландия! Мяч там летит прямее — это уж как пить дать, и трава на поле там по-настоящему зеленая, и мяч падает прямо в лунку, с симпатичным таким «шлеп!». Воистину, то страна Господня.

Улыбка у него от уха до уха.

— Ну да ладно. Наше небольшое поле в «Ветреном уголке» ничем, почитай, не хуже. — Он потер руки в предвкушении. — Итак. Какие вы на сегодня замыслили проказы, юноши?

Джорди плечами пожал. Я молчу. Отец О’Махони снова осклабился.

— Слишком взрослые стали, уж и не поделитесь? — И подмигнул нам. — Особенно если тут барышни замешаны. — Он положил нам руки на плечи: — Славная вы команда. И всегда были. Ну, ступайте. Вперед, к приключениям. А я — за своими клюшками.

Мы уже в дверях, а он нам вслед:

— Знаете, мальчики, а мне часто кажется, что мы тут живем у самой границы рая! Ну, удачи вам нынче!

Вышли из церкви, Джорди и спрашивает:

— Ты чего там с лоскутом мухлевал?

— Ничего.

Я попытался от него отодвинуться, а он не отстает:

— Да что с тобой такое?

— Ничего, — говорю.

— А чего все шарахаешься?

— Не шарахаюсь.

— Шарахаешься, чтоб тебя. Опять чего с этой девчонкой?

— Совсем тупой, что ли?

— Это ты кого тупым назвал?

— Никого. Тебя.

— Вот то-то.

— В каком смысле «вот то-то»? Хочешь сказать, ты и правда тупой?

— Похоже, тупой, если с тобой связался.

— Ну и отвали.

— Отвалю. А ты сам отвали.

— Отвалю.

Ну мы и отвалили. Я побежал по Хай-стрит, через площадь. Остановился. Уставился на себя в окне «Синего колокольчика». Вот он я, обычный пацан. Вот мой дом, обычный городок. Я стащил тело и кровь Христову и обратно их не отдам. Пойду все дальше во тьму, вслед за Стивеном Роузом. Если получится, сотворю монстра. Я подошел к стеклу поближе, вгляделся в свое отражение. Все как всегда: обычный пацан, совершенно обычный.

— Вот так, что ли, на человека безумие и находит? — шепчу. — Так бывает, когда на тебе заклятие?

Сорвался с места и снова бегом.

 

27

Липкую ленту я осмотрел у себя в спальне. Крошки и частицы тела Христова так к ней и пристали. Я сложил ее, засунул в медальон. Вырезал кусочки с винными пятнами из алтарного лоскутка. Тоже положил в медальон. Посмотрел, что получилось. Какие-то ошметки. Почти ничего. Разве может в таком быть сила? Пялюсь на них, все жду, вдруг они совершат что чудесное.

— Сделайте что-нибудь, — шепчу.

Ничего они не сделали. Сердце у меня упало.

— Что ты фигней тут маешься? — сказал я себе. И закрыл медальон на защелку.

Солнце в спальню так и пышет. Небо — без облачка, в нем вообще ничего, кроме нескольких пичуг поблизости и перепелятника — он кружит над Садом Брэддока. Внизу готов обед: вкусно пахнет говядиной, овощами, горячим пудингом. Радио орет какие-то шутки. Папа ржет как ненормальный. Мама подпевает дурацким песенкам, которые орут по радио. Кричит, что через пять минут обед будет на столе. А я сижу на кровати. Прочитал несколько молитв. Помолился о прощении. Засунул медальон под кровать. Еще раз помолился. Знаю: за то, что я сделал, прощения нет.

— Дейви! — кричит мама во весь голос. — ДЕЙВИ!

Спускаюсь.

Еда пересушенная, безвкусная.

Мама все спрашивает, здоров ли я.

— Угу, — отвечаю.

Она мне руку на лоб.

— Да здоров я! — рычу.

