Французский король Франциск I, наследовавший престол после Людовика XII, не переставал жалеть о том, что Милан не принадлежит больше Франции. Он считал это герцогство своей неотъемлемой собственностью, неправильно отнятой у него папой и Максимилианом Сфорца. Но вот Венеция и Генуя снова привлекли его в Италию. Он перешел Альпы, окруженный блестящим штатом из лучших и даровитейших людей страны. Тогда короли не имели постоянной резиденции и разъезжали по стране с многочисленным блестящим двором. Около Франциска I толпились дворяне, стремившиеся попасть ко двору, блеск которого и самая личность короля заставляли их покидать свои прадедовские замки. Глаза всех были устремлены на короля; всякий чувствовал свою зависимость от его хорошего мнения и расположения даже в своих частных делах, тем более что король мог лично раздавать столько милостей.
Франциск I одержал победу над Миланом, Пармой и Пьяченцей. Он победил «святого отца» – папу Льва X. Битва была жаркая. На поле брани осталось 16.000 убитых и раненых. Благородный и храбрый победитель Франциск, проходя мимо этой ужасной груды изуродованных тел, воскликнул с глубокой грустью:
– О Боже Великий! Как тяжело, как скорбно видеть, сколько погибло храбрых и славных людей!
У некоторых он замечал, впрочем, признаки жизни и тогда нетерпеливо торопил солдат поскорее унести их для перевязки…
Попав в Милан, Франциск, подобно своему предшественнику Людовику XII, захотел осмотреть город. Прежде всего он посетил монастырь Санта-Мария делле Грацие, где увидел дивное произведение Леонардо. И подобно Людовику, Франциск, обратившись к своим архитекторам и инженерам, горячо сказал:
– Я хочу, чтобы эта картина была во Франции, хотя бы для этого пришлось перевезти всю церковь. Подумайте хорошенько над способами перевозки, а я не поскуплюсь на издержки.
Архитекторы и инженеры не спали ночей, придумывая, как перевезти знаменитую стену, но все было напрасно.
– Всехристианнейший король, – доложили Франциску, – стену перевезти невозможно.
– Невозможно! – воскликнул с сожалением Франциск. – Но если невозможно перевезти картину, то я возьму с собой художника. Он напишет мне другие, столь же гениальные произведения – ведь он все еще числится художником французского короля. Слушай, – обратился он к своему секретарю, – ты сейчас же напишешь письмо к мессеру Леонардо да Винчи и выразишь ему всю нашу благосклонность и непременное желание видеть его в Милане.
Но Леонардо сам рвался из Рима, где жизнь стала для него невыносимой, и до получения королевского приглашения уже снялся с места и почти тайно покинул «вечный город» со своими неизменными учениками Салаино, Мельци, Виланисом и служанкой Матюриной.
Он встретился с королем в Павии.
Винчи в первый раз видел Франциска, и его поразил величественный вид и прекрасная, царственная фигура короля. Открытый, мужественный взгляд темных умных глаз Франциска невольно притягивал к себе, и звучный голос его проникал в самую душу.
Лишь только Леонардо вступил на землю Павии, к нему явились выборные от городских властей. Униженно кланяясь, эти синьоры просили мессера Леонардо придумать поскорее что-нибудь для празднества, устраиваемого в честь короля.
Франциск походил на царственного льва, воплощение благородства и силы… И Леонардо быстро начертил в своей записной книжке царя зверей…
Наступил праздник. Король вышел на городскую площадь. Послышались приветствия, шумные крики, и к Франциску подошел лев-автомат, выдумка Леонардо да Винчи, подошел медленно и важно и раскрыл свое сердце, из которого к ногам Франциска упал букет свежих и белых как снег лилий – цветов, входящих в герб Франции.
Король был очень доволен… Леонардо стоял перед ним в своем черном платье, с длинными седыми волосами, делавшими его похожим на патриарха, и смотрел внимательно и пытливо бледно-голубыми ясными глазами. И под влиянием невольного обаяния Франциск, может быть, первый из государей, не решился сказать Леонардо «ты».
– Мессер Леонардо, – обратился он к нему ласково и почтительно, – надеюсь, что вы будете сопровождать меня в Болонью.
Леонардо не выразил ни удивления, ни радости.
– Если угодно вашему величеству! – сказал он, с достоинством кланяясь королю.
