«Погибну!» На дороге через Сахару - тут, собственно, и дороги-то нет, кругом пески - он поворачивает налево, включив сигнал поворота. Край этот совсем необитаем; теперь самум справа и спереди бьет машину - потрепанное серенькое такси с брезентовым верхом. Он помнит, что в Алеппо ему надо попасть к половине шестого, а в Сахаре еще полдень - только бы выбраться из этой песчаной бури, только бы не забило песком радиатор и не закипела вода от адской жары. Толстый шерстяной шарф защищает носи рот от песка, он нажимает на педаль, не хватает воздуха. Хорошо бы глотнуть немного воды, но воду надо беречь. «Ничего, выдержу! Нет, пожалуй, не выдержу. Надо бы прикрыть радиатор газетой, но теперь никак не вылезу из машины, дверь не открывается, и воздух…»

- Бела… Бела… Скоро половина шестого…

Он медленно поворачивается на бок, судорожно хватает воздух открытым ртом - во рту пересохло и в горле царапает, язык, словно одеревенел.

- Встаю!.. Дай немного воды…

Он жадно пьет теплый чай с лимоном.

- Я думал, задохнусь…

- Потому что с головой залез под одеяло.

- У меня, кажется, жар.

Он откидывает голову, рука с пипеткой повисает в воздухе, нацеливаясь в ноздрю.

- Вильма… уже пришла?

- Нет еще. Может, сказать ей, пусть приходит в другой раз?

Он закапывает капли в одну ноздрю, потей в другую.

- Не говори ей ничего, проводи ко мне, если придет. Мне уже лучше. Приготовь еще чайку.

- В термосе есть.

- Хорошо.

От лекарства становится легче, значит, и настроение поднимется. Жена выходит и тут же возвращается с губкой и полотенцем - Бела по-детски послушен, пока она умывает его и вытирает ему лицо.

- Расческу…

- Вот, возьми… Он причесывается.

- Теперь оставь меня на минуту. Мне надо поразмыслить. Спасибо. Ты мой ангел.

- Знаю, знаю,- кивает она и уходит.

«Если я хоть немного удачливый, она придет. Вероятно, придет. Я впереди на целый корпус. И у Еромоша не так уж много времени, чтобы догнать меня. А если они отправятся, к жене Хуньора? И я не смогу остановить их? Пойдут к ней и спросят, знает ли она какую-нибудь Эдит. Жаль. Этого делать не надо. И я ничего не сказал Раудеру. А что я мог сказать? Что, мол, дочь убитого придет сегодня вечером ко мне? Остается надеяться, что у них хватит такта не расспрашивать жену о его связи с Эдит. Они поступили бы логично, если бы завтра попробовали выяснить, есть ли среди сослуживцев Хуньора Эдит. Так велит здравый смысл. Я бы тоже поступил именно так. А то, что Вильма придет сегодня сюда, если, конечно, она придет,- чистая случайность. Ее личное дело. Да и к жене Хуньора они пойдут наверняка только завтра. Так было бы удобнее всего.

Вообще-то я поступаю не совсем порядочно. Лежу в постели с распухшим, как у тапира, носом и разыгрываю из себя детектива-частника. Ради чего? Ради тщеславия? Мол, я сам нашел преступника. Но ищу-то не я один. Ищет коллектив. Терпеть не могу умничающих детективов-частников. Поищите такой роман, в котором великие детективы сами выясняли бы отдельные детали. Ну, например, ходили бы по магазинам и фабрикам, чтобы узнать, где было сшито пальто жертвы или убийцы. Обошли бы все пештские отделения почты, спрашивая, вкладывал ли кто-нибудь сорок две или сорок четыре тысячи форинтов на хранение в среду и снимал ли эту сумму в.четверг? Показывали бы фотографию для опознания, проверяли бы почтовую печать и так далее? А они всегда приходят к гениальным выводам. Они все гениальны. Нам вообще-то везет: большинство убийств совершают примитивные люди, которым и в голову не приходит скрывать следы преступления или заранее строить план убийства. У нас, слава богу, преступники еще не используют достижения техники. И то, бывает, годами не можем разыскать убийцу.

