В конце короткой улицы, на которой жили в Уиллоу-Спрингсе Уэскотты, находилось маисовое поле. Когда Розалинда была ребенком, там тянулся луг, а за ним фруктовый сад.

Летними днями девочка часто уходила туда и сидела одна на берегу ручейка, убегавшего на восток, к Уиллоу-Крик, и по дороге вбиравшего в себя воду с фермерских полей. Ручей образовал небольшую впадину среди ровной местности; девочка сидела, прислонившись спиной к старой яблоне, и босыми ногами почти касалась воды. Мать не разрешала дочери бегать по улицам босиком, но, очутившись в саду, Розалинда снимала башмаки. При этом она испытывала приятное ощущение обнаженности.

Сквозь ветви над головой девочка видела огромное небо. Скопления белых облаков разделялись на части, а затем снова сливались. Солнце скрывалось за облачной массой, а серые тени медленно скользили по поверхности дальних полей. Мир, окружавший детство Розалинды, — семья Уэскоттов, Мелвил Стонер, сидевший у себя в доме, крики других детей, живших на той же улице, вся знакомая ей жизнь отступали куда-то далеко. Находиться здесь, в этом тихом месте, было все равно, что лежать без сна вечером в постели, но чем-то даже приятней и лучше. Здесь не было надоедливых домашних звуков, и воздух, которым она дышала, был чище. Девочка придумала себе развлечение. Все яблони в саду были старые, искривленные, и она каждому дереву дала имя. Одна из фантазий немного пугала ее, но вместе с тем приводила в восхищение. Маленькая Розалинда воображала, что ночью, когда она ложилась в постель и засыпала и когда засыпал весь городок Уиллоу-Спрингс, деревья выходили из земли и прогуливались. Трава под деревьями, кусты, росшие у изгороди, — все выходили из земли и бешено носились туда и сюда в дикой пляске. Старые деревья, подобно почтенным старцам, сдвинув головы, мирно беседовали. Во время беседы их тела слегка качались — вперед, назад, вперед, назад. Кусты и полевые цветы вели огромные хороводы среди мелких былинок. Былинки скакали вверх и вниз.

Иногда, сидя здесь теплым, ясным днем и прислонившись к дереву, девочка Розалинда играла в танцующую жизнь до тех пор, пока ей не становилось страшно и не приходилось прекращать игру. Поблизости в полях люди занимались прополкой маиса. Лошади грудью и широкими мощными плечами раздвигали молодые стебли, издававшие тихий шелестящий звук. Время от времени мужской голос повышался до крика: «А, это ты, Джо! Заезжай оттуда, Фрэнк!» У вдовы — владелицы кур — была лохматая собачонка, которая иногда без всякой видимой причины разражалась судорожным лаем. Розалинда выключала все звуки. Она закрывала глаза и изо всех сил старалась перенестись за черту человеческих звуков. Через некоторое время ее желание осуществлялось. До нее доходили лишь тихие, нежные звуки, напоминавшие далекий шепот. Тут все и начиналось. С каким-то потрескиванием деревья выходили из земли и останавливались на поверхности. Величественной поступью шли они друг другу навстречу. Вот понеслись в исступленной пляске сумасшедшие кусты и цветы, вот запрыгали веселые былинки. Розалинда не могла долго оставаться в своем фантастическом мире. В нем было слишком много безумия, слишком много веселья. Она открывала глаза и вскакивала на ноги. Все было по-старому. Деревья прочно стояли, глубоко уйдя корнями в землю, цветы и кусты вернулись на свои места у изгороди, былинки сонно прижимались к земле. Девочка сознавала, что ее отец, мать, брат, все, кого она знала, не одобрили бы того, что она уходила в свой особый мир. Мир танцующей жизни был прекрасный, но злой мир. Она это понимала. Иногда она сама становилась немного безумной, и тогда ее стегали или бранили. Безумный мир ее фантазии надо было выбросить из головы. Он ее немного пугал. Однажды она даже заплакала и в слезах подошла к изгороди. Мужчина, занятый прополкой маиса, приблизился и остановил лошадей.

— В чем дело? — резко спросил он.

Девочка не могла сказать ему и потому соврала.

— Меня ужалила пчела! — выдумала она. Мужчина рассмеялся.

— Пройдет! Надень-ка башмаки! — строго добавил он.

Пора расхаживающих деревьев и танцующих былинок относилась к детству Розалинды. Позже, когда она окончила уиллоуспрингсскую среднюю школу и три года жила в доме Уэскоттов, прежде чем переехала в Чикаго, с ней происходили в саду другие вещи. Тогда она зачитывалась романами и разговаривала с другими молодыми девушками. Она знала многое, чего, в сущности, совсем не понимала. На чердаке дома ее матери стояла колыбель, в которой спали она и ее брат, когда были грудными детьми. Однажды Розалинда поднялась на чердак и увидела колыбель. Одеяльце и подушка были спрятаны в сундуке. Девушка достала их и привела в порядок колыбель, словно в нее должны были положить ребенка. Когда она это сделала, ей стало стыдно. Мать могла подняться на чердак и увидеть. Розалинда поспешно спрятала все обратно в сундук и с горящими от стыда щеками сошла вниз.

Какая неразбериха! Однажды Розалинда навестила школьную подругу, собиравшуюся выйти замуж. Пришло еще несколько девушек, и всех их повели в спальню, где на постели было разложено приданое невесты. Что за нежные, прелестные вещи! Все девушки подошли и склонились над ними, среди других и Розалинда. Некоторые из девушек были застенчивы, другие смелы. Была одна худенькая девушка с неразвившейся грудью. Тело у нее было плоское как доска, голос — тонкий и резкий, лицо худощавое, с резкими чертами. Она принялась как-то странно выкрикивать: «Как мило, как мило, как мило!» И повторяла это без конца. Ее голос не походил на человеческий. Казалось, он принадлежал какому-то раненому существу, зверю в лесу, одинокому и раненному где-то вдали. Вдруг девушка опустилась перед кроватью на колени и горько заплакала. Она заявляла, что не может вынести мысль о замужестве подруги.

— Не делай этого! О, Мэри, не делай этого! — умоляла она.

Другие девушки смеялись, но Розалинда не могла выдержать. Она убежала.

