Ехали, конечно, верхом и целой кавалькадой. Позади тянулись мулы с необходимым для художников имуществом. Их погоняли слуги с ленивым и беспечным видом.

Путники миновали дикие живописные ущелья Апеннинских гор и спустились в долину Нервы. Гора Соракт блестела на солнце, как огромная глыба серебра, и Леонардо тихо, задумчиво продекламировал стихи латинского поэта Горация:

Художник залюбовался величественным видом горы, но взглянул в сторону – и легкая тень омрачила его лицо.

– Помнишь, Джованни, – сказал он ехавшему рядом с ним Бельтрафио, – помнишь Цезаря Борджиа? Вот и его Ронсильонский замок! Теперь уже герцог Валентинуа не может распоряжаться в нем и наводить трепет на Италию… А как недавно еще это было и как грандиозно он начал! Вот судьба всего временного, всего случайного, созданного химерой в этом мире… Нетленна и вечна только одна могучая идея…

На высоком лесистом холме, среди полей, орошаемых Тибром, гордо возвышаются зубчатые башни Ронсильоне. Сколько злодейств и насилий еще недавно видели эти стены!

Кругом все было тихо… По дороге нашим путникам встретилось немало пилигримов, идущих в Рим поклониться новому папе.

Рисунок Леонардо да Винчи

Они были с ног до головы защищены сталью и крепкой кожей, вооружены секирами, мечами и пищалями грубой работы. Между ними выделялись своими веточками красного дрока на шляпах английские пилигримы и испанцы, шляпы которых были убраны крошечными раковинками, «раковинками святого Иакова», их патрона. У многих тело было обнажено; в каком-то диком упоении они не переставали бить себя по голым спинам и плечам плетьми и пели громко хором: «Аллилуйя!..»

Приближаясь к этим странным людям, Леонардо невольно чувствовал, как прежний юношеский задор начинает бродить в нем, заставляя подшутить над фанатиками. Тогда он вынимал из своей походной сумки восковые фигурки различных животных, полые, надутые воздухом, и бросал их перед лицом пилигримов. Эти уродливые существа некоторое время носились в воздухе, а суеверные люди пятились в ужасе, творя крестное знамение. То были первые опыты с воздушными шарами.

Раз Леонардо подшутил над виноградарем, у которого остановился на ночлег. Салаино усердно помогал учителю. Они вместе поймали большую зеленую ящерицу и прикрепили к ней полые крылья, которые наполнили ртутью. Голову ящерицы тоже преобразили: к ней приделали большие рога, круглые глаза и бороду. Вышло необычайное чудовище, наводившее ужас даже на учеников Винчи.

– Точно дьявол из ада, – говорил, весело смеясь, Салаино, – право, маэстро, хуже ничего нельзя придумать!

Но вот животное поползло… Ртуть двигалась в полых крыльях, и они, усаженные чешуйками, шевелились, шуршали и хлопали…

– О, Господи! – закричал в ужасе виноградарь, когда увидел чудовище, ползущее по его столу. – О Святая Мария, Матерь Божия, что за чудовище! Не знаю, кто ты – посланник неба или преисподней, но только молю тебя во имя всего, что тебе дорого, отгони от меня эту нечистую силу!

И Леонардо отгонял от перепуганного хозяина «нечистую силу», делая вид, что шепчет заклинания.