Франциск улыбнулся довольной улыбкой и проговорил, указывая на Леонардо своей свите:
– Это самое лучшее, самое драгоценнейшее наше приобретение в Италии.
Леонардо отправился с французским двором в Болонью, куда должен был приехать Лев X для переговоров о мире.
Опять увидел Леонардо дряблую, изнеженную фигуру римского первосвященника… Но как она изменилась! Теперь это был уже не Лев X, посылавший громы и молнии, сыпавший проклятия и даривший отпущения грехов! Смиренный, заискивающий, папа смотрел на Франциска как на своего милостивого могучего властелина, которого и ненавидел, и боялся. И рядом с ним Франциск казался еще благороднее, прекраснее. Это были две противоположности: один – воплощение высокой доблести и силы, другой – униженной мольбы и слабости; один – весь прямота, другой – лукавство. Франциск знал, какую жалкую роль играл Леонардо при папском дворе, и теперь, желая уколоть Льва X, нарочно обратился особенно почтительно к Леонардо:
– Отец мой, любезнейший отец мой, мессер Леонардо, я хочу особенно поблагодарить его святейшество, нашего папу, за то, что он осчастливил меня вашим присутствием.
Так говорил могущественный покоритель Милана, перед которым трепетала вся Италия!
Папа, любезно улыбаясь, отвечал в тон Франциску:
– Я весьма счастлив, что наш друг, христианнейший король, находит удовольствие в обществе этого почтеннейшего из всех художников Италии. Я всегда любил его, как сына.
И его лукавые глаза мягко, почти любовно остановились на Леонардо, которого он еще так недавно унижал в Риме.
Слегка прищурив левый глаз, Леонардо спокойно и насмешливо смотрел на святого отца в его длинной и пышной одежде.
– Его святейшество, – сказал он с улыбкой, – всегда были ко мне особенно милостивы…
И он продолжал пристально, вызывающе смотреть на папу, играя своей записной книжкой, по привычке привешенной у него к поясу. Лев X слегка покраснел и закусил губу, но опять сдержался, хотя отлично знал о назначении беспощадной записной книжки Винчи.
Рисунок Леонардо да Винчи
Художник смотрел, не отрываясь, на святого отца, стараясь уловить это жалкое и в то же время злое выражение мягкого, дряблого лица, жестких выпуклых глаз и заискивающей улыбки, выражения любезности и подавленного бешенства. И рука его незаметно занесла в записную книжку несколько смелых, быстрых штрихов. Франциск, улыбаясь, следил за рукой художника. Когда кончилась аудиенция папы и Лев X вышел, король весело сказал Винчи:
– Мессер Леонардо, а ну познакомьте-ка нас со святым отцом, наместником Христа, в образе бедного просителя. Ведь я знаю, что вы не упустите такого благодарного случая.
Леонардо подошел к королю и молча раскрыл книжку. Франциск долго смотрел на белые листы, испещренные рисунками. Перед ним был смелый образ, уродливый, отталкивающий и в то же время неизъяснимо притягивающий своим уродством. Папа был изображен во всевозможных позах; малейшее движение его души было тонко и искусно подмечено. В одном месте Леонардо нарисовал ханжу, поднимающего к небу сладенькие и фальшивые глаза, полные греха; в другом – заискивающего просителя; в третьем – лицемера, злобно косящегося на ненавистного соперника. Все это заставило Франциска залиться самым непринужденным, заразительным смехом. Он смеялся, как ребенок, открыто, ясно, звонко, и в этом смехе, как и во всей его личности, было какое-то чарующее обаяние.
– Чудесные рисунки, мессер… чудесные карикатуры… Но как это вам пришло в голову… И какое уродство… Господи, какое божественное уродство!
– Именно, божественное, – сказал спокойно Леонардо, – потому что и в этом есть своеобразная красота. Уродство так же достойно изучения, как и красота, ибо истинное, совершенное уродство бывает столь же редко, как и совершенная красота; только посредственность встречается часто.
Король скоро уехал во Францию, в Амбуаз. Леонардо еще некоторое время погостил у Джироламо Мельци на вилле Ваприо и последовал за королем. Вместе с ним поехала и вся его «семья».
Амбуаз прилегал к болотистой и лихорадочной стране Солонь, бедной и печальной, но в нем жилось очень весело. Король и супруга его, королева Клотильда, были окружены пышным двором; одних лошадей насчитывалось при дворе около 18.000. Король любил веселиться, а вместе с ним любили веселиться и все окружающие.