Таков был один случай, происшедший с Розалиндой, были и другие. Как-то она увидела на улице молодого человека. Он служил клерком на складе, и Розалинда не была с ним знакома. Однако ее фантазия нашла себе пищу в мысли, что она вышла за него замуж. Она стыдилась своих собственных мыслей.

Она всего стыдилась. Придя летним днем в сад, она садилась, прислонившись спиной к яблоне, снимала с себя башмаки и чулки, как делала ребенком, но мир детских фантазий исчез, ничто не могло его вернуть.

У Розалинды было нежное тело, но мышцы у нее были упругие и сильные. Она отодвигалась от дерева и ложилась на землю. Она прижималась телом к траве, к плотной, твердой земле. Ей казалось, что сознание, воображение, вся жизнь в ней, не считая чисто физической жизни, исчезли. Земля давила снизу на ее тело. Тело было прижато к земле. Кругом мрак. Она была пленницей. Она прижималась к стенам своей тюрьмы. Все было объято мраком, и повсюду на земле царило безмолвие. Ее пальцы сжимали пучок травы, перебирали травинки.

Потом Розалинда застывала в неподвижности, но не спала. Существовало что-то, не имевшее никакого отношения ни к земле под ней, ни к деревьям, ни к облакам в небе, что-то, казалось, стремившееся снизойти к ней, войти в нее, какое-то белое чудо жизни.

Чудо не приходило. Розалинда открывала глаза и видела небо над головой и безмолвно стоявшие деревья. Она снова, усаживалась, прислонившись спиной к одному из деревьев. С ужасом думала она о наступающем вечере, о необходимости уйти из сада и вернуться в дом Уэскоттов. Она чувствовала себя усталой. Это была та усталость, которая делала ее в глазах других довольно тупой, глупой девушкой. Где же чудо жизни? Оно было не в ней и не в земле. Должно быть, оно в небе над нею. Вскоре наступит ночь, и зажгутся звезды. Может быть, на самом деле никакого чуда в жизни и не бывает. Оно как-то связано с богом. Розалинде хотелось подняться ввысь, немедленно очутиться в чертогах бога, быть там среди светлых, сильных мужчин и женщин, которые умерли и оставили позади, на земле, тупость и тяжеловесность. Думая о них, девушка чувствовала себя менее усталой и иногда уходила под вечер из сада легкой походкой. Ее большое, сильное тело приобретало некоторую грацию.

Розалинда уехала из дома Уэскоттов и из Уиллоу-Спрингса, штата Айова, с таким ощущением, что жизнь, в сущности, уродлива. Она готова была ненавидеть жизнь и людей. В Чикаго иногда ей казалось, что мир стал до невероятности уродлив. Она пыталась стряхнуть с себя это чувство, но оно крепко укоренилось в ней. Она ходила по заполненным толпой улицам, и здания были уродливы. Море лиц мелькало перед ней, но это были лица мертвецов. Тупая смерть, таившаяся в них, была и в ней самой. Они тоже не могли пробиться сквозь стены своего Я к белому чуду жизни. В конце концов, никакого белого чуда жизни, пожалуй, и не существует. Может быть, это просто игра воображения. Что-то грязное было в самой сути жизни. Грязь была на Розалинде и в Розалинде. Однажды вечером, идя по мосту Раш-стрит к себе домой на Северную сторону, молодая женщина внезапно обратила внимание на хризопразовые воды реки, которая текла из озера в глубь страны. Поблизости находился мыловаренный завод. Жители города повернули реку, заставили ее течь из озера в глубь страны. Здесь, вблизи того места, где река вступает в город, в царство людей, кто-то построил большой мыловаренный завод, Розалинда остановилась и смотрела вдоль реки в сторону озера. Мимо нее мчались люди, телеги, автомобили. Они были грязные. Она сама была грязная. «Воды целого моря и миллионов кусков мыла не хватит, чтобы отмыть меня дочиста!» — думала она. Грязь жизни казалась неотъемлемой от самого существа Розалинды, и ее охватило почти непреодолимое желание вскочить на перила моста и броситься вниз, в хризопразовую реку. Девушка дрожала всем телом; опустив голову и не поднимая глаз от настила моста, она бросилась прочь.

А теперь Розалинда, взрослая женщина, сидела в доме Уэскоттов за ужином с отцом и матерью. Никто из троих не ел. Они лишь для вида притрагивались к кушаньям, приготовленным ма Уэскотт. Розалинда взглянула на мать, и ей вспомнились слова Мелвила Стонера: «Если бы я хотел писать, у меня получилось бы. Я рассказал бы, о чем каждый думает. Люди удивились бы, немного испугались, а? Я рассказал бы вам, о чем вы только что думали, идя со мной по железнодорожным путям. Я рассказал бы вам, о чем думала в это время ваша мать и что ей хотелось бы вам сказать».

О чем думала мать Розалинды все три дня, с тех пор как дочь так неожиданно приехала домой из Чикаго? Что думают матери о жизни, какую ведут их дочери? Могут ли матери сказать дочерям что-нибудь важное, и если могут, то когда же они это говорят?

Розалинда пристально смотрела на мать. Лицо у пожилой женщины было тупое, обрюзглое. У нее были серые глаза, как у Розалинды, но тусклые, напоминавшие глаза рыбы, лежащей на глыбе льда в витрине городского рынка. Дочь немного испугалась того, что увидела в лице матери, и что-то сжало ей горло. Это была минута общего замешательства. В самом воздухе комнаты почувствовалось какое-то напряжение, и внезапно все трое поднялись из-за стола.

Розалинда пошла помочь матери вымыть посуду, а отец сидел в кресле у окна и читал газету. Дочь не решалась снова взглянуть в лицо матери. «Я должна взять себя в руки, если хочу сделать то, что решила» — подумала она. Странно, над головой матери, склонившейся над кухонной раковиной и мывшей тарелки, ей чудилось худое птичье лицо Мелвила Стонера и усталое, полное тревоги лицо Уолтера Сейерса. Оба мужчины глядели на нее с насмешкой. «Ты думаешь, что можешь, но это тебе только кажется. Ты глупая девчонка!» шептали, казалось, губы мужчин.