На другой день путники отправились дальше. Скоро они достигли пустынной, голой, мрачной Кампании, покрытой только сухой, побуревшей от солнца травой и жалким тростником. Кое-где встречались болота с удушливыми, вредными испарениями и чахлые леса… По этой безотрадной, мертвой пустыне нес свои мутные воды Тибр. Нигде не было видно человеческого жилья; только изредка попадались могильные памятники и полуразбитые колонны, да дикие буйволы, пасшиеся в этом царстве смерти, ошашали воздух своим оглушительным ревом…

Но вот, наконец, и «вечный город» – Рим. Вдали ясно вырисовывалась на синем безоблачном небе одинокая могила Нерона, в то время – крепость Франджипани. Вот уже ясно видны красноватые могучие стены города; вот зубчатые башни замка святого Ангела. Мрачное это место, тюрьма, где томится столько несчастных, обвиненных в разных преступлениях! На замке развевается знамя, на котором вышиты два ключа – «ключи святого Петра», патрона Рима. А вверху раскинулось небо, блистая в вечернем сумраке громадным бледно-золотым куполом…

Был канун торжественного выхода папы к народу. Святой отец праздновал один из своих многочисленных семейных праздников и устроил в этот день торжественный прием послов. И Рим радовался вместе с папой. Тибр был покрыт золочеными галерами, убранными разноцветными флагами; на мосту возвышалась триумфальная арка, великолепно украшенная копьями и трубами, переплетенными лавровыми ветвями. Знатнейшие лица – кардиналы в красных одеждах верхом на мулах, римские бароны, закованные в золоченые латы, прелаты в пышных церковных одеждах, бесчисленные слуги, пажи и папская гвардия из дюжих швейцарцев – толпились на улицах.

Леонардо увидел, что по ту сторону моста дорога сплошь покрыта блестящей толпой: синьоры, окруженные блестящей свитой, посланники иностранных дворов со знаменами, на которых красовались гербы их государей, шли за пышно разодетыми герольдами. Среди запыленных фигур пилигримов ярко выделялась величественная, торжественная фигура римского префекта с белым знаменем…

Леонардо да Винчи вместе со своими учениками остановился в первой попавшейся таверне, где словоохотливый хозяин сейчас же посвятил его во все новости Рима.

– С тех пор как его святейшество вступил на престол, – говорил он, пододвигая Леонардо стакан доброго вина, – у нас не прекращается веселье, и вина в городе идет куда больше, чем прежде. В Ватикане так шумно, как будто там вечный карнавал. Когда происходили выборы нового папы, его святейшество с больными ногами доставили из Флоренции на носилках, но теперь, слава Богу, все прошло. Наш папа любит художников, музыкантов, поэтов… Всем им найдется теплое местечко в Ватикане. Но особенно любит его святейшество Рафаэля. Рафаэль для него – все равно что родной сын. Вы посмотрите только на святого отца завтра в полном облачении, когда он будет благословлять народ! Вот уж, верно, есть на что посмотреть!

На другой день Леонардо отправился к Ватикану, где уже собралась несметная толпа. Она волновалась как море. Но вот толпа сразу утихла. Взоры всех обратились в сторону, где появились роскошные золоченые носилки папы. Великолепная первосвященническая одежда его поражала своею пышностью. Его золотая тиара была усыпана драгоценными каменьями; в руке он держал золотые ключи святого Петра; на туфлях горел кроваво-красный рубиновый крест. Пажи несли над папой золотой балдахин с тяжелой, блестящей, как солнце, бахромой. Высоко над крышей балдахина поднимались два опахала из белых страусовых перьев. Под пышной одеждой первосвященника Леонардо рассмотрел толстое дряблое лицо, массивную фигуру, большую голову с выпуклыми близорукими глазами и сразу понял, что перед ним человек с мягким, ничтожным характером, изнеженный и больше всего на свете любящий наслаждения…

Папа простер руку… Все присутствующие преклонили колени. Пробормотав наскоро благословение, святой отец продолжал шествие дальше, по направлению к собору Собор не мог вместить громадной толпы. Двери его были открыты настежь для того, чтоб остальной народ, стоявший за папертью, мог хотя бы издали видеть торжество… Это было торжество не религии, а папы… Из храма слышался густой звук большого прекрасного органа и стройное пение… Ступени церкви, колонны, двери – все было украшено благоухающими цветами.