А все же приятно на досуге разгадать шифровку, даже и ученическую. Пораскинуть мозгами.

Полчаса сахарских сновидений, кажется, помогли Беле Келемену. Втайне он надеется встать завтра с постели и пойти на службу. Или лучше не идти? Пожалуй, он все-таки пойдет, но долго не задержится. Правда, многое будет зависеть от погоды.

- Свари нам кофе, дорогая,- сказал он жене, пропускающей впереди себя девушку. Потом спросил Вильму:

- Вы, конечно, выпьете?

- Да. Спасибо.

Вильму он приглашает сесть в трех шагах от его дивана. Чтобы она не подхватила грипп. Вильма красивая. Очень красивая. Одета она просто - в темно-синий школьный халат с ослепительно белым воротничком, под ним - зеленый пуловер. На ногах у нее черные сапожки из искусственной кожи, простые коричневые чулки. Она не оделась в траур. Поразительно красивая девушка, скорее даже, не столько красивая, сколько волнующая. Медово-русая. Цвета того меда, что дает липовое цветение. У нее короткая прическа. Большой рот с пухлыми губами. Огромные глаза. Отсюда они кажутся зелеными. Только не голубыми. Серыми или зелеными. При электрическом свете трудно определить. Да это и не имеет значения. В школьном халате она кажется грузноватой, но походка выдает ее стройный стан. Ростом она, пожалуй, с Апдриша. Он, конечно, еще не смыслит, что эта девушка хотя и ровесница ему, но уже взрослая женщина. А Андриш еще мальчишка. Возможно, это предвзятое мнение. Отцы не склонны замечать, как их сыновья становятся взрослыми.

Бела Келемен не может сказать Вильме, почему убили ее отца. Девушка явно не готова к разговору - у нее нет ясно сформулированных вопросов, она, должно быть, не знает, с чего начать. Вильма смущается. Келемен понимает ее. Под тяжестью обрушившейся на нее беды она оказалась без опоры. К матери она не может обратиться. А еще к кому? У ее друга Андриша есть отец, и не просто отец, а человек, который ищет убийцу ее отца. Вернее, мог бы искать, если бы не заболел. И все-таки ей надо с кем-то поговорить, вот она и пришла. Любимого человека у нее нет. Вполне логично, что она обратилась к нему, к Беле Келемену. Эти мысли, словно вспышкой, озарили его мозг впервые же минуты разговора.

- Возможно, его убили из-за денег, Вильма. Сорок две тысячи он взял из сберкассы. Кроме того, с ним была месячная зарплата. Пока мы еще ничего точно не знаем, по крайней мере, ничего стоящего.

- Да-

- Есть много мелких фактов, улик, следов, предположений, но все они еще не приведены в систему

- Да.

Они долго молчат. Келемен знает, что он должен говорить. Но он тоже испытывает замешательство. О чем говорить?

- Я не могу вас утешить, Вильма,- произносит он, наконец.- Вы и сами это понимаете. Если бы я умер, Андриша тоже никто не смог бы утешить. В таких случаях слова ничего не значат.

- Я понимаю. Меня и не надо утешать. Я не затем пришла. Я пришла, чтобы спросить, могу ли я чем-либо помочь вам. Мне хотелось бы знать, кто убил отца и за

что. И хорошо бы найти те деньги. Мы в них очень нуждаемся.

- Конечно, вы можете помочь. Вы уже давали показания?

- Да. Только это совсем не то. Вы же знаете. Одно дело, когда говоришь с отцом Андриша, а другое - когда в милиции.

Он хотел было что-то сказать, но в последнее мгновение передумал. Он, конечно, должен объяснить этой девушке, что милиции нужно верить и так далее. Но сейчас нельзя. То, что она верит человеку, надо ценить. Надо радоваться этому. И он рад. И немного огорчен, потому что в словах Вильмы прозвучала и критика. Ну, ладно.

- Спасибо, Вильма. Можно спрашивать?

- Спрашивайте.