Леонардо встретили в Амбуазе как дорогого желанного гостя. Все хорошо знали, что Франциск дорожил флорентийским художником; из уст в уста переходил слух, что король говорил Леонардо «отец мой». Французам все казалось обаятельным в Винчи: и его мягкая, неспешная речь, и холодный, гордый и сосредоточенный взгляд, и простое, изящное платье. Он был уже старик, но выделялся из толпы юношей своим благородным, величественным видом, точно полубог. И молодые дворяне стали перенимать у него не только привычки, манеры, речь, но и самую одежду старинного флорентийского покроя, темно-красный плащ с прямыми складками. Так Леонардо переменил в Амбуазе моду.
– Он похож на Юпитера! – говорили томно дамы, а кавалеры, чтобы заслужить их благосклонность, старались походить на Леонардо, подражали его важной, медлительной походке, его бороде, прическе, мельчайшим его привычкам.
Замечая это обезьянничание, Леонардо смеялся от души.
– Смотри, Франческо, – говорил он Мельци, – скоро я начну делать глупости, одну хуже другой… Посмотрим тоща, как эти придворные куклы станут из кожи лезть, чтобы подражать мне. Воображаю, какая будет потеха! Только вот что скажут обладательницы их сердец, – неужели они и тогда найдут повод к восхищению?
Франциск I назначил Леонардо пенсию в 100 золотых экю и подарил ему маленький замок Клу. Здесь Винчи доживал свои последние годы. Старость подошла незаметно и решительно… Напрасно король ждал от художника новых произведений – он оставил все свои силы далеко, за Альпами, в той благодатной стране, которую не переставал любить болезненной, жгучей любовью. Их не осталось для Франции, привязанностью к которой его несправедливо упрекали соотечественники; они все принадлежали Милану, второй родине Леонардо…
Но он не был праздным в Амбуазе. Король хотел, чтобы французам двор служил образцом изящного вкуса и образованности. Леонардо был у него и архитектором, и живописцем, и декоратором, и машинистом. Без советов и указаний Винчи не обходилось ни одно торжество, начиная от крещения сына короля и кончая бракосочетанием Лоренцо Медичи, герцога Урбинского, с дочерью жившего при дворе герцога Бурбонского. На этой свадьбе были всевозможные увеселения: маскарад и знаменитый турнир, на котором устроили осаду сооруженной из дерева крепости; эта осада длилась ровно шесть недель, и во время нее было немало убитых и задавленных лошадьми.
Но особенно любил Франциск I различные физические упражнения, развивающие силу и ловкость. Он был силен, ловок и храбр, как лев. Охота считалась его любимым развлечением. Никогда не мог забыть Леонардо одного случая, доказавшего бесстрашие этого короля.
В Амбуазе готовились к большой охоте. Ко двору наехало много гостей. Леонардо, который был распорядителем пышного пира после охоты, пошел посмотреть, все ли в порядка в замке. У замка стояло множество раззолоченных пышных карет, рыдванов, запряженных цугом повозок, откуда только что вышли любительницы охоты. Королевские конюшни были переполнены лошадьми, и конюхи ссорились, громко крича и награждая друг друга довольно увесистыми оплеухами.
Франциск I стоял уже одетый для охоты и разговаривал со своими придворными гостями в круглой зале. Невдалеке в почтительно-благоговейной позе его ожидали юный Жан Лотарингский, которого папа собирался посвятить в кардиналы, адмирал Шабо, мальчик подросток Генрих д’Альбре, Франсуа Оливье и красавица Маргарита Валуа, любимая сестра Франциска, слава об учености которой перешла за пределы Италии. Ее называли «четвертой грацией» и «десятой музой».
Король нетерпеливо посматривал в окно. Наконец он вышел во двор в сопровождении нескольких дам. С ним была и неизменная его спутница Маргарита Валуа, герцогиня д’Алансонская, в своем парчовом платье, тяжелые складки которого, по моде того времени, торчали, как накрахмаленные. Франциск крикнул своего приближенного сокольничего.
– Принеси сюда моего любимого сокола, – сказал он дюжему парню, – я хочу показать его дамам.
Сокольничий быстро побежал в одну из башен замка и вернулся, держа на руке белого как снег сокола. У птицы был такой же важный, царственный вид, как и у Франциска.
– Это кипрский сокол! – сказал король, любовно гладя белые, блестящие перья. – Мне подарил его сам султан, сам великий турок, и я его зову Великим Турком. Ну, что, – сказал он птице, – летишь? Летишь за добычей, мой верный Турок?