Утром папа присутствовал при богослужении; в полдень участвовал в охоте, а вечером был на блестящем пиру у могущественного римского банкира Агостино Киджи. Как мало это имело сходства с назначением наместника Христа на земле, главы католической церкви всего мира! В полдень папа выехал из Ватикана на белом коне, который был весь разукрашен цветами и лентами. Его сопровождала длинная кавалькада придворных, дам, шутов, звеневших побрякушками своих дурацких колпаков, жалких приспешников, которые болтали всякий вздор и сочиняли стихи в честь славного папы… Папа был окружен псарями, стремянными, сокольничими, доезжачими, и эти спутники невольно заставляли забывать о его сане. Леонардо да Винчи, смешавшись с толпой, внимательно следил глазами за своеобразной процессией. Когда кавалькада промчалась мимо, художник разглядел в числе приближенных к папе черный берет и каштановые кудри Рафаэля. Рафаэль ласково улыбнулся Леонардо…

А вечером у Агостино Киджи был пир до рассвета… Глава католической церкви восседал за столом, убранным золотой и серебряной посудой. Воздух был напоен благовонными курениями. Комнаты украшали изображения языческих богов и богинь, и среди них изредка попадались изображения Христа и святых. Таково же было и убранство Ватикана.

У Агостино Киджи происходила настоящая веселая оргия древних. Слуги подносили на золотых блюдах художественной работы языки попугаев, разукрашенных золотистых фазанов, румяную жареную рыбу, привезенную прямо из Византии, редкие африканские фрукты, разливали чудесное кипрское и фалернское вино, отлично выдержанное в погребах Ватикана, – это вино подарил мессеру Агостино святейший папа. И понтифик и его кардиналы были изрядно возбуждены выпитым вином. Толстенький, кругленький кардинал, веселый венецианец, талантливый поэт того времени, Бембо, с раскрасневшимся лицом декламировал стихи Петрарки:

Папа смеялся при упоминании об Амуре, маленьком лукавом боге любви, и грозил пальцем Рафаэлю, о котором вздыхает немало римских девушек… За Бембо настала очередь папских придворных музыкантов, Брандолино и Мороне, услаждавших слух его святейшества игрой на скрипке… Римские красавицы сочиняли тут же свои стихи, смеялись, шутили, пели и веселились до упаду вместе с духовенством…

В одном конце стола затеялся, впрочем, спор на отвлеченную тему. Здесь святые отцы-кардиналы могли сколько угодно блеснуть своими богословскими познаниями. Влиятельный племянник Льва X, кардинал Джованни Сальвиати, недовольный чересчур веселым характером праздника, на котором ему приходилось в угоду дяде присутствовать, старался придать другое направление разговору.

– Каким путем человек делается разумным, – задал он вопрос богословам, – каким путем в него вселяется разумная душа? Чем, наконец, он становится по смерти тела?

Начались споры, причем каждый старался выразиться как можно мудренее и щегольнуть латинскими цитатами…

Но спор кончился, как только раздался томный и нежный голос красавицы мадонны Порции, жены Джисмондо Киджи, брата мессера Агостино. Мадонна Порция пела:

Потом появились обычные шуты и забавники. Фокусник Пеллегрино, в утеху папе, вертелся колесом с такой быстротой, что невозможно было уследить, как касаются его ноги земли; казалось, будто это молния сверкает в воздухе… Он кривлялся, гримасничал и скакал как мячик, а его святейшество благодушно смеялся. Слуги внесли столы, и Пеллегрино принялся выделывать на них такие штуки, будто у него кости гнулись, как иная хорошая веревка… Выставив вперед острое лезвие ножа и сабли, он вращал между блестящей сталью свое гибкое тело в уродливом костюме. Богобоязненные монахи решили, что тут дело не может обойтись без дьявольского наваждения.

Папа был доволен, а вместе с ним и синьор Киджи.