Она вздрогнула.

У папы глаза сузились, палец на меня наставил.

— Так, хватит, парень, — говорит.

Покачал головой. Едим молча. Я едва протолкнул кусок сдобного пудинга в горло.

— Мальчишки, — бормочет папа.

Потом мы включили телевизор, а там показывали древний черно-белый фильм про Франкенштейна. Смотрим, как по экрану лазает этот монстр. Мама смеется — какой же он неуклюжий.

— Помнишь, как мы его в первый раз смотрели? — говорит папе. — В «Короне» кто завизжит, кто в обморок хлопнется, кто в дверь выбегает. И чего, прости господи, мы так боялись?

Папа немного побродил по комнате — руки вытянуты, ноги не сгибаются, ухает, подвывает, делает вид, что сейчас на нас набросится.

Потом мимо дома прошли Мария и Фрэнсис. Фрэнсис так и вылупилась в окно.

— Ага! — крикнула мама.

— Я так понимаю, ты пошел? — спросил папа.

— Не-а, — говорю.

Мария рукой помахала. Я будто не вижу, уткнулся в телевизор. Уголком глаза вижу, что она взяла Фрэнсис под руку и повела прочь.

— Ты уверен? — не отстает мама.

Монстр как рыкнет.

— Да! — ору. — Да, да!

— Дейви! — Это папа. — Так, хватит.

— Ну а как ты мне помешаешь? — ору. — Как, черт возьми? Как?

Он бросил прикидываться, глаза злые:

— А ну, марш в свою комнату.

Я бегом наверх — к телу, к крови, к страху. Весь день там просидел. Стал разбирать свой шкаф. Перерыл все игры и игрушки, докопался до самых старых вещей: погремушек, кубиков, цветных карандашей, детских книжек, нашел давнюю коробку пластилина. Все плитки выцвели до землисто-серого. Поначалу пластилин был твердокаменным, но в конце концов мне удалось его размять. Вспомнил, как лепил из него зверюшек, рыбок, птичек, фигурки любимых своих мамочки и папочки. А теперь слепил свирепого зверя и шептал над ним снова и снова, снова и снова: «Шевельнись и оживи. Шевельнись и оживи!» Потом сделал фигурку — себя, вышла страшная дрянь, и я превратил ее в четырехногое непонятно что с тяжелой башкой, свисающей до самого пола. «Шевельнись и оживи! — сказал я ему. — Шевельнись и оживи!» Наступили сумерки, и мне показалось, что воздух снаружи наполнен ангелами — они вьются над фонарями и смотрят на меня с неодобрением, разочарованием.

Стук в дверь, внутрь проскользнула мама. В руке кусочек шоколадки.

Улыбнулась:

— Пластилин! Помнишь, как он тебе когда-то нравился?

— Нет, — говорю. — Ну, вернее, не очень.

Она понюхала кусочек:

— Прямо назад в прошлое. Помнишь, у нас по всему дому стояли всякие зверюшки?

— Не знаю.

— Значит, забыл. Может, вниз пойдешь?

— Не знаю.

Она обняла меня.

— Прости, мам, — говорю.

— С девочкой чего не так?

— Нет. Не знаю, мам.

— Или, может, с Джорди?

— С Джорди!

Рассмеялась тихонько и дала мне еще шоколада:

— Как бы то ни было, не очень-то приятно, когда любимый человечек вот так на тебя набрасывается.

— Знаю. Я…

Мама положила палец мне на губы:

— Да ладно. Перед папой тоже извинись — и все, забыли.

Я пошел с ней вниз и извинился перед папой, и он тоже сказал — все, забыли, но ничего на этом не кончилось. Ночь я провел без сна, лепил всяких существ, выдыхал на них молитвы, заклятия и приказы, а луна светила на меня сверху. Открыть медальон, воспользоваться силой тела и плоти я не решался. Никто так и не шевельнулся до четырех утра. «Шевельнись, пожалуйста», — прошептал я, и кусочек пластилина вроде бы действительно шевельнулся, вроде бы дернулся у меня на ладони, но я к тому времени отчаянно боролся со сном, и, может, мне это просто приснилось, а может, я получил еще один знак, что схожу с ума.

