Глава 1

Плантация мате в Мисьонес

I

С гороскопом дело обстояло неясно. Если знаменитый революционер Эрнесто Че Гевара родился 14 июня 1928 г., как указано в его свидетельстве о рождении, то он был Близнецами — причем довольно бесцветной личностью. Знакомая матери Че, астролог, еще раз сделала все подсчеты: куда закралась ошибка? — но результат оказался тот же. Че выходил неприметным, несамостоятельным человеком, прожившим не отмеченную яркими событиями жизнь. Вариантов было два: либо астролог права, либо она плохой астролог.

Когда матери Че показали этот унылый гороскоп, она рассмеялась. После чего поведала секрет, который хранила тридцать с лишним лет. Ее знаменитый сын на самом деле родился месяцем раньше, 14 мая. Он был не Близнецами, а своевольным и решительным Тельцом.

Мать объяснила, что им пришлось прибегнуть к обману, так как, выходя замуж за отца Че, она была на третьем месяце беременности. Сразу после свадьбы молодожены уехали из Буэнос-Айреса в удаленное местечко в джунглях, Мисьонес, где приобрели плантацию мате. Она вынашивала ребенка вдали от любопытных глаз столичного общества. Когда пришло время рожать, они поехали по реке Парана в город Росарио. Там она разрешилась от бремени, и врач, их друг, изменил дату в свидетельстве о рождении, сдвинув ее на месяц, чтобы избежать скандала.

Когда сыну исполнился месяц, молодые родители известили родственников, сообщив, что собирались приехать в Буэнос-Айрес, но в Росарио у Селии начались преждевременные роды. В конце концов, семимесячный ребенок не такая уж редкость. Возможно, у родственников и друзей и возникли сомнения, но историю эту и официальную дату рождения ребенка они приняли спокойно и вопросов в последующие годы не задавали.

Если бы этот младенец не стал впоследствии знаменитым революционером Че, то тайна его родителей могла бы уйти с ними в могилу. Вероятно, Гевара — один из немногих известных людей нашего времени, у кого поддельным является и свидетельство о рождении, и свидетельство о смерти. Но, наверное, так и должно было случиться, что жизнь человека, которому предстояло посвятить себя подпольной деятельности и погибнуть, осуществляя секретную операцию, началась с обмана.

II

Когда в 1927 г. Эрнесто Гевара Линч познакомился с Селией де ла Серна, она только что закончила в Буэнос-Айресе Католическую женскую гимназию для аристократок, Сакре-Кёр. Это была эффектная двадцатилетняя девушка с орлиным носом, темными волнистыми волосами и карими глазами. Селия была начитанна, но наивна, набожна, но пытлива. Иными словами, готова к романтическому приключению.

Селия де ла Серна была чистокровной аргентинской аристократкой, ведшей происхождение от испанской знати. Один из ее предков был наместником испанского короля в колониальном Перу, другой — знаменитым аргентинским генералом. Ее дед по отцу был состоятельным землевладельцем, а сам отец — известным профессором юриспруденции, конгрессменом и послом. И он, и его жена умерли, когда Селия была еще ребенком, и девочка вместе с шестью братьями осталась на попечении строгой и очень религиозной тетушки. Однако, несмотря на ранний уход родителей, у семьи сохранились доходные земельные владения, и по достижении двадцати одного года Селия должна была получить солидное наследство.

В свои двадцать семь Эрнесто Гевара Линч был высок ростом и красив, лицо его отличал волевой подбородок. Очки, которые он носил из-за астигматизма, делали его немного похожим на клерка, но это было обманчивое впечатление, так как он обладал кипучим, общительным нравом, горячим темпераментом и редким воображением. В его роду также были не последние в Аргентине люди: он являлся правнуком одного из крупнейших богачей Южной Америки, среди предков его значились представители знатных испанских и ирландских фамилий. Но с течением времени семья Эрнесто во многом утратила свое положение.

Эрнесто Гевара Линч был шестым ребенком в семье Роберто Гевары Кастро и Аны Исабель Линч. В XIX веке, когда власть в стране захватил диктатор Росас, отцы Роберто и Аны, наследники богатых семей, бежали из Аргентины в Калифорнию, зараженные «золотой лихорадкой». Там и родились их дети. Когда они вернулись на родину, Роберто и Ана Исабель поженились. У них родилось одиннадцать детей. В целом жизнь супругов была благополучной, хотя они и утратили статус крупных землевладельцев. Муж работал землемером, жена растила детей в Буэнос-Айресе. На лето они переезжали в простой деревенский дом, оставшийся от старых фамильных владений и отошедший к Ане Исабель по наследству. Чтобы подготовить сына к трудовой жизни, Роберто Гевара послал его в государственную школу, напутствовав словами: «Единственная аристократия, в которую я верю, — это аристократия талантливых людей».

Но Эрнесто по праву рождения сохранял принадлежность к элите аргентинского общества. Он был воспитан на историях матери о жизни в Калифорнии и на леденящих кровь рассказах отца о нападениях индейцев и гибельных опасностях андского высокогорья. Поразительное, полное приключений прошлое его семьи бередило душу. Ему было девятнадцать лет, когда умер отец. Поступив в университет, Эрнесто стал изучать архитектуру и инженерное дело, но ушел, не закончив курс. Мечтая о приключениях и богатстве, он решил пустить скромное наследство отца на достижение своей цели.

К тому времени, когда Эрнесто встретил Селию, он (на пару с одним богатым родственником) вложил большую часть денег в яхтостроительную компанию «Астильеро Сан-Исидро». Некоторое время он сам проработал там в качестве контролера, но вскоре это стало ему неинтересно. Тогда Эрнесто загорелся новой идеей: друг убедил его, что можно разбогатеть на выращивании мате — растения, из которого делается традиционный бодрящий напиток, любимый миллионами аргентинцев.

В то время можно было дешево купить землю под плантации в провинции Мисьонес, расположенной в тысяча двухстах милях от Буэнос-Айреса по реке Парана, на северной границе с Парагваем и Бразилией. Первоначально эти места были освоены миссионерами-иезуитами, которые в XVI веке обратили в христианство индейцев гуарани. К Аргентине Мисьонес была присоединена лишь за пятьдесят лет до описываемых событий и теперь была открыта для поселенцев. Туда хлынули спекулянты землей, искатели приключений и бедные эмигранты из Европы. Гевара Линч отправился туда, чтобы посмотреть на обстановку собственными глазами, и оказался захвачен «лихорадкой мате». Его собственные деньги были вложены в компанию «Астильеро», но на приданое Селии они могли бы купить достаточно земли под плантацию. Он рассчитывал, что «зеленое золото» сделает их богатыми.

Ничего удивительного, что родственники Селии приняли в штыки столь «несолидного» жениха. Селии не исполнилось еще двадцати одного года, и по аргентинским законам ей требовалось согласие родных для заключения брака и вступления в наследство. Однако согласия получено не было. В отчаянии, особенно из-за того, что она была уже беременна, Селия бежала с Эрнесто, пытаясь силой добиться разрешения на брак. Они поселились в доме ее старшей сестры. Побег возымел нужный эффект. Разрешение на свадьбу было получено, но для отвоевания наследства Селии пришлось обратиться в суд. В итоге молодой женщине удалось получить часть того, что ей причиталось, в том числе имение с хозяйством, включавшим пашни и скот, в центральной провинции Кордова, а также кое-какие облигации — достаточно для того, чтобы купить плантацию мате в Мисьонес.

10 ноября 1927 г. состоялась их с Эрнесто свадьба. Неофициальная церемония прошла в доме ее замужней старшей сестры Эдельмиры Мур де ла Серны. Газета «Ла-Пренса» в Буэнос-Айресе сообщила об этом событии. Сразу после свадьбы новобрачные уехали из Буэнос-Айреса в глухомань провинции Мисьонес, унося с собой тайну. «Мы вместе решили, как устроить свою судьбу, — писала Селия позже в мемуарах. — Мы оставили позади все сожаления и притворства вместе с тесным кругом родственников и друзей, хотевших расстроить наш брак».

III

В 1832 г. английский натуралист Чарлз Дарвин стал свидетелем тех страшных жестокостей, которые учинил по отношению к коренным аргентинским жителям — индейцам — предводитель гаучо Хуан Мануэль де Росас. По поводу увиденного Дарвин заметил: «От краснокожих индейцев страна перейдет в руки белых дикарей гаучо. Те имеют небольшое преимущество в образовании и куда меньшую приверженность моральным принципам».

Однако в Аргентине появился свой пантеон национальных героев, начиная с генерала Хосе Сан-Мартина — освободителя страны от испанского владычества — и заканчивая Доминго Сармьенто — журналистом-борцом, просветителем и, наконец, президентом, приведшим Аргентину к ее нынешнему состоянию территориального единства и приверженности республиканскому строю. В своей книге 1845 г. «Факундо» Сармьенто обратился к соотечественникам с призывом предпочесть путь приобщения к цивилизованному человечеству и отвергнуть жестокость, воплощенную в гаучо — жителях пограничных территорий Аргентины.

При этом сам Сармьенто не преминул прибегнуть к авторитарному способу управления страной, и после его смерти аргентинский культ вождя, каудильо, никуда не исчез. На протяжении следующего столетия он оставался важным фактором государственной политики: сменяя друг друга, страной правили то каудильо, то демократы. Словно бы отражая резкие контрасты ландшафта гигантской территории, оказавшейся под властью аргентинцев, характер их объединил в себе непреодолимые противоречия, находясь в постоянном поиске равновесия между склонностью к дикости и стремлением к просвещению. Необузданные, переменчивые, склонные к национализму, аргентинцы в то же время воплотили в себе такие черты, как открытость, веселый нрав, гостеприимство. Эта парадоксальность способствовала расцвету культуры. Ее выразили такие классические литературные произведения, как «Дон Сегундо Сомбра» Рикардо Гиральдеса и эпическая поэма о гаучо «Мартин Фьерро» Хосе Эрнандеса.

Начиная с 1870-х годов страна обрела некоторую стабильность. И с окончательным завоеванием южных пампасов, сопровождавшимся санкционированным властями истреблением местного индейского населения, новые обширные территории стали открыты для колонизации. Пампасы были пущены под пашни и выпас скота; повсюду возникали новые города и промышленные предприятия; активно прокладывались грунтовые и железные дороги, строились порты. На рубеже веков население страны утроилось за счет притока более миллиона эмигрантов из Италии, Испании, Германии, Великобритании, России и с Ближнего Востока, наводнивших богатую, обещающую процветание южную часть страны, — и этот поток не ослабевал.

Всего лишь сто лет назад Буэнос-Айрес был унылым поселением колонизаторов в широком устье Ла-Платы. Теперь же он напоминал раскаленный плавильный котел. Главной культурной приметой новой действительности стала страстная музыка танго, а вестником зарождающегося чувства национальной гордости был бархатистый голос темноглазого эстрадного певца Карлоса Карделя. Население города говорило на собственном креольском диалекте под названием «лунфардо» — своего рода аналоге лондонского кокни, богатом на каламбуры, рождающиеся из смеси слов языка индейцев кечуа, итальянского языка и диалекта гаучо.

Городской порт ни секунды не стоял без дела: одни корабли отправлялись в Европу, груженные аргентинским мясом, зерном, кожей; другие везли в Аргентину американские «студебекеры», граммофоны и последние новинки парижской моды. Жители Буэнос-Айреса гордились своей оперой, биржей, превосходным университетом, рядами величественных общественных зданий и частных особняков в неоклассическом стиле, ландшафтными парками с раскидистыми деревьями и площадками для игры в поло, а также просторными бульварами, украшенными монументальными статуями и причудливыми фонтанами. Трамваи с шумом и звоном проносились по мостовым мимо элегантных «конфитерий» и «вискерий» с бронзовыми дверьми и золочеными надписями на витринах. Изнутри они были украшены зеркалами и отделаны мрамором, а надменные официанты в белом готовы были устремиться к столику по первому знаку клиента.

Однако, хотя культура столичных жителей была вполне сопоставима с европейской, большинство простого народа по-прежнему прозябало в косности, застряв в XIX веке. На севере провинциальные деспоты-каудильо жесткой рукой правили огромными территориями с плантациями хлопка и сахарного тростника. В рабочей среде по-прежнему были распространены такие болезни, как проказа, малярия и даже бубонная чума. В андских провинциях туземные племена индейцев койя, говорящие на языках кечуа и аймара, жили в условиях крайней нищеты. Женщины еще не получили права голоса, да и официальные разводы были разрешены значительно позже. Линчевание и кабальная зависимость оставались обычным делом для большей части мест, удаленных от крупных городов.

Политическая система Аргентины явно отставала от изменений, происходивших в обществе, в ней наблюдался застой. В течение десятилетий две партии — Радикальная и Консервативная — определяли судьбу страны. В период, который нас сейчас интересует, президентом был радикал Иполито Иригойен, человек пожилой и чудаковатый, который, окружив себя аурой тайны, редко выступал и появлялся на публике. Рабочие были практически бесправны, их забастовки нередко подавлялись с помощью оружия и полицейских дубинок. Преступников отправляли на кораблях к местам заключения — в холодные пустынные места Южной Патагонии. Но иммиграция и прогресс XX века принесли новые политические идеи. В обществе зазвучали голоса феминисток, социалистов, анархистов, а вскоре и фашистов. К 1927 г. политические и социальные перемены в Аргентине были уже неизбежны, но еще не начались.

IV

На деньги Селии Гевара Линч купил двести гектаров джунглей вдоль побережья Параны. На крутом склоне с видом на кофейного цвета реку и густые заросли леса на парагвайском берегу они построили просторный деревянный дом на сваях с открытой верандой и туалетом во дворе. От комфортной жизни Буэнос-Айреса их отделяло очень большое расстояние, но Гевара Линч был в восторге. Острым взглядом предпринимателя смотрел он на джунгли, раскинувшиеся вокруг, и видел заманчивые перспективы.

Похоже, он верил, что сможет, подобно своим дедам, в новых и неизведанных землях «восстановить» пошатнувшееся благосостояние семьи. Но, даже если Эрнесто и не имел прямого намерения повторить опыт предков, ясно одно: для Гевары Линча жизнь в Мисьонес была сродни приключениям на Диком Западе. Для него это было не аргентинское захолустье, а потрясающее место, полное «свирепых животных, опасной работы, грабежей и убийств, лесных циклонов, бесконечных дождей и тропических болезней».

Он писал: «Тут, в загадочной провинции Мисьонес… всё притягивает к себе и пленяет сердце. Притягивает — ибо таит опасность, и пленяет сердце — ибо исполнено страсти. Тут нет ничего привычного, всё незнакомо: почва, климат, растительность, джунгли, полные диких зверей, даже местные жители… Стоило нам ступить на эту землю, и тут же стало понятно: чувство безопасности здесь дает только мачете или револьвер в руке…»

Их усадьба находилась в месте под названием Пуэрто-Карагуатаи, что на языке гуарани означает очень красивый алый цветок. Правда, тамошний «пуэрто» (порт) представлял собой не более чем маленькую деревянную пристань. У них ушло два дня на то, чтобы доплыть до Карагуатаи из старого торгового порта Посадас — на «Иберии», почтенном викторианском пароходике с гребным колесом, который до того верно служил британским колонистам на Ниле. Ближайший «аванпост» находился в Монтекарло — крохотном немецком поселении в пяти милях от них. В то же время у супругов Гевара обнаружился приятный сосед, живший всего в нескольких минутах ходьбы через лес, — Чарлз Бенсон, ушедший на покой английский инженер-железнодорожник и заядлый рыболов, он построил для себя чуть выше по реке белое приземистое бунгало с ватерклозетом, заказанным аж в Англии.

В течение нескольких месяцев молодожены приятно проводили время, занимаясь обустройством дома и исследованием окрестностей. Они рыбачили, плавали на лодке, катались на лошадях вместе с Бенсоном, а порой ездили в Монтекарло в коляске, запряженной мулами. В восприятии восьмилетнего Гертрудиса Крафта, чьи родители владели маленькой гостиницей в Монтекарло, супруги Гевара были «богатыми и красивыми людьми», внушающими восхищение, а их простое жилище на берегу реки казалось мальчику особняком.

Идиллия медового месяца, однако, длилась недолго. Спустя некоторое время все-таки пришлось вернуться к цивилизации: рожать ребенка следовало в более подходящих и безопасных условиях. Супруги отправились вниз по реке и прибыли в Росарио — портовый город, где жило триста тысяч человек. Здесь и появился на свет их первенец — Эрнесто Гевара де ла Серна.

Его свидетельство о рождении, выданное местными властями 15 июня, было заверено двумя свидетелями — родственником Гевары Линча, жившим в Росарио, и бразильским таксистом, по-видимому приглашенным в последнюю минуту. Документ гласит, что ребенок родился в 3 часа ночи 14 июня в доме 480 по улице Энтре-риос.

Супруги Гевара решили остаться в Росарио, пока Селия полностью не оправится после рождения Эрнестито. Они снимали просторную квартиру с тремя спальнями и комнатой для прислуги, расположенную в новом фешенебельном доме недалеко от центра города по адресу, указанному в свидетельстве о рождении. Им пришлось продлить срок пребывания там, поскольку ребенок вскоре после рождения заболел бронхопневмонией. Мать Эрнесто, Ана Исабель Линч, и его незамужняя сестра Эрсилия приехали, чтобы помочь в уходе за младенцем.

Если родственники супругов что-то и подозревали, то хранили молчание. По утверждению младшего брата Че — Роберто, — мать говорила ему, что «Эрнесто родился в клинике в Росарио 14 июня 1928 г. Адрес, указанный в документе, обозначает дом, где он прожил первые месяцы своей жизни, но не тот, где появился на свет. Вероятно, подлинным местом рождения был дом какого-то их друга, а то и дом таксиста, подписавшего свидетельство…»

Как Селия позже поведала Хулии Констенле де Джуссани (той самой женщине, которая передала данные Че их знакомому астрологу для составления гороскопа), на самом деле сын ее родился на месяц раньше, 14 мая, причем накануне в ходе забастовки был смертельно ранен портовый рабочий по кличке Дьенте де оро (Золотой Зуб).

В архиве ежедневной городской газеты Росарио хранятся пожелтевшие старые номера, и они подтверждают эту историю. В мае 1928 г. забастовка портовых рабочих в Росарио спровоцировала вспышки насилия. Почти каждый день происходили поножовщина и стрельба, в основном «благодаря» вооруженным штрейкбрехерам, нанятым подрядчиками докеров из конторы «Сосьедад патрональ». В четверг, 13 мая 1928 г., в 17:30, двадцативосьмилетний портовый грузчик по имени Рамон Ромеро, по прозвищу Золотой Зуб, был ранен в голову в стычке, разгоревшейся в пригороде Росарио — Пуэрто-Сан-Мартин. На следующий день, 14 мая, он скончался в больнице «Гранадерос-а-Кабальо» в Сан-Лоренсо, примерно в двадцати километрах к северу от Росарио.

V

Чета Гевара приехала в Буэнос-Айрес и, совершив бесчисленное количество визитов к родственникам, чтобы показать малыша, вернулась на ферму в Мисьонес.

Гевара Линч взялся за плантацию всерьез. Он нанял парагвайца-управляющего, «капатас», по имени Куртидо. Тот руководил расчисткой земли и первыми посадками мате. Но когда ему потребовались рабочие, Гевара столкнулся с системой трудового рабства, все еще широко распространенной в тех диких краях.

Лесорубы и плантаторы в Мисьонес обычно нанимали индейцев-гуарани, которые кочевали с места на место в поисках работы. Таких называли менсу. С ними заключали контракты и сразу давали аванс наличными. Затем менсу получали плату по низким ставкам за объем выполненной работы — причем не наличными, а талонами, по которым они могли купить лишь самое необходимое в магазинах при плантациях, где цены были непомерно высоки. Фактически это означало, что они никогда не смогут погасить свой первоначальный долг. Вооруженные охранники, капангас, бдительно следили, чтобы никто не сбежал, и нередко случалось, что кого-то жестоко убивали мачете или выстрелом из ружья. Те же менсу, которым удавалось бежать от капангас, попадали в руки полиции и неминуемо возвращались к своим хозяевам. Гевара Линч тоже нанимал менсу, но, шокированный этими историями, платил своим работникам наличными. Благодаря этому он стал весьма популярен, и много лет спустя его по-прежнему вспоминали в этих местах как «доброго человека».

Гевара Линч трудился на плантации, а сын его в это время учился ходить. Чтобы помочь ему в этом, отец посылал малыша на кухню: отдать повару баночку с мате. Эрнестито постоянно спотыкался, но упорно продолжал путь. Еще одна каждодневная забота была связана с наводнявшими Карагуатаи вредоносными насекомыми. Каждый вечер, когда сын спал в колыбели, Гевара Линч и Куртидо тихонько заходили в детскую. Отец светил фонариком, а Куртидо с помощью горящего кончика сигареты изгонял клещей, которые успели за день впиться в плоть малыша.

В марте 1929 г. Селия вновь забеременела. Чтобы присматривать за Эрнестито, которому не исполнилось еще и года, она наняла молодую няню-галисийку. Кармен Арьяс вскоре стала для Гевара членом семьи; она прожила у них восемь лет, пока сама не вышла замуж, и на всю жизнь осталась дружна с ними. Освободившись от необходимости постоянно следить за ребенком, Селия стала каждый день плавать в Паране. Пловчихой она была хорошей, но однажды, когда она купалась, будучи на шестом месяце беременности, ее стало уносить течением реки. Селия, вероятно, утонула бы, если бы двое лесорубов ее мужа, работавших неподалеку, не заметили женщину и не вытянули на берег, бросив ей лиану.

Гевара Линч нередко с упреком припоминал Селии такие опасные эпизоды, случившиеся в первые годы их брака. Уже тогда наметилось несоответствие их очень разных натур. Она была замкнута, нелюдима и как будто ничего не боялась, он же постоянно нуждался в людях, был тревожно-мнителен, его живое воображение всегда преувеличивало опасности, таившиеся, как ему казалось, повсюду.

Но, хотя первые признаки их будущего семейного разлада были уже налицо, до разрыва было еще далеко. Супруги Гевара устраивали семейные походы: на лошадях по лесным тропинкам (Эрнестито сидел спереди на отцовском седле) или речные прогулки на «Киде», деревянной лодке с каютой на четыре койки, которую Эрнесто построил в «Астильеро Сан-Исидро». Однажды они плавали к знаменитым водопадам Игуасу на аргентинско-бразильской границе и смотрели, как над ревущей коричневой водой, каскадами падающей с покрытых девственными джунглями утесов, поднимается пар. В конце 1929 г. семейство вновь собралось в речное путешествие — в Буэнос-Айрес. Земля для посадок была уже расчищена, и ее начали засевать, но Селия вот-вот должна была родить второго ребенка, а Геваре срочно требовалось приехать в «Астильеро Сан-Исидро». Там за время его отсутствия дела пошли неважно и один из инвесторов вышел из игры. Поездка предполагалась недолгая — всего на несколько месяцев, — но они так и не вернулись в Пуэрто-Карагуатаи всей семьей. Время, которое Эрнесто Гевара Линч вспоминал как «трудные, но очень счастливые годы», закончилось.

VI

В Буэнос-Айресе Гевара Линч снял для своей семьи бунгало, находившееся во владениях его сестры Марии Луизы и ее мужа. Новое обиталище было расположено удобно: в Сан-Исидро, вблизи претерпевающей трудные времена яхтостроительной компании.

Вскоре, в декабре, Селия родила второго ребенка, девочку, которую они назвали Селией. Некоторое время, пока Гевара Линч улаживал дела на верфи, главными событиями в семейной жизни были посещения яхт-клуба «Сан-Исидро», находившегося недалеко от места, где реки Парана и Уругвай, сливаясь, образуют залив-эстуарий Ла-Плата.

Гевара Линч обнаружил, что его компания находится на грани банкротства, виной чему, предположительно, была нехватка делового чутья у его троюродного брата и партнера Германа Фрерса. Для Фрерса, не стесненного в деньгах чемпиона парусной регаты, это было просто хобби. Он хотел создавать шедевры яхтостроения и тратил огромные деньги на дорогие импортные материалы и высококлассных мастеров. Эти расходы были, как правило, выше заранее оговоренной стоимости произведенных лодок. Вложения Гевары Линча вот-вот могли испариться. Мало того, вскоре после его приезда на верфи разгорелся пожар. Лодки, дерево, краска — все погибло в пламени.

Если бы верфь была застрахована, пожар мог бы оказаться ее владельцам даже на руку. Но Фрерс забыл сделать страховой взнос, и Гевара Линч в одну ночь потерял свое наследство. Все что осталось — это «Кид». Чтобы частично компенсировать Геваре убытки, Фрерс отдал ему «Алу», двенадцатиметровую моторную яхту.

Так что не все было потеряно. За «Алу» можно было кое-что выручить, и у них еще по-прежнему имелась плантация в Мисьонес, управление которой Гевара на время своего отсутствия передал в руки друга семьи. Вскоре, как супруги надеялись, урожаи мате принесут прибыль. А пока что можно было жить на доходы от имения Селии в Кордове. К тому же у них было много родни и друзей. Голод семейству Гевара не угрожал.

В начале тридцатых годов Гевара Линч определенно не был обеспокоен своим будущим. Несколько месяцев он весело проводил время: уик-энды с друзьями на борту «Алы», пикники на островках в дельте. Жарким аргентинским летом (с ноября по март) семья проводила целые дни на пляжах яхт-клуба «Сан-Исидро» или гостила у богатых родственников в их загородных «эстансиях».

Однажды, в мае 1930 г. Селия с маленьким сыном пошли в яхт-клуб купаться, но погода стояла уже почти зимняя: холодная и ветреная. В тот вечер у мальчика случился приступ кашля. Врач диагностировал астматический бронхит и прописал обычные в таких случаях средства. Но приступ не утих, а, напротив, продлился несколько дней. Вскоре стало ясно, что у юного Эрнесто хроническая астма, что болезнь эта будет сопровождать его до конца дней и что она коренным образом изменит течение жизни всей семьи.

Вскоре приступы возобновились и стали еще тяжелее. Хрипы страдающего от удушья сына приводили родителей в отчаяние. Они повсюду искали врачей и безуспешно пытались лечить Эрнесто всеми известными лекарствами. Атмосфера в доме стала тягостной. Гевара Линч корил Селию за неблагоразумие, проявленное ею в тот день на пляже, и говорил, что в болезни сына виновата она.

Однако Гевара Линч сильно заблуждался. Селия сама была подвержена аллергии и страдала от астмы. По всей вероятности, она передала Эрнесто эту предрасположенность. Позже у некоторых его братьев и сестер тоже обнаружилась астма, хотя ни один из них не страдал от болезни так жестоко, как он. Холодный воздух и вода, вероятно, лишь послужили толчком для проявления ждавшей своего часа болезни.

Какова бы ни была причина, астма Эрнесто сделала невозможным возвращение во влажный климат Пуэрто-Карагуатаи. Даже в Сан-Исидро, расположенном у Ла-Платы, было слишком влажно для астматика. И в 1931 г. семья Гевара вновь переехала, на этот раз непосредственно в Буэнос-Айрес. Они сняли квартиру на шестом этаже здания, расположенного недалеко от парка Палермо. Теперь они обитали совсем близко от Аны Исабель, матери Гевары Линча, и его сестры Беатрис, старой девы, жившей с ней. Обе женщины были страстно привязаны к болезненному Эрнестито.

Третьего ребенка Селия родила в мае 1932 г., и это тоже был мальчик. Назвали его Роберто, в честь деда-калифорнийца по отцовской линии. Маленькой Селии исполнилось уже полтора года, она начала ходить, а четырехлетний Эрнесто учился ездить на велосипеде в парке Палермо.

Однако переезд в Буэнос-Айрес не помог ему излечиться от астмы. Для Гевары Линча болезнь сына оказалась просто проклятием: «Наши решения стали зависеть от состояния здоровья Эрнесто. Каждый день налагал все новые ограничения на свободу наших передвижений, и с каждым днем мы все больше оказывались в зависимости от прихотей этой окаянной болезни».

По совету врачей, рекомендовавших для укрепления здоровья Эрнесто сухой климат, родители стали возить сына в центральную, гористую, часть провинции Кордова. В течение нескольких месяцев они ездили туда-сюда между Кордовой и Буэнос-Айресом, ненадолго останавливаясь в отелях и арендованных на краткий срок домах. Приступы у Эрнесто то утихали, то возобновлялись с новой силой, причины чему были неясны. Гевара не мог ни заниматься дальше своим бизнесом, ни начать какое-то новое дело и все больше погружался в тоску. Он чувствовал, «будто потерял опору под ногами, оказался в пустоте, стал ни на что не способным».

Затем врач порекомендовал им пожить в Кордове хотя бы четыре месяца — это обеспечило бы выздоровление Эрнесто. Друг семьи предложил им остановиться в Альта-Грасии, маленьком курортном городке в предгорьях Сьеррас-Чикас, небольшой горной цепи недалеко от Кордовы. Там был прекрасный, сухой климат, и место это пользовалось большой популярностью у страдающих туберкулезом и другими респираторными заболеваниями. Супруги Гевара последовали этому совету. Они ехали в Альта-Грасию ненадолго и даже не подозревали, что останутся там на одиннадцать лет.

 

Глава 2

В сухом климате Альта-Грасии

I

В начале тридцатых годов Альта-Грасия была симпатичным курортным городком с населением в несколько тысяч человек, окруженным фермами и не испорченными цивилизацией сельскими районами. Воздух там был как в горах: свежий, чистый, бодрящий.

В Альта-Грасии Эрнесто стало лучше, но приступы астмы по-прежнему случались. Сначала семья остановилась в «Де-ла-Грута» — санатории, который принадлежал выходцу из Германии и находился на холме на выезде из города. Большинство его постояльцев страдали легочными заболеваниями, название же свое санаторий получил от находящихся рядом часовни и грота, где особо почиталась Богоматерь Лурдская и куда стекались паломники в надежде на чудо.

В этом пасторальном окружении жизнь Селии с детьми была похожа на затянувшиеся каникулы. Они ходили купаться, ездили на мулах, начали общаться с местным населением. Но Гевара Линч не участвовал в этом праздном времяпрепровождении. Их семейный капитал начал таять, и его разочарование в своих силах как предпринимателя теперь граничило с отчаянием. Он чувствовал себя одиноким, вид окружающих гор стал давить на него, его настигла бессонница. Проводя долгие ночи без сна, бедняга все больше впадал в депрессию.

Забота супругов Гевара о здоровье Эрнесто, приведшая их в Альта-Грасию, продолжила определять пути их семьи и дальше, являясь важнейшим фактором их жизни. Очень скоро они решили остаться в Альта-Грасии на неопределенный срок, так как за несколько месяцев, проведенных в «Де-ла-Грута», почувствовали заметное улучшение состояния Эрнесто. Сухой гористый воздух действительно «утихомирил» его астму. Здесь приступы случались лишь время от времени, ничуть не напоминая то страшное хроническое заболевание, которое мучило ребенка в Буэнос-Айресе. Несмотря на астму, он был теперь живым и своенравным пятилетним мальчуганом, своим человеком в «барра» — стайках местной ребятни, которая то играла в войнушку или в полицейских и грабителей, а то носилась на велосипедах по холмистым улочкам Альта-Грасии.

Гевара Линч подыскал свободную виллу на улице Авельянеда по соседству с виллой «Карлос Пеллегрини», всего в пяти минутах ходьбы от роскошного «Сьеррас-отеля», претендующего на сходство со знаменитым отелем «Радж» в Калькутте и являющегося своеобразной гордостью Альта-Грасии. Вилла «Чичита» представляла собой трехэтажный коттедж в готическом стиле, который Гевара Линч находил похожим на маяк. Хотя сама вилла была окружена засаженными полями, из ее окон можно было видеть с одной стороны горные цепи, с другой — открытые желтые равнины, растянувшиеся в сторону Кордовы.

В январе 1934 г. Селия родила четвертого ребенка. Дочь назвали Аной Марией в честь бабушки по отцу. Маленький Эрнесто, нередко враждовавший с Селией и Роберто, окружил заботой самую младшую сестру. Едва лишь Ана Мария научилась ходить, он стал водить ее на прогулки, развлекая разными историями. Когда мальчик уставал бороться с одышкой, то опирался на плечо сестренки.

На семейных фотографиях Эрнесто Гевара предстает круглолицым коренастым пареньком с бледной кожей и непослушными темными волосами. На нем всегда одни и те же короткие штаны, гетры и сандалии, а на голове — самые различные шляпы, защищающие его от горного солнца; вид у Эрнесто несколько замкнутый и напряженный; ясно, что фотографу нелегко ухватить его настроение. На снимках, сделанных двумя годами позже, мальчик более худой, а лицо его немного землистое и вытянутое — очевидно, следствие затяжных приступов астмы.

Когда Эрнесто исполнилось семь лет, семья Гевара переехала из виллы «Чичита» в новое, более удобное место прямо напротив. Вилла «Нидия» представляла собой двухэтажный коттедж, стоявший под навесом высокой сосны, в ней имелись три спальни, кабинет и комнаты для прислуги, в общей сложности она занимала один гектар земли. Арендная плата, хотя и не столь «незначительная», как за виллу «Чичита», все равно была довольно небольшой — всего лишь семьдесят песо в месяц (примерно двадцать долларов).

Много лет прожив в Альта-Грасии, они потом переезжали еще несколько раз, с одной виллы на другую. Однако на вилле «Нидия» они прожили дольше всего и именно это место в наибольшей степени воспринимали как дом. Хотя арендная плата за жилье была очень низкой, Гевара Линч, в основном сидевший без дела, постоянно испытывал трудности, когда подходило время платить.

Он был в тупике. Вернуться в Буэнос-Айрес было нельзя из-за здоровья Эрнесто, но и тут работы не находилось. Главные надежды отец возлагал на плантации в Мисьонес, но цены на рынке мате стремительно падали, а доходы Селии от имения в Южной Кордове заметно сократились вследствие продолжительной засухи. В Альта-Грасии, по крайней мере, жизнь была сравнительно дешевой, а дети были здоровы.

В течение следующих лет семья Гевара продолжала жить на доходы от своих земельных владений, однако доходы эти зависели от климатических условий и колебаний цен на рынке и потому были нестабильными и, в общем, незначительными. Если верить словам родственников и друзей Селии, именно на ее деньги, предположительно оставшиеся от продажи принадлежавших ей облигаций, семья и существовала в тридцатые годы. «Времена были тяжелые, — признает Гевара Линч. — …В денежном отношении было много трудностей. Дети росли, Эрнесто по-прежнему страдал от астмы. Мы много средств тратили на докторов и лекарства, приходилось платить и за помощь по дому, поскольку Селии было не управиться в одиночку с четырьмя детьми. А ведь были еще школа, плата за жилье, траты на одежду, еду, поездки. Деньги все время на что-то уходили, прибыли же было очень мало».

Однако, если уж говорить начистоту, ни он, ни Селия не отличались бережливостью, они стремились поддерживать образ жизни, на который у них уже не хватало средств. Супруги давали званые обеды, пользовались рессорной двуколкой и автомобилем, устраивали себе летние каникулы, держали дома штат прислуги из трех человек. Каждое лето, в зависимости от того сколько денег у них было, они ездили или на Мар-дель-Плата, шикарный курорт на атлантическом побережье, популярный у аргентинских богачей, или в имение бабушки, Аны Исабели, в Санта-Ана-де-Иринео-Портела.

Родители Эрнесто Че Гевары были своими людьми среди постояльцев «Сьеррас-отеля». Пусть у них не было денег, но они принадлежали к правильному сословию, имели правильные манеры и подходящие фамилии. Все, кто их знал, соглашались с тем, что супруги Гевара обладают «стилем». Видимо, им было свойственно то чувство внутренней уверенности, которое присуще людям, рожденным в богатой среде, — уверенности в том, что все в конечном счете будет хорошо. Так обычно и происходило. Когда же все складывалось иначе, их выручали друзья и родственники.

Весьма показательную историю припоминает Карлос Калика Феррер. Беззаботный сын преуспевающего в Альта-Грасии врача, специалиста по легочным заболеваниям, он тесно подружился с Эрнесто и даже ездил на летние каникулы вместе с семьей Гевара. Во время одной из поездок все сели в поезд, отправляющийся в Буэнос-Айрес, и тут отец Эрнесто понял, что у него нет при себе денег. Тогда он попросил Калику одолжить ему карманные деньги, которые родители дали сыну в дорогу.

Этот случай произошел за некоторое время до того, как Гевара Линч смог извлечь некоторую выгоду из своих связей в Альта-Грасии и найти высокооплачиваемую работу. В 1941 г., воспользовавшись дипломом архитектора, имевшимся у его брата Федерико, и собственным удостоверением «организатора работ и подрядчика», он получил контракт на расширение и улучшение площадок для гольфа «Сьеррас голф корс». Эта работа стала неплохим источником дохода, но ни о каких иных заработках Гевары Линча во время долгого пребывания его семьи в Альта-Грасии нам неизвестно.

II

По причине астмы Эрнесто до девяти лет не мог регулярно посещать школу, и Селия терпеливо занималась с ним дома, учила читать и писать. Без сомнения, именно в этот период те особые отношения, которые существовали между ними, укрепились еще более.

Эмоциональная связь между матерью и сыном с годами становилась все крепче, как видно по огромному множеству писем, которыми они обменивались вплоть до смерти Селии в 1965 г. и в которых не скрываясь изливали друг другу душу. Уже в пятилетнем возрасте у Эрнесто стали проявляться черты характера, которыми он сильно напоминал свою мать. Так, оба они любили опасность, были по природе бунтарями, отличались решимостью и упрямством, а также выборочной интуитивной привязанностью к людям. Еще будучи ребенком, Эрнесто выбрал из двух родителей «любимого». Среди других родственников любимыми были его незамужняя тетя Беатрис и бабушка по матери Ана Исабель.

Бездетная Беатрис очень любила Эрнесто и баловала племянника подарками. Одно из первых его писем, в котором мальчик рассказывает тете Беатрис об улучшении своего здоровья, датируется 1933 г. Под текстом письма, написанным рукой одного из родителей, красуется тщательно накарябанная детским почерком подпись «Тэтэ». Это было ласкательное имя, придуманное Беатрис для Эрнесто и принятое всей семьей.

Астма Эрнесто по-прежнему очень беспокоила его родителей. Отчаянно желая выяснить причины заболевания, они принялись тщательно следить за всеми сторонами его жизни, включая влажность воздуха, одежду, которую он носит, и пищу, которую ест. В дневнике его отца об одном из «хороших дней» в жизни десятилетнего Эрнесто сказано следующее: «Среда, 15-е: немного облачное утро, сухо, он проснулся легко, чувствует себя хорошо. Спал с открытым окном. Не идет в бассейн. Ест с хорошим аппетитом, то же, что и в предыдущие дни. Чувствует себя прекрасно до полудня».

Родители перепробовали все варианты постельного белья, включая подушки и матрасы с различными наполнителями, убрали ковры и шторы из спальни, регулярно протирали стены от пыли, не допускали в дом и сад никакой живности. Все впустую. В какой-то момент отец решил даже прибегнуть к «народным средствам». Кто-то сказал ему, что, если рядом с мальчиком будет спать кот, это обезопасит его от приступов. Гевара Линч принес кота и положил его в постель к Эрнесто, но с утра приступ астмы был ничуть не меньше обычного, а кот оказался мертв: по-видимому, он задохнулся придавленный спящим ребенком.

В конце концов родители поняли, что против болезни Эрнесто нет никакой четкой схемы лечения. Максимум, что они могли делать, — это пытаться сдерживать ее. Например, увидев, что астма несколько ослабевает после того, как мальчик поплавает, они стали ходить в плавательный бассейн в отеле «Сьеррас». Они также ввели ряд ограничений: Эрнесто запрещалось есть некоторые продукты, вызывавшие у него приступы, в частности рыбу, а при обострении болезни мальчику приходилось садиться на строгую диету. Эти вынужденные меры выработали в Эрнесто некоторые привычки, оставшиеся с ним до конца жизни. Еще ребенком он демонстрировал необычайную способность к самоограничению в связи с астмой и необходимостью соблюдать диету, но стоило приступам сойти на нет, как он с жадностью набрасывался на еду и мог за один раз поглотить огромное количество пищи.

Часто мальчику было тяжело даже гулять, и в течение нескольких дней он бывал прикован к постели. Долгие часы вынужденного одиночества Эрнесто проводил за чтением книг или игрой в шахматы с отцом. Любовь к обоим этим занятиям осталась с ним на всю жизнь, и позже Че Гевара признавал, что страсть к чтению зародилась в нем именно благодаря сидению дома из-за болезни в детском возрасте.

Однако в те благословенные дни, когда астма оставляла его в покое, Эрнесто стремился во что бы то ни стало доказать свою физическую состоятельность. Именно в этой сфере он впервые ощутил потребность к соперничеству. Мальчик погрузился в занятия спортом: увлекался футболом, настольным теннисом, гольфом. Он учился ездить верхом, стрелял в местном тире, плавал в бассейне отеля «Сьеррас» и в запрудах местных рек, бродил по горам и принимал участие в игровых сражениях между враждующими группировками барра.

Отец неодобрительно относился к этим занятиям, но мать была убеждена, что сыну надо позволить вести нормальный — насколько это возможно — образ жизни. Правда, порой последствия оказывались самыми удручающими, и не раз друзья Эрнесто приводили его в дом обессиленным и тяжело дышащим. Подобные эпизоды, однако, не могли заставить мальчика отказаться от активной жизни и в конце концов стали обычным явлением, и Гевара Линч ничего не мог с этим поделать.

Геваре Линчу никак не удавалось обуздать своего старшего сына, а Селия даже не предпринимала таких попыток. В результате Эрнесто становился все более диким и непослушным. Во избежание наказания за какой-нибудь проступок он запросто мог убежать из дома и спрятаться где-нибудь в зарослях кустарника, а возвращался мальчик только тогда, когда родительский страх за сына пересиливал гнев. Но, как считает Карлос Фигероа, друг и сосед Эрнесто, это «прятанье в кустах» было не чем иным, как попыткой убежать от ссор между родителями, которые, по его воспоминаниям, были «ужасными».

Неизвестно, провоцировало ли эмоциональное расстройство, вызванное этими ссорами, новые приступы астмы у Эрнесто, но и родственники, и друзья сходятся в том, что в Альта-Грасии между Селией и Гевара Линчем стали регулярно случаться скандалы. Оба обладали горячим темпераментом, и историям об их семейных ссорах несть числа.

Без сомнения, одной из причин конфликтов служило незавидное финансовое положение семьи. Впрочем, как утверждают ближайшие друзья Селии, трещина в их отношениях в действительности была вызвана романами Гевары Линча с другими женщинами, что не могло остаться незамеченным в таком маленьком месте, как Альта-Грасия. Но супруги продолжали жить вместе — то ли из-за того, что в Аргентине по-прежнему были запрещены разводы, то ли ради блага детей.

Настал день, когда вольной жизни Эрнесто в духе Гекльберри Финна пришел конец: к его родителям пожаловали представители властей Альта-Грасии, ответственные за образование, и потребовали отправить сына в школу. Эрнесто было уже почти девять лет, и Селии ничего не оставалось, как выполнить это требование. Благодаря ей сын уже умел читать и писать, поэтому ему было позволено пропустить подготовительный и первый классы школы. В марте 1937 г. Эрнесто поступил во второй класс школы имени Сан-Мартина, где оказался почти на год старше всех своих одноклассников.

Полученные им в 1938 г. оценки за третий класс можно охарактеризовать как средние: в аттестате стоят высокие баллы по истории, отмечается «устойчивый прогресс» в естественных науках, чтении, правописании, географии, геометрии, этике и основах гражданства и права, в то время как к рисованию, физкультуре, музыке и танцам Эрнесто явно не проявил большого интереса. Годовая отметка за поведение «хорошо», хотя в третьей четверти стояло «неудовлетворительно». Этот сбой совпал с резким снижением посещаемости. Если в первой и второй четверти мальчик пропустил только четыре дня, то в третьей число пропущенных дней возросло до двадцати одного, что, возможно, было вызвано продолжительным приступом астмы.

Эльба Росси де Овьедо Селая, директор школы и одна из учителей Эрнесто в третьем классе, вспоминает о нем как об «озорном, веселом мальчике, незаметном на уроках, но верховодящем на игровой площадке». Припоминая обучение в начальной школе, Эрнесто Че Гевapa позже рассказывал своей второй жене, Алейде, что Эльба Росси была строгим блюстителем дисциплины и регулярно шлепала его в наказание за шалости. Однажды, когда ему опять предстояла эта процедура, мальчик умудрился сыграть с учительницей шутку, положив себе в штаны кирпич. Она ударила его, но только ушиблась сама.

В начальной школе Эрнесто проявлял себя как неисправимый «пижон». В нем развился дух соперничества, заставлявший его выделывать такие рискованные фокусы, что взрослые пугались, а сверстники испытывали благоговейное восхищение. Одноклассники, всегда с охотой ожидавшие его выходок, вспоминают немало историй: то он выпивал чернила из бутылки, то съедал мел во время урока, то залезал на деревья во дворе школы, то повисал на каркасе подвесной железной дороги над расселиной, то исследовал полную опасностей заброшенную шахту, то играл в тореадора с весьма агрессивным бараном.

Однажды Эрнесто и его барра прошлись по улицам Альта-Грасии и разбили из рогаток несколько фонарей. В другой раз он и его друг Хуан Мигес поквитались с мальчишкой из враждебной группировки, нагадив на рояль его родителей (больше всего пострадали клавиши из слоновой кости). Еще одной знаменитой выходкой стал обстрел зажженными шутихами открытых окон соседского дома, как раз когда там шел званый обед, — гости, разумеется, страшно перепугались.

Проделки Эрнесто окружили семью Гевара ореолом своеобразной славы, но и родители вносили свою лепту. У них вечно царил веселый беспорядок, за что местная публика навесила на них ярлык — «богема». Атмосфера в их доме была вполне демократичная: если кто-то из соседской детворы приходил во время ужина или чаепития, его непременно усаживали со всеми за стол, а за обедом «лишние рты» присутствовали всегда. Дети Гевара заводили дружбу со сверстниками, не глядя кто из какой семьи, и часто играли вместе с сыновьями обслуги из гольф-клуба и отпрысками других обитателей бедных районов Альта-Грасии.

Главным оплотом вольнодумства была «мадре» Селия. По словам бывшей директрисы Эльбы Росси, именно Селия первой в тамошнем строгом обществе совершила поступки, прежде для женщины немыслимые: села за руль автомобиля и надела брюки вместо юбки. Другие вспоминают о том, что мать Эрнесто курила сигареты, бросая открытый вызов тогдашним нормам поведения.

Все это прощалось Селии потому, что она занимала высокое положение в обществе и отличалась щедростью. Сеньора Гевара регулярно возила своих детей и их друзей в школу и обратно на машине, которую они шутливо называли «Катрамина» («Колымага»). Это был здоровенный «максвелл» 1925 г. выпуска, с открывающимся верхом и откидным сиденьем сзади. На ее деньги в школе была введена так называемая кружка молока, чтобы дети из бедных семей имели возможность перекусить в течение учебного дня. Впоследствии школьное начальство сохранило эту традицию.

В отличие от большинства соседей, родителям Эрнесто были свойственны антиклерикальные настроения. Мать Гевары Линча была атеисткой и дала ему сугубо светское воспитание. Селия, взращенная в религиозном духе, была более терпимой и в течение всей жизни сохраняла интерес к духовным вопросам. Когда они только приехали в Альта-Грасию, Селия какое-то время посещала воскресные мессы и брала с собой детей, но, по мнению супруга, делала это исключительно «показухи ради», а не по причине глубокой веры.

Однако вольные взгляды супругов Гевара не всегда соответствовали их поступкам. Такое противоречие между словом и делом было присуще многим отшедшим от веры католикам, которые не решались полностью отбросить традиционные ритуалы, так как те обеспечивали приятие их обществом, крайне консервативным в те времена. Хотя супруги Гевара не посещали храм, они крестили детей по канонам католической церкви. Крестным отцом Эрнесто стал богач Педро Леон Эчагуэ, благодаря которому Селия и ее муж познакомились и который убедил Гевару Линча попытать счастья в Мисьонес.

Ко времени, когда Эрнесто пошел в школу, Селия уже перестала посещать мессы, и родители попросили школьное руководство освободить их детей от изучения предметов религиозного характера. Роберто вспоминает о том, как после уроков мальчишки частенько играли в футбол, поделившись на тех, кто верит в Бога, и тех, кто нет. Те, кто «нет», были обречены на проигрыш в силу своей малочисленности.

Хотя Эрнесто не был прилежным учеником, его одноклассники из Альта-Грасии как один отмечают, что он схватывал знания на лету. Однако оценки его не интересовали и потому по большей части оставляли желать лучшего. Это обстоятельство приводило в недоумение отца. В течение всех школьных лет тема отметок Эрнесто звучала постоянным рефреном. Отец, похоже, никогда не понимал, что движет его сыном, так же как не вполне понимал и свою жену. По его мнению, Селия отличалась «тягой к опасности» и «безрассудством с самого детства», и именно от нее сын унаследовал эти черты. Гевара Линч (который и сам признавал, что является человеком «чрезмерно осмотрительным») вечно нервничал и боялся таящихся повсюду угроз и неприятностей. Кое в чем он даже в большей степени выполнял материнские функции, чем Селия, которая порой выступала для детей в роли доверенного лица и заговорщика. При этом Гевара Линч обладал «ирландским» темпераментом, и их друзья из Альта-Грасии помнят много случаев, когда он вспыхивал от гнева, особенно если считал, что кому-то из членов его семьи нанесено оскорбление. Эту вспыльчивость (возможно, преувеличенную молвой) Гевара Линч передал и своему старшему сыну. Как писал Гевара Линч, у Эрнестито в детстве случались «вспышки неконтролируемой ярости», если он чувствовал, что его упрекают или наказывают несправедливо, отсюда — нередкие драки с другими ребятами из барра. Эта черта характера осталась присуща ему и в дальнейшем, но к моменту поступления в гимназию Эрнесто все же научился контролировать свой темперамент, обычно заменяя физическое действие острыми, режущими, как бритва, словами. Однако в редких случаях он мог прибегнуть и к силе.

Хотя Гевара Линч был отнюдь не глупым человеком, он не всегда понимал свою жену и Эрнесто, так как те обладали более острым и живым умом. Отец обожал приключенческие романы и передал эту страсть Эрнесто, однако преподавательской жилки у Линча не было. Селия, со своей стороны, увлекалась художественной прозой, философией и поэзией и постепенно привила сыну интерес к ним.

Если этим увлечениям предстояло раскрыться и созреть в последующие годы, то черты характера, составившие затем легендарный образ взрослого Эрнесто Гевары, были присущи ему уже в детстве. Бесстрашие, умение повести за собой, упрямство, дух соревнования и самодисциплина — все это ярко проявлялось в поведении «Гевариты» из Альта-Грасии.

III

В 1932–1935 гг. между Парагваем и Боливией разгорелся затяжной кровавый конфликт за контроль над полупустынным краем Чако, лежащим на границе двух государств.

Эрнесто Гевара Линч внимательно следил за этой войной по газетам, и, поскольку в Мисьонес он общался с парагвайцами, его симпатии были на их стороне. В какой-то момент он даже заявил, что готов взять в руки оружие и помочь Парагваю защитить свою территорию. Захваченный отцовским энтузиазмом, старший сын вскоре также стал следить за ходом войны. Через некоторое время Гевара Линч заметил, что конфликт дал местным подросткам новую тему для игр: теперь они устраивали свои потешные бои, поделившись на парагвайцев и боливийцев.

Впоследствии Гевара Линч склонен был считать, что именно возникший тогда у старшего сына интерес к этой войне во многом предопределил его склонность к занятиям политикой. Это кажется маловероятным, поскольку Эрнесто исполнилось всего семь лет, когда конфликт был исчерпан. Впрочем, во взрослом возрасте Че вспоминал об отцовских переживаниях по поводу той войны и с интонациями одновременно нежными и насмешливыми рассказывал своим аргентинским друзьям о высокопарных «угрозах» отца вступить в ряды сражающихся. В глазах сына этот пример как нельзя лучше отражал трогательно-комические черты, которые были столь присущи отцу — человеку, исполненному добрых намерений и прекрасных замыслов, но никогда не воплощавшему их во что-то конкретное.

Гражданская война в Испании 1936–1939 гг. была, вероятно, первым политическим событием, действительно наложившим серьезный отпечаток на мировоззрение Эрнесто Гевары — причем с необратимыми последствиями. Начиная с 1938 г., когда фашистские войска Франко стали склонять чашу весов в свою пользу, в Альта-Грасию начали прибывать беженцы из республиканского лагеря.

Среди них были четверо детей Хуана Гонсалеса Агилары, приехавшие в Аргентину с матерью. Их отец, руководитель медицинской службы на флоте, поначалу оставался на своем посту, но после падения Барселоны в январе 1939 г. присоединился к своей семье. Их дети были примерно одного возраста с детьми Гевара, они ходили в одну школу и вместе пропускали религиозные предметы, поэтому неудивительно, что оба семейства вскоре тесно сблизились.

Кроме того, в доме Гевара какое-то время жила старшая сестра Селии Кармен с двумя детьми, пока их отец, поэт-коммунист и журналист Каэтано Поличо Кордова Итурбуру, находился в Испании в качестве военного корреспондента столичной газеты «Критика». Когда от Поличо приходили письма, Кармен вслух зачитывала всем послания мужа.

Вскоре семья Гевара также оказалась в лагере тех, кто глубоко сопереживал бьющейся за свободу Республике. В начале тридцатых в Аргентине немного было политиков, вызывавших симпатию у либералов Гевара. Власть в стране передавалась от одного консервативного военного режима другому, и время от времени эти режимы входили в коалицию с либеральной партией «Радикальный гражданский союз», которая, впрочем, ушла в малоконструктивную оппозицию после переворота в 1930 г. Война за Республику в Испании, однако, символизировала сопротивление нарастающей угрозе мирового фашизма и потому с легкостью вызывала горячий эмоциональный отклик.

Гевара Линч участвовал в организации в Альта-Грасии собственного скромного «Комитета помощи Республике», который был частью общенационального движения в поддержку республиканской Испании. Он дружил со многими беженцами из Испании. Одним из них, особенно его восхищавшим, был генерал Хурадо, герой войны, разбивший войска Франко и его итальянских союзников в битве при Гвадалахаре, а ныне вынужденный работать страховым агентом, чтобы прокормить себя. Гевара Линч приглашал Хурадо к себе на обеды и вместе с семьей завороженно внимал его воспоминаниям о войне.