– Эй, – закричал он весело слугам, – угостить хорошенько Пеллегрино и дать с моего плеча платье, то, что я отложил сегодня утром!

И Пеллегрино получил с плеча вельможи богатое платье…

Так весело проводил время глава католической церкви. «Раз Бог нас сделал папой, – говорил Лев X, – мы постараемся этим воспользоваться». Он подразумевал «насладиться» и делал все для своего наслаждения.

На следующий день герцог Джулиано Медичи представил Леонардо да Винчи своему брату. Папа принял его благосклонно и, допустив приложиться к рубиновому кресту на своей туфле, что было обязательно как символ уважения к его сану, поднял Леонардо и поцеловал.

– Ты будешь нам полезен, – сказал он своим вкрадчивым мягким голосом, – ведь ты и великий ученый и великий художник, а у нас в почете и то и другое. Вот Браманте, бедный мой архитектор, совсем становится слаб и просит назначить ему помощников для сооружения храма святого Петра, а Микеланджело теперь в Карраре на ломках мрамора для нового фасада церкви святого Лоренцо во Флоренции. Ты флорентиец и знаешь, как мы дорожим нашим фамильным склепом. У нас остается только один наш Рафаэль. Теперь приехал еще ты. Работай же во славу Божию, Италии, папского престола и твою собственную. Когда ты будешь нам нужен, мы призовем тебя. А пока ступай и будь счастлив нашей благосклонностью.

Опять преклонение колен, милостиво протянутая пухлая рука, украшенная перстнями, и Леонардо покидает Ватикан.

Сначала папа как будто заинтересовался научными опытами Леонардо, а может быть, не столько самими научными опытами, сколько причудливыми изобретениями, забавными выдумками его остроумного гения, под которыми таилось немало плодотворных идей. Век Льва Хназывался «золотым веком» науки и искусства, но, в сущности, это было неверное определение. При Льве X, правда, особенно подвинулось изыскание древностей; Рафаэль усердно трудился над раскопками в катакомбах Древнего Рима, открывая там памятники забытой старины. Но наука не пользовалась особенным почетом при папском дворе. Даже сильно поощрявшаяся папой поэзия того времени выглядит теперь в наших глазах искусственной и бедной. Ее губило полное подчинение древним образцам. Тот, кто лучше подражал древним, считался великим поэтом. Этим путем достигалась только правильность, щеголеватость языка, но убивалась душа, убивался свободный полет мысли. И поэзия была чужда современной жизни. Кроме того, искусство и наука сделались чисто «придворными». Они состояли на службе у святого отца и должны были существовать исключительно для прославления могущества и величия папы. Рафаэль обязан был прославлять в своих фресках не церковь, а папу; в честь папы импровизаторы сочиняли стихи… Все для папы, все во славу его!

Предшественник Льва X, Юлий II, поднял значение папской власти на небывалую высоту. Императоры, короли заискивали перед ним, часто босиком и на коленях вымаливали у него прощение. Папы сделались самыми могучими светскими владыками. Они могли не только разрешать грехи, впускать в рай живых и ввергать в ад мертвых, но были грозными владыками, покорявшими мечом непокорных. И строгий, неуклонный Юлий II, требуя от своих кардиналов чистоты жизни и святости по отношению к церкви, шел и сам по этому пути.

Не то было с Львом X. Страсть к наслаждениям охватила его с ненасытной жадностью. Он смотрел сквозь пальцы на злоупотребления нужных или просто почему-либо приятных ему людей. Он допускал продажу церковных должностей, от места священника до кардинальской шапки. Благодаря прежним связям, он очутился на папском престоле как бы в плену у своих родственников, близких и дальних, требовавших у него места и денег. И папа выдвигал правдой и неправдой родственников и любимцев… Ему необходимы были деньги для собственных у довольствий, и вот, под предлогом недостатка средств для постройки храма святого Петра, он разрешил продавать индульгенции, то есть отпущения грехов.