- Кто такая Эдит?

- Какая Эдит?

- Ваш отец был знаком с женщиной или девушкой по имени Эдит. Вы знаете ее?

- У нас в классе две Эдит - Эдит Везер и Эдит Ковач. Отец знал обеих. Эдит Ковач он зная, пожалуй, лучше, потому что она чаще бывала у нас.

- И…

- Простите, что я вас перебиваю. Он знал еще Эдит Чаус.

- Кто это - Эдит Чаус?

- Чаусы долго жили на нашем этаже - Эдит и ее дядя. Потом дядя умер, а Эдит продала квартиру и сняла где-то комнату. Отец был хорошо с ней знаком.

- Был ли отец с кем-нибудь из этих трех Эдит в близких отношениях?

- Не знаю. Точно не могу сказать. Возможно, с Эдит Ковач. Однажды прошлым летом мы с отцом ходили в бассейн «Сечени» и там встретились с девочками и мальчиками из нашей школы. Ковач тоже была с ними. Потом я узнала, что она два или три раза приходила к нам, когда меня не было дома.

- А ваша мать? Она была дома?

- Мамы никогда не бывает дома после обеда. Только по субботам и воскресеньям. Да и в эти дни она не сидит дома - ходит на скачки. А в обычные дни она всегда на заводе до восьми часов.

- Ваша мать работает поваром?

- Да. В заводской столовой. Мы тоже питаемся из этой столовой - мама всегда приносит еду домой.

- Ваши родители, Вильма, жили плохо? Я имею в виду - между собой?

- Что вы! Плохо - не то слово. Отец терпел только из-за меня. А я давно ему говорила: из-за меня терпеть не надо.

- Значит, если я вас правильно понял, у вашего отца были какие-то связи с женщинами.

- Конечно. Только об этом не принято говорить. Отец был очень хороший человек. И молодой. Ему было сорок пять лет. Я говорю про это только вам. Я не хочу, чтобы о таких вещах знали все.

- На допросе вы не говорили об этом?

- Меня об этом не спрашивали. Маму спрашивали.

- Послушайте, Вильма, вы умная, взрослая девушка. Давайте говорить откровенно.

- А я и говорю откровенно.

- Вот и хорошо. Допускаете ли вы, что между вашим отцом и Эдит Ковач были близкие отношения?

- Отец никогда не признавался в этом. Но это не исключается.

- А девушка? Не говорила она что-либо такое, что могло бы подтвердить ваше предположение?

- Один раз говорила. Дня через два после того, как мы были в бассейне, она подошла ко мне в коридоре.и сказала: «Классный у тебя папаша, Вильма».

- Как вы узнали, что она приходила к вам, когда вас не было, дома?

- Отец сказал мне как-то: «Была Ковач, тебя искала».

- И вы не спросили, зачем она приходила?

- Нет. Она бы сама сказала, если бы хотела.

- Но она не сказала?

- Нет.

«Хитрит. А может, и не хитрит. Только каждое слово приходится вытягивать из нее клещами. Почему? Стыдится? Стыдно рассказывать о любовных делах отца? Или что-то мешает? Возможно, и так. - Это не исключено. Что-то здесь не вяжется. Что же?»

- А вы, Вильма? Вы дружили с мальчиками? Ведь вы красивая!

- Нет, не дружила. И, пожалуйста, не говорите мне комплименты. Я знаю, какая я есть.

- Ни с кем? И никогда?

- Нет.

- Не понимаю. Почему?

- Очень просто. С одним мне хотелось дружить, но из этого ничего не вышло.

- Обманул?

- Допустим.

- Одноклассник?

- Что вы!

- Вам не хочется о нем говорить?

- Пожалуй… Не очень. И все же я говорю. Хотя это вряд ли относится к делу.

- Я спрашиваю только потому, что хочу лучше вас узнать.

- И завербовать? Келемен громко рассмеялся.

- Мне и в голову это не приходило. Знаете, все дело в том, что такая уж у меня профессия. Приходится разговаривать со многими людьми, и хорошо, если удастся

разгадать, что представляет собой человек, с которым беседуешь.