Будучи окружен людьми, столь страстно желавшими победы Испанской республике, десятилетний Эрнесто пропитался глубоким интересом к событиям этой войны. По воспоминаниям членов его семьи, он стал называть их домашнюю собаку Негрино — и за то, что она была черного цвета, и в честь премьер-министра Республики Хуана Негрина. Он также обозначал на карте продвижение войск республиканцев и франкистов с помощью маленьких флажков.

Разгром Испанской республики практически совпал с началом широкомасштабной войны в Европе. Вслед за аннексией Австрии и захватом Чехословакии по Мюнхенскому пакту Адольф Гитлер овладел в сентябре 1939 г. Польшей. Великобритания и Франция объединились против стран нацистского блока. Так началась Вторая мировая война. В Альта-Грасии, как и повсюду, люди стали выбирать, кому отдать свое предпочтение.

Гевара Линч бросил все силы на помощь «Аргентинскому делу», обществу солидарности с силами союзников, и организовал его местную ячейку в Альта-Грасии. У семьи Лосада он снял небольшое помещение на территории миссии иезуитов, откуда открывался вид на окаймленное ивами озеро Тахамар. Одиннадцатилетний Эрнесто вступил в «молодежное крыло» «Аргентинского дела» и получил членский билет, который, по словам отца, «с гордостью всем показывал».

Гевара Линч ездил по всей провинции, выступал на публичных собраниях и проверял слухи о возможном «проникновении нацистов». В его организации очень боялись вторжения в Аргентину нацистов, поэтому тщательно отслеживали любые подозрительные действия крупной немецкой диаспоры, проживавшей в Кордове. Что касается Эрнесто, то, как пишет отец, он посвящал «Аргентинскому делу» «все свободное от игр и занятий время».

В Кордове особую тревогу членов «Аргентинского дела» вызывало немецкое поселение в долине Каламучита около Альта-Грасии. В конце 1939 г. германский линейный корабль «Адмирал граф Шпее», потопив несколько британских военных кораблей в Атлантическом океане и получив серьезные повреждения сам, оказался загнан в залив Ла-Плата. По приказу капитана судно было затоплено неподалеку от Монтевидео. Аргентинские же власти постановили «интернировать» весь личный состав в Кордову.

Питая большие подозрения в отношении интернированных немецких моряков, люди Гевары Линча установили за ними слежку и, как следует из некоторых воспоминаний, увидели, как те выполняют военные упражнения с деревяшками вместо ружей. Они подозревали также, что принадлежащая немцам гостиница в другом городке служит прикрытием для нацистской шпионской сети и снабжена подпольным радиопередатчиком, соединяющим местных фашистов напрямую с Берлином. Однако все было так окружено секретностью, что никаких доказательств активистам получить не удалось.

Читая воспоминания Гевары Линча об этих мероприятиях, невольно вспоминаешь рассказ американского писателя Джеймса Тербера «Тайная жизнь Уолтера Митта». Его герой отчаянно мечтал о жизни, полной приключений и свершений, но ему было суждено остаться вдали от крупнейших событий своего времени. Точно так же и сам Гевара Линч повсюду трубил о своем желании биться за Парагвай, но не сделал этого. Гражданская война в Испании и Вторая мировая также давали ему шанс проявить себя (а впоследствии были и другие возможности), но он всегда оставался в стороне от событий. И в конце концов запомнился он не своими собственными делами, а тем, что был отцом Эрнесто Че Гевары.

Предполагая, что нацисты развернули в Кордове кипучую подпольную деятельность, Гевара Линч и его товарищи отправили подробный отчет о своих расследованиях руководству «Аргентинского дела» в Буэнос-Айресе, ожидая скорых мер со стороны просоюзнической администрации президента Роберто Ортиса. Но в 1940 г. Ортис по причине серьезной болезни фактически отошел от дел, а власть оказалась в руках вице-президента Рамона Кастильо, человека коварного и нечистоплотного. Правительство Кастильо симпатизировало странам нацистского блока, и поэтому, по словам Гевары Линча, новый режим ничего не предпринял против нацистского движения в стране.

Неопределенная позиция Аргентины в ходе войны — а страна оставалась нейтральной почти до самого разгрома Германии в 1945 г. — была обусловлена, с одной стороны, экономическими соображениями, а с другой — настроениями высших политических и военных кругов, которые были склонны поддерживать страны гитлеровской коалиции. Аргентина традиционно зависела от европейских стран (особенно от Великобритании), являвшихся основными потребителями ее говядины, зерна и других продуктов сельского хозяйства, и поэтому, лишившись европейского рынка сбыта, оказалась на грани разорения. Поддержав союзников, администрация Ортиса рассчитывала взамен получить гарантии на поддержание своего экспорта от стремительно набиравших вес Соединенных Штатов Америки, которые поставляли в Аргентину подавляющую массу промышленных товаров. Однако неспособность Ортиса добиться заключения «справедливой сделки» способствовала укреплению режима Кастильо, сочувствовавшего странам нацистского блока, а аргентинские ультранационалисты всерьез стали рассматривать Германию как перспективный рынок сбыта аргентинских товаров и источник оружия и техники для собственных вооруженных сил.

IV

Пока где-то далеко в Европе бушевала Вторая мировая война, а политическая ситуация в родной Аргентине становилась все более нестабильной, Эрнесто Гевара из детства перешел в отрочество. Хотя для своего возраста мальчик был недостаточно высок и стал заметно расти только ближе к шестнадцати, он отличался любознательностью, пытливостью и ершистостью в отношении взрослых. Впрочем, его любимыми книгами были в основном классические приключенческие романы, принадлежащие перу Эмилио Сальгари, Жюля Верна, Александра Дюма.

В марте 1942 г., накануне своего четырнадцатилетия, Эрнесто перешел в среднюю школу — бачильерато. Поскольку школы Альта-Грасии предлагали только начальное образование, ему пришлось ежедневно ездить на автобусе в Кордову, за двадцать три мили от дома, в государственную гимназию имени Деана Фунеса, считавшуюся одной из лучших в городе среди некоммерческих заведений.

В том же году кто-то сфотографировал Эрнесто среди других пассажиров утреннего автобуса «Альта-Грасия — Кордова». Он озорно улыбается в объектив; на нем надеты блейзер и галстук, но при этом неизменные шорты со сбившимися гольфами; Эрнесто сидит в переднем крыле автобуса, а вокруг него — ученики постарше, одетые в костюмы с пристегнутыми воротничками, галстуки и брюки.

Во время летних каникул 1943 г. семейство перебралось в Кордову, где Гевара Линч наконец смог найти делового партнера, вместе с которым открыл строительную фирму. Поскольку Эрнесто учился в Кордове, а его сестре Селии предстояло поступать в находящуюся там же среднюю школу для девочек, переезд был вполне разумным решением.

 

Глава 3

Мальчик со множеством прозвищ

I

Переезд семейства Гевара в Кордову совпал с кратким всплеском их благосостояния, но одновременно оказался также началом распада их семьи. Пытаясь оживить былые чувства, в 1943 г. Эрнесто и Селия завели пятого — и последнего — ребенка, Хуана Мартина, но и это не смогло воспрепятствовать растущему между супругами отчуждению, и, когда они четырьмя годами позже решили вернуться в Буэнос-Айрес, брак их уже распался окончательно.

По словам друзей семьи, дело было, как и прежде, в любовных похождениях Гевары Линча. «Их отец претендовал на звание плейбоя, — вспоминает Татьяна Кирога, дружившая с детьми Гевара. — Но он был очень неразумным плейбоем, поскольку, когда у него была работа и водились деньги, он тратил всё… на романы с „юными леди", на одежду — на разные глупости, а не на что-то существенное… так что семья оставалась ни с чем».

Если в Кордове семейная жизнь немного наладилась, то только потому, что Гевара Линч наконец стал кое-что зарабатывать. Его деловым партнером был чудаковатый архитектор, которого прозвали Маркес де Арьяс (Маркес-Ариец) за необычайно высокий рост и аристократичность. Маркес заключал контракты на строительство, в основном жилых домов, а Гевара Линч в роли «подрядчика» следил за их исполнением.

«Мы жили как боги, деньги так и летели, никто и не думал их куда-то вкладывать», — говорит сестра Эрнесто Селия. Ни к чему хорошему это привести не могло. При этом Эрнесто Гевара Линч купил имение в гористой местности неподалеку от Кордовы, в местечке Вилья-Альенде, а также вступил в закрытый теннисный клуб Кордовы, где его дети плавали в бассейне и учились играть в теннис. Семейство Гевара поселилось в новом двухэтажном особняке на улице Чиле, 288, недалеко от пересечения с Чакабуко — бульваром, засаженным пышными, тенистыми деревьями, палос боррачос. За бульваром находились обширные зеленые территории парка Сармьенто, городского зоопарка, теннисного клуба и, далее, Университета Кордовы.

Атмосфера в доме Гевара на улице Чиле была такой же свободной и гостеприимной, какой они радовали своих друзей в Альта-Грасии. Долорес Мояно, новая их знакомая из одной из богатейших семей Кордовы, находила принятые в доме порядки весьма необычными. Мебель в доме была едва видна под кипами разложенных повсюду книг и журналов, и не существовало никаких правил относительно совместных трапез: каждый мог есть тогда, когда был голоден. Детям разрешалось въезжать на велосипедах с улицы в гостиную и оттуда в сад.

Но Долорес вскоре обнаружила, что не все так просто, как кажется на первый взгляд. Стоило лишь хозяевам почуять в госте чванливость, педантизм или лицемерие — и они безжалостно порывали с ним отношения. Долорес откровенно побаивалась Эрнесто, который обычно начинал придирки первым, и не раз именно она становилась объектом его нападок. Мать Эрнесто была не менее резкой и могла проявлять редкостную жесткость и упрямство. Эрнесто-старший, напротив, внушал глубокую симпатию, так как источал тепло и жизнелюбие. «Он говорил звучным голосом, при этом был довольно рассеян. Временами он забывал о заданиях, которые сам же давал своим детям, что обнаруживалось, когда они возвращались, выполнив поручение».

II

Переезд в Кордову совпал также с началом стремительного взросления Эрнесто. Оно выражалось в нарастающем желании самоутвердиться, поставить под сомнение жизненные ценности родителей (вечно ссорящихся друг с другом), сформировать собственные, еще зачаточные, основы мировоззрения.

На первом году учебы в гимназии имени Деана Фунеса у Эрнесто появились новые друзья. Самым близким среди них был Томас Гранадо, младший из трех сыновей испанского эмигранта, который работал проводником в поездах. В свои четырнадцать лет Эрнесто был невысок, но теперь скорее строен, чем коренаст. Томас был погабаритнее, с более хриплым голосом, он по-пижонски зачесывал волосы назад, в то время как у Эрнесто на голове красовался незамысловатый «ежик». Из-за этого он получил прозвище Пелао (Лысый) — одно из многочисленных имен, которыми его в юном возрасте наградили приятели.

Скоро к их компании присоединился и старший брат Томаса — двадцатидвухлетний Альберто, первокурсник факультета биохимии и фармакологии Университета Кордовы. Рост Альберто, имевшего прозвище Петисо (Коротышка), был немногим больше полутора метров, а его крупный нос напоминал клюв, но при этом у него были широкая, мощная грудь и накачанные ноги — следствие занятий футболом; кроме того, Альберто обладал хорошим чувством юмора, знал толк в вине, девушках, литературе и регби. Хотя он был значительно старше Эрнесто, со временем их дружба стала даже крепче, чем у Эрнесто с Томасом.

Альберто Гранадо был тренером местной команды по регби «Эстудьянтес», и Эрнесто страстно мечтал попасть в ее состав. Альберто окинул паренька критическим взглядом. «Первое впечатление было не в его пользу… он не отличался особой крепостью, и руки у него были очень тонкие».

Однако Альберто решил дать шанс Пелао и разрешил ему походить на тренировки. Вскоре тот, несмотря на одышку, стал заниматься с «Эстудьянтес» два раза в неделю. Пелао заслужил репутацию бесстрашного нападающего, он несся с мячом в руках на игроков противника с криком: «Поберегись, я „Фурибиндо" („Яростный".) Серна!» За этот воинственный клич Альберто дал ему новое прозвище: Взрыватель, а сам получил от него ласковое Миаль (сокращенное Мой Альберто).

Будучи под впечатлением от бесстрашной игры новичка, Альберто Гранадо заинтересовался Эрнесто. Часто Гранадо, ожидая, когда поле освободится и «Эстудьянтес» смогут начать тренировку, видел, как Эрнесто читает какую-нибудь книгу, сидя прямо на земле и прислонившись к столбу фонаря, освещающего газон. Как выяснилось позже, Взрыватель уже был знаком с трудами Фрейда, восхищался поэзией Бодлера, читал в оригинале Дюма, Верлена и Малларме; им также были прочитаны многие романы Эмиля Золя, произведения аргентинской классики, как, например, «Цивилизация и варварство» Сармьенто, и последние романы американских писателей Уильяма Фолкнера и Джона Стейнбека.

Гранадо, сам обожавший хорошую литературу, был поражен: как этот мальчик мог прочитать так много? Эрнесто сказал ему, что начал читать из желания как-то занять себя в периоды затяжных приступов астмы, когда родители заставляли его сидеть дома и делать ингаляции. Что касается знания французского, то ему он обязан матери, которая сама занималась с Эрнесто, когда ему приходилось пропускать уроки из-за болезни.

Несмотря на то что семейство Гевара с комфортом устроилось в Кордове и нашло там новых друзей, они продолжали испытывать чувство привязанности к Альта-Грасии и иногда снимали там дом во время праздников, так что Эрнесто мог поддерживать дружбу с Каликой Феррером, Карлосом Фигероа и другими ребятами из своей старой барры. Их друзья из семьи Гонсалеса Агилары последовали за ними в Кордову и поселились в доме неподалеку, так что их отношения по-прежнему оставались тесными. Когда у Гевара родился Хуан Мартин, пятый ребенок, названный в честь отца Селии, то его крестными родителями стали именно Агилара.

Как оказалось, дом на улице Чиле имел свои недостатки. Гевара Линч сначала не обратил на них внимания — так доволен он был соседством с парком Сармьенто и теннисным клубом. Однако рядом с ними на холме находился район Нуэва-Кордова, который еще не окончательно превратился в полноценную часть города. Район представлял собой скопище разномастных жилых домов, окруженных пустырями, бальдиос. На этих участках, а также у пересыхающих речушек, которые протекали в этой зоне, ютились хибары бедняков.

Одно из таких стихийных поселений находилось прямо напротив нового дома семьи Гевара. Его обитатели представляли собой живописную публику, постоянно притягивающую взоры. Особенно выделялся безногий инвалид, который ездил на шестерке дворняг, впряженных в маленькую деревянную тележку, и погонял их длинным, со свистом рассекающим воздух хлыстом.

В то время в доме часто бывала Долорес Мояно, близкая подруга младшей сестры Эрнесто Аны Марии. По ее воспоминаниям, одним из главных их развлечений было сидеть на обочине «с безопасной стороны» улицы и наблюдать за тем, что происходит у жителей трущоб. Там жили, например, женщина в черном, которая нянчила ребенка под деревом параисо, харкая мокротой через его голову, и двадцатилетний карлик Кико, у которого не было ни бровей, ни ресниц. Ребятишки предлагали ему сладости за то, чтобы он показал им свой удивительно белый язык; сделав это, карлик тотчас улепетывал назад, в свою дыру.

Хотя условия их жизни были несравненно лучше, чем у бедных соседей, ютившихся в лачугах из картона и жести, Гевара вскоре обнаружили, что фундамент их собственного дома отнюдь не так прочен. Очень скоро по стенам пошли чудовищные трещины, и по ночам Гевара Линч со своей кровати видел звезды через трещину в потолке. Однако, хотя глава семейства сам занимался строительством, он на редкость легкомысленно отнесся к этой проблеме, которая была чревата опасностью для жизни. В детской, где также появилась трещина, он «исправил» положение, отодвинув кровати от стены, на случай если та упадет. «Нам было удобно жить в этом доме, и мы не хотели никуда переезжать, поэтому решили оставаться там, пока возможно», — писал он.

Резкие социальные контрасты городской жизни, вероятно бывшие Гевара в новинку, становились характерными для Аргентины и всей Латинской Америки. С конца XIX века, вследствие перемен в экономической жизни, притока иммигрантов и развития промышленности, городское население стало преобладать над сельским. Бедные выходцы из деревни хлынули в города в поисках работы и лучшей жизни. Многие из них стали жителями трущоб, или вильяс мисериас, которые появились в Кордове и других городах Аргентины.

За пятьдесят лет демографическая ситуация в Аргентине изменилась кардинально: если в 1895 г. количество городских жителей составляло 37 %, то в 1947 г. их было уже 63 %. В этот же период вчетверо выросло население страны: с четырех до шестнадцати миллионов жителей.

Несмотря на продолжающиеся социальные перемены, во втором по величине аргентинском городе Кордове в 1940-х гг. сохранялась мирная, провинциальная атмосфера. Окруженная безграничными желтыми пампасами — лишь местами на горизонте виднелись голубые цепи «сьеррас», — Кордова по-прежнему была слабо затронута индустриализацией и строительством, в то время как Буэнос-Айрес стремительно превращался в современный мегаполис. В Кордове находился старейший в Аргентине университет, основанный иезуитами, и было множество старых церквей и зданий колониальной архитектуры, поэтому она славилась как образовательный центр и ее жители гордились своим культурным достоянием.

Ведущая роль в образовательной сфере закрепилась за ней после событий 1918 г., когда студенты и преподаватели Университета Кордовы, выступавшие за Радикальную партию, стали инициаторами реформы, гарантировавшей автономию университетов, и это движение распространилось из Кордовы по другим университетским городам Аргентины, а потом и других стран Латинской Америки. Долорес Мояно вспоминает о Кордове своего детства и юности как о «городе книжных магазинов, религиозных процессий, студенческих демонстраций и военных парадов; городе спокойном, скучном, почти апатичном снаружи, но в котором подспудно кипели страсти».

«Кипение» это привело к серьезным событиям, почти совпавшим с переездом в город семьи Гевара. 4 июня 1943 г. группа военных заговорщиков совершила переворот в Буэнос-Айресе, сместив президента Кастильо, который намеревался сделать своим преемником некоего богатого и влиятельного человека из провинции, имевшего тесные связи с британскими корпорациями. Поначалу реакция на переворот была сдержанно положительной как со стороны либералов, относившихся с подозрением к прогерманскому правительству Кастильо, так и со стороны националистов, опасавшихся экономической интервенции.

В течение сорока восьми часов стало известно, кто стоит во главе заговорщиков: военный министр генерал Педро Рамирес, представляющий фракцию военных-ультранационалистов. Он предпринял решительные репрессивные меры для подавления внутренней оппозиции. Был введен комендантский час, выборы отложены на неопределенный срок, конгресс распущен. Пресса была взята под контроль, и та же участь постигла университеты. Недовольные из числа профессуры были уволены. В конце года последовала вторая волна гонений, в результате чего были распущены все политические партии, в школе введено обязательное религиозное образование, а свобода печати ограничена. Преподаватели и студенты Кордовы начали акции протеста и вышли на улицы. Последовали аресты, и в ноябре 1943 г. Альберто Гранадо наряду с другими студентами оказался в главной тюрьме Кордовы. Там его навещали братья и Пелао, они приносили ему еду и сообщали новости.

Шли недели, но по-прежнему было не ясно, отпустят ли студентов или выдвинут против них обвинения. Подпольный «комитет заключенных» обратился к учащимся средних школ Кордовы с просьбой пройти маршем по улицам города, требуя выпустить арестованных на свободу. Альберто спросил пятнадцатилетнего Эрнесто, будет ли он участвовать в шествии, но тот неожиданно ответил отрицательно. Он заявил, что сделал бы это только с револьвером в руках. По его мнению, этот марш — не более чем пустой жест и он не принесет особых плодов, а его участников «просто отделают дубинками».

В начале 1944 г., проведя в заключении около двух месяцев, Альберто Гранадо был отпущен на свободу. Несмотря на отказ Эрнесто принять участие в демонстрации, их дружба осталась прежней. И все же нежелание Эрнесто помочь другу кажется удивительным, если принять во внимание его склонность к рискованным предприятиям. Парадоксальный разрыв между радикальными заявлениями и полным равнодушием к активному участию в политических делах оставался характерен для Эрнесто в годы его взросления.

III

Мало кто догадывался тогда, что за всеми последними пертурбациями в политической жизни Аргентины стоит малоприметный полковник с крупным, мясистым лицом и римским носом, некий Хуан Доминго Перон. Однако вскоре это имя станет известно каждому. Вернувшись из Италии, где он служил у Муссолини и был пылким почитателем дуче, Перон краткое время проработал армейским инструктором в провинции Мендоса, а потом оказался среди военного руководства в Буэнос-Айресе. Здесь он стал лидером подпольной офицерской группировки, называвшей себя Группой объединенных офицеров (ГОУ), которая и организовала июньский переворот 1943 г.

В течение следующих трех лет Перон двигался к вершине власти. После переворота он сначала выполнял обязанности заместителя военного министра и своего наставника — генерала Эдельмиро Фаррелла. Когда в октябре 1943 г. Фаррелл получил пост вице-президента, Перон по собственному ходатайству был назначен главой Национального департамента труда. На этому посту он быстро стал влиятельной фигурой. В течение месяца его поначалу неприметная должность трансформировалась в пост главы Министерства труда и социального обеспечения, подотчетного исключительно президенту.

Из недр ведомства Перона вышла целая череда постановлений, реформировавших рынок труда. Его меры были направлены на то, чтобы улучшить положение рабочих, до того не имевших особых прав, и одновременно с этим он приложил все усилия к тому, чтобы разрушить спайку организованных групп работодателей с основными политическими партиями. Очень скоро аргентинские рабочие были готовы носить Перона на руках. Так начался знаменитый «перонизм», который вскоре радикально переменит политический ландшафт Аргентины.

В конце 1943 г., когда в войну вступили США, нацистской Германии пришлось занять оборону по всей Европе и в Северной Африке, а Муссолини лишился власти в Италии. Подозревая новый аргентинский режим, и в особенности Перона, в пособничестве идеям Третьего рейха в Латинской Америке, Соединенные Штаты усилили давление на Аргентину, чтобы та официально отказалась от нейтралитета в войне. Многие аргентинцы разделяли подозрения американцев. Популистские лозунги Перона, обращенные к беднейшим слоям общества и отдававшие фашистской риторикой, отвратили от него либеральный средний класс. К нему присоединились и крупные капиталисты, которые видели в политике Перона угрозу существующему «статус-кво». В результате большинство представителей того социального слоя, к которому принадлежала семья Гевара, превратились в убежденных антиперонистов. Однако их оппозиция не помешала Перону упрочить свое могущество.

В марте 1944 г. Фаррелл стал президентом Аргентины. Перона сделали военным министром, а в июле и вице-президентом. Как ни странно, из трех занимаемых им постов важнейшим оставался пост министра труда и социального обеспечения. Теперь каждый человек в Аргентине знал, кто такой Перон.

Тем временем Гевара Линч продолжал активно сотрудничать с «Аргентинским делом»; вместе с Селией он также вступил в кордовский «Комитет в поддержку де Голля», отделение интернациональной организации, занимавшейся помощью Сопротивлению в оккупированной нацистами Франции. А Эрнесто втайне от них попытался возобновить работу по выслеживанию нацистов, которую его отец оставил незавершенной.

Вместе со школьным другом Освальдо Бидиностом Пайером Эрнесто совершил секретную вылазку в маленькое поселение Ла-Кумбре, любимое место отдыха кордовской элиты, где люди его отца ранее обнаружили гостиницу под серьезной охраной, в которой, как они подозревали, находилась штаб-квартира нацистов, снабженная радиостанцией, соединявшей их напрямую с Берлином. Гевара Линч снял шпионский надзор с этого объекта и предостерег Эрнесто от попыток что-либо выяснить, рассказав, что из двух направленных туда государственных следователей вернулся только один, а второй, вероятно, убит.

Движимые жаждой приключений и риска, мальчишки пренебрегли запретами и отправились туда. Они подошли к гостинице ночью. Через открытое окно, рассказывает Бидиност, они увидели двух людей, работающих за длинным столом. Но не успели ребята как следует что-нибудь разглядеть, как их обнаружили. «Нас услышали, кто-то вышел с фонарем, и по нам дважды выстрелили. Мы убежали и больше там не показывались».

Несмотря на подобные выходки, пока Эрнесто учился в средней школе, его интерес к политическим делам не перерос ни во что серьезное. Он и его друзья, среди которых были дети бежавших из Испании республиканцев, таких как чета Гонсалес Агилар, не отставали от родителей и были убежденными антифашистами. Как и взрослые, они часто вели споры о том, что «на самом деле» произошло в Испании. Но они куда слабее представляли себе, что происходит в Аргентине, да и не так уж интересовались этим. Политические суждения Эрнесто обычно носили провокационный характер: так он стремился шокировать своих родителей или приятелей. Когда в Кордове прошел слух о том, что перонисты готовятся забросать камнями местный жокейский клуб, средоточие консервативных землевладельцев-олигархов, Эрнесто заявил, что рад был бы к ним присоединиться. «Я и сам не прочь покидаться камешками по этому клубу», — заявил он. Его друзья решили, что это признак симпатии к перонистам, однако более вероятно, что в нем просто говорил подросток, ищущий повода задеть окружающих и вызвать их на спор.

Когда аргентинское правительство окончательно порвало все отношения со странами нацистского блока, родители Эрнесто были на вершине счастья. Однако его друг Пепе Гонсалес Агилар никогда не видел Эрнесто таким разгневанным. «Я не мог понять, почему он, всегда выступавший против нацистов, не разделяет радости родителей». Позже Пепе осенила догадка: гнев Эрнесто был вызван тем, что решение было принято Аргентиной не по велению собственных принципов, а под давлением США, и он разделял с националистами чувство стыда за свою страну, подмятую американцами.

Но когда в сентябре 1944 г. силы союзников освободили Париж, Эрнесто присоединился к торжествующей толпе, собравшейся на площади Сан-Мартина. С ним были некоторые друзья из гимназии, и у каждого в карманах имелись камни: подростки собирались обстрелять лошадей, на которых восседали полицейские, призванные охранять порядок.

(В знак признательности за все усилия, направленные на помощь «народу Франции» в дни невзгод, Гевара Линч получил благодарственную грамоту, подписанную самим де Голлем. До конца дней он относился к ней как к самому драгоценному своему достоянию.)

Как бы ни хотелось задним числом обнаружить в подростке Эрнесто Геваре признаки приверженности социалистическим идеалам, все его товарищи по школе в Кордове утверждают, что он был довольно равнодушен к политике. По мнению его друга Хосе Мария Роке, Эрнесто в то время не имел «определенных политических взглядов». «Мы все любили спорить на политические темы, но я что-то не помню, чтобы Гевара в этих спорах участвовал».

Помимо того, Эрнесто не допускал, чтобы его «антифашистские принципы» влияли на личные отношения. Одним из его одноклассников был Доминго Ригатуссо, сын бедного эмигранта из Италии, подрабатывавший после школы продавцом сладостей возле местных киношек. Как и его отец, во время войны Ригатуссо рьяно поддерживал Муссолини, а Гевара добродушно называл его «тано фассио», что на местном сленге означало «итальянский фашист».

Однако Рауль Меливоски, сын университетского профессора еврейского происхождения, бывший на год старше Эрнесто, вспоминает, что в 1943 г. они с Эрнесто недолгое время были членами ячейки «Фронта студентов-синдикалистов» («ФСС»): когда воинствующее молодежное крыло пронацистского «Национального освободительного союза» стало запугивать студентов, симпатизирующих союзникам. Меливоски слышал о Геваре с первых дней учебы в гимназии имени Деана Фунеса, хотя они еще не были знакомы. Гевара был единственным учащимся в школе, кто открыто бросил вызов преподавателю истории, известному своими пронацистскими настроениями: однажды на уроке он указал ему на подтасовку фактов. Один этот поступок снискал ему уважение в глазах Меливоски.

Затем активисты «ФСС» решили сформировать «ячейки» из трех человек, чтобы противостоять ультраправым парням из «Национального освободительного союза». Став членом такой «ячейки», Меливоски вместе с другим первокурсником был отдан под начало старшего товарища, которым оказался Эрнесто Гевара. «Мы были ячейкой только номинально, — вспоминает он. — Мы даже не встречались, вся наша деятельность свелась к тому, чтобы называть себя ячейкой».

Но однажды, когда несколько молодчиков из «Союза» с перочинными ножами в руках обступили Меливоски и других учеников, не давая им выйти из школы, он увидел, как Гевара бросился на них, бешено крутя ранцем над головой. В глазах благодарного Меливоски Гевара был «не просто храбрым… он не знал страха».

Второй, и последний, раз их «ячейка» оказалась «в деле», когда Эрнесто, пользуясь своими правами «старшего», приказал Меливоски и другому мальчику, бывшему у него в подчинении, прогулять школу на следующий день. Речь шла о настоящем подвиге, поскольку все вполне могло закончиться исключением из школы, и Меливоски знал об этом. «Эрнесто приказал нам не только прогулять школу, но еще и пойти в кино на фильм, на который не пускали ребят нашего возраста. Нам было тринадцать-четырнадцать лет, а не восемнадцать, как требовалось, так что никого обмануть мы при всем желании не смогли бы. Мы не отличались ни высоким ростом, ни крепким сложением. Но он сказал, чтобы мы явились в шляпах, с сигаретами и деньгами для покупки билетов».

Вот каков был первый опыт «политической борьбы» Эрнесто. Двадцатью годами позже в письме одному угодливому редактору, собиравшемуся опубликовать его «отлакированную» биографию, Гевара так прямо и заявил: «В юности я не занимался никакой общественной деятельностью и не принимал участия в политической и студенческой борьбе в Аргентине».

Ищущий, бескомпромиссный, жаждущий приключений — таким был Эрнесто Гевара накануне своего семнадцатилетия — в год окончания Второй мировой войны.

IV

Эрнесто был теперь вполне зрелым юношей, и помимо ненасытной страсти к чтению в нем появился серьезный интерес к противоположному полу. Оба увлечения сошлись воедино, когда он раздобыл у своего друга несокращенное издание «Тысячи и одной ночи», полное эротических сцен.

Однако большинство юношей того поколения не осмеливались заходить дальше, они лишь растравляли себе фантазию и думать не могли о воплощении своих мечтаний в жизнь. В провинциальной Аргентине середины 1940-х гг. к вопросам брака и половых отношений по-прежнему подходили консервативно, как это было свойственно традиционному католическому обществу: разводы оставались под запретом, и «порядочные» девушки обязаны были хранить невинность до замужества.

«Мы были просто ангелами, — вспоминает Татьяна Кирога, которая не раз ходила на "двойные свидания" с Эрнесто и другими ребятами. — Мы ходили на танцы, разговаривали, пили кофе, а к половине первого ночи должны были возвращаться домой, иначе нас убили бы родители; это было время, когда встречаться с кем-то серьезно было не так-то просто. Чтобы мы, девочки, пошли домой к какому-нибудь мальчику, остались с ним наедине? Нет, это было исключено! Максимум, что мы могли себе позволить, это скрыться вдвоем с какой-нибудь вечеринки и пойти выпить мате».

В поисках секса ребята из таких общественных слоев, как Эрнесто, должны были либо идти в бордель, либо искать подружку среди девушек из более бедных семей, поскольку социальное и финансовое превосходство несколько развязывало им руки. У многих первый сексуальный опыт был связан с мукамой, то есть служанкой, обычно индианкой или метиской, приехавшей из северных провинций Аргентины.

У Эрнесто первое знакомство с сексом состоялось в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет благодаря Калике Ферреру, который свел товарища с мукамой из их дома — женщиной по имени Кабрера, или «Негра». Родольфо Руарте стал свидетелем посвящения Эрнесто в мужчины. Вместе с другими мальчишками он наблюдал за происходящим через замочную скважину в спальне. Они видели, что, хотя Эрнесто превосходно справляется со своим делом, ему время от времени приходится останавливаться, чтобы впрыснуть в рот лекарство против астмы. Ребята едва сдерживали хохот, наблюдая за этой картиной, и еще долгие годы любили об этом вспоминать. Но Эрнесто был невозмутим и продолжал отношения с Кабрерой.

Одновременно с открытием для себя секса Эрнесто пристрастился к чтению поэзии, он с удовольствием разучивал стихи и читал их вслух. Не без влияния испанского поэта XVII века Франсиско де Кеведо в нем развился вкус к непристойностям. Однажды он блеснул своими познаниями в этой области, чтобы вогнать в краску Долорес Мояно. Услышав, как девушка рассуждает об испанско-арабских мистиках, он решил проверить ее на знание предмета, так что ей пришлось объяснять: «Любовник-мистик в поэзии святого Хуана обладает двойным видением. Есть внутреннее и есть внешнее зрение — любовник-мистик обладает обоими…» На этих словах, вспоминает она, Эрнесто прервал ее и с преувеличенным кордовским акцентом продекламировал вульгарный куплет про одноглазую монашку и косоглазого святошу.

Этот случай показывает, какой разрыв образовался между юношами и девушками, принадлежавшими к поколению и социальному кругу Эрнесто. Девушки, сохранявшие целомудрие и невинность, были погружены в мир романтической поэзии и хранили себя для истинной любви и брака, тогда как юноши, подобно Эрнесто, под влиянием бурливших в крови гормонов с упоением читали непристойные стихи и искали секса в публичных домах либо превращали в наложниц своих несчастных служанок.

В период летних каникул 1945/46 учебного года в жизни Эрнесто вновь появилась его двоюродная сестра, красавица Кармен Кордова Итурбуру де ла Серна, по прозвищу Негрита. Она поразила сердце своего братца-радикала, бывшего на три года ее старше. Отец Негриты, поэт Каэтано Кордова Итурбуру, всегда привозил с собой из Буэнос-Айреса целый чемодан новых книг, и девушка каждый раз рылась в нем в поисках поэтических сборников. Как она узнала, Эрнесто разделял ее страсть к поэзии: он читал кузине стихи Пабло Неруды из цикла «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния», с которыми сам только что познакомился.

«Находясь в расцвете юности, мы с Эрнестито были больше чем просто друзья, — вспоминала Негрита годы спустя. — Однажды мы играли на террасе нашего дома… Эрнесто спросил, девушка я или уже женщина…» Вслед за тем у них состоялось любовное свидание, и позже, когда семья Гевара переехала в Буэнос-Айрес, Эрнесто продолжал видеться с Негритой. Она часто приходила к ним в дом, и там у них случались романтические интерлюдии: стоя на лестнице, они с Эрнесто говорили «о литературе… и о любви, поскольку, как это часто бывает между двоюродными братьями и сестрами, нас тянуло друг к другу. До чего же Эрнесто был красив!»

И это правда. К семнадцати годам Эрнесто превратился в чрезвычайно привлекательного молодого человека: стройного и широкоплечего, с темно-каштановыми волосами, бездонными карими глазами, чистой белой кожей и сдержанной уверенностью в себе — девушек к нему так и тянуло. «Все мы, если честно, были немного влюблены в Эрнесто», — признается Мириам Уррутиа, девушка из почтенной кордовской семьи.

В возрасте, когда молодые люди изо всех сил стремятся произвести впечатление на девушек, безразличие Эрнесто к тому, как он выглядит, действовало безотказно. Однажды вечером Эрнесто появился с элегантно одетой девушкой в кинотеатре «Сине-опера», где его приятель «фассио» Ригатуссо продавал сладости. Эрнесто был одет как обычно: в старый не по размеру тренч, в карманах которого лежали бутерброды и термос с мате. Стоило ему завидеть Ригатуссо, как он демонстративно отошел от своей дамы, заставив ее стоять в одиночестве, пока он болтал со своим другом из «низов общества».

Эрнесто быстро усвоил те нормы поведения в обществе, которые надолго остались в памяти его сверстников, живших в Кордове. Бесшабашность, наплевательское отношение к формальностям и приличиям, язвительность теперь уже совершенно явно становились чертами его характера, а с годами им предстояло развиться еще больше. Даже юмор его был нацелен на конфронтацию, на то, чтобы бросить вызов общественным устоям, пусть это и скрывалось зачастую под маской самоиронии.

Его друг Альберто Гранадо хорошо знал, как Эрнесто любит шокировать окружающих. «У него было несколько прозвищ. Одно из них было Локо (Безумный) Гевара. Эрнесто нравилось казаться немного неприятным… Например, он хвастался, что редко принимает ванну. Отсюда прозвище Чанчо (Свин). На тренировке по регби он мог заявить что-нибудь вроде: „Последний раз я стирал эту футболку полгода назад"».

В один прекрасный день Эрнесто не стал надевать в школу короткие штаны и заявился в брюках. Предвосхищая насмешки со стороны ребят постарше, которые наверняка стали бы подшучивать, что он-де внезапно вырос, Эрнесто сказал, что надел брюки, поскольку его короткие штаны испачкались до такой степени, что пришлось их выкинуть.

В течение пятилетней учебы в гимназии имени Деана Фунеса Эрнесто поддерживал имидж неугомонного задиры. Он обожал шокировать учителей и одноклассников. Гевара мог посреди урока закурить вонючие сигареты — лекарство против астмы, открыто спорил с учителями математики и литературы, указывая им на допущенные неточности, по выходным устраивал со своей «бандой» походы в горы, а то и в Альта-Грасию, где предавался тем же отчаянным забавам, которыми он так пугал родителей в детстве: ходил по канату через крутые расщелины, прыгал с высоких скал в реку, ездил на велосипеде по рельсам.

Его поведение должным образом оценила администрация школы. На 1 июня 1945 г. (шел четвертый год учебы в гимназии имени Деана Фунеса) он получил десять предупреждений (двадцать пять означали бы исключение) от учительского совета «за недисциплинированное поведение и за то, что приходил в учебное заведение и покидал его в неурочное время, не имея на то соответствующего разрешения».

Однако оценки Эрнесто в целом были хорошими. Как всегда, Гевара проявлял особую склонность к таким предметам, как математика, естествознание, география и история, при этом с каждым годом росли его успехи во французском и испанском, он хорошо писал сочинения и любил музыку.

А еще он по-прежнему читал много книг, не входивших в школьную программу. По словам его друга Пепе Агилары, вкусы Эрнесто были разнообразными и весьма неординарными для его возраста. «Он читал с упоением, прямо-таки заглатывал книги из родительской библиотеки… читал Фрейда и Джека Лондона вперемежку с Пабло Нерудой, Орасио Кирогой, Анатолем Франсом и даже сокращенным изданием „Капитала", в котором оставил на полях какие-то пометки мелкими буквами».

Тем не менее Эрнесто нашел сочинение Маркса невразумительным и годы спустя, будучи уже команданте Эрнесто Че Геварой, признавался своей жене на Кубе, что, когда впервые прочел Маркса и Энгельса, «ровным счетом ничего не понял».

V

В том же 1945 г. стала раскрываться более серьезная сторона личности Эрнесто. В его школьной программе впервые появилась философия. Она привлекла его интерес, что видно по оценкам «очень хорошо» и «отлично». Гевара также начал составлять собственный «философский словарь».

Первый рукописный вариант состоял из ста шестидесяти пяти страниц, статьи в нем располагались в алфавитном порядке, а в конце имелся тщательно составленный указатель страниц, названий статей и имен авторов. Словарь включал краткие биографии выдающихся мыслителей и цитированные определения широкого спектра понятий, например таких, как «любовь», «бессмертие», «истерия», «сексуальная этика», «вера», «справедливость», «смерть», «Бог», «дьявол», «фантазия», «рассудок», «невроз», «нарциссизм» и «мораль».

Очевидно, Эрнесто пользовался всеми доступными источниками. Так, в статье о марксизме он цитировал «Майн кампф» и некоторые небезызвестные высказывания Гитлера, в которых проявилась его одержимость идеей еврейско-марксистского заговора. Для заметок о Будде и Аристотеле он привлек работу Г. Дж. Уэллса «Краткая история мира», а труды Бертрана Рассела послужили источником по вопросам, связанным с любовью, патриотизмом и сексуальной этикой. Его вдохновляли также идеи Зигмунда Фрейда, начиная с теории снов и либидо и заканчивая исследованиями нарциссизма и эдипова комплекса. Встречаются у Эрнесто высказывания Джека Лондона об обществе и цитаты из Ницше о смерти, а определение терминов «ревизионизм» и «реформизм» он позаимствовал из книги своего дяди Каэтано Кордова Итурбуру.

Этот словарик был первым из семи, составленных Геварой в течение десяти лет. Перерабатывая прежние варианты, он добавлял новые статьи и заменял старые по мере углубления своих знаний и формирования более определенных воззрений и интересов. Так, последующие редакции словаря отражают знакомство с работами Джавахарлала Неру, а также более глубокое изучение марксизма: Эрнесто цитирует теперь не Гитлера, а самих Маркса, Энгельса и Ленина.

Выбирая для чтения художественную литературу, он переключается на произведения более выраженной социальной направленности. Как вспоминает его друг Освальдо Бидиност Пайер, у Эрнесто Гевары «все начиналось с литературы». В то время они читали примерно одно и то же: книги Фолкнера, Кафки, Камю, Сартра. Из поэзии Эрнесто предпочитал творчество испанских поэтов-республиканцев: Гарсиа Лорки, Мачадо и Альберти, с удовольствием читал также Уолта Уитмена и Роберта Фроста в испанском переводе, но выше всех для него по-прежнему стоял Пабло Неруда.

Впрочем, Бидиност вскоре обнаружил, что Эрнесто увлекся такими латиноамериканскими авторами, как Сиро Алегрия, Хорхе Икаса, Рубен Дарио и Мигель Анхель Астуриас. В их романах и стихах впервые затрагивались острые для Латинской Америки темы (например, унизительное положение индейцев и метисов), обычно игнорировавшиеся литературой и далекие от жизни тех слоев общества, к которым принадлежал Эрнесто. Бидиност полагает, что именно из этих произведений его друг получил первое, еще довольно смутное, представление о том, какова на самом деле страна, в которой он живет и о которой пока что мало знает. «Это было первое приближение к пониманию того, что его окружало, а окружала его Латинская Америка — а никакая не Европа или там Вайоминг».

Также огромное влияние на Эрнесто в период формирования его гражданской позиции оказала его мать Селия. Подобно друзьям Эрнесто по Альта-Грасии, Бидиност был восхищен неформальной обстановкой в доме семьи Гевара и особенно «мадре» Селией. По его словам, это было место, где царил дух творчества и где происходило, как он выразился, «открытие мира через служебный вход», поскольку Селия привлекала в дом самых разных и неординарных людей, независимо от их статуса и социального положения. Туда приходили странствующие художники, подрабатывавшие чисткой сапог, заезжие эквадорские поэты, университетские профессора — и все эти люди могли остановиться в доме хоть на неделю, хоть на месяц, если им нужны были еда и кров. «Это был удивительный человеческий зоопарк».

Селия круглосуточно заправляла этим своим «салоном», а отец Эрнесто тем временем пристрастился кататься на стареньком мотоцикле, который он называл «Педорра» («Пердун») за фырканье и треск, который тот издавал при езде. Они с Селией жили в одном доме, но спали порознь, и их жизненные пути расходились все дальше и дальше.

Другим кордовским юношей, подпавшим под очарование дома семьи Гевара, был Роберто «Бето» Аумада, школьный товарищ Роберто, младшего брата Эрнесто. Аумада вспоминает множество случаев, когда Роберто приглашал его на обед и с ним не задумываясь делились едой. «Никто и не думал волноваться, что съест немного меньше из-за того, что один из детей привел с собой друзей. Все приводили, кого хотели, и никто за этим не следил».

Неудивительно, что в этом шумном доме, где было полно детворы, гостей и обсуждали все на свете, Эрнесто было тяжело сосредоточить внимание на занятиях и у него появилась привычка запираться в ванной комнате и читать там часами напролет — она сохранится у него до конца жизни.

Как-то раз один из старинных приятелей Эрнесто по барра, Энрике Мартин, неожиданно наткнулся на него в Альта-Грасии. Энрике удивился, увидев его, поскольку был будний день, а учебный год еще не закончился. Взяв с приятеля честное слово хранить тайну, Эрнесто поведал, что снял маленькую комнату в гостинице «Сесиль», рядом с автовокзалом — там, где его никто не знает. «Я хочу здесь спрятаться от всех», — сказал он.

Энрике Мартин не поинтересовался, зачем Эрнесто нужно уединение, но он остался верен слову и хранил тайну друга в течение многих лет. Зачем Геваре понадобилось это укромное место: для чтения и занятий или же для встреч с какой-нибудь похотливой мукамой из Альта-Грасии, — остается под покровом тайны. Но очевидно, что перед нами уже не тот разбитной парень, склонный к рискованным чудачествам и известный всем в классе и в команде по регби как Локо, Чанчо или Пелао, а скрытный молодой человек, ищущий уединения.

VI

В начале 1946 г. Перон пришел к власти. Он выдержал краткий период отстранения от всех постов (это произошло в результате интриг его соперников из военных кругов), пережил непродолжительную ссылку на остров Мартин-Гарсиа в устье Ла-Платы, а затем, после массовых народных демонстраций в его защиту, совершил триумфальное возвращение в столицу и на всеобщих февральских выборах был избран на пост президента.

И теперь Перон был не один. Несколькими месяцами ранее он женился на своей любовнице — молодой блондинке по имени Эва (Эвита) Дуарте, которая работала актрисой на радио. Никому тогда и в голову не могло прийти, что Эвита оставит не меньший след в народном сознании, чем ее муж.

В том же 1946 г. Эрнесто закончил гимназию. В июне, через десять дней после инаугурации Перона, он отметил свое восемнадцатилетие. Еще продолжая учебу, он впервые поступил на оплачиваемую работу — в лабораторию при Департаменте дорожного строительства провинции Кордовы.

Вместе с ним туда же устроился его друг Томас Гранадо. Два молодых человека, оба увлекавшиеся математикой и естественными науками, уже обсуждали планы поступления в университет в следующем году — они хотели стать инженерами. Устроиться на эту работу — а она давала возможность приобрести бесценный опыт для будущих специалистов в инженерном деле — им удалось благодаря отцу Эрнесто, который попросил своего друга позволить юношам пройти спецкурс, организованный департаментом. Оба успешно его окончили и были приняты на должность «специалистов по почвам», в чьи обязанности входило проводить анализ качества материалов, используемых частными компаниями, получившими подряд на строительство дорог. В лаборатории, где они работали на полставки, Эрнесто забавлялся тем, что в блендере, используемом для перемешивания почв, делал для всех фруктовые коктейли.

Окончив гимназию имени Деана Фунеса, они перешли на полный рабочий день и были откомандированы в разные уголки провинции. Эрнесто отправили проверить материалы, применяемые при строительстве дорог в Вилья-Марии, что в ста пятидесяти километрах к северу от Кордовы. Помимо небольшой зарплаты ему предоставлялись возможность пользоваться грузовым автомобилем компании и бесплатное жилье.

В марте 1947 г., когда Эрнесто находился в Вилья-Марии, его семья вернулась в Буэнос-Айрес. Но возвращение после пятнадцати лет отсутствия было отнюдь не праздничным: родители решили расстаться, а их финансовое положение вновь было весьма плачевным. Строительный бизнес Гевары Линча застопорился, и он был вынужден продать летний дом в Вилья-Альенде. Вскоре ему пришлось также продать плантацию в Мисьонес. Она приносила очень небольшой доход, да и тот в последние два года съедали налоговые выплаты.

В Буэнос-Айресе семья поселилась в квартире на шестом этаже дома на углу улиц Ареналес и Урибуру, принадлежавшей престарелой матери Гевары Линча — Ане Исабели. В начале мая девяностошестилетняя Ана Исабель заболела, и родителям пришлось послать Эрнесто телеграмму, в которой сообщалось, что бабушка находится в тяжелом состоянии.

Встревожившись, 18 мая он отправил ответную телеграмму, в которой просил сообщить подробности и уведомлял, что, если самочувствие бабушки ухудшится, он готов оставить работу и немедленно выехать в Буэнос-Айрес.

Через несколько дней пришла печальная весть: у его бабушки случился удар и ее состояние стало по-настоящему опасным. Эрнесто оставил работу и примчался в Буэнос-Айрес. Он успел застать бабушку в живых. Последние семнадцать дней ее жизни он провел рядом с ней. «Мы все понимали, что она уже не выздоровеет, — писал Гевара Линч. — Эрнесто, в отчаянии, что бабушка ничего не ест, проявлял огромное терпение, пытаясь заставить ее поесть хоть чуть-чуть, и все время развлекал ее, почти не отходя от постели. Он оставался с моей матерью, пока она не покинула этот мир».

Когда бабушка умерла, Эрнесто был безутешен. Его сестра Селия никогда не видела обычно сдержанного старшего брата таким несчастным. «Эрнесто был очень, очень печален, это было одно из самых грустных событий в его жизни».

 

Глава 4

Быть самим собой

I

Сразу после смерти бабушки Эрнесто сообщил родителям, что пойдет изучать не инженерное дело, а медицину. В том же месяце он подал заявление на медицинский факультет Университета Буэнос-Айреса.

Факультет медицины располагался в современном пятнадцатиэтажном здании: только прямые линии, непреклонный серый цвет, квадратные окна. Неприветливым и мрачным памятником медицинской науке тянется оно ввысь среди изысканных высоких особняков конца XIX века, с богато украшенными решетками балконов, французскими окнами и сводчатыми потолками. Здание выходит на площадь, доминантой которой является великолепный купол старинного католического храма. Оно украшено бронзовыми барельефами с изображениями хирургов, делающих операции пациентам.

Гевара так и не дал четкого объяснения, почему выбрал медицинскую карьеру, только несколькими годами позже заметил, что им двигало желание добиться «триумфа»: «Я мечтал стать знаменитым исследователем, неустанно трудящимся в поиске чего-то такого, что навсегда осталось бы в распоряжении человечества».

Точные науки давались ему легко, поэтому инженерное дело казалось разумным выбором, но к этой сфере он не проявлял достаточного интереса. В медицине, по крайней мере, можно сделать что-то стоящее. В семье считали, что это решение вызвано его переживаниями по поводу смерти бабушки: Эрнесто видел, что современная медицина никак не может ослабить ее мучения, и потому захотел сам сделать что-то для облегчения человеческих страданий. Шок от смерти бабушки (хотя скончалась она в преклонном возрасте), быть может, и подтолкнул Эрнесто поменять решение, избрать иной жизненный путь, но, как выяснилось вскоре, также им двигало страстное желание найти лекарство против собственной болезни — астмы.

Помимо учебы, Эрнесто регулярно подрабатывал. Но из всего, чем он занимался, более всего его увлекла работа в Клинике Пизани, специализировавшейся на лечении аллергии. Там он проработал дольше всего. Гевара появился в клинике поначалу как пациент доктора Сальвадора Пизани, но вскоре проявил такие способности и интерес к этой области медицины, что Пизани предложил ему занять неоплачиваемую должность научного ассистента. Для юного студента участие в научной работе было уникальной возможностью.

Пизани применял собственную систему лечения аллергии: с помощью вакцины, составленной из веществ, содержащихся в полупереваренной пище. И лечение Эрнесто этим методом дало некоторый положительный эффект. Тот был в таком восторге от этих результатов и от работы в лаборатории, что решил выбрать специализацию врача-аллерголога.

Семейная клиника Пизани стала для Эрнесто вторым домом. Доктор Пизани, его сестра Мафальда и их мать жили в просторном доме по соседству и вскоре очень привязались к Эрнесто. Женщины кормили его специальной «противоастматической» пищей: морковным соком, зерновым хлебом и овсяным печеньем — и укладывали в постель, когда у него случался приступ. Эрнесто отвечал благодарностью на эту материнскую заботу, а доктор Пизани стал считать юношу своим протеже, который пойдет по его стопам и станет когда-нибудь крупным аллергологом.

Собственный же отец стал редко видеть Эрнесто: тот вечно куда-то спешил, у него постоянно не было времени. «Энергичный и трудолюбивый, он, выполнив свои обязанности в одном месте, сразу бежал в следующее. Естественно, он всегда спешил! Чтобы обеспечить себя, Эрнесто необходимо было работать. Я давал ему недостаточно денег, да он и не хотел, чтобы я хоть грошом ему помогал. Он стремился делать все как можно лучше».

Но за активностью и трудолюбием Эрнесто скрывалось внутреннее беспокойство. За несколько месяцев до того, приехав в Вилья-Марию, он попытался выплеснуть свои смятенные чувства на страницы дневника. Эти строки написаны белым стихом и дают редкую возможность заглянуть в мир эмоций Эрнесто в важный момент его жизни. Ниже следует отрывок из дневника, запись от 17 января 1947 г.

Это внутреннее смятение Эрнесто было не просто результатом беспокойства, вызванного разладом в семье или размышлениями по поводу выбора университета. Оно касалось других вопросов — его внутренней силы, судьбы, того, какой путь выбрать в жизни, «безопасный» или «рискованный»: «Умру я, пускай, но пулями изрешеченный, штыками истерзанный, — только не сгинув в пучине…»

С другой стороны, упоминания о гибели в морской пучине, о «глубоком колодце», возможно, являются символическими аллюзиями на его астму, которая накладывала серьезные ограничения на жизнь Эрнесто и, как ему, должно быть, казалось, предопределяла его смерть. Возможно, юноша хотел сказать, что болезнь есть препятствие, которое он должен преодолеть силой воли и духа. Но, не имея авторского толкования этих стихов, лучше, наверное, считать это произведение тем, чем оно и являлось: патетическим излиянием чувств поглощенного собой, мятущегося восемнадцатилетнего юноши.

Последние месяцы нанесли много душевных ран Эрнесто: разрыв родителей и печальное экономическое положение семьи, вынужденный переезд в Буэнос-Айрес и, наконец, смерть любимой бабушки — все это разрушило чувство опоры, которое давала семья. Как старший сын, Эрнесто чувствовал, что на нем лежит ответственность «вызволения» семьи из трудного положения, и ему стало казаться, что будущее его уже определено. Еще до печальных известий о бабушке и до приезда в Буэнос-Айрес у Эрнесто стало формироваться новое понимание своего долга перед семьей. Перед отъездом из Вилья-Марии он писал матери: «Расскажи мне, решила ли ты вопрос с жильем и могут ли младшие ходить в школу».