Нигде не было такой вражды партий, как в Риме. У папского престола собралось несколько человек, завоевавших любовь его святейшества и имевших на него свое влияние. Одним из таких любимцев был Браманте. Папа называл его своим лучшим другом и советником. Браманте ненавидел Микеланджело; Микеланджело ненавидел Винчи. Другой любимец папы, обаятельный Рафаэль, полный молодости и очарования, преклонялся перед гением Леонардо, но по своей мягкой, чисто женственной натуре он не был в состоянии поставить прочно в Ватикане только что приехавшего в Рим и чуждого всем художника. Совсем враждебно встретил Винчи Микеланджело.

В первый раз столкнулся он с Леонардо в Ватикане; насмешливая, презрительная улыбка искривила его губы.

– Вот идет «миланский скрипач», Мини, – сказал он своему ученику. – Ему нечего делать в Милане с тех пор, как оттуда изгнали его покровителей – французов. Как удобно иметь такую растяжимую душу!

Микеланджело говорил это тихо, но слова его долетели до Винчи.

Леонардо спокойно прошел мимо Буонаротти, и только горькая складка опустила углы его губ. С этих пор Микеланджело не переставал всюду, где только мог, открыто упрекать Леонардо за дружбу с французами, варварами, грабителями Милана. Леонардо высоко ставил художественный талант этого резкого, беспощадного человека, и ему было тяжело сознавать его несправедливость.

– Придворный шут! – говорил иногда Буонаротти, и опять Леонардо не отвечал ему ни слова.

Нелепые слухи о дружбе Леонардо с французами, распространившиеся в Риме, создали ему много врагов. Рафаэль горячо скорбел о тяжелой участи Винчи, но не сумел за него заступиться. И Винчи продолжал жить одиноко, среди враждующих и интригующих против него партий.

Он был уже стар. В Риме каждый художник имел своих приверженцев. Народилось новое поколение, которое он учил, но к которому сам не принадлежал. Сколько, однако, он знал вещей, которых это поколение никогда не знало! Сколько он понимал истин, до которых этому поколению никогда было не подняться!

Леонардо замышлял для папы грандиозное произведение, но, зная, как потрескалась, потемнела и отчасти покрылась плесенью его «Тайная вечеря», думал изобрести краски более прочные. В лаборатории художника закипела работа: варились травы, составлялись жидкости, делались пробы нового лака. Мельци, Салаино, Бельтрафио, Виланис, Фанфойя – все ученики должны были принимать участие в этой варке, задыхаясь от чада, копоти, чихая от едких паров… А от папы почти каждый день являлись гонцы. Лев X торопил художника поскорее окончить задуманную им картину. Наконец Леонардо это надоело.

– Я брошу совсем кисть, – сказал он спокойно папскому посланнику мессеру Балтазаро Турини, – и уеду из Рима.

– Но ради Бога, – вскричал Балтазаро, которого папа изводил допросами о Винчи, – высокочтимый, любезнейший мессер! Сделайте хоть что-нибудь для его святейшества! Хоть маленькую, самую маленькую Мадонну!

Рисунок Леонардо да Винчи

И он складывал руки как на молитву и делал такое жалкое лицо, какое бывает у плачущих детей… Под влиянием этих просьб Леонардо написал две прелестных картины: Мадонну с младенцем и ребенка, изображающего любовь. Оба эти произведения не дошли до нас.

Но Льву Ххотелось чего-нибудь покрупнее, и он снова послал Турини к Леонардо. Мессер Балтазаро, к своему удивлению, нашел Винчи погруженным в какие-то химические опыты. Художник сказал Турини:

– Я попрошу вас подождать, пока я доведу эту жидкость до кипения, – иначе я не могу отойти от колбы.

– Но что же вы делаете? – спросил Турини, почему-то невольно боявшийся всяких химических опытов как действия нечистой силы.

