Но раньше дяди лабораторию ученого посетил племянник.

Галеаццо явился на следующий же вечер, сопровождаемый только двумя преданными ему слугами. Они освещали фонарями герцогу дорогу.

Леонардо сидел в своей лаборатории, заваленной всевозможными приборами, и делал сложный чертеж, который нужно было показать Зороастро.

– Я тебе не помешаю, мессер? – спросил робко Галеаццо. – Ты работаешь?

При свете тусклой лампы он увидел спокойное, сосредоточенное лицо великого мыслителя.

– Я всегда к услугам вашей светлости, – проговорил с учтивым поклоном Леонардо.

– Ах, не надо этого тона, мессер, ради Бога, не надо! В замке и без того мне много учтиво лгут и на каждом шагу называют «вашей светлостью», точно смеются над тем, что я такой… вышел из дома Сфорца! Я – просто твой ученик; я сяду вот тут и буду смотреть, буду слушать и учиться, а ты продолжай работать.

Леонардо молча указал рукой на дальний угол, где темнела какая-то странная таинственная машина.

– Что это? – с испугом и радостным трепетом прошептал герцог. – Она почти готова, моя летательная машина, – сказал гордо Леонардо, – и на днях я сделаю первый опыт.

Он зажег светильник и показал герцогу свое произведение.

– Я еще с детства обращал внимание на птиц, – заговорил Леонардо точно сам с собой, – и стал изучать строение крыльев всевозможных птиц. Я измерял их, думал над ними, чертил, вычислял, снова измерял… Если тяжелый орел держится на крыльях в разреженном воздухе; если громадные корабли на парусах движутся по морю, – почему не может и человек, рассекая воздух большими крыльями, овладеть ветром и подняться на высоту победителем? Я упорно работал, пока дошел до мысли создать эту машину. Теперь я почти спокоен. Только вот Зороастро стонет: у меня нет денег для сооружения снаряда по этой модели, а светлейший ваш дядя, увлекавшийся моей идеей, кажется, совсем к ней охладел, – по крайней мере он не хочет дать на нее ни одного экю.

Галеаццо еще внимательнее стал разглядывать прибор.

В этой странной модели он различил крылья, состоящие из пяти пальцев, сухожилия из ремней и шелковых шнурков, с рычагом и с шейкой, соединявшей пальцы. Накрахмаленная тафта, не пропускающая воздуха, распускалась и сжималась как перепонка на гусиной лапе. Четыре крыла двигались, откидывались назад, давая ход вперед, и опускались, поднимая машину вверх. Человек, стоя, должен был вдевать ноги в стремена, приводившие в движение крылья посредством шнуров, блоков и рычагов. Голова должна была управлять большим рулем с перьями, похожими на птичий хвост Две тростниковые лесенки заменяли в приборе птичьи лапки.

Галеаццо пришел в восторг от машины. Лицо его осветилось детскою радостью, и он восторженно воскликнул:

– О учитель! С каким бы счастьем полетел я на этой машине, чтобы доказать твое величие! Ведь ты сравнился с Богом!

Леонардо улыбнулся.

– Ваша светлость богохульствует, – сказал он насмешливо.

Галеаццо смутился, и вдруг лицо его подернулось тихою грустью.

– Ты знаешь, мессер, о чем с тобой хочет говорить дядя? – спросил он как-то робко.

– Вероятно, о каналах, которые…

– Ах, нет! – перебил нетерпеливо герцог. – Готовится новое празднество по случаю… моей свадьбы…

Он посмотрел на Леонардо испытующими глазами.

– Дядя женит меня на Изабелле Арагонской… Я знаю, что ты думаешь, хотя и молчишь. Я не сам женюсь, это правда, все дядя… Но, кажется, моя невеста хороша… то есть, ее все хвалят. У нее есть душа, и она сильнее меня, учитель.

Леонардо все продолжал молчать, рассеянно глядя в темное окно.

