Пыль поднималась столбом из-под копыт взмыленных лошадей, на которых летели в сопровождении слуги Леонардо и Салаино по направлению к Милану. Но прежде Леонардо решил заехать на виллу Ваприо, к старому другу Джироламо Мельци. Особенно хотелось ему видеть маленького Франческо. В его воображении Франческо все еще был маленьким мальчиком с длинными кудрями и большими невинными детскими глазами, а между тем прошло уже много лет, и ребенок должен был превратиться в юношу Франческо вместе с отцом был в саду, когда слуга доложил о приезде незнакомых гостей. Мельци меньше всего ожидали увидеть теперь Леонардо; но у Франческо почему-то сильнее забилось сердце, когда он пошел вслед за отцом навстречу приехавшим. Было ли это предчувствие радостной встречи или просто волнение от неожиданности – Бог ведает.

Перед Франческо стоял немолодой синьор в черном костюме ученого, с длинной, шелковистой бородой и ясными, холодными глазами. В величавой фигуре его было что-то царственное. Он улыбнулся слегка уголками губ и протянул руку Джироламо Мельци. Вопросительный взгляд его остановился на Франческо.

– Это сын мой, – сказал, улыбаясь, мессер Джироламо, – а вы и не узнаете…

Он указал на стройного, тонкого юношу со светло-каштановыми кудрями и большими, умными серыми глазами. Неужели это Франческо? Да, да, то же нервное лицо, те же милые, умные глаза…

Что-то знакомое промелькнуло для Франческо в лице гостя. Он узнал эту шелковистую длинную бороду, эти светлые, холодные и бесконечно прекрасные глаза.

– Мессер… Мессер Леонардо!.. – вскрикнул он вдруг, задыхаясь и краснея от восторга.

Учитель залился высоким звенящим смехом и протянул обе руки к юноше…

– Не удивляйся, Франческо, – сказал он наконец, мягко глядя на молодого Мельци, – что в первую минуту я не узнал тебя. Ведь ты так изменился. Прошло много лет. Ты стал юношей, я – ближусь к старости. Но на склоне лет счастье снова вернулось ко мне. Я опять увижу Милан. Французы захотели, чтоб я вернулся на мою вторую родину, и Флоренция отпустила меня. Теперь я твой, снова твой, мой Франческо, твой и всех миланцев! Ну, а у вас все так же, как и прежде: сад не изменился – разве только мои любимые пинии поредели да ты, бедняга Джироламо, нельзя сказать, чтобы помолодел. А из моего Салаино вышел совсем взрослый человек, хотя в душе он – прежний балованный мальчишка!

Салаино недовольно и конфузливо улыбался из-за спины учителя…

За веселым ужином начались бесконечные рассказы о пережитом. Мессер Джироламо со вздохом вспоминал былое время счастливого, по его мнению, владычества Моро. Он от всей души ненавидел пришлых французов и не понимал равнодушия Леонардо к этому новому владычеству. После ужина, когда все разошлись, кто-то робко и пугливо постучал в дверь Леонардо.

– Войдите, – сказал Винчи, не оборачиваясь. Он разбирал свой чемодан, доставая необходимые принадлежности и кисти, с которыми никогда не расставался.

На пороге стоял Франческо. Его прекрасное лицо было сильно взволновано; глаза горели.

– А, это ты, мой друг, еще не спишь, – сказал равнодушно Леонардо, – пришел мне помочь и узнать, доволен ли я ночлегом? Все прекрасно, а мои вещи я всегда привык разбирать сам. – Он мягко улыбнулся. – А впрочем, садись, помоги мне развернуть вот эту связку кистей: веревки запутались…

Он протянул Франческо большой толстый сверток, завязанный тонким шнурком. Руки Франческо дрожали, когда он распутывал узел. Наконец он опустил сверток на колени и поднял бледное лицо на Винчи.

– Мессер Леонардо… – сказал он тихо. – Вы помните свое обещание?

– Какое обещание, Франческо?