– Из различных трав я стараюсь получить лак, более чистый, более гармоничный и наименее вредный для красок, – отвечал Леонардо. – Масляные краски имеют свойство при высыхании изменять цвет…

Он говорил размеренно и спокойно, выясняя до мельчайших подробностей свойство хороших красок и искусство их приготовлять.

– А картина? – спросил Турини, когда, наконец, Леонардо сделал остановку, чтобы перевести дух.

– Будет вам и картина, – отвечал Леонардо, – но чтобы написать произведение, достойное его святейшества, надо торопиться медленно. Поспешность часто губит дело.

Турини донес обо всем папе, и Лев X, потеряв терпение, гневно закричал:

– Вот человек, от которого мы никогда не добьемся толку!

«Скульптура – механическое искусство, – говорил Леонардо, – работа скульптора – чисто ручная и требует по преимуществу физического усилия».

Дальше он спокойно развивал свою мысль, доказывая всю трудность, тонкость, высоту работы живописца, этой игры света и тени, бесконечных капризных линий, и доказывал все это спокойно, с достоинством.

Не так отвечал ему резкий Микеланджело. Сначала от давая предпочтение живописи, он в конце концов говорит, что оба искусства равны, но кончает желчной и неделикатной фразой по адресу Винчи:

«Я скажу еще, что автор, который вздумал дать живописи преимущество, ровно ничего не смыслит в этом деле. Моя служанка лучше бы могла решить этот вопрос, если б вмешалась в спор».

Микеланджело все время не переставал преследовать Леонардо за его службу Людовику XII. Французов вообще так ненавидели в Италии после их изгнания, что называли их не иначе, как варварами. Один поэт написал поэму «Изгнание нечестивых гуннов св. Львом», посвятив ее Льву X. Рафаэль изобразил Людовика XII в виде Аттилы.

Подстрекаемый со всех сторон врагами Леонардо, папа отдалял от себя художника. Наконец он поручил ему монетное дело, и Винчи, вместо живописи и науки, должен был тратить все свое время на изобретение механизма для выбивания медалей и монет.

Но и тут ему пришлось терпеть массу неудач.

Раз сидел он в своей лаборатории и делал чертежи машин и инструментов. Георг, немец, данный Леонардо в помощники кардиналом Джулиано Медичи, вот уже несколько часов не возвращался с Корсо, куда его послал художник. Так было каждый день, и Винчи отлично знал, что плут расхаживает теперь с папскими швейцарцами, стреляя птиц, играя в кости, делая тысячи глупостей… Он возвращался поздно ночью, едва держась на ногах от выпитого вина, и Леонардо знал также, что лентяй пьет на его деньги, которые очень ловко умел тащить из кошелька хозяина.

– Георг! – позвал Леонардо.

Ответа не последовало.

– О Георг! Джорджио! Негодяй!

Отворив дверь в соседнюю комнату, Леонардо убедился, что она пуста. Он стоял некоторое время в раздумье. Вдруг под окном послышался смех и дерзкий голос:

– Добрый вечер мессеру Леонардо!

Перед Винчи стоял немец Иоганн Зеркальщик, товарищ Георга, лютый враг Леонардо. Он обвинял художника в том, что тот лишил его расположения Джулиано Медичи, и старался за это всячески ему навредить.

Опираясь на руку Зеркальщика, нахально крутящего ус, стоял Георг. Он был совсем пьян.

– Мы пришли за вещами Георга, маэстро, – говорил Иоганн. – Хватит уже ему здесь толочь воду в ступе, да-а…

Казалось, Леонардо не удивился. Он привык к выходкам Георга.

– Вот его вещи! – сказал он спокойно. – Что ж, он сегодня думает уйти? Не стесняйся, приятель, собирай вещи да проваливай поскорее!..

Георг был искусным работником, и Леонардо сначала искренно полюбил его, но эта история с кражей, вечными отлучками подмастерья и подстрекательством Иоганна до того ему надоела, что он был рад избавиться от немца.