 

28

— Она тебя бросит, — говорит Фрэнсис.

Мы с ней столкнулись в коридоре, когда шли на урок к Трёпу. Пятница, урок этот был последним.

— Кто?

— Мэрилин Монро. Сам сообрази. Ты нас не видел, что ли?

Я пожал плечами.

— Видел, но сделал вид, что ослеп и оглох, скотина, — говорит Фрэнсис. — Зачем ей сдался парень, который не обращает на нее внимания, а потом весь день ходит как лунатик?

— Не знаю.

— Не знаю! Вот, этим все сказано. — И как ткнет меня в ребра. — Слушай, что с тобой такое? Ты что, не видишь, какая она прелесть? Что там у тебя в дурной башке?

Я хотел сказать «не знаю», но не стал.

Фрэнсис щелкнула пальцами у меня под носом:

— Ку-ку! Ку-ку! Есть кто дома?

Я пожал плечами.

Она головой тряхнула:

— Все, достукался. Я ей так и скажу: бросай его.

— Ну и пусть бросает!

— И бросит. Тратить время на такого тюфяка!

И чуть не бегом дальше. Мария уже сидела в классе. Когда я вошел, Фрэнсис что-то шипела ей в ухо и размахивала руками. Обе захихикали. Посмотрели на меня, потом отвернулись, скорчили рожи, фыркнули. Я сел рядом с Джорди. Он отодвинулся вместе со стулом.

— Рассаживайтесь! — говорит Трёп.

Он посмотрел в какие-то записи:

— Так, на чем я остановился?

— На своей жопе, — бурчит Джорди.

— Ага! — говорит Трёп. — Глина!

Вытянул руку, а в ней глиняная кругляшка.

— Простейшая вещь на свете, — сказал Трёп. — Шматок грязи. Мягкая, мерзкая, липкая, вязкая, текучая, бесформенная. А может, нас к ней так тянет потому, что она напоминает нам нас самих — нашу человеческую мерзостность и бесформенность?

Помолчал. Обвел класс взглядом.

— Мерзостность, — говорит. — Что, правда? Можем ли мы употребить это слово применительно к самим себе?

Все молчат.

Фрэнсис посмотрела на меня. Кивнула.

— Ты хочешь сказать — да?

— Да, сэр, — говорит Фрэнсис.

— При этом есть люди, — продолжает Трёп, — которые утверждают, что мы полная противоположность грязи, что мы возвышенны и одухотворенны. Правда ли это? Кто так думает? Кто думает… — И дальше совсем тихо: — Что мы — ангелы?

Джорди поднял руку:

— Я, сэр.

— Спасибо, Джорди, — говорит Трёп. — Я и сам часто такое про тебя думал. Но… — Тут он распахнул глаза и поднял палец, как делал всегда, когда ему казалось, что он изрекает что-то страшно умное. — А может, верно то, что истина где-то посередине? Может, верно то, что мы и то и другое? Мы мерзостны, но мы и одухотворенны? Кто с этим согласен?

— Я, сэр, — пробормотало несколько голосов.

— Великолепно! Что ж, двинемся дальше. Может, нам так нравится лепить из глины потому, что при этом видно, как акт творения может…

— Завелся, чтоб его, — бормочет Джорди. — Сколько можно?

Трёп все тараторит. Расхаживает перед нами, закрыв глаза, постукивает себя пальцами по вискам, таращится на небо за окном.

Джорди на меня смотрит. Потом взял и нацарапал что-то на листочке:

«Череп это про что? Хрень с поцелуем».

— Чего? — спросил я шепотом.