– Может быть, в этом и счастье? – прошептал Галеаццо. – В чем счастье, мессер Леонардо? Не в том ли очищении, которое проповедует ваш флорентийский проповедник Савонарола? Что ты думаешь о нем? Одни говорят, что он – Божий посланник, другие – что он демон.

Леонардо улыбнулся.

– Ни то, ни другое, – проговорил он серьезно. – В нем есть много высоких добродетелей, но он идет не по той дороге. Порок целого мира не искоренить одному человеку, и рано или поздно Савонарола погибнет. Чтобы создать в мире истинное отвращение к пороку, надо научить мир понимать другое, более высокое. Надо познать Бога, чтобы любить Его. Истинно высокая любовь рождается из истинного познания того, что любишь. Истинная религия – это изучение и понимание вселенной, в которой обитает Дух Божий.

Он задумчиво поник головой. И перед ним встал образ доминиканского монаха Савонаролы, этого страстного борца за истину за добродетель… Он вспомнил собор, переполненный тысячами слепо преданных ему приверженцев, и вдохновенную фигуру проповедника в белом доминиканском куколе, с простертой вперед иссохшей, прозрачной рукой… Как спокойно тогда он, Леонардо, заносил этого монаха в свою записную книжку! Какая судьба ожидает теперь этого страстного, неистового проповедника, который не боялся открыто громить проступки всесильных правителей, даже самого папы?

– А говорят, ты – безбожник, мессере! – прошептал со страхом Галеаццо.

Леонардо сухо, загадочно рассмеялся.

– Но я ведь пишу «Тайную Вечерю», святую картину для святого места – монастыря Марии делле Грацие! – сказал он, пожимая плечами.

Герцог ничего не ответил и поднялся.

На другой день Лодовико Моро зашел к художнику, чтобы посмотреть машину и поговорить о постройке каналов, которые должны были установить правильное орошение в миланских владениях.

Лодовико явился неожиданно и застал Леонардо во дворе. Он был занят своим любимым делом: кормил животных. Странно было видеть, как этот серьезный, важный мыслитель, вооружившись миской с похлебкой, заботливо разливал ее по маленьким корытцам, а многочисленные собаки рядом с любимой кошкой терлись у его ног. Около него на земле стояло несколько клеток с птицами: художник сегодня купил их у торговца на площади. У видев кошку, птицы забились о прутики клеток под оглушительный лай собак, не догадываясь, какое счастье готовит им Леонардо. И Моро со снисходительной улыбкой позволил художнику открыть все до одной эти многочисленные клетки, и пернатые затворницы, вспорхнув, высоко потонули в воздухе.

Когда последняя птица была выпущена, Моро заговорил с Леонардо о каналах:

– Я боюсь ливней, Леонардо, – сказал он с заботливостью хорошего хозяина, – ведь уже сколько дней шел дождь и сегодня черные тучи висят над землей.

– Я уже предлагал вашей светлости устроить такие пушки, которые могли бы метать разрывные снаряды в облака…

– Тогда я боюсь засухи, Леонардо, – возразил Лодовико.

– От засухи спасают каналы… Но ваша светлость так часто отвергает мои планы, боясь крупных затрат. Ваша светлость уже изволили отклонить мой план верхнего и нижнего города, а ведь это была недурная мысль создать города, которые сразу бы положили конец этой скученной жизни людей. Ведь теперь люди, подобно овцам, жмутся друг к другу, наполняя все смрадом и распространяя зародыши чумы и смерти. Надо было создать каналы с громадными шлюзами, чтобы по ним можно было подплывать на лодках к погребам, или устроить двойную систему путей верхнего и нижнего города. Нижний город служил бы для складов со съестными припасами, для вьючного скота, а верхний, чистый этаж – для благоустроенных жилищ. А город должен быть расположен у моря или у большой реки, чтобы нечистоты, увлекаемые водой, уносились далеко. Но ваша светлость изволили отвергнуть мой план. Теперь не хороши и каналы?