Отца Розалинды занимал вопрос, долго ли пробудет у них дочь. После ужина ему хотелось уйти из дому, отправиться в город, но его смущало, что это было бы невежливо по отношению к дочери. Пока обе женщины мыли посуду, он надел шляпу и, выйдя на задний двор, принялся колоть дрова. Розалинда вышла посидеть на крыльце. Посуда была вся вымыта и перетерта, но мать еще с полчаса провозится на кухне. У нее всегда так бывало. Она будет без конца приводить все в порядок, брать тарелки в руки и ставить их на прежнее место. Она цеплялась за кухню. Казалось, она страшилась часов, которые должны были пройти, прежде чем она сможет подняться наверх, лечь в постель и заснуть, погрузиться в сонное забытье.

Выйдя из-за угла дома и увидев перед собой дочь, Генри Уэскотт слегка опешил. Он не понимал, в чем дело, но почувствовал себя неловко. Несколько мгновений он стоял и смотрел на дочь. От всей ее фигуры веяло жизнью. Огонь горел в ее глазах, серых выразительных глазах. Волосы у нее были золотистые, как волокна маисовых початков, В этот миг Розалинда была подлинной прекрасной дочерью страны маиса, существом, достойным того, чтобы его страстно, всей душой полюбил какой-нибудь сын страны маиса, если только был в этой стране сын, столь же полный жизни, как дочь, от которой страна отказалась.

Отец надеялся ускользнуть из дому незаметно.

— Я ненадолго схожу в город, — нерешительно сказал он.

Однако он задержался еще на несколько секунд, Что-то давно уснувшее пробудилось в нем, было пробуждено в нем изумительной красотой дочери. Огонек вспыхнул среди обуглившихся балок старого дома каким было его тело.

— А ведь ты, девчурка, хорошенькая! — робко, произнес он, затем отвернулся, пошел по дорожке к калитке и вышел на улицу.

Розалинда проводила отца до калитки и стояла, наблюдая, как он медленно шел по короткой улице и завернул за угол. К девушке вернулось настроение, охватившее ее во время разговора с Мелвилом Стонером. Возможно ли, чтобы ее отец также чувствовал то, что иногда чувствовал Мелвил Стонер?. Неужели одиночество приводит и его к порогу безумия, неужели и он бежит сквозь ночь в поисках какой-то утраченной, скрывающейся, полузабытой красоты?

Когда отец скрылся за углом, Розалинда вышла за калитку на улицу. «Пойду посижу под деревом в саду, пока мать кончит возню на кухне», подумала она.

Генри Уэскотт, пройдя ряд улиц, очутился на площади перед зданием суда и, зашел в скобяную лавку Эмануэла Уилсона. Вскоре к нему присоединились еще двое-трое мужчин. Каждый вечер он сидел среди, этих людей, местных жителей, и молчал. Это было бегство из дома, от жены. Остальные мужчины приходили по той же причине. Между ними установилось какое-то несколько уродливо чувство мужской солидарности. Один из участников компании, низкорослый старик, по профессии маляр, не был женат и жил с матерью. Ему самому было около шестидесяти лет, но его мать была еще жива. Все удивлялись. Если вечером маляр немного опаздывал на обычную встречу, взлетал рой догадок, некоторое время плавал в воздухе, а затем оседал, как пыль в пустом доме. Занимался ли старый маляр у себя хозяйством, мыл ли он посуду, варил ли пищу, подметал ли пол и стелил ли постели, или все это делала его дряхлая старуха мать? Эмануэл Уилсон повторял не раз слышанную всеми историю. В одном городке штата Огайо, где он жил в молодости, он слышал рассказ об этом. Там жил старик, вроде их маляра, у которого мать тоже была жива и жила вместе с ним. Они были очень бедны, и зимой у них не хватало одеял, чтобы обоим было тепло спать. Они забирались вместе в одну постель. Это было совершенно невинное дело точь-в-точь как когда мать берет к себе в постель ребенка.

Генри Уэскотт сидел в лавке, слушая рассказ Эмануэла Уилсона, повторяемый в двадцатый раз, и думал о дочери. Ее красота возбудила в нем некоторую гордость, несколько возвысила над людьми, составлявшими его компанию. Раньше ему никогда не приходило в голову, что его дочь красавица. Почему он никогда не замечал ее красоты? Почему в жаркие августовские дни она приехала в Уиллоу-Спрингс из Чикаго, от прохладного озера? Приехала ли она из Чикаго, в самом деле, лишь потому, что хотела повидаться с отцом и матерью? На мгновение, он почувствовал стыд за свое неуклюжее тело, потрепанную одежду, небритое лицо, но потом тлевший в нем огонек погас. Вошел маляр, и в Уэскотте снова возникло приятное ощущение мужской дружбы, за которую он так упорно цеплялся.

Прислонившись к дереву, Розалинда сидела в саду, в том самом месте, где в детстве ее фантазия создавала танцующую жизнь и где молодой девушкой, окончившей уиллоуспрингсскую среднюю школу, она пыталась пробиться сквозь стену, отделявшую ее от жизни. Солнце закатилось, и серые тени ночи ползли по траве, удлиняя тени, отбрасываемые деревьями. Сад давно был заброшен, и много деревьев засохло и стояло без листвы. Тени сухих веток напоминали длинные тонкие, протянутые руки, нащупывающие дорогу среди серой травы. Длинные тонкие пальцы вытягивались и сокращались. Ветра не было, и ночь наступала темная, безлунная — душная, темная, звездная ночь равнин.

Через несколько мгновений наступит беспросветная тьма. Уже с трудом можно было различить ползущие по траве тени. Розалинда ощущала смерть повсюду вокруг себя, в саду, в городке. Ей ясно вспомнились слова, когда-то сказанные Уолтером Сейерсом: «Когда вы будете ночью одна за городом, попробуйте отдаться ночи, темноте, теням, отбрасываемым деревьями. Это ощущение, если вы действительно отдадитесь ему, раскроет перед вами изумительные вещи. Вы поймете, что хотя белые люди вот уже много поколений владеют этой землей, построили повсюду города, добывают из земли уголь, покрыли страну железными дорогами, маленькими и большими городами, все же они не владеют и пядью земли на всем материке. Он все еще принадлежит народу, который теперь физически мертв. Принято считать, что краснокожие полностью исчезли, но они все еще владеют американским материком. Их воображение населило его духами, божествами и дьяволами. Это потому, что в свое время они любили страну. Доказательства справедливости моих слов можно видеть повсюду. Мы не давали нашим городам красивых названий, потому что мы строили города некрасиво. Если у американского города красивое название, оно украдено у другого народа, у народа, который все еще владеет страной, где мы живем. Мы все здесь чужие. Когда вы окажетесь ночью одна за городом в любом месте Америки, попытайтесь отдаться ночи. Вы поймете, что только смерть живет в белых победителях, а жизнь осталась в краснокожих, которые исчезли».