Он опять пишет:

«Поцелуй. Обжиманки».

Смотрит на меня. На лице ухмылка. Я щелкнул языком, скорчил рожу. Он закатил глаза и губы в трубочку, будто для поцелуя. Я начал было сочинять записку в ответ, но не знал, что написать.

Наконец получилось:

«Отвали».

Он сделал вид, что страшно удивился.

— Джорди, у тебя все в порядке? — оборвал себя Трёп.

— Да, сэр.

— Вот и прекрасно. А то мне на миг привиделось, что мои слова вызвали у тебя какой-то отклик.

— Нет, что вы, сэр.

— Вот и прекрасно.

Трёп вскинул руку и перехватил в воздухе брошенную кем-то мармеладку. Сунул ее в рот.

— Иногда, — говорит, — я задаюсь вопросом: «Зачем я им все это рассказываю? Зачем мне это надо?»

— Потому что ты козел, — бормочет Джорди.

— Но я не позволяю себе пасть духом. Я говорю себе: «Но ведь есть же и те, кто тебя слушает, Питер Патрик Паркер, они всегда были и всегда будут. А потому!..» Кстати, чьи мармеладки?

— Мои, сэр, — сказал Джимми Кей.

— Тогда можно мне еще одну, Джеймс, дабы подкормить поток моих слов? Красную, если есть.

Джимми бросил ему мармеладку, Трёп поймал, пожевал, поехал дальше.

— А может ли быть, — говорит, — что в этом комке глины мы видим тело без души и это вдохновляет нас на…

— Козел, — повторил Джорди.

«Поцелуй, — написал. — Дейви и Стивен Роуз…»

Я прочитал. Выкатил ему губу. Он нацарапал еще одну записочку, свернул, бросил Фрэнсис и Марии. Развернула Фрэнсис. Прижала руку к губам. Хрюкнула. Хихикнула.

— И-и-и-и! — сказала и передала записку Марии.

Мария наморщила лоб. Посмотрела на меня. В глазах — ничего, но тут Фрэнсис толкнула ее локтем, что-то еще прошептала в ухо, и Мария тоже захихикала.

Трёп все разливается.

— И-и-и-и! — сказала Фрэнсис.

— Да, мисс Мэлоун? — говорит Трёп.

— Э… сэр, — говорит Фрэнсис, — это очень… ну…

— Непостижимо? — подсказывает Трёп.

— Да, сэр, — говорит Фрэнсис.

— И даже страшно?

— Да, сэр.

— Согласен. Сама мысль, что нам, возможно, суждено возвратиться в землю. Мысль, что мы можем стать твердыми, тяжелыми, однородными, игрушками в руках нашего творца…

— Просто кошмар какой-то, сэр, — сказала Фрэнсис.

— Вот именно, — подтвердил Трёп.

— Ужас, — сказала Фрэнсис. И хихикнула. — Безобразие, стыд, позор, — сказала Фрэнсис. — И Мария тоже так думает.

— Правда? — спросил Трёп.

Фрэнсис ее в бок толкнула.

— Да, безусловно, сэр, — сказала Мария.

Трёп так и засиял.

— Это всего лишь концепция, — сказал он. — Вероятность. — Положил ладони на их парту, наклонился. — Я очень рад, что заставил вас думать.

— Да, сэр, мы вовсю думаем, — сказала Мария.

— И-и-и-и! — сказала Фрэнсис. Выкатила глаза в мою сторону. — И-и-и! И-и-и-и-и!

Потом, когда все вышли в коридор, я просто попытался сбежать. Но за спиной у меня в коридоре хихикали девчонки. Джорди их подзуживал. Я обернулся, зыркнул на них. Джорди пискнул — ой, как, мол, страшно.

— Пошел ты, — говорю.