И он показал рукой на цветущие ломбардские равнины, пересеченные ручейками, серебристыми и прозрачными, как стекло. Роскошная зелень одевала эту благодатную страну до Альп, голубые громады которых вырисовывались на горизонте своими серебряными вершинами. Это был рай, который создал Леонардо, благодаря многочисленным каналам, изрезавшим всю равнину вдоль и поперек.

– Вода в Адде сильно уменьшилась, – сказал Моро.

– Надо устроить побольше фонтанов, – живо возразил Леонардо. – Они будут давать воду, которую впитывала раньше земля; эта вода, не служа больше никому, ни у кого не отнимается, а между тем, благодаря таким скоплениям, она не будет бесполезно теряться и снова послужит человеку.

– Хорошо, – произнес нетерпеливо Лодовико, которого, казалось, уже утомил разговор о каналах, – мы докончим это в другой раз. Ты знаешь, мы готовимся к блестящему празднеству по случаю свадьбы моего племянника. Выдумай-ка для этого празднества что-нибудь поинтереснее, чтобы удивить приезжих гостей и всяких выскочек, думающих перещеголять меня, Моро.

Леонардо вздохнул и ответил Лодовико далеко не весело:

– Я постараюсь исполнить желанье вашей светлости.

Герцог ушел, а художник отправился в мастерскую, к своим ученикам. Здесь на стене висел лист, написанный четким, красивым почерком, в заглавии которого значилось: «Правила».

Салаино стоял рядом с красивым юным Бель трафио перед листом и, казалось, хотел выучить наизусть наставления учителя.

«Если все кажется легким, – читал вслух Бель трафио, – это безошибочно доказывает, что работник весьма мало искусен и что работа выше его разумения.

Суждения врагов приносят более пользы, чем восторженные похвалы друзей. Друзья только покрывают позолотой наши недостатки!»

– Я не совсем с этим согласен, – сказал детским тоном Салаино. – Неужели, Джованни, ты думаешь, что суждения хотя бы настоятеля монастыря, где учитель пишет свою «Тайную вечерю», больше значат, чем наши похвалы?

Бельтрафио засмеялся детскому замечанию Салаино и продолжал читать:

«Люди, предающиеся быстрой, легкой практике, не изучив достаточно теории, подобны морякам, пускающимся на судне, не имеющем ни руля, ни компаса.

Художник, рабски подражающий другому художнику, закрывает дверь для истины, потому что его призвание не в том, чтобы умножать дела других людей, а в том, чтобы умножать дела природы.

В ночной тиши старайтесь вспоминать то, что вы изучили. Рисуйте умственно контуры фигур, которые вы наблюдали в течение дня. Где мысль не работает вместе с рукой, там нет художника».

– Я еще прибавлю, – сказал Леонардо, внезапно прерывая чтение своих любимых учеников, – и особенно прошу запомнить это тебя, Андреа, – ты ведь у меня имеешь особенное пристрастие к внешнему блеску: не ссылайся на свою бедность как на оправданье того, что ты не успел достаточно выучиться и стать умелым художником. Изучение искусства питает не только душу, но и тело. Сколько раз бывало, что философы, рожденные в роскоши, добровольно отказывались от нее, чтобы не отвлекаться от своей цели.

Рисунок Леонардо да Винчи

Он подошел к мольберту Салаино. Андреа восторженно посмотрел на учителя; он боготворил Леонардо, как и все, кто его близко знал.

– Чудесно, – сказал Леонардо, – видно, что ты над этим поработал. Но только смотри, не надо чересчур много работать. Весьма полезно иногда оставлять работу и несколько развлечься. После перерыва ум становится свободнее. Чрезмерное прилежание и излишняя усидчивость отягощают ум, порождая бессонницу. И ты ко мне, Марко?

Он обращался к некрасивому ученику Марко д’Оджионе, одному из самых ревностных своих почитателей.