Вся семья оказалась теперь в Буэнос-Айресе, но, так как денег у них не было, вопрос о жилье стоял очень остро. На некоторое время они нашли себе пристанище, и следующий год вся семья жила в квартире покойной Аны Исабель. Затем Гевара Линч продал плантацию в Мисьонес и отдал деньги Селии, чтобы она купила дом.

Дом, который она нашла, представлял собой старое, уродливое здание на улице Араос, 2180, к тому же нижний этаж там снимала пожилая пара. Однако располагался дом удобно, на окраине Палермо — элитного района, где имелись парки и игровые площадки. Теперь у них снова появился свой очаг, но жизнь не была прежней. Старшим детям пришлось искать работу, а отношения родителей расстроились, хоть они и оставались официально в браке. Эрнесто Гевара Линч больше не спал в одной постели с Селией, а перебрался на диван в гостиной.

Изменившиеся семейные обстоятельства самым существенным образом повлияли и на отношения Эрнесто с отцом. «Мы подшучивали друг над другом, будто были ровесниками, — писал Гевара Линч. — Эрнесто постоянно меня дразнил. Как только мы дома садились за стол, он подзуживал меня, затевая разговоры о политике… В свои двадцать лет он знал больше моего в этой сфере, и мы вечно спорили. Тому, кто услышал бы нас случайно, могло показаться, что мы ссоримся. Но это было совсем не так. Глубоко внутри нас жило чувство самого настоящего товарищества».

II

В первый год учебы в университете Эрнесто призвали в армию. Но медицинская комиссия выявила астму, и его забраковали по причине «ограниченных физических способностей». Это решение избавило юношу от необходимости прервать учебу и целый год провести в казарме. Эрнесто был чрезвычайно обрадован и говорил друзьям, что «благодарен своим дрянным легким за то, что они наконец решили сделать для него что-то полезное».

На факультете он тем временем изучал обычные курсы анатомии и физиологии. Среди тех, с кем Эрнесто подружился в самом начале учебы, была Берта Хильда Инфанте, по прозвищу Тита. Ее покойный отец был юристом и политиком в Кордове, а семья недавно переехала в столицу. Эрнесто сразу привлек Титу, показавшись ей «красивым и раскованным юношей».

Сохранилась довольно жуткая фотография 1948 г., где Эрнесто и Тита, одна из всего лишь двух девушек в группе, стоят вместе с другими студентами в белых халатах перед обнаженным трупом мужчины на хирургическом столе. Его обритая голова с открытым ртом свисает со стола, а грудная полость зияет, как нутро выпотрошенного цыпленка. Вероятно, Эрнесто чувствовал несуразность этой сцены: большинство студентов стоят с серьезными минами, подобающими выбранной ими профессии, пара-другая улыбаются, и только он один скалится во весь рот прямо в камеру.

Встретившись на занятиях по анатомии, Эрнесто и Тита стали преданнейшими друзьями. Отношения их были чисто платоническими. Для Эрнесто девушка стала наперсницей, которой он мог поверять чувства в трудный период жизни. И Тита была рада, что ее выбрали на эту роль. Каждую среду они встречались в Музее естественных наук, где студенты препарировали рыб под руководством пожилого профессора-немца. Иногда Эрнесто и Тита встречались в кафе или у нее дома и обсуждали занятия и личные проблемы; они обменивались книгами и обсуждали их, читали друг другу любимые стихи.

Наверное, отношения Эрнесто и Титы были основаны на потребности каждого из них в искренней, бескорыстной дружбе. Оба они были одиноки и жаждали привязанности, у обоих были разрушены семьи — отец Титы умер три года назад, — и оба не совсем еще освоились в огромном столичном мегаполисе, с населением в пять миллионов человек. Дружба их продлилась долго; когда Гевара уехал из Аргентины, они непрерывно писали друг другу: Эрнесто отправил Тите не меньше писем, чем матери и тете Беатрис.

Стараясь пореже бывать дома, где всегда было слишком много народу, Эрнесто подолгу засиживался в квартире своей незамужней тети Беатрис. Когда он был ребенком, Беатрис проявляла по отношению к племяннику такую заботу, какая не была свойственна Селии: присылала ему подарки и книги, новые лекарства от астмы. Она неизменно поддерживала Эрнесто в учебе и всегда переживала за него. Теперь она снова была рядом.

Эрнесто регулярно приходил в квартиру на улице Ареналес, где тогда жила Беатрис, в двадцати кварталах от улицы Араос. Там он ужинал и занимался по вечерам. Беатрис готовила еду и хлопотала вокруг племянника: хорошо ли он себя чувствует, регулярно ли питается, достаточно ли у него лекарств от астмы? Гевара Линч вспоминал: «Сестра не ложилась спать, пока Эрнесто занимался, у нее всегда был готов для него мате, Беатрис обязательно приходила к племяннику, когда он делал перерыв, и все это сопровождалось глубочайшей любовью и привязанностью».

Свидетелем теплых отношений тети и племянника стал двоюродный брат Эрнесто, Марио Саравиа, который был семью годами младше него. В 1951 г. он приехал учиться в столицу из Баия-Бланки, что на юге Аргентины, где жила его семья. В течение двух лет Марио жил в семье Гевара и делил комнату с Эрнесто и Роберто. Также, будучи привечаем Беатрис, он часто ужинал в ее доме вместе с Эрнесто.

Как рассказывает Саравиа, Беатрис была такой чистюлей, что, прежде чем взять в руки деньги, надевала перчатки, а подав руку незнакомцу, обязательно мыла ее после этого. Тетушка не доверяла простолюдинам и закрепляла клещами ручку запертой двери в комнату прислуги, когда ее кухарка-мукама уходила спать, — чтобы ручку было не повернуть. Эрнесто нравилось шокировать Беатрис. Однажды за ужином он сказал, что хочет встречаться с одной девушкой. «А как ее фамилия?» — спросила Беатрис, желавшая знать, из хорошей ли та семьи. Когда Эрнесто беспечно ответил, что не знает, бедная тетушка была подавлена и крайне огорчена.

С этой преданно любившей его женщиной Эрнесто никогда не затевал серьезных стычек. Не спорил с ней, однако сам делал, что хотел. Хотя иной раз Эрнесто подтрунивал над тетушкой, шокируя ее воображение намеками на какие-то неподобающие дела, которыми якобы тайно занимался.

По словам Саравиа, если бы Беатрис узнала о некоторых из этих дел, у нее «случился бы инфаркт прямо на месте», потому что в число грехов Эрнесто входило, например, соблазнение той самой кухарки, которую она так тщательно запирала по ночам.

Как-то за обедом, во время перемены блюд, Саравиа со своего места за столом в изумлении наблюдал через открытые двери, как Эрнесто совокупляется с мукамой на кухонном столе — прямо за спиной ничего не подозревающей тетушки. Быстро закончив свое дело, Эрнесто вернулся за стол и продолжил есть, а тетушка так ничего и не заметила.

III

Неудивительно, что товарищи по университету редко видели Эрнесто. Он производил впечатление человека, вечно куда-то спешащего. Да так оно и было — работал ли он, учился ли, или предавался все растущей страсти к путешествиям. В каком-то смысле, Буэнос-Айрес был лишь плацдармом для расширения его географических горизонтов. Эрнесто начал путешествовать автостопом: поначалу ездил на выходные или праздники в Кордову или в эстансию своей покойной бабушки в Санта-Ана-де-Иринео-Портеле, но постепенно он стал удлинять маршруты и увеличивать продолжительность поездок.

Хотя в его жизни произошло много перемен, кое-что оставалось неизменным. Эрнесто по-прежнему страдал от астмы, он продолжал играть в шахматы — это стало одним из любимых его увлечений — и в регби. Он читал много книг и продолжал делать записи в философских тетрадях. А также он писал стихи. К этому периоду относится одно из наиболее ранних из сохранившихся стихотворений Гевары, нацарапанное на внутренней стороне обложки его пятой философской тетради.

Как и другие стихи, которые Эрнесто писал в возрасте двадцати лет, оно неуклюже и вычурно, но в то же время в нем видна сила романтического воображения, а любовь к словам свидетельствует о зарождении его растущего желания писать.

Все чаще и чаще он надолго уходил в мир своих размышлений и учебы. Роберто, его брат, был поражен, когда увидел, что Эрнесто книгу за книгой читает отцовское двадцатипятитомное издание «Истории новейшего времени»; в своих тетрадях молодой Гевара не раз ссылается на эти книги.

С такой же методичностью он стал составлять каталог прочитанной литературы. В алфавитную книжку в черном переплете он вносил имя автора, указывал, из какой тот страны, записывал название книги и ее жанр. Список книг огромен и включает в себя все подряд: популярные современные романы, европейскую, американскую и аргентинскую классику, труды по медицине, сборники стихов, биографические и философские исследования. Некоторые книги из списка просто поражают: «Мои лучшие партии» шахматиста Александра Алехина, «Социалистический ежегодник за 1937 год», «Производство и использование целлулоида, бакелита и пр.» Р. Бунке. Но любил Гевара и классику приключенческой литературы, особенно Жюля Верна. Он прочел полное собрание его сочинений, а старинный трехтомник в кожаном переплете Эрнесто считал одной из самых главных своих ценностей. Десять лет спустя, когда он был уже команданте на Кубе, ему привезли этот трехтомник из Аргентины.

Эрнесто продолжал также изучать труды по вопросам сексологии и социального поведения Фрейда и Бертрана Рассела и все больше интересовался социальной философией: он читал на эту тему все, от древних греков до Олдоса Хаксли. Интересно наблюдать, как сужается круг его интересов и как это отражается одновременно в списке прочитанных книг и в записях в философских тетрадях.

Набирал силу интерес Гевары к концепциям и происхождению социалистической философии. О фашизме он читал у Бенито Муссолини, о марксизме у Сталина, о справедливости у Альфредо Паласиоса, пламенного социалиста и основателя Аргентинской социалистической партии; у Золя он почерпнул резкую критику христианства, а у Джека Лондона — описание классового общества. Он прочел биографию Ленина французского автора, «Манифест Коммунистической партии», несколько речей Ленина и заново погрузился в «Капитал». По записям в третьей тетради видно, что Эрнесто увлекся Марксом. Краткое описание его жизни и трудов занимает не один десяток страниц — сведения Гевара почерпнул из книги Р. П. Дюкатильона «Коммунизм и христианство». (Маркс вообще стал его увлечением на всю жизнь: в 1965 г., когда Гевара тайно находился в Африке, он нашел время набросать черновик биографии Маркса, которую намеревался собственноручно написать.)

Из книги Дюкатильона молодой Гевара также выписал строки о Ленине, где тот назван необыкновенной исторической фигурой, человеком, который «жил, дышал и грезил» социалистической революцией, подчиняя этой цели всю свою жизнь. Эти слова поразительно созвучны с тем, что будут впоследствии говорить о самом Че Геваре его соратники-революционеры.

И все же, несмотря на весь свой интерес к социализму, пока что Эрнесто не проявлял склонности по-настоящему примкнуть к левым. В сущности, в университетские годы Гевара оставался политически нейтрален, он лишь размышлял, слушал, иногда спорил, но избегал активного участия в политической жизни.

К 1950 г. власть Перона в стране превратилась в популистско-националистическое движение, официально называвшееся перонизмом. Перон был его «руководителем», а молодая жена президента Эвита, вечно щеголявшая в роскошных нарядах, — его символом и вдохновляющей силой. У движения имелась своя социальная философия под названием «хустисиализм», конечной целью которой провозглашалось «организованное сообщество» живущих в согласии людей.

Однако, вступая в противоречие с этими возвышенными принципами, Перон начал репрессии против своих оппонентов. Несогласных с его политикой заставили замолчать — в стране были ужесточены меры наказания за десакато — оскорбление должностных лиц государства. Главными в стране официально почитались дескамисадос (безрубашечные), то есть рабочие массы, и их верность президенту была завоевана бесчисленными общественными программами, которые проводила Эвита, и градом подарков. Эвита стала «лицом» режима и президентом собственного «Фонда Эвиты Перон».

Место новой Аргентины в мировом сообществе Перон определял как «третью позицию», что означало оппортунистическую и намеренно двусмысленную политику балансирования между капиталистическим Западом и коммунистическим Востоком. По словам самого Перона, «эта идеологическая позиция означает, что мы находимся в центре, слева или справа в зависимости от обстоятельств. Мы подчиняемся обстоятельствам».

Цинизм Перона был абсолютно очевиден, однако было ясно и то, что его политикой движет желание создать новую Аргентину — суверенное, независимое государство. Демонстрируя своего рода смесь недоброжелательства и уважения к Перону, Эрнесто прозвал его Капо (Глава банды гангстеров). Однако по большому счету Гевара не выражал симпатий ни к Перону, ни к его противникам. Мало было привлекательного в том, чтобы вступить в ряды оппозиции. Основные политические партии Аргентины демонстрировали слабое понимание процессов, происходивших в обществе, и проявляли неспособность противостоять Перону. Коммунистическая партия была пока что легальной политической организацией, но поддержка ее профсоюзами и рабочей организацией «Всеобщая конфедерация труда» (ВКТ) значительно ослабилась, ибо Перон создал новые структуры, объединяющие рабочих. В ответ коммунисты вступили в союз с центристской Радикальной партией и группой менее значительных левоцентристских партий, сформировав стратегическую оппозицию Перону. Оппозиция эта тонула в трясине теоретических споров, у нее не было мощного лидера и серьезной поддержки в народе. Ну а поскольку ради выживания она объединилась с приверженцами status quo ante, Эрнесто наверняка не считал ее силой, способной изменить что-то в обществе.

В университете действовал «Коммунистический союз молодежи» («Федерасьон хувениль комуниста»), и Эрнесто был знаком с некоторыми его активистами. Один из них, Рикардо Кампос, вспоминал впоследствии, что они вели ожесточенные споры о политике. Однажды ему удалось убедить Эрнесто прийти на собрание организации. Но в самый его разгар Гевара, к ужасу участников, торжественно удалился. «По некоторым вопросам у него были абсолютно четкие воззрения. И в первую очередь по поводу этики. В то время мне он казался скорее человеком этики, нежели политики».

Врат Титы Инфанте, Карлос, считал Эрнесто «прогрессивным либералом», интересующимся в первую очередь медициной и литературой. Они обсуждали работы Анибаля Понсе, аргентинского писателя-марксиста, но, когда речь заходила о Коммунистической партии, Эрнесто очень критиковал ее за «сектантство» и высказывал скептицизм по поводу роли коммунистов в политической жизни Аргентины.

В спорах с окружающими Эрнесто поверял идеи, почерпнутые из книг и особенно ему понравившиеся. Так, в 1951 г., на поминках дяди, у него произошел спор о политике и философии с двоюродным братом, Хуаном Мартином Муром де ла Серна. Эрнесто апеллировал к взглядам Маркса и Энгельса, тогда как Хуан отстаивал идеи французских католических философов. А приехав как-то в Кордову, Эрнесто крайне расстроил Долорес Мояно, раскритиковав в ницшеанском духе учение Иисуса Христа. Война в Корее стала предметом ожесточенных споров между сыном и отцом: Эрнесто осуждал американцев, обвиняя их в империализме, а Гевара-старший стоял на их стороне.

Именно в подобных спорах, а вовсе не в активном участии в аргентинской политике стали выкристаллизовываться взгляды молодого человека. Но никто из его друзей и родственников не назвал бы Эрнесто марксистом, да и сам он в то время не считал себя таковым. Его приверженность нонконформистским взглядам близкие относили на счет «богемного влияния» и непокорного нрава Эрнесто. Такое мнение подкрепляла и его привычка неформально одеваться, и «цыганская» страсть к путешествиям. Вероятно, многие из них думали, что с возрастом он откажется от этой «шелухи».

В сложной политической среде Аргентины его взгляды находили опору. Перон изобрел макиавеллиевскую формулу радикальных политических перемен: перемен вопреки могущественной оппозиции, состоявшей из консервативной олигархии, католического духовенства и части вооруженных сил. На примере Перона Эрнесто видел, как работает настоящий мастер политики, владеющий волшебными ключами от врат политического успеха: знанием настроения народа, знанием, кто тебе друг, а кто враг, и наконец — знанием, в какой момент нужно действовать. Вот какой урок преподавал Перон: чтобы достичь высот политики в такой стране, как Аргентина, нужно обладать мощнейшим умением повести за собой народ и быть готовым использовать силу для достижения своих целей.

Учитывая, что Эрнесто были свойственны националистические взгляды, ему наверняка пришлись по нраву попытки Перона укрепить политическую и экономическую независимость Аргентины. В этом смысле особенно показательной выглядит его увлеченность книгой Джавахарлала Неру «Открытие Индии» (1946). Он прочел ее с великим интересом, подчеркивая важные места и оставляя на страницах неразборчивые комментарии. Он с восторгом рассказывал о ней своим друзьям.

Трудно поставить рядом Перона и Неру, настолько различны были их взгляды на то, как следует руководить государством. Однако между борьбой Неру за освобождение Индии от колониальной зависимости и пероновской программой превращения Аргентины в экономически независимую державу было немало общего. Общим был и синдром зависимости, свойственный слаборазвитым странам. Перон и Неру сыграли важную роль в формировании взглядов Эрнесто. И хотя впоследствии они приобретут новые, радикальные, черты, нет сомнения, что именно идеями Перона и Неру были вдохновлены будущие призывы Гевары к странам третьего мира: освободиться от власти капиталистического империализма, провести скорейшую индустриализацию — и призывы к лидерам этих стран стать во главе революционных перемен.

И Перон, и Неру проводили быструю индустриализацию своих аграрных государств, считая ее важнейшим шагом на пути к независимости от могущественных держав — в первую очередь Великобритании и Соединенных Штатов, — по воле которых менялось их экономическое состояние. И Аргентина, и Индия сильнейшим образом зависели от импорта, особенно промышленных товаров, и сталкивались со сложностями экспорта своего сырья. У обоих государств не было собственного прочного промышленного фундамента.

Неру писал: «В современном мире ни одна страна не может быть независима политически и экономически, даже в пределах взаимозависимости государств друг от друга, если она не обладает высокой степенью индустриализации и не развила максимально свои энергетические ресурсы».

Эти идеи будто эхом отзываются в пероновской программе «социальной справедливости, экономической независимости и политического суверенитета», провозглашенной в то время, когда в основном Британия, но все больше и США имели контрольные пакеты акций в важнейших предприятиях транспортного, железнодорожного, коммунального секторов и отвечали за ввоз в страну большей части промышленных товаров. В первый год своего правления Перон начал амбициозную программу развития промышленности в целях «замещения импорта». А когда в 1947 г. он решил национализировать принадлежавшие иностранцам коммунальные и железнодорожные предприятия и выплатить внешний долг Аргентины, на карту оказалась поставлена та самая «экономическая независимость» государства.

Семена упали в плодородную почву. В Аргентине не доверяли зарубежным капиталистам, причиной чему были экономические трудности, которые пережила страна из-за неоднократных падений цен на свою сельскохозяйственную продукцию в период двух мировых войн и в 20–30-е годы, во время Великой депрессии в Америке. При этом собственная промышленность Аргентины не могла предоставить достаточно товаров в ответ на повышение цен на импортную продукцию. Унизительный «Пакт Роки-Рансимена», подписанный в 1933 г. Вице-президентом Аргентины X. Рокой и британским министром торговли У. Рансименом и предоставлявший значительные торговые преференции Великобритании, а также пришедший ему на смену договор 1936 г. принуждал Аргентину покупать английские товары и гарантировал английским инвесторам концессии в обмен на закупки Британией аргентинской пшеницы, шерсти и говядины. Зарубежный капитал все больше становился символом иностранного вмешательства в дела страны и превращался в фактор, разжигавший националистические настроения.

Вмешательство янки достигло небывалых высот на выборах 1946 г., когда Сприл Брейден, непродолжительное время бывший американским послом в Буэнос-Айресе, а затем ставший заместителем секретаря Сената по Латинской Америке, открыто начал кампанию против Перона. Со свойственным ему изяществом Перон сумел использовать американское вмешательство в свою пользу, взывая к патриотизму народа. Он заявил, что выбор предстоит сделать не между разными движениями внутри Аргентины, а между Брейденом и Пероном.

Многие аргентинцы весьма саркастически восприняли новость о том, что администрация Трумэна пытается провести «договор о взаимной обороне» между США и латиноамериканскими странами. Тем не менее подобный договор, ставший частью объявленной незадолго до того «доктрины Трумэна», основой которой была бескомпромиссная политика сдерживания СССР, был подписан в 1948 г. правительствами западных стран в Рио-де-Жанейро. Подписание договора сопровождалось воспеванием на разные лады «нового» панамериканизма. Коммунисты Латинской Америки объявили это спонсируемое США «братство» вариацией на старую тему — доктрину Монро, отдавшую Латинскую Америку в руки колониалистов «с Уолл-стрит и капиталистическим монополиям». Фактически договор дал Вашингтону право военного вторжения в соседние государства, «дабы поддерживать свободные народы, сопротивляющиеся действиям вооруженного меньшинства либо внешнему давлению». Эрнесто оставил в своих тетрадях заметки о конференции в Рио-де-Жанейро, а также сделал отдельную запись о панамериканизме, где процитировал лицемерное, со словами о божественном промысле, определение этого понятия, данное одним из участников конференции.

Как вспоминает Долорес Мояно, в начале 1950-х годов Эрнесто испытывал глубокую враждебность к США. «По его мнению, у Латинской Америки были две беды: ее собственная олигархия и Соединенные Штаты. Единственным, что он любил в своей стране, были поэты и писатели; я никогда не слышала, чтобы он хорошо отозвался о чем-то другом. Эрнесто приводил в замешательство и националистов, и коммунистов, поскольку, явно выступая против Америки, тем не менее не принимал точки зрения ни тех ни других. Так как моя мать была американкой, я часто вставала на защиту США но всегда терпела неудачу. Мне никогда не удавалось убедить Эрнесто, что в основе внешней политики Соединенных Штатов чаще всего лежат неведение и ошибочные представления, а вовсе не заранее спланированная стратегия клики злодеев. Он же был уверен, что действиями США за границей управляют темные князья зла».

А доказательств в пользу таких взглядов в послевоенной Латинской Америке было предостаточно. Эрнесто достиг совершеннолетия в ту пору, когда США были на вершине имперского могущества и жестко преследовали свои экономические и стратегические интересы в регионе, мало заботясь о местных социальных и политических преобразованиях. В антикоммунистической атмосфере «холодной войны» поддержка Соединенными Штатами правых военных диктаторских режимов — Анастасио Самосы в Никарагуа, Рафаэля Трухильо в Доминиканской Республике, Мануэля Одриа в Перу и Маркоса Перес Хименеса в Венесуэле — в ущерб левым и открыто националистическим режимам объяснялась потребностями национальной безопасности.

Тогда как Вашингтон был более всего обеспокоен укреплением СССР в послевоенной Европе, Центральное разведывательное управление (ЦРУ) к концу 1950-х годов было настолько озабочено исходящими от коммунистического режима угрозами Западу, что разработало секретный документ под названием «Возможности и намерения Советского Союза в Латинской Америке». «В отношении Латинской Америки, — говорилось в документе, — целью Советского Союза, по всей видимости, является максимальное уменьшение поддержки этого региона Соединенными Штатами, так чтобы стала возможна советизация региона, а его ресурсы можно было напрямую использовать для укрепления мощи СССР».

Особенно беспокоила ЦРУ возможность сотрудничества просоветски настроенных латиноамериканских компартий с Москвой, которое в случае начала войны между двумя сверхдержавами позволило бы им проводить подрывную деятельность и устраивать общественные волнения. ЦРУ констатировало способность СССР использовать антиамериканские настроения в регионе, отмечая, что в Аргентине «коммунисты, играя на аргентинском изоляционизме, нашли горячий отклик среди не-коммунистов, выступая против отправки аргентинских войск в Корею», а на Кубе они привлекли всеобщее внимание к произошедшему недавно инциденту, когда американский военнослужащий помочился на статую кубинского национального героя Хосе Марти, — «таким образом они серьезно, пусть и на время, уменьшили уважение народа к Соединенным Штатам». ЦРУ также обращало внимание на то, что Советы могут использовать «неприятие либерально-демократическими режимами одних стран диктаторских режимов других», что способствовало бы напряжению в отношениях между первыми и вторыми — лояльными к Вашингтону.

Эрнесто был на четвертом курсе университета, когда Перон, ссылаясь на коммунистическую угрозу внутри страны, начал атаку на левых. Во время этой «чистки» был арестован знакомый Эрнесто из Кордовы, его ровесник Фернандо Барраль, которого обвинили в «коммунистической агитации» и продержали под арестом семь месяцев. Барраль был испанским республиканцем, бежавшим в Аргентину, его отец, знаменитый скульптор, был убит при обороне Мадрида. Как иностранный гражданин, Барраль подлежал депортации во франкистскую Испанию, где его ждала неизвестность. Однако компартии Аргентины удалось получить от Венгрии предложение принять Барраля у себя в качестве политического беженца, и ему было позволено уехать туда.

Не считая случайных встреч, Барраль и Эрнесто мало общались с тех пор, как семейство Гевара переехало в Буэнос-Айрес. Барраль же тем временем влюбился в двоюродную сестру Эрнесто, Негриту Кордова Итурбуру. Хотя она и не ответила на его чувства взаимностью, Негрита и Барраль стали близкими друзьями. Возможно, Эрнесто считал Барраля соперником в борьбе за сердце кузины, хотя сам Барраль впоследствии высказывал мнение, что тот не любил его за «догматизм». Как бы то ни было, все время пребывания Барраля в тюрьме Эрнесто был безразличен к его судьбе. Он не посещал его в заключении (впрочем, он вел себя так и прежде — когда был арестован Альберто Гранадо) и не участвовал в попытках его освободить.

Один из друзей вспоминает, что слышал, как Эрнесто советует прислуге голосовать за Перона, так как его политика направлена на благо их «социального класса». Также, когда это было ему нужно, он пользовался институтами перонистской системы. По словам его двоюродного брата Марио Саравиа, Эрнесто вступил в молодежную перонистскую организацию, для того чтобы пользоваться ее богатой библиотекой, где было много книг, которые он не мог достать в других местах. А как-то раз, последовав шутливому совету Татьяны Кироги, он, собираясь в продолжительное путешествие по Латинской Америке, сочинил письмо щедрой супруге Перона, Эвите, с просьбой подарить ему «какой-нибудь джип». Татьяна участвовала в составлении этого письма и вспоминает, что они ужасно веселились за этим занятием, но от великолепной первой леди Аргентины ответа так и не пришло.

IV

В двадцать с небольшим Эрнесто казался окружающим личностью привлекательной, но чудаковатой, стоявшей особняком от других. Людям трудно было вписать его в свою систему координат. Да он и не поддавался никакому определению. Внешний вид Эрнесто был странен, но он не замечал насмешек. Молодые люди его круга носили безупречные галстуки, блейзеры, брюки со стрелкой и начищенные до блеска туфли, чтобы их не дай бог не приняли за детей рабочих-иммигрантов, а Эрнесто вечно ходил в грязной ветровке и старомодных ботинках, купленных в комиссионке.

Как вспоминает Долорес Мояно, облик Эрнесто был излюбленной темой обсуждения среди друзей.

«Нужно знать, что такое провинциальная элита, чтобы понять, какой эффект производил на окружающих внешний вид Эрнесто. Все наши знакомые мальчики были крайне озабочены тем, как одеваются, и тратили кучу времени и денег, чтобы добыть прикиды по последней моде: ковбойские сапоги, джинсы, итальянские рубашки, английские пуловеры и тому подобное. А любимой одеждой Эрнесто в то время была нейлоновая рубашка, когда-то белая, но посеревшая от постоянной носки. Он всегда ходил в ней и называл эту рубашку семанерой, потому что стирал ее раз в неделю. Брюки его были слишком широки и болтались на нем, и как-то раз я заметила, что они подвязаны бельевой веревкой. Стоило Эрнесто войти в комнату, где проходило какое-нибудь сборище, как все разговоры прекращались, при этом каждый старался казаться равнодушным и делал вид, что не замечает, как он выглядит. Эрнесто все это ужасно забавляло, он прекрасно понимал, что шокирует окружающих, и наслаждался этим».

Гевара был начисто лишен музыкального слуха и научился танцевать, только когда друзья обучили его шагам и ритму каждого танца. Перед тем как приступать к танцу, он спрашивал, что это: танго, вальс или еще что. Получив ответ, он приглашал девушку и, в уме отсчитывая ритм, неуклюже вел ее по паркету.

«Танцы ни в коей мере не интересовали Гевару», — вспоминал его близкий друг Карлос Фигероа. По его словам, в то время Эрнесто был «бесстыжим нахалом», бездушным и безжалостным соблазнителем, поэтому единственной целью, с которой он ходил на танцы, было подобраться поближе к жертве. Мало что могло остановить его в желании соблазнить женщину, а внешность и разница в возрасте были ему безразличны.

Лишь некоторые из друзей и родственников Эрнесто были посвящены в его похождения. Как сообщает его кузен Марио Саравиа, Эрнесто «за тарелку еды был готов на все». В качестве примера он приводит связь Гевары со служанкой его родителей, индианкой из Боливии. Звали ее Сабина Португаль, ей было под сорок, и в Буэнос-Айресе Эрнесто регулярно спал с ней. «Это была самая безобразная женщина, какую я видел в жизни, — говорил Саравиа, — но стоило Сабине позвать Эрнесто, как он шел к ней в комнату».

Эрнесто очень непринужденно общался с родителями, ласково называя их «старушка» и «старичок», и спокойно воспринимал шутливые прозвища в свой адрес. Особенно его веселила новая кличка Чанчо (Свин), потому что она вызывала дикий гнев его отца, беспокоившегося о мнении окружающих. Когда Гевара Линч узнал, что позорное прозвище придумал Карлос Фигероа, он яростно набросился на него, так как считал подобное проявлением неуважения к семье.

Несмотря на недовольство отца, а может быть как раз именно из-за него, Эрнесто благожелательно принял эту кличку и в основанном им журнале «Тэкл», посвященном регби и выдержавшем одиннадцать выпусков, подписывал свои статьи псевдонимом Чанг-Чо. В журнале этом Эрнесто разбирал матчи по косточкам, сочиняя статьи в энергичном стиле спортивного журналиста и сдабривая их специальной английской терминологией.

И если с отцом у него время от времени возникали конфликты, то к матери Эрнесто становился все внимательнее, причиной чему было ее слабое здоровье. В 1946 г. у Селии обнаружили рак груди, и она перенесла операцию. Эрнесто опасался рецидива болезни. Их «особенные отношения» были замечены друзьями семьи. Некоторые считали, что союз матери и сына так тесен, что прочие дети из него исключаются. Кое-кто, например, сочувствовал Роберто. Будучи лучше развит физически, хотя он и был двумя годами младше Эрнесто, Роберто в конце концов превзошел того в игре в регби. Но для семьи его успехи по-прежнему стояли ниже успехов старшего брата, так как считалось, что Эрнесто «перебарывает» астму. По словам родственников, у Роберто немало лет ушло на то, чтобы преодолеть чувство обиды, которое он с детства ощущал по отношению к брату.

В семье старались не замечать, что Гевара Линч и Селия не спят вместе. Со временем все уже привыкли к тому, что Гевара Линч приходит домой поздно вечером и, не обращая внимания ни на кого и ни на что вокруг, заваливается на диван спать. Так как ему были свойственны и другие странности, такое поведение казалось вполне естественным.

А надо сказать, что Гевару-старшего всегда отличала склонность к страхам и суевериям, которая со временем усугубилась. Он никогда не уходил из дома, не «забыв» там преднамеренно что-нибудь, например ключи, чтобы был повод вернуться. Не вернуться — это «дурной знак». Он маниакально следовал этому ритуалу. Если кто-нибудь за обеденным столом произносил слово «змея», Гевара Линч сразу же говорил «кабан» — своего рода противоядие, нейтрализующее зло, влекомое сказанным словом.

Селия тем временем по-прежнему старалась, чтобы ее дом был «салоном». Она часами раскладывала на обеденном столе пасьянсы, к которым — как и к курению — крепко пристрастилась, но всегда готова была принять у себя кого-нибудь из молодежи.

Что же касается бытовых сторон жизни, то Селия была выше них. Она понятия не имела, что происходит у нее на кухне, а когда у кухарки был выходной, наспех готовила обед из того, что оказывалось в холодильнике, не заморачиваясь рецептами. И совершенно не беспокоилась, если не обнаруживала в холодильнике вообще ничего.

Все гости дома замечали, что в нем не хватает некоторых предметов мебели, украшений, картин на стенах, но, с другой стороны, их поражало великое множество книг, которыми было буквально забито все вокруг. Имелись и иные интересные особенности: «по вине» кухонной плиты постоянно происходили замыкания и стены были «живыми», они одаривали электрическим током всякого, кто по неосторожности к ним прислонялся.

Так же как Эрнесто уходил заниматься в квартиру Беатрис или в библиотеку, где находил необходимую тишину и уединение, его отец стал удаляться в обретенное им недавно убежище: съемную квартиру-студию на улице Парагвай. У него появился новый деловой партнер, вместе с которым они организовали контору, сочетавшую в себе агентство недвижимости и фирму, занимающуюся строительными подрядами. Организация называлась «Гевара Линч и Фербрух». Вскоре они нашли клиентов в городе, но, как всегда случалось у Гевары Линча, предприятие на ноги толком не встало. Линчу фатально не везло с партнерами: как только дела пошли на лад, Фербрух вышел из бизнеса из-за трагедии в личной жизни, впав в глубокую и продолжительную депрессию. Впоследствии Гевара Линч нашел другого партнера, Росси. Их компания удержалась на плаву, хотя пережила как взлеты, так и падения, и просуществовала до 1976 г., когда после военного переворота Гевара Линч вынужден был бежать из страны.

В студии имелась спальня, но Гевара Линч поставил в ней письменные и чертежные столы, а потому продолжал ночевать на диване на улице Араос или в квартире своей сестры Беатрис.

Однако, поскольку дом на улице Араос был всегда переполнен, студия эта с неизбежностью превратилась в место занятий младших членов семьи и их друзей. «Старичок» Гевара сделал дополнительные ключи, и дети приходили туда, когда хотели. Эрнесто зубрил там билеты перед экзаменами, равно как и Роберто, учившийся на юридическом факультете. Селия-младшая и Ана Мария со своим приятелем Карлосом Лино (эти трое изучали архитектуру) регулярно работали там над своими проектами, а какое-то время студия служила редакцией недолго просуществовавшего журнала «Тэкл».

В надежде заработать денег, которых вечно не хватало, Эрнесто не раз затевал коммерческие проекты, которые были столь же малоосуществимы, сколь и оригинальны. В этих авантюрах как правило участвовал его старый друг Карлос Фигероа, который к тому времени стал учиться на юриста и тоже постоянно нуждался в наличных. Вдохновителем первого их предприятия был Эрнесто. Он пришел к выводу, что «Гамексан», инсектицид, применяемый против саранчи, можно успешно использовать для борьбы с домашними тараканами. Молодой человек провел испытания средства в своем квартале, посчитал результаты удовлетворительными и решил начать производство. Вместе с Фигероа и еще одним товарищем, пациентом доктора Пизани, они стали смешивать средство с тальком и упаковывать в коробки в гараже собственного дома.

Эрнесто хотел зарегистрировать порошок под торговой маркой «Аль Капоне», но ему сказали, что в этом случае нужно будет получить согласие семьи Капоне. Тогда он придумал название «Аттила», по имени предводителя гуннов: идея была в том, что средство «убивает все на своем пути». Однако выяснилось, что продукт с таким названием уже существует. В итоге Эрнесто остановился на названии «Вендаваль», что по-испански означает «мощный ветер, дующий с юга», и получил на него патент. В восторге от успехов сына, Гевара Линч предложил познакомить его с потенциальным инвестором, но Эрнесто, у которого уже сформировалось предубеждение против деловых партнеров отца, отказался со словами: «Папаша, неужели ты считаешь, что я позволю твоим друзьям меня сожрать?»

Семья сколько могла терпела фабрику «Вендаваля» у себя дома, но от нее шла ужасная, всюду проникающая вонь. «Отвратительный запах стоял по всему дому, — вспоминает Гевара Линч. — За обедом нам казалось, что мы чувствуем во рту вкус «Гамексана». Но Эрнесто невозмутимо продолжал работу». Однако конец бизнесу пришел довольно быстро: сначала его товарищи, а потом и сам Эрнесто почувствовали себя плохо, и дело было прекращено.

Следующий проект был порождением смелой мысли «Гордо» Фигероа. Молодые люди надумали закупить оптом большое количество обуви, а затем продать ее по более высокой цене, обходя дома и квартиры. Казалось, идея неплоха, но, успешно купив на аукционе большое количество туфель — невиданное дело, — они обнаружили, что перед ними куча поношенного хлама, причем пары зачастую не совпадают. Разобрав покупки, друзья нашли не слишком много полноценных комплектов. А когда продали их, стали продавать пары, туфли в которых были просто похожи!

В конечном счете у них осталось множество туфель только на правую или только на левую ногу, не составлявших никаких пар, и они продали один ботинок человеку без ноги, жившему на той же улице. После этого случая друзья и родные стали шутить, что им следует отыскать как можно больше одноногих инвалидов и распродать остаток товара. Воспоминание об этой истории сохранилось потому, что некоторое время сам Эрнесто — несомненно получавший удовольствие от обращенных на него взглядов — носил ботинки разных цветов, оставшиеся от этой партии.

Не ограничиваясь этими предпринимательскими авантюрами, Эрнесто стал проводить у себя дома медицинские эксперименты. Некоторое время на балконе его комнаты в клетках жили кролики и морские свинки, которым он вводил препараты, вызывающие рак. Ставил он опыты, правда не прибегая к столь смертоносным средствам, и на своих друзьях. Карлос Фигероа как-то раз по наивности позволил сделать себе укол, и, когда в результате он весь опух, Эрнесто радостно воскликнул: «Вот! Именно такой реакции я и ждал!» — и сделал ему другой укол, чтобы снять симптомы.

Товарищ Эрнесто по медицинскому факультету вспоминал, как однажды они с Геварой проехались в буэнос-айресском метро, везя с собой ампутированную ногу. Они выпросили ее у ассистентов в анатомическом театре, чтобы «попрактиковаться» на ней дома, завернули в газету и сели в метро. Вскоре пассажиры, заметившие, что приятели пытаются скрыть в своем довольно неаккуратном свертке, стали бросать на них ошарашенные взгляды. Эрнесто наслаждался зрелищем охваченных ужасом пассажиров, а к тому времени, когда они добрались до дома, он уже просто умирал от хохота.

Так медицина, спорт и путешествия автостопом предоставили Эрнесто новые возможности для выходок, на которые он был мастер с самого детства. Некоторое время его желание изведать неизведанное удовлетворяло увлечение планерным спортом, которым он занимался по выходным на летном поле в пригороде Буэнос-Айреса вместе со своим вольнолюбивым дядюшкой Хорхе де ла Серна. Хорхе был младшим братом Селии и весьма яркой личностью. Он любил бродить по стране путешественником-одиночкой. Его очень любили в семье — Эрнесто его просто обожал. Однако дядюшка был не вполне в своем уме и по меньшей мере один раз лежал в психиатрической клинике, откуда вернулся с обритой головой и одетый в кожу.

Но наибольшую свободу Эрнесто ощущал, когда уезжал далеко от дома. В поездках автостопом, как правило в Кордову, его часто сопровождал Карлос Фигероа. Путешествие, которое обычно занимало на автомобиле десять часов, у них длилось семьдесят два: в основном друзья ехали на грузовиках, и иногда, чтобы заплатить за дорогу, им приходилось эти грузовики разгружать.

Эти поездки доставляли Эрнесто истинное удовольствие, и он жаждал расширить горизонты. Дорога манила его. 1 января 1950 г., будучи на третьем курсе, он отправился в путешествие в глубь Аргентины — на велосипеде, снабженном небольшим итальянским двигателем. Это была его первая большая поездка в одиночку.

Перед отъездом Эрнесто сделал эффектное фото. Он сидит на велосипеде, опираясь ногами о землю и сжимая в руках руль, как будто на старте гонки, на нем кепка, очки от солнца и кожаная летчицкая куртка. Запасная велосипедная шина перекинута наискось через плечо, как патронташ.

Гевара отправился в Кордову. Оттуда он планировал поехать в Сан-Франсиско-дель-Чаньяр, расположенный в ста пятидесяти километрах к северу, где в то время работал в лепрозории и держал аптеку Альберто Гранадо.

Эрнесто начал путешествие вечером, поначалу воспользовавшись мотором, чтобы поскорее выехать из города, а затем стал крутить педали. Вскоре его нагнал другой велосипедист, и до утра они ехали вместе. Проезжая через Пилар, городок неподалеку от Буэнос-Айреса, который был первой его целью и которому некоторые «доброжелатели» из числа домашних предрекали стать конечной точкой путешествия, Эрнесто «ощутил настоящее счастье победителя». Он был в пути.

V

Эта поездка вывела на новый уровень два увлечения Эрнесто, которым предстояло сохраниться у него на всю жизнь: путешествия и ведение дневника. Он впервые ощутил необходимость описывать события каждого дня. Ему было тогда двадцать два года.

На второй вечер Эрнесто добрался до места своего рождения — Росарио, а на следующий день, через «сорок один час семнадцать минут» с начала пути, прибыл в дом семьи Гранадо в Кордове. По дороге с ним постоянно что-то приключалось. Для начала, после того как Эрнесто позволил себе некоторое время проехать на буксире У грузовика, шедшего со скоростью шестьдесят километров в час, У него лопнуло заднее колесо и он оказался в куче хлама на обочине дороги, разбудив сезонного рабочего, который там спал. У них завязался разговор, и новый знакомый радушно угостил Гевару мате, положив туда «столько сахара, что и старую деву можно было сделать сладкой». (Эрнесто предпочитал подслащённый мате.)

В Кордове Эрнесто провел несколько дней. Он навестил друзей, а потом вместе с Томасом и Грегорио, братьями Альберто Гранадо, отправился в поход к водопаду, находившемуся к северу от города. Там они полазали по скалам, поныряли с большой высоты в мелководные заводи, а когда случился ливень, их чуть не смыло внезапным наводнением.

Грегорио и Томас вернулись в Кордову, а Эрнесто поехал к Альберто в Лепрозорий имени Хосе X. Пуэнте в окрестностях Сан-Франсиско-дель-Чаньяр. Поскольку Альберто занимался исследованием иммунологической реактивности прокаженных, а Эрнесто принимал участие в изучении проблемы аллергии в Клинике Пизани, у них теперь было куда больше общего, не только регби и книги. По словам Гранадо, для них обоих медицинская наука была «путеводной нитью», которая, «как тогда казалось», ведет их в будущее.

Эрнесто очень заинтересовала работа Альберто, и он сопровождал друга при обходах больных. Но вскоре между ними произошел конфликт. Он возник из-за одной пациентки, хорошенькой девушки по имени Иоланда, у которой страшные симптомы проказы — пятна омертвевшей плоти — проявились пока лишь на спине. Гранадо уже не первый раз сталкивался с тем, что, как только прибывает новый врач, девушка, не понимая, сколь серьезно ее состояние, начинает рассказывать тому, что ее совершенно незачем изолировать от других. «Эрнесто не стал исключением. Под впечатлением красоты девушки и ее жалостливого рассказа он пришел ко мне, и у нас разгорелся спор».

Эрнесто утверждал, что решения об изоляции больных должны приниматься более взвешенно. Альберто пытался объяснить, что случай этой девушки безнадежен и она крайне заразна. В доказательство он воткнул в один из пораженных участков на спине ничего не подозревающей девушки длинную иглу. Бедняжка даже ничего не почувствовала. «С торжествующей улыбкой я обернулся к Эрнесто, но встретил такой ледяной взгляд, что улыбка тут же сползла с моего лица. Будущий Че резко приказал мне: "Вели ей уйти!" И, когда пациентка вышла, я прочитал на лице друга еле сдерживаемый гнев… Прежде я никогда не видел Гевару таким. Мне пришлось выдержать целую бурю упреков. "Петисо, — сказал он мне, — я никогда не думал, что ты можешь стать до такой степени бесчувственным. Ты только что обманул эту девушку, лишь бы покичиться своим знанием!"» В конце концов Гранадо удалось аргументировать свою позицию, и друзья помирились. Инцидент был исчерпан, хотя и не забыт.

Проведя несколько дней в лепрозории, Эрнесто снова засобирался в путь. Он принял решение совершить путешествие более дальнее, чем думал вначале: теперь он «лелеял планы» доехать до отдаленных и малопосещаемых северных и крайних западных провинций. Гевара уговорил Альберто, у которого был мотоцикл, сопровождать его на первом отрезке пути.

Друзья отправились в дорогу, и Петисо на своем мотоцикле вез Пелао на буксире. Велосипед был привязан к мотоциклу веревкой, она все время рвалась, и через некоторое время молодые люди решили, что Эрнесто продолжит путь один. Альберто развернулся и поехал назад в Сан-Франсиско-дель-Чаньяр, а Эрнесто сделал в дневнике запись: «Мы обнялись, но не слишком крепко, и я глядел ему вслед, пока Альберто, помахав мне рукой на прощанье, не скрылся из виду; на своем мотоцикле он был похож на рыцаря».

Не встретив никаких трудностей, Эрнесто переехал через «окрашенную серебром землю» Салинас-Грандес, аргентинскую Сахару, и прибыл в небольшой городок Лорето. Там на одну ночь его приютили местные полицейские. Узнав, что он студент-медик, стражи порядка стали упрашивать его стать врачом в их городке — поскольку доктора там вообще не было. Но в тот момент Гевара и думать не хотел ни о чем подобном и вскоре снова отправился в путь.

В Сантьяго-дель-Эстеро, главном городе провинции, у него взял интервью корреспондент газеты «Тукуман дейли». «Первая в жизни статья обо мне», — с ликованием записал Эрнесто в дневнике и направился к Тукуману, следующему городу в северном направлении. По дороге, когда Эрнесто в очередной раз ремонтировал проколотую шину, он познакомился с еще одним странствующим рабочим, и у них опять завязался разговор.

«Этот человек возвращался со сбора хлопка в Чако и, побродяжничав некоторое время, намеревался устроиться собирать виноград в Сан-Хуане. Когда он услышал о моем намерении проехать по нескольким провинциям и понял, что все это делается только удовольствия ради, он обхватил голову руками и в отчаянии воскликнул: "Боже мой, столько усилий — и всё просто так!"»

Вряд ли Эрнесто сумел толком объяснить бродяге, зачем ему нужно путешествовать, разве что не раз повторил, что хочет посмотреть страну. Но слова этого человека заставили его задуматься. Если раньше в дневнике Гевара просто пересказывал факты и словоохотливо описывал события, расцвечивая эти описания разными байками, то теперь стал глубже анализировать себя и свои ощущения.

Добравшись до лесистого региона к северу от Тукумана, по дороге в Сальту, Эрнесто остановился, слез с велосипеда и углубился в густые заросли. Там он ощутил чувство единения с окружающей природой. Впоследствии он написал: «Мне кажется, во мне созрело нечто, что росло уже давно, и это — ненависть к цивилизации».

В тот же день Гевара встретил мотоциклиста, ехавшего на новехоньком «харли-девидсоне», и тот предложил подвезти его на веревке. Памятуя о недавних неприятностях с веревкой, Эрнесто отказался, но, прежде чем разъехаться в разные концы, они выпили вместе кофе. Несколько часов спустя, прибыв в ближайший город, Гевара увидел, как тот самый «харли-девидсон» снимают с грузовика. Ему сказали, что мотоциклист погиб. Это событие и то, что он чудом избежал той же судьбы, вызвало новую волну размышлений.

«Смерть этого мотоциклиста вряд ли потрясет множество людей, но, когда осознаешь, что человек идет навстречу опасности, не имея ни малейших героических целей, и может умереть просто на повороте дороги, никем не замеченный, думается, что этот безвестный искатель приключений находится во власти какой-то суицидальной горячки».

В Сальте Эрнесто явился в больницу, представился студентом-медиком и попросил ночлега. Его пустили спать на сиденье в грузовике. Там он «почивал как царь», пока рано утром его не разбудил водитель машины. Переждав проливной дождь, Гевара под шум капель, падающих с ярко-зеленой листвы, отправился в направлении Жужуя, самого северного города Аргентины.

В Жужуе, «чтобы узнать, чего стоит местное гостеприимство», он пришел в больницу и снова воспользовался «верительными грамотами» студента-медика, дабы получить постель. Его пустили переночевать, но только после того, как он повытаскивал вшей с головы индейского мальчика.

Это была самая северная точка, до которой Эрнесто добрался в своем путешествии. Он поехал бы и дальше, прямо до границы с Боливией, но, как он написал отцу, «из-за нескольких речных наводнений и действующего вулкана путешествиям в этом регионе настали кранты». К тому же в университете вскоре начинался новый семестр.

Гевара вернулся в Сальту и снова пришел в больницу. Сотрудники стали расспрашивать его, что он увидел за время своей поездки. Это навело молодого человека на размышления. «И правда, что же я вижу на самом деле? Меня не кормят всякой ерундой, как туристов, и мне странно видеть в рекламных проспектах достопримечательности Жужуя. <…> Нет, страну так не узнаешь и жизнь ее не поймешь. Это роскошный фасад, а настоящая ее душа — это страждущие в больницах, арестанты в полицейских участках, это беспокойные прохожие, которых видишь, когда волнуется и вздувается Рио-Гранде».

Впервые в жизни Эрнесто ощутил резкие противоречия, свойственные его стране: он пересек водораздел между перенесенной сюда европейской культурой, которая тоже была «его», и забытой, отсталой «исконностью» ее глубинки. По мнению Эрнесто, облик Аргентины как государства сводился к внешнему лоску, «роскошному фасаду», за которым скрывалась истинная «душа» страны, и душа эта была больной и гниющей.

Несправедливость, окружающая людей — прокаженных, странствующих рабочих, арестантов, пациентов больницы, — которые оказались выброшены на обочину жизни и с которыми он подружился за время своего путешествия, свидетельствовала о скрытом «неспокойствии» региона, лежащего «ниже Рио-Гранде». Эти загадочные ссылки на Рио-Гранде — ее нет среди рек, которые он пересек во время поездки, — могут быть весьма существенны, так как речь, видимо, идет о реке, которая долгое время была своего рода политическим символом, разделительной линией между богатым Севером и бедным Югом: между Мексикой и США. Если эта догадка верна, то вот первый проблеск идей, которые овладеют Геварой позже: о том, что именно США, с их неоколониализмом и извечной эксплуатацией, виновны в том, что его родина пребывает в столь плачевном состоянии.

Северные провинции Аргентины являли собой огромные просторы незаселенной территории, там было лишь несколько старинных городов, которыми с давних пор управляли олигархические кланы невероятно богатых и привилегированных землевладельцев. Веками они и созданные их предками колониальные структуры существовали рядом с безликим и «чужим» большинством, над которым они властвовали. Это был регион деспотичных правителей, таких как сенатор от Катамарки Робустиано Патрон Костас, владелец сахарного завода. Он был выбран на роль преемника президента Кастильо, но ему не дали взять власть военные, совершившие в 1943 г. переворот при поддержке Перона.

Годами позже, чтобы оправдать этот переворот, Перон обвинил Патрона Костаса в том, что тот был «эксплуататором», управлявшим своим заводом как «феодальным поместьем», представителем той «немыслимой» системы, с которой нужно покончить, если Аргентина хочет занять достойное место в современном мире. Рассказывая о Патроне Костасе, один из биографов Перона вторит этим словам: «Его заводы процветали благодаря почти рабскому труду рабочих, и слава Богу, если все не кончалось проказой, малярией, трахомой, туберкулезом или чесоткой, которые были весьма распространены в угодьях сенатора».

Именно из таких регионов бежали аргентинские индейцы, которых обычно называли «койя», и люди смешанной крови — «кабеситас неграс» («черные головы»). В поисках работы они наводняли города и создавали поселения из лачуг. Одно такое было напротив дома семьи Гевара в Кордове. Выходцами из таких поселений были их служанки, «Негра» Кабрера и Сабина Португаль, и именно вышеупомянутые регионы давали дешевую рабочую силу новым аргентинским предприятиям. Именно о них говорил Перон, когда призывал нацию вспомнить и принять в свои ряды дескамисадос, которые так раздражали белую элиту грубостью, зловонием и шумом, мешая ей жить в идиллии столичного города. Впервые эти люди стали для Эрнесто не слугами и не отвлеченными образами. Теперь он сам побывал среди них.

Эрнесто вернулся в Буэнос-Айрес как раз к началу семестра. За шесть недель, проведенных в дороге, он объехал двенадцать провинций и проделал путь в четыре тысячи километров. Гевара решил отнести велосипедный двигатель в ремонт в компанию «Америмекс», где в свое время и купил его. Когда там узнали, какое расстояние парень покрыл, ему предложили поучаствовать в рекламе двигателя в обмен на бесплатный ремонт.

Как они договорились, Эрнесто написал благодарственное письмо, где вкратце описывал свою одиссею и расхваливал произведенный компанией двигатель «Кукчиоло», с помощью которого проделал весь путь. В письме говорилось: «Двигатель прекрасно работал в течение всей моей продолжительной поездки, и я только к концу пути заметил, что у него уменьшилась степень сжатия, по каковой причине и оставляю его вам для ремонта».

VI

На четвертом курсе Эрнесто сдал еще пять экзаменов, приблизивших его к получению диплома, и при этом не прекращал работать в Клинике Пизани. Он также продолжал играть в регби и заниматься планерным спортом вместе с дядей Хорхе.

Но в нем уже пробудилось стремление увидеть мир, и после удачного, как он говорил, «рейда» по Аргентине Гевара стал вынашивать новые планы. А потом, в октябре, незадолго до окончания курса, с ним случилось то, чего раньше еще не бывало. Впервые в жизни Эрнесто по-настоящему влюбился.

Однажды вся семья Гевара поехала в Кордову, на свадьбу Кармен, одной из дочерей Гонсалеса Агилара. На празднике Эрнесто познакомился с шестнадцатилетней Марией дель Кармен Феррейрой, по прозвищу Чичина, юной красавицей, происходившей из одного из старейших и богатейших семейств Кордовы. Они и прежде были знакомы, но, когда Эрнесто жил в Кордове, Чичина была еще маленькой девочкой. Да и сейчас ей исполнилось лишь шестнадцать, но она уже расцвела и превратилась в соблазнительную молодую женщину. Чичина была брюнеткой с нежной белой кожей и сочными губами, и, по свидетельству Пепе Агилара, впечатление, которое она произвела на Эрнесто, было «подобно удару молнии».