Попытался посмотреть Марии в глаза. Хотелось сказать ей: «Ты вспомни, как мы вместе сидели в каменоломне». Хотелось сказать Джорди: «Ведь ты всегда был моим лучшим другом». Но Мария только хихикала и в глаза не смотрела. Джорди осклабился. Я сжал кулаки. Джорди махнул рукой — ну, поехали.

— Давай, — говорит. — Поглядим, кто кого.

Я заколебался.

— Давай-давай, — говорит. — Или чего? Струсил?

Я бросился на него, и началась драка, и вокруг собралась целая толпа, они орали и скандировали:

— Бей его! Бей! Бей его! Бей!

Джорди двинул мне в солнечное сплетение, дыхание перехватило, но я устоял. Выбросил кулак, попал ему по носу, хлынула кровь. Он пискнул и ринулся на меня. Я схватил его за горло. Мы рухнули на пол, кряхтим, кричим, ругаемся.

— Падла! — выкрикиваем по очереди. — Змея подколодная!

Тут примчался Трёп — орет, чтобы мы прекратили. Я высвободился, встал. Нагнулся к Джорди, проревел:

— Ненавижу тебя!

И бегом прочь.

 

29

Выходя из школы, я плюнул на землю. Проклял их всех. Череп сидел на скамейке у кладбища, неподалеку от «Лебедя». Пьяный, полусонный — беспомощный ком. Я подошел ближе. Он глянул на меня остекленелыми глазами. Похоже, не признал.

— Рыборожий, — прошипел я. Сжал кулаки. — Думаешь, я тебя боюсь?

Он что-то пробурчал. Я наклонился ближе:

— Рыборожий. Рыборожий.

Он качнулся вперед, попытался встать, рухнул обратно на скамью.

— Рыборожий жирный тюфяк, — говорю.

Ухмыльнулся и дальше пошел. Прямо мимо него. Вдохнул его запах — ненавижу его.

— Свинья, — говорю. — Думаешь, я тебя боюсь?

Взял камень, взвесил на руке, представил, как он шмякает Черепу в висок, услышал его стон, увидел, как он оседает на землю и корчится, увидел, как из виска хлещет кровь. Искушение прошло. Я осторожно выпустил камень.

Постучал в дверь Дурковатой Мэри. Впустил меня Стивен.

— Достал, — говорю.

— Молодчина!

И обнял меня. Я отстранился.

— Ну, показывай, — сказал Стивен.

— У меня не с собой.

Он повел меня в кухню. Дурковатая Мэри сидит за столом с чашкой чая.

— Здравствуйте, мисс Дунан, — говорю.

Она молчит. Стивен ухмыльнулся.

— Привет, дурында старая, — говорит.

Мэри сидит как мертвая. Молчит.

— Сделаем все в выходные, — говорит Стивен. Ухмыляется. — В эти выходные мы, Дейви, создадим монстра, — говорит. — Следующей ночью. Да?

Взял мое лицо в ладони.

— Да? — говорит.

— Да!

Я глянул на Мэри. Разобрала она чего из наших слов?

Стивен хихикнул.

— Гляди! — говорит.

Джинсы расстегнул, они съехали. Повернулся к Мэри голой задницей. Она сидит. Он подтянул штаны на место.

— И ты попробуй! — говорит. — Давай! Сбрасывай штаны, покажи ей! — И расхохотался мне в лицо: — Это фокус такой, дружище. Гляди.

Он вытянул руку к ее лицу, щелкнул пальцами и сказал:

— Пять, четыре, три, два, один. Мэри, проснись!

Дурковатая Мэри моргнула, дернулась.

— Глядите-ка, — говорит Стивен. — А у нас гость, тетя Мэри.

Она на меня смотрит.

— Мой приятель Дейви, — говорит Стивен.

Мэри разулыбалась:

— Славный он служка. И мамочка у него славная. Хочешь хлеба с вареньем, лапушка? — Потрясла головой. — А я и не слышала, как он вошел.