- Ну, хорошо. Раз уж мы договорились, я буду откровенна.

Она взглянула на Келемена, ожидая, что он будет спрашивать. Но Келемен не спрашивал. Наступила неловкая пауаа. Вильма опустила голову, потом подняла.

- Ну, ладно. Скажу. Он художник. Еще не прославившийся. Тридцати четырех лет. Имя не .имеет значения, впрочем, зовут его Альфредом Шоммером. С ним бы я дружила. Но он не захотел. Сказал, что не может связывать себя ни с кем. Единственная его любовь - искусство. Пять дней мы встречались, на шестой он прогнал меня. Словом, не прогнал, а оказал только, что все кончено.

- Что-то долго варился у тебя кофе, Манци,- обратился Келемен к жене, которая входила в иомнату с подносом в руках.- Опять сломалась кофеварка?

Почти за два десятка лет совместной жизни с Белой у Манци выработалось особое чутье, которое безошибочно подсказывало ей, когда лучше подать кофе, вмешавшись в беседу мужа с посетителями.

- Должно быть, очень мелкий помол. Зато наверняка получился вкусным и крепким.

Она приветливо улыбается Вильме и спрашивает!

- Вам с сахаром?

- Нет, спасибо.

Келемен кладет в чашку пять кофейных ложечек сахара и сосредоточенно размешивает его.

- Спасибо, Манци.

- На здоровье.

И она тут же удаляется. Манци знает к тому же, когда надо уйти. После кофе разговор о сердечных делах Вильмы можно было не возобновлять.

- Скажите, Вильма, как удалось отцу накопить сорок две тысячи форинтов? Впрочем, это не так уж и важно.

- Он не копил. Он выиграл их. Три года назад он выиграл в лото, но нам ничего не говорил, пока не ушел из дому. Угадал четыре цифры.

- Кто еще об этом знал? Кроме вас?

- Никто. Вернее, я не знаю. Мы сами ничего не знали до тех пор, пока он не ушел. На другой день он встретил меня у школы и тогда сказал об этом. Еще он написал об этом в письме, которое я передала маме. Он записал, что с этими деньгами он начнет новую жизнь. Подаст на развод, но обещает по-прежнему помогать семье, та заботиться обо мне, только просит маму не чинить ему препятствий.

- Приносил ли од домой зарплату за этот месяц?

- Нет. Двадцать девятого, в день получки, отец всегда отдавал маме тысячу шестьсот форинтов. Но на этот раз он не пришел, домой, А тридцатого его уже не

было в живых.

Теперь нужен прыжок. Внезапный поворот к прежней теме.

- Вы случайно не знаете, отдыхала ли Эдит Ковач на Балатоне в прошлом году?

- Нет, не отдыхала. Все лето она ходила в бассейн «Сечени».

- Может быть, она приезжала на Балатон на несколько дней?

- Этого я не знаю. Может быть, и приезжала. Не знаю. Он украдкой вздыхает. Это удается ему с трудом - нехватает воздуха. Так далеко не уйдешь. Келемен кладет на одеяло папку, достает из нее открытку.

- Посмотрите, Вильма. Кто, по-вашему, мог послать эту открытку отцу?

Девушка берет открытку, рассматривает ее и возвращает Келемену.

- Ее написала Эдит Чаус; «Пожевывая рыбу, шлю миллион поцелуев. Эдит». Кроме меня и отца, этот шифр знает только Эдит Чаус. Это я ее научила. И отца тоже. Мы переписывались с помощью этого шифра, чтобы мать не могла ничего разобрать. Но это было давно. Шифр мы придумали еще в восьмом классе. Тогда же я и научила Эдит им пользоваться.

Келемен достает из. папки конверт.

- Судя по печати, открытка была послана летом прошлого года, восьмого июля, в. субботу

- Ее могла написать только Эдит Чаус. Илия. Ноя не писала.

- Вы знали, или догадывались, что между отцом и Эдит Чаус установились такие отношения, которые позволили ей посылать вашему отцу «миллион поцелуев»?

