Настал вечер, в который Леонардо должен был явиться ко двору Лодовика Моро на состязание музыкантов и импровизаторов. Уже за несколько дней Милан волновался, занятый приготовлениями к празднеству, которым Лодовико думал щегольнуть перед народом и знатными французскими рыцарями.

Леонардо своей обычной легкой, небрежной походкой направлялся к величественному замку, где жил Моро. Скоро перед ним выступили неприступные зубчатые башни, к которым вел первый подъемный мост. Мрачно было жилище повелителя Милана, рассчитанное на то, чтобы, главным образом, быть хорошим убежищем, защитой от врагов, так часто делавших набеги на соседние владения. Для этого замок был окружен неприступными зубчатыми башнями. На них день и ночь стояли дозорные, следившие за всем, что делалось за стенами. Наполненные водой глубокие рвы с подъемными мостами окружали кольцом замок. На этот раз все мосты были спущены, и замок пестрел развевающимися флагами, гирляндами цветов, сиял тысячью огней… В купах задумчивых пиний, кипарисов и померанцевых дерев были скрыты бесчисленные сюрпризы, которыми хотел сегодня удивить всех Лодовико Моро: прекрасные статуи, фонтаны, фейерверки, цветочные арки и беседки удивительной работы…

Леонардо прошел по второму мосту и очутился на внутренней площади, Марсовом поле, всегда молчаливом и пустынном. Теперь площадь кишела народом. Поправив перевязь своей серебряной лютни, Леонардо смешался с толпой, спешившей в замок.

Он поймал на себе любопытные взгляды придворных, но его не смутил и быстрый пламенный взгляд какой-то знатной красавицы, блеснувший из-под легкой вуали, наброшенной на ее лицо…

На художнике был его обычный черный бархатный костюм, еще резче оттенявший благородную красоту его лица и прекрасную густую русую бороду. Длинные и мягкие белокурые волосы прикрывал черный берет, а на груди, чистая и блестящая, сияла чудная лютня в виде серебряной лошадиной головы. Эта лютня выдавала занятие Леонардо. Он легко взбежал на массивные ступени лестницы, ведущей в замок, и на площадке встретил дурачка Диоду с хитрым, лукавым лицом плута и прихлебателя, который умел веселить Моро.

Дураку все позволено, и Диода с шутовской фамильярностью схватил художника за рукав. Во всей его фигуре сквозило бесцеремонное нахальство придворного лакея.

– А! – закричал он пронзительно. – Вот и ты, приятель! Сегодня мы разопьем с тобой кубок вина в знак нашей крепкой дружбы! Мы будем вместе с тобой, дядя, развлекать его светлость, ты – вот этой бренчалкой, а я – прыжками да кувырканьем! Идет, что ли? Ведь ты попал не куда-нибудь к выскочкам, а к самим сиятельнейшим герцогам Сфорца! Здесь все народ учтивый… ха, ха, ха… все люди, имена которых гремят в истории… например король, великий генерал, ученый, поэт, – все люди такие, что головой задевают звезды. А в сущности ты, пожалуй, дядя, подходишь к ним. Ты – славный малый, и у тебя много глупости в голове, чтобы быть вместе со мной отличным шутом его светлости!

И захохотав во все горло, он хлопнул в ладоши и стал вертеться колесом, цепляясь за перила. Леонардо брезгливо покосился на шута и пробормотал с презрительною холодностью:

– Ты не так глуп, как воображают. Ты просто ловкий плут, но напрасно думаешь меня провести. Поди лучше дурачь дураков или ленивых, сытых людей, а у меня слишком много дела, чтобы смеяться над твоим притворством.

Рисунок Леонардо да Винчи

Он намекал на то, что Диода притворяется дурачком ради личных выгод.

И молодой музыкант равнодушно пошел дальше, нисколько не смущенный злобным взглядом, который на него кинул шут.

Леонардо вступил в передние залы палаццо. Все расписанные фресками стены замка, позолоченные потолки были украшены цветами, нежный аромат которых смешивался с ароматом благовонных курений и кружил голову. У стен он увидел дорогие растения, лари с драгоценностями, обложенные резной слоновой костью, серебром, чеканным золотом, увидел резные стулья тончайшей работы, убранные дорогими шелковыми подушками, статуи, мозаичные столы, на стенах мраморные доски, старые портреты в дорогих рамах. Все говорило о любви хозяина к роскоши.

