Тишина на Полюсе фантастическая. Кажется, что если приложить ухо к стене, то можно услышать, как на другом полушарии — километрах в семи — мягко стучит телетайп в лаборатории связи.

После ужина навалилась усталость, и вечернюю сводку новостей я смотрел, лежа в постели. Было письмо и от Наташи, написанное в свойственном ей «изумленном» стиле: «подумать только», «как же ты там» и так далее.

Заснул я крепко, но тогда отчего проснулся среди ночи? Что-то застряло в мыслях, идея, вспомнить которую было невозможно — совершенно не за что уцепиться. В глухой тишине ночи будто растворились все ориентиры памяти.

Я встал — нужно было обязательно прогнать эту абстрактную тишину. Громко топал ногами, щелкал тумблером утилизатора, но звуки, производимые мной, казалось, конденсировали тишину еще больше. Тишина нарастала на звуках как на центрах конденсации. Единственное, что могло уничтожить наваждение, — звук человеческого голоса. Я поехал на эскалаторе в медотсек, рассудив, что если и есть сейчас кто-нибудь бодрствующий на Полюсе, то это дежурный.

Медотсек оказался больницей коек на сто — вероятно, проектировщики считали, что среди экипажа может начаться эпидемия. В комнате дежурного меня встретила Ингрид, пока я возился в тамбуре, умываясь и натягивая стерильную пленку, она успела приготовить кофе.

Просто удивительно, как ночь, даже если она условна, и чашка кофе заставляют откровенничать с незнакомым человеком. За полчаса я успел рассказать все о себе и о Наташе и услышал, как Ингрид ходила несколько лет назад на Пик Победы. И глупо сорвалась в пропасть. Летела почти два километра, но ничего не помнит, сразу потеряла сознание. И осталась жива. Спасло чудо: она упала на склон снежного завала и покатилась, скользя. Нашли ее быстро, откопали, сшили и склеили переломанные кости, но месяца четыре пришлось лежать без движения.

Тоскуя на больничной койке, не зная еще, удастся ли встать на ноги, Ингрид занялась нейтронными звездами. Раньше она специализировалась на квазарах. Почему нейтронные звезды? Потому что они представлялись Ингрид такими же физически ущербными, как она сама. Звездные огарки, которым ничего не осталось в жизни… Как и ей.

— Это я на ваш вопрос отвечаю, — сказала Ингрид. — Помните, вы спросили за ужином?

Я кивнул. Я думал о другом, знал, что мысль появится, только ждал толчка. И дождался. Будь со мной моя картотека, я бы уже давно обо всем догадался. Конечно, это было в фантастике! Именно нейтронные звезды. Рассказ был опубликован лет сорок назад. Хороший рассказ, яростный, от души. И был забыт, как большинство таких рассказов, — отличный по мысли, он был написан рукой дилетанта. Автор был неплохим астрофизиком, но никудышным литератором.

— Извините, Ингрид, — сказал я. — Вспомнилось кое-что…

— Из области фантастики?

— Да… Старый рассказ. Вам это может быть знакомо… нейтронная звезда как носитель разума. Солнце, сжатое до размеров небольшого городка. Немыслимое давление заставляет нейтроны слипаться друг с другом. Возникают длинные нейтронные цепочки — нейтронные молекулы. Неорганическая жизнь. Вообще непонятно какая жизнь. Для меня непонятно… Но жизнь. Вся звезда становится единым мозгом. В ее сверхпроводящем и сверхтекучем теле все нейтронные молекулы оказываются связанными информационной цепью сигналов. Огромный мозг в черепной коробке размером двадцать километров. Мозг, для которого наша Земля — ничто, пустота, сквозь которую можно пронестись, не заметив… И однажды звезда осознает себя, начинает быть… Звезда пробуждается в полном и жутком одиночестве. Голове без туловища легче. И даже человеку без людей — ведь у него остается Земля. А здесь ничего — космос на десятки световых лет. В рассказе этот разум… покончил с собой. Автор хотел сказать — невозможно жить в одиночестве. Разум сам по себе, — ничто…

— Кто это написал? — заинтересовалась Ингрид.

— Горбачев. «Дальние поля».

— Горбачев, — изумленно сказала Ингрид. — Это же…

— Был такой астрофизик.

— Я и не знала, что он писал фантастику.

— В молодости. Прошло ведь сорок лет.

— Да, сейчас Владимир Гдалевич стар. Потому его и нет здесь, на Полюсе.

— А должен был быть? — удивился я.

— Горбачев очень хотел полететь на конференцию. Он мой учитель. После той истории в горах… Я работала у Горбачева в Киеве.

— Вы не знали, что Горбачев писал рассказы, а я не знал, что он жив. Спасибо за информацию. Еще один камень в фундамент моей гипотезы.

— Она у вас пока на уровне фундамента? — сказала Ингрид.

Я неопределенно пожал плечами и встал. Спать мне уже не хотелось. «Утром, — подумал я, — приду и расскажу Комарову и Борзову историю их эксперимента». Осталось немногое — побывать в обсерватории, а потом хорошо подумать, сцепить звенья рассуждений так, чтобы никто не смог расцепить их.

Выходя, я бросил взгляд на панель следящей биосистемы. Шесть глазков трепыхались зеленым светом. Никто не спал на Полюсе в эту ночь. Кроме Стокова, конечно.