По словам самой Чичины, влечение было взаимным. Она была восхищена «его мощным телосложением», игривым нравом и простотой в обращении. «То, как бестолково он был одет, повергало нас в смех и смущало одновременно… Мы были настолько привержены условностям, что облик Эрнесто казался нам вызывающим. Он всегда спокойно принимал наши подшучивания».

Всё было очень серьезно, по крайней мере для Эрнесто. По воспоминаниям самых разных людей, хотя Чичина была еще совсем юной, в ней было мало женского легкомыслия, девушку отличали живой ум и воображение. Судя по всему, Эрнесто был уверен, что это любовь всей его жизни.

Это был красивый роман. Эрнесто происходил из семьи обедневших аристократов, а Чичина из провинциальной аргентинской аристократии. Девушка была наследницей семейной империи Феррейра: известняковых карьеров в Малагеньо и заводского комплекса, одного из немногих существовавших в то время в Кордове промышленных предприятий. В городе у семьи Феррейра имелась роскошная вилла во французском стиле — «Паласио Феррейра», — построенная на закрытой территории, посреди парка, в конце проспекта Чакабуко. Дом был возведен на рубеже веков и являлся родовым поместьем, в котором сейчас царила бабушка Чичины. Сама Чичина с родителями жила неподалеку, в другом особняке, который находился всего в двух кварталах от прежнего дома семьи Гевара. Совсем рядом с Кордовой у них имелась еще эстансия под названием Малагеньо, где семья жила летом.

Как пишет Долорес Мояно, на просторах Малагеньо, в две тысячи гектаров, «было два поля для игры в поло, конюшни с арабскими скакунами и деревня, где жили рабочие с известняковых карьеров. Каждое воскресенье Феррейра всей семьей ходили в церковь на мессу, там у них имелась своя огороженная зона справа от алтаря, с отдельным входом и собственным местом у алтарной решетки для принятия причастия, в стороне от того, где теснились рабочие. Можно сказать, что Малагеньо воплощало в себе все, что презирал Эрнесто. И тем не менее, непредсказуемый как всегда, он без ума влюбился в принцессу этой маленькой империи, мою двоюродную сестру Чичину Феррейру, необычайно красивую и обаятельную девушку, которая, на горе своим родителям, была в равной степени увлечена им».

Обе семьи были уже хорошо знакомы, так как, когда Гевары жили в Кордове, Гевара Линч встречался с ними через своих деловых партнеров, а их дети дружили. Родители Чичины не стали сразу отвергать Эрнесто, хотя, вполне возможно, считали, что он ей не пара. Поначалу они находили этого юношу очаровательно чудаковатым и взрослым не по летам. Пепе Агилар, бывший свидетелем начавшегося романа, вспоминал, что семью Феррейра удивили и позабавили неряшливый вид Эрнесто и его неформальное поведение, но, как он заметил, когда Гевара говорил о литературе, истории, философии или рассказывал байки из своих путешествий, они внимательно слушали.

Вероятно, семью Феррейра не смутили необычность Эрнесто и его страсть к путешествиям, потому что они и сами были людьми неординарными. Пепе Агилар рассказывает о них как о людях исключительных, располагающих к себе, тонко чувствующих, образованных и любящих мирские радости. Они резко выделялись на фоне консервативного провинциального общества, которое почитало их и в равной степени им завидовало. Безрассудно смелый отец Чичины совершил путешествие по Амазонке, которое и в наши дни покажется опасным. Они участвовали в автогонках, когда дорог в тех местах почти не было, и увлекались самолетами, когда те только появились. Перед полетами их напутствовала бабушка, просившая, как Феррейра любили рассказывать, «летать пониже». Во время Второй мировой войны дядя Чичины, направлявшийся в Европу, чтобы вступить в войска генерала де Голля, погиб на корабле, потопленном немцами.

«Атмосфера семьи Феррейра», должно быть, воодушевляла Эрнесто, но посещения их дома были для него и своего рода проверкой. Вскоре он уже регулярно ездил в Кордову, чтобы повидаться с Чичиной. В течение 1951 г. Гевара часто посещал их как в городе, так и в Малагеньо, где собиралось множество друзей Чичины.

По словам друзей, из всех родственников Чичины Эрнесто особенно нравился ее чудаковатому дяде Мартину. Дядя Мартин был пожилым затворником, жившим в Малагеньо, где занимался разведением племенных жеребцов. Он никогда не покидал эстансию. Дядя выделялся тем, что во время войны упорно поддерживал фашистскую Германию, тогда как остальные члены семьи были горячими сторонниками войск союзников. Он любил засиживаться допоздна и великолепно играл на фортепьяно. Поэтому, когда к Чичине приезжал Эрнесто и приходили друзья, он играл для них, а молодежь болтала или танцевала, часто до самого рассвета.

Однако Эрнесто чересчур поспешно предложил Чичине стать его женой и отправиться в свадебное путешествие по Южной Америке в «каса роданте», автомобиле с домиком на прицепе. «Тогда и начались ссоры, — вспоминал Пепе Агилар. — Чичине было лишь шестнадцать лет, и она не могла на такое решиться, да и родители не одобряли этот брак».

После того как Эрнесто сделал Чичине предложение, его появления в доме Феррейра все чаще стали приводить к конфликтам. «Столкновения были жестокие, — вспоминала Долорес Мояно. — Прямота, откровенность и насмешливость Гевары делали опасным его появление на любом вечере. Когда Эрнесто приходил к нам в дом на ужин, мы всегда ждали чего-то ужасного — со страхом и восторгом одновременно».

По мнению Татьяны Кироги, Эрнесто прекрасно понимал, какую реакцию вызывает, и неодобрение окружающих заставляло его говорить резкие слова, «чтобы не чувствовать себя униженным».

Напряжение достигло максимума, когда как-то за ужином в Малагеньо речь зашла об Уинстоне Черчилле. Свидетелями конфликта стали и Долорес Мояно, и Пепе Агилар. Феррейра были известными англофилами, и имя Черчилля в их доме всегда произносили с глубоким уважением. Сейчас они снова рассказывали истории о Черчилле, которого Эрнесто не слишком жаловал.

В конце концов, не удержавшись, он вмешался в разговор, сказав, что Черчилль не лучше других политиков и «все они одним миром мазаны». Вот что, по словам Пепе Агилара, за этим последовало. «Орасио, отец Чичины, сказал: "Я это терпеть не буду", — встал из-за стола и вышел. Я взглянул на Эрнесто, думая, что если кто и должен уйти, так это мы с ним. Но он лишь улыбнулся, как шаловливый ребенок, и принялся есть лимон вместе с кожурой и косточками».

Чичина продолжала видеться с Эрнесто, но теперь тайно. Как-то раз, когда вся ее семья поехала в Росарио смотреть игру в поло, в которой участвовал ее отец, девушка договорилась с Эрнесто о встрече: он должен был спрятаться среди ее подружек в другой машине. Пока отец играл в поло, они тайком повидались друг с другом.

Мать Чичины, Лола, глубоко религиозная женщина, знала о чувствах дочери и была так обеспокоена перспективой получить себе в зятья Эрнесто, что, по словам Татьяны Кироги, дала обет святой Деве Катамаркской, покровительнице Аргентины: если Чичина разорвет отношения с Эрнесто, она сама совершит паломничество в провинцию Катамарка — к месту поклонения Деве, находящемуся далеко от их краев. (Лола выполнила обет, отправившись в паломничество на машине с личным шофером, однако испытание оказалось тяжелым: у них серьезно сломалась машина, и они много дней провели посреди жаркой пустыни. Эта поездка вошла в семейный фольклор Феррейра.)

Когда в декабре 1950 г. очередной университетский семестр подошел к концу, Эрнесто, как это ни удивительно, не приехал в Кордову, чтобы быть поближе к Чичине. Вместо этого он получил разрешение работать медбратом и устроился корабельным врачом на судно государственной нефтяной компании «Ясимьентос петролиферос фискалес».

На первый взгляд может показаться, что чары Чичины перевесила страсть к путешествиям, но правильнее будет предположить, что участие в мореплавании должно было придать Эрнесто мужественности в глазах любимой. Возможно, он хотел показать, что не меньше способен на подвиги, чем ее отец и дядья.

9 февраля 1951 г. Эрнесто отплыл в Бразилию на танкере «Анна Г.» и провел в море полтора месяца. Затем, вплоть до середины июня, когда он совершил свое четвертое и последнее плавание, Эрнесто больше времени проводил в море, чем на суше. Он плавал и на юг, и на север: от аргентинского порта Комодоро-Ривадавиа в Патагонии до британской колонии Тринидад и Тобаго, — заезжая в порты Кюрасао, Британской Гвианы, Венесуэлы и Бразилии.

Эрнесто не забывал о Чичине. Как только он возвращался в порт, то первым делом звонил своей сестре Селии и спрашивал, есть ли письма от Чичины. «Он просил меня как можно скорее прибежать к месту стоянки и принести письма. Я неслась со всех ног, выполняя его просьбу, — вспоминала она годы спустя. — Однажды брат попросил меня прибежать очень быстро, так как корабль скоро отправлялся. Я схватила письмо и помчалась, но, когда добежала до порта, корабль уже уходил, а Эрнесто стоял на палубе и смотрел на берег… потом он увидел, что я стою с письмом в руке и машу ему».

Друзьям и родным Эрнесто казалось, что он живет весьма романтичной жизнью: они получали экзотические сувениры из тех мест, где он побывал, и слушали захватывающие истории о путешествиях в открытом море. Приключения у него и правда бывали. Карлосу Фигероа Эрнесто, например, рассказал, как подрался в одном бразильском порту с американским матросом (правда, его сестра Селия уверяет, что это был англичанин, а стычка с ним произошл в Тринидаде). Этот случай, как показалось Карлосу, подкрепил его будущую враждебность к англосаксам. А Освальдо Бидиносту Гевара поведал, как во время плавания удалил матросу аппендикс с помощью кухонного ножа: единственный скальпель, имевшийся на корабле, был пущен в ход во время драки, и его забрали как вещественное доказательство.

Но, как Эрнесто ни старался уверить себя в романтичности морской жизни, она не соответствовала его ожиданиям. Молодого человека огорчало, что танкер слишком мало времени проводит в портах и он не успевает ничего увидеть. В мае, когда снова начались занятия в университете, Гевара в последний раз отправился в плавание, из которого вернулся в середине июня, и больше в море не выходил.

Эрнесто явно очень много читал и размышлял, будучи в море, потому что, вернувшись в Буэнос-Айрес, он преподнес отцу необычный подарок. Это была тетрадь с написанной им автобиографической повестью, посвященной отцу. Она называлась «Angustia (Eso es cierto)» — «Страдание (Это точно)». Повесть богата цитатами из различных философов, а в качестве эпиграфа автор выбрал афоризм Ибсена: «Образование — это способность справляться с трудными положениями, в которые ставит тебя жизнь».

Это произведение, изобилующее глубокими метафорами, раскрывает причину и природу депрессии, которую Эрнесто испытал и преодолел, пока был в море. Действие повести происходит во время краткого увольнения на берег в тропическом порту Тринидада. Эта довольно мелодраматичная повесть — первая из известных нам попыток Гевары написать художественное произведение. Хотя в предисловии он заявляет, что преодолел депрессию и снова может «улыбаться и вдыхать воздух полной грудью», в тексте явно нашли отражение его одиночество и страдания по поводу отношений с Чичиной, желание противостоять ограничениям, налагаемым обществом, и освободиться от них.

«Я падаю на колени, пытаясь найти решение, истину, побуждение. Надеюсь, что я рожден для любви, а не для того чтобы размышлять, сидя за столом, хорош человек или нет. Ибо я и так знаю, что человек хорош. Потому что рука об руку был с ним в деревне, на заводе, на лесозаготовках, в тюрьме, в городе. Видеть, что он здоров, в нем есть дух соратничества, он молод и полон сил, как молодое животное, но понимает, что исключен из общей картины, — это страдание. <…> Принести никому не нужную жертву, которая не поможет созданию новой жизни, — это страдание».

VII

К концу июня Эрнесто снова приступил к занятиям в университете. Ему было двадцать три, и до получения диплома оставалось еще два года, но занятия и экзамены больше его не радовали. Молодой человек страдал от безнадежной любви и не находил себе покоя. Путешествие на велосипеде и плавание на корабле обострили его желание увидеть мир, но надежда жениться на Чичине и увезти ее в свадебную поездку стала затухать.

Чичине едва исполнилось семнадцать, и она была еще очень привязана к семье. Сочетание стойкой неприязни к Эрнесто со стороны ее родителей и своей собственной нерешительности привело к тому, что их отношения зашли в тупик. А разлука лишь усугубляла дело.

На помощь Эрнесто пришел Альберто Гранадо, который стал готовиться к годовому путешествию по всему южноамериканскому континенту. Он уже давно говорил о такой поездке, но ничего не делал для ее осуществления, поэтому в семье его все решили, что это просто безобидная фантазия. Но теперь, когда ему почти исполнилось тридцать, Альберто понял, что если не сделает этого сейчас, то не сделает никогда. И рассудил, что без спутника ему не обойтись. А кто, кроме Пелао, способен бросить все ради такого приключения? Когда Альберто рассказал другу о своих планах, Эрнесто, «по горло сытый медицинским факультетом, больницами и экзаменами», не раздумывая согласился.

Во время октябрьских каникул Эрнесто приехал в Кордову, чтобы повидаться с Альберто и составить план поездки. Позже он с ностальгией вспоминал это время: они сидели под виноградными лозами возле дома Альберто, пили мате и мечтали о предстоящем путешествии. «По дорогам мечты мы добирались до далеких стран, плавали по тропическим морям и объехали всю Азию. И вдруг… У нас возник вопрос: а не отправиться ли в Северную Америку? В Северную Америку? Как? На «Подеросе». Так было запланировано путешествие, которое впоследствии точно пролегло по линиям нашего плана — Импровизации».

«Подероса» («Мощная») — так назывался мотоцикл, на котором Альберто безуспешно пытался тянуть на буксире велосипед Эрнесто во время его недавнего посещения Сан-Франсиско-дель-Чаньяр. Это был старый мотоцикл марки «Нортон» с объемом двигателя 500 см3. Альберто дал ему имя «Подероса Вторая», в честь «Подеросы Первой» — велосипеда, на котором он катался в юности.

4 января 1952 г. друзья выехали в направлении атлантического побережья, взяв курс на курорт Мирамар, где с друзьями и тетушкой-компаньонкой отдыхала Чичина. Эрнесто хотел попрощаться с любимой девушкой, и он вез с собой подарок для нее. Это был маленький, вечно норовивший выскочить и удрать щенок. Он назвал его по-английски — Камбэк.

 

Глава 5

Бегство на север

I

Поездка в Мирамар, где отдыхала Чичина, была последним шансом спасти их отношения, поскольку Эрнесто все еще любил ее и отнюдь не был уверен в неизбежности разрыва. Но он не знал, правильно ли поступает. Готова ли девушка ждать его? Ему нужен был какой-то знак, и Эрнесто решил, что, если Чичина примет у него щенка в подарок, это будет «символом», указанием на то, что он должен будет вернуться к ней. У Альберто был свой повод для тревоги: он опасался, как бы его друг не надумал отказаться от путешествия, когда оно не успело еще и начаться. Зная об этом, Эрнесто отметил в своем путевом дневнике: «Альберто почувствовал опасность и уже представлял, как ему придется бороздить дороги Америки в одиночестве, однако не сказал ни слова».

Эрнесто пытался добиться от Чичины обещания дождаться его, и их пребывание в Мирамаре вместо запланированных двух дней растянулось на целых восемь. Сидя в огромном чреве «бьюика» и сжимая руки Чичины, Эрнесто попросил девушку дать ему золотой браслет, который она носила на запястье, в качестве талисмана, который он будет хранить во время путешествия. Но девушка отказалась.

В конце концов Эрнесто решил ехать. Он не получил ни талисмана, ни благословления Чичины на это путешествие. Правда, она приняла Камбэка, несмотря на насмешки подружек, которые говорили, что пес не чистокровная немецкая овчарка, как уверяет Эрнесто, а лишь «жалкая дворняжка». Еще Чичина дала ему пятнадцать американских долларов, попросив купить ей в Соединенных Штатах шарфик. Едва ли это можно было считать достаточно весомыми доказательствами ее любви и преданности, так что у Эрнесто были все основания для тревоги, когда 14 января он сел на «Подеросу» и тронулся в путь.

II

Открывшаяся перед ними дорога манила друзей в далекое странствие, и «двое цыган» устремились вперед. Однако на то, чтобы выехать за пределы Аргентины, у них ушло целых четыре недели. Когда они проехали примерно половину пути через пампасы к западу от Баия-Бланки, у Эрнесто начался жар и ему пришлось лечь на несколько дней в больницу, а потом их снова ждала пыльная ухабистая дорога.

К моменту, когда друзья прибыли в удивительно живописный озерный край Лос-Лагос, расположенный на поросшем лесом восточном склоне Анд, где Аргентина граничит с Чили, их и без того скудные финансы подошли к концу, вследствие чего молодым людям пришлось превратиться в профессиональных нахлебников, или, по ироничному определению Эрнесто, мангерос моторисадос (моторизованных попрошаек).

Иногда, не получив сочувственного отклика со стороны людей, у которых они рассчитывали остановиться, молодые люди вынуждены были разбивать палатку. Однако куда чаще их усилия увенчивались успехом и приятелям удавалось раздобыть для себя местечко у кого-нибудь в гараже, на кухне или в сарае, а то и в полицейском участке, где им приходилось делить кров и пищу с преступниками, среди которых встречались весьма любопытные личности. В частности, в тюрьме на лыжном курорте Барилоче они познакомились с моряком, дезертировавшим с торгового судна, который позабавил их своими побасенками о том, как «купил» четырнадцатилетнюю японскую девушку, взял ее с собой в плавание, а потом, когда она ему надоела, прогнал при первой возможности.

Как-то приятели остановились на ночлег у эмигрантов из Австрии, которые пустили их в свой амбар. Среди ночи Эрнесто проснулся, так как услышал, что у дверей кто-то скребется и ворчит, и увидел пару горящих глаз. Он был наслышан о свирепых «чилийских пумах», поэтому потянулся за пистолетом «смит-вессон», который дал сыну с собой Гевара Линч, и выстрелил. Шум прекратился, и он стал спать дальше. Но, проснувшись утром, они с Альберто обнаружили, что Эрнесто ранил никакую не пуму, а любимую хозяйскую собаку — восточноевропейскую овчарку Бобби. Друзья спешно бежали из приютившего их дома. Толкая никак не хотевшую заводиться «Подеросу» вниз под горку, они слышали за спиной горестные возгласы, причитания и угрозы хозяев.

В Лос-Лагосе молодые люди весело провели время: погуляли по берегам озер, поднялись на скалу (едва не упав и не убившись), пристрелили дикую утку из пистолета Гевары Линча. Как-то раз, сидя на берегу одного особенно живописного озера, друзья размечтались о том, как вместе организуют медицинский исследовательский центр. Вернувшись в тюрьму Барилоче, Эрнесто обнаружил пришедшее от Чичины письмо. Девушка сообщала, что решила не ждать его. На улице в это время бушевала гроза. «Я снова и снова перечитывал письмо, не веря своим глазам. Все мои мечты… были разбиты… Мне стало страшно за себя, и я начал было писать ответное письмо с целью разжалобить Чичину, но не смог, в этом не было никакого смысла».

Их роман был окончен. В дневнике Эрнесто не раскрывает причины, по которой Чичина решила оставить его, но, похоже, дело было в том, что девушка встретила другого. Пытаясь вызвать в памяти лицо Чичины, Гевара хотел убедить себя, что не пал духом. «В объявшей нас полутьме всё кружились и кружились какие-то призрачные фигуры, но она никак не хотела явиться. <…> Я должен бороться за Чичину, она моя, она моя, она м… Я заснул».

Впоследствии Альберто задавался вопросом, нет ли в разрыве влюбленных и его вины. В свое время он «подцепил» одну из мукам, работавших у Феррейра, дал ей купальный костюм, принадлежавший тете Чичины, и взял ее с собой на пляж. На глазах Чичины и ее друзей они скрылись в палатке, которую он там разбил. В его поступке был открытый вызов тому неписаному, но единодушно принимаемому правилу, что в интимные отношения со слугами вступать нельзя. «Чичине это не понравилось, — вспоминает Гранадо. — Я думаю, она считала, что я отнимаю у нее Эрнесто, и не любила меня».

Тем временем Эрнесто как будто смирился со своей потерей и был готов продолжать странствие.

Попав в Чили, друзья сумели сесть на паром, чтобы переправиться через озеро Эсмеральда, подрядившись следить в трюме за насосами грузовой баржи, которую паром тащил за собой. На борту они познакомились с чилийскими врачами, которым Эрнесто и Альберто представились «лепрологами». Простодушные чилийцы рассказали им о расположенном в Тихом океане острове Пасхи, или Рапа-Нуи, где, помимо единственного в Чили лепрозория, имеется множество чувственных и доступных женщин. Услыхав об этом, Эрнесто и Альберто тотчас попросили своих новых знакомых дать им рекомендательное письмо для «Общества друзей острова Пасхи» в городе Вальпараисо, чтобы бесплатно попасть на остров. Сходя с парома на берег, они были полны решимости отправиться в это экзотическое место, хотя планы у них и без того были наполеоновские.

И вот молодые люди снова сели на «Подеросу». Окружающие пейзажи не очень привлекали их взгляд: остров Пасхи был заманчиво близок, и они спешили попасть туда.

Следующей остановкой стал тихоокеанский порт Вальдивия, где они посетили редакцию местной газеты «Коррео де Вальдивия», и та опубликовала о них восторженную заметку под заголовком «В Вальдивию прибыли два целеустремленных аргентинских путешественника-мотоциклиста». Эрнесто и Альберто были не из тех, кто станет упускать свой шанс, поэтому они, ничтоже сумняшеся, вновь объявили себя «специалистами по проказе», имеющими «опыт проведения исследований в соседних странах», а журналист «Коррео» без тени сомнения повторил их слова. Эрнесто и Альберто, видимо, позволили себе коснуться и многих других тем, помимо проказы, — по крайней мере, «Коррео» написала, что «за короткое время пребывания в стране они глубоко проникли в проблемы, связанные с общественной жизнью, экономикой, гигиеной». Финальным аккордом стало заявление гостей журналисту «Коррео», что все свое путешествие они посвящают городу Вальдивии, как раз отмечавшему тогда свое четырехсотлетие.

Затем друзья двинулись в Темуко, где у них опять взяли интервью. 19 февраля 1952 г. «Аустраль де Темуко» опубликовала статью с внушительным заголовком: «Двое аргентинских лепрологов совершают путешествие по Южной Америке на мотоцикле».

Фотография, сопровождающая статью, запечатлела двух обманщиков в героических позах. Эрнесто серьезен и смотрит прямо в камеру. Он стоит, засунув большие пальцы за ремень, и напоминает скорее популярного киноактера, нежели ученого-медика, а Альберто с несколько плутоватым видом почтительно наклоняется к другу.

Прихватив газетные вырезки, приятели снова пустились в путь. На следующий день «Подероса» попала в аварию: коробка передач оказалась разбита, руль сломан. Пока они чинили мотоцикл в мастерской в поселке Лаутаро, вокруг собралась толпа зевак — поглазеть на заезжих знаменитостей. Воспользовавшись ситуацией, друзья обзавелись новыми знакомыми, и им удалось несколько раз бесплатно поесть, а после того как «Подероса» была починена, их пригласили выпить вина. Эрнесто воздал должное превосходному чилийскому вину и ко времени, когда они пошли на деревенские танцы, почувствовал, что его «тянет на подвиги». Там, выпив еще, он пригласил на танец замужнюю женщину и попробовал увести ее из комнаты прямо на глазах у мужа. Женщина пыталась сопротивляться, но Эрнесто «продолжал тянуть ее за руку», так что бедняжка просто упала на пол. В итоге Эрнесто и Альберто бежали, преследуемые толпой разъяренных селян.

Эрнесто сел за руль, и они спаслись бегством из места, которое было уже не столь гостеприимно к ним. Однако через несколько километров на узком повороте дороги у «Подеросы» отказал задний тормоз, а затем, когда мотоцикл набрал ход, катясь под горку, перестал работать и ручной. Эрнесто резко повернул, чтобы обогнуть стадо коров, которое неожиданно появилось перед ними, и они врезались в дорожное ограждение. Каким-то чудом «Подероса» избежала повреждений, а задний тормоз ни с того ни с сего вновь заработал, так что друзья смогли продолжить свой путь. Однако на этом приключения не закончились.

«Как всегда, под прикрытием нашей «газетной» верительной грамоты, мы навязались в гости к семье немцев, которые обращались с нами самым сердечным образом, — пишет Эрнесто. — Ночью у меня прихватило живот, и я не знал, как быть; не хотелось оставлять сувенир в чужом ночном горшке, поэтому я вскарабкался на окно и выпростал всю свою муку в ночь и темень… На следующее утро я выглянул на улицу, чтобы посмотреть на содеянное, и увидел, что в двух метрах внизу на цинковом листе сушились персики: добавка выглядела внушительно. Нам пришлось делать ноги».

Столь блистательно выступив перед чилийской публикой, друзья продолжили свой путь на север. Однако верный конь подводил их все чаще. Стоило приблизиться к холму, как «Подероса» начинала упрямиться, а на второй день пути встала окончательно на первом крутом подъеме. В тот день окончилась их карьера «попрошаек на моторе».

Вместе с парализованной «Подеросой» их подобрал грузовик, и путешественники доехали до следующего городка, под названием Лос-Анхелес. Там они умудрились устроиться на ночлег в местном отделении пожарной службы — благодаря тому, что завязали разговор с дочерьми его начальника. Впоследствии Эрнесто довольно деликатно охарактеризовал этих трех раскованных барышень, назвав их «воплощением очарования, свойственного чилийским женщинам, которые — не важно, красивы они или дурны, — как-то непосредственны и свежи и этим пленяют мгновенно».

Альберто выражается более прямо. «После обеда мы пошли погулять с девчонками. И снова я обнаружил, насколько свободнее чилийские женщины в сравнении с нашими. <…> Мы вернулись в пожарное отделение вялые и молчаливые, каждый был погружен в размышления. <…> Когда Взрыватель стелил себе постель, я заметил, что он взбудоражен — то ли из-за астмы, то ли из-за девчонки, не знаю».

На следующий день друзья напросились в попутчики к водителю грузовика, ехавшему в Сантьяго. Чилийская столица не произвела на них особого впечатления, и, найдя мастерскую, где можно было оставить мотоцикл, они двинулись дальше, теперь уже пешком. Они горели желанием попасть на остров Пасхи и рассчитывали раздобыть бесплатные билеты на корабль, отходящий из близлежащего порта Вальпараисо.

III

Заночевав под открытым небом во дворе харчевни «Джоконда», гостеприимный хозяин которой бесплатно накормил и приютил их, друзья отправились на разведку в порт Вальпараисо. Но вернулись они разочарованные, так как узнали, что следующий корабль на остров Пасхи будет не раньше чем через полгода. Впрочем, они не теряли надежды, так как оставалось еще «Общество друзей острова Пасхи».

Тем временем воображение молодых людей все более распаляли рассказы об этом острове. Передавая некоторые из них, Эрнесто пишет: «Остров Пасхи! <…> Говорят, туземки почитают за честь иметь в любовниках белого парня. Там — просто мечта! — женщины делают всю работу. А ты только ешь, спишь и ублажаешь их… Задержаться там на годик, и побоку всю эту учебу, зарплату, семью».

Поскольку Эрнесто вовсю пользовался своим мнимым званием врача, в «Джоконде» к нему обратились с просьбой осмотреть одну посетительницу, пожилую женщину-служанку, страдавшую от болезни сердца и хронической астмы. Она умирала, и Эрнесто мало чем мог ей помочь. Дав ей рекомендации по поводу питания, а также поделившись остатками собственного запаса таблеток драмамина, он ушел, «провожаемый благодарностями старухи и равнодушными взглядами ее родственников».

Этот случай глубоко затронул Гевару, погрузив в раздумья о бессердечности погрязших в нищете людей. «В этих последних мгновениях жизни людей, которые не привыкли заглядывать дальше завтрашнего дня, коренится глубокая трагедия, общая для пролетариев всех стран; в глазах этих умирающих сквозит униженная просьба о прощении. <…> До коих пор будет оставаться незыблемым этот порядок вещей… я ответить не могу, но пора уже правительствам тратить больше, намного больше денег на нужды общества».

Несколькими днями позже, получив от «Общества друзей острова Пасхи» сообщение, что кораблей на остров в ближайшие месяцы не будет, Эрнесто и Альберто скрепя сердце решили вернуться к изначальному маршруту. После нескольких бесплодных попыток найти работу на каком-нибудь торговом корабле им наконец удалось попасть на борт грузового судна «Сан-Антонио», направлявшегося в порт Антофагаста на севере Чили. Проскользнув на него на рассвете с помощью одного моряка, путешественники спрятались в гальюне. Стоило кораблю отплыть, как Альберто стало тошнить. Зловоние в гальюне было страшное, но молодые люди не вылезали оттуда, пока им не стало совсем невмоготу. «В пять часов вечера, умирая от голода и убедившись, что берег скрылся из виду, мы показались перед капитаном».

Капитан оказался человеком свойским и, хотя устроил им страшную выволочку в присутствии младших офицеров, распорядился накормить безбилетных пассажиров и дать им какое-нибудь дело, дабы они могли оправдать свое присутствие на корабле. Эрнесто вспоминает: «Очень довольные, мы тут же проглотили свои пайки, но, когда я узнал, что мне предстоит вычистить уже знакомое отхожее место, кусок застрял у меня в горле. Моя слабая попытка отказаться не увенчалась успехом, и я ушел, сопровождаемый издевательским взглядом Альберто, которому поручили чистить картошку. Признаюсь, мной овладело искушение забыть все написанное о духе товарищества и попросить другую работу. Разве же это справедливо! Ведь это Альберто окончательно все там изгадил, а я теперь убирай!»

Впрочем, когда оба безбилетника выполнили свои задания, капитан пригласил их к себе как почетных гостей, и они втроем допоздна играли в канасту, потягивая вино. На следующий день Альберто снова работал на кухне, а Эрнесто мыл палубу керосином под внимательным взором сердитого матроса. Вечером, после очередного «изматывающего раунда канасты», друзья подошли к перилам судна и долго смотрели на море и небо. Как раз в это время вдалеке показались огни Антофагасты.

В Антофагасте они попытались пробраться на другой корабль, державший курс далее к северу, но эта попытка закончилась неудачей: «зайцев», уже спрятавшихся на борту, обнаружили до отплытия. Виной тому были они сами. Укрывшись под брезентом, друзья обнаружили вкуснейшие дыни и стали поедать их, неосмотрительно швыряя корки за борт. Непонятно откуда взявшиеся на воде корки привлекли внимание капитана, и он нашел укрытие безбилетников. «Подчистую выеденные дынные кожурки длинной цепочкой плыли по спокойному морю. Что было дальше — стыдно рассказывать».

После того как очередная попытка продолжить морское путешествие закончилась полным фиаско, они двинулись автостопом в глубь материка. Их следующим пунктом назначения было Перу, но сначала друзья хотели посетить Чукикамату — крупнейшее в мире открытое месторождение меди и главный источник прибыли для Чили.

Уже на подходе к одной из крупнейших шахт, разработка которой находилась в руках американцев, Эрнесто получил новый аргумент в пользу своего антиамериканизма. Чукикамата являлась предметом жарких дебатов в чилийском обществе, будучи наиболее наглядным символом «господства иностранцев» над отечественной экономикой. Как и на других чилийских шахтах, делами на Чуки, как ее сокращенно называли, заправляли американские корпорации-монополисты, а именно «Анаконда» и «Кеннекотт». Более того, дочерняя компания корпорации «Кеннекотт» в Чили — «Брейден коппер компани» — в свое время принадлежала семье американского консула Спруэла Брейдена, чье вмешательство во внутренние дела Аргентины в тот период, когда Перон шел к власти, крайне не понравилось многим националистам.

Эти компании получали огромные прибыли, а чилийская экономика оставалась крайне зависимой от них. Поэтому многие чилийцы, особенно придерживавшиеся левых взглядов, активно выступали за национализацию шахт. А Соединенные Штаты оказывали серьезное давление на чилийское правительство с целью заставить его разогнать профсоюзы горняков и запретить Коммунистическую партию.

Застряв в ожидании машин среди голых, пустынных гор на полпути к шахте, Эрнесто и Альберто повстречали супружескую пару, вынужденную оставить свой дом. Мужчина был шахтером, только что вышедшим из тюрьмы, куда его посадили за участие в забастовке. Ему еще повезло, сказал он: другие его товарищи просто исчезли после ареста и, вполне возможно, убиты. Теперь ему как члену запрещенной Коммунистической партии не дают работу, и они с женой, оставив детей на попечение добросердечного соседа, вынуждены идти в глубь гор на шахту, где добывают серу. Там, объяснил их новый знакомый, условия работы настолько ужасны, что никому нет дела до твоих политических убеждений.

Перед ними во плоти и крови предстали самые настоящие жертвы капиталистической эксплуатации. Эрнесто и Альберто на время разделили с ними их жизнь: холод и голод, усталость и нищету. Но молодые аргентинцы путешествовали по собственной прихоти, а эти люди оказались на дороге потому, что подверглись преследованию за свои взгляды.

На следующее утро друзья остановили грузовик, ехавший в сторону Чуки, и попрощались со своими случайными знакомыми, которых ждала неведомая судьба. Их образ запал Эрнесто глубоко в сердце, и посещение шахты Чукикамата стало для него настоящим политическим событием. Он с презрением говорил об управляющих-американцах, которые нехотя позволили молодым людям осмотреть шахту — при условии, что они покинут ее как можно скорее, поскольку Чуки «не достопримечательность для туристов».

Им дали проводника-чилийца, который, хотя и был «верным псом хозяев-янки», за глаза честил их на чем свет стоит. Он рассказал о готовящейся забастовке: «Безмозглые гринго теряют на забастовке тысячи песо в день, а все из-за того что отказывают в грошовой надбавке бедным рабочим».

В Чили в это время разворачивалась жаркая кампания по выборам президента. Эрнесто и Альберто заметили, что большинство представителей рабочего класса, с которыми они общались на эту тему, высказывались в поддержку кандидата от правого крыла — бывшего диктатора генерала Карлоса Ибаньеса дель Кампо, отличавшегося, как и аргентинский президент Перон, склонностью к популистской риторике.

В своих «Путевых заметках» Эрнесто назвал политическую обстановку «неопределенной», но высказал некоторые предположения. Отметив отсутствие каких-либо шансов у кандидата от левых Сальвадора Альенде, Эрнесто предсказал победу Ибаньеса, выступавшего с антиамериканскими лозунгами о национализации шахт и проведении крупномасштабных социальных реформ.

На состоявшихся выборах Ибаньес был избран на пост президента, а Сальвадор Альенде пришел к финишу последним. Шахты, однако, не были национализированы при Ибаньесе, который вскоре стал просить у Международного валютного фонда денег на покрытие дефицита платежного баланса.

Жесткие антиинфляционные требования МВФ привели к массовым беспорядкам и последующей поляризации политических сил в стране. Господство американцев в экономической сфере сохранялось вплоть до 1970 г., когда Сальвадор Альенде оказался первым в Южном полушарии свободно избранным президентом-социалистом; одним из первых его шагов стала национализация шахт. Американское влияние в Чили, однако, не уменьшилось. Через три года правительство Альенде было свернуто военной хунтой при поддержке США.

После Чукикаматы друзья отправились в Перу и уже через два дня пересекли границу. Сидя в кузове среди молчаливых индейцев аймара, они ехали в направлении озера Титикака, расположенного на высоте пять тысяч метров над уровнем моря. Перед ними раскрывались красоты этой земли: древние акведуки инков, падающая каскадами вода, пронзающие облака снежные вершины Анд. Этот пейзаж наполнил сердце Эрнесто восторгом: «Перед нами — легендарная долина, которая остановилась в своем развитии уже много веков назад и которую сейчас дано видеть нам, счастливым смертным, до последней клетки пропитанным цивилизацией XX века».

IV

Эйфория Эрнесто была недолгой. Во время остановки в индейском городке Тарата он во всей красе увидел последствия испанского завоевания: «Народ побежденных смотрит, как мы проходим по городским улицам. Взгляды индейцев кротки, почти пугливы и совершенно безразличны к внешнему миру. Такое ощущение, что некоторые из них живут только по привычке, от которой им никак не избавиться».

Они путешествовали по Андам еще несколько недель, и постоянное общение с представителями «народа побежденных», живущего на одном с ним континенте, произвело на Эрнесто сильное впечатление. Если в его собственной стране аборигены были практически уничтожены, растворившись в кипящем котле аргентинского общества с его миллионами эмигрантов из Европы, то здесь, в высокогорьях Перу, индейцы по-прежнему составляли заметное большинство, сохранявшее свою уникальную культуру, несмотря на приниженность и забитость.

Когда Эрнесто и Альберто садились в грузовики, их обычно приглашали в кабину к водителю. А в открытых кузовах сидели индейцы, в неизменных грязных пончо, вшивые и зловонные. Друзья, при всем их безденежье, прекрасно понимали, что находятся в привилегированном положении. Образованные белые люди, да еще из Аргентины, они были куда «выше уровнем», чем окружавшие их индейцы.

Если им требовались кров и еда, они всегда могли обратиться к перуанской Гражданской гвардии, местной полиции, участки которой имелись в любом городе. И гостям почти никогда не отказывали. В одном городке глава местной полиции даже воскликнул: «Как так? Неужели аргентинские доктора будут спать на улице только потому, что у них нет денег? Этого нельзя допустить», — и настоял на том, чтобы оплатить им номер в гостинице.

В Хулиаке друзья получили в баре бесплатную выпивку от пьяного сержанта полиции, который, решив продемонстрировать свое мастерство стрелка, изрешетил из револьвера стену. Когда владевшая баром индейская женщина побежала за помощью и вернулась со старшим по званию офицером, то Эрнесто и Альберто подтвердили версию своего благодетеля, заявившего, что никакой стрельбы не было. Это Альберто, сказали они, выпустил «шутиху». Отделавшись устным внушением, молодые люди свободно вышли из бара. Только пострадавшая индейская женщина возмущенно прокричала им в спину: «Эти аргентинцы везде как у себя дома!»

Перуанские индейцы не раз расспрашивали их о «чудесной стране Перона, где бедные имеют равные права с богатыми». Эрнесто и Альберто знали, что это не так, но, как врачи, вынужденные лгать обреченным на смерть пациентам, рассказывали слушателям то, что те желали услышать.

Живописный колониальный город Куско, построенный на развалинах древней столицы инков, вдохновил Эрнесто, и он испещрил страницы дневника заметками по поводу местной архитектуры и истории. Они с Альберто провели много часов в городском музее и библиотеке, чтобы получить более полное представление о загадочных сооружениях и культуре инков.

В Куско Альберто отправился в гости к врачу, с которым когда-то познакомился на одной конференции. Врач милостиво предоставил им в распоряжение свой «лендровер» с водителем, чтобы гости смогли посетить Священную долину инков, а также достал им бесплатные билеты на поезд до развалин Мачу-Пикчу.

Несколько часов друзья бродили по каменным развалинам, в горах, поросших настоящими джунглями. Затем они поиграли в футбол с деревенскими ребятами, «блеснув», по выражению Эрнесто, своим мастерством, и управляющий местной гостиницы предложил им ночлег. Правда, два дня спустя их попросили съехать, поскольку в Мачу-Пикчу прибыл целый автобус с американскими туристами, готовыми платить за постой.

Возвращаясь в Куско по проложенной через горы узкоколейке, Эрнесто увидел, что собой представляет вагон третьего класса, предназначенный специально для индейцев: примерно в таких вагонах в Аргентине перевозили скот.

В уме Эрнесто роились новые мысли и настроения. Он ощутил родство с туземными «покоренными народами», по чьим землям сейчас путешествовал, руины чьих городов сейчас посещал и чьих предков его собственные прадеды помогали истреблять. Две расы, индейская и европейская, сошлись когда-то в кровавой борьбе, и века нетерпимости и несправедливости разделяли их и по сей день. Но эти же самые обстоятельства объединяли их, поскольку именно из этого далекого от гармонии союза появилась новая раса — метисы. Будучи порождением их общей истории, метисы, возможно, наиболее полно воплощали в себе понятие латиноамериканца. Но все они — и европеоидные креолы, и метисы, и индейцы — были куда ближе друг к другу, чем к северянам-англосаксам, прогуливающимся по Куско и Мачу-Пикчу. У них были один язык, одна история, им приходилось решать общие проблемы.

Как и полагается начинающему медику, Эрнесто был склонен, увидев симптом, тут же доискиваться до его причины. А обнаружив таковую, он хотел найти лекарство. Для Эрнесто умирающая старуха в Вальпараисо и отверженный шахтер с женой, встреченные по дороге в Чуки, стали «олицетворением пролетариата всего мира», живущего в нищете из-за несправедливости общественного уклада и не могущего надеяться на перемены к лучшему до тех пор, пока правительства их стран не изменят сам этот уклад. За правительствами стояли, сея повсюду несправедливость, американцы с их всеподавляющей экономической мощью. По мнению Эрнесто, «лекарством для Чили было дать хорошего пинка соседу-янки», но и в экспроприации собственности он видел свои подводные камни.

Эрнесто не знал лекарства от всех болезней, но упорно искал его. Возможно, искомым решением было «красное пламя, озаряющее мир», но пока что он не мог сказать этого с уверенностью.

V

Проведя две недели в стране инков, Эрнесто и Альберто отправились в андский город Аванкай. Получив для себя столько выгод от мнимого звания «специалистов по проказе», они хотели хоть как-то ему соответствовать и поэтому взяли у врача из Куско рекомендательное письмо для руководства лепрозория, находящегося в удаленном местечке Уамбо.

Денег у них по-прежнему не было, так что способ передвижения по стране оставался прежним: не мытьем так катаньем напрашиваться в попутчики к водителям грузовиков. В Аванкае друзья выклянчили себе в местной больнице свободную палату и питание. Взамен они прочитали несколько «лекций» о проказе и астме, но куда больше времени провели, флиртуя с медсестрами. Там же у Эрнесто случился приступ астмы, которая мало беспокоила его с тех пор, как они выехали за пределы Аргентины. Бедняге было так плохо, что Альберто пришлось трижды вводить ему адреналин.

Друзья отправились дальше к Уамбо. В деревне Уанкарама, ввиду того что от больницы для прокаженных их отделяли еще несколько миль пути по заросшим лесом горам, а Эрнесто чувствовал себя настолько неважно, что еле держался на ногах, приятелям пришлось обратиться к местному начальству с просьбой предоставить им лошадей. Через некоторое время перед ними предстал проводник, говоривший на языке кечуа, с двумя тощими клячами.

Проехав несколько часов, Эрнесто и Альберто заметили, что их пытается догнать какая-то индейская женщина с мальчиком. Когда она наконец поравнялась с ними, выяснилось, что лошади, на которых они едут, принадлежат ей. Глава Уанкарамы просто отнял их, чтобы выполнить свое обещание помочь «аргентинским докторам». Принеся множество извинений, Эрнесто и Альберто вернули лошадей и продолжили свой путь пешком.

Лепрозорий в Уамбо представлял собой несколько бараков с соломенными крышами и грязными полами, стоявших в расчищенном от джунглей месте, кишащем москитами. От главного врача они узнали, что основатель больницы доктор Уго Пеше, разработавший программу по борьбе с проказой в Перу, является также видным деятелем коммунистического движения, и решили встретиться с ним, когда прибудут в Лиму.

Друзья остановились по соседству у зажиточного асендадо, землевладельца-помещика, который рассказал им о том, как он освоил свои обширные земли: пригласил на один из своих участков бедных колоно, поселенцев, с тем чтобы они очистили его от леса и засадили зерном, а затем, после первого урожая, переселил их на другой и так далее, продвигаясь постепенно на более высокие и менее доступные территории. В итоге, похвалялся асендадо, вся земля была очищена от джунглей бесплатно.

В Уамбо друзья провели пару дней, потом состояние Эрнесто ухудшилось и они решили, что ему необходим серьезный медицинский уход. Для сопровождения гостей асендадо выделил одного из своих индейцев. Молодые люди должны были ехать на лошадях, тогда как индейцу предстояло идти пешком и тащить их сумки. Эрнесто отмечает: «Богатые люди в этих краях относятся совершенно естественно к тому, что слуга, даже пеший, несет на себе весь груз во время такого рода путешествий». Как только хозяин ранчо скрылся из виду, они с Альберто забрали у индейца свои сумки. Но если они ждали какой-то благодарности, то их постигло разочарование, поскольку лицо их проводника ничего не выразило.

В городе Андауайласе они раздобыли лекарства, и Эрнесто на два дня лег в больницу. Потом путешественники стали ждать какого-нибудь грузовика до Лимы.

В течение десяти дней, проведенных без особого комфорта и впроголодь, они ехали, петляя, через Анды в Лиму. Эрнесто пишет: «Наше путешествие продолжалось без особых перемен; время от времени удавалось перехватить что-нибудь из еды, что случалось, когда какая-нибудь сострадательная душа проникалась сочувствием к нашему бедственному положению».

Друзья отточили, доведя до совершенства, свой метод добывания бесплатной еды. По рассказу Эрнесто, уловка состояла в том, чтобы громкой речью с утрированным аргентинским акцентом привлечь к себе любопытство со стороны выбранного «кандидата». Лед таял, и начиналось общение. Далее либо Эрнесто, либо Альберто «ненароком упоминал о своих трудностях, устремляя взор в пространство», а другой в это время ронял замечание, что сегодня «как раз» исполняется ровно год, как они в пути. Затем, вспоминает Гевара, «Альберто, куда более нахальный, чем я, испускал ужасный вздох и говорил (словно бы мне на ухо): "До чего же досадно, что такой день нам нечем отметить"».

Услышав такое, «кандидат», разумеется, предлагал угостить путешественников выпивкой. Эрнесто и Альберто, конечно же, не могли принять его приглашение, поскольку им нечем было платить, но в конечном счете они «сдавались». Последний удар наносил Эрнесто. «После первой рюмки я наотрез отказываюсь выпить еще хоть каплю, и Альберто начинает надо мной насмехаться. Наш новый знакомый сердится и настаивает, я продолжаю отказываться, не объясняя почему. Тип настаивает, и тогда я, сгорая со стыда, признаюсь, что в Аргентине принято пить под закуску».

VI

1 мая 1952 г. «без гроша в кармане, но довольные» они прибыли в Лиму. Основанная конкистадором Франсиско Писарро в 1535 г. и некогда провозглашенная «городом вице-королей», Лима и в середине XX века сохраняла свою красоту, хотя ей также были свойственны резкие социальные контрасты. Для Эрнесто столица олицетворяла собой «Перу, не вышедшее из феодального состояния колонии», страна, по его мнению, ждала «истинно раскрепощающей революции».

Утром друзья раздобыли немного еды, после чего отправились к Уго Пеше. Пеше тепло принял гостей и дал им возможность остановиться в больнице для прокаженных. Туда их буквально за руку отвела его ассистентка Сораида Болуарте, отличавшаяся большой отзывчивостью. Эрнесто и Альберто просто покорили ее и вскоре имели в доме Болуарте не только стол, но и возможность постирать свою одежду.

В течение следующих трех недель друзья питались, отдыхали, отвечали на письма и изучали город. Что еще важнее, они получили немного денег от своих родителей. Также молодые люди посетили несколько лекций Пеше в больнице и часто обедали у него, после чего часами разговаривали на самые разные темы, начиная от проказы и физиологии и заканчивая политикой и философией.

Альберто заметил, что между Эрнесто и человеком, которого тот уважительно называл «маэстро», установилась особо тесная духовная близость. В глазах обоих юношей Пеше был достоин восхищения. По окончании медицинского училища в Италии Пеше вернулся домой, где познакомился с перуанским философом-марксистом Хосе Карлосом Мариатеги и стал его последователем.

После смерти Мариатеги в 1930 г. Пеше оставался видным представителем Коммунистической партии Перу, продолжая свою медицинскую карьеру. Будучи известным специалистом по проказе, он также читал лекции в университете и занимался исследованием тропических болезней, в частности совершил несколько открытий в отношении малярии. За свою политическую деятельность Пеше был на некоторое время сослан президентом Одриа в Анды, но в конце концов получил разрешение вернуться и продолжить работу в университете Лимы. Он опубликовал книгу под названием «Latitudes del Silencio» («Широты тишины»), повествующую об опыте своей жизни в ссылке.

В лице Пеше Эрнесто впервые увидел профессионального медика, который по собственному желанию посвятил жизнь служению «общему благу». Должно быть, Пеше казался ему перуанским Швейцером или Ганди, поскольку направлял все свои знания и умения на решение проблем Латинской Америки и вел тот высоко сознательный образ жизни, о котором сам Эрнесто пока только мечтал. Взгляды и деятельность Пеше могли стать для него образцом для подражания.

Пеше, похоже, почувствовал искреннее стремление молодого человека найти себе место в жизни и не пожалел ни времени ни сил на то, чтобы постараться направить его в правильное русло.

Далеко не все время, что Эрнесто и Альберто провели в Лиме, было потрачено на философские беседы. Они находили время и на игру в футбол с местными ребятами, развлекали больных проказой, познакомились со студентами — друзьями юных членов семьи Болуарте. Как-то в воскресенье они отправились на бой быков. Эрнесто впервые собственными глазами увидел, что такое «коррида де торос», и свои впечатления описал довольно лаконично: «Третий бык заставил несколько поволноваться, когда театрально подцепил тореро рогом и подбросил его в воздух, но и только. Праздник закончился безболезненной и бесславной смертью шестого животного. Искусства я в этом не вижу; до определенной степени — мужество; ловкости — немного; эмоции — так себе. В конечном счете все зависит от того, как человек настроился провести воскресенье».

Так как Эрнесто оправился от астмы и у них появились деньги, друзья решили продолжить путешествие. Они отказались от первоначальных планов попасть в Соединенные Штаты, но планировали еще посетить Венесуэлу. Однако сначала они решили отправиться в крупнейший из трех основанных Пеше лепрозориев, что находился в Сан-Пабло, в перуанской Амазонии.

Перед отъездом молодые люди получили от Пеше кое-какую одежду взамен своей старой — грязной и залатанной. Эрнесто достался белый костюм для тропиков, который был ему маловат, но он все равно надел его с гордостью. Сораида Болуарте дала им банку повидла, а пациенты и служащие больницы, скинувшись, подарили гостям сто перуанских солей (так называется национальная валюта) и переносной примус.

Неделю спустя, после очередного переезда через Анды на автобусе, путешественники оказались на реке Укаяли, где купили билеты в первый класс на речной баркас «Кенепа». Тот направлялся в Икитос, город в перуанской Амазонии. Среди их попутчиков на «Кенепе» были резчики каучука, торговцы лесом, пара туристов, несколько монахинь и молодая проститутка. Пассажиры третьего класса плыли на барже, прицепленной сзади и груженной свиньями и древесиной.

Плавание длилось семь дней, которые друзья провели в беседах с пассажирами и командой, игре в карты, борьбе с москитами и разглядывании мутных вод реки. Они заигрывали с проституткой, которая своим откровенным поведением шокировала монашек и внесла смятение в сердца мужчин, плывших на баркасе.

«Взрыватель и я не были исключением из правил, — признается Альберто. — Особенно я, столь чувствительный сердцем к тропическим красоткам». Несмотря на рецидивы астмы, Эрнесто также привлекала перспектива любовного увеселения на корабле. Рассказывая о втором дне речного путешествия, он пишет: «Сегодня не случилось ничего нового, если не считать того, что мы подружились с девчонкой, которая, как выяснилось, была отнюдь не строгих правил и притом была твердо уверена, что у нас есть несколько песо».

Молодые аргентинцы, которых было не пронять разговорами о деньгах, нашли способ добиться желаемого. Вот что пишет Альберто об их совместных усилиях: «Красотка увлеклась нашими рассказами о том, что мы видели, и о чудесах, которые еще предстояло увидеть: она твердо решила стать путешественницей. В результате Взрыватель и я становимся ее наставниками. Разумеется, вознаграждение выплачивается вперед и натурой». Два дня спустя Альберто добавляет: «Дни текут так же, как прежде. Девчонка разделяет свои прелести между занятными болтунами, вроде нас, и людьми с деньгами, вроде того человека, который тут заведует карточными играми».

Это сексуальное приключение погрузило Эрнесто в ностальгическое настроение. «Небрежная ласка со стороны молоденькой проститутки, сочувствующей моему физическому нездоровью, клином пронзила мои спящие воспоминания о жизни до странствий. Ночью, не в силах уснуть из-за москитов, я думал о Чичине, превратившейся ныне в далекий сон… память умчала меня в Малагеньо, где в сумерках холла она, должно быть, шептала в эти минуты своему новому любовнику одну из своих странных и путаных фраз».

Прибыв 1 июня в Икитос, Эрнесто и Альберто направились в местную службу здравоохранения с рекомендациями от доктора Пеше. В ожидании посадки на судно, идущее по Амазонке в лепрозорий Сан-Пабло, они получили ночлег в помещении регионального центра борьбы с желтой лихорадкой.

Но астма вновь сразила Эрнесто, и все шесть дней в Икитосе он провел почти без движения, делая себе инъекции адреналина и сочиняя письма родным.

6 июня Эрнесто и Альберто отправились в двухдневное плавание До Сан-Пабло на речном баркасе «Сисне». В лепрозории, расположенном на берегу Амазонки неподалеку от границы Перу с Колумбией и Бразилией, содержалось шестьсот пациентов, которые жили в собственном поселении, изолированном от домов администрации и медперсонала. Там Эрнесто и Альберто провели две недели.

Они на всех произвели впечатление тем, что с энтузиазмом сопровождали врачей на приемах больных, играли в футбол, по-дружески общались с прокаженными. В остальное время Альберто часами сидел в лаборатории, работая с микроскопом, а Эрнесто читал поэзию, играл в шахматы или ходил с врачами на рыбалку. Сорвиголова в нем вылез и тут: ни с того ни с сего он решил вдруг переплыть Амазонку. За те два часа, что заняло у него это приключение, врачи, стоявшие на берегу, успели переволноваться.