В главной зале давно уже собралась толпа. Разноцветные колеты, пояса, шляпы покрылись массой драгоценных аграфов; страусовые перья развевались, сверкая своей ослепительной белизной, шелк, бархат плащей ласкал глаз… Из толпы выступил плешивый, горбатый старичок с длинным красным носом, слезящимися глазами и приторной улыбкой. На нем был потертый плащ и шляпа с необычайно длинным пером. Он весь был воплощение любезности и подобострастия.

– Мой глубочайший и почтительнейший привет мессеру Леонардо да Винчи, красе и славе Флоренции, даровитейшему художнику, великому…

Старик искал слов и уже приготавливал экспромтом напыщенный и глупый сонет, но вдруг остановился, пораженный холодным взглядом голубых глаз Леонардо.

– Смею вас уверить, мессер, что я питаю самое глубочайшее почтение к даровитейшим сынам искусства и в особенности к любимому художнику благороднейшего и славнейшего Лоренцо Медичи… Бернардо Беллинчиани, придворный стихотворец и импровизатор герцогского дома, к вашим услугам. Слыша давно уже о ваших удивительных дарованиях, я почел своим долгом представиться вам и заслужить ваше расположение. Добрый союз двух одинаково думающих и благомыслящих людей всегда бывает полезен, благородный мессер Леонардо…..

Губы Леонардо чуть дрогнули улыбкой, и он окинул насмешливо-снисходительным взглядом старую придворную куклу, расшаркивавшуюся перед ним, как на шарнирах, что почтенный питомец муз считал верхом хорошего тона.

– Квашим услугам, мессер Бернардо, – отвечал он церемонно, повторяя точь-в-точь движения стихотворца.

В толпе раздался смех, и обиженный Беллинчиани постарался скорее скрыться в море шелка, кружев и драгоценных камней. Леонардо продвигался вперед под звон шпаг, болтавшихся в богатой оправе у поясов благородных юношей Милана, под тихое журчанье молодых голосов и звонкий серебристый смех, под мелкую, дробную болтовню «буффоне», шутов и уродов, этих вечных спутников и забавников богатых людей того времени.

Перед Леонардо с одной стороны возвышалась сцена – не та сцена, которую мы привыкли видеть теперь в наших театрах, с разными подъемными машинами и хитрыми приспособлениями, с богатством утвари, – одним словом, со всем тем, что делает наши театры так близко передающими действительность. Это была простая возвышенная площадка, покрытая цветной материей, без всякого намека на занавес. С другой стороны залы было возвышение с местами для герцогской семьи, роскошно убранными цветами, коврами и восточными тканями.

Леонардо увидел, что толпа расступилась, пропуская бледного юношу с мечтательным взглядом голубых глаз и неопределенной простодушной улыбкой. На нем было богатое платье, роскошь которого показывала, что он принадлежит к знатнейшей фамилии Милана. За ним следовал Лодовико Моро, и Леонардо сразу узнал его по резкому выражению упрямства, честолюбия и расплывчатой изнеженности. Лодовико Моро вместе с юношей и небольшой свитой направился к герцогским местам.

– Кто этот юноша? – спросил Леонардо, обращаясь к стоящему около него миланцу. – Вот он садится в герцогские места, вот теперь улыбается, кланяется толпе… Неужели он…

– Герцог Джованни-Галеаццо Сфорца, племянник Лодовико Моро, – отвечал миланец.