Просмотрев работы молодежи, художник уселся в кресло и задумался. Он думал о предстоящем празднестве по случаю свадьбы несчастного Галеаццо. Что он может изобрести для этих вельмож, пресыщенных всевозможными зрелищами? И пока он раздумывал, у мольбертов кипела жизнь, кипело веселье. Марко рассказывал товарищам о проделках маленького Джакопо, и рот его был битком набит червелатой – белой колбасой из мозгов, а остальные ученики давились от смеха, прожевывая свой скромный завтрак…

Приближалось время свадьбы Галеаццо. Никогда замок не был так великолепно украшен зеленью и иллюминован, как в этот день, и молодая красивая Изабелла не могла налюбоваться на замысловатые триумфальные арки, через которые ее провозили на белом богато убранном коне. Потом был чудный бал…

Леонардо прошел в замок мимо длинных рядов арбалетчиков, телохранителей, закованных в латы, с тяжелыми алебардами… Герольд с двумя трубачами выкликнул громко имя мессера Леонардо, как и имена других гостей. В большом зале столпились богато разодетые кавалеры и дамы. Все ожидали танцев… Музыканты настроили свои инструменты; полилась тихая, медленная, почти печальная музыка, и молодые красавицы со своими кавалерами медленно и плавно задвигались, выступая важно и церемонно, точно павы: тяжелые платья из парчовых и бархатных материй, сплошь осыпанных драгоценными камнями, не допускали быстрых движений.

На сцене давали чудесное представление «Рай», выдумку Леонардо, в которой он, сообразно складу своего ума, соединил воедино науку и фантазию.

Он изобразил небо в виде колоссального планетного круга. Всякая планета была в образе божества, имя которого она носит, описывала свой круг и, появляясь перед молодой невестой, пела стихи, которые сочинил на этот случай мессер Бернардо Беллинчиани.

Глубоким, пытливым взглядом смотрел Леонардо на юную пару новобрачных, стараясь проникнуть в сокровенные мысли Моро. Зачем ему понадобился этот брак? Изабелла держалась прямо, гордо и решительно, как будто сознавая свои силы и обещая своему мужу твердую руку для опоры. Галеаццо казался счастливым тем, что нашел поддержку и что кругом все веселы, а его дядя разыгрывал роль веселого, добродушного отца и с искусством хорошего хозяина старался угодить гостям.

Это было началом тяжелой, кровавой драмы…

Скоро Лодовико объявил о своей помолвке с молоденькой шестнадцатилетней герцогиней, Беатриче д’Эсте. Невеста Моро была полной противоположностью Изабелле. В ней не было и тени того царственного величия, которым обладала Изабелла. На круглом полудетском личике Беатриче наивные глазки смотрели так робко, застенчиво, почти нежно, а маленький, резко очерченный рот поражал своей суровой надменностью. В нем, в этом рте, было что-то жестокое, кровожадное. И когда Беатриче обняла Изабеллу с грацией котенка, Леонардо показалось, что она хочет укусить или задушить герцогиню.

И он увидел, как глаза Беатриче блеснули, точно глаза кошки, а верхняя губа приподнялась с хищным выражением, показывая белые, как у зверька, зубы…

Беатриче сразу завладела Леонардо, как вещью.

– Он мне нравится, – сказала она капризно мужу, – надо только придумать, на что бы его лучше употребить.

Она говорила это с той беззастенчивостью, которой вообще отличалась эта сумасбродная женщина.

Беатриче нашила себе драгоценнейших нарядов и решила как можно больше и лучше веселиться. Ей вообще не нравился темный цвет ее волос, и она не уставала беспрестанно их золотить. Чуть ли не каждый день к Леонардо являлся маленький паж Беатриче и приказывал явиться во дворец к ее светлости.

Беатриче большей частью принимала Леонардо на «альтане», где она любила лежать, в то время как служанки умащивали ее лицо и руки для нежности и белизны всевозможными средствами. Лениво протягивала она свою маленькую руку для поцелуя и цедила сквозь зубы:

– Мессере… Я хочу, чтобы мои бани были поскорее готовы и как можно роскошнее… Лодовико не пожалеет денег на мои прихоти.