Птица важно повела на него глазами, точно раздумывая, лететь ли ей, согласно желанию короля, и нацепленный на него золотой клобучок, усыпанный изумрудами, засверкал при этом движении, как солнце. Дамы с улыбкой любовались царственной птицей. Они рассматривали ее наряд, и Леонардо казалось, что он завидовали и ее клобучку, и даже ее золотым переливчатым бубенцам, приделанным к лапкам, чтобы легче было находить сокола, если они затеряется в тумане или болотной траве.
Но вот лицо Франциска оживилось едва заметной лукавой улыбкой. Он нагнулся к доезжачему и прошептал ему на ухо несколько слов. Доезжачий быстро-быстро побежал к воротам замка.
– Я еще вчера придумал одну потеху, мои милые дамы! – сказал король, лукаво прищурясь. – Мессер Леонардо, сейчас начнется настоящая охота.
В одной из башен заливались разноголосым нетерпеливым лаем собаки. Лошади откликались им таким же нетерпеливым ржаньем.
– Сейчас начнется охота, – повторил король. – Я попрошу любезных дам подняться со мной во дворец. Из окна будет все чудесно видно.
Франциск улыбался, предвкушая удовольствие.
Но прежде чем дамы успели, войдя во дворец, запереть за собой дверь, ворота открылись, раздался оглушительный рев и во дворе замка появился разъяренный дикий кабан. Он несся, ничего не видя от бешенства, низко опустив голову, уставив в землю свирепый тупой взгляд узких и злых глаз. Кабан несся вперед, не разбирая препятствий, прямо к щели плохо припертой двери.
– О Бог мой, Бог! – раздался раздирающий душу крик герцогини Маргариты, и, с трудом поворачиваясь в своем тяжелом платье, вышитом драгоценными камнями, она помчалась вместе с остальными придворными дамами вперед, во внутренние покои замка.
Кабан несся за ними, держа наготове свои белые, как фарфор, клыки. Доезжачий еще с вечера, по приказанию короля, поймал его в лесу, мучил всю ночь горящей паклей и довел животное до полного бешенства.
Кабан почти настиг прекрасную герцогиню Маргариту которая путалась в своем парчовом платье, изнемогая от усталости. В ее больших красивых глазах читался дикий ужас. Наконец она собрала последние силы и скрылась в соседней зале, захлопнув за собой дверь. Король оказался один на один с рассвирепевшим животным. Он мог бы скрыться, как и сестра, но в его душе проснулось чувство безумной отваги. И он остался наедине с бешеным зверем.
Кабан мчался теперь прямо на него. Король, бледный как полотно, сосредоточенный и важный, выхватил меч со святыми мощами в золотой рукоятке – подарок королевы, – и пошел прямо навстречу зверю. Животное, опустив голову, смотрело теперь яростно и тупо на короля. Франциск поднял руку, и золотые кисти его шитого плаща задрожали и заблестели, как крупные звезды, а камзол, из которого выглядывало тончайшее, ослепительно белое белье, переливался, точно расплавленное золото. Король направил свой меч прямо в шею зверю. Кабан рванулся вперед, и блестящее лезвие вонзилось в его затылок почти по рукоятку. Животное зашаталось, затряслось всем телом и, оглушительно взвизгнув, рухнуло на пол.
А король вытер свой меч о тонкий носовой платок и брезгливо сказал прибежавшим слугам:
– Уберите его: он испортил пол, где, я думаю, еще не раз будут танцевать гости моей королевы.
Эта сцена надолго осталась в памяти Леонардо. Личность Франциска глубоко притягивала к себе художника.
Франциск был просвещенный государь, проникнутый стремлением своего века возродить изучение классической литературы и светскую ученость. Многие профессора древних языков, римского права, поэты и археологи получали от него содержание и принадлежали к его двору. Король отличался безграничной жаждой знаний. Он говорил о многих научных вопросах с глубоким пониманием и чем больше узнавал, тем больше желал учиться и, в особенности, читать классиков. Он не знал хорошо древних языков, но заставлял переводить для себя классиков на французский язык, чем оказал большую услугу для всего своего народа. Многие говорили, что таким путем он извлек французов из старого невежества. Художникам Франциск покровительствовал так же, как и ученым, если не больше.