– Взять меня к себе в ученики, мессер Леонардо… Я помнил это обещание, я только и жил им! Я все помнил, что вы мне говорили; я старался присматриваться к природе, учиться у нее и… и… мессер Леонардо… и думал о том, как хорошо много знать, хорошо понимать «язык природы», как выражались вы тогда, учитель. Ваши слова врезались в мою память, хоть я и был тогда ребенком. Потом я учился живописи, мессер, но учился опять у природы, один. Других учителей у меня не было, мессер, и я не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме вас, смел мне что-нибудь поправить… что-нибудь приказать… Ах, мессер!

Он сложил руки с выражением детской мольбы, и скользнувший из окна дрожащий серебристый луч месяца озарил его бледное лицо, придавая ему выражение чего-то необычайно чистого и трогательного… Леонардо подошел к нему с задумчивой улыбкой и положил руку на плечо.

– Покажи мне, мальчик, – сказал он ласково и нежно, как говорил с детьми, – все, что ты за это время сделал.

Рисунок Леонардо да Винчи

Франческо молча встал и с волнением провел его к себе, в свое маленькое «студиоло». Здесь он указал учителю на целую груду наваленных в углу чертежей, рукописей, рисунков, показал на мольберты с натянутыми на подрамник холстами, неоконченными этюдами… Леонардо, сидя на корточках, молча, терпеливо разбирался во всем этом хламе, не пропуская ни одного, хотя бы самого ничтожного лоскутка бумаги. Это был труд самоучки, но Леонардо нашел в нем светлые проблески таланта. Франческо, измученный волнением, подошел к окну и уперся лбом в холодное цветное стекло, сквозь которое лунные лучи казались окрашенными в странные переливчатые тона. Он ждал решения своей участи.

– Хорошо, – сказал, наконец, Леонардо, – я тебя возьму к себе, мальчик, но только надо переговорить с твоим отцом. Завтра же я сделаю это, а теперь иди спать; да и хороший же ты хозяин: забыл, что твой учитель немолод и порядком устал с дороги.

– И вы не прогоните меня от себя, мессер, никогда? До самой смерти?

– До самой смерти! – смеясь, повторил Леонардо. – Ступай же спать, мальчик, а то ты заставишь меня умереть скорее, чем я думаю!

Джироламо Мельци охотно согласился отпустить сына с Леонардо, и через несколько дней Винчи с Салаино и новым учеником Франческо отправился в Милан. Он привез с собой небольшую картину, на которой изобразил Мадонну с веретеном в руках. Младенец Иисус, держа одну ногу на корзинке с шерстью, тянет корзину за ручку и с изумлением смотрит на четыре луча, падающие в виде креста, – намек на крестные страдания Спасителя, – словно устремляясь к ним. Улыбаясь, схватывает он веретено и старается отнять его у Матери. Эту картину Леонардо написал еще во Флоренции, по заказу любимца Людовика XII, статс-секретаря его, Роберте. Картина привела в восторг миланцев.

У Леонардо да Винчи теперь положительно не было минуты свободной. Он работал над портретом Шарля д’Амбуаза, над небольшими картинами, которые ему заказывали беспрестанно миланцы, и нарочно протягивал свое пребывание в Милане, точно школьник праздничный отпуск. Ему не хотелось возвращаться во Флоренцию. По временам он уезжал с Франческо в Ваприо, где мессер Джироламо всегда радостно встречал дорогих гостей.

А фреска в зале совета палаццо Веккио все еще была не окончена, и мастика трескалась от времени.

Шарль д’Амбуаз послал письмо во Флоренцию:

«Мы еще нуждаемся в Леонардо для окончания работ, поэтому просим вас продолжить данный вышеуказанному Леонардо отпуск, чтобы он мог еще некоторое время остаться в Милане».

Это письмо рассердило канцлера республики, синьора Содерини. Злые языки Флоренции шептали со всех сторон о недобросовестности Леонардо, работающего для «миланских мошенников», как называли во Флоренции миланцев. Такое название не покажется странным, если вспомнить, что все итальянские государства в то время вечно враждовали между собой. Враги Леонардо старались подлить масла в огонь. И синьор Пьетро Содерини раздраженно и резко отвечал в Милан:

«Леонардо поступил с республикой не так, как бы следовало. Он получил значительную сумму денег и только начал свое великое произведение… Он, поистине, поступил как изменник».