Прекрасное, детски-простодушное лицо герцога невольно привлекло внимание Леонардо, и он вспомнил, что этот мальчик с детской душой, незлобивой и ясной, стоит поперек дороги властолюбивому Лодовико. И на сердце у него стало как-то нехорошо и жутко…

Но вот раздались незатейливые звуки дудки, лютни и органчика, и на возвышении появился человек в ярком костюме. Этот человек начал говорить скучнейший и длиннейший пролог. Речь его, впрочем, изобиловала всеми тонкостями и изяществом придворного языка того времени. Она была напыщенна и важна, а это должно было нравиться публике. Моро благосклонно кивал, а Галеаццо, не слушая запутанной речи декламатора, смотрел на крошечного горбунчика, шута своего дяди, который извивался у его ног, выкрикивая плоские и грубые шутки. Потрясая огромной шапкой рыжих волос и морща намалеванные брови, это жалкое, уродливое существо только и делало, что потешало герцогский дом. Шут был живой игрушкой, которая должна была всю жизнь смеяться и смешить других и на которую никто не мог смотреть серьезно. Когда он раз заболел и был при смерти, Лодовико с удивлением смотрел на страдания, корчившие тело несчастного горбунчика. Он спрашивал себя, как это могло случиться, что его шут страдает, как и все смертные, что он плачет. И Моро мог только сказать шуту:

– Неужели ты плачешь серьезно?

Галеаццо смеялся от всего сердца над уродливыми гримасами и кривляньями шута. Без таких шутов, впрочем, не обходился в то время ни один богатый вельможа, и чем он был богаче, тем больше содержал комедиантов, забавников, прихлебателей и уродов.

На эстраде появились актеры, разодетые в аллегорические костюмы. Был тут и златокудрый Феб, и крылатый Меркурий, и стройная Диана, и лукавый Амур, и прелестная, нежная Психея…

Перед глазами Леонардо раскинулось чудное небо с купами пиний и пальм, написанное руками лучших художников. Начались «морески» – представления, сопровождаемые медлительными, плавными танцами богов и богинь. Между актами давалась музыкальная интермедия на дудках, волынках, рожках, виолах, лютнях и маленьком органе.

Лодовико Моро всей своей фигурой выражал у довольствие, а лицо герцога Галеаццо не переставало блаженно улыбаться. Этот большой ребенок видел во всем только одну хорошую сторону и маленькое развлечение, на котором присутствовал в благодушном настроении его дядя, совершенно отодвинуло от него другую сторону Моро, так страстно желавшего его гибели ради своего возвышения.

Знатные французские рыцари, приехавшие в гости в Милан, смеялись от души над веселым и забавным балетом.

Кончились «морески», и началось состязание музыкантов. Некоторые из них давно уже прославились как искусные певцы и стихотворцы; иные состояли даже на жалованье при миланском герцогском дворе. Среди разряженной пестрой группы импровизаторов Леонардо особенно резко выделялся, благодаря своему скромному костюму и своеобразной серебряной лютне в виде конской головы, блестевшей у него на груди. Он остановился со спокойным достоинством и ждал очереди.

Царицей праздника была мадонна Цецилия Бергамини, дивная красавица. Она сидела в кресле на возвышении, как на троне, под золотым балдахином, и два пажа обмахивали ее белыми страусовыми опахалами. В своем белом парчовом платье, с бриллиантовой диадемой на пышных кудрях она казалась настоящей королевой.

Певцы пели о славе, о почестях, о любви к родине, воспевали красоту и добродетели Цецилии, доблести Лодовико Моро и молодость Галеаццо, и Цецилия с довольным видом качала своей прелестной головкой.

Но вот выступил вперед Леонардо и взял первый аккорд на лютне.

Струны затрепетали и прозвенели жалобно и нежно. Леонардо не воспевал ни земной красоты Цецилии, ни доблестей Моро, ни молодости Галеаццо. Он воспевал вечную нет ленную красоту вселенной, воспевал силу человеческого духа, творческой мысли, дающей возможность человеку приблизиться к Божеству. Песнь его звучала, вдохновенная и страстная, и он видел, как затуманилось грустью лицо Цецилии, как глубоко задумался Моро, а на глазах у Галеаццо выступили две крупные и светлые слезы. Отовсюду на него были устремлены восторженные и умиленные взоры миланских женщин, и Леонардо чувствовал, что во многие сердца он заронил светлую искру. Он был счастлив.

Когда певец кончил, о нем заговорили как о славном победителе в состязании. Всех поразила не одна песня, но и величественная фигура, и благородное лицо, и скромный костюм, и чудесная серебряная лютня.