Розалинда находилась под влиянием двух мужчин: Уолтера Сейерса и Мелвила Стонера. Она сознавала это. Казалось, они были возле нее, сидели возле нее на траве в саду. Розалинда была уверена, что Мелвил Стонер вернулся к себе домой и сидит теперь так близко, что услышит ее, если она повысит голос, чтобы его окликнуть. Чего они хотят от нее? Неужели она внезапно полюбила двух мужчин, которые оба намного старше нее? Тени ветвей устилали ковром землю в саду, мягким ковром, вытканным из какого-то нежного материала, по которому нога человека ступала бы совершенно бесшумно. Оба мужчины приближались к ней, ступая по ковру. Мелвкл Стонер был совсем близко, а Уолтер Сейерс шел издалека и находился еще на большом расстоянии. Его дух подкрадывался к ней. Между обоями мужчинами царило согласие. Они шли, неся с собой какое-то мужское знание жизни, которое хотели передать ей.

Розалинда поднялась с места и стояла, дрожа, у дерева. До какого состояния она довела себя! До каких пор это будет продолжаться? К какому познанию жизни и смерти ее ведут? Она приехала домой с очень простой целью. Она любила Уолтера Сейерса, хотела отдаться ему, но, прежде чем решиться на это, она, послушная какому-то внутреннему голосу, поехала домой к матери. Розалинда думала, что у нее хватит смелости рассказать матери историю своей любви. Она собиралась рассказать, а затем послушать, что скажет старшая. Если мать поймет, и отнесется сочувственно, что ж, это будет самое прекрасное, что могло бы произойти. Если мать не поймет… Как бы там ни было, Розалинда уплатила бы старый долг, оказалась бы верна какому-то старинному, само собой разумеющемуся обязательству.

Эти двое мужчин… чего они хотят от нее? Какое отношение ко всему имеет Мелвил Стонер? Она гнала его образ из головы. В образе другого, Уолтера Сейерса, было что-то, менее агрессивное, менее самоуверенное. Ее влекло ко второму.

Розалинда обхватила ствол старой яблони и прижалась щекой к шершавой коре. Девушка была внутренне так напряжена, так взволнована, что ей хотелось тереться щекой о кору дерева, пока не пойдет кровь, пока физическая боль не разрядит напряжения внутри нее, перешедшего в боль.

С тех пор как луг между фруктовым садом и концом улицы был засеян маисом, Розалинде, чтобы добраться до улицы, нужно было пройти по узкой тропинке, проползти под проволочной оградой и пересечь двор вдовы, державшей кур. Глубокая тишина царила над садом, и когда девушка проползла под оградой и добралась до заднего двора вдовы, ей пришлось ощупью искать дорогу в узком закоулке между курятником и сараем, держась рукой за необструганные доски.

Мать сидела на крыльце, ожидая ее, а на узком крылечке перед соседним домом сидел Мелвил Стонер. Розалинда заметила его, когда быстро проходила мимо, и слегка вздрогнула. «Что за мрачная ястребиная фигура! Он живет мертвечиной, мертвыми проблесками красоты, мертвыми старыми звуками, услышанными в ночи!» — подумала она. Подойдя к дому Уэскоттов, она легла на крыльце на спину, закинув руки за голову. Мать сидела рядом в качалке. На углу горел уличный фонарь, и лучи света проникали сквозь ветви деревьев, падая на лицо матери. Каким белым, неподвижным, мертвенным оно было! Бросив на него взгляд, Розалинда закрыла глаза. «Не надо! У меня пропадет мужество!» — подумала она.

Она могла не спешить с сообщением, ради которого приехала. Отец вернется не раньше, чем через два часа. Тишину деревенской улицы нарушил шум, поднявшийся в доме напротив. Два мальчика затеяли какую-то игру, бегали из комнаты в комнату по всему дому, хлопая дверьми и крича. Заплакал грудной ребенок, потом послышался, укоризненный голос женщины.

— Тише, вы! Тише! — говорила она. — Разве вы не слышите, что разбудили ребенка? Будет мне теперь хлопот, пока он не уснет снова!

Розалинда сплела пальцы и крепко стиснула руки.

— Я приехала домой, чтобы сказать тебе кое-что. Я полюбила одного человека и не могу выйти за него замуж. Он намного старше меня и уже женат. У него двое детей. Я люблю его, думаю, что и он меня любит… знаю, что любит. И я хочу принадлежать ему. Я хотела приехать домой и сказать тебе, прежде чем это случится, — произнесла она тихим и ясным голосом. Она задавала себе вопрос, не слышит ли Мелвил Стонер ее признание. Ничего не произошло. Кресло, в котором сидела мать Розалинды, медленно качалось взад и вперед, издавая легкий скрип. Скрип не прекращался. В доме по ту сторону улицы ребенок перестал плакать. Для того чтобы сказать эти слова матери, Розалинда приехала из Чикаго, и вот слова были сказаны; она чувствовала облегчение, была почти счастлива. Воцарившееся между двумя женщинами молчание длилось и длилось. Мысли Розалинды блуждали. Сейчас мать что-нибудь ответит. Вероятно, она осудит ее. Возможно, мать не произнесет ни слова, пока не вернется отец, и тогда расскажет ему. Наверно, они осудят ее, будут считать безнравственной и потребуют, чтобы она покинула их дом. Все равно!

Розалинда ждала. Как у Уолтера Сейерса, сидевшего в саду, сознание, казалось, покинуло ее, куда-то унеслось. Оно умчалось от матери к человеку, которого она любила.