Это письмо вывело Леонардо да Винчи из обычного спокойствия. Оно слишком возмутило художника своей резкостью и незаслуженным обвинением. С тех пор как Франческо поступил к нему в ученики, Леонардо привык делиться с ним своим горем и радостью. Иногда он думал при Франческо вслух. Дойдя до мастерской, где он рассчитывал найти Мельци, он вспомнил, что ученик отпросился у него на два дня в Ваприо по делам отца и что в эту минуту ему не с кем будет поделиться своим негодованием. Он не мог быть так же откровенен с Салаино, этим вечным ребенком, хотя и милым, но легкомысленным, да и чем бы помог теперь Салаино учителю? А тут необходима была помощь.

Из-за мольберта показалась белокурая голова Салаино в новом красном берете, подарке Леонардо. Ученик был верен себе; он, как девочка, любил наряды.

– Слушай, Андреа, – сказал Леонардо мрачно, почти сурово, – распорядись сейчас же, чтобы Баттисто Виллани оседлал мне коня. Я поеду в Ваприо.

Салаино видел по лицу учителя, что не следует расспрашивать, и пошел к Виллани, полуслуге, полуученику, распорядиться об отъезде Леонардо.

Скоро художник скакал по дороге к Ваприо. Франческо никогда не видел учителя таким бледным, как сегодня. Бросив с необычайным волнением повод своего прекрасного коня слуге, Леонардо быстрыми шагами прошел за учеником во внутренние покои.

– Что с вами, учитель?

– Франческо, – сказал Леонардо, тяжело переводя дух, – твоего учителя называют изменником; его открыто упрекают в том, что он даром получил деньги флорентийцев. Я кончил картон, хотя не кончил фрески, это правда, но ведь я же не сапожник, не каменщик, не маляр; я не могу работать кистью каждую минуту по заказу. Я получил, Франческо, деньги за картон, а если подлость моих флорентийских врагов довела Содерини до несправедливого обвинения, я готов возвратить им эту сумму целиком, до последнего экю. Но у меня сейчас, понимаешь, сейчас нет этих денег, а надо отослать их немедленно. Могу ли я рассчитывать на твою помощь, мой Франческо?

Франческо был бледен и дрожал от негодования за учителя. Он едва мог выговорить невнятно и глухо:

– О учитель! Все до последнего флорина, что есть у меня, принадлежит вам, как и моя жизнь… Если у меня не хватит необходимой суммы, я пойду просить у отца, у родственников, у друзей, у знакомых, у ростовщиков… И вы пошлете, все-таки пошлете сегодня, в крайнем случае – завтра, деньги во Флоренцию. И если б мне попался в эту минуту синьор Содерини или кто-нибудь из этих флорентийцев, то, поверьте мне, учитель, я, миланский дворянин, не стал бы раздумывать, как отомстить за вас… Я бы…

– Перестань! – нетерпеливо перебил Леонардо. – Все это, право, слишком мелко. А теперь лучше сядем да рассчитаем, сколько нужно денег и как их достать.

И они уселись, подавив гнев и негодование, чтобы сделать спокойно необходимый расчет.

Франческо горячо любил Леонардо. Нельзя удивляться, что первой мыслью, мелькнувшей у него теперь в голове, была кровавая расправа. Мельци был пылкий итальянец, сын своего века, а в эту эпоху месть считалась делом обычным, а тем более месть за боготворимого учителя. За честь мастера отвечали ученики. Оскорбить учителя значило оскорбить учеников. Кажется, самой ничтожной причины было достаточно, чтобы убить человека. И человек как-то привыкал легко относиться к смерти и не дорожить жизнью… Никого не удивляло, если ночью на темных улицах города обнаруживали чей-нибудь изуродованный труп. Немало таких трупов вынесли зеленые волны каналов волшебной Венеции; немало видели таинственных трупов воды Арно, улицы Перущии, Болоньи… Мутные волны Тибра навеки скрыли ужасную тайну жестокого и коварного Цезаря Борджиа, убившего своего родного брата, герцога Гандиа, и даже сам папа не мог добиться в этом деле истины… Один художник, у которого были на пальцах длинные ногти, ночевал на одной постели со своим учеником и нечаянно оцарапал ему ногу. Взбешенный ничтожной царапиной ученик едва не убил любимого учителя. Тривульцио, губернатор Милана, собственноручно покончил с несколькими мясниками за то, что они отказались платить подати.