Цецилия сделала знак рукой, и Леонардо приблизился. Он опустился перед ней на одно колено, как тоща было принято, и ожидал награды. Цецилия сняла с себя богатейший шарф ручной работы, шитый серебром, золотом и жемчугом, и положила его на плечи Леонардо, потом взяла лавровый венок, поданный ей церемониймейстером, главным секретарем Моро, Бартоломео Калко, и надела его на обнаженную голову певца. Продолжая ласково улыбаться, она отстегнула от своей груди драгоценный аграф, осыпанный жемчугом и рубинами, и приколола его к черному берету импровизатора. Леонардо почтительно приложился к ее руке, совершеннее которой он не видел ни у одной статуи…

Так получил он награду из рук царицы праздника.

– Я хочу вас поблагодарить за ваше чудное пение, мессер, – сказала ласково Цецилия, – и на будущий турнир избираю вас своим рыцарем.

Считалось большой честью быть рыцарем первой миланской красавицы. От нее, наверное, не отказался бы ни один из юношей, присутствовавших на празднике, и Леонардо видел, как зависть исказила лица его соперников.

Моро с отеческой лаской подозвал к себе Леонардо. Он сразу понял, что перед ним находится великая сила, способная еще ярче оттенить его собственное могущество, и решил всецело завладеть флорентийцем.

Но кто всего искреннее отнесся к импровизатору, – это юный герцог Джованни-Галеаццо. Его детское простодушное лицо светилось блаженной радостью, точно он внезапно увидел свет. Он не мог справиться с волнением и, наклонившись к Леонардо, сказал ему робко и тихо, точно стыдясь:

– Мессер Леонардо… Я так счастлив… я сегодня увидел Бога!

Леонардо пристально, испытующе посмотрел прямо в глаза Галеаццо. Ему хотелось понять этого мальчика, так странно поставленного судьбою рядом с коварным и ловким Лодовико Моро.

И Галеаццо, точно поясняя свои слова, сказал еще тише, устало закрывая мечтательные глаза:

– Я здесь так одинок, мессер… и… и все мне кругом кажется ложью и суетой… Сегодня я познал Бога, но не Того, Который сурово судит и карает, о Котором гремит в проповедях своих ваш флорентийский проповедник Савонарола, а Того истинного, светлого Бога, в Котором только и есть правда. И мне хотелось бы видеть вас чаще, мессер Леонардо…

Лодовико Моро, уловивший несколько отрывочных фраз из речи своего племянника, нетерпеливо стал прислушиваться. И под жестким, проницательным взглядом дяди глаза Галеаццо внезапно потухли, и он устало откинулся на спинку своего высокого стула.

Праздник кончился, как всегда, обильным пиром и пляской. За столом подавали роскошные артишоки, присланные из садов самого султана, соус из каплунов, какую-то небывалую заморскую зелень, чудесные фрукты, фалернское и кипрское вина… Но что было всего замечательнее – это паштет, обложенный овощами и изображавший весь Рим с его Ватиканом, замком св. Ангела, Колизеем и даже катакомбами. В замке св. Ангела играла заунывная музыка, точно при вечернем обходи стражи; в Ватикане гулко били часы и раздавался тягучий звук органа…

За столом много ели, много пили, говорили придуманные на этот случай заранее стихи, а шуты Янакки и плутоватый Диода наперебой кривлялись, выказывая свои необыкновенные способности смешить людей. Моро хохотал во все горло, обнаруживая всю свою любовь к грубым и плоским шуткам; за ним смеялись и французские рыцари, и один только герцог Джованни-Галеаццо сохранял на лице мечтательную задумчивость. Он все еще находился под обаянием чудной песни Леонардо.

А после ужина опять плясали в саду, облитом ярким светом светильников, вставленных в канделябры чудной художественной работы. Под нежную музыку, как в волшебной панораме, плавно и размеренно двигались дамы и кавалеры, звенели сабли, слышался тихий смех и мелодичные голоса…

Потом играли в шары, игру, распространенную издавна по всей Италии, и в этой игре особенно обнаруживалась сильная мускулатура и ловкие движения молодежи, одетой в обтянутое платье. Потом играли в «слепую муху» (жмурки), любимую игру миланских дам… И во всех состязаниях, где требовалась физическая ловкость, Леонардо оказывался первым.