Зеркальщик, нахально насвистывая какую-то песенку, забрал вещи приятеля и, взвалив их на плечи, зашагал по улице…

Леонардо пошел к себе и дорогой заметил, что в одном из ларей, где хранились у него модели, испорчен замок. Очевидно, кто-то вздумал его отворить. Внезапно он понял все: негодяй Иоганн подговорил глупого Георга украсть модели и переслать их в Германию, чтобы там воспользовались его изобретением. К счастью, ему это не удалось…

Зеркальщик не остановился в своем желании вредить Леонардо, и скоро художнику пришлось в этом убедиться.

Винчи не переставал и в Риме изучать анатомию. Он занимался этой наукой в госпитале святого Петра тайно от всех. Но эта тайна не укрылась от Иоганна. Он подсмотрел за великим ученым, кот да тот с тусклым маленьким фонариком пробирался к темным коридорам госпиталя. Иоганн выслеживал из-за угла церкви Санта-Мария делле Транспонтина, нарочно взяв с собой одного из своих приятелей, папских гвардейцев.

– Вон идет он резать трупы, – говорил Зеркальщик. – Смотри, не пропусти ничего мимо ушей и глаз. Ишь, как он шепчет свои заклинания! Ему нужно человеческое мясо для его снадобий, человеческие сердца, чтобы составлять поганые зелья. Ведь он – колдун и безбожник. Каждую ночь к его окну прилетает старая ведьма и черт в виде козла. Они собирают сердца людей и несут их в ад, к своим чертовым детям… Чертенята едят человечьи сердца да похваливают, а души усопших, у которых безбожник вырвал сердца…

У несчастного гвардейца, который к тому же хватил вместе с Зеркальщиком через край вина в ближайшей таверне, не попадал зуб на зуб, и он твердил в ужасе:

– О святой Зиновий! О Матерь Божия!

– А души усопших, – продолжал Иоганн глухо и таинственно, – вечно бродят, отыскивая свои сердца. Вот и теперь, смотри, они поднимаются и идут к нему… Говорят, этот безбожник заставляет мертвецов шевелить руками и ногами и даже учит их плясать…

Он говорил о том, как Леонардо сгибал и разгибал руки и ноги покойников, наблюдая действие сухожилий и мускулов.

Тут уж страх окончательно охватил несчастного гвардейца, он попробовал бежать, но ноги не слушались, точно были чужие… Вообразив, что мертвецы держат его за пятки, гвардеец закричал благим матом и со всего маху грохнулся в канаву, где и заснул богатырским сном…

А наутро он доложил его святейшеству папе, что безбожник Леонардо да Винчи, флорентийский художник, состоявший на службе у проклятых французов, вынимает сердца у покойников.

– Проклятый еретик, – говорил гвардеец, – страшно вымолвить, отдает их чертовой бабушке для ее чертенят… Я сам видел, святой отец, как Леонардо варил похлебку из человеческого жира… То же может подтвердить и Иоганн Зеркальщик… Этот Иоганн, не во гневе будь сказано вашему святейшеству, видел, как Леонардо заставлял плясать мертвецов, а сам играл вместо скрипки на костях…

Лев X задумался, поникнув головой и улыбаясь своею тонкой улыбкой.

– Поди, друг, – сказал он, – я уже слышал…

Конечно, папа ни на одну минуту не мог поверить нелепой сказке о мертвецах, но нехорошо было уже то, что Леонардо давал повод к глупым сплетням в Риме. Нелепая сказка была подхвачена кумушками и разглашена. Рим шептался о колдовстве Винчи. Директор госпиталя струсил не на шутку и решительно отказал художнику выдавать трупы для опытов.

Положение Леонардо в Риме сделалось просто невыносимым. А тут еще единственный покровитель его, кардинал Джулиано Медичи, покинул по семейным делам «вечный город».