Наутро. Перед рассветом.
Я осторожно посветил фонариком на его бледное лицо.
— Снова ты, — проскрипел он.
— Принес двадцать семь и пятьдесят три.
— Пища богов.
Я протиснулся к нему, поднес коробку ко pry, и он принялся выуживать еду пальцем. Сопел, сосал, причмокивал.
— Нектар, — прошептал он.
— Откуда вы знаете, что это двадцать семь и пятьдесят три?
— Любимая пища Эрни. Он заказывал по телефону. Так и говорил: «Двадцать семь и пятьдесят три. Принесите побыстрее».
— Вы были в доме?
— В саду. Я любил наблюдать за ним через окно. Подслушивал. Он вечно болел. Никогда все не съедал. И на следующее утро я подбирал остатки в мусорном баке. Двадцать семь и пятьдесят три. Сладчайший из нектаров. А какое разнообразие после пауков и мышей.
— А он вас видел? Он знал, что вы здесь?
— Кто его поймет? Смотрел иногда — вроде на меня, а вроде и сквозь меня. Несчастный старикан. Небось думал, что я мираж.
Он опустил на высунутый бледный язык длинный липкий кусок мяса, весь в бобовых ростках.
И взглянул на меня красными, как у кролика, глазами.
— Думаешь, я мираж?
— Я не знаю, кто вы.
— Ну и ладно.
— Вы покойник?
— Ха!
Нет, правда! Вы мертвый?
— Конечно. Мертвецы едят исключительно двадцать семь и пятьдесят три и страдают Артр Итом.
— Вам нужен еще аспирин?
— Пока нет.
— А еще что-нибудь?
— Двадцать семь и пятьдесят три.
Он провел пальцем по дну и стенкам коробки, собирая остатки соуса. Облизал бледным языком бледные губы.
— Малышка в больнице, — сказал я.
— Еще темного, — произнес он.
— Чего темного?
— Темного пива. Эрни тоже увлекался. И тоже недопивал. Глаза-то завидущие. Я извлекал эти бутылки из бака — главное, чтоб не опрокинулись и пиво не вытекло.
— Ладно, достану.
— Темное пиво. Сладчайшее из нектаров.
Он икнул, рыгнул, наклонился вперед. Я перевел луч фонарика ему на спину, на два бугра под тонкой тканью пиджака.
Когда приступ прошел и он снова прислонился к стене, я сказал:
— Можно, я приведу к вам одного человека?
— Чтобы подтвердить, что я не мираж?
— Она хорошая.
— Нет.
— Она умная.
— Мне никто не нужен.
— Она сообразит, как вам помочь.
— Ха.
Он смеялся не улыбаясь.
Уже не знаю почему, но меня снова пробрала дрожь.
Он чмокнул и глубоко, со свистом, вздохнул.
— Но я же не знаю, что делать. — Я снова принялся за уговоры. — Эту развалюху; того и гляди, снесут. Вы больны этим поганым артритом. Ничего толком не едите. Я просыпаюсь ночыо и думаю о вас, а у меня есть дела поважнее. Сестренка-то больна. Мы, конечно, надеемся, что она не умрет. Но она может и умереть. Правда.
Он забарабанил пальцами об пол. Пощупал разбросанные везде шарики из костей и меха.
— Мина хорошая. Она никому не расскажет. Она умная. И сможет помочь.
Он замотал головой.
— Чертовы дети.
— Ее зовут Мина, — повторил я.
— Веди. Хоть всю улицу. Хоть весь город.
— Только Мину. Мы придем вместе.
— Дети…
— Как вас представить?
— Что?
— Как вас зовут? У вас есть имя?
— Никто. Мистер Никто. Мистер Кости и мистер Устал. И мистер Артр Ит. А теперь выметайся и оставь меня в покое.
— Как скажете.
Я стал пробираться к двери. Но вдрут остановился.
— Подумайте, пожалуйста, о нашей малышке.
— Что?
— Пожалуйста! Ведь она в больнице. Думайте о ней. Вдруг от этого станет лучше?
Он причмокнул.
— Пожалуйста, — заклинал я.
— Хорошо, — проговорил он. — Подумаю.
Снаружи уже занимался день. Дрозд вовсю распевал на крыше гаража. Все небо было в серо-розово-голубых разводах. Я стряхнул с себя паутину и дохлых мух. Уже на тропинке к дому я услышал уханье совы.
Совы летали низко над садами, тихо и мерно взмахивая крыльями. Я сложил ладони у губ и дунул сквозь щель меж больших пальцев.
А потом на верхнем этаже Мининого дома я различил бледное лицо. И снова поднес ладони к губам.
— Уху. Ух-ух-ух, — донеслось в ответ.