Поздно кончился праздник. Уже ясные звезды побледнели, и на востоке выступила кроваво-красная полоса утренней зари…

Рисунок Леонардо да Винчи

На прощанье Моро сказал Леонардо:

– Завтра, мессер, ты явишься ко мне для переговоров.

Леонардо поклонился и усталой походкой пошел из замка. На пороге одной из аллей он услыхал робкий задыхающийся голос:

– Мессер Леонардо… мессер… На одну минуту… Когда будет возможно, придите ко мне… Я бы хотел… поговорить с вами… Но только я бы не хотел, чтобы об этом знал дядя…

Перед Леонардо стоял бледный и взволнованный герцог Галеаццо. Художник посмотрел на него с участием и сожалением.

– Я сделаю все, что будет угодно вашей светлости, и зайду к вам без ведома вашего дяди, – сказал он почтительно и в то же время покровительственно, как говорят с детьми.

На другой день утром в назначенный час Леонардо явился к Лодовико Моро.

Лодовико встретил флорентийца с необычайною важностью, как будто хотел подавить роскошью и богатством своего костюма, своим царственным величием. Леонардо невольно улыбнулся смешной выставке драгоценностей, нацепленных на Моро, и Лодовико вспыхнул: он подметить насмешливый огонек в глазах художника.

– А, мессер Леонардо, – сказал он, – я тебя ждал.

Регент невольно признавал непобедимую душевную силу этого человека, который олицетворял собою идеал того времени. Оригинальная натура, вследствие чудной гармонии всех соединенных в нем дарований, делала Леонардо похожим на героя, на божество.

– Ты предлагал мне соорудить конную статую моего отца. Эта мысль мне нравится, мессер, но только сумеешь ли ты сделать что-нибудь этакое… грандиозное, величественное, что действительно могло бы прославить великого Франческо Сфорца?

– Я убежден, ваша светлость, – отвечал со спокойной уверенностью Леонардо, – но для этого мне необходимы материал, помещение и помощники, а следовательно, прежде всего нужны деньги. И если вашей светлости…

– За деньгами дело не станет там, где речь идет о прославлении фамилии Сфорца, – произнес высокомерно Моро.

В этих словах оказалась вся натура тщеславного выскочки, старавшегося во что бы то ни стало сделаться великим.

– Я представлю вашей светлости смету расходов и попрошу поскорее отвести мне помещение под мастерскую, – сказал Леонардо, низко кланяясь Лодовико.

Моро приказал отвести флорентийскому художнику землю в предместье Милана, между крепостью и монастырем делла Грацие. Это было обширное место, окруженное огородами; возле него с одной стороны возвышалась стройная обитель доминиканского ордена Марии делла Грацие, создание молодого гениального архитектора Браманте, который был в то время на службе при миланском дворе. Кирпичное розовое, с широким ломбардским куполом здание с лепными украшениями из обожженной глины было чудной вдохновенной фантазией гения, работавшего в религиозном восторге.

В предместье Верчельских ворот Леонардо построил довольно обширный дом, который должен был вмещать в себе мастерскую художника, помещение для него, его учеников и помощников. В глубине сада, с вечно наглухо запертой калиткой, стояло маленькое здание – лаборатория Леонардо. От даваясь искусству, он не забывал уроков любимого учителя, знаменитого Тосканелли; его не переставала глубоко увлекать математика и химия, и он работал в лаборатории, изобретая новые соединения, делая смелые и оригинальные вычисления.

Мастерская в предместье Милана оказалась малой для сооружения грандиозного памятника Франческо Сфорца. Статуя, совершенно цельная, должна была иметь 8 метров в высоту, и на отливку ее требовалось 100.000 фунтов бронзы. Эти причины заставили Моро отвести Леонардо помещение в самом замке.