Франческо Мельци достал Леонардо необходимую сумму денег, и Винчи отправил их во Флоренцию. Содерини, пристыженный этим поступком, отослал их обратно.

«Республика, – говорил он, – достаточно богата, чтобы не отнимать денег у искусства».

Но Леонардо не суждено было вернуться во Флоренцию.

У Людовика XII в Блуа был пышный прием послов. Кругом трона в две шеренги выстроились рыцари и вельможи, ожидая очереди подойти к его христианнейшему величеству. Король сделал знак флорентийскому послу Пандольфини.

– Ваши правители, – сказал он почтительно подошедшему Пандольфини, – должны оказать мне услугу. Напишите им, что я желаю взять на службу их живописца, мессера Леонардо Авинси, живущего теперь у меня в Милане. Я хочу его заставить работать для меня.

– Сочту для себя счастьем, – отвечал подобострастно Пандольфини, – передать желание вашего величества, нашего христианнейшего короля, республике. Но если позволите узнать, чем бы мог быть полезен наш Леонардо?..

– Я хочу, чтобы ваш Леонардо написал мне несколько небольших изображений мадонн, – сказал небрежно король, – вроде привезенной им сюда для моего Роберте, а быть может, я закажу ему и свой портрет.

И он тут же вручил Пандольфини собственноручное письмо к властям Флорентийской республики. Это было любопытное письмо, характерное для того времени, когда тираны и вельможи смотрели вообще на художников, музыкантов, поэтов не как на свободных представителей искусства, а как на своих рабов, которые должны служить для их увеселения и прославления. И это письмо дышало своеобразной смесью благоволения и приказания.

«Любезнейшие и великие друзья! – писал Людовик. – Так как нам весьма необходим художник Леонардо Авинси, живописец из вашего города Флоренции, и потому, что нам необходимо заказать ему кое-какую работу, когда мы будем в Милане, что случится с Божьей помощью очень скоро, мы вас просим так любезно, как только можем, чтобы вы постарались прислать нам означенного художника Леонардо и чтобы вы ему написали быть в Милане и не тронуться с места, ожидая, пока ему не закажем работу. Напишите ему, чтобы он ни за что не уезжал из этого города до нашего приезда, как я сказал вашему послу, прося написать вам, и вы нам доставите огромное удовольствие, сделав так. Дорогие и великие друзья, наш Господь да сохранит вас».

Флорентийская республика дорожила расположением французского короля как своего могущественного союзника, а потому позволила Леонардо остаться в Милане, хотя, правда, и неохотно. В то время целые государства спорили из-за талантливого человека; из-за художников затевались даже настоящие войны. Папа Юлий II, от которого бежал во Флоренцию своенравный Микеланджело, отправил за ним вдогонку послов, грозя в случае сопротивления отлучением от церкви. А когда послы вернулись ни с чем, он сам с гневно поднятым мечом устремился на Флоренцию, и республика молила Микеланджело вернуться в Рим, работать для могущественного папы, чтобы отвлечь его гнев от родины. Почти так случилось и с Леонардо. Только страх перед Людовиком XII заставил Флоренцию уступить его Милану.

И вот Винчи снова в старом замке, где некогда, в дни своей молодости, пел песни, аккомпанируя себе на серебряной лютне; где он развивал перед Моро свои обширные и величественные планы; где он пускался в ученые споры с алхимиками и астрологами… То были золотые годы славы, могущества, счастья…

Проходя теперь по знакомым покоям, Леонардо чувствовал, как перед ним с необыкновенной яркостью назойливо встают старые воспоминания. Здесь рисовалось ему прекрасное лицо Цецилии Бергамини, поющей с ним дуэт, там – мрачное лицо Моро, в одну из минут злобы, которую так умел укрощать Леонардо… Мелькали перед ним жалкие глаза беспомощного принца Галеаццо и благородная царственная фигура герцогини Изабеллы… А здесь… здесь, на пышном катафалке, вся убранная цветами, лежала мертвая Беатриче, эта маленькая кровожадная девочка-герцогиня; тогда Моро, рыдая, сломал свою шпагу и прогнал детей…

Теперь здесь все по-новому. Явились новые правители, и для новых правителей должен работать Леонардо. Но, в сущности, не все ли равно? Наука и искусство, вечные и бессмертные, останутся везде неизменными.