14 июня Эрнесто исполнилось двадцать четыре года, и по этому поводу персонал больницы устроил праздник, на котором рекой тек национальный перуанский ликер писко, а сам именинник произнес благодарственный тост. Описание этого празднования он озаглавил в дневнике «День святого Гевары». После высокопарных изъявлений глубокой благодарности хозяевам Эрнесто произнес прочувствованный монолог «латиноамериканского патриота».

«…Мы верим — и после этого путешествия еще тверже, чем раньше, — что разделение Америки на иллюзорные и расплывчатые национальности абсолютно ложно. Мы представляем из себя единую расу метисов, которая от Мексики до Магелланова пролива проявляет заметные признаки этнографического сходства. Поэтому, стараясь сбросить с себя весь груз жалкого провинциализма, я поднимаю тост за Перу и Объединенную Америку».

Когда друзья решили, что пора продолжить путь, больные и врачи построили для них плот, назвав его «Мамбо-танго», и дали им в подарок одежду, кокосы, удильные крюки и пару живых цыплят. Вечером накануне отплытия оркестр, составленный из прокаженных, подплыл на каноэ к пристани и исполнил в их честь серенаду. В письме матери Эрнесто так описывает эту сцену: «Это было одно из самых интересных зрелищ виденных нами: певец был слеп, у аккордеониста отсутствовали пальцы на правой руке, и он заменял их палочками, прикрепленными к поясу».

За серенадой последовали прощальные речи, закончившиеся криками «троекратного «ура» докторам». В ответ Альберто простер руки и поблагодарил всех такой витиеватой речью, что, по словам Эрнесто, мог сойти за достойного преемника Перона.

На следующий день Эрнесто и Альберто пустились на плоту вниз по течению Амазонки. Чувствуя себя матерыми путешественниками, они уверенно направляли «Мамбо-танго» по реке. Однако три дня спустя близ скромного колумбийского порта Летисия друзья не справились с течением и вдобавок еще и потеряли удильные крюки и цыплят, которых им дали в лепрозории. В результате они решили отказаться от своего замысла. Уговорив какого-то местного колоно (поселенца) отвезти их на лодке в обратном направлении в обмен на плот и провизию, путешественники оказались в Летисии, откуда дважды в месяц летал самолет до колумбийской столицы Боготы.

Вновь вынужденные попрошайничать, молодые люди нашли себе пристанище и пропитание у полицейских. Кроме того, им удалось договориться о пятидесятипроцентной скидке на билеты на следующий самолет. А еще они сумели устроиться в качестве тренеров в местную футбольную команду «Индепендьенте спортинг». Репутация аргентинцев как лучших футболистов Латинской Америки сыграла авантюристам на руку. Местной команде предстояла серия матчей на вылет, и футболисты были заинтересованы в «квалифицированном руководстве». Научив подопечных кое-каким приемам, популярным в то время у игроков в Буэнос-Айресе, Эрнесто и Альберто действительно сумели улучшить игру команды. Пусть она и не выиграла турнир, но заняла почетное второе место, так что все были довольны.

2 июля, с удобством расположившись на тюках с необработанным каучуком, военной формой и почтой, друзья вылетели из Летисии на допотопном двухдвигательном гидроплане «Каталина». Нахождение в воздухе привело в эйфорию Альберто, который никогда раньше не летал, и от возбуждения он стал соловьем петь попутчикам о своем богатом опыте полетов.

VII

Богота, расположенная на высоком зеленом плато, была словно остров законности и порядка (пусть и наведенных твердой рукой) посреди кипящей вокруг жестокой гражданской войны. Однако Эрнесто и Альберто ощутили атмосферу недружелюбия и тревоги. Им удалось остановиться в местной больнице благодаря еще одному письму доктора Пеше, а питались они в университете, где подружились с несколькими студентами, но своей матери Эрнесто писал:

«Из всех стран, где мы побывали, в этой — свобода личности стеснена более всего; полицейские с винтовками за плечами патрулируют улицы и постоянно требуют показать документы. <…> За показным спокойствием скрывается напряженность, которая обещает скорое восстание. Равнинная часть страны охвачена открытым мятежом, и армия не в силах его подавить; консерваторы дерутся между собой и не могут ни о чем договориться. <…> В общем, климат тут удушающий… и мы уберемся отсюда как можно скорее».

9 апреля 1948 г. в Колумбии произошло убийство популярного лидера Либеральной партии Хорхе Эльесера Гайтана, приведшее к крушению всей политической системы страны. Подозревая консервативное правительство в организации этого убийства, сторонники Гайтана вышли на улицы столицы и устроили кровавое восстание, ставшее известным как «Боготасо» и длившееся три дня.

Бунт вспыхнул одновременно с саммитом министров иностранных дел американских стран, которые собрались под эгидой ООН для подписания хартии Организации американских государств. Параллельно была устроена конференция латиноамериканских студентов под антиимпериалистическими лозунгами и с целью опротестовать решения саммита. На конференцию съехались студенческие лидеры из всех частей этого обширного региона.

Среди них был и двадцатиоднолетний студент-правовед с Кубы по имени Фидель Кастро Рус. Он с оружием в руках участвовал в восстании, последовавшем за убийством Гайтана, но избежал ареста, укрывшись в кубинском посольстве. Он вернулся на Кубу, где все больше увлекался политической деятельностью и теперь тайно готовил вооруженное восстание против недавно установленного режима Фульхенсио Батисты.

Прежде чем им удалось «убраться», Эрнесто и Альберто угодили в передрягу с полицией. Когда друзья шли в аргентинское консульство забрать письма от родных, их остановил очень подозрительный офицер полиции и подверг расспросу и обыску. У Эрнесто он забрал нож — серебряную копию кинжала гаучо, которую ему подарил в дорогу младший брат, Роберто. Затем, когда полицейский увидел лекарство против астмы, Эрнесто неблагоразумно пошутил: «Осторожно, это очень опасный яд». Молодых людей тут же арестовали, протащили по нескольким полицейским участкам, и судья обвинил их в «издевательстве» над представителями власти. Инцидент был исчерпан, после того как аргентинцы предъявили удостоверения личности.

Без сожалений они покинули Боготу на автобусе, направившись к венесуэльской границе. Астма, не беспокоившая Эрнесто с Икитоса, опять дала о себе знать, стоило им вновь спуститься в тропические низины. Альберто пришлось сделать Эрнесто столько инъекций адреналина, что он стал опасаться, как бы это не сказалось на сердце друга.

На одной из остановок, в дне пути до Каракаса, они обсудили свои планы. Оба горели желанием продолжать путь в направлении Центральной Америки и Мексики. С другой стороны, у них не было денег на продолжение путешествия. И друзья пришли к такому решению. Если живущий в Каракасе деловой партнер дяди Эрнесто по имени Марсело, который занимался разведением лошадей, позволит Геваре сесть на самолет для перевозки лошадей, тот вернется в Буэнос-Айрес и окончит учебу. Альберто же попробует задержаться в Венесуэле, где устроится на работу либо в лепрозорий, либо в один из тамошних университетов, благо у него есть несколько рекомендательных писем. Если же эти планы осуществить не удастся, они вдвоем попытаются продолжить путь до Мехико.

На следующий день, 17 июля, друзья прибыли в Каракас, оказавшийся городом суматошным и наводненным эмигрантами. Новые небоскребы вздымались ввысь, затмевая здания колониального периода с красными черепичными крышами. Убогие рабочие кварталы словно сыпью усеивали холмы по окраинам города.

За исключением коротких периодов пребывания в таких странах, как Бразилия и Тринидад, Эрнесто почти не оказывался в окружении чернокожих. Они были редкостью в его родной Аргентине, но обычным явлением на Карибском побережье Южной Америки, и теперь, пройдясь по черным кварталам Каракаса, Гевара был готов поделиться наблюдениями, которые едва ли достойны борца за дело «простого народа», поскольку исполнены высокомерия и утрированно отражают стереотипы, которые были присущи белым, особенно аргентинцам.

«Черные, представляющие собой великолепные образцы африканской расы и сохранившие свою расовую чистоту благодаря недостаточной тяге к умыванию, оказались потеснены на этой земле другой разновидностью рабов — португальцами. Две расы связаны теперь общими условиями существования, что чревато дрязгами и трениями. Дискриминация и бедность объединяют их в ежедневной борьбе за выживание, но отношение к жизни у них совершенно различно: черные праздны и капризны, они тратят деньги на причуды и выпивку; европейцы же сохраняют привычку к работе и накоплению… и это выводит их наверх».

В Каракасе друзья навестили Маргариту Кальвенто, тетю одного из друзей Эрнесто. Она накормила их и нашла им пристанище в общежитии, откуда молодые люди и отправились исполнять задуманное: Эрнесто — на встречу с деловым партнером дяди, Альберто — на поиски работы.

Благодаря рекомендательному письму от Пеше Альберто получил хорошо оплачиваемую работу в лепрозории близ Каракаса, а Эрнесто договорился о том, что его пустят на следующий самолет, перевозящий дядиных скаковых лошадей из Буэнос-Айреса в Майами. Самолет этот должен был приземлиться в Каракасе для перезаправки, и Эрнесто мог взойти на борт, чтобы, долетев сначала до Майами, после разгрузки отправиться домой.

Последние дни, проведенные друзьями вместе в Каракасе, были окрашены печалью предстоящего расставания. Оба старались скрыть тягостные чувства и вновь и вновь начинали обсуждать свои ближайшие перспективы. Эрнесто должен был получить диплом и через год приехать к Альберто. Если все пойдет нормально, ему тоже удастся получить работу в лепрозории, так что, накопив денег, они смогут продолжить совместные странствия.

26 июля Эрнесто вылетел в Майами. По приземлении, однако, пилот обнаружил неисправность двигателя. Предстояло несколько дней ожидания, и Гевара остановился у двоюродного брата Чичины — Хайме «Джимми» Роки, который как раз заканчивал в Майами архитектурное училище.

Ремонт самолета затянулся на недели, и двое молодых людей, не имея денег, развлекались тем, что болтались по городу и каждый день ходили на пляж. Рока нашел для Эрнесто возможность немного подзаработать, устроив его убирать квартиру своей знакомой стюардессы-кубинки. Но Эрнесто ждало фиаско: он не имел представления о том, как нужно выполнять эту работу, и после первой же попытки стюардесса попросила Року больше его не присылать.

Тем не менее она с симпатией отнеслась к Эрнесто и помогла ему найти временную работу мойщика посуды в ресторане.

Итак, Эрнесто оказался в Соединенных Штатах. То, что он теперь увидел, похоже, только усугубило негативное отношение молодого Гевары к США, поскольку позже он рассказывал своим друзьям в Буэнос-Айресе, что лично видел проявления расизма в отношении чернокожих и сам подвергся допросу со стороны американских полицейских относительно своих политических взглядов. Правда, Рока смог припомнить только то, что однажды Эрнесто заговорил с ним о необходимости обеспечения бедных выходцев из Латинской Америки дешевым жильем. По его словам, они в Майами не обсуждали политику, а только развлекались.

 

Глава 6

«Я не тот, что был прежде»

Вернувшись в Аргентину, Эрнесто нашел ее сильно изменившейся за время своего отсутствия. За пять дней до его прибытия в Буэнос-Айрес Эвита Перон умерла от рака в возрасте тридцати трех лет.

Скорбящий супруг Хуан Доминго Перон продолжал исполнять свои обязанности президента, однако окружение Перона после смерти его молодой жены чувствовало себя растерянным и разобщенным.

Тем временем Эрнесто больше занимали собственные проблемы. В те годы, чтобы получить диплом врача, нужно было сдать экзамены по тридцати предметам. А до того, как Гевара отправился в путь вместе с Гранадо, он сдал всего лишь только шестнадцать, так что, если молодой человек хотел получить диплом в следующем учебном году, к маю ему необходимо было осилить еще четырнадцать дисциплин.

Эрнесто не мог позволить себе впустую тратить время, так как первый раунд экзаменов был назначен уже на ноябрь. Он сидел за учебниками в квартире тети Беатрис и иногда — в студии отца на улице Парагвай. Домой он приходил только время от времени, чтобы перекусить. Однако даже в этот напряженный период своей жизни Эрнесто находил время на работу в клинике доктора Пизани.

А еще он занялся переработкой своего путевого дневника в произведение, которое получило название «Путевые заметки». Как Гевара сам заключил, путешествие изменило его: «Человек, написавший эти заметки, умер, снова ступив на аргентинскую землю; тот, кто редактирует и отшлифовывает их, этот «я» — на самом деле не я; по крайней мере, я не тот, что был прежде. Скитания по нашей «Америке» изменили меня сильнее, чем я думал».

В ноябре 1952 г. Эрнесто приступил к сдаче первой серии экзаменов. И в разгар сессии серьезно заболел, но на сей раз это была не астма, а лихорадка, которую он заработал в клинике при контакте с зараженными человеческими органами. Пизани обзавелся специальным агрегатом для перемалывания человеческих внутренностей в исследовательских целях, и Эрнесто, которому не терпелось его опробовать, принес с медицинского факультета образцы зараженных органов и стал их перемалывать, не надев защитной маски. В результате он заболел и слег в постель с очень высокой температурой.

Несмотря на болезнь, в ноябре Эрнесто сдал три экзамена и еще десять — в следующем месяце. Это означало, что ему останется сдать последний экзамен в апреле, а затем он получит диплом и сможет вернуться в Венесуэлу. Пока же он проводил львиную долю времени в Клинике Пизани.

Пизани всячески поощрял Эрнесто и даже стал включать его в число соавторов своих публикаций. Так, в ежеквартальном научном журнале «Аллергия» за ноябрь 1951 — февраль 1952 г. Эрнесто Гевара значится наряду с доктором Пизани и несколькими другими учеными как автор исследовательской статьи «Сенсибилизация морских свинок к цветочной пыльце посредством инъекций апельсинового экстракта».

11 апреля 1953 г. Эрнесто сдал последний экзамен. Его отец так вспоминает этот день: «Я был у себя в студии, когда зазвонил телефон. Я взял трубку и тут же узнал его голос. Он произнес: "Говорит доктор Эрнесто де ла Серна". Ударение сын сделал на слове "доктор"».

«Я был очень счастлив, — пишет его отец. — Но длилось это недолго. Почти одновременно с получением диплома врача Эрнесто объявил нам, что отправляется в очередное путешествие: на сей раз его спутником стал Карлос «Калика» Феррер».

С тех самых пор, как Эрнесто пообещал Калике взять его с собой в следующее путешествие, тот с нетерпением ждал возвращения друга. Теперь путешествие стало реальностью, и оба начали к нему готовиться. «Мы решили, что поедем через Боливию, поскольку Эрнесто хотел посетить развалины древних инков, о которых он много знал, — вспоминает Калика. — А следующей нашей целью был Мачу-Пикчу».

Что касается дальнейший планов, то Эрнесто поговаривал об Индии, тогда как Калика, более стремившийся к «сладкой жизни», видел себя в Париже — элегантно одетым, на вечеринке, потягивающим коктейли в окружении прекрасных женщин.

Когда Эрнесто сообщил доктору Пизани об отъезде, тот попытался его остановить. Он предложил молодому врачу оплачиваемую работу, квартиру при клинике, пообещал стать его научным руководителем. Эрнесто отказался от всего. Решение было принято. Он не хотел «застаиваться».

В июне Эрнесто Геваре вручили диплом, а несколькими днями позже он отметил двадцатый пятый день рождения. Теперь он был самым настоящим врачом со всеми удостоверяющими его новый статус документами. Но им с Каликой нужно было еще получить визы и собрать средства, необходимые для путешествия, и это снова вылилось в попрошайничество. Калика вспоминает: «Пришлось нам обратиться к тетушкам, к бабушкам… словом, ко всем тем, у кого мы могли попросить денег в долг».

Вскоре у каждого из них собралась сумма, равнозначная тремстам американским долларам; кроме того, у обоих были все визы, кроме венесуэльской. Венесуэла, переживавшая нефтяной бум, как магнит притягивала к себе ищущих работу иностранцев, поэтому власти страны ввели строгие правила по выдаче виз.

Хотя молодые люди ушли из консульства с пустыми руками, Эрнесто сказал Калике, чтобы тот не волновался, так как они смогут получить венесуэльскую визу в какой-нибудь другой стране, через которую будут проезжать.

Наступил июль 1953 г. Решено было, что в путешествии Калика будет выполнять роль «интенданта» — то есть везти все деньги. Его мать сшила сыну специальный пояс для ношения денег в нижнем белье, и стоило Эрнесто увидеть этот предмет, как он тут же обозвал его поясом верности. Друзья купили билеты второго класса на поезд, отходивший 7 июля от вокзала Бельграно в Боливию. Все было готово к началу путешествия.

На вокзале их провожала целая толпа родственников и друзей. Стоя на платформе, Селия Гевара де ла Серна неожиданно схватила за руку невесту Роберто, Матильду, и жалобно проговорила: «Мой сын уезжает, и я его никогда больше не увижу». В это время раздался свисток, и поезд тронулся. Он медленно покатил вдоль перрона, и тут от толпы отделилась одинокая фигура. Это была мать Гевары, она бросилась бежать вровень с вагоном, где сидели Эрнесто с Каликой, и все махала и махала им платком. Она ничего не пыталась сказать, но по ее лицу текли слезы. Женщина бежала за поездом, пока не кончилась платформа и бежать дальше стало уже некуда.

 

Глава 7

«Не зная, в каком направлении север»

I

Эрнесто Гевара, новоиспеченный врач и опытный автостопщик, опять был в пути. «На этот раз, — писал он в своем новом путевом журнале, озаглавленном "Otra Vez" ("Снова"), — моего товарища по дороге зовут иначе — не Альберто, а Калика; но характер путешествия ничуть не поменялся: две воли, устремленные неизвестно к чему, возносятся над Америкой, не зная точно, чего они ищут и в каком направлении север».

Друзья прибыли в Ла-Пас. Эрнесто был очарован столицей Боливии. «Ла-Пас — это настоящий американский Шанхай, — восторженно писал он в своем путевом журнале. — В этом многоцветном, населенном метисами городе богатой палитрой представлены искатели приключений всех национальностей и мастей».

Едва разместившись в плохоньком отеле под названием «Сити», друзья тут же отправились бродить по крутым, выложенным булыжником улицам. Повсюду им встречались индейцы в цветастых одеждах и группы вооруженных дружинников. Да, они оказались в революционной Боливии, стране с наибольшим во всей Латинской Америке процентом индейского населения и одним из самых низких уровней жизни. Подавляющая масса аборигенов в течение нескольких веков пребывала в унизительном, полукрепостном состоянии, в то время как немногочисленная правящая элита скапливала баснословные богатства, так как в ее руках были и шахты по добыче олова (главного источника прибыли в Боливии), и все сельскохозяйственные угодья.

Но теперь, казалось, положение полностью изменилось. После того как в результате народного восстания, вспыхнувшего за год до того, власть перешла к Националистическому революционному движению (НРД), армия была расформирована, а шахты национализированы. Но положение в Боливии оставалось неопределенным: политические силы были расколоты, и это угрожало стабильности нового режима.

Бродя по городу, друзья наткнулись на молодого аргентинца, который ехал с ними в одном поезде. Он здесь навещал отца — Исаиаса Ногеса, известного политика и владельца сахарного завода в аргентинской провинции Тукуман, ныне вынужденного жить в эмиграции из-за разногласий с Пероном. Когда ему представили молодых людей, выяснилось, что их семьи ему хорошо знакомы, и он не замедлил пригласить Калику и Эрнесто к себе на обед.

В доме Ногеса они отведали изысканного асадо и встретились с другими членами ла-пасской общины аргентинских эмигрантов. Они познакомились с братом Ногеса по прозвищу Гобо — прожигателем жизни, только что вернувшимся из Европы. Гобо с симпатией отнесся к молодым путешественникам и стал водить их по городским барам и ресторанам. Благодаря ему гости побывали в «Гальо де оро» («Золотом петушке») — аргентинском кабаре, где кутили политики, политические эмигранты и искатели приключений. Вскоре Эрнесто и Калика стали его завсегдатаями. Другим излюбленным их местом была терраса отеля «Ла-Пас», где аргентинские эмигранты собирались за кофе или чем-нибудь покрепче и обсуждали политические дела своей родины и боливийскую революцию.

Для Эрнесто и Калики это место оказалось полезным и по другой причине. Однажды, глядя на собравшиеся на улице толпы, Калика заприметил пару симпатичных девушек и отправился к ним в надежде познакомиться. Девушек сопровождал пожилой человек, оказавшийся венесуэльским генералом по фамилии Рамирес. Генерал проявил любезность и пригласил Калику в бар, где тот очень скоро выудил у Рамиреса обещание сделать ему и Эрнесто венесуэльскую визу, в которой им ранее было отказано.

«Недельная остановка» в Ла-Пасе незаметно растягивалась. «Я вижу, что ошибался, думая, что не смогу здесь задержаться, — писал Эрнесто отцу 22 июля. — Это очень интересная страна, которая переживает сейчас неспокойный период. 2 августа будет проведена аграрная реформа, и уже сейчас ожидаются конфликты и столкновения по всей стране. <…> Здесь каждый день слышны выстрелы, и есть раненые и погибшие в результате этой стрельбы».

Эрнесто планировал дождаться 2 августа. Он хотел быть свидетелем грядущих событий. А пока они с Каликой пользовались каждым приглашением Ногеса на обед, чтобы как следует набить животы. Калика писал матери: «Эрнесто ест так, словно не питался целую неделю, и этим стал уже здесь знаменит». Гобо делал ставки на то, сколько Эрнесто сможет съесть за один присест, и пообещал даже, что, если они встретятся с ним в Лиме, куда собирались ехать дальше, он сводит Эрнесто с Каликой в ресторан с бесплатной едой для особенно прожорливых клиентов. Ему доставит огромное удовольствие, сказал Гобо, «представить столь выдающийся образчик аргентинской породы».

В один из вечеров у Ногеса они познакомились с аргентинским адвокатом Рикардо Рохо. Высокий и тучный, с лысеющей макушкой и красивыми усами, Рохо в свои двадцать девять лет был уже закаленным ветераном политических баталий. Член антиперонистской оппозиционной партии «Радикальный гражданский союз», Рохо недавно бежал из-под ареста: в Буэнос-Айресе его задержала полиция по подозрению в терроризме.

Получив прибежище в гватемальском посольстве, он был переправлен в Чили по дорожным документам, выданным ему гватемальским правительством президента Хакобо Арбенса. Затем он прибыл в Ла-Пас и, как и другие заезжие аргентинцы, проторил путь к дому Исаиаса Ногеса. Гордый своим геройством, Рохо носил с собой вырезку из журнала «Лайф», где повествовалось о его побеге на волю. Из Боливии он планировал уехать в Перу, затем в Гватемалу и в конце концов — в США.

Бывая у Ногеса, Рохо тоже обратил внимание на «необузданный» аппетит Гевары. Он был удивлен, узнав, что Эрнесто врач, — судя по разговорам, тот больше интересовался археологией. «Сначала, когда я его только увидел, Гевара не произвел на меня особого впечатления. Он мало говорил, предпочитая слушать рассуждения других. Но иногда он внезапно обрывал чужую речь острым, как бритва, замечанием, произнесенным с обезоруживающей улыбкой».

Это была их общая черта. Рохо также обладал язвительным остроумием и обожал спорить ничуть не менее Гевары. Рохо так вспоминает о том времени: «Мы подружились, хотя единственное, что нас тогда объединяло, — это то, что мы оба были выпускниками университета, не имеющими достатка. Я не интересовался археологией, а Эрнесто — политикой, по крайней мере в том смысле, в каком она имела значение для меня и какой приобрела впоследствии для него».

Прощаясь, они договорились о новой встрече; с этого момента Рохо стал постоянно появляться в жизни Гевары.

Эрнесто не мог удержаться от соблазна посмотреть собственными глазами на условия работы в знаменитых боливийских шахтах, поэтому они с Каликой отправились на вольфрамовую шахту в Больса-Негра, что неподалеку от Ла-Паса. Над шахтой, расположенной на высоте семнадцать тысяч футов над землей, возвышались каменные стены и ледники Иллимани. Инженеры шахты показали посетителям место, где во время предреволюционной забастовки стоял пулемет, из которого охрана обстреляла шахтеров и их семьи; теперь шахтеры праздновали победу, а шахта принадлежала государству. Здесь, как и перед этим в Чикикамате, Эрнесто был глубоко взволнован увиденным: «Тишина шахты берет за живое даже таких, как мы, кому неведом ее язык».

Для Эрнесто поездка на шахту не прошла даром. Он получил новые яркие свидетельства зависимости Латинской Америки от Соединенных Штатов. Вот что он говорит о сырье, добываемом в Больса-Негра: «На сегодняшний день это единственное, что держит Боливию на плаву; его покупают американцы, вот почему правительство приказало увеличить его добычу». Таким образом, Гевара нашел здесь подтверждение своим выводам, сделанным в Чили, где также стоял вопрос о национализации шахт. До тех пор пока американцы контролируют экспортный рынок минералов, подлинная независимость невозможна.

Боливийское революционное правительство прекрасно это понимало, тем более что оно уже испытывало на себе серьезное давление со стороны новой администрации Эйзенхауэра, требовавшей более осторожного проведения реформ. И совет этот был услышан: триумфаторы, одержавшие победу в революции — НРД, — ограничились экспроприацией только трех крупнейших шахт по добыче олова. Боливия зависела от Соединенных Штатов, поскольку они оставались главным покупателем сырья и во многом определяли уровень цен на него.

В то время мир стоял на пороге новых испытаний. В марте 1953 г. в Советском Союзе умер Сталин. На Западе, однако, никто не рассчитывал на прекращение «холодной войны». С целью обеспечить паритет с США в оснащенности стратегическим оружием СССР заканчивал работу по созданию первой в мире водородной бомбы, и 12 августа состоялись ее испытания.

В Корее китайские войска и силы ООН сошлись в последнем раунде трехлетнего кровопролитного конфликта унесшего жизни трех миллионов корейцев. Он кончился перемирием, которое было подписано 27 июля и оставило полуостров разделенным надвое и в руинах.

На Кубе, которую Вашингтон считал «безопасной» страной, происходили события, которым предстояло сыграть важнейшую роль в жизни Гевары. 26 июля группа молодых вооруженных повстанцев, желавших разжечь пламя национальной освободительной войны против военного диктатора Фульхенсио Батисты, напала и временно захватила казармы Монкада в городе Сантьяго на востоке Кубы. В сражении нападавшие потеряли всего восемь человек, однако последовавшие события иначе как кровавой баней не назовешь. Батиста попытался связать восстание с «коммунистами», но Коммунистическая партия Кубы отвергла все его обвинения, заклеймив восстание как «буржуазный путч». После того как молодым повстанцам пришлось капитулировать, шестьдесят девять из них погибли: некоторые были казнены, другие замучены до смерти. После вмешательства церкви те, кому удалось выжить, включая двадцатишестилетнего лидера восстания по имени Фидель Кастро и его младшего брата Рауля, были заключены в тюрьму.

II

Эрнесто и Калика провели в Ла-Пасе около месяца. Они потратили половину суммы, бывшей у них в распоряжении, но зато решили проблему с венесуэльской визой. Пора было снова трогаться в путь.

На таможенном пункте в пограничном городке Пуно у Эрнесто, по его словам, «конфисковали две книги: "Человек в Советском Союзе" и издание перуанского Министерства по делам крестьян, которое было охарактеризовано эпитетами "красное, красное и еще раз красное" — тоном истерически-обвинительным». Однако после беседы с начальником полиции их отпустили, а Эрнесто пообещали отправить его книги в Лиму, как он просил.

Из Пуно друзья доехали до Куско. Эрнесто был счастлив снова там оказаться, но Калика на редкость равнодушно отнесся к этому историческому месту. Он написал матери, что это интересный город но «не представляешь, до чего же Куско грязен и так вонюч, что там все время хочется помыться». В то же время Калика шутливо добавляет, что за восемь проведенных там дней «Чанчо помылся только раз».

Спустя несколько дней жалобы Калики на грязь и неудобство стали раздражать Эрнесто. В письме Селии от 22 августа он изливает свое недовольство: «Калика ругается на грязь и каждый раз, когда ступает в одну из бесчисленных куч дерьма, которыми усеяны здешние улицы, вместо того чтобы посмотреть на небо или на собор… смотрит на свои грязные туфли. Он чувствует не пленительную таинственность Куско, а только запах тушенки и навоза… Мы решили уехать отсюда раньше времени».

Заехав в Мачу-Пикчу, который, хотя и кишел по-прежнему американскими туристами, вновь произвел на Эрнесто сильнейшее впечатление, приятели на автобусе отправились в Лиму.

В Лиме Калика наконец почувствовал себя в своей тарелку. «Мне очень нравится тут, это большой, современный, чистый город», — писал он матери 8 сентября. О путешественниках было кому позаботиться: они встретились с доктором Пеше, который помог им найти чистую комнату с горячей водой и устроил им питание в университетской столовой, а также с Гобо Ногесом. «Гобо ввел нас в местное общество, мы уже дважды были в "Кантри клаб", отличном заведении, и ужасно дорогом, причем нам, естественно, не надо было лезть к себе в карман за деньгами; кроме того, мы много времени проводим в гранд-отеле "Боливар"», — хвастался Калика.

Эрнесто, напротив, смотрел на Лиму критическим взглядом. «Здешние церкви, величественные внутри, не достигают снаружи — как мне кажется — величественной сдержанности храмов Куско».

Эрнесто пару раз виделся с доктором Пеше и вновь получил огромное удовольствие от «долгой и обстоятельной беседы». Но затем их с Каликой задержали для допроса, а всю их комнату перевернули вверх дном. По-видимому, молодых аргентинцев приняли за похитителей людей, которых разыскивала полиция. Инцидент был исчерпан, однако Эрнесто решил впоследствии избегать контактов с Пеше — на случай, если полиция все еще следит за ними.

Гевара отнюдь не был уверен в том, что их столкновение с полицией стало лишь следствием недоразумения. На границе с Боливией у него отобрали «красную» литературу, так что, вполне возможно, они с Каликой попали полиции на карандаш как лица неблагонадежные. У власти в Перу по-прежнему стоял диктатор Мануэль Одрия, который, несомненно, опасался, как бы «левая» революция в Боливии «не внесла смятение в его собственный курятник», как высказался Эрнесто в разговоре с Каликой.

17 сентября Эрнесто получил письмо от матери, в котором та сообщала, что договорилась о том, чтобы, когда они прибудут в Эквадор, о них «позаботился» президент этой страны.

Молодые люди снова столкнулись с Рикардо Рохо. Он отправлялся в Гуаякиль, где рассчитывал сесть на корабль до Панамы. Поскольку друзья и сами собирались ехать в Гуаякиль, он сообщил им название пансиона, в котором планировал остановиться.

III

Ступив на землю Эквадора 28 сентября, путешественники вынуждены были ждать попутного транспорта в пограничном городке Уакильяс. В результате Эрнесто оставалось только сетовать на «потерю целого дня пути, которая дала возможность Калике напиться пива». На следующий день приятели сели на судно, которое, миновав болотистую дельту реки, вышло к заливу Гуаякиль, доставив их в одноименный тропический порт. На пирсе их встретили Рикардо Рохо и три его друга, с которыми он изучал право в аргентинском Университете Ла-Платы, и отвели в облюбованный ими пансион. Товарищей Рохо звали Эдуардо «Гуало» Гарсиа, Оскар «Вальдо» Вальдовинос и Андро «Петисо» Эрреро.

Пансион располагался в ветшающем квартале под названием Кинта-Пареха, в старом, осыпающемся особняке колониального периода с причалом для каноэ на илистом берегу реки Гуаяс. В доме шла перепланировка: большие комнаты разбивали перегородками на маленькие отсеки, похожие на деревянные контейнеры для перевозки автомобилей.

Путешественникам не пришлось ехать в Кито, чтобы искать там встречи с президентом Веласко Ибаррой. Узнав, что глава государства находится с визитом в Гуаякиле, Эрнесто с Каликой приоделись и положились на милость личного секретаря президента. В письме матери от 21 октября Эрнесто не без иронии описывает разговор с чиновником: «Секретарь сказал мне, что я не могу увидеть Веласко Ибарру и что катастрофическое финансовое положение, которое я ему столь красочно обрисовал, — лишь одна из черных полос в моей жизни». Так что Эрнесто с Каликой остались, как были, практически без гроша, и в том же положении находились их компаньоны. Тем временем их долг за постой все возрастал. Хотя Калика и начинал путешествие ответственным за «пояс верности», со временем стало совершенно ясно, кто из них лучше умеет тратить деньги. Эрнесто ввел режим «тотальной экономии», который сам он нарушал только для того, чтобы время от времени купить себе банан, и это было практически единственной его пищей в то время.

В середине октября Рикардо Рохо и Оскар Вальдовинос отплыли в Панаму на корабле, принадлежавшем «Юнайтед фрут компани»; их друзья собирались последовать за ними при следующем удобном случае. А пока Эрнесто с Каликой продолжали снимать жилье вместе с Гуало Гарсиа и Андро Эрреро. В пансионе они играли в шахматы и общались. Все четверо испытывали ностальгию по Аргентине и потому часто говорили о своих семьях, о том, что было, и о том, что будет.

 

Глава 8

На севере

I

В Гуаякиле не было ничего особенно интересного, более того, Эрнесто отзывался о нем весьма нелицеприятно: «Это не город, а одно название; здесь нет собственной жизни, все вертится вокруг ежедневно приходящих и уходящих кораблей».

И тем не менее он не уезжал. Он слонялся по городу и считал гроши, разделяя нищету со своими новыми друзьями. В разговоре с Андро Эрреро он признался, что никогда прежде не испытывал подлинного чувства товарищества, когда без колебаний делишься с другими всем, что у тебя есть. Самым близким другом Гевары, по его словам, был Альберто. Что же до Калики, то хотя тот и был «хорошим парнем», знакомым ему с детства, но, по правде говоря, между ними мало было общего.

Гевара признался Андро, что не избалован подлинной дружбой. Он всегда искал ее и не находил в собственной семье, которая была разрозненна и слишком много внимания уделяла посторонним. Он много рассказывал о своей матери, и Андро понял, что для Эрнесто это особая тема. Новый товарищ Гевары был на несколько лет старше и понимал, что перед ним одинокий молодой человек, страстно жаждущий привязанности и любви.

Жестокие приступы астмы, случавшиеся у Эрнесто, вызывали острую жалость у его новых компаньонов, и те как могли старались ему помогать. «Помню, я проснулся ночью от шума: Гевара пытался дотянуться до своего лекарства, — вспоминает Андро, — но у него не хватало сил, и одному из нас пришлось ему помочь».

Эрнесто очень нравилась эта атмосфера братства, но одновременно он был мучим сомнениями о том, что делать дальше. С самого начала у Гевары имелась прекрасная возможность отправиться в Боливию, так как еще перед отъездом из Буэнос-Айреса Альберто Гранадо сообщил другу, что нашел для него работу в лепрозории. О деньгах на дорогу он мог не беспокоиться: Альберто готов был ему одолжить в случае необходимости. У Эрнесто имелся и другой, очень важный, мотив принять это предложение. Он признался Андро, что хочет заработать денег, чтобы отправить мать в Париж в онкологическую клинику. Он опасался что у нее рак, и хотел, чтобы ее обследовали лучшие врачи.

Разрешились его сомнения весьма неожиданно: Гуало Гарсиа предложил ему поехать вместе с ними в Гватемалу. И Эрнесто принял это приглашение, отказавшись от прежних планов и плюнув на все свои обещания.

Но одно дело было решиться ехать в Гватемалу и совсем другое — действительно там оказаться. Для начала Эрнесто и его друзьям нужно было покинуть Гуаякиль. Им также требовалась панамская виза.

Поскольку друзья были без гроша, им оставалось лишь одно: надеяться уговорить какого-нибудь доброго капитана не только взять их бесплатно на борт, но и ходатайствовать о них перед панамскими властями. Молодые люди прекрасно понимали, что это задачка не из легких, и все же начали обходить пристани. Поначалу их усилия результата не приносили, и дни тянулись в томительной скуке.

Вскоре Эрнесто свел дружбу с командой зашедшего в порт аргентинского судна. Это навело его на приятные воспоминания об «Анне Г.» — одном из кораблей, на которых он работал в 1951 г. Его не только несколько раз угостили на борту едой и красным вином, но еще и дали американских сигарет и аргентинского мате. На корабле находился аргентинский дипломат, который знал семью Эрнесто и сообщил ему неожиданные новости из дома, «почти мимоходом» упомянув о недавней кончине его тети Эдельмиры Мур де ла Серны. Эрнесто отправил письмо с соболезнованиями семье почившей, написанное с почти жестокой прямотой (эта черта все более начинала отличать его послания родственникам): «Очень сложно писать обнадеживающие слова в обстоятельствах, подобных этим, и тем более мне, ибо в силу моего отношения к жизни я не могу даже прибегнуть к утешению религией, которое так помогало тете Эдельмире».

Шли дни. Калика надумал тем временем один ехать в столицу Эквадора Кито. Эрнесто решил подождать еще несколько дней и, если ситуация не изменится к лучшему, телеграфировать Калике, чтобы тот подождал его в Кито, а затем двинуться вместе с ним в Каракас. Однако через несколько дней после отъезда Калики капитан судна «Гуайос» дал молодым людям письмо, в котором ручался, что они смогут продолжить путь из Панамы, и они действительно получили необходимые визы. Но не успел Эрнесто послать телеграмму Калике, чтобы тот не ждал его, как выяснилось, что дата отплытия «Гуайоса» переносится на неопределенное время.

Тем временем у друзей накопился огромный долг за пребывание в пансионе, и с каждым днем он все возрастал. Они стали продавать свои вещи. В письме от 22 октября Эрнесто сообщал матери, что теперь он «стопроцентный авантюрист». Открыв ей свой план поехать в Гватемалу, сын писал, что продал новый костюм, который она дала ему в дорогу. «Жемчужина твоих грез приняла героическую смерть в ломбарде, и та же судьба постигла все самые нужные вещи из моего багажа». Гевара даже решился было продать свой драгоценный фотоаппарат, но, когда нашелся покупатель, «буржуазные остатки собственнического инстинкта» не дали совершить задуманное.

Выход из ситуации нашел Андро. Он сказал, что останется в качестве гаранта выплаты долга, а двое его товарищей постараются выслать ему необходимую сумму, чтобы он мог присоединиться к ним. Эрнесто не одобрил этого плана, сказав, что если кто и должен остаться, то это новый человек в их компании, то есть он сам. Но Андро настоял на своем.

(В конечном счете Андро так и не смог воссоединиться со своими товарищами, он промаялся в Эквадоре много месяцев, занимаясь случайными подработками, в числе которых была роль «человека-ядра» в цирке. Калика добрался до Каракаса, где связался с Альберто и получил работу. Он прожил в Венесуэле почти десять лет. Ни он, ни Андро никогда более не виделись с Эрнесто.)

После долгих задержек судно «Гуайос» было наконец готово к отплытию. 31 октября Андро проводил Эрнесто с Гуало на пристань.

II

Направляясь в Центральную Америку, Эрнесто знал, что попадает в регион, «где страны не являются странами в полном смысле слова, будучи частными эстансиями» своих диктаторов. Несколькими годами ранее его любимый поэт Пабло Неруда написал стихотворение под названием «Юнайтед фрут компани», в котором заклеймил эту компанию как эксплуататорскую, выстроившую цепь покорных себе «банановых республик», управляемых преданными ей местными деспотами.

Действительно, к 1953 г. отсталые аграрные страны Центральной Америки, за исключением Гватемалы, превратились в подчиненные США «банановые республики». На тонкой линии земли, соединяющей континенты Северной и Южной Америки, господствующим государством была Панама, созданная пятьюдесятью годами ранее по инициативе Теодора Рузвельта для утверждения американского контроля над Панамским каналом. Несмотря на рост патриотических настроений в стране, США удавалось удерживать под своей юрисдикцией Зону Панамского канала, разделяющую страну надвое, за счет сохранения на этой территории своих военных баз и всеохватного влияния на экономическую и политическую жизнь Панамы.

Никарагуа с 1930-х годов находилось под властью коррумпированного режима генерала Анастасио Гарсии Сомосы. Сомоса достиг своего положения путем предательства: во время переговоров о прекращении многолетней гражданской войны по его приказу был убит лидер народного партизанского движения Аугусто Сесар Сандино. Ярый антикоммунист, Сомоса имел множество друзей в Вашингтоне, и именно по его настоянию ЦРУ начало кампанию против Революционных реформ в Гватемале.

Крохотный Сальвадор прочно находился под пятой олигархических структур, связанных с производством кофе. Соседний Гондурас отличался бездорожьем, слабым уровнем развития и низким уровнем жизни, а все его правители пресмыкались перед «Юнайтед фрут компани», имевшей там обширные плантации и владевшей портами и железными дорогами страны.

Коста-Рика была исключением. «Юнайтед фрут» присутствовала и здесь, но после революционных реформ 1953 г., проведенных Хосе «Пепе» Фигересом, Коста-Рике удалось добиться более выгодных торговых условий, оставшись в хороших отношениях с Вашингтоном благодаря отказу от экспроприации иностранной собственности.

Карибские острова со своими многочисленными плантациями и нищим населением, происходившим от африканских рабов, представляли собой россыпь колоний, управляемых белыми наместниками, назначаемыми из Лондона, Парижа и Гааги. Те же европейские державы сохраняли колонии и на материке: это и крошечный Британский Гондурас на полуострове Юкатан, и отдаленная Гвиана на самом севере Южной Америки, по-прежнему поделенная между голландцами, французами и британцами. США присоединились к этому империалистическому ансамблю путем фактической аннексии Пуэрто-Рико. Только Гаити, Доминиканская Республика и Куба оставались независимыми государствами, но при этом изнывали под властью нестабильного или коррумпированного правительства. Доминиканская Республика с 1930 г. находилась в руках алчного генерала Рафаэля Трухильо. В Гаити после переворота 1950 г. царила политическая неопределенность, которой вскоре предстояло смениться ужасающим правлением Франсуа Дювалье. А Куба уже год находилась под властью генерала Фульхенсио Батисты, ставшего правителем страны в результате военного переворота.

III

Когда «Гуайос» пришвартовался в Панаме, Эрнесто и Гуало нашли пристанище в дешевом общежитии, где им позволили спать в коридоре за доллар в сутки. В консульстве Аргентины они узнали, что Рохо и Вальдовинос уже отправились в Гватемалу. Впрочем, они оставили друзьям письмо, в котором сообщали координаты некоторых своих знакомых из студенческого союза Панамского университета, а также неожиданную новость о том, что Вальдовинос женился на дочери панамского конгрессмена.

Эрнесто и Гуало энергично взялись за налаживание контактов. Весьма небесполезными для них оказались и аргентинский консул, и знакомые из университета. Они быстро нашли себе друзей среди студентов и оказались в кругу интересных людей: поэтов, художников, активистов политических движений, облюбовавших два городских кафе: «Иберия» и «Кока-кола». Новые друзья помогли Эрнесто связаться с редакторами местных журналов, которым он предложил свои материалы о путешествиях, а также устроили ему лекцию на медицинском факультете университета на тему об аллергических заболеваниях.

Геваре заплатили двадцать долларов за статью о путешествии на плоту с Альберто Гранадо (опубликована в журнале «Панама Америка»); однако, как он отмечает в своем дневнике, статья о путешествии в Мачу-Пикчу была «принята в штыки» редакторами журнала «Сьете» из-за ее откровенно антиамериканской направленности.

Эрнесто, по-видимому, считал Панаму весьма подходящим местом для изъявления неприязни к стране, которую он уже воспринимал как идеологического врага.

В дневнике Гевара перечисляет и описывает своих знакомых, оценивая их с точки зрения человеческих качеств, а также политической «зрелости». Он упоминает о встрече в Панамском университете с доктором Карлосом Морено. «Он очень симпатичный и сердечный и с уважением отнесся к нам. Кажется, этот человек знает, что делает и куда идет, но революция для него лишь крайняя мера, необходимая, чтобы удержать массы под контролем».

Познания доктора Морено в области марксистской идеологии и его потенциал революционера — вот что прежде всего имело значение для Эрнесто. Трудно отделаться от ощущения, что, рисуя в своем дневнике портреты людей, он уже распределяет между ними будущие роли в той революции, которая перейдет через национальные границы.

В конце ноября экономическое положение Эрнесто и Гуало вновь стало отчаянным. Рейс, которым они рассчитывали отплыть в Гватемалу, был отложен. Друзья решили продолжить путь по суше.

Где-то на севере Панамы грузовик, на котором они ехали, сломался и был эвакуирован. Через два дня они наконец пересекли границу с Коста-Рикой и добрались до тихоокеанского порта Гольфито, построенного «Юнайтед фрут компани».

Эрнесто посетил больницу компании, которую описывает критически: «Условия в больнице комфортные, и здесь можно получить хорошее медицинское обслуживание, но его качество зависит от того, к какой категории работников компании принадлежит пациент. Как и во всем, здесь присутствует классовый дух гринго».

На следующий день друзья сели на корабль, принадлежащий «Юнайтед фрут компани». Путешествие началось хорошо, но через несколько часов море взволновалось и корабль «начал летать». Эрнесто пишет: «Почти всех пассажиров, включая Гуало, укачало. Я же коротал время с негритяночкой Сокорро, которую успел подцепить. Эта шестнадцатилетняя девица оказалась похотливее курицы». Закаленный плаваниями, Эрнесто не был подвержен морской болезни и следующие два дня провел в развлечениях с Сокорро. Когда корабль причалил в порту Пунтаренаса, Эрнесто попрощался с девушкой и вместе с Гуало продолжил путь к столице Коста-Рики — городу Сан-Хосе.

Этот крохотный городок с крышами из красной черепицы и жести, примостившийся под ясным синим небом на зеленых холмах, служил новым местом дислокации «Карибского легиона». Деятели этого регионального политического альянса, созданного для защиты идей демократии, поначалу нашли прибежище в Гаване, где их принял предыдущий президент Кубы, Карлос Прио Сокаррас, однако после переворота Батисты они вынуждены были переместиться в Сан-Хосе. Политические лидеры, бежавшие от диктатур, установившихся в Венесуэле, Доминиканской Республике и Никарагуа, собрались здесь под предводительством президента Фигереса, чтобы выработать стратегию дальнейший действий.

Пепе Фигерес был одним из тех редких политических деятелей Латинской Америки, чье мнение уважали в Вашингтоне как консерваторы, так и либералы. «Маленький» костариканец добился такого отношения к себе благодаря реформам, в которых сумел найти золотую середину: он распустил коста-риканскую армию, национализировал банки, расширил государственный контроль над экономикой, но при этом никак не задел иностранные интересы. Он внушил еще большие симпатии к себе, запретив Коммунистическую партию Коста-Рики; при этом он продвигал в Вашингтоне мысль отказаться от традиционной опоры на диктаторские режимы в регионе и поддержать демократические преобразования.

В то время наряду с Фигересом ведущими фигурами «демократической альтернативы» в Латинской Америке были перуанец Виктор Рауль Айа де ла Торре, возглавлявший «Американский народно-революционный альянс» (АНРА), и венесуэлец Ромуло Бетанкур, руководитель «Демократического действия», стоявший во главе либерального коалиционного правительства, пока оно не было распущено военными, выдвинувшими Маркоса Переса Хименеса. Политическую платформу названных деятелей можно охарактеризовать как умеренно социал-демократическую, притом твердо антикоммунистическую. Среди всех партий, оказавшихся вне закона у себя на родине, наиболее «левой» была доминиканская партия Демократической революции, возглавляемая мулатом Хуаном Бошем, писателем и политическим деятелем.

Айа де ла Торре уже пять лет скрывался от политического преследования, живя на правах гостя в колумбийском посольстве в Лиме, однако Бош и Бетанкур находились в Коста-Рике, и Эрнесто хотелось в личной беседе узнать их соображения по поводу того, как следует проводить социальные и политические реформы. Особенно его интересовало их отношение к Соединенным Штатам — этот вопрос стал для него ключевым при определении «законности» притязаний того или иного политика. Кроме того, им с Гуало нужно было как-то выживать, и пришлось волей-неволей начинать новый раунд попрошайничества.

Целый день друзья провели в общении с Хуаном Бошем и лидером коста-риканских коммунистов Мануэлем Мора Вальверде. Еще через несколько дней Эрнесто встретился и с Ромуло Бетанкуром. Из всех троих наибольшее впечатление на Эрнесто произвел коммунист Мора Вальверде. Мора изложил Геваре свои взгляды на новейшую историю Коста-Рики, включая проамериканскую политику Фигереса. Эрнесто пишет: «Когда Фигерес освободится от иллюзий и потеряет веру в то, что Госдепартамент ему сочувствует, мы вступим в сферу неизвестного: будет ли он сражаться или уступит чужой воле? Посмотрим, как он ответит на этот вопрос, который несомненно существует».

Вскоре Эрнесто вместе с Гуало автостопом отправился в Никарагуа. По пересечении границы их настиг тропический ливень, и тут они неожиданно столкнулись с Рикардо Рохо. Вместе с ним были братья-аргентинцы по фамилии Беверраги, которые ехали на своей машине в Южную Америку. Обнаружив, что им не удастся проехать в Коста-Рику по дороге, Рохо с компаньонами решили добраться до побережья, чтобы там попытаться сесть на паром. А Эрнесто и Гуало отправились на автобусе в никарагуанскую столицу Манагуа.

Опаляемый жарким солнцем город на берегу озера не показался Эрнесто особенно интересным, и время он проводил, совершая «паломничества в консульства». Целью, как обычно, было получение виз. В гондурасском консульстве ему вновь встретились Рохо и его спутники, которым так и не удалось попасть на паром. Теперь группа решила разделиться: Рохо и Вальтер Беверраги собрались лететь в Сан-Хосе, а Эрнесто и Гуало — ехать вместе с Доминго в Гватемалу, где Доминго намеревался продать машину.

Весь вечер они обсуждали политическую ситуацию в Аргентине. Вальтер Беверраги в свое время сидел в тюрьме и подвергался пыткам за участие в заговоре 1948 г. против Перона. Беверраги удалось бежать, но он был лишен гражданства и вынужден жить в изгнании в Соединенных Штатах. Его судьба показывала, как далеко может зайти Перон в подавлении своих оппонентов, и Рохо имел все основания опасаться за себя, после того как они с Вальдовиносом дали пресс-конференцию в Гватемале, где озвучили свои претензии к режиму Перона.

Эрнесто, Гуало и Доминго отправились в Гондурас. На троих у них было всего двадцать долларов. Останавливаясь лишь за тем, чтобы время от времени заменить проколотую шину, они проехали через засушливую зону сельского Гондураса, день спустя оказались среди вулканических пейзажей крохотного Сальвадора и оттуда двинулись к зеленым возвышенностям Гватемалы. Пограничные сборы они оплатили натурой: покидая Сальвадор, расстались с запасом кофе, а при вступлении на территорию Гватемалы — с фонарем. Утром 24 декабря друзья прибыли в город Гватемалу, имея при себе в общей сложности три доллара.

IV

В 1950-х гг. столица Гватемалы была маленьким городком, затерянным среди индейских селений в окружении удивительных природных пейзажей. Поросшее лесом вулканическое высокогорье с озерами и кофейными плантациями, отмеченное пунктиром деревень коренного населения, сменялось низинами тропического тихоокеанского побережья с сахарными плантациями и фермами.

Предлагаемый местными властями иностранцам открыточный образ Гватемалы, где коренные жители в своих ярких национальных костюмах счастливо трудятся на земле в полной гармонии с окружающим миром, был обманчив. В Гватемале следы испанского завоевания были особенно ощутимы: креольское меньшинство веками помыкало здесь индейским населением, которому приходилось добывать пропитание каторжной работой на плантациях, принадлежавших либо гватемальской олигархии, либо «Юнайтед фрут компани».

Такое положение вещей сохранялось без изменений вплоть до реформаторской «революции» Хуана Хосе Аревало, который в 1940-х гг. сместил безжалостного диктатора Убико и начал демократические преобразования. Аревало не успел претворить в жизнь все задуманное, однако ему на смену пришел полковник Хакобо Арбенс, который, будучи приверженцем левых взглядов, продолжил дело предшественника. Наибольшими потрясениями грозила земельная реформа, закон о которой был подписан Арбенсом в 1952 г. Она положила конец олигархической системе латифундий и национализировала собственность «Юнайтед фрут компани».

Этими действиями Арбенс нажил себе смертельных врагов среди консервативной элиты Гватемалы и в высшем руководстве могущественной «Юнайтед фрут компани», которая имела тесные контакты с администрацией Эйзенхауэра. Среди ее покровителей были братья Даллесы — занимавшие посты госсекретаря США и руководителя ЦРУ.

Свои люди были у нее и в правительстве. Поэтому «Юнайтед фрут компани» могла не стесняться в выборе средств для достижения своих целей. Она наняла в качестве консультанта С. Брейдена, бывшего эмиссара Трумэна в странах Латинской Америки, известного своей «бульдожьей хваткой». В марте 1953 г. Брейден выступил в Дартмутском колледже с пламенной речью, в которой призвал администрацию Эйзенхауэра начать военное вторжение в «коммунистическую» Гватемалу. Сразу после этого, недвусмысленно давая понять, насколько далеко она готова зайти, «Юнайтед фрут компани» организовала вооруженный мятеж в Саламе — столице одной из гватемальских провинций. На допросе захваченные участники мятежа признали, что их действия были инспирированы «Юнайтед фрут компани», однако никто пока не догадывался о том, что ЦРУ также замешано в деле и что оно уже обсуждает с «Юнайтед фрут компани» дальнейшие планы по свержению правительства Гватемалы.

К концу 1953 г. прямая конфронтация между Гватемалой и Вашингтоном стала очевидной. Тем временем политэмигранты и просто люди левых взглядов, которые, наподобие Эрнесто, хотели посмотреть своими глазами на гватемальский «социалистический» эксперимент, сотнями стекались в Гватемалу, и их присутствие добавляло жара в раскаленную атмосферу набиравшей обороты, но пока еще только словесной войны между правительством Арбенса и администрацией Эйзенхауэра.

V

Повидавшись с Вальдо и его женой, Эрнесто и его спутники отправились на поиски дешевого пристанища и нашли место, где, по выражению Гевары, «могли угнездиться и начать жить в долг».