Началась спешная усиленная работа. Художник целыми днями упорно чертил углем бесчисленные наброски конной статуи. Голова его горела от массы образов. Сфорца – этот выскочка, искатель приключений, грубый солдат, вышедший из народа и готовый продать своего лучшего друга, Сфорца, хитрый как лиса, достигший власти злодеяниями и подвигами, мудрый правитель, – увлек своей двойственной натурой глубокого художника-мыслителя. Леонардо постигал всю великую силу этого гениального разбойника, и стоило ему только это постигнуть, как он стал рабом своей великой творческой идеи. И в душе его родились разом два образа Франческо Сфорца. Один из них был величественный полководец, спокойно проезжающий с сознанием собственной силы на великолепном коне после геройской победы, и при взгляде на этого победоносного героя невольно должны были рисоваться в воображении триумфальные арки, победные крики, восторг солдат, приветствующих своего предводителя…

Другой проект был смелее, и Леонардо, первый наездник Италии, с особенной любовью остановился на нем. Франческо должен был не спокойно гарцевать на своем коне, а нестись на нем галопом в самый центр сражения. Рассвирепевший конь, всадник, разгоряченный битвой, летят вперед с страшною стремительностью. Лицо герцога горит вдохновением. Он весь – порыв, и конь его, составляя одно целое с всадником, одушевлен безумной отвагой и скачет через поверженного во прах врага.

Нужно было придумать для статуи пьедестал, который был бы красивейшим памятником Италии…

Но Леонардо разрывался на части при герцогском дворе. Герцог Джованни-Галеаццо, мечтательный юноша, постоянно присылал за Леонардо своего пажа, и когда Леонардо приходил к нему, бледное лицо этого несчастного принца оживлялось светлой, радостной улыбкой.

– О, мессер Леонардо! – говорил герцог. – Твои слова для меня – свет во мраке, который душит меня! Ты – мой учитель, ты один глубоко постигаешь тайны природы, тайный смысл жизни и человеческую душу. Не покидай же меня: я так одинок! Мне, право, страшно в этих раззолоченных покоях, самый воздух которых, кажется, пропитан кровью. Я – трус, я – без воли, и почему-то тайный голос в моей душе шепчет, что здесь хотят мне сделать что-нибудь дурное… Мой дядя… да простит мне Господь, но я боюсь его… Я боюсь даже своих слуг, своих друзей; только тебя я не боюсь, мой учитель!

И Леонардо, видя страшное волнение и душевную муку этого юноши, с чуткостью и осторожностью старался коснуться лучших струн его бедной, исстрадавшейся души. Он сознавал, что приносит облегчение принцу.

А с другой стороны, Леонардо принадлежал заклятому врагу Галеаццо – регенту. Лодовико Моро не давал покоя флорентийцу.

И без того в натуре Леонардо была способность разбрасываться, а тут ему положительно не позволяли сосредоточиться и отдаться любимой идее памятника. Едва принимался он за глину, из которой лепил модель, или за уголь для наброска, как являлся посланный от Моро:

– Извольте следовать за мной. Его светлость…

– Опять его светлость!

Леонардо с досадой бросал начатое дело и шел во внутренние герцогские покои.

Ни одно празднество не обходилось без Леонардо. Он должен был придумывать костюмы для «морески», расписывать триумфальные арки, костюмы для балетов и карнавальных торжеств, декорации, сочинять канцоны и услаждать герцогский слух своею волшебной игрой на лютне. Лодовико находил его беседу интересной, его ум оригинальным. Никто не мог заменить ему Леонардо. И художник стал, помимо своей воли, необходимым товарищем регента. Это была его мука, но и его радостная миссия. Никогда не мог он забыть одного вечера, на всю жизнь оставившего глубокий след в его душе.

В один мрачный зимний вечер Лодовико прислал за ним своего маленького пажа. Дождь глухо и тоскливо барабанил в окна, и сердитая буря рвала деревья замкового сада.

Лодовико был один. Он сидел, подперев голову рукой, и в лице его было что-то от хищного зверя. На душе у регента было мрачно. Выражение странной тупой жестокости сквозило в его налившихся кровью глазах. Перед Моро стоял золотой рог с вином. Пламя светильника в золоченом канделябре мрачно освещало его лицо, и в этот момент оно поразило Леонардо странным сходством с портретом кровожадного палача Галеаццо Сфорца, больная душа которого отразилась в несчастном, забитом принце Джованни.