А вся жизнь ее была чередой бесконечных прихотей!

И Леонардо то рисовал ей костюмы для предстоящего карнавала, то придумывал снадобье для золоченья волос, то сооружал бани. Эти розовые мраморные бани с белой ванной, чудной фигурой Дианы и кранами в виде головок угрей, были особенно великолепны. Леонардо построил их в дворцовом парке, и Беатриче каждый день нежилась в них, любуясь удивительной тонкостью художественной отделки.

Совсем иную жизнь вела Изабелла, ненавистная Беатриче с первого свидания. Супруга Моро завидовала ее герцогскому титулу, ее царственной совершенной красоте, ее сильному, спокойному характеру, который делал ее похожей на одну из древних героинь. И смотрясь каждый день в зеркало, она думала:

«Неужели у меня никогда не будет такой белой и нежной кожи, как у супруги этого дурака Галеаццо? Но зато я сумею затмить ее своими нарядами».

Изабелла жила тихо и спокойно, точно отшельница. Молодой герцог не любил шума и блеска, и в мирной семейной жизни, казалось, он нашел покой своей детской незлобивой душе. Изабелла берегла его, как хрупкого и нежного ребенка. Она любила мужа той нежной любовью с примесью жалости и страдания, на которую способны только очень сильные души.

В 1493 году миланцы, наконец, увидели статую Франческо Сфорца. Это было в день свадьбы сестры герцога Галеаццо, Бианки Сфорца, которую дядя, по своим политическим соображениям, выдал за вдовствующего немецкого императора Максимилиана. За эту выгодную женитьбу Максимилиан помог Лодовико объявить себя законным герцогом Милана.

Свадьба была торжественная, веселая, и, глядя на эту нарядную веселящуюся толпу, нельзя было подумать, что среди нее замышляются злодейские заговоры и преступления.

Под триумфальной аркой торжественно поставили колосса, и изо всех уголков Италии съезжались смотреть на него. Статуя все еще была сделана из гипса – герцог скупился на медь, и внизу Леонардо нацарапал своей рукой:

Сознавая шаткость своего владычества, незаконно отнятого у Галеаццо, опасаясь войны с королем неаполитанским, Лодовико Моро вступил в союз с французским королем Карлом VIII. После первых побед над итальянскими государствами союзники-французы явились в Милан, и Лодовико сразу почувствовал трепет. Он боялся, что эти союзники в конце концов завладеют Миланом.

Изабелла, униженная и теснимая, закидывала своего отца отчаянными письмами. Она молила его о помощи… Ее отец, король Фердинанд, потребовал, чтобы Лодовико вернул власть племяннику. В это же время Флоренция, защищавшая Милан, стала сближаться с Неаполем. Моро чувствовал свою гибель, как чувствовала и Беатриче…

Странные вещи происходили в покоях Джованни-Галеаццо. Каждый день дворцовая челядь слышала за стеной слезы и стенания несчастного принца и спокойный властный голос Изабеллы.

– Будь мужественным, Джованни, – говорила она почти сурово, – побори хоть немного свою несчастную слабость. Посмотри на меня: я готова на самую страшную борьбу с твоим злодеем-дядей; я не боюсь своею грудью защищать тебя и нашего ребенка. Я, не дрогнув, дала бы себя изрубить за вас в куски. О Джованни!

А герцог смотрел на жену жалкими, мигающими глазами и плакал, повторяя все одну и ту же фразу:

– Как я измучен… как измучен, Изабелла!

В одну ночь приближенные герцогини Изабеллы увидали в щелку, как в своих раззолоченных покоях, заломив прекрасные руки над головой, она рыдала, безумно припав к изголовью пышного ложа… Галеаццо, бледнее полотна, неподвижно стоял перед нею… У него был вид преступника, приговоренного к смерти. Дрожа всем телом, он тупо уставился в одну точку.