Как-то вечером, в точно такой же тихий летний вечер, как сегодня, Розалинда поехала с Уолтером Сейерсом за город. До того он много раз разговаривал с ней, изливал ей свою душу по вечерам или на протяжении долгих часов в конторе. Он нашел в Розалинде человека, с которым мог разговаривать, хотел разговаривать. Какие стороны жизни он открывал перед ней! Разговоры длились без конца. В ее присутствии Уолтер чувствовал какое-то облегчение, и напряженность, ставшая для него привычным состоянием, ослабевала. Он рассказал ей, как хотел стать певцом и как отказался от своего намерения.

— Дело не в моей жене и не в детях, — сказал он, — Они могли бы прожить без меня. Беда в том, что я не мог прожить без них. Я неудачник, с самого начала, был обречен стать неудачником, и мне необходимо было что-то, к чему я мог бы прилепиться, что-то, чем я мог бы оправдать свою неудачу. Теперь я это понимаю. Я предназначен для повиновения. Я больше никогда не попытаюсь петь, потому что у меня есть, по крайней мере, одно достоинство: я знаю, что потерпел неудачу; я приемлю ее.

Вот что сказал Уолтер Сейерс, а затем в тот летний вечер за городом, когда она сидела рядом с ним в его машине, Уолтер неожиданно запел. Перед тем он открыл ворота фермы и молча повел машину по поросшей травой узкой дорожке и дальше по лугу. Фары были выключены, и автомобиль еле двигался. Когда он остановился, подошли коровы и стали поблизости.

Тогда Уолтер запел, сначала тихо, а затем все смелей, по мере того как он снова и снова повторял песню. Розалинда была так счастлива, что ей хотелось закричать на весь мир. «Это благодаря, мне он может теперь, петь!» — с гордостью подумала она. Как сильно любила она в это мгновение Уолтера, и все же, возможно, чувство, которое она испытывала, было, в сущности, не только любовью. К нему примешивалась гордость. Для Розалинды это был миг торжества. Уолтер выбрался к ней из тьмы, из темной пещеры неудачи. И рука протянутая ею, придала ему мужества.

Розалинда лежала на спине у ног матери на крыльце дома Уэскоттов, пытаясь думать, стараясь сама разобраться в своих ощущениях. Она только что сказала матери, что хочет отдаться этому человеку, Уолтеру Сейерсу. Едва сделав это признание, она уже спрашивала себя, вполне ли оно соответствует истине. Она была женщина, и ее мать была женщина. Что может сказать ей мать? Что говорят матери дочерям? Мужское начало в жизни — чего оно требует? Розалинда не вполне ясно понимала свои собственные желания и стремления. Возможно то, чего она требовала от жизни, могло быть достигнуто путем какого-либо общения с другой женщиной, с матерью. Как странно и прекрасно было бы, если бы матери могли вдруг начать петь своим дочерям, если бы из тьмы и безмолвия старых женщин могла прозвучать песня!

Мужчины приводили Розалинду в смущение, всегда приводили ее в смущение. Взять хотя бы сегодняшний вечер, когда отец впервые за долгие годы по-настоящему посмотрел на нее. Он остановился перед ней, когда она отдела на крыльце, и в его глазах было что-то необычное. Какое-то пламя вспыхнуло в его старых глазах, как подчас оно вспыхивало в глазах Уолтера. Неужели этому пламени суждено испепелить ее? Неужели участь женщин в там, чтобы их испепеляла мужчины, и мужчин — в том, чтобы их испепеляли женщины?

В саду час назад она отчетливо ощущала присутствие двух мужчин, Мелвила Стонера и Уолтере Сейерса, шедших к ней, бесшумно ступавших по мягкому ковру, из отбрасываемых деревьями теней.

Они снова шли к ней. В своих мыслях она придвигались все ближе и ближе к ней, к ее истинной сути. Улица и весь город Уиллоу-Спрингс были окутаны покровом тишины. Не была ли это тишина смерти? Не умерла ли мать? Неужели мать, сидящая здесь рядом в кресле, теперь мертва?

Тихое поскрипывание качалки все продолжалось. Из двух мужчин, дух которых, казалось, витал над Розалиндой, один, Мелвил Стонер, был смелый и коварный. Он находился слишком близко от нее, слишком много знал о ней. Он ничего не боялся. Дух Уолтера Сейерса был милосерден. Уолтер был человек чуткий, мягкий. Девушку охватил страх перед Мелвилом Стонером. Он находился слишком близко к ней, знал слишком много о темной, бессмысленной стороне ее жизни. Розалинда повернулась на бок и пристально вглядывалась в темноту, в сторону дома Стонера, вспоминая детство. Этот человек был физически слишком близко. Слабый свет далекого уличного фонаря, падавший на лицо матери, проникал сквозь ветви деревьев, скользил над верхушками кустов, и Розалинда смутно различала фигуру Мелвила Стонера, сидевшего перед своим домом. Ей хотелось, чтобы можно было усилием мысли уничтожить этого человека, стереть солнца земли, добиться, чтобы он перестал существовать. Он ждал. Когда ее мать уйдет спать и когда она сама поднимется в свою комнату и будет лежать без сна, он нарушит ее уединение. Возвратится домой отец, волоча ноги по тротуару. Он войдет в дом Уэскоттов и выйдет через черный ход. Накачает насосом ведро воды, внесет его в дом и поставит на ящик у кухонной раковины. Потом заведет часы. Он…

Розалинда беспокойно зашевелилась. Жизнь, в лице Мелвила Стонера, поймала ее и крепко держала. Она не могла спастись. Он войдет к ней в спальню и, вторгнется в ее тайные мысли. Спасения не было. В воображении она слышала, как его иронический смех разносится по молчаливому дому, выделяется среди страшных обыденных звуков здешней повседневной жизни. Она не хотела, чтобы это случилось. Внезапная смерть Мелвила Стонера принесла бы сладостную тишину. Ей хотелось, чтобы можно было силой мысли уничтожить его, уничтожить всех мужчин. Она хотела, чтобы мать тесней сблизилась е ней. Это спасло бы ее от мужчин. Конечно, раньше чем вечер кончится, мать что-нибудь скажет ей, что-нибудь существенное и правдивое.