Вернувшийся в Гватемалу Рохо познакомил Эрнесто с женщиной, которой предстояло сыграть немаловажную роль в его жизни. Ее звали Ильда Гадеа, это была невысокая полноватая девушка, черты лица которой свидетельствовали о смешении китайской и индейской кровей. Она бежала из Перу, где руководила молодежным крылом АНРА, а теперь работала в правительстве Арбенса.

Позже Ильда Гадеа так описывала их знакомство: «При первой нашей встрече Гевара мне не понравился. Он показался мне слишком поверхностным, эгоистичным и самодовольным».

Несмотря на первоначальное негативное впечатление, которое, по собственному признанию Ильды, смешивалось с ее природным «недоверием» к аргентинцам, которые славятся у соседей снобизмом и высокомерием, девушка вскоре потеряла из-за Эрнесто голову. Однако сам Гевара думал о чем угодно, только не о ней: он был поглощен встречами с разными людьми в поисках работы и мало обращал внимания на Ильду, единственный раз упомянув ее в своем дневнике в связи с тем, что она познакомила его с американским марксистом, профессором Гарольдом Уайтом.

«Революционная» Гватемала, возможно, не оправдала всех надежд Эрнесто, однако ему еще предстояло совершить путешествие в глубь страны, где проводилась земельная реформа. Столица оставалась в основном без изменений: в центре города кипела уличная торговля и сияли неоновые вывески, а в жилых районах богатые горожане продолжали вести размеренное существование.

Однако при внешней заурядности в начале 1954 г. в городе царила удивительная атмосфера. Каждый день Эрнесто знакомился с новыми людьми. В их числе были деятели перуанского АНРА никарагуанские коммунисты, аргентинские антиперонисты, венесуэльские социал-демократы и кубинские противники Батисты.

После встречи с эмигранткой из Гондураса Эленой Леива де Хольст Гевара писал с симпатией: «По некоторым вопросам ее взгляды весьма близки к коммунистическим, и на меня она произвела впечатление очень хорошего человека. Вечером у меня был разговор с Никанором Мухикой, членом АНРА, и Ильдой, и также у меня случилось небольшое приключение с одной развязной училкой. Отныне я постараюсь вести свой дневник каждый день и попытаюсь глубже проникнуть в политические реалии Гватемалы».

Стремясь подыскать себе доходное место в Министерстве здравоохранения Гватемалы, Гевара руководствовался отнюдь не только желанием найти работу. Еще 10 декабря, будучи в Сан-Хосе, Эрнесто отправил тете Беатрис очередной отчет о путешествии. Именно здесь впервые в личной переписке четко прозвучали его идеологические убеждения: «Моя жизнь предоставляла мне море готовых ответов, пока я смело не оставил все, что мне было дано, и не отправился с рюкзаком на плечах и в компании с Гарсиа тем извилистым путем, который привел нас сюда. Мне предоставилась возможность проехать через владения "Юнайтед фрут", и я укрепился в мысли о том, насколько ужасны эти капиталистические осьминоги… В Гватемале я отточу до совершенства все те качества, которые необходимы подлинному революционеру».

В Манагуа Эрнесто посетил аргентинское консульство, чтобы проверить, нет ли для него корреспонденции из дома, и обнаружил «глупую» телеграмму от отца, который тревожился из-за отсутствия новостей и предлагал, если нужно, выслать сыну денег. Эрнесто это взбесило, и в первом же письме из Гватемалы, датированном 28 декабря, он излил свое раздражение: «Я полагаю, ты теперь понимаешь, что даже если я буду умирать, то не стану просить у тебя денег, и, если мое письмо не приходит в ожидаемый срок, тебе просто следует немного потерпеть, ведь у меня, к примеру, может не быть лишних денег на марки, хотя в целом у меня все прекрасно и голод мне не грозит. Впредь, если ты будешь чувствовать волнение, то вместо того чтобы отправлять мне деньги, возьми их и сходи в бар или еще куда, но я не собираюсь отвечать более на такого рода телеграммы».

Суровый тон письма, похоже, свидетельствовал о том, что Эрнесто решительно отделяет себя от родных. С безопасного расстояния, оттуда, где никто не мог ни остановить, ни повлиять на него, он смело заявлял: «Это я, подлинный я, нравится вам это или нет; с этим ничего нельзя поделать, так что лучше смиритесь».

 

Глава 9

«Ни позора, ни славы»

I

Впервые в жизни Эрнесто открыто присоединился к политическому движению. Отринув сомнения, он выбрал гватемальскую «левую» революцию. Гевара писал родным, что, несмотря на все пороки и изъяны этой страны, здесь он дышал «самым демократичным воздухом» во всей Латинской Америке.

Первым испытанием для Эрнесто стал поиск полезного дела, которое он мог бы на себя взять. Удивительно, но он его так и не нашел. Следующие полгода не принесли ему «ни позора, ни славы».

Однако Гевара встречался со множеством интересных людей. Пытаясь помочь ему получить должность в сфере медицины, Ильда Гадеа, имевшая знакомых повсюду, представила молодого врача некоторым высокопоставленным чиновникам. Среди них были министр экономики Альфонсо Бауэр Паис и секретарь президента Арбенса Хайме Диас Роццото. Гевара дотошно расспрашивал их о гватемальской революции и говорил о своем желании поработать где-нибудь по медицинской части. Он тешил себя надеждой устроиться в больницу для прокаженных в отдаленных петенских джунглях на севере Гватемалы, рядом с храмовым комплексом майя Тикаль, главным археологическим памятником страны.

Ильда также познакомила Эрнесто с профессором Эдельберто Торресом, никарагуанским политэмигрантом и исследователем творчества поэта Рубена Дарио. Его красивая юная дочь Мирна только что вернулась к отцу, проведя год в Калифорнии, где она изучала английский, и теперь работала с Гадеа в Обществе поддержки сельского хозяйства, организованном правительством Арбенса для кредитования крестьян. Брат Мирны Эдельберто-младший, который являлся генеральным секретарем коммунистической молодежной организации Гватемалы «Демократическая молодежь», недавно вернулся из поездки в Китай. Гостеприимный дом Торресов был местом встречи политэмигрантов, таких как Ильда, и Эрнесто с Гуало также были приняты в их круг. Когда Эрнесто впервые появился в доме Торресов, он познакомился с четырьмя кубинскими эмигрантами, за несколько месяцев ставшими известными в городе. Их звали Антонио «Ньико» Лопес, Армандо Аренсибиа, Антонио «Биготес» Дарио Лопес и Марио Далмау.

Кубинцы выделялись на фоне других эмигрантов. Они были единственными, кто участвовал в вооруженном восстании против диктатуры, и, хотя их попытка не увенчалась успехом, решимость и отвага, с которыми они попытались свергнуть режим Батисты, снискали кубинцам всеобщую славу, и многие искренне восхищались ими. Ньико и его товарищи были среди тех, кто шестью месяцами ранее под руководством молодого юриста Фиделя Кастро Руса напал на армейские казармы Монкада и на гарнизон в Баямо. Заговорщики избежали расправы, спрятавшись в посольстве Гватемалы в Гаване. Теперь они томились в Гватемале, с нетерпением ожидая, когда руководители их организации поставят перед ними новые задачи. Пока же они были местными знаменитостями, без них не проходил ни один званый обед или пикник, устроенный членами эмигрантской общины.

Лидер повстанцев Фидель Кастро, недавно представший перед кубинским судом и приговоренный к пятнадцати годам заключения, томился в одиночной камере в тюрьме на острове Пинос. Однако, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, кубинцы в Гватемале, и особенно Ньико, со страстной убежденностью говорили о продолжении своей борьбы.

«Ньико был уверен, что не задержится в Гватемале надолго, — писала Ильда, — и что вскоре переедет в другую страну, где присоединится к Фиделю и продолжит работу по подготовке революции».

Ньико произвел впечатление на Эрнесто, и тот вскоре стал испытывать большую симпатию к этому сердечному и общительному кубинцу. С целью заработать немного денег Ньико со своими товарищами и Эрнесто занялись совместной торговлей комиссионными товарами. Ньико первым дал Геваре прозвище «Че Аргентино» за его типично аргентинское пристрастие к словечку индейцев-гуарани «че», что означает «эй, друг». От него же Эрнесто получил первые сведения о начальных стадиях развития кубинского повстанческого движения и о его лидере Фиделе Кастро.

Однако в то время не Куба, а Гватемала находилась в центре внимания Эрнесто.

Встреча с министром здравоохранения не принесла желаемого результата: Геваре сообщили, что он должен еще год отучиться на курсах, чтобы его аргентинский диплом стал действителен в Гватемале.

В письме от 15 января Эрнесто, в весьма ироничной манере сообщил родным о своих финансовых неурядицах: «Я продаю драгоценный образ Господа Эскипуласского, Черного Христа, творящего удивительные чудеса. <…> У меня припасен богатый набор историй об этих чудесах, и я постоянно придумываю новые и опробываю их действенность при продаже».

И он отнюдь не шутил. Вместе с Ньико Лопесом Эрнесто придумал, как нажиться на широко распространенном почитании гватемальского Черного Христа. Ньико додумался вставлять маленький образок в стеклянную рамку с подставкой, снабженной электрической лампочкой, которая его подсвечивала. Ньико занимался изготовлением таких икон, а Эрнесто — их сбытом.

Письмо Эрнесто всерьез обеспокоило его родных, особенно тетю Беатрис. Она выслала племяннику немного денег, которые, впрочем, до него не дошли, а затем отправила еще письмо. Его ответ был полон сарказма. Эрнесто сообщал Беатрис, что, по его предположению, «демократически настроенный сотрудник почты просто совершил справедливое перераспределение средств». «Не посылай мне больше денег, поскольку ты не можешь себе этого позволить, а у меня тут доллары валяются под ногами. Я постоянно нагибаюсь, чтобы их подобрать, аж прострел в спине заработал».

II

Пока Эрнесто и Гуало продолжали борьбу за выживание, у Мирны Торрес и некоторых ее подружек появились виды на двух молодых аргентинцев.

Вскоре, однако, Мирна поняла, что Эрнесто более всего интересуется Ильдой, хотя та была и старше, и не так привлекательна. «Мало-помалу и мои подруги осознали, что наши аргентинцы, особенно Гевара, предпочитают беседовать с Ильдой, поскольку с ней они могут обсуждать политику. Выяснилось, что на некоторые встречи Ильда нас даже не приглашает. Сначала меня это расстраивало, но затем я поняла, что молодые люди действительно интересуются гватемальской революцией и тянутся к Ильде, поскольку она может познакомить их с вождями революции».

Ильда была начитанна, политически подкованна и не жалела времени, связей и денег на Эрнесто. Впоследствии Ильда говорила, что познакомила Гевару с творчеством Мао и Уолта Уитмена, а он расширил ее познания о Сартре, Фрейде, Адлере и Юнге.

Воззрения самой Ильды, хотя и находились под некоторым влиянием марксизма, оставались в русле социал-демократической философии. Это было одной из главных причин их разногласий. Эрнесто указывал на противоречие между тем, что, «размышляя» как марксистка, Ильда тем не менее состоит в партии АНРА, опирающейся в основном на городской средний класс. Он с презрением относился к партии и ее вождю Виктору Раулю Айа де ла Торре, обвиняя его в том, что он отошел от своих изначально антиимпериалистических позиций. Ильда отвечала, что ведущая философия партии по-прежнему антиимпериалистическая и антиолигархическая, что любой отказ от изначальных принципов АНРА — это чистая тактика и что после завоевания власти начнутся «подлинные общественные преобразования».

Эрнесто возражал, что в сложившихся в Латинской Америке обстоятельствах ни одна партия, участвующая в выборах, не сможет оставаться революционной. Все они с неизбежностью будут вынуждены как-то договариваться с Соединенными Штатами. Для успеха революции требовалась прямая конфронтация с «империализмом янки». В то же время он критически отзывался о коммунистических партиях, которые, по его ощущению, отошли от «рабочих масс», увлекшись тактическими альянсами с правыми, чтобы получить свою долю власти.

В этих дебатах участвовали и другие. Особенно часто — Рикардо Рохо и политэмигрант из Гондураса Элена Леива де Хольст, с которой Эрнесто очень быстро нашел взаимопонимание. Она была политически активна, сведуща в марксизме, бывала в СССР и Китае. Политические разногласия Эрнесто и Рохо, напротив, стали острее и их дискуссиям не было конца.

Пока Эрнесто с друзьями спорили по вопросам политической теории, ЦРУ уже вовсю думало над тем, как похоронить революционный эксперимент в Гватемале. В январе 1954 г. этот тайный проект получил кодовое название — «Операция "Успех"». ЦРУ привлекло к операции сочувствующих этим замыслам диктаторов Трухильо, Сомосу, Переса Хименеса и президентов соседних Гондураса и Сальвадора. В Гватемале был выбран человек, которому предстояло возглавить так называемую Освободительную армию, чтобы сбросить режим Арбенса. Этим человеком оказался отставной полковник, а ныне торговец мебелью по имени Кастильо Армас. Его полувоенные формирования теперь проходили подготовку и получали вооружение в Никарагуа.

Для лучшей координации действий американских послов в Коста-Рике, Никарагуа и Гондурасе заменили преданными ЦРУ людьми. Послом в Гватемале двумя месяцами ранее был назначен Джон Перифуа, человек довольно бесцеремонный.

В конце января тайные замыслы были раскрыты, поскольку стало известно о переписке между Кастильо Армасом, Трухильо и Сомосой и всплыли подробности их махинаций. Правительство Арбенса немедленно обнародовало эти известия и потребовало объяснений от «правительства на Севере» (имелись в виду США).

Госдепартамент выступил с заявлением, что ни о каких заговорах ему неизвестно. Тем временем ЦРУ спокойно продолжало свои приготовления. Его агенты совершенно открыто перемещались по Гватемале и соседним странам, преследуя свою цель: план ЦРУ состоял в том, чтобы создать атмосферу напряженности и неопределенности, чтобы способствовать разладу в вооруженных силах, ослабить решимость Арбенса и, в идеале, спровоцировать государственный переворот.

В этой обстановке всегдашняя подозрительность Эрнесто к американцам еще более обострилась. Когда Рохо представил его Роберту Александру, профессору университета имени Ратджерса, собиравшему материал для книги о гватемальской революции, Гевара открыто поинтересовался, не является ли Александр агентом ЦРУ.

Правительство Арбенса казалось Эрнесто настроенным слишком благодушно перед лицом нарастающей угрозы. Эдельберто Торрес, исследователь творчества поэта Дарио, вспоминает, что Гевара выражал тревогу по поводу отсутствия подлинного единства между партнерами по правительственной коалиции перед лицом грозящей опасности. Тем же самым молодой аргентинец запомнился и Альфонсо Бауэру Паису, министру экономики: «Он полагал, что необходимо организовать народное ополчение и готовиться к худшему».

Интересно, что в качестве одной из основных мишеней для своего сарказма Эрнесто выбирает неограниченную свободу гватемальской прессы. В письме тете Беатрис от 5 января он пишет: «Это страна, где каждый может набрать полную грудь воздуха демократии. Здесь есть ежедневные издания, публикуемые "Юнайтед фрут", и, если бы я был Арбенсом, я закрыл бы их в пять минут, поскольку они… говорят все что хотят, помогая создать ту атмосферу, которая выгодна Северной Америке, изображая страну пристанищем воров, коммунистов, предателей и т. д.».

Тучи на горизонте сгущались, и многие политэмигранты стали оставлять город. Среди них — большая часть венесуэльцев и товарищи Ильды по АНРА. Эрнесто же заявил, что остается — и будь что будет. Получив письмо от Беатрис, в котором та передавала приглашение его тети Эрсилии приехать к ней в гости в Нью-Йорк, он написал, что его «принципиальным» ответом будет «нет».

«Я бы глянул на США одним глазом — чтобы дополнить список американских стран, которые я посетил, — но не более того. Так или иначе, я остаюсь здесь по меньшей мере еще на полгода, поскольку у меня имеется работа, дающая мне пропитание, а также возможность устроиться врачом: тут есть два хороших варианта. Да и вообще <…> Гватемала сейчас — самая интересная страна в Америке, и ее нужно защищать во что бы то ни стало».

III

Продолжая искать постоянную работу, Эрнесто читал лекции на интересовавшие его медицинские темы, изредка консультировал больных и ассистировал в лаборатории доктора Пеньяльвера, венесуэльского специалиста по малярии.

Вдобавок он придумал себе работу, которая смогла объединить два его главных увлечения — медицину и политику. Он уведомил об этом Беатрис в письме от 15 февраля: «Опираясь на мой небольшой личный опыт, я работаю сейчас над очень серьезной книгой из области социальной медицины; писать ее, думаю, буду года два. Она будет называться "Роль врача в Латинской Америке". Пока у меня есть только общий план и две написанные главы».

По словам кубинского историка Марии дель Кармен Арье — единственного постороннего человека, получившего от вдовы Гевары разрешение изучить документы, сохранившиеся в семейном архиве, — эта работа представляла собой своего рода наставление о роли врача в революционном обществе, и в ней Гевара очертил круг социальных функций не только для всех врачей Латинской Америки, но и для самого себя. В то время он уже стоял на пороге активной революционной деятельности, но пока еще рассматривал свое будущее исключительно через призму «социально ориентированной медицины», как он это определял.

По плану, книга должна была включать очерк истории медицины в Латинской Америке от колониального периода до современности, а также описание различных проблем здравоохранения со всеми привходящими географическими и экономическими факторами. По убеждению автора, только программа превентивных мер в рамках социально ориентированной медицины могла стать адекватным средством борьбы с болезнями, связанными с низким уровнем развития общества, и, следовательно, социалистическая форма управления была той целью, к которой следовало стремиться в политической сфере.

В наброске к главе «Врач и социум» Эрнесто выдвигает тезис о том, что в будущем врачи будут принимать непосредственное участие в революционном преобразовании общества в сторону социализма. Он определял современную ему политическую систему в Латинской Америке как колониализм, которому были свойственны следующие черты: доминирующее положение крупных земельных собственников, а также непопулярных и действующих методами устрашения правителей, влиятельность клира, отсутствие действенных законов и экономическое господство иностранных корпораций-монополий.

«Революционный врач» должен открыто бросить вызов установленным порядкам, добиваться того, чтобы медицинская помощь предоставлялась всем слоям общества и чтобы вымогательство и гонка за прибылью навсегда ушли из врачебной практики. Эту стадию перехода от «вооруженного нейтралитета» к «открытой войне» Гевара рассматривал как подготовительный период, в ходе которого врачу предстоит ближе познакомиться с людьми, требующими его заботы, а также помочь взрастить в них классовое сознание и понимание важности хорошего здоровья для повседневной жизни. Наконец, обязанностью «революционного врача» было бороться с паразитами (во всех смыслах слова), вредящими народу — «единственному господину», которому он должен служить.

Работа над книгой заставила Эрнесто глубже изучать марксизм, и он углубился в чтение Маркса, Ленина, Энгельса и перуанца Хосе Карлоса Мариатеги. Ильда составила ему компанию, и оба проводили многие часы в обсуждении трудов этих мыслителей и проблем, которые те поднимали. У Ильды был экземпляр работы Мао Цзэдуна «Новый Китай», и она одолжила его Эрнесто.

«Это была первая работа, которую Гевара прочел о той великой революции. Когда он прочитал книгу и мы заговорили о ней, он выразил глубокое восхищение той долгой борьбой за власть над страной, которую вел китайский народ при поддержке Советского Союза. Эрнесто также понял, что китайский путь к социализму несколько отличался от того, каким шли Советы, и что китайская действительность ближе нам, с нашими индейцами и крестьянами. Так как я тоже восхищалась китайской революцией мы часто говорили о ней и обо всем, что происходит в Китае».

IV

В конце февраля уехали Гуало Гарсиа и Рикардо Рохо. Эрнесто остался один, из близких друзей только Ильда по-прежнему была рядом. К тому времени их общие знакомые уже подшучивали, что между ними завязался роман, хотя на самом деле никакого романа еще не было.

По всей видимости, страсть Ильды к Эрнесто, помимо духовного родства и физического влечения, была вызвана отчасти и материнским инстинктом. По воспоминаниям Ильды, вскоре после их знакомства Эрнесто рассказал ей о своей болезни. «С тех пор я всегда испытывала особую тревогу за него и за состояние его здоровья». Что же касается Эрнесто, то он, отдавая себе отчет в том, как к нему относится Ильда, как будто не стремился к серьезным отношениям, хотя и пользовался ее чувствами.

Через несколько дней после отъезда Гуало и Рохо Ильда навестила Эрнесто в его пансионе. Она обнаружила Гевару в фойе, где он ждал ее, терзаясь новым приступом астмы. «Я была поражена тем, как тяжело дается ему каждый вдох и какой жуткий сип исходит у него из груди. Я стала настаивать, чтобы Эрнесто лег… но он не мог подняться по лестнице, а мою помощь отверг. Он сказал мне, где находится его комната, и попросил сходить за шприцем. <…> Я исполнила его просьбу, и он при мне вколол себе дозу адреналина.

Эрнесто еще немного постоял, после чего дышать ему стало легче. Мы медленно поднялись по лестнице; затем вошли в его комнату, и он лег. Он сказал, что с десятилетнего возраста делает себе инъекции самостоятельно. Именно тогда я поняла по-настоящему, что представляет собой его болезнь. Я не могла не восхититься силой характера Эрнесто и его самообладанием. <…> Пытаясь не показать, до какой степени я взволнована, я говорила о том о сем, а сама все думала, как ужасно, что человек таких качеств, способный так много сделать для общества, на редкость умный и великодушный, вынужден страдать от такой болезни; будь я на его месте, я бы, наверное, застрелилась. Я решила тогда, что буду держаться рядом…»

Уже через несколько недель Ильде стало трудно скрывать свои чувства. Хотя в своих мемуарах она утверждает, будто это Эрнесто добивался ее любви, дневник Гевары ясно свидетельствует: из них двоих «охотником» была она.

Однако основным предметом интереса Эрнесто в феврале и марте 1954 г. была медсестра по имени Хулия Мехиа. Благодаря ей у Гевары появилась возможность проводить выходные в домике на озере Аматитлан; медсестра также помогала ему с поиском работы. Вскоре их отношения переросли в легкий роман.

Финансовое положение Гевары оставалось критическим. Рикардо Рохо перед отъездом заплатил за пребывание в пансионе Гуало, но Эрнесто по-прежнему имел большую задолженность и случайных заработков ему не хватало, чтобы сводить концы с концами.

В письме родителям от 28 февраля он просил сообщить ему адрес друга отца — Улисеса Пти де Мюра, актера, снимавшего сейчас кино в Мексике: «На всякий случай — вдруг я туда смотаюсь». Также Эрнесто сообщал, что получил предложение устроиться на фабрику по производству вывесок, но принимать его не настроен, так как у него не будет времени на поиск работы в медицинской сфере. Он пытался предложить свои врачебные услуги крестьянскому кооперативу и затем руководителям одной банановой плантации, но оба варианта уплыли от него, поскольку Гевара не был членом «чертова» союза гватемальских врачей.

В марте положение Эрнесто немного изменилось. Ильда оплатила часть его долга за жилье, а Хулия Мехиа устроила ему собеседование с работодателями в Петене, и это его немного приободрило. «Я настроен оптимистично», — записал Гевара в дневнике. Петен был именно тем местом, куда он хотел бы поехать.

Когда Ильда услышала о Петене, то забеспокоилась не на шутку — она явно рассчитывала, что Эрнесто даст ей какие-нибудь гарантии по поводу их отношений. Несколькими днями позже Эрнесто писал: «Ильда рассказала мне о своем сне, в котором я выступаю главным героем и который совершенно явно выдает ее сексуальные желания. Мне ничего не снилось, зато у меня был приступ астмы. Хотел бы я знать, до каких пор астма может служить спасительной отговоркой. Забавно, но, покопавшись в себе, я прихожу к выводу — благородному, насколько это возможно, — что мне, собственно, не от чего бежать. И все же… Ильда и я — рабы одного господина, и оба мы опровергаем это своими поступками. Может быть, я более последователен, однако по сути между нами нет различий».

По-видимому, Эрнесто пытался сказать, что и он, и Ильда в душе являются революционерами, но они не отдаются делу целиком. Простого принятия гватемальской революции было недостаточно, и Эрнесто осознавал это.

Несколько дней спустя Эрнесто записал, что в последнее время «произошло не так много событий — и в то же время масса всего». Президент Союза врачей сообщил, что у него неплохие шансы получить работу. «Ильда призналась в любви: сначала в письме, а затем и лично. Если бы не астма, я мог бы ее трахнуть. Я предупредил Ильду, что могу предложить лишь временные отношения, ничего определенного. Кажется, она пришла в замешательство. Письмецо, которое она оставила уходя, очень милое, как жаль, что она так некрасива. Ей двадцать семь лет».

Теперь Эрнесто всем говорил, что едет в Петен, хотя у него еще не было ровным счетом никаких гарантий. «Я уже обдумываю список вещей, которые возьму с собой, — писал он в марте. — Мне надо ехать как можно скорее».

Тем временем политическое давление на Гватемалу все возрастало. В марте на X Межамериканском конгрессе Организации американских государств, проходившем в Каракасе, Джон Фостер Даллес протащил резолюцию, оправдывающую вооруженную интервенцию в любую из стран-участниц, если та окажется «под властью коммунистов» и, таким образом, будет представлять «угрозу всему полушарию». Воздержались только Мексика и Аргентина, а Гватемала, служившая мишенью резолюции, осталась единственной страной, голосовавшей против.

Игра выходила на финальную стадию. Одержав дипломатическую победу, администрация Эйзенхауэра теперь собиралась извлечь из нее практическую выгоду. В Никарагуа, на одном из личных ранчо Сомосы и под эгидой ЦРУ, вовсю шла подготовка эмигрантов из Гватемалы к военным действиям. Для готовящейся кампании ЦРУ также собрало эскадрилью из наемных летчиков и тайно доставило двадцать четыре самолета в Никарагуа, Гондурас и Зону Панамского канала. Параллельно специалисты по информационной войне активно готовили записи для пропагандистских и дезинформационных радиотрансляций, печатали листовки, чтобы сбрасывать их с самолетов над территорией Гватемалы, и закупали советское вооружение, чтобы в нужный момент «обнаружить» его в Гватемале и предъявить в качестве свидетельства связи Арбенса с Советским Союзом.

Мирна Торрес покинула Гватемалу, улетев в Канаду, где ее ждал жених. Эрнесто писал: «Что самое худшее, я не знаю, уезжаю ли я. Все та же неопределенность…» Спустя несколько дней, когда он встречался с президентом Союза врачей по поводу работы в Петене, тон его показался Эрнесто прохладным. Гевара утешал себя в дневнике: «Только Хулия проявляет отзывчивость ко мне. Она хорошая…»

Однако в целом настроение у Эрнесто было скверным. Президента Союза врачей он называл теперь не иначе как сукиным сыном. «Работа в Петене удаляется от меня все дальше с каждым днем… Все идет к чертям собачьим… Ильда висит на шее. Я чувствую, что мне надо валить отсюда к черту. Может быть, в Венесуэлу».

Но денег у Гевары не было, и уехать он не мог. Чтобы не тратить время впустую, он со рвением возобновил изучение паразитарных болезней в лаборатории Пеньяльвера; кроме того, выяснилось, что вариант с работой на банановой плантации (в местечке под названием Текисате) остается в силе. Чтобы оплатить его долг за жилье, Ильда отдала Эрнесто свои украшения, так что он смог погасить часть задолженности, но несколько месяцев так и оставались неоплаченными. Хозяйка вытребовала у него обещание оплатить всё в короткий срок. И теперь условленная дата маячила на горизонте.

Наступил апрель, и теперь единственной преградой, отделявшей Гевару от работы в Текисате, было получение гватемальского вида на жительство.

9 апреля католическая церковь Гватемалы обнародовала обращение к пастве, в котором заявила о проникновении в страну коммунизма и призвала граждан к борьбе с ним. Сказано это было непрямо, но иносказательные обороты никого не ввели в заблуждение. Однако общественность не знала, что это обращение появилось не без помощи ЦРУ, надавившего на архиепископа Гватемальского Мариано Росселла Арельяно.

В самом конце апреля Эрнесто принял «героическое и бесповоротное» решение. Он уедет из Гватемалы, если в течение пятнадцати дней не получит вида на жительство. Новость о его надвигающемся отъезде взволновала Ильду. «Ильда упорствует и предлагает мне все блага мира, лишь бы я остался. Я получил из Венесуэлы килограмм адреналина от Альберто, а также письмо, в котором он просит, точнее приглашает, меня приехать к нему. Только я не хочу».

Пока Эрнесто готовился к отъезду, Вашингтон совершил следующий шаг по дестабилизации ситуации в стране. Посол Перифуа был вызван в Вашингтон для консультаций, и событие это вызвало много шума. Тщательно организованные утечки информации свидетельствовали о том, что цель его визита — обсуждение мер США против Арбенса в свете недавней резолюции против коммунистического присутствия в Западном полушарии. 26 апреля Эйзенхауэр выступил перед Конгрессом с жесткими заявлениями о том, что «красные» уже установили контроль над Гватемалой и теперь ищут возможности протянуть свои «щупальца» к Сальвадору и его соседям.

Между тем Эрнесто пригласили в полицию, и это означало, что следующим этапом станет получение вида на жительство. 15 мая Геваре сообщили, что для возобновления визы он должен покинуть страну, и теперь ему нужно было решить, куда ехать.

В тот же самый день случилось событие, определившее судьбу режима Арбенса. В главном атлантическом порту Гватемалы, Пуэрто-Барриос, пристало шведское грузовое судно «Альфхем», которое месяцем ранее вышло из польского порта, груженное оружием. Получив сведения от своих агентов в Польше относительно этого таинственного судна с подозрительным грузом и неясным местом назначения, ЦРУ следило за ним в течение всего плавания через Атлантику, в ходе которого корабль не раз менял курс. Когда он прибыл в Пуэрто-Барриос, Вашингтон быстро выяснил, что именно было на борту «Альфхема» (а это были две тонны чехословацкого оружия и боеприпасов), и незамедлительно перешел к действиям.

«Альфхем» дал в руки США то, что те так жаждали получить, — доказательство причастности к гватемальской политике советского блока. Глава ЦРУ Аллен Даллес тут же собрал Совет консультантов по вопросам действий разведки и Совет государственной безопасности. Они поддержали вторжение в Гватемалу и утвердили дату начала боевых действий. 17 мая Госдепартамент выпустил заявление, в котором констатировал факт доставки вооружения Советами в Гватемалу, и вслед за этим Эйзенхауэр публично объявил, что это оружие может способствовать упрочению «коммунистической диктатуры» в Центральной Америке.

Гватемала оказалась в незавидном положении. Эйзенхауэр и госсекретарь Даллес заявили прессе, что доставленное на корабле вооружение превосходит военные нужды Гватемалы, и намекнули на то, что истинным намерением этой страны является нападение на своих соседей. Пропагандистская машина Вашингтона была запущена на полную мощность, и только отдельные журналисты вспоминали о том, что Соединенные Штаты сами препятствовали попыткам Арбенса модернизировать свою армию, раз за разом отвергая его просьбы к Америке о военной помощи и блокируя все попытки других западных стран продать Гватемале необходимое ей оружие.

Не прошло и недели после прибытия «Альфхема» в порт назначения, как госсекретарь Даллес подписал «пакт об обеспечении взаимной безопасности» с Гондурасом. Теперь в случае «гватемальского вторжения» Гондурас оказался бы под защитой США. Несколькими неделями ранее аналогичная договоренность была заключена с никарагуанским диктатором Сомосой. Как следствие, военные грузовые самолеты США не скрываясь стали летать в обе страны-союзницы, ввозя туда вооружение, требовавшееся для их «обороны». В действительности же оно передавалось Освободительной армии Кастильо Армаса, ожидавшей только сигнала к тому, чтобы двинуться к гватемальской границе.

20 мая по приказу Аллена Даллеса была совершена диверсия, направленная на то, чтобы помешать доставить вооружение с борта «Альфхема» в столицу Гватемалы. Группа агентов ЦРУ заминировала железнодорожные пути неподалеку от Пуэрто-Барриос. Диверсантам не удалось причинить значительного вреда, и тогда по поезду с оружием был открыт огонь. Один солдат гватемальской армии был убит и несколько ранены, но поезд со своим грузом прибыл на место назначения.

Тем временем Эрнесто покинул пансион. У него по-прежнему оставались неоплаченными три месяца, но хозяева позволили ему уехать, оставив долговую расписку. Он провел ночь с Ильдой в деревне Сан-Хуан-Сакатепекес. Несколько дней спустя Эрнесто выехал в Сальвадор, имея в кармане двадцать долларов, взятых в долг.

V

Для человека, который прославился потом партизанской деятельностью, он вел себя на редкость неосторожно. Учитывая шум, поднятый вокруг «Альфхема», Эрнесто едва ли мог выбрать более неподходящее время для посещения соседей Гватемалы. На границе с Сальвадором выяснилось, что у Гевары при себе имеется «подозрительная литература», однако за взятку его пустили на территорию страны.

Обновив гватемальскую визу в провинциальном городке Санта-Ана, Эрнесто продолжил путешествие к столице страны — Сан-Сальвадору. Там он подал заявление на получение гондурасской визы, думая посетить руины майя в Копане. Через неделю он отправился на тихоокеанское побережье и разбил палатку прямо на пляже.

Там Гевара подружился с группой молодых сальвадорцев. Позже в письме матери Эрнесто рассказал, что, когда они были навеселе, он позволил себе небольшую «прогватемальскую пропаганду и прочитал кое-какие стихи ярко-красного цвета». «Дело кончилось тем, что все мы оказались в полицейском участке, но нас отпустили…»

Вернувшись в Сан-Сальвадор, Гевара узнал, что ему отказано в гондурасской визе, и решил, что причина в том, что он прибыл из Гватемалы, — это выглядело в той политической обстановке почти как преступление. Забыв о Гондурасе, он отправился на запад Сальвадора, в Чальчуапа, где находятся пирамиды Тасумаль колумбийских индейцев пипиль.

Эрнесто тщательно осмотрел развалины и подробно описал в дневнике все увиденное. Ночь он провел у дороги за Санта-Аной, а утром поехал автостопом назад к гватемальской границе. На следующий день он добрался до Халапы, где сел на поезд и доехал до города Прогресо, в котором какая-то женщина из жалости дала ему двадцать пять центов. Потом Гевара прибыл в Киригуа, к руинам индейской цивилизации на юге Гватемалы. Тамошние сооружения показались ему похожими на каменные строения перуанских инков. Но особенно он был поражен азиатскими чертами некоторых фигур, вырезанных на камне. Одна из них показалась ему «напоминающей Будду», а другая — вылитым Хо Ши Мином.

На следующий день Гевара опять пустился в путь, решив махнуть на поезде в Пуэрто-Барриос. На билет он потратил свои последние деньги. Он рисковал, но риск оказался оправдан. Эрнесто подвернулась работа — разгружать бочки со смолой для дорожных рабочих. «Смена длилась ровно двенадцать часов: с шести вечера до шести утра — работа убийственная даже для более подготовленных ребят, чем я». Следующим вечером он опять вышел на работу, пусть и «с меньшей охотой, чем в первый раз», но успешно завершил свою смену.

На следующее утро Эрнесто договорился с одним из прорабов, Что тот достанет ему билет на поезд из Пуэрто-Барриос в столицу, и затем нашел себе место для отдыха в какой-то заброшенной хибарке на берегу моря. Гевара был страшно доволен собой. Впервые ему довелось испытать на деле, что такое физический труд. «Я превратился в настоящего «чанчо», с ног до головы покрывшись пылью и асфальтовой крошкой, но это очень приятно. У меня есть билет на поезд, кроме того, старуха, у которой я питался в долг, сказала, что я просто могу заплатить доллар ее сыну в Гватемале. Наконец, я доказал, что могу выдержать любые испытания».

VI

«Доллар я отдал», — с гордостью пишет Эрнесто по возвращении в Гватемалу. Ильда была удивлена и обрадована увидеть его снова, поскольку опасалась, что он не вернется.

Все больше людей оставляли страну: напряжение, связанное с ожиданием военного вторжения, нарастало. Один знакомый Ильде чиновник из правительства настойчиво советовал ей искать где-нибудь политическое убежище.

В атмосфере страха и беспокойства, в которую погрузилась столица Гватемалы, множились разные слухи, и один из первых, который дошел до Эрнесто, касался его самого. От знакомого парагвайца он услышал, что многие считают его агентом Перона. Эрнесто не стал возвращаться в свой пансион — по-видимому, чтобы не платить долг, — получив возможность столоваться у Элены де Хольст, а жить у Ньико Лопеса, который снимал комнату вместе с другим кубинцем. Входить и выходить Эрнесто каждый раз приходилось тайком, к тому же в комнате было только две кровати, но они сдвинули их и спали поперек.

Жизнь Гевары вернулась к прежней рутине. Работу врача найти не удавалось. Он снова впал в депрессию. Из дома писем почти не было. Ньико уехал, и Эрнесто перебазировался в другую комнату, к гватемальцу по имени Кока. Элена Леива де Хольст также готовилась к отъезду, но она обещала устроить Геваре питание в доме другой женщины, а также в последний раз поговорить о нем с министром здравоохранения. В довершение всего опять обострилась астма.

Однако этому тоскливому периоду в жизни Эрнесто вскоре суждено было окончиться, так как противостояние между США и Гватемалой выходило на активную стадию. Американцы стали проверять любые подозрительные суда, появлявшиеся в Карибском море, а госсекретарь Даллес во всеуслышание заявил, что готовит документ о введении санкций против Гватемалы и документ этот будет ратифицирован на следующем конгрессе Организации американских государств, намеченном на июль.

По всей Латинской Америке ЦРУ печатало в газетах статьи, показывало пропагандистские фильмы и распространяло буклеты, предупреждающие о коммунистической угрозе, исходящей из Гватемалы. Арбенс поручил своему министру иностранных дел поговорить с послом США Перифуа и согласиться на ряд мер, которые могли бы позволить вступить в диалог с Вашингтоном и избежать вторжения. Эта попытка не увенчалась успехом.

Развязанная ЦРУ психологическая война начинала приносить свои плоды. 2 июня был раскрыт заговор против Арбенса и несколько человек были арестованы. На следующий день группа офицеров обратилась к Арбенсу с просьбой уволить с государственных постов всех коммунистов. Он постарался развеять их страхи, сказав, что деятельность коммунистов находится под контролем. Но многих офицеров это не убедило. 5 июня в отставку подал руководитель военно-воздушных сил, и очень скоро его голос зазвучал в радиопередачах ЦРУ.

6 июня Арбенс, мотивируя свое решение угрозой вторжения, на тридцать дней приостановил действие всех конституционных свобод.

14 июня Эрнесто отметил свой двадцать шестой день рождения. На следующий день президент Эйзенхауэр созвал совещание высших чиновников, на котором обсуждалась финальная стадия «Операции "Успех"». Два дня спустя американцы начали бомбить территорию Гватемалы. 18 июня Кастильо Армас, глава ничтожно малой Освободительной армии, состоявшей из четырех сотен бойцов, перешел со своим войском границу между Гондурасом и Гватемалой. Началось вторжение, а вместе с ним новый этап в жизни Эрнесто Гевары.

 

Глава 10

«Ледяной душ»

I

Когда город Гватемала в первый раз подвергся воздушному налету, Эрнесто, также впервые попавший под огонь, испытал сильное нервное возбуждение. В письме Селии он признался, что «почувствовал даже некоторое смущение от своего обезьяньего восторга».

Гевара был заворожен сценами войны. Некоторое время спустя, придя в более трезвое состояние духа, Эрнесто записал в дневнике: «Последние события войдут в историю… Несколько дней назад самолеты из Гондураса пересекли границу с Гватемалой и, достигнув ее столицы, стали обстреливать людей и военные объекты… Я записался добровольцем в санитарные бригады… а также в молодежные бригады, которые патрулируют город ночью».

Был введен комендантский час, и одной из обязанностей патрулей, в которых принимал участие Гевара, было следить за тем, чтобы никто не включал свет, так как он мог указать врагу цели для бомбежки.

20 июня Эрнесто послал матери письмо с поздравлениями по случаю ее дня рождения. «Я подозреваю, ты немного волновалась из-за меня в последнее время, — писал он. — Я отвечу тебе на это, что, хотя сейчас опасаться нечего, про будущее нельзя сказать того же».

Он рассказывал матери, что правительство Арбенса действует осторожно, позволяя врагам проникнуть в глубь территории Гватемалы, чтобы избежать столкновений на границе, которые позволили бы США и Гондурасу заявить о гватемальской агрессии и воспользоваться пактом об обеспечении взаимной безопасности. Пока же Гватемала ограничивалась дипломатическими протестами против действий Гондураса и просьбой рассмотреть этот вопрос на заседании Совета Безопасности ООН.

Поначалу новости с полей сражений приходили обнадеживающие. Правительственные силы оказывали довольно успешное сопротивление. Кастильо Армас сумел войти в город Эскипулас, но его атаки на города Сакапа и Пуэрто-Барриос были отбиты. В Пуэрто-Барриос было захвачено гондурасское судно «Сиеста де Трухильо»: оно перевозило оружие и снаряжение для нападавших. Наконец у Гватемалы, ставшей жертвой внешней агрессии, появился хороший повод потребовать вмешательства со стороны ООН.

США предпринимали все меры, чтобы требование Гватемалы о рассмотрении кризисной ситуации на специальной сессии Совета Безопасности ООН не было удовлетворено. Действующий глава Совета — представитель США Генри Кейбот Лодж — вступил в открытую полемику с Генеральным секретарем ООН Дагом Хаммаршельдом. В конечном счете Лодж согласился на проведение сессии 25 июня — к этому моменту штурмовики США нанесли серьезный урон гватемальской стороне, позволив силам Кастильо Армаса перегруппироваться и перейти в новую атаку. 24 июня нападавшие захватили маленький город Чикимула, и Кастильо Армас провозгласил его штабом «временного правительства».

Арбенсу и некоторым из его военачальников стало изменять хладнокровие. Тем временем Лодж подговаривал членов Совета Безопасности голосовать против удовлетворения требования Гватемалы к ООН выслать группу экспертов для проведения расследования. Особое давление он оказывал на Великобританию и Францию, тем более что Эйзенхауэр и Джон Фостер Даллес в эти дни встречались с британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем, приехавшим в Вашингтон с визитом. На совещании Совета Безопасности ООН, состоявшемся 25 июня, США с минимальным перевесом одержали победу (пять членов совещания проголосовали против вмешательства ООН, четыре — за него, Великобритания и Франция воздержались). Гватемала оказалась брошена на произвол судьбы.

II

3 июля «Операция "Успех"» оправдала свое название. В этот день «Освободитель» Кастильо Армас в компании с американским послом Джоном Перифуа прилетел в столицу Гватемалы. Приход Армаса к руководству страной, состоявшийся под эгидой американцев, положил конец борьбе за власть между военными, продолжавшейся в течение недели — начиная с 27 июня, когда под давлением США Арбенс ушел в отставку.

«Ледяной душ окатил народ Гватемалы», — заметил несколько дней спустя в своем дневнике Эрнесто. Он пишет Селии новое письмо, в котором сожалеет о героической риторике предыдущего послания и объясняет ее тем, что был «полон мечтаний о славе, так как готовился идти на фронт (куда так и не попал), чтобы умереть, если будет нужно…» В письме Эрнесто подверг жесткой критике Арбенса — который сразу после ухода с поста президента скрылся в мексиканском посольстве, — за то, что тот поставил себя в зависимость от военных, которые, находясь под влиянием Перифуа, добились его смещения, и особенно за его нежелание «вооружить народ» для защиты страны.

Эрнесто, что неудивительно, пребывал в мрачном расположении духа. В последние дни июня, надеясь попасть на фронт, он вступил в вооруженные дружины, организованные «Коммунистической молодежью». Командиром «Бригады имени Аугусто Сесара Сандино», названной в честь никарагуанского революционера, возглавившего восстание против военного присутствия США был доброволец из Никарагуа по имени Родольфо Ромеро. Гевара был принят в эту бригаду и провел там несколько дней с волнением ожидая, когда ему представится возможность отправиться на фронт и принять участие в военных действиях, но его планы разрушил министр здравоохранения, направивший молодого врача в одну из больниц с указанием ждать дальнейших распоряжений. На этом этапе Ромеро и Эрнесто потеряли друг друга из виду. (Однако они вновь встретятся через четыре с половиной года, когда Ромеро, ища поддержки своей партизанской борьбе с Сомосой, прибудет в недавно освобожденную кубинскую столицу Гавану по приглашению команданте Эрнесто Че Гевары.)

В больнице Эрнесто опять подал прошение отправить его на фронт, но на него «не обратили никакого внимания». Он ждал нового посещения министра, однако в субботу, 26 июня, за день до отставки Арбенса, последний шанс был упущен: министр приехал как раз в то время, когда Эрнесто был у Ильды.

В те несколько дней, когда решалась судьба Арбенса, Эрнесто, по воспоминаниям Ильды, отчаянно пытался предотвратить катастрофу, уговаривая всех, кого только мог, передать Арбенсу призыв отвернуться от военных советников и вооружить народ, чтобы затем отступить в горы и начать партизанскую войну. (На самом деле, за два дня до ухода в отставку Арбенс попытался передать оружие народным дружинам, в одной из которых состоял Эрнесто, но военные не дали ему этого сделать.)

В день прибытия Кастильо Армаса в город Эрнесто увидел, что его встречают овациями. Самодовольные молодчики в соломенных шляпах и с оружием в руках, составлявшие его армию, разбрелись по городу и вели себя очень нагло. Был арестован Эдельберто Торрес-младший, которого обвинили в том, что он коммунист, и Эрнесто всерьез опасался, что та же участь постигнет его отца — исследователя творчества поэта Рубена Дарио. Гевару «выперли» из больницы, и он нашел приют в доме у двух женщин-сальвадорок.

На фоне политических катаклизмов продолжался роман Эрнесто с Ильдой, больше напоминавший игру в кошки-мышки. Она послала любимому стихи, в которых, по его словам, были всякие «глупости». «Я отправил ей следующий стишок в анималистическом духе:

…Я поставил Ильде новый ультиматум, но их было уже так много, что это не играет роли. А вот по-настоящему ее задело мое признание в том, что я трахался с медсестрой. Она все еще надеется женить меня на себе».

В середине июля новый режим повел полномасштабную «охоту на ведьм». Всякий, кто хоть как-то был связан с режимом Арбенса или подозревался в коммунистических взглядах, мог быть подвергнут аресту, и эта участь угрожала теперь Эрнесто. Те, кто еще не покинул Гватемалу, старались сделать это сейчас. Гевара лишился возможности жить у сальвадорок, так как к ним приехала родственница, чтобы помочь им бежать из страны.

Его приняла к себе тетя Элены Леивы де Хольст. Эрнесто несколько раз наведывался в аргентинское консульство, но не потому, что искал пути к отступлению. По словам Ильды, Гевара пользовался личным знакомством с послом, чтобы «выполнять поручения от людей, укрывшихся в посольстве, в частности он собирал кое-какое оружие, а также помогал найти убежище тем, кто попал в тяжелое положение или просто желал покинуть страну».

Эрнесто беспрепятственно занимался этим в течение нескольких дней, пока не была арестована Ильда, которую прямиком из дома доставили в тюрьму. От женщин, находившихся с ней в момент ареста, Эрнесто узнал, что полиция спрашивала Ильду и о нем. Гевара серьезно отнесся к этому предупреждению и не замедлил обратиться в аргентинское посольство с просьбой о политическом убежище. Перед тем как скрыться, он сделал в дневнике запись о своих планах на будущее:

«Мои намерения неопределенны, хотя почти наверняка я поеду в Мексику… У меня сейчас настал такой момент в жизни, когда малейшее воздействие со стороны может целиком переменить мою судьбу».

III

Эрнесто попал в большую компанию «самого разного народа», собравшуюся в стенах аргентинского посольства, но, едва оказавшись там, он стал испытывать беспокойство и раздражение.

У него ухудшилось самочувствие. Как он узнал из газет, Ильду после нескольких дней заточения выпустили из тюрьмы, так как она, требуя освобождения, объявила голодовку.

Между тем у Эрнесто впервые появилась четкая цель. Мехико — город, в который бежали от ареста Арбенс и большинство его соратников, равно как и многие латиноамериканские политэмигранты, находившиеся до того в Гватемале, — манил его к себе. Пережившая лет сорок назад собственную «антиимпериалистическую» революцию, политически толерантная, отличавшаяся богатой культурной жизнью, столица Мексики превратилась в надежную пристань для «левых» со всего мира. Гевара решил, что это самое подходящее место и для него.

Но пока Эрнесто заняться было нечем. Он страдал от астмы и «страшной скуки». Однажды, когда у него кончились лекарства, он выскользнул в город, чтобы забрать запасы, оставленные в доме Элены Хольст. А так все дни проходили «в бессмысленных спорах и поисках иных способов убить время».

Укрывшиеся в посольствах ожидали, даст ли им Кастильо Армас гарантию свободного выезда за рубеж. От его решения зависела безопасность сотен людей. У Эрнесто не было оснований беспокоиться за себя, поскольку он был аргентинцем и его имя отсутствовало в списках лиц, искавших политического убежища; он просто выжидал время, рассчитывая отправиться в Мексику, как только почувствует, что ситуация стабилизировалась.

На самом деле положение тех, кто укрылся в посольствах, было куда более шатким, чем они подозревали. Желая сполна использовать свою победу над «коммунизмом» в этой первой стычке эпохи «холодной войны», произошедшей непосредственно под боком у Вашингтона и на фоне мощной пропагандистской кампании, ЦРУ направило своих агентов в Гватемалу для поиска и, если потребуется, фабрикования доказательств «истинно просоветской» природы прежнего, арбенсовского режима. Братья Даллесы также потребовали от Кастильо Армаса арестовать всех коммунистов и вообще всех подозреваемых в симпатии коммунистическим идеям.

Кастильо Армас охотно присоединился к этой кампании. Он и сам уже провел первую серию репрессивных мер, направленных на укрепление его власти — на фоне сворачивания всех реформ. 19 июля «Освободитель» создал Национальный комитет по борьбе с коммунизмом, после чего был принят «Закон о превентивно-карательных мерах против коммунизма», который предполагал смертную казнь за обширный спектр преступлений, включая так называемый «политический саботаж». Аграрная реформа была отменена, а все политические партии, трудовые союзы и крестьянские организации объявлены вне закона. «Вредными» были объявлены романы Виктора Гюго и Достоевского, а также книги известного гватемальского писателя (и будущего обладателя Нобелевской премии) Мигеля Анхеля Астуриаса, который даже был лишен гражданства.

И все равно госсекретарь Даллес не был удовлетворен. Он настаивал на том, чтобы Кастильо Армас начал преследование тех семисот человек, которые укрылись в иностранных посольствах в столице Гватемалы. Он дошел до того, что предложил Армасу гарантировать коммунистам выезд из страны, но только в одном направлении — прямиком в Москву, однако новый гватемальский диктатор отказался пойти на это, видимо чувствуя, что столь откровенное нарушение международных норм права будет чрезмерным даже для него, и в начале августа он разрешил выдачу виз большинству тех, кто скрывался в посольствах. Когда новость об этом достигла аргентинского посольства, ликованию не было предела.

В середине августа поступила первая партия виз, но жизнь Эрнесто ничуть не изменилась. Он все так же играл в шахматы, посылал весточки Ильде и наблюдал за своими товарищами по заточению, составляя их психологические портреты.

Ильда дважды приходила к посольству, находившемуся теперь под усиленной охраной, но внутрь ее так и не пустили. Астма продолжала мучить Эрнесто. Он решил один день не есть, чтобы проверить, не поможет ли это «очистить» его организм. Ильда послала ему баночку меда и письмо.

Дневниковые записи Эрнесто, в основном посвященные характеристикам окружающих людей, отражают монотонность его жизни в посольстве. Он пробовал помогать на кухне, но потом жаловался, что его это изматывает. Слабость в мышцах свидетельствовала о том, что он в неважной форме. Психологические зарисовки Гевары становятся более ехидными, и особенно критично он отзывается о представителях гватемальской левой молодежи, которые к тому же все как один были поэты. Стихи восемнадцатилетнего студента Марко Антонио Сандоваля, например, были «отравлены размышлениями о смерти», при том что сам Сандоваль отличался «безудержным самолюбованием». Когда другой поэт, Уго Бланко, сбежал из посольства, перепрыгнув через ограждение, Эрнесто написал: «Он не только плохой поэт, но я даже думаю, что он не очень умный человек».

Пропуска, дававшие право выезда за рубеж, продолжали потихоньку поступать в посольство, а затем пришла новость, что Перон решил предоставить политическое убежище в Аргентине всем укрывшимся в аргентинском посольстве, а также членам их семей. Тем людям, к которым Эрнесто испытывал расположение, он дал своего рода верительные грамоты — письма своим родным и друзьям.

Однажды ночью в посольство проник скрывающийся от властей лидер коммунистов Виктор Мануэль Гутьеррес — ему удалось перелезть через стену. Поскольку Гутьеррес находился в списке людей, которых разыскивал режим Кастильо Армаса, между аргентинским послом и властями Гватемалы разгорелся скандал, однако Гутьерресу предоставили убежище.

Вскоре после этого события Гевара вместе с двенадцатью другими смутьянами-«коммунистами» оказался заперт в гараже посольства. Согласно записям Эрнесто, более чем лаконичным, эта крайняя мера была принята после того, как Умберто Пинеда, молодой человек Мирны Торрес, устроил что-то вроде мятежа. Им пригрозили, что, в случае если они будут оказывать неповиновение, к ним применят силу. Кроме того, им запретили общение с другими жителями посольства.

Впрочем, уже в первую ночь Умберто Пинеда и его брат бежали из посольства. Они собирались принять участие в движении сопротивления новому режиму. В своей книге Ильда утверждает, что эти двое действовали под влиянием Эрнесто. Но в его дневнике мы находим лишь краткую похвалу им за то, что у них «кишка не тонка».

Август подходил к концу. Геваре предложили вернуться на родину, но он, неколебимый в своем решении ехать в Мексику, отказался. Посол не мог принудить его к репатриации, и ему пришлось позволить Эрнесто покинуть территорию посольства.