– Ты молчишь? – наконец сурово произнесла Изабелла. – Отвечай же: это правда, что я сейчас узнала?

Галеаццо уныло поник головой.

– Ты предал меня? Говори же, говори скорее!

– Эти письма… да… про эти письма я известил дядю… И наши про планы тоже… Ах, Изабелла!

– Ты все сказал?

– Все, – прошептали беззвучно губы Галеаццо.

– Ты открыл про все мои сношения с Неаполем?

– Да.

– Ты рассказал про мои письма к отцу? Да отвечай же! Ты посвятил Моро во все планы нашего спасения?.. Да отвечай же, несчастный, больной, жалкий трус!

– Я… я… во все… Изабелла.

Он сознавался постепенно и покорно в том, что предал женщину, которая его беззаветно любила, которая была его единственной опорой. Изабелла опустила голову. Она была уничтожена, но не могла его упрекать. Ей было невыносимо жаль его, как бывает жаль провинившихся, но несчастных детей.

Слабое пламя светильника мрачно озарило измученные лица этой несчастной четы.

– Изабелла… – прошептал Галеаццо. – Не проклинай меня… не отталкивай… Я предал тебя, себя, твоего отца и нашего сына. Они будут нам мстить, Изабелла, – мой дядя и Беатриче… но я… но я… люблю тебя, Изабелла!

– Зачем же ты это сделал?

– Я боялся… я не знаю… Я запутался в этой истории… Я не гожусь, Изабелла, для таких дел. И потом, я так невыносимо устал…

И он заплакал детскими, захлебывающимися слезами.

Лодовико Моро умел мстить, но еще лучше умела мстить Беатриче. Лежа на восточных подушках, под мелодичную игру серебряной лютни думала она свои злые думы.

У Леонардо был сад, где росло много персиковых деревьев. Ради опыта он впустил в одно дерево страшный яд… Никому, кроме своих близких учеников, не позволял Леонардо ходить в этот сад. Он боялся, что плоды отравленного дерева могут быть ядовитыми и соблазнившиеся ими люди поплатятся за это жизнью. И вдруг по всему Милану разнесся упорный слух, что герцог Галеаццо тяжело болен. Миланские кумушки передавали шепотом друг другу, что Леонардо да Винчи, флорентийский мастер, безбожник, отравил молодого герцога своими страшными плодами.

Этот упорный слух поразил и возмутил друзей художника. Но Леонардо отнесся к нему с тем философским спокойствием, с каким встречал выдумки глупцов и невежд, которые называли его безбожником, ведающимся с нечистой силой. Какое было дело ему, этому глубокому мыслителю, решающему мировые вопросы, до толпы с ее жалкими сплетнями и Пересудами? И сознавая всю нелепость миланской басни о персиках, он только с грустью смотрел на Изабеллу, которая, казалось, верила ложным слухам. Зато им не верил Галеаццо.

Молодой герцог был отравлен дядей, или, вернее, Беатриче. Эта полуженщина-полудевочка своими маленькими кровожадными руками поднесла племяннику смертельную каплю яда, от которой не было спасения.

Джованни таял медленно, тихо… Постепенно искра жизни ослабевала в этом жалком теле, чтобы, наконец, совсем погаснуть. Никакие средства, никакие попытки врачей не мог ли вернуть ему сил. Никому неизвестен был яд, которым отравили Галеаццо. Он не жалел о жизни и не боялся смерти. Что дала ему эта жизнь, кроме вечного страха, вечной тоски и волнения? Но ему жаль было оставлять Изабеллу в этом «порочном, страшном мире», как говорил умирающий герцог.

Когда он скончался, город затянули черным, и Моро с Беатриче отерли не одну лицемерную слезу. Они делали вид, что жалеют о человеке, который, в сущности, никому не сделал зла и помимо своей воли стал на пути к власти миланского герцога.