Розалинда старалась прогнать образ Мелвила Стонера из своего сознания. Казалось, она встала с постели в комнате наверху и взяла этого человека за руку, чтобы подвести к двери. Она вывела его из комнаты и закрыла дверь.

Сознание сыграло с ней шутку. Не успел Мелвил Стонер покинуть его, как в него вошел Уолтер Сейерс. В воображении она была с Уолтером в автомобиле летним вечером на пастбище, и Уолтер пел. Коровы, с мягкими широкими ноздрями и теплым, пахнущим травой, дыханием теснились возле них.

Теперь в мыслях Розалинды было что-то приятное. Она отдыхала и ждала, ждала, чтобы мать заговорила. В ее присутствии Уолтер Сейерс нарушил свое долгое молчание, и вскоре молчание, давно установившееся между матерью и дочерью, также будет нарушено.

Певец, который никогда больше не собирался петь, запел благодаря ее присутствию. Песня была подлинным гимном жизни, она была торжеством жизни над смертью.

Какое сладостное утешение снизошло на нее, когда Уолтер Сейерс пел! Как заструилась в ее теле жизнь! Какой живой она внезапно стала! Именно в это мгновение она окончательно, бесповоротно решила, что хочет сблизиться с этим человеком, хочет предельной близости с ним, чтобы в физическом проявлении своего чувства найти при его посредстве то, что он при ее посредстве нашел в своей песне.

Физически проявив свою любовь к этому человеку, она найдет белое чудо жизни, чудо, о котором она мечтала нескладной, еще не вполне развившейся девушкой, лежа на траве в саду. Через тело певца она приблизится, прикоснется к белому чуду жизни. «Я охотно принесу в жертву все остальное ради того, чтобы это могло произойти!» — думала она.

Какой мирной и тихой стала летняя ночь! Как ясно понимала теперь Розалинда жизнь! Песня, которую Уолтер Сейерс пел в поле, где паслись коровы, была на непонятном ей языке, но теперь она понимала все, даже значение чуждых ей иностранных слов.

В песне говорилось о жизни и смерти. О чем еще можно было петь? Не своим умом пришла она внезапно к пониманию смысла песни. Призрак Уолтера шел к ней. Он отстранил насмешливый призрак Мелвила Стонера. Чего только не сделал уже дух Уолтера Сейерса для ее духа, для пробуждения в ней женщины! Теперь он рассказывал ей историю песни. Слова самой песни как бы плыли по тихой улице городка в Айове. Они говорили о солнце, склоняющемся к закату в облаках дыма большого города, и о чайках, прилетающих с озера, чтобы парить над городом.

Теперь чайки парили над рекой. Река была цвета хризопраза. Она, Розалинда Уэскотт, стояла на мосту в центре большого города; она окончательно пришла к убеждению, что жизнь грязна и безобразна. Она была готова броситься в реку, уничтожить себя в попытке очиститься.

Все было ей безразлично. Птицы испускали странные, резкие крики. Крики птиц напоминали голос Мелвила Стонера. Чайки кружили и кувыркались высоко в воздухе. Еще мгновение, она бросится в реку; тогда птицы ринутся вниз, описывая длинную изящную кривую. Ее тело исчезнет, будет подхвачено потоком и унесено, чтобы где-то истлеть, но то, что было в ней действительно живого, поднимется с птицами по длинной изящной кривой птичьего взлета.

Напряженная и притихшая, лежала Розалинда ни крыльце у ног матери. Высоко в воздухе над спящим душным городком, глубоко в земле под всеми маленькими и большими городами, жизнь продолжала петь, она упорно пела. Песня о жизни была в жужжании пчел, в зове древесных лягушек, в голосах негров, которые выкатывают тюки хлопка на речной пароход.

Песня была велением. Она все снова и снова рассказывала историю жизни и смерти, жизни, навеки побежденной смертью, смерти, навеки побежденной жизнью.

Мать Розалинды нарушала долгое молчание, и Розалинда старалась вырваться из-под власти, призрачной песни, звучавшей внутри, нее.

Качалка, в которой сидела мать Розалинды, продолжала скрипеть. Слова с запинкой сходили с бледных губ пожилой женщины. В жизни ма Уэскотт наступила решительная минута. Она всегда терпела поражение. Теперь она должна восторжествовать в лице Розалинды, дочери, вышедшей из ее тела. Она должна разъяснить Розалинде судьбу всех женщин. Молодые девушки росли, мечтая, надеясь, веря. Существовал заговор. Мужчины придумывали слова, они писали книги и пели песни о том, что называется любовью. Молодые девушки верили. Они выходили замуж или вступали в близкие отношения с мужчинами, не выходя замуж. В брачную ночь совершалось грубое нападение, и после этого женщине ничего не оставалось, как всеми способами спасать себя. Она уходила в себя все глубже и глубже. Ма Уэскотт провела всю жизнь, прячась в своем доме, на кухне своего дома. По мере тога как шли годы и появлялись дети, муж нуждался в ней все меньше и меньше. А теперь пришла новая беда. Ее дочь стоит перед тем же испытанием, должна пройти испытание, которое искалечило жизнь ее матери. Как гордилась она Розалиндой, вырвавшейся в мир, идущей своим путем! Ее дочь одевалась с изяществом, изяществом отличалась ее походка. Она была гордым, независимым, торжествующим существом. Она не нуждалась в мужчине.

— О, боже, Розалинда, не делай этого, не делай! — вновь и вновь бормотала она.

Как хотелось ей, чтобы Розалинда оставалась чистой, незапятнанной! Когда-то и она была молодой женщиной, гордой и независимой. Мог ли кто-нибудь подумать, что ей захочется стать ма Уэскотт, толстой, грузной и старой? На протяжении всей замужней жизни она не покидала своего дома, своей кухни, но все же она наблюдала и видела, что происходит с женщинами. Ее муж умел зарабатывать деньги, он всегда заботился о ее удобствах. Это был медлительный, молчаливый человек, но в своем роде он был не хуже других мужчин в Уиллоу-Спрингсе. Мужчины зарабатывали деньги, они много ели, а затем вечером возвращались домой к женщинам, на которых были женаты.