У Гевары появились деньги — их доставил ему из дома один из друзей Гуало Гарсиа, прибывший на эвакуационном самолете. Кроме того, он привез «два костюма, четыре килограмма мате и гору дурацких мелочей». Эрнесто написал родным, что планирует поехать в Мексику. Он поблагодарил их за подарки, но заметил, что вряд ли возьмет с собой присланную ими одежду: «Мой девиз — минимум багажа, сильные ноги и желудок факира».

IV

В конце августа Эрнесто покинул территорию посольства и первым делом пошел искать Ильду.

После того как 26 июля ее выпустили из тюрьмы, Ильда существовала в неопределенности, терзаемая одиночеством и страхом, поскольку в перуанском посольстве ей отказали в выдаче паспорта и теперь ей оставалось надеяться только на то, что с ее проблемой разберутся в Лиме. Придя на прием к Кастильо Армасу, пригласившему ее по собственной инициативе, Ильда получила заверения в том, что ее не подвергнут повторному аресту, пока она ждет ответа на прошение о выдаче паспорта. После этого она тихо жила на съемной квартире в центре города и с волнением ждала, когда Гевара покинет стены посольства.

Он нашел ее в ресторанчике, где она обычно питалась. Ильда пишет: «Эрнесто появился передо мной когда я обедала. Все, кто был в ресторане, старательно сделали вид, что его не замечают, за исключением моей подруги, владелицы ресторана, которая не только приветливо его встретила, но и предложила бесплатно накормить. А когда после обеда мы пошли по центральным улицам, все знакомые смотрели на нас с удивлением и боялись заговорить с нами; никто даже не помахал в знак приветствия. Не сомневаюсь: они думали, что за нами следит полиция».

Решив, что против него не может быть выдвинуто никаких конкретных обвинений, Эрнесто подал свой паспорт в миграционное бюро, дабы получить разрешение на выезд, — это был первый шаг к получению мексиканской визы. Пока решалось его дело, он успел съездить на озеро Атитлан и в горы. Через несколько дней Гевара вернулся в Гватемалу, забрал паспорт и успешно получил визу.

Их с Ильдой ожидало расставание. Эрнесто был готов снова пуститься в путь в одиночку, на сей раз в Мексику, а Ильде предстояло вернуться домой, в Перу. По словам Ильды, Гевара не казался особенно расстроенным из-за грядущего расставания и довольно легкомысленно заверял ее, что они в конце концов обязательно встретятся в Мексике и поженятся. Она же с болью в сердце думала о том, что теряет его навсегда.

Эрнесто и вправду был очень далек от мыслей о женитьбе на Ильде. В день их последнего свидания он писал: «Думаю, я воспользуюсь тем обстоятельством, что Ильда пока не может никуда ехать, для того чтобы окончательно порвать с нею».

В середине сентября Эрнесто пересек гватемальскую границу и направился в Мехико. Хотя он слегка опасался за свою безопасность, путешествие прошло без приключений.

 

Глава 11

«Моя пролетарская жизнь»

I

В начале пятидесятых в Мехико еще ощущалась атмосфера тридцатых и сороковых годов с их бурной политической и культурной жизнью. Тогда из Европы прибыли тысячи иммигрантов, бежавших от фашистской угрозы. Европейские интеллектуалы создали удивительно космополитичную атмосферу, дав толчок мексиканскому культурному возрождению. Это было время расцвета таких художников, как Диего Ривера, Ороско, Сикейрос, Фрида Кало и Тина Модотти. Писатели, художники и политические деятели собирались по вечерам в ярких кабаре, на сцене которых блистали лучшие представители мексиканского болеро; в сфере кино творили такие легендарные личности, как режиссер Эмилио «Индио» Фернандес, комический актер Кантинфлас и актрисы-небожительницы Долорес дель Рио и Мария Феликс. Многочисленные иностранцы, от французских писателей Антонена Арто и Андре Бретона до битников Джека Керуака и Уильяма С. Берроуза, приезжали в Мехико в поисках вдохновения.

После того как в постреволюционный период власть оказалась в руках Институционно-революционной партии (ИРП), Мексика стала чрезвычайно популярна среди латиноамериканских националистов и антиимпериалистов и в то же время заставила Вашингтон пусть с неохотой, но уважать себя. В 1930-е гг. президент Лacapo Карденас национализировал мексиканские запасы нефти и провел широкомасштабные аграрные реформы. Ведя подчеркнуто независимую от Вашингтона внешнюю политику, Мексика тем не менее была объектом постоянных политических интриг, так как США и СССР имели здесь множество тайных агентов и активно проводили различные секретные операции. Мехико стал местом нескольких знаменитых убийств, прежде всего лидера кубинских коммунистов Хулио Антонио Мельи в 1929 г. и Льва Троцкого в 1940 г.

Эти два мира — культуры и политики — были уже неотделимы друг от друга. Модотти была любовницей убитого Мельи; у Кало был роман с Троцким.

В 1950-е гг. Мехико не был тем затянутым смогом мегаполисом, каким он стал ныне: вдали, на линии горизонта, можно было увидеть покрытые снегом вулканы Попокатепль и Истаксиуатль. За исключением исторического центра, напоминающего лабиринт, — испанского колониального города, построенного на руинах столицы ацтеков, — Мехико состоял из тихих, почти деревенских кварталов с бульварами, окаймленными деревьями. Даже в пятидесятые годы не так редко можно было увидеть людей в одежде «чаррос» (мексиканских ковбоев-денди), неспешно разъезжающих на лошадях по проспекту Реформы воскресным вечером.

Закат так называемой романтической эпохи в Мексике не был обозначен каким-либо определенным событием, но мало что может сравниться по своей символичности с выступлением больной Фриды Кало 2 июля 1954 г. Тем холодным, сырым днем разбитая пневмонией художница встала с постели, чтобы присоединиться к толпе, протестующей против действий ЦРУ по свержению режима Арбенса. В течение целых четырех часов Кало вместе с толпой выкрикивала: «Убирайтесь вон, американские убийцы!» В левой руке женщина держала знамя, на котором был изображен голубь мира, а правая была сжата в кулак — символ сопротивления. После этого состояние сорокасемилетней художницы резко ухудшилось, и одиннадцать дней спустя, 13 июля, она умерла.

II

Первым делом Эрнесто нужно было найти работу, чтобы не испытывать нужды, затем проехать по всей Мексике и, наконец, «подать заявление на визу Северного Титана», то есть США. Получив визу, он собирался посетить тетю Эрсилию в Нью-Йорке, «а если нет — поехать в Париж». По его расчетам, имеющихся у него денег должно было хватить самое большее на два месяца, поэтому Гевара незамедлительно приступил к поиску знакомых. Среди них был Улисес Пти де Мюра, друг его отца, который теперь работал киносценаристом в Мексике. Перед отъездом из Гватемалы Эрнесто рассказал Ильде о Пти, упомянув, что у него, возможно, будет шанс поработать в Мексике статистом и реализовать тем самым свое «давнее намерение стать актером». Ильда назвала это пустыми мечтами и призвала его не разбрасываться своими талантами, а серьезно заняться медицинской карьерой. По словам Ильды, сначала Эрнесто стал спорить, доказывая, что он рассматривает это просто как способ свести концы с концами, но потом признал ее правоту и пообещал не отвлекаться на разную ерунду.

Однако теперь ему была нужна работа, а Пти де Мюра был одним из немногих знакомых Гевары в Мексике. Пти пригласил Эрнесто остановиться у него в доме, обещая также помочь ему раздобыть какую-нибудь стипендию на учебу, однако он отклонил это предложение. Конечно, они с Пти не совпали в политических взглядах. В письме отцу Эрнесто писал: «Я скрестил с ним копья по тем же вопросам, что и с тобой то есть по поводу свободы и т. д., и он столь же слеп, как ты, и печальнее всего то, что в глубине души этот человек рад тому, что произошло в Гватемале».

В течение нескольких следующих «пустых дней» Эрнесто изучал город, ходил по музеям, искал друзей. Он нашел Элену Леива де Хольст, которая также переехала из Гватемалы в Мексику. Впоследствии он записал в дневнике, что между ней и Ильдой, похоже, «что-то произошло», поскольку она отзывалась об Ильде в «очень пренебрежительной манере». То, что Элена рассказала Геваре, должно быть, звучало убедительно, поскольку он добавил в дневнике: «Думаю, пора закончить эту историю с Ильдой».

Эрнесто узнал, что «гватемальские левые», эвакуированные в Аргентину, попали в тюрьму. В письме матери, отправленном в октябре, он не жалеет упреков для своих родных за то, что они не позаботились о его товарищах должным образом.

Эрнесто продолжал осмыслять свой гватемальский опыт, и каждое его письмо было своего рода некрологом революции. Он хотел донести до каждого «истину» о случившемся. Своей подруге Тите Инфанте, чье последнее письмо, полученное им в Гватемале, передавало тревогу, которая, как Геваре показалось, выходила за рамки дружеской, он писал: «Сейчас, на расстоянии — физическом и духовном, — которое отделяет меня от Гватемалы, я перечитал твое последнее письмо, и оно показалось мне странным. Я обнаружил в нем особую теплоту; твое отчаяние из-за того, что ты не можешь ничего сделать для меня, трогает мое сердце». Подобно Испанской республике, писал он, Гватемала оказалась предана «извне и изнутри», но пала не без благородства. Больше всего Гевару раздражала пропагандистская ложь о режиме Арбенса, которую печатали газеты по всей Америке.

Эрнесто был убежден, что американская интервенция в Гватемале была лишь первым столкновением в глобальной конфронтации между США и коммунизмом. Своей сестре Селии, которая собиралась выйти замуж за молодого архитектора и друга их семьи — Луиса Родригес Арганьяраса — и, по-видимому, интересовалась возможностями трудоустройства в Мексике, Эрнесто писал: «Оставайся на месте и думать забудь о глупостях вроде переезда в другую страну, поскольку грядет буря и Аргентина окажется поражена меньше всего, ведь она не так зависит от северного друга» (имеются в виду США).

Зловещими предсказаниями поделился Эрнесто и с отцом. Мировая война неизбежна, объявлял он в письме, отправленном несколькими месяцами позже. Риски выросли «гигантским образом» на фоне потрясений в Кремле после смерти Сталина. «Аргентина — оазис на территории Америки, и мы должны оказать Перону максимум поддержки, чтобы избежать вступления в войну, которая обещает быть ужасной, — нравится тебе это или нет, но такова реальность».

В поисках работы Эрнесто ходил по больницам, пытаясь договориться хотя бы о собеседовании, но продвинулся пока не слишком далеко. Чтобы заработать немного денег, он стал фотографировать людей в городских парках и на площадях. В течение следующих нескольких месяцев ему довелось сменить несколько занятий: он был ночным сторожем, фотокорреспондентом в аргентинском новостном агентстве «Ахенсия латина», врачом-аллергологом и исследователем во взрослой и детской больницах.

В это время в его жизнь вновь вошла Ильда Гадеа. Сразу после отъезда Эрнесто из Гватемалы Ильда опять была арестована и, проведя в тюрьме ночь, под конвоем выслана к мексиканской границе. Через несколько дней ее собственные конвоиры за деньги переправили узницу через реку на территорию Мексики. Промаявшись восемь дней в пограничном городке Тапачула в ожидании решения властей о предоставлении ей политического убежища, Ильда направила свои стопы в Мехико и к Эрнесто. Но его помыслы и поступки с момента их расставания не соответствовали образу преданного любовника. Узнав, что его бывшая подруга оказалась брошена на границе, он даже не подумал ей помогать, ограничившись вялой записью в дневнике: «Ильда в Мексике, в Тапачуле, и что с ней и как — неясно».

Как обычно, рассказы Эрнесто и Ильды по поводу их отношений в Мехико не вполне соответствуют друг другу. После первой встречи Гевара записал: «Похоже, у нас с Ильдой сохраняется статус-кво, посмотрим». Однако Ильда передает это событие иначе: «Эрнесто вновь заговорил о том, что мы можем пожениться. Я сказала, что нам лучше подождать… У меня появилось ощущение, что мой неясный ответ создал некоторую напряженность, поскольку затем он заявил, что нам лучше быть просто друзьями. Я несколько удивилась: я же предлагала только подождать. Но я не стала спорить. Не успела я приехать, а мы уже ссоримся».

Они продолжали встречаться, устраивали совместные трапезы, ходили в кино. Ильда вскоре поселилась в меблированных комнатах в районе Кондеса, вместе с эмигранткой из Венесуэлы поэтессой Лусилой Веласкес, и тоже начала искать нужные знакомства, чтобы устроиться на работу.

Более радостным для Эрнесто оказалось неожиданное воссоединение с кубинцами, которых он встретил в Гватемале, и прежде всего с Ньико Лопесом. Ньико пришел в больницу, где как раз находился на дежурстве Эрнесто: он хотел помочь своему товарищу, страдавшему от аллергии. По словам Ильды, Эрнесто и Ньико тотчас возобновили свою дружбу. Ньико был полон оптимизма, по секрету он рассказал Эрнесто, что лидер «монкадистов» Фидель Кастро, его брат Рауль и другие их товарищи, томящиеся в тюрьме, могут быть в скором времени выпущены на свободу.

Бежавшие с Кубы последователи Фиделя Кастро стали просачиваться в Мехико изо всех уголков континента начиная с 1954 г., когда им поступило распоряжение собраться там. Они организовали неофициальную штаб-квартиру в доме Марии Антонии Гонсалес, кубинки, вышедшей замуж за профессионального мексиканского борца по имени «Дик» Медрано.

Тем временем на Кубе, где Кастро приобрел всенародную известность, Батиста решил провести выборы, чтобы узаконить свою власть, которой он владел де-факто, и общественное мнение стало все громче требовать от него амнистии Кастро и других осужденных монкадистов. Ньико Лопес сказал Эрнесто, что, как только Фидель Кастро выйдет на свободу, Мексика превратится в базовый лагерь для претворения в жизнь его замыслов по организации вооруженного повстанческого движения, которое начнет партизанскую войну на острове в целях свержения Батисты. Однако Геваре столь грандиозный план, должно быть, показался делом отдаленного будущего.

Эрнесто снова написал матери. Это был ответ на ее письмо, в котором она критически отзывалась о поведении гватемальских коммунистов, которых сын к ней направил. «Коммунистам не свойственно то отношение к дружбе, которое характерно для тебя, но между собой они дружат ничуть не хуже, а то и лучше, чем способна дружить ты. Я стал тому свидетелем… в Гватемале: там все думали только о собственном спасении, а коммунисты сохраняли свою веру и чувство товарищества, оставаясь единственными, кто продолжал что-то делать… Я уверен, что они достойны уважения, и рано или поздно я сам вступлю в партию; основное, что меня удерживает от этого сейчас, — это сильнейшее желание посмотреть Европу, а в условиях железной дисциплины сделать этого я не смогу».

Месяц спустя, в декабре, Эрнесто еще раз написал матери, по-видимому в ответ на письмо, в котором она выражала беспокойство по поводу его решения в будущем вступить в компартию. Он сообщал ей: «Того, чего ты так опасаешься, достигают двумя путями: позитивным — когда убеждаешься сам напрямую, — и негативным — когда разочаровываешься во всем остальном. Я достиг цели вторым путем — чтобы убедиться в том, что надо было следовать первым. То, как гринго… обращаются с Америкой, вызывало во мне все нарастающее негодование, но в то же время я изучал теорию, объясняющую причины их поведения, и я увидел научность этой теории. А затем последовала Гватемала».

То, что он увидел в Гватемале, только прибавило веса его прежним выводам, писал Гевара, и в какой-то момент он «оставил путь рацио и обрел нечто родственное религиозной вере». Итак, это свершилось. Теперь Эрнесто заявлял о своем идеологическом кредо открыто. Он стал убежденным коммунистом.

III

1955 год не принес больших изменений в жизнь Эрнесто. Он был все тем же молодым аргентинским бродягой — правда, имевшим медицинский диплом, — пытавшимся обеспечить себя работой в чужой стране. Их отношения с Ильдой стали более прочными. Скорее всего, это было связано не столько со сглаживанием расхождений между ними, сколько с тем, что Эрнесто вновь нуждался в Ильде как в человеке, у которого можно время от времени занять денег, а также, как он записал у себя в дневнике, для удовлетворения своей «настоятельной потребности в женщине, которая не прочь потрахаться». Он достаточно хорошо знал Ильду теперь, чтобы быть уверенным: она не откажет ни в деньгах, ни в ласке.

Чтобы как-то загладить то, что они не вместе встречали Новый год, Гевара принес Ильде запоздалый подарок: миниатюрное издание романа аргентинского классика Хосе Эрнандеса «Мартин Фьерро» в зеленом кожаном переплете. Это было одно из самых любимых произведений Эрнесто. Дарственная надпись, казалось бы, должна была прозвучать для Ильды убийственно, но она тем не менее восприняла ее как доказательство чувств Эрнесто: «Ильде с надеждой, что в день нашего расставания ты будешь способна понять мое стремление к расширению горизонтов и мой воинствующий фатализм. Эрнесто, 20.01.55».

Ильда оставалась без работы, но держалась на плаву благодаря помощи семьи, к тому же она нашла чем себя занять. В январе Ильда записалась на двухмесячный курс, посвященный Мексиканской революции, в Автономном университете Мехико. Полученными знаниями она делилась с Эрнесто, оба читали книги по этой теме, включая «Восставшую Мексику» Джона Рида и мемуары Панчо Вильи.

На тот момент в Мехико находилось около дюжины кубинских монкадистов. Некоторые из них разместились в меблированных комнатах на улице Гутенберга. Ньико Лопес и Калисто Гарсиа поселились отдельно — в отеле «Гальвестон» в старом городе. Они поддерживали тесную связь с неофициальным координатором движения — Марией Антонией Гонсалес, проживавшей в доме 49 на улице Эмпаран в центре Мехико. Случайно встретившись с Ньико Лопесом в больнице, Эрнесто стал время от времени видеться с ним и его товарищами, знакомясь таким образом с новыми кубинцами, которые постепенно прибывали в город. Двоих из них — Северино «Гуахиро» Россела и Фернандо Маргольеса — он привлек к обработке фотографий, которые сделал для «Ахенсия латина» на II Панамериканских играх, прошедших в марте. Другой кубинец — монкадист Хосе Анхель Санчес Перес, только что прибывший из Коста-Рики, — поселился в том же пансионе, что и Эрнесто, на улице Тигрес. За пару месяцев до того Санчес Перес принимал участие в боевых действиях в Коста-Рике, где защищал режим президента Фигереса.

Незадолго до начала Панамериканских игр Санчес Перес познакомил Эрнесто с Марией Антонией. Как утверждает кубинский историк Эберто Норман Акоста, Эрнесто был принят Марией Антонией в ее круг благодаря тесным связям с Ньико Лопесом, Калисто Гарсиа и другими кубинцами. Он также сумел понравиться мужу Марии, борцу «Дику» Медрано, и потому стал регулярно появляться у них в доме.

Тем временем Ильда хотела наладить отношения, прерванные недавней ссорой. «Я скучала по Эрнесто и хотела помириться с ним, поэтому решила, — писала она, — взять инициативу в свои руки». Благоприятная возможность подвернулась, когда из Канады прибыла Мирна Торрес, которая решила выйти замуж за своего молодого человека, Умберто Пинеду, прибывшего в Мехико после нескольких месяцев, проведенных в Гватемале в подполье. «Пользуясь нашей дружбой, я попросила Мирну пойти со мной в дом кубинцев; я знала, что Эрнесто часто бывает там, так как они вместе занимаются обработкой его фотографий». Это посещение принесло Ильде желаемые плоды. Гевара согласился прийти к ней в гости, и она надеялась, что их отношения возобновятся.

Под занавес Панамериканских игр пришли неутешительные новости о скором закрытии «Ахенсия латина». План Перона создать аргентинское международное новостное агентство не оправдал себя, и с ним уходил главный источник доходов Эрнесто. Он подсчитал, что агентство задолжало ему пять тысяч песо. «Эта сумма совсем бы мне не помешала, — писал Гевара. — С ее помощью я мог бы оплатить долги, проехать по всей Мексике и вообще поразвлечься». Эрнесто с тревогой ждал, когда ему выплатят деньги, и на всякий случай решил пока не возвращать один из выданных ему агентством фотоаппаратов.

Он мог бы попытаться продвинуться по научной линии, но отклонил заманчивое предложение устроиться на работу в Нуэво-Ларедо, что на границе Мексики и США, не желая связывать себя двухлетним контрактом. В письме от 9 апреля Эрнесто отказался от предложения тети Беатрис воспользоваться ее связями для устройства на работу в фармакологическую лабораторию:

«Несмотря на мою неустроенность, неоднократные отступления от общих правил и прочие недостатки, у меня есть глубокие и четко оформившиеся убеждения. Эти убеждения не могут позволить мне получить работу описанным тобой способом, поскольку эти места являют собой притоны мошенников худшего сорта: они торгуют человеческим здоровьем, которое я в меру своей квалификации должен защищать… Я беден, но честен».

В апреле Эрнесто съездил в город Леон в штате Гуанахуато на конференцию по аллергическим заболеваниям. Там он представил доклад на тему «Кожное тестирование посредством полупереваренных пищевых антигенов». По его словам, доклад был «встречен сдержанно», но получил одобрение со стороны доктора Марио Саласара Мальена, его начальника по Городской больнице Мехико, и теперь должен быть опубликован в следующем номере журнала «Аллергология». Затем Саласар Мальен предложил Геваре интернатуру в руководимой им больнице, а также скромное жалованье, которое позволило бы ему заняться новыми исследованиями по аллергологии.

В мае Саласар Мальен исполнил свое обещание, и Эрнесто поступил в интернатуру. Ему полагались крошечный оклад, в сто пятьдесят песо в месяц, бесплатное жилье, питание и услуги прачечной. Наконец у Гевары появилась работа, которая позволяла ему не думать по крайней мере о самом насущном. В письме матери он писал: «Если бы не щедрость моих друзей, я давно бы угодил в полицейские сводки как умерший от голодного истощения». О размере жалованья он с равнодушием отзывался: «Деньги — приятная роскошь, и ничего более».

Ильда настаивала, что им стоит пожениться: она была даже готова содержать его. «Я сказал нет, — записал Эрнесто в дневнике. — …Нам лучше оставаться просто любовниками, пока я не раскочегарюсь, вот только когда это произойдет — не знаю». Впрочем, когда Ильда чуть позже предложила Эрнесто переехать к ней в квартиру, которую она делила с Лусилой Веласкес, он согласился. Незадолго перед этим две подруги сняли новое жилье на улице Рин, а Ильда к тому же нашла себе временную работу в Экономической комиссии ООН по странам Латинской Америки и Карибского бассейна (ЭКЛАК).

Поселившись у Ильды, Эрнесто не только решил вопрос питания и обеспечил себе более комфортные условия проживания, чем ему предлагали в больнице, но и значительно расширил круг знакомств. Ильда знала многих политэмигрантов в Мексике. Среди них были видный кубинский эмигрант Рауль Роа, редактор журнала «Гуманизм», и его соредактор — пуэрториканец Хуан Хуарбе-и-Хуарбе. Также достойны упоминания молодой перуанский юрист Луис де ла Пуэнте Уседа, лидер левацкого молодежного крыла АНРА, и перуанка Лаура Менесес, жена Педро Альбису Кампоса, пуэрториканского борца за независимость, заключенного в тюрьму в США после того как в 1950 г. он возглавил нападение на губернаторский дворец в курортном городе Сан-Хуане.

Эрнесто особенно сдружился с пуэрториканцами и стал частенько заходить к ним с Ильдой, чтобы обсудить проблемы латиноамериканской политики и особенно вопрос независимости Пуэрто-Рико, страны, к которой он проникся горячей симпатией.

Отношения с Ильдой в этот период превратились в не слишком яркую, но отнюдь не несчастливую повседневную жизнь, наполненную работой, штудиями и домашними заботами. Они встречались с друзьями, иногда ходили в кино, вместе готовили еду. Частенько поздно вечером Лусила заставала обоих погруженными в чтение книг, прежде всего по экономике. В этих случаях она не заговаривала с ними а тихонько проходила к себе в комнату и ложилась спать.

Тем временем на Кубе события развивались стремительно. Не имея конкурентов, Батиста победил на президентских выборах, состоявшихся в ноябре, а в январе он получил «благословение» от администрации Эйзенхауэра в лице вице-президента Ричарда Никсона, специально с целью поздравить совершившего визит на Кубу. Затем, в апреле, во время пасхальных каникул, в Гавану пожаловал глава ЦРУ Аллен Даллес, который встретился с Фульхенсио Батистой. Озабоченный проблемой экспансии коммунизма в регионе, Даллес настоял на том, чтобы Батиста создал особое следственное управление по борьбе с этой угрозой. В результате на свет появилось Бюро по подавлению коммунистической деятельности, которое стало получать значительную финансовую и консультационную помощь от ЦРУ. Довольно скоро деятельность этого бюро принесла ему весьма дурную славу.

Любопытно, что ни Даллес, ни глава местного отделения ЦРУ в Гаване, предлагая организовать особое следственное управление, даже не принимали в расчет Фиделя Кастро, и в мае он, его брат Рауль и еще восемнадцать монкадистов, отбывавшие наказание в тюрьме на острове Пинос, получили свободу, попав под амнистию. Батиста назвал это оказавшееся опрометчивым решение жестом доброй воли в честь праздника — Дня матери.

IV

Батиста был не самым худшим из диктаторов, правивших в Латинской Америке в то время. В соседней Доминиканской Республике Рафаэль Леонидас Трухильо установил в своей бедной стране абсолютную тиранию, не имевшую аналогов в Западном полушарии. Столица страны Санто-Доминго была переименована в Сьюдад-Трухильо. Повсеместно висели лозунги в оруэлловском духе, например «Бог на небесах, Трухильо на земле» и «Мы живем счастливо благодаря Трухильо».

В сравнении со своим доминиканским коллегой, чей деспотизм стал притчей во языцех, Батиста был просто ангелом. Армейский офицер, мулат по происхождению, он некогда оставил казармы ради того, чтобы стать президентом Кубы. Это было в сороковые годы, и тогда, как считается, Батиста победил в честных выборах, после чего некоторое время руководил коалиционным правительством, в которое входили кубинские коммунисты из Социалистической народной партии. Под властью президента Грау Сан-Мартина, а затем Карлоса Прио Сокарраса на Кубе расцвела коррупция. В 1952 г. в результате военного переворота Батиста положил конец правлению Карлоса Прио Сокарраса, и пусть в глазах Вашингтона он был легитимным правителем, проведшим выборы и начавшим кампанию против своих бывших союзников-коммунистов, с точки зрения многих кубинцев — политиков, чьи партии были объявлены вне закона, студентов, образованных горожан-представителей среднего класса — это был настоящий диктатор, узурпировавший власть и растоптавший их надежды на конституционные реформы, которые могли бы изменить ситуацию в обществе и обеспечить переход к подлинной демократии.

Уже отдав приказ об аресте мятежников, штурмовавших казармы Монкада, Батиста четко дал понять, что не чурается политики полицейского террора для подавления любых выступлений против своей власти, а коррупция при нем достигла совершенно невиданного размаха. К середине пятидесятых Куба обрела репутацию «борделя Карибского бассейна», куда на выходные толпами съезжались американцы, которых здесь ждали казино, бары и многочисленные гаванские проститутки.

Воспринимая Батисту как бандита-полукровку, кубинская аристократия от всей души его презирала. Когда же Батиста попытался получить членство в одном из самых престижных закрытых клубов только для белых, то ему без особых церемоний отказали. Новое поколение кубинских романтиков-патриотов, олицетворением которых стал Фидель Кастро, воспринимало Батисту не иначе как сутенера, продающего свою страну похотливым чужестранцам. Их также раздражало военное присутствие США в заливе Гуантанамо, оставшееся в наследство от позорного периода начала XX века, когда Вашингтон (после победы в Испано-американской войне и изгнания испанцев с Кубы) правил островом будто своим вассальным княжеством.

Фидель Кастро хотел изменить положение дел в стране, а в тюрьме его решимость лишь укрепилась. Когда 15 мая Кастро выпустили из тюрьмы «Модело», никакой благодарности режиму он не ощущал.

В тот момент возглавляемое им движение в основном опиралось на выходцев из среднего класса: образованных кубинцев, жаждавших реформ и объединенных ненавистью к Батисте. Большинство монкадистов были не коммунистами, а активистами молодежного крыла Ортодоксальной партии. Сам Фидель Кастро выдвинулся на роль идейного лидера в 1951 г. в условиях политического вакуума, образовавшегося после самоубийства главы партии — Эдуардо Чибаса.

Кастро сумел объединить вокруг себя людей и повел их на казармы Монкада, доказав, что способен не только высокопарно говорить, но и действовать. Последователи Кастро были прежде всего патриотами, вдохновляемыми романтическими идеями Хосе Марти, «апостола» кубинской независимости, убитого в 1895 г.

Среди приверженцев Кастро была горстка марксистов, которые благоразумно скрывали свои истинные взгляды, среди них — Ньико Лопес, Калисто Гарсиа и младший брат Фиделя — Рауль Кастро. На публике Кастро выступал с антикоммунистической платформы, но в его поведении уже появлялись признаки того хитроумного политического оппортунизма, которым он так знаменит. Для достижения своих целей Фидель умел использовать нужных людей каких угодно политических взглядов.

Возглавляемая Кастро организация получила название «Движение 26 июля», но все пока держалось в секрете, об организации было известно только ближайшим сподвижникам. Публично Кастро всегда отрицал намерение сформировать собственную политическую партию и с жаром утверждал, что по-прежнему предан Ортодоксальной партии. На самом деле Кастро хотел создать на Кубе базу для поддержки своих последующих действий, после чего отправиться в Мексику и начать подготовку к следующей фазе борьбы, а именно к партизанской войне, которая должна была привести к свержению Батисты и захвату власти.

Ньико Лопес и Калисто Гарсиа отправились в Гавану, чтобы встретиться со своим вождем и принять участие в разработке стратегии дальнейших действий. За два дня до их отъезда из Мехико, 27 мая, Эрнесто написал отцу загадочное письмо. Начав с описания своих аллергологических исследований, он перешел к довольно путаному изложению планов будущих путешествий, обронив таинственное замечание о том, что его, «быть может, ждет Куба».

У него сейчас две сферы деятельности, писал Эрнесто. Одна связана с медициной, другая — с вопросом, о котором он имеет «самое смутное представление», но из которого «может возникнуть нечто очень важное».

С другой стороны, стоило Геваре услыхать, что в начале июля отбывает корабль в Испанию, как он уже был готов отказаться от всех своих прежних планов ради возможности увидеть Европу. Еще он узнал, что может принять участие в грядущем Конгрессе коммунистической молодежи в Китае, при условии что оплатит часть дорожных расходов, однако, при всей соблазнительности перспективы увидеть «землю Мао», тяга к Европе была сильнее: как Гевара выразился в письме матери, отправленном несколькими днями позже, она ощущалась им «почти как физическая потребность». В конце концов Эрнесто остался там, где и был, зажатый «между больницей, лабораторией и библиотекой».

V

В поисках новых ощущений Эрнесто принял участие в восхождении на снежную вершину горы Попокатепетль (высота 5400 метров) — одного из двух величественных вулканов, возвышающихся над Мехико. Хотя он и его спутники добрались только до нижнего края кратера, ему удалось «заглянуть в недра матери-земли».

Тем временем из Аргентины приходили волнующие новости. 16 июня, воспользовавшись конфликтом между Пероном и католической церковью, аргентинские военные моряки устроили кровавый мятеж с целью свергнуть Перона, и сотни гражданских лиц погибли в результате воздушной бомбардировки президентского дворца. Попытка переворота провалилась, но власть Перона пошатнулась.

Эрнесто обратился к матери с просьбой сообщить ему все последние новости, так как он не доверял репортажам, которые публиковались в мексиканских газетах: «Я надеюсь, что все не так плохо, как они тут изображают, и что никто из наших не втянут в этот конфликт, из которого ничего путного выйти не может». Зная о том, что в его семье сильны антиперонистские настроения, Эрнесто беспокоился, как бы кто-нибудь из родных, в первую очередь его брат Роберто, служивший на флоте, не оказался в опасности.

В Гаване тоже резко ухудшился политический климат. После освобождения Кастро активно занимался привлечением в свои ряды новых сторонников. Ночью 12 июня на секретном совещании в Старой Гаване было официально создано «Движение 26 июля», с высшим органом в виде Национального директората, в который вошли одиннадцать человек во главе с Фиделем Кастро. Вновь начались ожесточенные столкновения между полицией, студентами и активистами партии Кастро. Был убит вернувшийся в Гавану политэмигрант, по городу прогремели взрывы бомб. Кастро обвинил правительство в эскалации насилия, а власти обвинили Рауля Кастро в организации одного из взрывов и выдали ордер на его арест. Фидель открыто заявил, что правительство хочет убить их обоих. 16 июня полиция, уже запретившая Кастро к тому времени выступать по радио, закрыла ежедневную газету «Ла Калье», окончательно лишив его доступа к прессе.

Понимая, что в его распоряжении остается очень мало времени, Фидель приказал Раулю бежать в Мексику и готовить там пути отступления для него самого. 24 июня Рауль уехал в Мехико, до того он неделю скрывался от полиции в посольстве Мексики, попросив политического убежища. В Мехико Рауль прямиком направился в дом Марии Антонии. Среди ожидавших его был и Эрнесто Гевара.

По единодушному свидетельству всех источников, Кастро и Гевара быстро сошлись. Прежде всего, они разделяли одну идеологию. Рауль, на пять лет младше своего брата Фиделя, был коммунистом; он вступил в молодежное крыло кубинской Коммунистической партии, когда учился в Гаванском университете, тогда же стал сотрудничать с партийной газетой «Саэта», а в мае 1953 г. принял участие во Всемирном фестивале молодежи и студентов в Восточной Европе. Без сомнения, Рауль уже слыхал об Эрнесто от Ньико Лопеса, который жил у него с Фиделем после возвращения в Гавану.

Вскоре Эрнесто пригласил Рауля прийти к ним с Ильдой в гости на обед. Эрнесто не упоминает этого события в дневнике, а вот Ильда в своих мемуарах пишет, что Рауль ей сразу очень понравился: «Несмотря на молодость (ему было то ли двадцать три, то ли двадцать четыре года)… он обладал очень ясными представлениями о том, как нужно делать революцию и, что еще важнее, с какой целью и ради кого».

Рауль говорил о своей вере в старшего брата и о своем личном убеждении, перекликавшемся с мнением Эрнесто, что на Кубе и во всем остальном регионе власть можно получить не через участие в выборах, а только военным путем. Ильда пишет: «Он обещал привести Фиделя в наш дом, как только брат прибудет в Мехико. С тех пор Рауль приходил к нам по меньшей мере раз в неделю, а Эрнесто виделся с ним почти каждый день».

Долгие годы остается загадкой вопрос о том, когда именно в дела кубинской революции оказались вовлечены Советы. Впервые сподвижники Фиделя Кастро вступили в контакт с советскими официальными лицами в Мехико летом 1955 г.

По занятному совпадению, в Мехико в то время находился чиновник советского МИД, с которым Рауль уже встречался два года назад. Его звали Николай Леонов. Они подружились с Раулем, когда тот совершал длинный, растянувшийся на месяц вояж, возвращаясь домой с Международного фестиваля молодежи и студентов 1953 г. Попрощались они в Гаване — конечной точке пути Рауля. Затем, спустя несколько недель, произошло нападение на казармы Монкада, вследствие чего Рауль очутился в тюрьме, а Леонов тем временем добрался до Мексики, где занял один из незначительных постов в советском посольстве и стал посещать курсы испанского при Автономном университете. Теперь случай вновь свел Леонова и Рауля Кастро.

По словам Леонова, как-то раз, идя домой из магазина, он натолкнулся на Рауля. Обрадованный встречей, кубинец дал Леонову адрес Марии Антонии и пригласил его как-нибудь зайти. Хотя Леонов не имел права завязывать какие-либо контакты, не уведомив вышестоящих чиновников посольства, он нарушил этот запрет и наведался в дом 49 по улице Эмпаран. Там он познакомился с Эрнесто Геварой.

Их представили друг другу, и Эрнесто с Леоновым немного поговорили. По словам Леонова, Гевара буквально набросился на него с расспросами о Советском Союзе: его интересовало все — начиная с литературы и кончая «понятием советского человека». Но Леонов не стал отвечать на все эти вопросы, а предложил дать ему почитать советские книги, обещая поговорить с ним еще, если Гевара захочет. Эрнесто согласился и попросил три книги: повесть «Чапаев» о Гражданской войне в России, роман «Как закалялась сталь» писателя-коммуниста Островского и «Повесть о настоящем человеке», где рассказывалось о советском герое-летчике времен Второй мировой войны. Через несколько дней Гевара появился в посольстве, чтобы взять обещанные книги, и они, как говорит Леонов, пообщались еще раз, «уже как друзья». Они договорились поддерживать отношения, и Леонов дал аргентинцу свою дипломатическую карточку. По словам Леонова, в Мексике они больше не встречались.

 

Глава 12

«Бог и его новая правая рука»

I

Тем летом Эрнесто записал в своем дневнике: «Политически важное событие — встреча с Фиделем Кастро, кубинским революционером, молодым, умным, очень уверенным в себе человеком, отличающимся редкой отвагой; я думаю, между нами возникла взаимная симпатия».

Их встреча состоялась несколькими неделями ранее — вскоре после прибытия Кастро в Мексику 7 июля. Познакомились они, разумеется, в доме 49 по улице Эмпаран. Поговорив немного, Эрнесто, Фидель и Рауль вышли из дома Марии Антонии и отправились ужинать в ресторанчик в соседнем квартале. Через несколько часов Фидель Кастро предложил Геваре присоединиться к их партизанскому движению. Эрнесто принял предложение не раздумывая.

Геваре — или Че, как стали его называть кубинцы, — отводилась роль полевого врача. Конечно, они стояли еще только в начале пути — Фиделю предстояло пройти через многие испытания, чтобы осуществить свои честолюбивые замыслы, — но Эрнесто, по крайней мере, нашел наконец то, что искал.

II

Эрнесто Гевара и Фидель Кастро были прямыми противоположностями друг другу. В свои двадцать восемь лет Кастро был уже искусным политиком и буквально источал уверенность в себе. Он был одним из девяти детей зажиточного землевладельца из кубинской провинции Маяри на востоке страны. Его отец, Анхель Кастро, был неграмотным галисийским эмигрантом, который прибыл на Кубу без гроша в кармане, но добился определенного достатка: он работал на земле, разводил скот и заготавливал сахар и древесину. Заправляя обширным хозяйством, в котором нашлось место собственной лавке, скотобойне и пекарне, Кастро стал настоящим сельским патриархом.

Анхель Кастро обеспечил своему третьему сыну самое лучшее образование, которое только можно было получить за деньги: сначала в школе в Сантьяго, затем в престижной иезуитской школе «Вифлеем» в Гаване и наконец на юридическом факультете Гаванского университета. Фидель заработал в студенческой среде репутацию смутьяна и подстрекателя.

Годы его взросления пришлись на время правления Грау Сан-Мартина и Прио Сокарраса, отмеченное высоким уровнем коррупции, бандитизма и жестокости со стороны полиции. Кастро активно участвовал в студенческой политической жизни, выступал с требованиями защиты прав студентов, социального равенства, с антикоррупционными прокламациями, прибегая при этом к риторике кубинского национального героя Хосе Марти. Когда сенатор «Эдди» Чибас сформировал Ортодоксальную партию, чтобы бросить вызов Грау Сан-Мартину на президентских выборах 1947 г., Кастро вступил в молодежное ее крыло, и вскоре его стали называть не иначе как преемником Чибаса. Хотя у него были друзья в компартии и по некоторым вопросам он принимал их сторону, это не мешало ему на студенческих выборах выступать против них, объединяясь с католическими фракциями.

Фидель также был ярым антиимпериалистом и принимал участие в работе некоторых студенческих кружков, исповедовавших эти взгляды; один из них, в частности, требовал предоставления Пуэрто-Рико независимости от США. Кастро не надо было напоминать, что еще совсем недавно, после Испано-американской войны и в результате последующей оккупации войсками США, Куба сама находилась в положении колонии.

Мнимая «независимость» Кубы была завоевана ценой принятия в 1901 г. позорной «поправки Платта», по которой Вашингтон получал право по собственному почину совершать интервенцию под предлогом «обороны» Кубы, а также бессрочно использовать залив Гуантанамо в качестве места дислокации своего военного флота. Ко времени, когда Фидель перешел в среднюю школу, «поправка Платта» была отменена, однако американцы по-прежнему контролировали залив Гуантанамо, имели серьезные интересы в кубинской экономике, почти целиком основанной на производстве сахара, и, по сути, контролировали политическую жизнь в стране. В 1949 г. Фидель принял участие в организации демонстрации протеста у американского посольства и был избит кубинскими полицейскими. В 1951 г. они с Раулем (так же как и Эрнесто, находившийся тогда в далекой Аргентине) выступили с осуждением планов правительства Прио Сокарраса отправить кубинские войска для участия в «американской войне» в Корее.

Фидель Кастро испытывал глубокую неприязнь к янки, которые превратили независимую Кубу в «псевдореспублику» и позволили укорениться в ней насквозь продажным диктаторским режимам. Его родная провинция Маяри находилась под пятой империи «Юнайтед фрут компани», владевшей там гигантскими земельными территориями и большей частью сахарных заводов. За примерами далеко ходить не надо: отец Фиделя был обязан продавать сахарный тростник заводам, принадлежавшим «Юнайтед фрут». Так же как в центральноамериканских владениях компании, американцы и некоторые привилегированные кубинцы жили здесь отдельно, в особых районах, со своими магазинами, больницами, спортивными клубами и частными школами.

Неудивительно, что Фидель считал США ответственными за застой в кубинской экономике, которая полностью зависела от экспорта и порождала зажиточный класс — земельных баронов, тогда как рабочие были обречены на нищету. Когда Вашингтон официально признал режим Батисты, это только усугубило решимость Кастро положить конец американскому влиянию на Кубе.

Похоже, Фидель Кастро всегда видел в себе будущего руководителя Кубы. Еще школьником он стремился к непререкаемому лидерству среди сверстников: будь то победа в конкурсе стихов в начальной школе, выборы капитана баскетбольной команды в школе «Вифлеем» или завоевание признания в студенческих кругах Гаванского университета.

В возрасте двенадцати лет он отправил не по годам зрелое письмо президенту США Франклину Делано Рузвельту, в котором поздравлял его с переизбранием на третий срок и просил у него «доллар». Из исторических личностей, помимо Хосе Марти — неизменного источника вдохновения, — особенное восхищение у Фиделя вызывали такие значительные фигуры, как Юлий Цезарь, Робеспьер и Наполеон. В нем обнаружился врожденный талант к умелому маневрированию и хитроумным комбинациям (что необходимо успешному политику), а также к искусному лицемерию.

Эти черты резко отличали Фиделя Кастро от человека, которому суждено было впоследствии стать его правой рукой, — Эрнесто Гевары. Для Гевары политика была механизмом социальных изменений, и именно они, а не стремление к обретению власти побуждали его к действию.

Хотя Эрнесто Гевара не отличался особой скромностью, на фоне Фиделя Кастро даже он несколько терялся. В больших компаниях, где Гевара предпочитал уходить в тень, наблюдая и слушая других, Фидель Кастро стремился взять разговор в свои руки, выступая в роли знатока по всем вопросам, начиная с истории и политики и кончая разведением животных.

Выше среднего роста, с набриолиненными волосами и с усиками, которые ему совершенно не шли, Фидель имел вид откормленного горожанина, привыкшего побаловать себя вкусной едой. Да таким он, в сущности, и был. Он любил поесть и сам хорошо готовил. Находясь в тюрьме, Кастро посылал друзьям письма, в которых в мельчайших подробностях и с упоением гедониста живописал те блюда, которые когда-то приготовил. Эрнесто был моложе его на два года, в сравнении с Фиделем он был ниже и худощавее, а бледностью лица и черными выразительными глазами напоминал актера или поэта. Внешние различия между ними во многом соответствовали внутренним: Фидель, подсознательно готовый потакать себе во всем, ничуть не был похож на Эрнесто, в котором болезнь развила железную самодисциплину.

Впрочем, помимо серьезных различий у Эрнесто и Фиделя имелись и общие черты. Оба были любимчиками в своих больших семьях и потому чрезвычайно избалованы; оба мало заботились о своем внешнем виде, отличались сексуальной ненасытностью, но при этом любовные отношения отступали у них на второй план, когда речь шла о деле. Они оба были пропитаны «духом мачо», что подразумевает в себе уверенность в природной слабости женщин, презрение к гомосексуалистам и восхищение мужской смелостью, проявленной в действии. Оба обладали железной волей и уверенностью в своем высоком предназначении. Наконец, они оба мечтали о революции. Ко времени их знакомства у каждого за плечами была попытка повлиять на ход исторических событий своего времени — впрочем, неудачная, — и в обоих случаях объектом возмездия должен был стать один и тот же враг — Соединенные Штаты Америки.

В 1947 г., еще учась в университете, Фидель присоединился к группе кубинцев и доминиканцев, которые проходили курс военной подготовки на удаленном кубинском островке, намереваясь затем напасть на территорию Доминиканской Республики, чтобы свергнуть режим генерала Трухильо. Однако операцию в последний момент сорвали кубинские военные, после того как Вашингтон предупредил об опасности президента Грау Сан-Мартина. Затем Фидель, будучи делегатом антиимпериалистического конгресса молодежи, организованного в 1948 г. в Боготе по инициативе Перона, принял участие в восстании «Боготасо», начавшемся после убийства лидера оппозиционной Либеральной партии Эльесера Гайтана, и даже попытался организовать народное сопротивление правительству. Затем последовали переворот Батисты, Монкада и тюрьма.

Из заключения Фидель с интересом следил за событиями в Гватемале, сочувствуя осажденному со всех сторон правительству Арбенса. Падение Арбенса показало Фиделю, что если он хочет добиться успеха в осуществлении революции на Кубе, то ему следует действовать осторожно и сначала обеспечить себе твердую почву под ногами, а потом уже бросать открытый вызов американским интересам на Кубе. В то же время, чтобы управлять страной независимо, требовалось национализировать имущество иностранных компаний, таких как «Юнайтед фрут компани». Фидель понимал: тут не обойтись без хитрости и вероломства.

Эрнесто, так же как большинство тех, кто был знаком с Фиделем Кастро, считал, что он обладает редкими личными качествами и неколебимой уверенностью в том, что в конечном счете добьется желаемого.

Вскоре после знакомства с Фиделем Эрнесто сообщил Ильде: «Ньико был прав, когда в Гватемале сказал мне, что если Куба породила кого-то стоящего со времен Марти, то это Фидель Кастро… Только с таким, как он, я готов идти до конца». Гевара понимал, что план Фиделя по высадке корабля с повстанцами на хорошо защищенный кубинский берег — «безумная идея», но тем не менее считал своим долгом поддержать Кастро.

В письме тете Беатрис от 20 июля Эрнесто изъясняется загадками: «Время заставило меня критически пересмотреть все те многочисленные замыслы, которым я отдавался прежде, и теперь… я с уверенностью могу говорить о завершении только одного из них, который… уведет меня в другую страну, а название ее не известно никому, кроме Бога и его новой правой руки».

Эрнесто попросил Ильду организовать торжественный обед в честь своего нового друга и товарища. Кроме самого Фиделя, он пригласил также Лауру Альбису Кампос и Хуана Хуарбе. В тот вечер Кастро в полной мере проявил знаменитые черты своей натуры: невероятное личное обаяние и талант говорить часами. Ильда вспоминала:

«Фидель был молод, белокож и высок… и обладал крепким телосложением… Он запросто мог бы сойти за… туриста из богатой страны. Однако, когда Кастро говорил, глаза его сияли страстью и революционным пылом, так что становилось понятно, как ему удается завоевывать внимание слушателей. Он обладал притягательностью и темпераментом настоящего лидера и в то же время был удивительно прост и естествен».

Прошло несколько дней, и Эрнесто сказал Ильде, что собирается присоединиться к повстанческому движению на Кубе. А вскоре Ильда сообщила ему, что беременна.

III

26 июля, во вторую годовщину нападения на казармы Монкада, Фидель организовал торжественное мероприятие, посвященное этому событию. Оно прошло в парке Чапультепек, и на нем с речами выступили сам Фидель и некоторые другие латиноамериканские политэмигранты. Затем все они собрались у него дома, где Фидель собственноручно приготовил одно из самых любимых своих блюд — «спагетти алле вонголе».

За обедом Эрнесто сидел молча, не говоря ни слова. Заметив его замкнутость, Фидель громко обратился к нему: «Эй, Че! Ты что-то сегодня очень тихий. Не потому ли, что тут рядом находится твой контролер?» Он намекал на Ильду. Она писала потом: «Очевидно, Фидель знал, что мы собираемся пожениться, отсюда эта шутка. Тогда я поняла, что они много о чем говорили друг с другом. Я-то хорошо знала, что, когда Эрнесто чувствовал себя свободно, он был очень разговорчив — ему нравилось спорить. Но, когда вокруг было много народу, он замыкался в себе».

Можно предположить, что Гевара раздумывал над вставшей перед ним дилеммой. Он принял решение жениться на Ильде — в том числе из соображений чести, — но в дневнике записал следующее: «Для кого-нибудь другого это стало бы необычайно важным событием; для меня же это лишь отвлекающий от дела эпизод. У меня будет ребенок и я через несколько дней женюсь на Ильде… В конце концов она получила то, чего хотела, — правда, как мне кажется, ненадолго, хотя сама Ильда надеется, что до конца жизни».

Конечно, для человека, всегда сторонившегося размеренной семейной жизни, а теперь к тому же нашедшего серьезное дело и лидера, за которым он готов был следовать, время для женитьбы было далеко не лучшее. Тем не менее Эрнесто пошел на это, и 18 августа они с Ильдой зарегистрировали брак в маленьком городке Тепосотлан неподалеку от столицы. Фидель, подозревая, что за его действиями следят агенты тайной полиции Батисты, равно как и американское ФБР, не поехал на регистрацию из соображений безопасности, но появился на вечеринке, которую Эрнесто с Ильдой устроили после церемонии и на которой Эрнесто приготовил асадо по-аргентински.

Поженившись, Эрнесто с Ильдой сняли новое жилье — в пятиэтажном доме в стиле ар-деко на улице Наполес. И только тогда они сообщили своим родителям о свершившемся событии. Ильда рассказывает: «Мои родители прислали ответное письмо, в котором бранили нас за то, что мы ничего им не сказали заранее и они не смогли приехать на свадьбу. Они также прислали в подарок чек на пятьсот долларов и попросили выслать фотографии».

Своей семье Эрнесто сообщил новости о женитьбе и скором рождении ребенка очень коротко, поместив их в конце письма к матери, отправленного 24 сентября. В основном письмо было посвящено изложению его мнения о военном перевороте, который произошел четырьмя днями ранее и в результате которого режим Перона все-таки был свергнут. «Я признаюсь со всей искренностью, что падение Перона наполнило горечью мое сердце — не из-за самого Перона, а из-за того, что это событие означает для всей Америки». Эрнесто предрекал раскол общества и политические гонения у себя на родине. Затем он писал о себе: «Кто знает сейчас, что станется с твоим сыном-бродягой. Может быть, он решит вернуться и бросить якорь в родных местах… или в его жизни начнется период настоящей борьбы… Быть может, пуля (на которые столь богаты Карибы) положит конец моему существованию (это не бахвальство и не реальная опасность, просто пули в этих широтах водятся в большом количестве) или я просто продолжу болтаться по жизни… и затем посвящу себя всецело достижению своего идеала. События следуют с чудовищной скоростью, и никто не знает и не может предугадать, где и по какой причине он окажется через год».

Почти как постскриптум Эрнесто добавил: «Я не знаю, дошла ли до тебя уже… новость о моей женитьбе и скором появлении наследника… Если нет, то я сообщаю тебе это официально, так что ты можешь поделиться со всеми: я женился на Ильде Гадеа, и у нас через некоторое время родится ребенок».

Примерно в это же время резко ухудшилось состояние здоровья Марии — пожилой пациентки, которую Эрнесто лечил в течение последнего года. Несмотря на все его усилия, женщина умерла. Когда она сделала последний вдох, Гевара находился у ее постели. Случившееся нашло отражение в стихотворении «Старуха Мария, ты скоро умрешь», где умирающая женщина предстает как воплощение всех отверженных и несчастных людей Латинской Америки. Для Эрнесто в ней соединились и та старуха из Вальпараисо, и беглая пара из Чукикаматы, и затравленные индейцы из Перу.

IV

Но пока что образы «красного возмездия» кипели только в воображении Эрнесто. Его негодование находило выход лишь на страницах дневника, в случайных спорах о политике и в растущих надеждах на революционные замыслы Фиделя.

А замыслы эти потихоньку воплощались в жизнь. Фидель, которому в августе исполнилось двадцать девять лет, постоянно поддерживал курьерскую связь с членами своего движения, остававшимися на Кубе, и был чрезвычайно занят: все время что-то планировал, читал, писал, постановлял и, самое главное, говорил — говорил просто без передышки.

Так же как на Кубе, в Мексике Фидель Кастро привлекал к себе сердца очень многих людей, которые поддавались его обаянию и силе убеждения. Арсасио Ванегас Арройо, друг Марии Антонии и ее мужа, был привлечен к печатанию двух тысяч экземпляров творения Фиделя под названием «Манифест № 1 к кубинскому народу». Другому человеку Фидель поручил тайно доставить тираж на Кубу, дабы он был роздан тем, кто соберется у могилы его наставника Чибаса 16 августа, в четвертую годовщину его смерти. В манифесте заявлялось о создании «Движения 26 июля» как революционной организации, стремящейся восстановить демократию и справедливость на Кубе. Далее следовали пункты разработанной Фиделем программы преобразований: уничтожение феодальной землевладельческой олигархии (латифундистов) и раздача земли крестьянам; национализация сферы коммунальных услуг; амбициозные планы строительства жилья, всеобщего образования, индустриализации и электрификации сельской местности. Манифест охватывал практически все стороны кубинской жизни. В сущности, это был призыв к радикальным мерам по построению на Кубе современного, более гуманного общества.

В планы Фиделя входили не только печатание воззваний, но и переход к активным военным действиям. Он решил, что высадит свои отряды в труднодоступной части юго-восточного побережья Кубы — там, где с одной стороны земля мысом вгрызается в море, а с другой вырастает горная цепь Сьерра-Маэстра. Именно там, в горах Орьенте, Кастро намеревался вести партизанскую войну. Орьенте не просто была родным краем Фиделя, именно отсюда в XIX веке кубинские патриоты, в том числе Хосе Марти, устраивали свои вылазки против испанских войск.