Людовик назначил Леонардо пенсию и дал ему звание «королевского живописца».

Но не одному искусству должен был служить Леонардо. Его разносторонний ум хорошо был известен королю. Сооружение каналов, вопросы земледелия по-прежнему интересовали этого всеобъемлющего гения. Он деятельно занялся проведением канала; отыскивал удобнейшие способы копать колодцы для орошения лугов и пашен; устроил шлюзы в канале святого Христофора. Так создал он целую систему каналов, разносящих всюду вместе с водой плодородие и жизнь. В это же время он иллюстрировал и редактировал последнюю часть книги Луки Пачиоли «О божественной пропорции». Это сочинение заключало в себе множество весьма остроумных арифметических и геометрических теорем.

Высокий, могучий ум Леонардо по-прежнему действовал обаятельно на миланцев. Все, начиная с короля, преклонялись перед этим колоссом. Король называл его «дорогим», «возлюбленным»; Шарль д’Амбуаз говорил о нем с особенным выражением восхищения: «Я любил его по его произведениям, но когда я познакомился с ним лично, я убедился, что он еще более велик, чем его слава». Мельци, Бельтрафио, Салаино, Пачиоли не покидали его, и к этим именам прибавился еще длинный список новых учеников Винчи…

В этот период он написал несколько портретов – Иоанна Крестителя, которого некоторые критики смешивают с его же «Вакхом», «Иродиаду» и колоссальную Мадонну на стене виллы Ваприо, до сих пор привлекающую массу посетителей.

Несколько раз приходилось художнику бывать во Флоренции. Там все еще не прекращался процесс его с братьями по делу о наследстве, пока, наконец, в него не вмешался французский король и флорентийские власти.

Рисунок Леонардо да Винчи

В Милане было далеко не спокойно. Преемник безнравственного папы Александра VI, Юлий II, этот воинственный первосвященник, испугался могущества французского короля в Италии, союзником которого он раньше был, и решил так или иначе изгнать его из Милана. В 1511 году образовался союз итальянских государей против французов. В нем приняли участие: Фердинанд Арагонский, Генрих VIII, император Максимилиан, Венеция и Швейцария. Французы не могли устоять перед этим объединенным врагом, и Италия была для них потеряна.

На горизонте Милана загоралось новое солнце: сын покойного Лодовико Моро – Максимилиан двинулся на родной город с 20.000 швейцарцев, разбил французов и завладел наследием отца. В Милане он нашел своего старого друга Леонардо да Винчи, у которого ребенком так часто сиживал на коленях, слушая тихий напев нежной серебряной лютни. Годы изменили Леонардо. Теперь это был седой величественный старец с мягкой длинной бородой и покойным, властным взглядом голубых глаз. Эти глаза остались все те же, и, глядя на них, Максимилиан вспомнил с удивительной отчетливостью старый замок, где он бегал маленьким мальчиком взапуски со старой нянькой-ломбардкой, вспомнил всегда нарядную, разукрашенную мать, важного и надутого отца, смешного карлика и серебряную лютню Леонардо в виде лошадиной головы – все такое милое, такое дорогое… И тем дороже был для Максимилиана художник, свидетель лучшей поры его жизни… Он, победитель Милана, теперь, конечно, успеет вместе с Леонардо закончить славные проекты своего отца…

И Винчи не мог не сознаться себе, что его душа не осталась равнодушной к этому новому завоевателю. Он был из дома Сфорца, и когда-то Леонардо крепко его любил. Когда-то любил он слушать серебристый смех мальчика или, посадив его к себе на колени и рассказывая ему интересные рассказы, любовался блестящими тазами и нервно трепетавшими тонкими ноздрями ребенка… Он думал о том времени, когда ребенок превратится в мужа и осуществит вместе с ним славные начинания Моро…