Ма Уэскотт была дочерью фермера. В юности она видела у животных, как самец преследует самку. В этом была какая-то грубая настойчивость, жестокость. Таким путем жизнь без конца продолжала себя. Время после замужества было для ма Уэскотт ужасным временем. Почему она хотела выйти замуж? Она пыталась рассказать об этом Розалинде.

— Я увидела его здесь, на главной улице города, как-то субботним вечером, когда приехала с отцом, а через две недели снова встретилась с ним во время танцев на одной из ферм, — рассказывала она; ма говорила как человек, который пробежал большое расстояние, чтобы передать какую-то важную, какую-то срочную весть. — Он хотел, чтобы я вышла за него замуж, и я согласилась. Он хотел, чтобы я вышла за него замуж, и я согласилась.

Дальше сообщения о самом факте своего замужества она не могла пойти. Не думает ли дочь, что она не может сказать ничего существенного об отношениях между мужчинами и женщинами? Всю свою замужнюю жизнь она провела в доме мужа, работая с тупым упорством животного, стирая грязную одежду, моя грязную посуду, варя пищу.

Она думала, все эти годы, она думала. В жизни была ужасная ложь, самый факт жизни был ложью.

Она обдумала все это. Где-то был мир, не похожий на тот, в котором она жила. То была райская страна, где не женились, не выходили замуж, бесполая, спокойная, безмятежная страна, где человечество жило в состоянии блаженства. По какой-то неведомо причине человечество было изгнано из этой страны, было сброшено на землю. Это явилось наказанием за непростительный грех, грех пола.

Грех гнездился и в ней, как и в мужчине, за которого она вышла. Она хотела выйти замуж. Иначе почему она это сделала? Мужчины и женщины были осуждены совершать грех, который их уничтожал. За исключением немногих, редких святых существ, ни один мужчина и ни одна женщина не избегли этой участи.

Сколько пришлось ей передумать! Когда она только еще вышла замуж, муж, взяв от нее то, что ему было надо, крепко заснул, но она не спала. Она потихоньку встала с постели и, подойдя к окну, смотрела на звезды. Звезды были спокойны. Какой медленной, легкой поступью двигалась по небу луна! Звезды не грешили. Они не касались одна другой. Каждая звезда была чем-то обособленным от всех других звезд, чем-то священным, неприступным. На земле под звездами все было развращено — деревья, цветы, травы, животные в поле, мужчины и женщины. Все были развращены. Они жили мгновение, а затем превращались в тлен. Она сама постепенно превращалась в тлен. Жизнь была ложью. Жизнь продолжала себя при помощи лжи, называемой любовью. Истина была в том, что сама жизнь вышла из греха, продолжала себя только посредством греха.

— Того, что называют любовью, не существует. Само это слово ложь. Мужчине, о котором ты мне говорила, ты нужна для целей греха, — сказала мать и, тяжело поднявшись, вошла в дом.

Розалинда слышала, как мать двигалась в темноте. Ма Уэскотт подошла к решётчатой двери и стояла, смотря на дочь, в напряженном ожидании лежавшую на крыльце. Дух отрицания охватил старую женщину с такой силой, что она чуть не задохнулась. Дочери казалось, что мать, стоявшая в темноте позади нее, превратилась в огромного паука, старавшегося увлечь ее вниз, в какую-то паутину тьмы.

— Мужчины лишь причиняют женщинам зло, — сказала мать. — Они не могут избавиться от желания причинять женщинам зло. Они так устроены. Того, что они называют любовью, не существует. Это ложь. Жизнь грязна. Прикосновение мужчины загрязняет женщину.

Ма Уэскотт с трудом прохрипела эти слова. Казалось, она вырвала их из себя, из самых недр своего существа. Произнеся их, она ушла в темноту, и Розалинда слышала, как она медленно приближалась к лестнице, которая вела наверх в спальню. Мать плакала и как-то по-особенному всхлипывала, полузадыхаясь, как всхлипывают старые тучные женщины. Тяжело ступая, она начала подниматься по лестнице, затем остановилась и наступила тишина. Ма Уэскотт не сказала того, что было у нее на уме. А ведь она обдумала все, что хотела сказать дочери! Почему же слова не пришли? Дух отрицания в ней не был удовлетворен.

— Никакой любви нет! Жизнь это ложь! Она ведет к греху, к смерти, к тлену! — кричала мать в темноту. Что-то таинственное, почти сверхъестественное произошло с Розалиндой. Образ матери исчез из ее сознания; в воображении она снова была молодой девушкой и с другими молодыми девушками пришла в гости к подруге, собиравшейся выйти замуж. Вместе с другими она стояла в комнате, где на постели лежали белые одежды. Одна из ее подруг, худощавая девушка с плоской грудью, упала на колени перед кроватью. Послышался крик. Испустила его эта девушка или же старая, усталая, побежденная жизнью женщина в доме Уэскоттов?

— Не делай этого! О, Розалинда, не делай! — умолял голос, прерывавшийся рыданиями.

— В доме Уэскоттов воцарилась тишина, как на улице, как в небе, усеянном звёздами, к которому Розалинда устремляла взор. Напряжение внутри нее ослабело, и она снова попыталась думать. Что-то колебалось, качалось взад и вперед. Может быть, это просто билось ее сердце? Ее сознание прояснилось.

Песня, слетавшая с уст Уолтера Сейерса, все еще пела в ней.

Розалинда села и обхватила голову руками. «Я приехала сюда, в Уиллоу-Спрингс, чтобы подвергнуть себя испытанию. Неужели это испытание, решающее вопрос жизни и смерти?» — спрашивала она себя. Мать поднялась по лестнице, ушла наверх, в темноту спальни.

Песня, певшая в Розалинде, не смолкала:

Не была ли эта песня мужским измышлением, призывом самца, обращенным к самке, ложью, как сказала мать? Песня не звучала как ложь. Песня слетела с уст мужчины Уолтера, и Розалинда покинула его и пришла к матери. Затем явился Мелвил Стонер, другой мужчина. В нем также пела песня жизни и смерти. Когда песня перестанет в ком-нибудь петь, наступает смерть? Разве смерть это лишь отрицание? Песня пела внутри нее. Какая неразбериха!