Большую часть дворян Франциск знал лично. Он сам причислял себя к дворянам, всякие уверения подкреплял обыкновенно дворянским словом и обращался с дворянами, как со своими друзьями. В случае внезапной смерти, особенно если человек погибал на поле сражения, он непременно посещал отца умершего, чтобы выказать свое участие.
– Я не желаю никакого другого приобретения, – говорил король, – кроме моих подданных.
Он любил помогать нуждающимся и видеть, что каждый уходит от него с довольным лицом.
Король не забывал и тяжелой задачи, которая досталась ему вместе с троном: он постоянно думал о благе родной страны. Франциск не отделял себя от своего народа: он жил, думал и чувствовал вместе с ним, страдал его страданиями, радовался его радостями. И народ боготворил Франциска.
Сравнивая с личностью Франциска всех своих прежних покровителей, Леонардо приходил к заключению, что французский король выше их всех. Но Амбуаз тяготил художника… Леонардо был стар, чувствовал, что уже не может создать ничего нового, ничего великого. А тут еще горе: паралич отнял у него правую руку. Грустным было его существование…
Сидя у окна в своем замке Клу, Леонардо по целым часам неподвижно и печально смотрел на живописную долину Массы, на ряды тополей и виноградники… За окном часто выл ветер, и холодный туман окутывал белой пеленой поля, деревья и виноградники… Холодный белый туман! Он ложился, как саван, и в нем было что-то мертвое и ужасное…
Мельци старался, как умел, развлечь учителя. Он хорошо играл на скрипке, и иногда они составляли вместе дуэты, но с тех пор как Леонардо лишился руки, Франческо играл один.
Был туманный, неприветный день. Винчи сидел на своем обычном месте у окна, а Мельци, как всегда, поместился у его ног, на мягкой подушке. В руках у Франческо была старая серебряная лютня Леонардо. Художник любил звуки своей «лошадиной головы», напоминавшей ему далекое милое время первого приезда в Милан. Струны звенели, и, как в старину, Франческо запел учителю старинную, милую и такую знакомую песню:
– А здесь белый туман, – сказал задумчиво Леонардо, – сегодня белый туман, завтра белый туман… Все серо, мрачно, бледно и однотонно! Франческо, – продолжал он, помолчав, – тебе очень скучно, то есть, я хотел сказать, очень тяжело здесь? Ты часто вспоминаешь синее небо Милана?
Мельци поднял на учителя свои красивые глаза.
– Вспоминаю, учитель, – сказал он искренне.
– Поезжай в Милан, – проговорил Леонардо холодно, со странным выражением безнадежности, которой Мельци раньше у него не замечал, – поезжай в Милан. Твой учитель все равно ничего больше не создаст в Амбуазе.
– Я не поеду в Милан, маэстро, пока не поедете и вы, – сказал просто Мельци. – Ведь вы же знаете, что ни я, ни Андреа никогда не покинем вас, до самой смерти.
– Смерти! – повторил, усмехнувшись, Леонардо. – А ведь она близко, Франческо. Помнишь Джакопо? – спросил он через минуту помолчав. – Славный был мальчишка, хоть и порядочный плут, и любил он меня, обкрадывая, любил, творя тысячи безобразий, в то же время готовый отколотить кого угодно, кто посмеет при нем сказать обо мне что-нибудь дурное. Он хорошо пел миланские песни. Что же ты перестал? Пой дальше, мой Франческо.
Рисунок Леонардо да Винчи
Художник задумчиво гладил свою длинную бороду и неподвижно смотрел в окно.
пел тихим замирающим голосом Мельци и с грустью смотрел на учителя. Он знал, что Леонардо невыносимо страдает от тоски по родине.
В дверь тихо постучали.
– Это ты, Андреа? – проговорил усталым голосом Винчи. – Что скажешь, друг? Завтрак подан? Хорошо. А потом, после завтрака, мы пойдем гулять.
Он молча шел за Салаино, который вел теперь все его несложное хозяйство.
Верная Матюрина подавала скромный завтрак. Обыкновенно он состоял из зелени, фруктов, молока и хлеба. С тех пор как Леонардо начал жить сознательною жизнью, он не брал в рот мяса.
– Великое зверство, – говорил Винчи ученикам, – поедать живых существ, которых мы не в состоянии создать. Разве природа для того сделала человека царем зверей, чтобы он был более зверем, чем неразумные твари?
Со стола, как всегда, убирала Матюрина вместе с Баттисто Виланисом.