- Нет.

- И вас это не поражает?

- Отчего же, я очень поражена.

Ничего не вышло. И теперь уже не выйдет. Келемен: почувствовал это особенно ясно. Он понял, что открытка что-то изменила в поведении девушки. Ведь у него многолетний опыт. Он видит, что Вильма размышляет, хочет сама распутать какие-то нити, о чем-то догадывается. Но о чем? Расскажет ли? Тут надо быть осторожным. Или спрашивать быстро и решительно. Что лучше? Если бы он только знал теперь, о чем надо спрашивать, все тут же выяснилось бы и встало на свои места. Но он не знал. И испытывал мучительное, противоречивое чувство, так хорошо ему знакомое.

- О чем вы сейчас думаете?

- Об Эдит.

- Что именно?

- Да так… И сама не знаю…

- Это плохо.

Конечно, она не хочет говорить. Выспрашивать? Вытягивать каждое слово клещами? Или действовать в обход? Нужны факты, факты. Надо забыть про чувства. Они как ловушка. Могут обмануть. Надо найти факты. Это верный путь. Может быть, долгий, но верный.

- Сколько лет Эдит?

- Скоро двадцать четыре. Она на шесть лет старше меня.

- Блондинка? Шатенка? Брюнетка?

- Брюнетка, турецкого происхождения. У нее и фамилия турецкая. Это мне дядя Липи говорил.

- Кто это - дядя Липи?

- Дядя Эдит. Он уже умер.

- Когда вы последний раз видели Эдит?

- Недели две назад. В половине десятого отец послал меня за сигаретами, и я пошла на Бульварное кольцо в магазин, где она работает. Потому что все табачные ларьки были уже закрыты, а ее магазин работает до десяти. Она училась в техникуме пищевой промышленности. Эдит очень красивая. Когда они жили в нашем доме, она была моей лучшей подругой. Я знаю ее с детства. Мы были как сестры. Я, помню, часто просила, чтобы она разрешила мне причесать ее. Она смеялась и разрешала. Но я никогда не думала, что отец… Что у нее с отцом такие отношения.

- Она бывала у вас после того, как переехала на другую квартиру?

- Нет. Не была ни разу. По крайней мере, я об этом не знаю.

Еще звучали ее слова, а Келемену почудился вон сирены милицейской машины, мчавшейся на бешеной скорости. Нетерпеливо теснились вопросы, и Келемен уже знал, каким голосом надо их задавать - резким и прозрачным, по-военному суховатым, но доброжелательным. Взвизгнув тормозами, милицейская машина остановилась, Келемен выпрыгнул из нее и спокойно и решительно рассеял скопившуюся толпу зевак.

Частная беседа. Не допрос. Нельзя. Очень хочется, но нельзя. Профессиональное рвение и человеческое любопытство, в этом единстве - вся-красота его профессии. А если этого нет - все к черту. И все же нельзя.

Он не мог посмотреть на свои часы. Это было бы невежливо. Она сидела, скрестив руки. Левый рукав школьного халата был засучен - ее часы показывали десять минут восьмого.

Они молчали. Келемен нащупал свой пульс, стал считать. Девушка слегка смутилась, сделала движение, чтобы встать, но Келемен кивком остановил ее.

- Еще один, последний вопрос, Вильма. Не обижайтесь на мою назойливость….

- Что вы… Это я должна…

- Какие сигареты курил ваш отец?

- «Кошут».

- А Эдит Чаус?

- Когда она жила в нашем доме, курила «Симфонию». А сейчас не знаю.

- Спасибо, Вильма. Больше вопросов сегодня не будет. Да и те, что были, я задавал неофициально. Если что-либо придет в голову, я попрошу Андриша передать вам. Кстати, открытку я тоже разгадал.

Он не мог удержаться от того, чтобы не похвалиться.

- Да? Правда, ведь, нетрудно было? Математическим способом это можно сделать за десять минут. Мы уже пробовали в кружке.

- Конечно, нетрудно. Детская забава.

И все же Бела Келемен был немного огорчен.