После своего последнего выкрика ма Уэскотт, всхлипывая, поднялась по лестнице в свою комнату и легла в постель. Через некоторое время Розалинда последовала ее примеру. Она, не раздеваясь, бросилась на кровать. Обе женщины лежали, ожидая. На улице, в темноте перед своим домом сидел Мелвил Стонер, мужчина, человек, знавший все, что произошло между матерью и дочерью. Розалинда вспоминала мост над рекою около фабрики в Чикаго и чаек, паривших в воздухе высоко над рекой. Ей хотелось быть там, стоять на этом мосту. «Как приятно было бы теперь бросить свое тело вниз, в реку!» думала она. В воображении она видела свое быстрое падение в воду и еще более быстрое падение птиц с небесной высоты. В быстром, прекрасном скольжении они устремлялись вниз, чтобы подхватить жизнь, которую она вот-вот уронит. Об этом и говорила песня, которую пел Уолтер.

Проведя вечер в лавке Эмануэла Уилсона, Генри Уэскотт вернулся дамой. Тяжело ступая, он прошел через дом к черному ходу, к насосу. Послышался медленный скрипучий звук работающего насоса, а затем Уэскотт вошел в дом и поставил ведро с водой на ящик у кухонной раковины. Немного воды пролилось, послышался легкий плеск, будто ребенок босой ножкой топнул о пол…

Розалинда встала. Мертвая, холодная усталость, нахлынувшая на нее, исчезла. Холодные, мертвые руки, что раньше сжимали ее, теперь были отброшены. В шкафу лежал ее саквояж, но она забыла о нем. Поспешно сняв туфли и держа их в руках, она в одних чулках вышла в коридор. Отец тяжело поднялся по лестнице и прошел мимо нее, когда, затаив дыхание, она стояла прижавшись всем телом к стене коридора.

Как быстро и четко работал ее мозг! В два часа утра через Уиллоу-Спрингс проходил поезд, направлявшийся на восток, в Чикаго. Она не станет ждать поезда. Она пройдет восемь миль до соседнего, лежащего к востоку городка. Таким образом она немедленно покинет город. Это даст ей возможность что-то делать. «Мне теперь необходимо двигаться», — подумала, она, сбегая по лестнице и бесшумно выходя из дому.

Розалинда прошла по траве рядом с тротуаром до ворот дома Мелвила Стонера, и он вышел к воротам ей навстречу. Он иронически засмеялся.

— Я предполагал, что до конца этой ночи мне представится еще раз случай погулять с вами, — сказал он, кланяясь.

Розалинда не знала, многое ли он слышал из разговора между ней и матерью. Но это не имело значения. Он знал все, что сказала ма Уэскотт, все, что она могла сказать, и все, что могла сказать или понять Розалинда. Эта мысль была Розалинде бесконечно приятна. Именно Мелвил Стонер поднял городок Уиллоу-Спрингс и вознес его над тенью смерти. Слова были лишними. У нее установилась с ним какая-то связь, лежавшая за пределами слов, за пределами страсти, — чувство братства по жизни, чувство братства в жизни.

Они молча шли, пока не достигли края города, и тогда Мелвил Стонер протянул руку.

— Вы пойдете со мной? — спросила она.

Он покачал головой и рассмеялся.

— Нет, — произнес он. — Я останусь здесь. Время для моего ухода давно миновало. Я останусь здесь до конца своих дней. Я останусь здесь с моими мыслями.

Он повернулся и стал удаляться в темноту, за пределы круга света, отбрасываемого последним фонарем на улице, переходившей теперь в дорогу, которая вела в соседний городок к востоку. Розалинда стояла, смотря вслед Мелвилу Стонеру, и что-то в его размашистой, подпрыгивающей походке снова вызвало в ее сознании образ гигантской птицы. «Он похож на чаек, парящих над рекой в Чикаго, — подумала она. — Его призрак витает над Уиллоу-Спрингсом. Когда смерть входит в жизнь здешних людей, его дух устремляется вниз и выхватывает из них красоту».

Сперва Розалинда медленно шла по дороге между маисовыми полями. Ночь была, огромной тихой обителью в которую она могли с миром войти. Легкий ветерок шелестел листьями маиса, но то не были ужасные, многозначительные человеческие звуки, производимые теми, кто физически жил, но духовно был мертв, принял смерть, верил только в смерть. Листья маиса терлись один о другой, и слышался тихий, приятный шум, словно что-то рождалось, древняя, мертвая физическая жизнь отрывалась, отбрасывалась в сторону. Может быть, в страну входила новая жизнь.

Розалинда побежала. Она сбросила с себя город и отца с матерью, как бегун сбрасывает с себя тяжелую и ненужную одежду. Ей хотелось также сбросить с себя одежду, скрывавшую наготу ее тела. Ей хотелось быть голой, только что родившейся на свет. В двух милях от города через Уиллоу-Крик был переброшен мост. Река теперь пересохла, но в темноте Розалинде чудилось, что река полна воды, быстро текущей воды, воды цвета хризопраза. Розалинда бежала быстро; теперь она остановилась на мосту, часто, прерывисто дыша.

Через некоторое время она двинулась дальше и шла, пока дыхание не успокоилось, а затем опять побежала. Ее тело трепетало жизнью. Она не спрашивала себя, что собирается делать, какой выход найдет из того положения, которое заставило ее поехать в Уиллоу-Спрингс, в смутной надежде, что слово матери разрешит ее сомнения. Она бежала. Перед ее взором пыльная дорога продолжала нестись ей навстречу из тьмы. Розалинда бежала вперед, все вперед, навстречу слабому мерцанию света. Тьма расступалась перед ней. В этом беге была радость, и с каждым шагом в молодой женщине усиливалось чувство избавления. Чудесная мысль рождалась в ее сознании. Когда она бежала, ей казалось, что свет под ее ногами становится ярче. Казалось, мрак пугался ее присутствия и быстро отступал в стороны, прочь с ее пути. Розалинду охватило ощущение уверенности. Она сама превратилась во что-то таящее внутри свет. Она была творцом света. При ее приближении мрак пугался и убегал вдаль. Когда эта мысль пришла Розалинде в голову, она почувствовала себя способной бежать не останавливаясь, без отдыха, и ей хотелось бежать так без конца, через всю страну, через селения и города, разгоняя своим появлением тьму.