— Вы задремали, тетя Мэри, — подсказывает Стивен.

— Да, — говорит. — Да, похоже. — Уставилась на племянника, потом на меня и спрашивает: — Как ты думаешь, Господь нас оберегает, когда мы крепко спим?

— Верное дело, — кивает Стивен. — Он смотрит на каждого из нас и каждого оберегает. Работа у Него такая.

— Такое мой мальчик для меня утешение, — говорит Мэри.

Она достала нож, принялась кромсать буханку. Отрезала пару ломтей. Подняла к небу.

— Все на этой земле — Твое, — говорит.

Стивен застонал:

— Во ахинея. Придется ее усыпить обратно. Тетя Мэри!

Она обернулась. Он провел рукой у нее перед глазами.

— Хлеб положи, — говорит.

Она положила.

— Садись.

Она села.

— Ты сейчас заснешь, тетя Мэри, — говорит. — И не проснешься, пока я тебе не скажу.

Глаза у нее хоть и не закрылись, а свет в них погас.

Стивен ухмыльнулся.

— Фокус такой, — говорит. — Некоторые лучше поддаются, некоторые хуже. Она — просто шелковая.

Смотрит на меня.

— Хочешь, и тебя научу. — Подошел ближе, взмахнул руками, заговорил загробным голосом: — Спи-и-и-и… Спи-и-и-и-и…

Потом рассмеялся и щелкнул Мэри по носу.

— Давай, — говорит. — Попробуй, приятель.

— Отстань от нее, — говорю.

— «Отстань от нее», — пропищал он, как маленький. Подошел ко мне. — Я и с тобой так могу, и с любым, — говорит. — Захочу — и тебя усыплю тоже. И думать ты будешь то, что я тебе скажу.

Таращимся друг на друга. Я кулаки сжал — опять готов драться.

— А может, я уже так и сделал, — сказал Стивен, — просто ты сам этого не знаешь. Может, ты сидишь на стуле, прямо как Дурка, и видишь сон, и ты у меня в руках будто тесто. Спи-и-и-и… Спи-и-и-и…

— Да пошел ты, Стивен, — говорю. И хвать его за воротник: — Только попробуй — убью.

Он попытался улыбнуться. Покачал головой.

— Не буду, — говорит. — Не буду, Дейви. Честное слово.

Тогда я спросил:

— Что случилось с твоими родителями?

— Это-то при чем?

— Не знаю. При том.

Он плюнул на пол.

— Отца я убил, а мать довел до психушки, — говорит. — Ты это хотел услышать?

— Не знаю.

— Не знаю, не знаю… Сам себя послушай!

Я отпустил его. Отвернулся было, но он ухватил меня за локоть:

— Ты мне нужен, Дейви.

Я вырвался.

— Правда нужен, — говорит он.

Я повернулся обратно, мы заглянули друг Другу в глаза.

— Когда я с тобой, — сказал он, — я знаю, что могу быть другим. Знаю, что могу больше, чем мог бы в одиночку.

Я вздохнул. Он говорил правду. А еще я знал, что и сам с ним становлюсь другим. Знал, что с ним вместе могу больше, чем в одиночку. Знал, что мы встретились не случайно, что было в этом некое предназначение. Вернуться к прежней жизни уже невозможно. Не раньше, чем я пройду через все, через что должен пройти вместе со Стивеном Роузом.

— Значит, в субботу, — сказал он.

— Да, в субботу. А теперь разбуди Мэри.

Он и разбудил. Она улыбнулась, слегка в удивлении, в замешательстве.

— И больше так не делай, — говорю. — Она не игрушка.

— Не буду, Дейви.

— В субботу, — говорю.

— В пещере. В сумерки. Я там буду.

— И я буду. Всего хорошего, мисс Дунан.

И я пошел через комнаты к двери.

— А как же хлеб с вареньем? — спросила бедная Дурковатая Мэри мне вслед.