Регента мучили ужасные подозрения. Призраки многих кровавых дел, казалось, витали над ним, и он весь задрожал, услышав звонкие шаги Леонардо по каменному полу.

– А, это ты, – сказал он, дрожа как осиновый лист – Кстати! Ты не находишь, что здесь холодно? Или я болен? Где твоя лютня? Принес? На душе у меня так нехорошо… Постой, я не могу слушать… Негодяи, которые хотят стереть меня с лица земли ради этого мальчишки, моего племянника… А Джованни – подлый трус, исподтишка старающийся раздавить меня! Тебе этого не удастся с твоей мелкой душонкой, слабоумный герцог миланский. Я – Лодовико Моро, я – сын великого Франческо, настоящий сын того Франческо, который уже был герцогом Милана! А твой отец родился от него, когда он был еще простым солдатом!

Это была его любимая идея, и на ней Лодовико основывал свои притязания на Милан.

– Света! Еще света! – закричал громко Лодовико, ударяя по столу пальцами, и глаза его сильнее налились кровью. – И еще вина!

И когда дрожащий, смертельно бледный слуга принес вино и свечи, регент схватил его за руку. Канделябр закачался и выпал из рук несчастного; облитые вином свечи с шипением потухли.

– А, негодяй! – прохрипел Моро. – У тебя дрожат руки… Ты, верно, влил мне в вино яд? Кто дал тебе его? Мой племянник, светлейший герцог миланский? Ты бледен как смерть… Признайся, или я сейчас велю пытать… Я велю тебе придумать пытку, какой еще не видел Милан, и повешу тебя перед окнами твоего светлейшего господина…

Несчастный смотрел, не мигая, глазами, полными невыразимого ужаса. По его лицу катились крупные капли холодного пота, и ясно было, что он невиновен.

Леонардо выступил вперед и посмотрел пристально на Моро своими бесстрастными глазами.

– Ваша светлость, – сказал он отчетливо, делая ударение на каждом слоге, – я ручаюсь, что он не виноват.

– Что ты хочешь этим сказать? – прошептал Моро, нахмурившись.

– Вино не отравлено, ваша светлость.

– Чем ты докажешь?

– Я его выпью.

И художник, взяв со стола золотой рог, осушил его до дна. И ни страха, ни колебания не было на его лице, когда он проглотил последнюю каплю.

Дрожащий слуга посмотрел на него благодарными глазами.

Это удивило, но не обезоружило Моро. Глухая тоска, точно недуг, невыносимо терзала его мрачную душу. Необъяснимый страх заставлял дрожать его руки, сжимавшие богатую рукоять кинжала. Слуга ждал, трясясь от страха с ног до головы.

– Ваша светлость хотели, чтобы я сыграл на моей лютне и спел, – сказал спокойно Леонардо.

– Играй, – прошептал Моро.

Тогда Леонардо уверенно провел рукой по серебряным струнам лютни, и «лошадиная голова» запела. На этот раз она пела так сладко, что даже у этого зверя Лодовико жестокое выражение лица сменилось выражением глубокого страдания. Грудь его стала высоко подыматься, плечи сотрясались, и, уронив голову на руки, он вдруг заплакал…

– Иди, – сказал он глухо рабу, неподвижно ожидавшему решения своей участи, – иди и не шляйся ко мне ни сегодня, ни завтра. Скажи там, кому следует, что я отпустил тебя на несколько дней. О Леонардо! Не одни звуки твоей сладостной песни ласкают мою больную душу, не одни твои божественные стихи вызывают слезы на моих глазах… Самый звук голоса твоего, Леонардо, и взгляд твоих прямых, честных и чудных глаз смягчают мою тоску и жажду крови… Ты замолчал? Пой еще: в моих ушах не перестают звучать дивные звуки. Мне кажется, что ты все продолжаешь петь. Не уходи же от меня сегодня… Если ты меня покинешь в эту минуту я буду пить… еще пить… и с новою жадностью брошусь я на самые ужасные преступления… Потуши эту жажду крови, мой Леонардо…

И Леонардо остался на всю ночь в пышных герцогских покоях.