В этом были и определенный символизм, и свои стратегические резоны: близость сьерры ко второму по величине кубинскому городу — Сантьяго. Там у Фиделя имелся толковый помощник — двадцатилетний студент по имени Франк Паис. Планировалось, что, когда люди Фиделя высадятся на берег Кубы и уйдут в горы, Сантьяго станет источником средств, разведданных, оружия и рекрутов для ведения военных действий.

Селия Санчес, дочь работавшего на плантации врача, недавно присоединившаяся к движению, достала подробную карту побережья, в которой очень нуждался Кастро, и передала ее Педро Мирету. Мирет, старый университетский друг Фиделя, отвечал за подготовку к вторжению на месте и сам отправился на побережье с целью найти подходящие пункты для высадки; в сентябре он прибыл в Мехико, чтобы передать Кастро карту местности и обсудить дальнейшие действия. Тем временем активисты движения занимались набором людей в повстанческие отряды, и еще одной задачей Мирета было доставлять их в Мексику для прохождения военной подготовки.

Для руководства этим обучением Фидель подыскал опытного человека — им стал одноглазый кубинец, ветеран гражданской войны в Испании и профессиональный военный, генерал Альберто Байо.

Затем Кастро начал готовиться к турне Флорида-Нью-Йорк — Филадельфия-Нью-Джерси, он намеревался провести кампанию по сбору средств на нужды своего движения среди кубинских эмигрантов. Для этого ему потребовалось прибегнуть к помощи своего друга Хуана Мануэля Маркеса, лидера Ортодоксальной партии, имевшего связи в США. Одновременно Фидель продолжал заваливать указаниями членов Национального директората, остававшихся на Кубе, требуя от них прилагать все силы к изысканию необходимых средств, а также вводил новые правила, касающиеся задач и обязанностей участников движения.

К этому времени кубинские товарищи уже достаточно хорошо знали Гевару, чтобы иметь представление об особенностях его характера. Надо сказать, что некоторые из них у многих вызывали раздражение. Когда в Мехико из Гаваны приехала молодая жена Хесуса Монтане — Мельба Эрнандес, также принимавшая участие в захвате казарм Монкада, — тот повел ее в больницу, чтобы познакомить с Че. Бросив взгляд на юную красавицу, только что вышедшую из самолета, в элегантной одежде и с украшениями, Гевара недолго думая заявил, что она едва ли может быть революционеркой, если на ней столько драгоценностей. «Настоящие революционеры украшают себя изнутри, а не снаружи», — сказал он. Ничего удивительного, что у оторопевшей от такого приема Эрнандес первое впечатление от Че было негативным. Но, узнав его ближе, она изменила свое мнение. Так же как все остальные, она увидела, что, хотя Эрнесто пристрастен и даже груб по отношению к другим, к себе он строг в еще большей мере. В конце концов, рассказывает Эрнандес, обдумав замечание Че, она пришла к выводу, что он прав, и стала носить меньше украшений.

Тем временем Эрнесто продолжал закалять здоровье и в середине октября вновь попытался взойти на Попокатепетль. На сей раз, с третьей попытки, ему удалось дойти до самой вершины, и он водрузил там аргентинский флаг (по случаю Дня государственного флага Аргентины). На покорение горы у него ушло шесть с половиной часов.

В последнее время, занимаясь своими научными исследованиями, Гевара стал экспериментировать на кошках, и Рауль Кастро иногда ассистировал ему в лаборатории. Под впечатлением от этих сеансов Рауль шутил, что, увидев, как Эрнесто делает несчастным животным инъекции, потерял всякую веру в медицинские способности своего аргентинского друга и теперь никогда не позволит ему сделать себе укол. Также Эрнесто продолжал ходить в библиотеку Института советско-мексиканских культурных связей, и частенько ему составляли компанию Рауль, Хесус Монтане и его жена Мельба.

В середине ноября Эрнесто и уже заметно раздавшаяся Ильда поехали в штат Чьяпас и на полуостров Юкатан, чтобы посмотреть на развалины индейцев майя. Одним из главных событий пятидневного пребывания в Веракрусе стало то, что в порту они увидели аргентинское судно и Геваре удалось выпросить у моряков несколько килограммов мате. «Можете представить радость Эрнесто, — писала Ильда. — Ведь его привычка к мате была поистине неистребима; он и шагу не мог ступить, не имея при себе бомбильи, бокильи и двухлитрового термоса с горячей водой».

По пути на юг, к храмам майя в Паленке, расположенном в тропически знойной части Чьяпаса, у Эрнесто неожиданно вновь разыгралась астма, которая совсем не тревожила его в Мехико, находящемся высоко над уровнем моря. Когда Ильда предложила сделать мужу укол, то получила в ответ «первый пинок» за все путешествие. «Эрнесто в бешенстве отказался. Я поняла, что ему нестерпима мысль о том, что в минуту болезни он может нуждаться в чьей-то заботе или помощи. Я сохранила спокойствие и не ответила на грубость, хотя и была уязвлена».

Гевара был пленен пирамидами Паленке. Он заполнял одну страницу дневника за другой, осматривая Паленке и комплексы майя в Чичен-Ице и Ушмале. Эти записи сочетали подробные описания памятников с экскурсами в историю создавших их древних цивилизаций. Он в возбуждении лазил по развалинам, повсюду таская за собой уставшую Ильду. «Эрнесто с охотой карабкался на каждое сооружение, — писала она. — На последнем из них, самом высоком, я сдалась. Я остановилась где-то посередине, отчасти потому что устала, отчасти потому что опасалась за ребенка. Он же приказывал мне не дрейфить и лезть за ним».

После посещения Ушмаля они по воде вернулись в Веракрус на маленьком судне «Ана Грасиэла». Ильда не хотела плыть по морю, но Эрнесто переубедил жену, пошутив, что по крайней мере они «умрут вместе». Вояж начался вполне мирно, но на второй день пути поднялся сильный северный ветер и, как радостно писал в дневнике Эрнесто, устроил им «хорошую пляску». Ильда вспоминает об этом куда менее оптимистично: «Почти всех пассажиров укачало. Мне тоже пришлось несладко. А Эрнесто вел себя как мальчишка. Он расхаживал в плавках по палубе, прыгал из стороны в сторону, рассчитывая при этом силу качки судна, чтобы не потерять равновесия, щелкал затвором фотоаппарата и смеялся над другими».

Подтекст этих слов Ильды очевиден: Эрнесто был невнимателен к другим и безответственен, что ей было крайне неприятно.

Перед Рождеством Фидель вернулся в Мехико. Его турне по Соединенным Штатам имело огромный успех. Он ездил по восточному побережью в течение двух месяцев, много общался с людьми, убеждал их и давал смелые обещания. «В 1956 году мы или будем свободны, или примем муки», — провозглашал он, а в ответ получал аплодисменты и деньги, которых в итоге скопилось достаточно, чтобы создать повстанческую армию. В нескольких городах из тех, что он посетил, открылись отделения «Движения 26 июля» и так называемые «Клубы патриотов». Вернувшись в Мексику, Фидель Кастро излучал энергию и был полон решимости начать боевые действия.

В сочельник он приготовил традиционный кубинский обед, состоявший из жареной свинины, бобов, риса и юкки. Че с женой были среди приглашенных, и Фидель, по словам Ильды, говорил о своих планах относительно будущего Кубы с «такой уверенностью, что на миг мне показалось, будто война уже выиграна».

V

Итак, революция Фиделя Кастро должна была начаться в 1956 г. Поддерживая форму, Эрнесто продолжал заниматься восхождениями, однако теперь он обратил свой взор на Истаксиуатль — вулкан чуть ниже Попокатепетля, взобраться на который, однако, было значительно труднее. Он сделал несколько попыток покорить вершину, но все они оказались неудачными.

В январе и феврале в Мехико из Гаваны начали прибывать ополченцы, для которых по всему городу было снято с полдюжины домов (получивших название каса-кампаменто). К середине февраля в распоряжении Фиделя имелось около двадцати человек. Они приступили к обучению. Сначала оно заключалось в ходьбе по городу на марафонские дистанции. Затем под руководством упоминавшегося выше Арсасио Ванегаса они стали укреплять выносливость, совершая походы по горам в окрестностях мексиканской столицы. Во время одной из тренировок Ванегас увидел, что Че задыхается от нехватки воздуха и судорожно пытается впрыснуть себе лекарство от астмы. Когда же Че оправился от приступа, он попросил Варгаса никому, даже Фиделю, не говорить об увиденном. Очевидно, Гевара опасался быть исключенным из отряда из-за болезни, пребывая во власти иллюзии, будто товарищи о его недуге не догадываются.

Также Ванегас давал уроки самообороны в спортивном зале на улице Букарелли, принадлежавшем одному из его друзей. «Я был очень требователен к ним, — говорит Ванегас. — Я показывал Че и остальным, как ударить человека, чтобы причинить ему максимальную боль, как пнуть по яйцам, как схватить за одежду и повалить на землю».

Альберто Байо взял на себя занятия по тактике ведения партизанской войны, а в феврале группа избранных, включая Эрнесто Гевару, стала посещать стрелковый клуб «Гамитос», где их научили обращаться с оружием. По договоренности между Кастро и владельцем «Гамитоса», клуб закрывался по определенным дням, так что бойцы Фиделя могли заниматься без посторонних.

VI

Эрнесто с Ильдой отметили День святого Валентина, переехав в более просторную квартиру на другом этаже того же дома по улице Наполес. В ту же ночь у Ильды начались схватки, и на следующий день она родила девочку.

«Много времени миновало, много изменений произошло в моей жизни, — писал Эрнесто в дневнике вскоре после этого. — Отмечу только самое главное: 15 февраля 1956 г. я стал отцом; дочку мы назвали Ильда Беатрис. <…> Мои планы на будущее неясны, но я надеюсь закончить пару научных проектов. Этот год может оказаться важным для моего будущего. Я ушел из обеих больниц. Подробнее напишу потом».

Но своего намерения Гевара не осуществил. Это были последние строки, которые Эрнесто занес в свой дневник, начатый за три года до того — когда он сдал медицинские экзамены и отправился в путешествие вместе с Каликой Феррером. Тогда он намеревался приехать к своему другу Альберто Гранадо и начать работать в больнице для прокаженных в Венесуэле. А в итоге отклонился совсем в другую сторону, оказавшись на пути к революции.

 

Глава 13

«Священное пламя внутри меня»

I

Словно выброшенный на необитаемый остров моряк, увидевший вдруг на горизонте спасительный корабль, вдохновленный Эрнесто бросил все силы на дело кубинской революции. Чтобы скинуть вес, он отказался от всегдашнего бифштекса на завтрак и сел на диету, состоявшую из вареного мяса, салата и фруктов на ужин. Днем он стал ходить в спортзал.

Но физических нагрузок ему было недостаточно. К тому великому дню, когда революция победит, он хотел как следует изучить политическую и экономическую теорию. Гевара погрузился в изучение экономики и начал штудировать труды Адама Смита, Кейнса и других экономистов, изучать Мао Цзэдуна и советские книги, которые брал в Институте советско-мексиканских культурных связей. Кроме того, он скромно присутствовал на собраниях мексиканской компартии. Большинство вечеров Эрнесто проводил с кубинцами на конспиративных квартирах, где обсуждалась ситуация на Кубе и в других странах Латинской Америки.

Гевара все глубже постигал марксизм. Он взял свои старые дневники, где делал выписки и замечания по поводу философских трудов, и перепечатал их, убрав лишнее и сократив их до одной книжки. В ней триста машинописных страниц, и эта «философская тетрадь» демонстрирует сужение круга интересов Гевары и показывает, насколько серьезнее он стал изучать работы Маркса, Энгельса и Ленина. Последняя запись, посвященная понятию «я», взята из сборника Фрейда «Клинические случаи» и представляет собой цитату из Джалаладдина Руми, знаменитого персидского поэта: «Там, где просыпается любовь, умирает мрачный деспот "я"».

Гевара стал жить двойной жизнью, избегая общения со всяким, кому не мог полностью доверять. Он неоднократно просил Ильду быть осторожнее в разговорах с друзьями, чтобы не раскрыть его причастности к повстанческому движению Фиделя. В итоге он потребовал, чтобы жена разом прекратила общаться со всеми своими знакомыми перуанцами из АНРА — которым не доверял. Теперь он мало с кем виделся помимо кубинцев.

Все свободное время Эрнесто проводил с ребенком. Он был очень счастлив и 25 февраля написал своей матери о рождении дочки. «Дитя просто ужасно, и, взглянув на нее, понимаешь, что малышка ничем не отличается от прочих младенцев, она плачет, когда хочет есть, часто писает… ее беспокоит свет, и она все время спит; но все же есть нечто резко отличающее девочку от других детей: ее папу зовут Эрнесто Гевара».

Тем временем в другой своей ипостаси — начинающего партизана, Че — он проявлял замечательные способности стрелка. 17 марта Мигель «Кореано» Санчес — ветеран корейской войны, нанятый Фиделем в Майами в качестве инструктора по стрельбе — дал такое заключение о его успехах: «Эрнесто Гевара посетил 20 занятий. Является отличным стрелком. Произвел около 650 выстрелов. Отличная дисциплина, отличные лидерские качества, выносливость отличная. Был наказан (отжимания) за неверное истолкование приказов и дерзкие ухмылки».

Уже тогда Че выделялся из толпы. Его сильная личность, близость к Фиделю и Раулю и быстрое выдвижение на ведущие позиции в группе, несомненно, подогревали то чувство обиды, которое некоторые кубинцы и раньше ощущали по отношению к этому «иностранцу», пробравшемуся в их среду. Большинство из них предпочитало безлично называть Гевару аргентинцем, и только те, кто знал его очень хорошо, использовали прозвище Че.

Позже Фидель вспоминал об одном «неприятном инциденте», который произошел после того, как он — «за серьезность, ум и характер» — назначил Че главой одной из явок в Мехико. «Там было двадцать-тридцать кубинцев, — рассказывал Кастро, — и некоторые из них… решили оспорить его лидерство, так как Гевара был аргентинцем, а не кубинцем. Мы были против такой позиции… против неблагодарности к тому, кто, не будучи рожден на нашей земле, готов был пролить за нее свою кровь. И, я помню, этот случай очень меня задел. Думаю, он задел и самого Че».

Вообще-то, Гевара был не единственным иностранцем в группе. Помимо него там имелся молодой мексиканец Гильен Селая, с которым он шапочно познакомился несколькими месяцами ранее: на встрече гондурасских изгнанников их свела Элена Леива де Хольст. Селае было лишь девятнадцать лет, он убежал из дома, чтобы присоединиться к силам Фиделя, и его приняли. Со временем появятся и другие иностранцы: доминиканец-эмигрант и итальянский моряк с торгового судна. Но с их появлением Фидель подведет черту, сказав, что «калейдоскоп национальностей» ему не нужен.

По письмам Эрнесто домой видно, что революция приобретала для него все более серьезное значение. Это отражают даже его шутки. В письме к Селии от 13 апреля, рассказывая о маленькой дочери, он по-новому выразил свою отцовскую гордость: «Все мое коммунистическое существо торжествует. Она стала похожа на Мао Цзэдуна. Уже можно увидеть намечающуюся лысину на макушке, сострадательные глаза вождя, толстые щеки; пусть пока малышка весит меньше его, только пять килограммов, но со временем обязательно его догонит».

В то же время росло раздражение Эрнесто по отношению к Ильде, которое он сдерживал, пока она была беременна. В письмах к матери он вел бесконечные разговоры о том, что новое аргентинское правительство сдалось на милость американским корпорациям, и попутно старался съязвить по поводу жены.

«Меня утешает мысль, что помощь наших великих соседей распространяется не только на этот регион и моя страна тоже может ее получить… похоже, они протянули руку помощи и АНРА; вскоре все вернутся в Перу и Ильда сможет спокойно поехать туда же. Как жаль, что безрассудный брак с пылким приверженцем красной чумы лишит ее удовольствия жить на достойную зарплату депутата нового парламента…»

Эрнесто говорил жене, что оба они должны принести жертвы революции, первой из которых станет длительная разлука. Ильда утверждала, что чувствует и боль, и гордость от того, что он уходит на войну, но, скорее всего, она была крайне расстроена таким поворотом событий. Хотя она сама внесла некоторый вклад в революционное движение, повлиять на Эрнесто она не могла. Если бы Ильда сделала такую попытку, это только позволило бы мужу заявить, что она мелкобуржуазна и исповедует центристскую политическую философию АНРА.

Тем временем Фидель искал место за пределами Мехико, где его люди могли бы в полной секретности завершить военную подготовку. К нему понемногу стали поступать деньги от союзников в США и на Кубе. У него уже были пулеметы, и он ждал поступления новых от мексиканского торговца оружием Антонио дель Конде. Кастро отправил его на закупку оружия в США и попросил найти подходящий корабль, на котором его «армия» могла бы переправиться на Кубу, когда придет время.

Совершенно очевидно, что Фидель надеялся так рассчитать нападение, чтобы оно совпало с третьей годовщиной взятия казарм Монкада, то есть пришлось бы на 26 июля. Кастро не только дал публичное обещание начать революцию в 1956 г., но и убедился на примере последних событий, что, если он хочет сохранить за собой козыри, действовать нужно быстро. У него появлялись все более сильные конкуренты.

Среди потенциальных соперников Фиделя Кастро был бывший президент Карлос Прио Сокаррас. Получив первый революционный опыт — он помогал недавно сформированной подпольной студенческой группировке «Революционная директория» осуществить план убийства Батисты, — Прио воспользовался всеобщей амнистией, благодаря которой освободился и Фидель, и вернулся на Кубу. Он публично отрекся от насилия как метода борьбы и теперь пытался увеличить количество своих сторонников, провозглашая, что намерен составить оппозицию Батисте на законной демократической основе.

Осень 1955 г. оказалась беспокойной для Кубы: уличные беспорядки и жестокие ответы полиции, вооруженные нападения на полицию со стороны «Директории». В конце года произошла забастовка трудящихся сахарных заводов, которую поддержали сразу несколько оппозиционных группировок, включая и «Движение 26 июля». За ней последовали новые беспорядки. Хотя дух протеста рос и креп, в оппозиционных кругах было еще мало организованности и единства, и пока что Батиста одерживал верх.

К моменту, когда равновесие сместится, Фидель хотел оказаться впереди всех. В марте 1956 г. он открыто разорвал отношения с Ортодоксальной партией, обвинив ее руководство в том, что оно не поддерживает «революционную волю» рядовых своих членов. Это был умный ход, он развязал Кастро руки: отныне он мог заниматься революцией и не демонстрировать притворной верности политической партии, которую хотел обойти. Теперь все антибатистовские силы на Кубе должны были решить, чью сторону принять, и Фидель мог яснее увидеть, кто ему друг, а кто враг.

Но он не забывал о возможности предательства и уже давно принял предупредительные меры, создав в Мексике определенную структуру организации своих людей: они были разделены на группы, встречались только для прохождения обучения и не имели права расспрашивать друг о друге. Только Фидель и Байо знали, где расположены все явки. И наконец, Фидель составил перечень наказаний за несоблюдение правил. Участники его движения жили теперь по законам военного времени, и наказанием за предательство была смерть.

Основания беспокоиться за свою безопасность у Фиделя были. Он знал, что, если Батиста захочет его убить, у него найдутся способы и средства сделать это, даже в Мексике. И Фидель очень скоро в этом убедился. В начале 1956 г. кубинская Служба военной разведки (СВР) раскрыла заговор Кастро и провела серию арестов среди его последователей на Кубе. Вскоре шеф СВР прибыл в Мексику, и Фидель узнал, что эта организация планирует его убийство. Кастро дал понять, что знает о плане, и они отказались от своих намерений, но агенты кубинского правительства и оплачиваемые им мексиканские агенты продолжали слежку и докладывали о его действиях Батисте.

Политическая ситуация на Кубе продолжала накаляться. В апреле полиция разоблачила заговор военных, собиравшихся свергнуть Батисту. Группа активистов «Директории» совершила попытку захвата радиостанции в Гаване, в результате чего погиб один из ее членов. Несколькими днями позже, следуя примеру нападения Кастро на казармы Монкада, военизированная группировка Аутентичной партии, относившая себя к сторонникам Прио, напала на военные казармы в провинции. Так они пытались вынудить своего лидера отказаться от «мирной оппозиции». Эта попытка окончилась их полным поражением. Впоследствии власти устроили разгром партии Прио, и он вынужден был бежать в Майами.

Тем временем в Мексике число соратников Фиделя достигло примерно сорока человек. Теперь Фидель уже ясно видел, насколько Эрнесто выделяется среди своих товарищей, и однажды привел его в пример другим, упрекнув их в недостатке самоотдачи. В мае всех бойцов попросили оценить успехи друг друга, и Эрнесто был единодушно признан способным «на лидерство или руководящую роль». Для Эрнесто это было важной вехой. Он получил уважение, которого так жаждал.

II

В мае Эрнесто наконец выдалась возможность проявить свои актерские таланты, правда отнюдь не в кино. Байо и Сиро Редондо, один из главных помощников Фиделя, нашли выставленное на продажу ранчо, которое располагалось примерно в тридцати пяти милях от города Чалько. Называлось оно «Сан-Мигель» и по размерам было огромно. Там были и пастбища, и покрытые кустарниками холмы — идеальная местность для военных учений. Сам дом был не слишком велик, но его территорию окружала почти крепостная стена из камня, по углам которой имелись караульные башенки с бойницами. Однако имелась одна сложность: за ранчо просили почти четверть миллиона долларов. Владелец ранчо, Эрасмо Ривера, в юности сам сражался в войсках Панчо Вильи, однако революционное прошлое не мешало ему быть скрягой.

В разговоре с Риверой Байо назвался представителем «одного богатого полковника из Сальвадора», который хотел бы приобрести большое ранчо за пределами своей страны. Предвкушая выгодную сделку, Ривера поверил Байо, после чего тот представил ему в качестве «полковника» Гевару. Речь Гевары выдавала в нем иностранца, но, сальвадорец он или аргентинец, Ривера не мог определить — либо же побоялся задавать вопросы, которые могли обидеть богатого покупателя. И обман сработал. Ривера согласился принять символическую арендную плату в восемь долларов в месяц за то, чтобы, прежде чем состоится покупка, в доме был сделан необходимый ремонт и он стал полностью удовлетворять пожеланиям «полковника». Ремонтные работы должны были осуществлять несколько десятков «сальвадорских рабочих», которых специально привезут для этой цели.

Как только эта договоренность была достигнута, Фидель приказал Байо отобрать первую группу бойцов для отправки на ранчо. Байо был высокого мнения об Эрнесто и, признавая таланты своего аргентинского ученика — позже он назовет Гевару «лучшим партизаном из всех», — назначил его «командующим личным составом». В конце мая первая группа прибыла на ранчо. Эрнесто попрощался с Ильдой, сказав, что, возможно, не вернется. (Фидель нашел в Делавэре выставленный на продажу американский торпедный катер, он рассчитывал купить его и переправить в Мексику, чтобы в июле тот отплыл на Кубу. Планировалось, что они завершат тренировки на ранчо и прямо оттуда отправятся к месту стоянки корабля, а затем на Кубу.)

Учения в Чалько были напряженными. Штаб-квартира располагалась в доме за каменной стеной на ранчо «Сан-Мигель», но большую часть времени бойцы проводили, тренируясь на прилегающих холмах, иссушенных солнцем и заросших кустарником. Так они готовились к трудным условиям, с которыми могли столкнуться на Кубе. Воды и пищи было немного, а Байо и Че устраивали им пешие марши на выносливость и ночные переходы, длившиеся от сумерек до рассвета.

Впервые Че постоянно жил среди кубинцев. Некоторые из них по-прежнему были против его присутствия, считая Гевару лезущим не в свое дело иностранцем, а теперь он еще и стал их непосредственным руководителем. Эрнесто был очень требователен, но сам участвовал в переходах и занятиях, исполняя к тому же обязанности врача.

Должно быть, кубинцы были ошарашены, узнав, что этот образованный и родовитый аргентинский врач является порядочным неряхой. Еще в городе он отличался этой чертой, потому что вечно ходил в старом, потрепанном коричневом костюме, который явно не соответствовал представлениям кубинцев о том, как должен выглядеть «человек с высшим образованием». Хоть эти парни и были революционерами, внешний вид был для них очень важен: в социально расслоенной Латинской Америке 50-х ухоженность и хороший костюм считались обязательными для каждого уважающего себя горожанина. Теперь же, «в полевых условиях», они выяснили, что Че к тому же не любит мыться. Ильда вспоминала: «Эрнесто всегда забавляла страсть кубинцев к чистоте. После работы каждый из них обязательно принимал ванну и менял одежду. "Все это очень мило, — говорил Эрнесто, — но что они будут делать в походе? Вряд ли там будет возможность принять ванну и переодеться"».

Один из кубинцев, Хуан Альмейда, описывает в своих воспоминаниях случай, продемонстрировавший суровость Че. Во время перехода какой-то боец отказался идти дальше, «сев прямо на тропе и открыто демонстрируя, что он против руководства Испанца [Байо] и Аргентинца [Гевары]».

Увидев, что происходит, Че приказал всем двигаться обратно в лагерь. Неподчинение считалось серьезнейшим нарушением дисциплины и каралось смертью. Фидель и Рауль были незамедлительно оповещены об инциденте и быстро приехали из Мехико, чтобы провести заседание трибунала. Среди кубинских революционеров не принято распространяться о подобных нелицеприятных случаях, и Альмейда не упоминает имени смутьяна. Однако Альберто Байо в своих мемуарах рассказывает о взволновавшем всех суде над партизаном по имени Калисто Моралес. По словам Байо, братья Кастро требовали смертного приговора, называя Моралеса «заразной болезнью», которую нужно «искоренить», дабы ею не заболели его товарищи. Хотя на суде Байо выступил с просьбой сохранить Моралесу жизнь, того все-таки приговорили к смерти, но позже Фидель простил его и Моралес получил возможность искупить свою вину, участвуя в партизанской войне. По сведениям кубинского историка Марии дель Кармен Арье, несмотря на то что именно Че был инициатором трибунала над Моралесом, он выступал против казни.

Казнить Моралеса должен был Универсо Санчес, помощник Фиделя, отвечавший в то время за контрразведку. В беседе с Тедом Шульцем, автором наиболее полной биографии Фиделя Кастро, Санчес поведал о том, что имели место и другие трибуналы и по меньшей мере один из них — суд над обнаруженным в их рядах шпионом — действительно завершился казнью. Шульц пишет: «Этот человек, имя которого нам неизвестно, был приговорен трибуналом и под руководством Универсо казнен одним из бойцов. Тот говорит, что его "застрелили и похоронили в поле"».

В наши дни местные жители, обитающие поблизости от ранчо «Сан-Мигель», рассказывают, что за крепкими стенами там покоятся три тела. Однако, как уверяет Универсо Санчес, эти слухи не более чем легенда. На Кубе любое упоминание об этих событиях запрещено.

К началу июня группа Альмейды вернулась назад в город, и для учений на ранчо прибыла следующая. Четырнадцатого числа Че отметил свой двадцать восьмой день рождения. Казалось, все идет хорошо. Но 20 июня агенты мексиканской полиции арестовали Фиделя с двумя товарищами на одной из улиц в центре Мехико. В течение нескольких дней были захвачены буквально все члены движения, находившиеся в городе. На явочных квартирах были проведены обыски, изъяты все документы и тайники с оружием. Байо и Рауль, узнав о событиях, скрылись в тайном убежище, а Че остался командовать на ранчо. Ильда также была арестована, но успела спрятать письма Фиделя (ее адресом он пользовался для секретной переписки) и самые опасные политические записки мужа. Ее несколько раз допросили о деятельности Эрнесто и Фиделя, и затем она с ребенком была освобождена, проведя в тюрьме одну ночь.

Фидель и его товарищи были обвинены в том, что совместно с кубинскими и мексиканскими коммунистами создали заговор в целях убийства Батисты. Гавана потребовала их экстрадиции. 22 июня Фиделю было позволено выступить с публичным заявлением, в котором он, аккуратно подобрав слова, отрекся от приписываемых ему связей с коммунистами. Он указал на то, что был в тесных отношениях с покойным лидером Ортодоксальной партии, антикоммунистом Эдуардо Чибасом. Тем временем Рауль с товарищами пытались найти адвокатов для защиты Фиделя.

Гевара в это время готовился к неминуемому налету полиции на ранчо. Опасаясь возможного столкновения, Кастро поспешил приказать Че и его людям сдаться. Че повиновался и вскоре присоединился к своим товарищам в тюрьме Министерства внутренних дел на улице Мигеля Шульца.

III

На снимках, сделанных мексиканской полицией, Эрнесто предстает молодым человеком с решительным выражением лица, чисто выбритым, но с нечесаными волосами. На снимке в фас он глядит прямо в камеру. На снимке в профиль хорошо видны его выпуклый лоб, упрямо сжатый рот, задумчивое выражение лица.

Под фотографией указаны его имя, дата и место рождения, адрес в Мексике и физические характеристики, а также официальная причина ареста: превышение сроков визы. Ниже еще одна строчка: «Утверждает, что является туристом».

26 июня, через два дня после того, как был сделан этот снимок, Эрнесто впервые дал показания в полиции, но содержалось в них только то, что властям и так уже было известно. Рассказывая об обстоятельствах своего приезда из Гватемалы, он признал, что симпатизировал Арбенсу и работал на его администрацию. Как-то в Мексике один человек, имени которого Гевара не может вспомнить, познакомил его с Марией Антонией Гонсалес. Впоследствии он узнал, что ее дом является местом встреч кубинцев, недовольных политическим режимом в своей стране. В итоге сам Гевара познакомился с главным из них, Фиделем Кастро Русом. Приблизительно за полтора месяца до того, узнав, что кубинцы проходят обучение, чтобы возглавить революционное движение против Батисты, он предложил им свои услуги врача и был принят. По просьбе Кастро он также служил посредником при аренде ранчо в Чалько. Гевара скрыл истинное количество людей и единиц оружия, находившихся на ранчо, заявив, что у кубинцев было всего две винтовки, из которых они стреляли по мишеням и охотились для развлечения, а также револьвер тридцать восьмого калибра «для самообороны».

В тот же день мексиканская проправительственная газета «Эксельсиор» на первой полосе опубликовала статью об аресте Кастро и его сторонников. Огромный заголовок гласил: «В Мексике предотвращен мятеж против кубинского правительства и арестованы двадцать зачинщиков». Назавтра последовало продолжение статьи, называвшейся «Новые аресты кубинских заговорщиков, подозреваемых в связях с коммунистами». В качестве источников журналисты сослались на мексиканскую федеральную полицию.

Главным же преступником, по сообщению Федерального управления безопасности (ФУБ), был не кто иной, как «аргентинский врач Эрнесто Гевара Серна, основное связующее звено между кубинскими заговорщиками и международными коммунистическими организациями». В подписи к групповой фотографии арестованных, вслед за информацией о Фиделе, Геваре посвящена отдельная фраза, где сказано, что его «тесные связи с коммунистами дают основания подозревать, что движение против Фульхенсио Батисты было поддержано «красными» организациями».

Пока в средствах массовой информации обсуждались эти аресты, люди Фиделя делали все возможное, чтобы его освободить. Из Штатов прилетел его друг-юрист Хуан Мануэль Маркес. Он нанял для защиты двух адвокатов. Судья, отнесшийся к Фиделю благожелательно, 2 июля вынес решение о его освобождении, но Министерство внутренних дел Мексики не дало ему хода. Тем не менее судья сумел приостановить издание приказа о депортации. Арестованные начали голодовку, и 9 июля часть кубинцев, двадцать один человек, были освобождены, а еще одна группа получила свободу спустя несколько дней. Однако Фидель, Че и Калисто Гарсиа оставались за решеткой.

6 июля Че написал родителям письмо, где рассказал, в каком положении оказался, и наконец открыл всю правду о том, чем занимается. «Некоторое время назад, уже довольно давно, один молодой кубинец предложил мне присоединиться к движению, которым он руководит, — движению за освобождение его страны, и я, конечно, согласился».

По поводу своего будущего Гевара написал так: «Мое будущее неотделимо от будущего кубинской революции. Я либо одержу победу вместе с ней, либо погибну… Если по какой-то причине я не смогу больше вам писать и впоследствии мне предстоит проиграть, считайте это письмо прощальным; в нем мало пышных фраз, но оно искренне».

Каковы бы ни были газетные заголовки и информация, поступающая от полиции, официальной причиной ареста по-прежнему осталось нарушение миграционных законов Мексики. А за кулисами между мексиканскими и кубинскими властями шел ожесточенный спор о том, как поступить с арестованными.

Одновременно полицейские пытались узнать как можно больше об Эрнесто Геваре. В первую неделю июля его допросили еще по меньшей мере дважды. По необъяснимой причине, теперь он говорил много и откровенно. Протоколы допросов по сей день не преданы огласке, но историку Эберто Норману Акосте удалось получить доступ к засекреченным материалам. Эти тщательно охраняемые документы свидетельствуют: Эрнесто Гевара открыто признал, что является коммунистом, и объявил, что считает необходимой вооруженную революционную борьбу, причем не только на Кубе, но и во всей Латинской Америке.

По прошествии многих лет Фидель высказался по поводу этих протоколов, выразив восхищение Геварой. Он привел их в качестве примера «безмерной честности» своего покойного товарища. Однако в тот момент, когда Кастро узнал о признаниях Эрнесто, он впал в ярость, что вполне понятно. Пока Че распространялся о своих марксистских взглядах, Фидель из сил выбивался, чтобы представить себя патриотом-преобразователем в лучших традициях национально-демократических движений Запада. Ничто не могло так усилить поддержку режима Батисты администрацией Эйзенхауэра, как коммунистическая угроза, и любое подтверждение того, что Фидель или его последователи желают сделать Кубу коммунистическим государством, заранее предопределило бы исход революции. Поэтому заявления Че были в высшей степени безрассудны, они давали врагам Кастро именно то, что им было нужно.

Во втором своем открытом заявлении, от 15 июля, Кастро обвинил американское посольство в том, что оно оказывает давление на мексиканские власти, чтобы воспрепятствовать его освобождению. Откуда он получил такую информацию, неизвестно, но Фидель оказался прав: американцы действительно просили мексиканцев отсрочить его выход на свободу. Однако этот шаг Вашингтона был вызван не столько обеспокоенностью действиями Фиделя Кастро, сколько желанием пойти навстречу Батисте. В случае освобождения Кастро кубинский лидер угрожал бойкотировать назначенный на 22 июля саммит президентов американских стран, проводимый в Панаме. Американцы же хотели, чтобы присутствовали все.

И все же Фидель не стал испытывать судьбу и на этот раз пошел еще дальше в своих попытках дистанцироваться от коммунистов. Назвав обвинения в связях с коммунистами «абсурдом», он указал на то, что Батиста в прошлом состоял в союзе с Народной социалистической партией Кубы. А в свидетели того, что сам он не запятнан связями с «коммунистическими организациями», Кастро призвал капитана Гутьерреса Барриоса из Федерального управления безопасности (ФУБ), третьего человека в мексиканской тайной полиции.

Кастро заключил нечто вроде сделки с этим представителем мексиканской полиции, которому на тот момент было двадцать семь лет — на два года меньше, чем самому Фиделю. Хотя ни Гутьеррес Барриос, ни Фидель никогда не разглашали подробностей своего соглашения, помощь мексиканца явно сыграла ключевую роль в освобождении Кастро.

Почему же Гутьеррес Барриос помог кубинцу? Ну, помимо всего прочего, он, как и многие другие, подпал под обаяние личности Кастро. Многие годы спустя, в одном интервью, бывший полицейский признался, что с самого начала симпатизировал Кастро. «Во-первых, потому, что мы были ровесниками, во-вторых, мне импонировали его идеалы и убежденность. Фидель умеет повести за собой. А в то время было очевидно, что путей у него только два: победить в революции или погибнуть… Эти причины объясняют, почему с самого начала между нами возникли теплые отношения… Я никогда не считал Кастро преступником, для меня он был человеком с идеалами, желающим свергнуть диктатуру, и преступление его состояло лишь в том, что он нарушил миграционные законы моей страны».

Учитывая также и то, что мексиканские патриоты (а в их стране революция произошла всего за четыре десятилетия до того) не чувствовали большой симпатии к своим североамериканским соседям, вечно сующим нос в их дела, в поступке Гутьерреса Барриоса нет ничего удивительного: желание подложить свинью американцам вполне могло сыграть здесь свою роль. Впоследствии, на протяжении своей долгой карьеры начальника мексиканской тайной полиции, Гутьеррес Барриос оказывал помощь многим другим латиноамериканским революционерам, бежавшим из своих стран, причем среди них были и такие, кого разыскивал Вашингтон.

В тот же день, 15 июля, когда Фидель сделал свое второе публичное заявление, Эрнесто написал резкий ответ на письмо матери. Судя по всему, она спрашивала сына, зачем он связался с Фиделем Кастро, и задавала вопрос, почему другие арестованные после голодовки были отпущены, а он нет. Эрнесто ответил ей, что ему, как и Калисто, возможно, придется остаться в тюрьме и после освобождения Фиделя, потому что у них единственных не в порядке миграционные документы. А как только его освободят, он уедет из Мексики в одну из соседних стран и будет ждать приказов Фиделя, чтобы быть «наготове, как только мои услуги понадобятся».

«Я не Христос и не филантроп, мадам, я полная противоположность Христу… Я борюсь за то, во что верю, любым оружием, которое у меня есть… Меня ужасают твое непонимание и твои призывы к умеренности и заботе о себе… то есть к тому, что я считаю самыми отвратительными качествами, которые могут быть у человека. Я не просто не умерен, я постараюсь никогда не стать таковым, а когда пойму, что священное пламя внутри меня сменилось робким огоньком, я буду блевать на свое дерьмо. Ты призываешь меня к умеренному эгоизму, то есть к безудержному и жуткому индивидуализму… знай же, что я многое сделал, чтобы избавиться от этих качеств…

За эти дни в тюрьме и раньше, на учениях, я стал единым целым с моими товарищами… Понятие «я» исчезло, его сменило понятие «мы». Пусть это коммунистическое клише… но это было (и есть) так прекрасно — ощутить, как уходит "я"». Сменяя тон, Гевара шутит: «Пятна на почтовой бумаге не кровь, а томатный сок». Затем он продолжает: «Глубокая ошибка с твоей стороны считать, что великие изобретения и шедевры искусства рождаются из «умеренности» или "умеренного эгоизма". Для всего великого нужна страсть, а в деле революции страсть и безрассудство требуются в огромном количестве».

Анализируя собственные чувства, Эрнесто завершает письмо словами, свидетельствующими об изменившихся отношениях с матерью: «Но прежде всего я думаю о том, что боль, боль матери, которая стареет и хочет видеть своего сына живым, заслуживает уважения, и я должен быть внимателен к ней, и я хочу быть внимательным к ней…» Он подписал письмо своим новым именем: «Твой сын Че».

Че не рассказал матери о том, что сам был виноват в том, что его заключение затянулось. В конце концов это было для Гевары не так важно, как будущее кубинской революции, а самым главным сейчас было освобождение Фиделя, чтобы борьба могла продолжаться.

Однако Фиделя не освободили 16 июля, а продержали в тюрьме, пока не окончился Панамский саммит. Успокоенный, Батиста приехал на встречу, и 22 июля собравшиеся президенты подписали совместную декларацию, согласно которой все полушарие должно было принять прозападный курс политического и экономического развития. Пока Эйзенхауэр проводил время в обществе военных диктаторов, адвокаты Фиделя отправились на встречу с Ласаро Карденасом, бывшим президентом Мексики и инициатором аграрной реформы. Карденас с пониманием отнесся к делу и пообещал воспользоваться своим влиянием и поговорить по поводу Фиделя с президентом Адольфо Руисом Кортинесом. Это принесло свои плоды, и 24 июля Фидель был наконец освобожден, с условием, что он должен покинуть страну в течение двух недель.

Как и ожидалось, теперь в тюрьме остались только Эрнесто и Калисто Гарсиа, официальной причиной чему было то, что ситуация с их иммиграционным статусом оказалась «более сложной». Но, несомненно, в случае с Че большую роль играли его связи с коммунистами. Гарсиа же, видимо, не выпускали потому, что он слишком долго прожил в Мексике на нелегальном положении — с марта 1954 г. Хотя над ними по-прежнему висела угроза экстрадиции, Че отказался от предложения своих гватемальских друзей, Альфонсо Бауэра Паиса и Улисеса Пти де Мюра, воспользоваться для его освобождения дипломатическими связями. Так случилось, что аргентинским послом в Гаване в то время был один из дядьев Че, и Ильда предлагала воспользоваться его услугами, чтобы обеспечить мужу выход на свободу. Ильда писала: «Фидель одобрил эту идею, но, когда мы рассказали обо всем Эрнесто, он сказал: "Ни в коем случае! Я хочу быть в том же положении, что и кубинцы"».

Пока Че упирался, Фидель должен был как можно скорее покинуть страну. Мексика больше не была для него безопасна. В качестве меры предосторожности Кастро рассредоточил своих людей, отослав их в отдаленные от Мехико районы, где они должны были ждать развития событий. Понимая, что Фидель должен спешить, Че предложил ему уезжать без него, но Фидель поклялся, что не бросит друга. Это был великодушный шаг, о котором Че не забудет до конца своих дней. Потом он напишет: «Чтобы освободить нас из мексиканской тюрьмы, нужно было потратить ценное время и деньги, необходимые для других целей. Такое отношение Фиделя к тем, кого он уважает, объясняет ту фанатичную преданность, которую эти люди питают к нему».

Примерно в этот же период Гевара сочинил оду, которую назвал «Гимн Фиделю». Он показал стихотворение Ильде и сказал, что собирается подарить оду Кастро, когда они на корабле отправятся на Кубу. Хотя эти стихи поэтически незрелы, они отражают глубину чувств, которые в то время питал Эрнесто к Кастро.

IV

В середине августа, проведя в заключении пятьдесят семь дней, Че и Калисто Гарсиа были выпущены на свободу.

Однако Че и Калисто, так же как ранее их товарищи, были освобождены с одним условием: в течение нескольких дней они должны были покинуть Мексику. Однако, как и их товарищи, они ушли в подполье. Правда, поначалу Че приходил домой, чтобы сделать некоторые дела, а также полюбоваться на малышку. В те три дня Ильда не раз видела, как он сидит у колыбели и читает дочке вслух стихи или просто молча смотрит на нее.

По приказу Фиделя на выходных они с Калисто переехали за город, в местечко Истапан-де-ла-Саль, где поселились в гостинице под фальшивыми именами.

Нелегальное существование продлилось три месяца, и Эрнесто пару раз тайно возвращался в столицу, но в основном Ильда приезжала к нему по выходным. Все свое время Эрнесто посвящал теперь размышлениям над двумя родственными явлениями: марксизмом и революцией. Даже находясь с семьей, он неустанно говорил жене о «революционной дисциплине» или сидел зарывшись в толстые книги по политэкономии. Его идеологический пыл распространялся и на общение с дочерью: он частенько называл девочку «мой маленький Мао».

В начале сентября, после очередного приступа астмы, Эрнесто вместе с Калисто перебрались из Истапан-де-ла-Саль в Толуку, где климат был суше. Затем Фидель пригласил их на съезд будущих повстанцев в Веракрусе. Там Че встретился со многими своими товарищами, которых не видел несколько месяцев.

Из Веракруса Эрнесто с Калисто вернулись в столицу Мексики, где они поселились в одном из каса-кампаменто. Теперь они твердо знали, что близится день отправки на Кубу; Фидель вовсю занимался подготовкой предприятия, и каждый из его бойцов должен был предоставить информацию о своих «наследниках» — то есть о тех, с кем нужно было бы связаться в случае гибели. Че вспоминал позже, что для него и его товарищей это был очень значительный момент: они по-настоящему осознали, на что идут, поняли, что их, возможно, в скором времени ждет смерть.

С момента выхода из тюрьмы Фидель жил в сумасшедшем ритме. Ему приходилось одновременно заниматься политикой, обеспечением безопасности, поиском денег. Помимо того, что он должен был думать, как рассредоточить своих людей по Мексике так, чтобы избавить их от слежки, ему надо было еще налаживать политический контакт с «Революционной директорией», которая грозила стать конкурирующей партией. Ее лидер Хосе Антонио Эчеверриа в конце августа прилетел в Мехико, чтобы встретиться с Фиделем. После двухдневных переговоров они подписали документ под названием «Мексиканская хартия», в котором заявлялось, что обе организации берут на себя обязательство вести борьбу против режима Батисты. Но о партнерстве в прямом смысле слова речи не шло: две партии договорились лишь о том, что будут советоваться друг с другом относительно всех планируемых действий, а также координировать усилия, когда Кастро со своими людьми высадится на Кубе.

Несколько недель спустя с Кубы и из США прибыли сорок новых добровольцев. Так как на ранчо «Сан-Мигель» вернуться было нельзя, им пришлось тренироваться на удаленных друг от друга базах: одна находилась в Тамаулипасе, неподалеку от мексикано-американской границы, другая — в Веракрусе. К этому моменту большинство членов революционного генштаба уже перебрались к Фиделю в Мехико, возложив на региональных командиров обязанности по координации действий на острове. Однако казна Фиделя была почти пуста, а у него по-прежнему не было в распоряжении транспортного средства, чтобы перебросить повстанцев на Кубу. План покупки торпедного катера, на который возлагал надежды Кастро, провалился.

В сентябре Фидель совершил тайную поездку в Техас, где встретился со своим прежним противником — экс-президентом Карлосом Прио Сокаррасом. Тот дал согласие спонсировать деятельность Фиделя. Возможно, он считал, что, поддержав Кастро, сможет переложить на плечи этого молодого выскочки бремя ведения военных действий, чтобы затем оттеснить его от власти, а может быть, просто рассматривал Фиделя как отвлекающее и потому полезное орудие в своей борьбе против Батисты. Каковы бы ни были мотивы Прио, Кастро вернулся со встречи, имея в своем распоряжении по меньшей мере пятьдесят тысяч долларов.

По словам Юрия Папорова, офицера КГБ, курировавшего Институт советско-мексиканских культурных связей, деньги, полученные Фиделем, принадлежали отнюдь не Прио, а ЦРУ. Папоров не уточнил, на каких источниках базируется его утверждение, но если это правда, то у нас появляются веские аргументы в пользу той точки зрения, что американская разведка изначально пыталась расположить к себе Кастро — просто на случай, если он преуспеет в своей войне против все более шаткого режима Батисты. По мнению биографа Кастро Теда Шульца ЦРУ действительно давало деньги «Движению 26 июля», но только немного позднее, в период с 1957 по 1958 г., через своего агента, работавшего в американском консульстве в кубинском городе Сантьяго.

Получив деньги, Фидель должен был теперь подыскать подходящее судно, и в конце сентября он его нашел. Им оказалась «Гранма» — потрепанная моторная яхта тридцати четырех футов в длину, принадлежавшая Роберту Эриксону. Этот американский эмигрант был готов продать яхту при условии, что Фидель купит у него также дом в прибрежном районе портового городка Туспан на Мексиканском заливе. В итоге они заключили сделку на сорок тысяч долларов. Хотя яхта не годилась для морского путешествия и была недостаточно вместительной, Фидель пошел на условия Эриксона, поскольку отчаялся найти другой вариант. Внеся часть платы, он приказал нескольким своим людям поселиться в купленном доме и произвести тщательный осмотр «Гранмы».

В конце октября Че и Калисто переехали в расположенный ближе к центру район Колония-Рома, где поселились на одной из явочных квартир. Че продолжил встречаться с Ильдой по выходным, но каждый раз, когда он уходил, она знала, что в следующий раз муж может не вернуться. Эта неопределенность и тревожное ожидание его скорого отбытия плохо сказывались на ее нервах. Желая приободрить супругу, Че сказал, что свозит ее в Акапулько и они немного развеются.

«Я с надеждой стала ждать этой поездки в Акапулько хотя бы на выходные, — писала Ильда. — А затем пришли новости, что полиция ворвалась в дом одной кубинки, жившей в Ломас-де-Чапультепеке и приютившей у себя Педро Мирета. Найденное в доме оружие было конфисковано, а его самого арестовали. В субботу, когда пришел Эрнесто, я рассказала ему об этом. Он отреагировал очень спокойно, сказав только, что следует удвоить меры предосторожности, так как полиция, возможно, следит за ним. Рано утром в воскресенье пришел Гуахиро. Я сразу поняла, что он встревожен, — по тому, как он спросил меня: "Где Че?" Я сказала ему, что Эрнесто в ванной, и тогда он зашел прямо туда. Затем Эрнесто, расчесывая волосы, вышел из ванной и сказал мне спокойно: "Похоже, полиция охотится за нами, так что надо быть осторожными. Мы сейчас уедем, и я, скорее всего, не появлюсь на следующих выходных. Прости, но поездку в Акапулько нам придется отложить"».

Ильда расстроилась и к тому же почувствовала: что-то будет. «Закончив сборы, Эрнесто, как всегда перед уходом, подошел к детской кроватке и приласкал Ильдиту, затем повернулся, обнял меня и поцеловал. Не знаю почему, я вся задрожала и прижалась к нему… Он ушел и больше не вернулся».

Кастро очень встревожило, что дом, где скрывался Мирет, оказался обнаружен, поскольку это означало, что в их рядах есть предатель. Подозрения пали на Рафаэля дель Пино, одного из ближайших друзей и доверенных лиц Фиделя. Незадолго до того дель Пино было поручено помочь Антонио дель Конде добыть оружие и доставить его контрабандой в Мехико. Но тут он неожиданно исчез, а ведь ему было известно, где находится Мирет. (Последующее расследование кубинских властей показало, что дель Пино в течение нескольких лет был информатором ФБР.)

Не полагаясь на авось, Фидель распорядился, чтобы его люди в Мехико переехали на другие квартиры, и приказал ускорить приготовления «Гранмы» к отплытию. Че и Калисто спрятались в маленькой комнате для прислуги в квартире, которую занимал Альфонсо «Пончо» Бауэр Паис с семьей. Однако первая же ночь, проведенная там, чуть было не закончилась их повторным арестом, так как в соседней квартире произошел грабеж и в дом нагрянула полиция.

Фидель тем временем занимался решением проблем, навалившихся на него в преддверии начала операции. Так, например, и его соперники, и некоторые из друзей уговаривали Кастро отложить вторжение на Кубу. Франк Паис, его доверенное лицо в провинции Орьенте, доказывал Фиделю, что его бойцы еще не готовы к осуществлению столь грандиозного плана. Но Кастро настаивал на своем, и Паис согласился сделать все, что было в его силах. Фидель пообещал, что перед отъездом из Мехико пришлет ему шифровку, в которой будет названо время высадки повстанческого отряда на Кубе.

В октябре Коммунистическая партия Кубы (НСП) отправила своих эмиссаров на встречу с Фиделем. Они доставили ему срочное сообщение, что партия не готова к вооруженной борьбе на Кубе, и попытались добиться согласия Фиделя на присоединение к кампании по изъявлению гражданского неповиновения, которая должна была постепенно перерасти в вооруженное восстание. Однако он отказался от этого предложения, сказав, что будет осуществлять свой план, но что при этом надеется на военную помощь со стороны партии, которую она может оказать, устроив мятежи одновременно с высадкой его собственных сил на Кубе.

На тот момент отношения Кастро с кубинскими коммунистами были довольно теплыми, но скованными рядом ограничений. Несмотря на то что публично он отрицал всякую связь с ними, у него были близкие друзья в НСП, и он принял в свое ближайшее окружение таких марксистов, как Рауль и Че. Фидель предусмотрительно поддерживал прямой контакт с НСП и в то же время сохранял дистанцию — не только чтобы не компрометировать себя отношениями с коммунистами, но и чтобы не быть вынужденным идти на компромиссы, которые могли бы помешать ему набрать силу.

23 ноября наконец наступил миг, к которому Че так долго готовился. Фидель решил, что пора выступать, и дал приказ своим людям, находившимся в Мехико, Веракрусе и Тамаулипасе, собраться на следующий день в Росо-Рико, городке нефтяников к югу от Туспана. В ночь на 24-е им предстояло сесть на яхту и выйти в море.

Однако на Кубе планы Фиделя Кастро уже ни для кого не были секретом. Все знали, что он готовит вторжение; единственным вопросом было, где и когда он собирается высадить свое повстанческое войско. Более того, несколькими днями ранее начальник генштаба Батисты собрал пресс-конференцию в Гаване, чтобы обсудить шансы повстанцев на успех — и высмеять революционеров; а на карибское побережье острова были брошены дополнительные силы для патрулирования границы.

Таким образом, успех Фиделю могли принести лишь деятельность активистов «Движения 26 июля» в Орьенте под началом Франка Паиса и сохранение в секрете до самой последней минуты точной даты и места высадки «Гранмы». По оценке Фиделя, путь по морю должен был занять пять дней, и вот, непосредственно перед отплытием, он отправил шифровку Паису о том, что «Гранма» прибудет 30 ноября на пустынный пляж Лас-Колорадас в Орьенте.

25 ноября, в предрассветной мгле, на борт «Гранмы» взошли восемьдесят два человека, среди которых был и Че. Последние часы, проведенные повстанческой армией Фиделя Кастро на мексиканской земле, прошли в нервной обстановке. Прибыли не все, а из тех, кто прибыл, некоторым пришлось остаться на берегу из-за нехватки места. Но вот яхта отчалила от берега. Перегруженная «Гранма» двинулась по реке в сторону Мексиканского залива.

Готовясь к отплытию, Эрнесто оставил письмо, которое Ильда должна была переслать его матери. Он писал, что оно будет отправлено только после того, как «огонь вспыхнет по-настоящему… и ты узнаешь, что твой сын в залитой солнцем американской стране, пытаясь помочь своему раненому товарищу, клянет себя за недостаточное усердие в изучении хирургии…

Теперь начинается самое трудное; ты знаешь, мама, я никогда не бежал от трудностей, напротив, они всегда были мне по душе. Небеса не почернели, звезды не сошли со своих орбит, не наблюдается ни потопов, ни ураганов: нет никаких дурных знамений, только хорошие. Они предвещают победу. Но если они нас обманут, так что ж — ошибаются даже боги…»