Но и тут надежды старого художника должны были рухнуть. С возвращением Максимилиана в Милан война не прекращалась. Герцогство изнемогало, разоренное, истощенное этими постоянными набегами… Шайки иноземцев, убивавшие и грабившие направо и налево, свободно бродили повсюду. Многих миланцев до того охватило отчаяние, что они не заботились больше о своем благосостоянии. Они бросали на произвол судьбы свои дома, потому что незачем было охранять их: все равно враг не сегодня-завтра разрушит все имущество побежденных; незачем было сеять хлеб, который будут поедать лошади врага; незачем заводить скот: и его все равно угонит неприятель; незачем запирать дом, который враг спалит…

Леонардо был уже немолод. Годы брали свое, и подвергать жизнь свою вечным переменам было ему не под силу. Максимилиан то падал в борьбе, то снова поднимался. Милан превратился в столицу мятежа, буйного торжества разнузданной, пьяной, бунтующей черни. Пришлые швейцарцы распоряжались здесь, как у себя дома. Что было делать художникам и ученым в этом страшном хаосе?

Леонардо долго раздумывал о своем положении и, наконец, однажды велел всем близким ученикам собраться у него в студии. Здесь, у старых, знакомых мольбертов, соединились все члены его «семьи»: и мечтательный Джованни Бельтрафио, и пылкий Франческо Мельци, и любимец Леонардо белокурый Салаино, и Фанфойя, и верный Виланис, и даже толстая служанка Матюрина, безгранично преданная своему господину. Лицо Винчи было спокойно и важно.

– Дети, – сказал он значительно, почти сурово, – нехорошо нам в Милане. Город служит больше для потехи пьяных солдат и разнузданной черни, чем для нашего искусства…

При этих словах толстая Матюрина, не расстававшаяся никогда со сковородкой, на которой жарила для Леонардо жирные пирожки с тмином, одобрительно закивала. Она была глубоко убеждена, что вместе с учениками Леонардо служит честно святому искусству.

– Как можем мы быть уверены, – продолжал учитель, – что наши картины, произведения нашего ума и сердца, не станут опять мишенью для дикой толпы, опьяненной запахом крови? Ведь это же было, когда мы в первый раз покидали Милан… – Он замолчал и поникнул головой, задумчиво перебирая пальцами свою длинную бороду. – Что мы будем делать?

Ученики молчали.

– Ну, так я вам скажу! – проговорил Леонардо. – Я уеду из Милана. Кто хочет ехать за мной, пусть едет. Ведь вы – моя семья.

Леонардо говорил правду: пот лощенный разносторонними занятиями, он не думал о личном счастье и не женился. Так наступила старость. Но он не чувствовал одиночества; все окружающие составляли для него одну большую и преданную ему всем сердцем семью.

– Никто не оставит вас, учитель, – раздались голоса, – по крайней мере я!

– И я! – подхватил еще голос.

– И я! И я!

Голоса учеников гудели, горячо перебивая друг друга, но всех их покрывал густой, почти мужской бас Матюрины, которая, засучив рукава, грозно доказывала, что она – верная опора мастера.

Леонардо был тронут.

– Я думаю, теперь благоразумнее всего отправиться в Рим. Рим велик, и в нем найдется место каждому кто хочет работать. Да, кстати: я получил из Рима приглашение. Джулиано Медичи всегда любил меня, еще во время моего пребывания во Флоренции. Тогда он был маленьким мальчиком. С тайной гордостью смотрел он на отца, Лоренцо Великолепного, когда тот, окруженный толпой поэтов, ученых и художников, декламировал свои стихи. Он таким же и остался, каким был в детстве: тот же мечтательный взгляд, полный тайной грусти, как будто мысли его витают далеко от земли, то же отвращение к шуму, блеску, что окружает престол папы, то же вдохновенное лицо юного мечтателя, стремящегося постигнуть тайны вселенной. Теперь он зовет меня в Рим.

За это время воинственный и грозный папа Юлий II успел умереть, и папский престол достался сыну Лоренцо Великолепного, Джованни Медичи, принявшему сан папы под именем Льва X.

– Кардинал Джулиано Медичи, – продолжал Леонардо, – пишет, что папа будет выдавать мне пенсию в сто дукатов. Вот я и думаю ехать в Рим.

И отъезд в Рим был тут же решен. Оставалось только назначить для него день. По своей таинственности и быстроте сборов отъезд походил на настоящий побег. Когда все было готово, пустились в путь.